Мишанька и жирафы

Мишанька появился на свет подслеповатым и хилым кутенком. Рыженький, ушастенький, большеротый и большеглазенький, с востреньким носиком и по-старушечьи сморщенным личиком, лежал он в деревянном манежеке в мокрых подгузниках и лишь тихонько попискивал. Под старыми половицами скреблись мыши, по выцветавшим обоям с ромбами ползали тараканы, за стенкой горланили нестройные басы и фальцеты, гитарой надрывались бодрые мотивы похабных песен, звенели стаканы, опрокидывались тарелки. Мишанька прислушивался, начинал сильнее куксить свою некрасивую мордочку, поплачет он так час и другой, да и уснет грязный и голодный.

Мать заходила к нему посреди ночи, обдавала парами спиртного, прижимала к впалой груди, но молока не было, Мишанька елозил деснами по бескровному соску, растирая кожу до красноты, озлобленно кусался, получал крепкий шлепок по попке и опять заходился в истерике. Мать бросала его в манеж как тряпичную куклу, устало шаркала на кухню, варила жидкую серую манку на воде, остужала и кормила своего единого отпрыска. Каша была вязкая и безвкусная как клейстер, Мишанька кривился, отворачивал личико от алюминиевой ложки, хныкал еще жалобнее.
 - Ишь гавно какое! Нет у меня молока, жри кашу и не выделывайся!
И Мишанька жрал, давился, большую часть срыгивал, холодная жесткая ложка больно ударяла по небу, он не успевал за ее хаотичной быстротой, мать озлобленно смотрела на него своими осоловелыми глазами, вся какая-то серая  неопрятная  чужая. Меняла загаженные подгузники, грубо подмывала проточной водой без мыла, кутала в застиранную простынку и с чувством выполненного материнского долга, укладывала сына спать.

Иногда Мишаньку навещала добрая женщина с седыми волосами.  Она шумела о чем-то с матерью, выгоняла все нестройные басы, фальцеты и бодрые гитарные мотивы, выдраивала до блеска квартиру, набирала для внука душистую ванночку с лавандой и солнечно-желтым утенком, одевала в байковый теплый костюмчик и шерстяные носочки, кормила настоящей молочной кашей. Мишанькино счастье было недолгим: через неделю бабушку уезжала, еще через две заканчивались запасы «Малыша», импортные баночки с детским питанием с розовощеким пупсом на этикетке, мать меняла на несколько полулитров.

- Да сдай ты его в интернат, не будь дурой! Зачем тебе этот погон на шее? – Один из самых громких фальцетов был сто первым мишанькиным папкой.
- Ты чо совсем придурок? Бабка на него каждый месяц деньги отваливает и харчи привозит, и не даст она мне его сдать — себе заберет. А я на, что жить, по-твоему, буду?
На стол собиралась нехитрая снедь, мать наводила марафет, сто первый папка разливал по маленькой, вопрос о переселении Мишаньки откладывался на неопределенный срок.
Вечером пьяная и сытая мать хватала в охапку подрастающего не по дням, а по часам сына, показывала шумным гостям, как диковинную зверушку. Заскорузлые руки тискали щупленькое тельце, тыкали грязными пальцами в животик, щипали за худенькую щечку, больно дергали за костлявые ручки и ножки.
- Тощий как глист, — гыгыкали одни.
- Весь в папашу, — поддакивали другие.
- Здоровый лоб, а говорить еще не умеет, — удивлялись третьи.
- Вырастет, станет красавцем. Ух, ты мой зайчик, – ворковала мать, припечатывалась пьяными губами к светлой мишанькиной макушке, усаживала к себе на колени и щекотала «козой».
- В детстве все страшные. А ты его сильно не балуй, а то пидором будет, — мрачно заметил сто первый папка и отвесил названному сынку щелбана.

