Когда акации были сладкими

У меня от нее осталась Казанская икона  Божьей Матери. Краска на лике местами стерлась. На обратной стороне иконы доска выщерблена. Давно кто-то стесывал кипарисовые щепы. Людей лечили, говорила бабушка. Ба, а Бог где? Да, везде…
А потом ее сын Володя упал со строительных лесов, и, узнав об этом, она страшно, по-звериному кричала. Володю увезли в областной центр, и там ремонтировали. Бабушка часто шептала что-то у икон и одновременно передавала подарки ламе в бурятский дацан. Пусть помолится… Ба, а ты же своим иконам молишься, зачем в дацан, там другой Бог? А Бог один. Для всех – один.
У нее в палисаднике росли акации и бархатцы. Когда акации расцветали, мы ели их сладкие желтые цветы, пачкаясь в пыльце. А потом, в конце лета делали из стручков акации пикалки, и свистели в них изо всех сил – кто громче. А насчет бархатцев я была уверена, что это единственные цветы, которые можно искусственно выращивать. Потому что вторыми цветами, которые я знала, были дикие саранки в степи. Их оранжевые лепестки мы тоже ели, и они тоже были сладкими.
В детстве, наверное, многое сладко, что потом становится пресным…
А вообще, забайкальская земля была сурова. Поэтому мы так радовались, когда поспевали ранетки, считая их нашими яблоками. Настоящих, больших было не купить, только иногда, на праздники…
Зато бабушка стряпала ватрушки с творогом, которые назывались шаньги. И многослойный пирог с начинкой из масла, сахара и какао, который назывался мекада. Все это пеклось в настоящей печке, и было невероятно вкусным. А еще она сама делала мороженое, и оно стояло в сарае в больших кастрюлях. Бабушка заносила кастрюлю, отламывала в таз большой белый кусок с дымком, и мы ели его столовыми ложками. И оно  пахло зимой и казалось смешанным с хрустящими снежинками.
Вечером бабушка молилась у икон. Молитва была проста и незатейлива. Господи, пусть все хорошо будет у нас, наших детей и внуков. Потом бабушка делала паузу и обязательно добавляла: и всем хорошим людям пушай будет хорошо. Последняя фраза с этим старым сибирским «пушай» меня завораживала, она казалась вычерпнутой из сказки.
Потом я стала взрослеть, и мне уже совсем не хотелось ехать в деревню. У меня появились более важные дела: поболтать с подружками о мальчиках, приготовиться к дискотеке. А что делать у бабушки? Если я все-таки приезжала к ней, то мне неудержимо хотелось спать. Я ела бабушкины вкусности и шла «полежать» в комнату с иконами. Немедленно падая в сон, успевала услышать бабушкин голос: дед, дохой придави Веронику-то. Доха была большим овчинным полушубком. Под ней можно было спать вечно: так уютно и тепло становилось…
Иногда я слышала, как бабушка молится, заканчивая молитву фразой: и всем хорошим людям пушай будет хорошо. Фраза уже потеряла свое очарование, и казалась немного странной.
Потом я еще больше выросла и уехала в большие города. Поэтому  не видела, как бабушка стареет. Я приезжала иногда и замечала только, что у бабушки стали сильно слезиться глаза. Будто она постоянно тихо плачет…
Я запомнила, какой видела ее в последний раз. Мы, как обычно, уезжали от них на машине, а бабушка с дедушкой выходили за двор и стояли на  грунтовой дороге, глядя нам вслед. Они становились все меньше и меньше, все меньше и меньше… пока совсем не исчезали.
Так они стали совсем маленькими и исчезли в последний раз…
Перед смертью бабушка распорядилась, чтобы «Казанскую» передали мне. Старшая внучка.
Я никогда не думала, что придет время повторять ее фразу с сибирским архаичным «пушай». И вот теперь иногда смотрю на лик со стертыми красками и шепчу: Господи, пушай всем, потому что не знаю, кто плох, а кто хорош…поэтому пушай всем будет хорошо…хотя бы кому-то…хотя бы иногда…пушай хотя бы тем, кому это именно сейчас необходимо…Господи, ну, пушай, а?

ноябрь 2011 год