У колыбели

- Сыночек! Сынушка! Кровиночка моя! Цветик мой! Хорошо ли тебе в колыбельке? Не жестка ли простынка, одеяльце не душно ли? Сладко ли тебе спится в доме родном, в гнёздышке тёплом под пенье моё? Комар пищит, ищет вонзить пику в нежную шею младенца – я прихлопну его, а ты, кот-мурлыка, прогони мышь, что скребётся в щели, не пусти её щекотать младенца.
И старый кот с косматыми седыми бровями послушно поднимется с тёплой лежанки, медленно пройдётся из угла в угол, глянет на хозяйку жёлтым оком и запрыгнет обратно.
А женщина снова склонится над колыбелью, тихо-тихо покачивая её суховатой рукою, ломая тонкие черты лица неверной тревожной улыбкой и снова разговаривая со спящим младенцем, а, может, сама с собой.
- Слышишь, сынок, как воет за стеной ветер, как стонут от него деревья. Ветер, как цыган, срывает с древесных пястей драгоценные перстни листвы. Калитка хлопает, словно кто-то входит и выходит через неё, доски крыльца скрипят, как под чьей-то ногой. Нет, ты, конечно, не слышишь, ведь ты спишь так крепко. И не надо тебе слышать! Тревогой наполняют душу эти звуки, и пусть эта тревога достанется только мне, а ты спи спокойно, ведь я сижу у твоей колыбели и берегу твой сон. Это чёрные ночные вздохи носятся вокруг дома, над крышей, за забором. Кажется, что деревья тянут к тебе зелёные сучковатые руки, что вздохи стучатся в окна и двери, чтобы подхватить и унести тебя; но я не отдам им тебя, ни за что не отдам им тебя, и никакая сила не сможет отнять тебя у меня.
Спи, сынок, спи! Точно царь в тоге своих пелен; точно ясный глазок неба, белый, невинный. Ах, как хотела бы я, чтобы это время никогда не прошло, чтобы вечно жил ты у груди моей, плыл по молочным рекам, истекающим из неё, телёночек мой; вечно бы склонялась я над колыбелью, слушая твоё дыхание как лучшую музыку; вечно бы объятия мои были полны бесценным весом твоего крошечного тельца; вечно бы мне ласкать и баюкать тебя. А невинная улыбка твоя? А доверчивый взор твой? Вечно бы ловить их мне, и слушать смех твой, и неразумное, но такое многосмысленное для сердца матери твоё лепетание, и беспорядочный стук ножек, когда ты побежишь от колыбельки своей ко мне навстречу через всю спальню!
Но невидимые вздохи всё плачут за окном, и крыльцо скрипит, и калитка хлопает, и деревья стонут. Что им до нас? Не даёт им покоя наше счастье!
Как труден был для маленьких ножек этот путь от колыбели до двери, только с мамкиной подмогой проходили они его. Как хорошо было младенцу на руках у матери, и не было ничего слаще молочной груди её. Но ныне всё переменилось. Уж не спешит он уткнуться лицом ей в шею, не просится в её объятия, не тянется улететь с земли на чудесное небо её рук. Лад сонного дыхания его чёрным ветром ночи перебит, тепло крошечного беззащитного тельца стужей, сочащейся изо всех щелей, смыто. Одиноко,   постыло ныне в дому, лес теней от лампадки вырос на стенах спаленки, машет корявыми ветвями, опускает их в пустую колыбель. Стонут деревья – они брали мальчика на свои деревянные руки; плачут вздохи ночные – они подарили мальчику чёрные крылья; ворчит крыльцо – оно дало опору ногам, спешившим прочь; бьётся калитка – она в последний раз закрылась за спиной мальчика.
Сколько уж лет промчалось над колыбелью шумным потоком – не один десяток! Свои собственные ноги подняли мальчика и понесли от колыбели к двери, через дверь – на крыльцо, с крыльца – за калитку, и дальше в огромный мир, да всё по кривым дорожкам. А по кривым дорожкам лихо катает людей на своём горбу. Ныне не крепь материнской заботы окружает сыночка, а казённая крепость с часовыми и псами; покраснело то молоко, что глотает он, и нет рядом груди, в которую он мог бы уткнуться, забывая все печали, некому приласкать его, поцеловать в вихрастую макушку, спеть колыбельную. Только песок тюремной каши скрипит на зубах, когда он, уткнувшись в каменную стену лёжа на кровати снова и снова шепчет беззвучно:
- Мама! Где ты, мама! Я люблю тебя, мама, и… прости меня, мама!
И дальше далёкого от него в ветхом домике старуха, руки которой превратились в сухие и морщинистые ветви дерева, а груди – в безводный камень, склоняется над пустой колыбелькой, покачивая её, роняя горючие материнские слёзы на рассохшиеся доски, и тихо-тихо приговаривая:
- Сыночек! Сынушка! Кровиночка моя! Цветик мой! Я всё равно люблю тебя! Я жду тебя! Я никому ни за что не отдам тебя!