Мишанька ревел белугой, сильнее прижимался к мамкиной впалой груди, мамаша лениво убаюкивала его, не выпуская из руки граненого стакана; под очередную «застольную» сморенный чужим весельем и детскими граммами, разбавленной в молоке водки, Мишанька нервно засыпал.

Во сне Мишаньке снились жирафы, он тогда еще не знал кто эти чудные животные с длинной шеей, рожками-антеннами, маленькими ушками, добрыми круглыми, подведенными сурьмой и пушистыми ресницами глазами, золотистым в коричневую крапинку тельцем.

Оранжевый апельсин солнца окунался в темно-глубокое озеро, по берегу бродили полосатые лошадки, трубили в хобот слоны – серые милые огромные; смешно зевали толстые неповоротливые гиппопотамы; совсем не страшно щелкали острыми зубами крокодилы. Экзотические птицы слетались к Мишаньке, кружили над его головой, он хватал их за разноцветные хвосты и взлетал. Он летел над зеленой сочностью саванны, акаций, пальм и баобабов, зефир неба был совсем близко, стоит протянуть руку и можно зажать в ладошке сладкую вату облака. Это было так здорово летать! Мишанька жмурился от восторга, заливисто смеялся, но вверху было слишком жарко, он капризно дрыгал ножкой, птицы ворковали на только ему понятном птичьем языке, спускали его на землю и улетали куда-то вдаль. Чумазые как чертенята дети с белозубыми улыбками водили с Мишанькой веселые хороводы, кормили сладостями, качали в гамаке, привязанном к пальме.

Но больше всех Мишанька любил жирафов! Он обнимал их за бархатную, тянущуюся ввысь шею, прижимался личиком к теплой шерстке и знал, что жирафы – самые родные и близкие ему существа. Жирафы были говорящие: они пели ему колыбельные, рассказывали сказки и учили ничего на свете не бояться. Чудные были эти жирафы! Если присмотреться, из-за спины у них росли прозрачные розовые крылышки. Летать с жирафами было еще чудеснее, чем с птицами. Каждую ночь жирафы мчались вместе с Мишанькой к водопадам Ниагары, песочным барханам Сахары, пульсирующим гейзерам Камчатки, ледникам Антарктиды, побережью Средиземноморья, тихой заводи Байкала, но особенно Мишаньке нравилось в саванне. Тропическая ночь убаюкивала на теплых волнах, напевала голосами экзотических птиц, зажигала сверчки на небе, не было ни голода, ни нестройных басов, фальцетов и бодрых гитарных мотивов; загорелая и вся сияющая мама качала на руках Мишаньку, нежно целовала в светлую макушку, кормила вкусной молочной кашей, никогда не била мокрым полотенцем или ремнем, не обзывала плохими словами, была самой нежной и ласковой. Жирафы очень любили такую маму.


- Опять ты обделался, сучонок? А-ну, вставай, гаденыш! – Красномордая, нечесаная женщина, склонившаяся над тесным уже для пятилетнего ребенка манежем, не могла быть чудесной мамочкой. Она была злая крикливая некрасивая. Она грубо таскала Мишаньку за уши, перекидывала через свое костлявое колено, брала армейский ремень с медной пряжкой и порола. Жирафы,  заглядывающие в приоткрытое окно, плакали вместе с Мишанькой: на пушистых ресницах добрых, подведенных сурьмой глаз, висли огромные капельки с радужным ободком, на вкус они были солонее моря, за одну порку Мишанька вместе с жирафами выплакивал целый океан.
- Если ты сейчас не заткнешься, я тебя придушу! – Мамаша переходила на истеричный визг и увеличивала силу ударов, Мишанька тихо поскуливал, кусал молочными зубками подол мамкиного грязного халата и не понимал, почему жирафы, чудные жирафы не заберут его с собою навсегда.
- А теперь – марш на улицу! Жрать я тебе не дам! И чтоб до вечера я тебя не видела и не вздумай клянчить у соседей! – Мать скидывала его как надоедливую собачонку и выталкивала за двери.
Целыми днями Мишанька слонялся по двору малосемейки, лепил из загаженного котами песка «куличи», играл в молчанку с «Оле-Лукойе», рассаживал на пробивавшейся сквозь асфальт травке подаренных бабушкой розовоухого слоника, лохматую шимпанзе и в коричневую крапинку жирафов. Но эти жирафы были бескрылые и не умели говорить.

