Бабушка

                Бабушка

        Не   знаю  как  у  вас,  но  моя  бабушка  была  самая  лучшая на свете. Я любил её особой детской любовью, проникнутой безукоризненной преданностью, состраданием и сочувствием. Мне казалось, что она меня любит больше всех. И когда мне было плохо, на помощь я в первую очередь звал бабушку. Она была мамина мама. Других дедушек и бабушек, когда я появился на свет, уже не было в живых.

      Бабушку звали Златой, а девичья фамилия Златкис, по мужу Билянская. Была она среднего роста, худощавая, быстрая в движениях.

      Родился я в небольшом еврейском местечке (по-польски - городок) Тульчине на Украине в 1931 году. Была уже советская власть, установившая свои порядки, но евреи в местечках продолжали жить по традициям иудаизма, тем, что заложили предшествующие поколения.

      С первых дней  жизни бабушка стала моим хранителем и воспитателем. Её место в доме было определено укладом еврейской жизни: четырёхлетняя учёба в школе для девочек, где в основном изучали Тору, идиш, чистописание и рукоделие. Их готовили быть хорошей еврейской женщиной в еврейском понимании. Всё остальное давал житейский опыт предков, который предполагал, что женщина, - это «корень дома». Она была, по сути, безграмотной женщиной, хотя  знала четыре языка.

      Да - да, я не ошибся. На идиш могла читать и писать, на украинском и русском только разговаривала, на  древнееврейском могла молиться. С первых дней, когда я начал произносить слова, у меня на слуху было три языка.

      В Тульчине под опекой бабушки я прожил первые  четыре года. Это были очень тяжёлые годы на Украине. Голод и безработица, вызванные неправильными действиями правительства.

      Массовый выезд евреев из местечка не миновал и нашу семью. Бабушка с нами уезжать из Тульчина не захотела.
      Семья обосновалась в городе Калинине (теперь Тверь) И, конечно, основой моего общения с родителями и окружавшими меня людьми стал русский язык, хотя  мама с папой иногда говорили на идиш и я многое понимал. 

      В 1938 году бабушка приехала к нам  в гости. Её вызвали родители, чтобы находиться со мной и продолжить моё воспитание.   
      С её появлением началось моё более осознанное интенсивное усвоение еврейства и языка  идиш. Она привезла нам  кусочек местечка в прямом и переносном смысле.

      В квартире запахло луком и чесноком, она варила вкусные обеды. В ход пошла локшенбрейт ; доска для приготовления домашней лапши и других изделий из муки, чаще на столе стала появляться фаршированная рыба. Это блюдо она готовила настолько хорошо, что сосед по дому, шеф-повар самого крупного в городе ресторана «Селигер» - однажды принёс бабушке несколько карпов и она его учила, как готовить еврейский деликатес. 

      Готовила бабушка традиционные еврейские блюда: меерцимес - морковка с медом и черносливом, куриный бульон с менделех (шарики из теста). Предпочтение в блюдах получила фасоль - это, наверно, скорее, из украинской кухни. Я очень любил вареники с вишней или картофелем.  Евреи за долгое время совместного проживания с другими народами переняли немало кулинарных рецептов, блюд украинской и молдавской кухни. В Калинине многие не знали, что такое мамалыга.

      Сложности при готовке возникали с курами. Она их покупала живыми, а шойхета (резника живности) не было и тогда ей приходилось просить одного жильца  нашего дома зарезать курицу, за что  платила не торгуясь, что было свойственно жителям местечек.
      Во всём двухэтажном доме, где мы жили, знали, когда у нас в обед будет куриный бульон. Бабушка выносила курицу
во двор и там её ощипывала, собирая в отдельный мешочек, пух и мелкие мягкие куриные пёрышки. Это для пополнения перин и подушек. Вся наша семья спала на перинах и очень больших подушках, привезенных из Тульчина. Они были заполнены гусиным и куриным пухом.

      В пятницу к вечеру она надевала новое платье и накрывала  стол  красивой  белой  скатертью, раскладывала столовые приборы из серебра, - мамино приданое, которыми пользовались только в торжественных случаях.  Ставила на стол свежие белые халы и накрывала их салфеткой, которая по краям имела красивую мережку. Её бабушка делала сама. Это рукоделие она передала и маме.

      В нужное время, которое знала только бабушка, она зажигала свечку. С приходом мамы и папы с работы все садились за стол, и бабушка произносила молитву - благословение над хлебом. Затем,  закрыв глаза ладонями, продолжала молиться, произнося  слова, которые я не понимал.

