Счастье

     Мне никогда не удавалось постичь эту упрямую концепцию счастья. Все мои юношеские отношения заходили в тупик, а теперь линия жизни, заботливо свернутая кем-то в клубок, неуклонно катилась к закату.
     На семьдесят четвертом году у меня обнаружили опухоль размером чуть больше перепелиного яйца в черепушке. Я отказался делать что бы то ни было и пошел домой, где меня никто не ждал.
     Я думал о счастье и о смерти всю дорогу.
     Сновали паровые машины, аэростаты и прочие изобретения человечества последнего времени. Будущее было рядом, но не имело ко мне никакого отношения.
     Сорок лет назад были женщины, и было куда как веселее. Теперь только опухоль в голове и фильмы столетней давности на всеми забытых носителях.
     Я шел медленно, как и подобает идти пожилому человеку. В легких прессовались частички пара, словно возводя эфемерную кирпичную стену, а я шаркал о булыжники мостовой. Все кардинально изменилось. Я видел Париж и Лондон во времена заката. И видел, как испарились все надежды на возрождение. Как вымерли, словно мамонты, остатки гетеросексуалов, как постепенно женщины стали мужеподобны настолько, что перестали привлекать даже меня – последнего охотника на особей противоположного пола. Я наблюдал, как толерантность медленно убивала общество, а в Праге, за завтраком, я услышал о том, что запасы нефти подошли к концу. Но тогда еще были женщины, и было куда как веселее.
     Даже в маленьком городке моего детства, куда я наведывался чаще, чем хотелось бы, все стало другим. Когда залив слизал набережную, я видел как, недоумевая, уплывали прочь прибрежные кафешки. Теперь вода подходила практически под окна моего дома в старинной части города, и я наблюдал за ее зеленоватой рябью с высоты нескольких десятков метров. У меня не осталось соседей, все они разъехались, потому что дом в любой момент может рухнуть вниз, в это затянутое тиной зеркало.
     О, да. Тогда я был моложе, но уже не боялся смерти, не боялся катаклизмов и катастроф, обвалов фондовых рынков и дефолтов. Я знал, что путь закончится именно там, где и должен закончится, что, возможно, само путешествие гораздо важнее цели… К тому же, тогда еще были женщины, и было куда как веселее.
     Не было только одного. Не было счастья.
     Я возвращался домой по узеньким переулкам, где во дворах заколоченных домов все еще выли брошенные собаки. И я вспомнил день, когда один за другим все автомобили в городе остановились. Не было паники, - только недоумение. Словно в люстре перегорает одна из трех лампочек. Люди покидали свои транспортные средства и спокойно продолжали путь на работу. Это случилось через неделю после того, как я вернулся из Восточной Европы. Уже на пути домой, где-то в Украине, стало понятно, что планета изменилась навсегда. В Харькове поезд стоял больше часа, и транс-проститутки предлагали свои услуги прямо в вагоне-ресторане, а радио безумолку стрекотало о ценах на бензин, возросших в несколько сотен раз. Где же и что пошло не так? Вот о чем думал я в купе, потягивая концентрат, что зовется у проводников «соком»… Ну, хоть здесь все осталось без изменений.
     Мы как вампиры высосали всю нефть, опустошили землю и расплодились так, что в один прекрасный момент надобность в женщинах отпала. Конечно же, они не исчезли совсем… Они мутировали, потеряв привлекательность и способность к деторождению. Вняв масонским увещеваниям о боге-гермафродите, подавляющее большинство мужского населения обратило свои взоры на транссексуалов, подозрительно быстро возникших из небытия здесь и там. Недовольны остались только гомосексуалисты, чьи браки вновь оказались в положении более чем шатком.
     И вот я сидел в купе и мечтал о том, как схожу по приезду в дом терпимости и закажу на двое суток Лену. В свои почти сорок она очень даже ничего, особенно если сравнивать с вырождающимися в бесполые манекены тинэйджерами и отдышливыми ее сверстницами, чья смерть наступит не позднее сорока трех.