Мишанька рос таким же хиленьким, близоруким кутенком, на целую голову меньше большинства своих ровесников. С ним никто не дружил, родители других детей считали его недоразвитым и диким. Говорил он мало и заикался, бабушка приезжала все реже, мать всерьез подумывала сдать его в интернат, стотысячные папки отвешивали более крепкие тумаки, дворовые пацаны отбирали все самые красивые игрушки, разрывали в клочья красочные книжки с цветными картинками и колотили его всем кодлом. К красным саднящим полосам от армейского пояса, прибавлялись сине-сизые пятна синяков, царапины и ссадины. Но чудные милые нежные жирафы во сне лечили Мишаньку: стоило им провести своим шершавым языком по шишке или подуть на рану, от боли не оставалось и следа. Убегая от своих преследователей, Мишанька забирался на чердак и сидел там до позднего вечера. Высоты, темноты, пауков, летучих мышей он почти не боялся. Куда страшнее был гнев матери и побои взрослых мальчишек.

- Мишка, Мишка! Быстро домой! – Раскрасневшаяся мамаша вылезла из окна и орала на всей квартал. Оставаться в своем укрытии было бесполезно: мать всегда его находила. Мишанька нехотя поплелся на второй этаж.
За накрытым столом сидели заплаканная бабушка, немного поддатый стотысячный папка и впервые совершенно трезвая мать, на полу почему-то стоял пузатый чемодан и несколько объемных пакетов.
- Может, ты передумаешь, Леночка? Все же родное дитя! Плохо ему будет в интернате, — вытирая платком слезы с морщинистого пергамента кожи, с мольбой в глазах на мать смотрела Зинаида Ивановна. – Я буду почти всю пенсию отдавать, я бы себе его забрала, но не оформят меня опекуном. Леночка, я тебя умоляю! Не надо этого делать! Его же забьют: там дети живут, как в стае! Нельзя здорового ребенка при живых родителях!..

- Не ори в МОЕМ доме, — не дала бабушке закончить мать, — Хватит нам твоей доброты! Сыта по горло твоими сраными подачками! Я молодая и жить хочу! Скажи ей Витя, что мы все давно решили.
- Зинаида Ивановна, Ленка права. Малой нам только – обуза. А там накормлен, одет – обут будет, может и говорить начнет, а то растет дебилом! Я решения не поменяю! И — баста! – для закрепления эффекта отчим бацнул со всей силы по столу, так что чай в чашках расплескался на скатерть. Бабушка уронила лицо в ладони  и разразилась рыданиями, Мишанька не понимал, о чем говорят взрослые, но почему-то плакать ему хотелось не меньше. Вот только слез не было.
Выкрашенное в бледно-розовый цвет здание интерната, хмурые лица воспитателей, еще более серая и жидкая манка, тесная комнатушка с густо поставленными кроватями, завывающий в щели окон и дверей ветер, слепая зависть детей, обыденные тумаки и побои. В жизни Мишаньки мало что изменилось, разве что за стеной не были слышны нестройные басы, фальцеты и бодрые гитарные мотивы, и никто посреди ночи не обдавал парами перегара. И почему-то именно сейчас жирафы, чудные жирафы не прилетали за ним: сны стали черно-белые и пустые, не было больше зеленой сочности саванны, оранжевого апельсина солнца, загорелой и сияющей мамы.