      Я внимательно наблюдал за происходящим. Однажды  спросил бабушку:
      - Что ты говорила Богу? - она ответила:
      -  Просила его, чтобы помог нам хорошо жить, и, чтобы ты был всегда здоров и быстрее рос.
      Я искренне верил, что всё так и будет. Бог поможет. Порою  внимательно всматривался в небо, пытаясь увидеть Бога. Но не получалось. То тучи мешали, то он улетал в другое место. Порою начинал беспокоиться, а вдруг он не услышит бабушкины слова.

      Перед едой бабушка заставляла меня мыть руки. Я не хотел, так как считал, что они  и так чистые. Уговорить её было  невозможно, она сердилась и настаивала на своём: «Так должны делать все евреи» - говорила она.

      Обед был вкусным, фаршированная рыба была не всегда, из-за финансовых трудностей, но неизменно присутствовал кугел - запеканка из картофеля или лапши.   

      Бабушку воспринимал с большим интересом и любопытством.  Нравились её рассудительность, и даже разговор с большим еврейским акцентом. Она часто обнимала меня и прижимала к своей мягкой груди, что мама делала гораздо реже. Я думал, что такой бабушки не было ни у кого из друзей, окружавших меня.

      Когда бабушка выходила во двор и громко кричала: «Сёма! Гей есен!» (иди кушать!), наша игра приостанавливалась, и ребята с большим любопытством смотрели на бабушку. В Тульчине  на её зов  не  обратили  бы  внимание,  а  здесь в волжском городе с характерным оканьем, на неё смотрели, как на иностранку. Слова то произносила иностранные. До сих пор я  узнаю пожилых евреев, прикасавшихся к идиш, по неистребимому еврейскому акценту. 

      Я любил лечь на бабушкин диван, стоявший на кухне, где она спала. Ложилась она рано, уставшая от дневных  хлопот, да и чтобы меньше мешать другим. Обняв друг друга, мы испытывали неповторимое удовольствие, ощущая близость и теплоту. Так длилось некоторое время, пока бабушка не начинала мне что-либо рассказывать, больше на идиш. Сказок  не рассказывала, хотя более чем за пятьдесят лет до её рождения, в Браславле, в шестнадцати километрах от Тульчина, были написаны раби Нахманом – одним из величайших мыслителей хасидизма – «Рассказы о необычайном», обличённые в художественную форму народной сказки, бытовавшую в те времена.  Зато многое я узнавал о своём детстве. О том, как  часто болел, и меня лечил очень строгий домашний фельдшер Старосельский, в присутствии которого боялись произнести слово, и смотрели на него как на Бога. Всё, что нужно он скажет сам. При всей своей строгости и даже высокомерии, он переживал за больных. Знал их в трёх поколениях, а потому был хорошим диагностом.

      Он неизменно был в шляпе и  костюме чёрного цвета, с саквояжем в руке. По вызову приезжал на бричке, был занятым человеком, так как во всём городе был единственным фельдшером. «Настоящего» врача, доступного для семьи, вызывали в особых  случаях. 

      Однажды мои троюродные братья, жившие у другой бабушки, залезли на чердак дома, чтобы спрятаться от Старосельского, но один из них оступился и провалился в люк, ; присутствие фельдшера оказалось своевременным.

      От моей бабушки я узнавал, как купали меня в тазу посреди комнаты, где было очень тесно, и в этом принимали участие все, кто находился в доме, про кошку, от которой я заразился, лишаем, и фельдшер за это ругал маму.  О водовозе, который был пьяницей и со всеми ругался. Здесь она произносила фразу, которая мне запомнилась:  «Эр гевейн а гитер менч, одер ба им ылы туг гевейн ёнтеф Пурим» ; (Он был хорошим человеком, но у него каждый день был праздник Пурим).

      Рассказывала о «Копценивке» (район, где жили бедные). И неизменно подчёркивала, что дом, в котором мы жили, находился в другом районе. И это было важно, так как о людях в местечке судили, учитывая и место их проживания. Давая оценку человеку, говорили так: «Что вы хотите от этого человека, он ведь живёт на Копценивке». Всех людей, которых бабушка не любила, бедных или богатых, она называла босяками.

      Особо бабушка любила рассказывать о еврейских праздниках, о мирной жизни с радостью,  весельем и подарками для детей. Приехав в Калинин, бабушка привезла для меня подарок ; белые красивые туфельки. Это был подарок дедушки моей маме, когда она была маленькой. Привез он их из Варшавы. Добротные вещи везли в основном из Польши. Туфли ей оказались малы и их решили сохранить для внучки. Но в последствии  у бабушкиных детей рождались только мальчики. В один из дней меня заставили надеть эти туфли, и я вышел во двор к ребятам.  Обновку тут же заметили и сообщили, что они девчачьи. Я вернулся домой, и потребовал  заменить  туфли старыми  сандалиями. У меня в детстве был большой недостаток, - стеснялся надевать новые вещи. Родители пытались устранить это чудачество,  ругали меня и пытались выставить на улицу в обновке.  Конечно, моим спасителем становилась бабушка.