     Когда все это началось? После унисекс-бума в начале века? Или уже тогда, когда мы позволили женщинам носить джинсы и брючные костюмы? Вот о чем думал я, потягивая концентрированную дрянь, называемую «соком», не подозревая того, что через десять лет все станет еще хуже.
     Но тогда я вернулся и оттягивался в борделе дней пять или семь. Тогда еще были женщины, и было куда как веселее.
     Так вот, когда все автомобили встали, я, помню, переходил застопорившуюся вдруг Столыпинку, - тогда еще, кажется, улицу Дзержинского, - и это действительно было эффектно. Разве мы не были готовы к такому повороту событий? Мы были готовы. Мы просто не хотели верить, что это может случиться. И когда это случилось, мы все равно не могли в это поверить. Заправки были закрыты уже несколько дней, и многие выехали из дома, когда в баке плескалось несколько последних литров. Теперь они доставали с задних сидений кофры и кейсы, сумки, полиэтиленовые пакеты и ноутбуки. Они оставляли свои машины и выстреливали каждый в свою сторону. И каждого из них ждала работа, на которую нельзя опаздывать.
     Я вспоминал обо всем этом, продолжая двигаться в сторону дома. Уставший. Умирающий. Старик.
     Из щели в заборе, поскуливая, вынырнула мордашка щенка. Слезящиеся пуговицы глаз уставились на меня. Он поводил ноздрями туда-сюда, силясь просунуть наружу лапу. Раздосадованный неудачей, взвизгнул и попытался тявкнуть… Вышло у него не очень хорошо.
     Уже прошаркав мимо, я почему-то остановился. В этом песике было что-то такое,  чего не хватало мне. Какая-то беспомощная доброта и вера. Выломав начинающую подгнивать доску, я освободил большеголового узника.
     Он посмотрел на меня и облизнулся. Я взял его на руки и сунул во внутренний карман пальто. Карман был не слишком объемен, - щенок мог лишь стоять на задних лапах, - поэтому я поддерживал его рукой, пытаясь устроить покомфортнее.
     Нужно было купить молока.
     Магазины еще работали, но приобретать в них было особо нечего.
     Лет сорок назад государство избавилось от частного предпринимательства, как от структуры неконтролируемой. Теперь липкие щупальца конгломератов дотягивались во все сферы нашей жизни. Они, конечно же, давали нам выбор, но лишь в рамках собственных монополистических воззрений. Возможно, и выбором-то это не было.
     Продавец недобро косился на мой пыхтящий и шевелящийся карман, но отпустил все, что нужно. Стоящая рядом парочка геев бурно обсуждала очередную катастрофу. Кажется, где-то в Бельгии. Из старухи Европы сыпался песок.
     Как хорошо, что я болен и стар.
     Не представляю, как я смог бы устроиться в этой проклятой цивилизации, будь мне тридцать. Цеппелины, машины на паровом ходу, воздушные шары… И темно-коричневый круг солнца, каждый вечер теряющийся за горизонтом.
     Теперь они не доживают и до сорока, потому что жизнь стала чем-то вроде наказания. И не за горами тот день, когда умрет последний человек на Земле.
     Я открыл дверь и выпустил щенка на пол. Тот обежал квартиру и удовлетворенно напрудил лужу в коридоре. Посмотрел на меня, хитро прищурив один глаз, и пошел на разъезжающихся по паркету ногах в зал.
     Потом он пил молоко, а я вскрыл еще одну из тысячи банок моего запаса консервированного тунца.
     Я перестал думать и о счастье и о смерти. И то и другое было неизбежно.
     На балконе, в кресле качалке, мы с моим щенком, которого я назвал Бодлер, наблюдали за чудесным закатом, уносящим мои раздумья и боль гибнущей Бельгии в небытие. Бодлер периодически бросал на меня сонный взгляд, зевал и вновь пялился вдаль. И знаете, что – впервые за два десятка лет тонущее в морской зелени солнце было ярко-желтого цвета.

20 июля 2011.