Мать приезжала за Мишанькой крайне редко, располневшая с круглым, как арбуз животом, она рассказывала ему странные вещи о том, что внутри нее живет маленький братик или сестричка, и потому гостинцы, игрушки и теплые носочки покупать не на что. Мишанька ничего и не просил. В свои редкие выходные он все так же бесцельно слонялся по двору малосемейки, соседские ребята еще больше сторонились подстриженного под «нолик», похудевшего и какого-то резко повзрослевшего Мишки.
Бабушка не приезжала к нему уже четвертую неделю и лежала в больнице: внука к ней не пускали. Стотысячный папка по-прежнему воспитывал названного сына тумаками, заставлял сдавать бутылки, отбирал самые лучшие куски из скудных порций, дома Мишанька голодал сильнее, чем в интернате, мать никогда за него не вступалась, хотя и армейским ремнем порола значительно реже.

Боясь побоев, Мишанька старательно выполнял все поручения по хозяйству: натирал полы в загаженной квартире, мыл до блеска битую по краям и с треснутым дном посуду, ходил в магазин за продуктами, сам стирал свои вещички, — и все равно оставался плохим и ненужным сыном.

Бездетные соседи с первого этажа – тетя Шура и дядя Коля очень жалели Мишаньку. Они кормили его настоящей едой, передавали на лестнице завернутые в бумажные пакеты конфеты, яблоки и печенье. Купили ему к зиме курточку и ботинки, в особенно застольные мамкины дни оставляли у себя ночевать, водили в кафе-мороженое с вкуснейшим клубничным коктейлем, молочным пудингом и горячим шоколадом. Только они навещали вместе с ним больную бабушку, которая совершенно не узнавала единственного внука и называла его каким-то Ванечкой.
Втайне Мишанька мечтал, что добрая кареглазая тетя Шура однажды станет его мамой, а большой и сильный дядя Коля – первым настоящим папой.

- Еще раз не принесешь сдачу, прибью! Иди, побирайся у своих защитников, маленькая гнида! Куда я тебя спрашиваю деньги дел? Отвечай, сучонок!
- Я-я бу-булоч-ччку ку-пиллл! – заикаясь, ответил Мишанька.
Злой как черт отчим тряс пасынка за плечи, дышал в лицо самогоном и уже собирался учинить очередную грандиозную порку из-за недостающих двадцати копеек, когда за сына впервые за долгое время вступилась мать.
- Витя, не бей его! Хватит! Он и так заикается и всего боится. Соседи услышат, возьмут и в ментовку накапают. Нахера нам лишние проблемы? Я вот думаю, может, и правда заберем мелкого насовсем из интерната, мамаша моя одной ногой в могиле стоит, а Шурка с Коляном помощь реальную предлагают. А, Вить? И квартиру им должны нормальную дать, а как малой подрастет, о своих правах и заявим и за их счет поживимся.
- Смотри сама, но пацан все равно оборзевший. Его пороть и пороть – надо! – сквозь зубы процедил стотысячный папка.
- Ну, что, Мишка, пойдешь жить к тете Шуре и дядя Коле? – обратилась к сыну мать и потрепала его по коротко стриженой светлой голове.
- По-о-йду, — с опаской сказал Мишанька.
- Вот, говнюк: сытой жизни захотел, но мы блять тоже не в убытке. Забирай его нахер Ленка из той богадельни, тока не продешеви. Гы-гы. – Настроение отчима скакнуло резко вверх, он блаженно раскинулся на диване, дымил в потолок папиросой и красочно расписывал, куда они потратят вырученные на мишкино содержание деньги.

Ленка, конечно, боялась, что прикипевшие сердцем к Мишке Шурка и Колька, могут ее лишить родительских прав, но все же Витька официально работал, и она до декрета вкалывала на заводе, приводов в милицию у нее не было, да и сына она худо-бедно сама растила, а потому соцслужбам к ней не прицепиться. Пьет? Да, пьет, а кто сейчас не пьет?