      Иногда вспоминала байки и еврейские анекдоты. Больше всего они касались графа Патоцкого и городового-взяточника, которого боялись и, встречая его на улице, переходили на другую сторону, чтобы лишний раз не попасть ему на глаза. Вот один из рассказанных анекдотов:
      - Вы говорите о графе Патоцком, так я его хорошо знаю, - хвастался один еврей.
      - Откуда ты его знаешь? ; спросил его приятель.
      - Однажды я переходил улицу, а граф  в это время проезжал на тройке и крикнул мне: «Пошёл прочь с дороги пархатый жид!». С тех пор я усвоил, что если хотят обидеть еврея, то ему говорят эти слова, хотя их смысла в то время я не понимал. 

      Рассказывала о моём дедушке и о наиболее счастливом  периоде жизни семьи, когда он работал лесничим у лесовладельца. Был крепким жилистым мужиком, лихо разъезжал на лошади вместе с сыном. Было у него ружьё. Летом в лес выезжала вся семья. Там, в условиях чудесной природы: - строевой лес, река, заливные луга ; дед  организовал своё хозяйство. Кур и гусей не считали. Были свои коровы, лошади, козы. В хозяйстве работали наёмные крестьяне из  вблизи расположенной деревни. Сельскохозяйственную продукцию продавали оптом на базаре. На этом даже разбогатели.  Дед вошёл в пай к хозяину лесной делянки. Но еврейское счастье было не долгим. В один из дней сильным паводком унесло весь заготовленный лес. Дед разорился. Продолжить работу в лесу он не смог. Начавшиеся  крестьянские волнения и череда еврейских погромов сделали невозможным для еврея находиться в лесу. Чтобы как-то прокормить семью, дед стал помогать купцам закупать товар в Одессе, Варшаве, Кракове.

      С  горечью  вспоминала  бабушка  еврейские  погромы, когда бандиты грабили и вырезали целые семьи. После чего в городе наступала гробовая тишина, периодически раздираемая дикими воплями родственников, подбиравших трупы на улицах и провожавших подводы с убитыми в  последний путь. Об организации в домах «секретов», где  можно было укрыться от бандитов. Самым надёжным укрытием был погреб. В бабушкином доме погреб был расширен и приспособлен для укрытия. В один из дней в дом зашли бандиты. Заблаговременно все спрятались в погреб, в том числе и бабушкина племянница с грудным ребёнком, случайно пришедшая навестить родственников. Не смогли  спрятать моего прадеда, - старого, больного человека, лишённого возможности встать с постели. В присутствии бандитов в погребе расплакался грудной ребёнок и мать, пытаясь заглушить его плачь, задушила своё дитя. Бандиты услышали крик ребенка и стали спрашивать старика, где «жидивски морды». Осматривать дом, а тем более лезть в погреб бандиты боялись, там их могли убить. Старик едва слышным голосом на украинском языке стал пояснять бандитам, что в доме никого нет, а он болен  тифом, и в доме брать нечего. Бандиты боялись заразиться и  быстро покинули дом,  прихватив серебряные подсвечники, без которых немыслимо было еврейское жилище.

      Вспоминала о голоде начала тридцатых годов, охвативший почти всю Украину, когда вымерли миллионы людей. И это в плодородном крае. Человек, купивший булку хлеба, прятал её в сумку. Открыто нести хлеб  по улице было невозможно. В этих случаях на него набрасывался голодный человек, часто опухший, и выхватывал булку. За это его жестоко избивали, а он, не обращая  внимания на побои, пытался, как можно больше съесть хлеба. Этот рассказ был не случайным. В детстве я плохо ел и булочку с маслом и колбаской, не доев, прятал за мешок с углем, стоявший в коридоре. Обнаружив это, мама крепко меня отшлёпала. А бабушка пыталась убедить меня, что так делать нельзя. Рассказывала  и о многом другом, о чём в то время я ещё не всё мог понять.   

      Больше всего на меня оказал влияние её говор соединявший три языка. Например: лук был и  цибуля и  цыбылес, свёкла - буряком, носки - шкарпетками.  Для меня это было смешно и забавно. Потому и усваивал эти слова быстро. Вскоре я стал понимать весь бабушкин лексикон, на котором она говорила, выполнял её поручения, но отвечал ей только по-русски. Хотя были фразы, которые не могла мне объяснить и сама бабушка. «Ба им гевейн а филер зак мит майсес бойдем» (у него был целый мешок историй), а слово «бойдем» означает чердак. И я не мог понять смысла в сочетании слов рассказы и чердак. Вероятно, чердак был местом времяпровождения, где дети играли, рассказывали байки и истории, уединялись от взрослых. Не понимал я и фразу «а ыцык паровоз!»,  которая произносилась при удивлении  и неоправданной быстроте действий. Слово «ыцык» я понимал как имя Ыцык, а к чему здесь паровоз?  И только недавно эту фразу мне пояснил знакомый еврей. Её следовало произносить «а ыц ин паровоз», что означает дословно «жар в паровозе» (высокая температура в топке паровоза). Её смысловое значение касается человека, проявляющего необоснованную торопливость в суждениях, или действиях, призывающая человека остановиться, подумать, остыть.