Как только в доме заканчивались спиртное, в любое время дня и ночи мамаша шла за самогоном, иногда с собой она таскала и Мишку. Мишанька часами просиживал в незнакомых дворах или у чужих неприветливых людей в коридоре, пока мамка покупала или распивала полулитры.

В этот раз пришлось идти несколько кварталов, давать матери в долг многие не хотели; мороз больно кусал за щеки, ветер задувал за ворот куртки, жесткий игольчатый снег был противным и холодным – зима в этом году была лютой. Озябшими пальчиками Мишанька цеплялся за полу мамкиного пальто и едва поспевал за ней, располневшая и неуклюжая мать сама с трудом пробиралась по снежным сугробам. Путь в частный сектор был неблизкий.

Но вот они наконец-то дошли до выбеленного известью, с покосившимися голубыми ставнями дома, на самом отшибе поселка. Мать три раза постучала в дебелую дверь, вскоре в запотевшем окне выглянуло неприветливое бородатое лицо, проскрипели по снегу чьи-то тяжелые шаги, лязгнул отодвигаемый засов.

- Опять в долг, Ленка? И малого, зачем притащила? – бородатый мужик с неодобрением смотрел на мать, не приглашая зайти внутрь.
- Егорыч, ты ж меня знаешь -  я долги всегда отдаю. На той недели все до копеечки и с процентами верну, моему получку должны дать! А Мишка не помешает, посидит тихо, как мышка. Ну, выручи в последний раз! – мамаша откровенно клянчила. — Дай сейчас хоть стопочку, а то помру ведь: все внутри горит и кости ломит — так мне херово! Еле доползла до тебя, ни одна сука занять не захотела.
- Черт с тобой, проходи. А мелкий пусть во дворе погуляет или домой его отправь: не хер ему здесь делать.

Через минуту в узкий проем дверей высунулась рябая курносая женщина, она заговорщически подмигнула матери и в шутку начала ее журить.
- Шо ты за баба, Ленка, сама бухаешь, но нахуя пацана за собой тащить? В хате и так полно народу.
- О, подруга! И ты тут как тут! – на неполных тридцать два лыбилась Ленка.
– А куда я его дену? Сегодня ж суббота: Витька в ночной, Симоновы куда-то свалили.
- Ма-ма-ма-ааа, м-нее хо-лл-од-но, — еще больше заикаясь, пропищал Мишанька, он дергал мамашу за рукав с облезшим песцом, доверчиво смотрел своими большими голубыми глазами на бородача, не решаясь попроситься по-маленькому.
- Опять ноешь?! – мамане было не до потребностей сына. – Посиди десять минут сам! Я скоро вернусь. Слепи снеговика и не вздумай уходить далеко! Глянь, какая там снежная горка, — показала мать на самый большой сугроб. Там меня и жди, зайчик! – чмокнула она его на прощание.

Ворота закрылись, во дворе злобно зарычала собака, мать с Егорычем зашла в дом, ребенок остался один посреди пустой заснеженной улицы. Где-то вдалеке мерцали тусклые огоньки в чужих окнах, раскачивались от ветра абажуры фонарей, по проезжей части проезжали редкие машины. Гигантские снежинки падали на лицо, они были мягкие как пух, Мишанька глотал похожие на сладкую вату хлопья, но на вкус они были нисколько не сахарные, а пресные. Сидеть на одном месте было слишком скучно, Мишанька слез с сугроба и пошел вперед, напевая песенку, рисуя по снегу сломленной веткой человечков, он и не заметил как забрел далеко от дома с голубыми ставнями.

Холодные цепкие пальца мороза больно щипали щечки, кусались за нос, стягивали с ножек ботинки, залезали в теплоту шерстяных варежек, задували под пояс красной курточки с медвежонком. Он начал подпрыгивать на месте, чтобы хоть как-то согреться, но это особо не помогало. Мамины десять минут затянулись на час, на глазах выступили слезы, застывающие в льдинки.
Вокруг становилось все темнее, пушистые хлопья снега превратились в противную колючую крупу, уже не чувствую нижних конечностей, Мишанька продолжал прыгать. Так долго ждать маму было невыносимо, еще сильнее приспичило писать и почему-то хотелось спать. Превозмогая страх перед поркой, нужно было все же достучаться до взрослых, сидящих в доме.