      Запомнился мне один разговор бабушки с пришедшими в гости  знакомыми.  Обсуждали рассказы И. Бабеля. Бабушка их не читала, но ей кто-то о них  рассказывал, и она посчитала уместным  вмешаться в разговор, будучи  патриоткой своего города:
      «Шо ви говорите модам Байчман? Слушайте сюда хорошо. Я вам всё расскажу. Ви утверждаете шо Фроим Грач - биндюжник и пьяница, гевейн (был) одесситом, так это не совсем так. Жил он в Тульчине на Большой улице и я знала этот дом. Уже потом он уехал в Одессу, где стал бандитом с большой дороги». Бабушкины познания мира были ограничены местечковым проживанием и обильными байками. 

      Для меня период пребывания у нас бабушки был  «университетом» по усвоению языка идиш, изучению истории и быта предков.

      Бабушка прожила в Калинине около года и уехала в Тульчин, не поладив с папой, не сумев приспособиться к жизни в большом городе среди гоев (неевреев). Она с сестрой там имела  полуразвалившийся дом, который хотела сохранить для нас ; потомков. Не хотела она жить и в Одессе, где жил её сын с семьёй. Перед отъездом бабушка попросила родителей сфотографировать меня. По совету фотографа я был одет в  лыжный костюм,  стоял на лыжах с двумя палками в руках и имитировал катание. На Украине понятие лыжи должно было демонстрировать суровую зиму. Когда папа пришёл за фотокарточками, то увидел, что я перемещаюсь на лыжах по ковру. Он, естественно, возмутился. Его успокоили, сказав, что этот  недостаток будет исправлен. В следующий приход папе вручили фото, где ковра не было, а я парил на лыжах в белом пространстве. Бабушка уезжала  на следующее утро. Фото пришлось взять.

      Из Тульчина она  присылала нам письма, написанные на идиш. Их содержание  касалось жизни нашей семьи, но особо её интересовало, как мне живётся. Мама ей  отвечала тоже на идиш. Русский текст бабушка читать так и не научилась.
      Во время оккупации Украины в городе Тульчине располагались румыны, и это несколько смягчало отношение к евреям. Но всё равно всех евреев загнали в гетто. Там бабушка и умерла от голода.

      С уходом из жизни бабушки и родственников из Одессы,с гибелью отца в Отечественную войну для меня окончательно оборвалась связь с идишской культурой, которая процветала в среде моих предков. Увяли корни языка идиш, который не только обозначал предметы, но и был способом мышления евреев.

      Февральская революция в России способствовала отмене закона о черте оседлости. Советская власть освободила евреев от оков еврейского местечка, дала свободу для развития человека, создала условия избавления от ужасающей отсталости и бедноты, но отняла у них еврейство, предложив взамен русскую культуру, далеко не худшую, но другую.

      В сталинскую эпоху закрыли все еврейские школы, в то же время в определённые периоды печаталось немало литературы на идиш. Спрашивается для кого? Читать её могло ограниченное число пожилых людей. В моей домашней  библиотеке есть  книги  на идиш. Прочесть я их не могу. Несколько книг сдал в библиотеку Московского еврейского общинного центра Марьиной рощи, которые там уже покрылись слоем пыли, ; они никем не востребованы.  Но не всё так уж катастрофично для евреев. Народ Израиля возродил к жизни  иврит, - язык на котором молились древние евреи.

      Двадцать первый век в России ознаменовался национальным возрождением всех народов, проживающих в стране, в том числе и  «русских евреев». Почему «русский еврей»? Да потому, что это «особый» еврей. Семьдесят лет советской эпохи превратила еврея в человека без национального языка, традиций, религии, оставив ему фамилию, отметку в паспорте и пятой графе анкеты о личности. 

      Сегодня всё иначе. Меня радует возникновение еврейских школ, университетов, иешив (религиозных школ), кружков, где изучают иврит. Наступил  новый исторический этап развития еврейства в России.   

      Жалко, что евреев в этих районах осталось слишком мало. Смогут ли они сохранить нацию? Ответ на этот вопрос даст  история через сто пятьдесят лет. Так полагают «умные» люди. А может быть это станет очевидным  значительно раньше? Поживём, - увидим.
               
                Март  2005