Снежный буран опрокидывал Мишаньку на землю, он снова подымался, штанишки стали мокрыми, шапка слезла набекрень, одна варежка потерялась в снегу, пальцы рук и ног совсем закоченели, но мальчик продолжал идти к нужной цели. Наконец-то Мишанька добрел до дома, встал на цыпочки перед железной дверью, но кнопка звонка была слишком высоко, тогда он начал стучать ножками и ручками в дебелую дверь. Мишанька кричал на самой высокой ноте, надеясь, что мама его услышит, но вокруг по-прежнему было тихо, в окнах не зажигался свет – внутри никого не было. Мишанька решил переждать буран, а утром, когда будет светло, снова попытаться найти маму или кого-то из взрослых.
Утомленный холодом, долгой дорогой и ожиданием, он присел прямо под воротами, прикрыл веки и начал дремать.

Как только Мишанька погрузился в дремоту, к нему пришли чудные жирафы, он тот час же забыл прошлые обиды и долгую разлуку, радостно прижимаясь к бархатным в коричневую крапинку тельцам, гладил озябшими пальчиками розовые крылышки и чувствовал, как тропическая ночь убаюкивает его на теплых волнах, напевает голосами экзотических птиц, зажигает на небе светлячки и шумит зеленой сочностью саванны.
- У нас снова чудесная весна, малыш, полетим скорее с нами! Не нужно бояться высоты! Скоро ты будешь дома! – шептали ему самые заботливые жирафы, усаживая Мишаньку на свою выносливую спину, они наперебой рассказывали ему веселые истории о Африке, кормили молочным пудингом и шоколадом, поили вкуснейшим клубничным коктейлем, нежно целовали в макушку и обещали купить целый вагон игрушек и два ящика книжек с цветными картинками. Мишанька знал: жирафы не умеют обманывать и всегда говорят правду. Вот только бы захватить с собой в чудесную страну бабушку! И дядю Колю и тетю Шуру! Мишанька сильнее прижался к тянущейся ввысь шее и взлетел.

В доме, где гужбанили еще с вечера, дым стоял коромыслом, рекой лился самогон, звенели стаканы, опрокидывались тарелки, хрустели огурцы и капуста, занюхивался хлеб, горланили нестройные басы и фальцеты, гитарой надрывались бодрые мотивы похабных песен. Разрумяненная и как никогда словоохотливая Ленка из малосемейки по пьяной лавочке трепалась о своих прошлых похождениях, о ветвистых «рогах» бывших хахалей, чрезмерной ее любви к Витьке и простаках Симоновых. Бойкая молодуха травила матерные анекдоты и байки, реготала как лошадь и совсем не замечала, что на дворе уже ночь.

- А, где твой сопливец? – поинтересовался один из ленкиных собутыльников, — Ты ж вроде с ним приходила.
- Гляди, не заморозь ребенка, — опомнился еще кто-то из гостей.
Пьяная в хламину Ленка почему-то резко побледнела и впала в какой-то тупой ступор. Осоловелыми глазами она посмотрела на сидящих за столом, по-бабьи запричитала, выбежала в чем была в тридцатиградусный мороз и не чувствуя холода, начала разрывать голыми руками наметенные сугробы. Как безумная бегала Ленка по пустынной улице, орала благим матом, выла как зверь (хозяйская собака забилась от этих криков в будку), но Мишаньки нигде не было. Наконец кто-то из гостей с силой затащил в дом бьющуюся в истерике Ленку, надавал ей пощечин и влил в глотку самогона.

Мишаньку нашли только к утру у соседского пустовавшего зимой флигеля.