Смоленский конфуз

Предисловие




В начале нового тысячелетия с 1054 года Смоленск был особым княжеством.
В правление Ивана Калиты первенство среди удельных княжеств приобретает Москва.
Смоляне не признавали Москву. Они вместе с литовским Ольгердом I и Михаилом тверским ходили на Москву войною (1368 г.). Москва за эти походы на ее земли несколько раз разоряла земли смоленские и тверские.
В 1404 году литовцы посадили в Смоленске своих наместников. Москва надолго лишилась Смоленска.
В 1513 году царь Василий Иванович несколько раз подступал к Смоленску, но безуспешно. Только в июле этого года он в третий раз подступил к Смоленску, и так сильно начал палить в него из пушек, что на осажденных нашел страх. Начальствующий там Юрий Сологуб был человеком неспособным, не мог утешить волнение и сдал город. С того времени Смоленск входил в состав Московской земли.





Глава первая

I

Когда в Северской земле собирались тучи на царя Василия Шуйского – сам царь Василий в январе женился на той княжне Марье Петровне Буйносовой-Ростовской, на которой ему предлагал жениться первый Дмитрий.
Венчался государь с Марьей Петровной, как и положено царям, в Успенском соборе, но при закрытых дверях. Не пожелал Василий Иванович, чтоб сличали без толку его старость с нежной юностью. Венчание не зрелище – обет Богу.
Марья Петровна, счастливая, что ее невестиным бессчетным дням пришел-таки конец, только радовалась.
Свадьбу праздновали в Кремлевском тереме. Были на той свадьбе одни родственники, и Марья Петровна опять не огорчилась, поверила словам супруга, шепнувшего ей, как близкой советнице:
- Ну, их! Чем больше людей, тем лжи больше.
- И сглазу! – поддакнула Марья Петровна.
Радостно соглашаться с самим-то царем! Господи! Не больно верилось, что вчера была девица, а сегодня царица.
Все ей было хорошо, все в новость. Одно, может, и щипнуло за сердечко корявой лапой: взоры Екатерины Григорьевны – супруги брата Василия Ивановича, Дмитрия Ивановича.
Подарок от нее был самый богатый – крест в рубинах. Ведь крест! Слова говорила ласковые. Шепнула уж совсем тайное:
- Ты сначала в постели постыдись, да недолго. Не молодому (не сказала “старику”) без погляду любовью не разжечься. – И, увидев, как хлопает Марья Петровна глазками, сказала откровеннее: - Ты в постель ложись в рубахе, а потом, вроде жарко тебе, сбрось ее прочь…
… После ночи своей заветной, брачной ждала Марья Петровна любопытства и стыдных вопросов. Но кто же станет спрашивать царицу о царе?
Василий Иванович на лет сорок помолодел.
- Ах, как царствовать хорошо! – говорил он, любуясь Марьей Петровной. – Затворить бы Кремль от всего царства, от всего мира и жить бы для самих себя, для одной своей радости.
И гуляли царь с царицею по царским палатам, взявшись за руки. Угощал Василий Иванович Марью Петровну красным яблочком. Глядел, радуясь, как она кушает. Ради радости супруги и ей на удивление повелел собрать в комнату зеркала, поставить их так, чтоб одно стало тысячью, а тысяча соединялась в одно окно.
- Боже ты мой! – всплеснула ручками Марья Петровна. – Василий Иванович, душа моя! Сколько нас с тобою! Несчетно. И все-то они – мы! И все, как мы, радуются!
А как изумилась Марья Петровна, когда увидела себя со всех четырех сторон.
- На затылке-то у меня волосы кучерявочкой. Ишь, спинка-то, какая прямехонькая.
- Лебедь ты моя гордая! Пава величавая, вальяжная! Гляжу, не нагляжусь! – трепетал от счастья Василий Иванович.
Пировали вдвоем! Слуги поставят на стол яства, меды, вина и уйдут. Василий Иванович сам свечи зажжет, и станут они с Марьей Петровной наливать в хрустальные бокалы заморское питье и глядеть на огонь, на чудное сияние волшебного кристалла.
Любил Василий Иванович наряжать ненаглядную. Поставит ее, царицу, в прелести природной, наглядится, а потом все-то сам и наденет на нее, и нижнее и верхнее, и
3

нарядит жемчугом и всяческими каменьями. А она его в доспехи или тоже в царское платье. Станут они, нарядясь, в комнате, где зеркала, и горят те каменья, как жар. Уж такой праздник глазам, какой мало кто выдавал в целом свете.
И ходили они – царь с царицею – в лунные ночи в кремлевские сады глядеть на белые снега – на лунные алмазы, на голубой иней.
Правду сказать, дела свои царские государь выгнал все из головы прочь. И хоть сиживал в думе, да не по долгу. В думе только и разговоров, что о Самозванце. Вот пришел к нему какой-то Ружинский… Адам. Вишневецкий явился… Швед Пирей, допущенный к царской руке, не только на Сигизмунда кивал, но и на папу римского. Самозванец – их дитя. Склонял Пирей Василия Ивановича соединить силы с королем IX, чтоб развеять напасть.
- Бог поможет, - ответил посланцу царь, но, однако ж, встревожился.
За короткое время Дмитрий своими силами взял Карачаев и пошел к Брянску. Русские упредили его и сожгли Брянский посад, но в самый город не пустили, ввели крепкий гарнизон. Дмитрий стал под Брянском. Шуйскому пришлось искать лучших воевод. Один из них был князь Иван Семенович Куракин, смоленский воевода. За девять дней до Рождества Куракин был отправлен на помощь Брянску. Зима была теплая и в декабре все еще не замерзла Десна. По ней плавали льдины. Литовские люди никак не ожидали, чтоб их неприятели решились идти вплавь. Но московские люди не побоялись холода, перешли реку и дружным натиском выбили из окопов толпу. Тут же ударили на нее осажденные в Брянске. Довольно побили дмитриевцев и побрали в плен. Дмитрий снялся с обоза и отступил к Карачаеву, а оттуда переехал в Орел.
На думе царь запросил мнение бояр:
- Справится со своими обязанностями боярин Михайло Борисович Шеин, если его направить воеводой в Смоленск?
На Самозванца пойдет Дмитрий Иванович Шуйский, князь Василий Голицын, князь Борис Лыков и князь Куракин. Кто же выскажет что против царя. Сказанное царем, тому и быть.


II

Снег скрипел под полозьями саней. Фыркали запотевшие кони. Был солнечный, но холодный день. Воевода Михайло Борисович Шеин заворочался и, переваливаясь телом вперед, в который уже раз заглянул в слюдяное оконце. Увидел: блестит заснеженная дорога и впереди, за обочинкою, тоже заснеженное поле. Ветер на поле срывал куски снега и бросал на дорогу.
Хотя от Москвы до Смоленска, куда Шеин ехал воеводой, несколько саженей перегонов, ему было достаточно времени уйти в мысли.
… Было, в правление Бориса Годунова, боярин Шеин, как и другие военачальники, воевал против первого Дмитрия.
Царское войско и войско Дмитрия сошлись под Добрыничами, развернулись. Тысячи ног месили снег, загрязнили. В морозном дне слышался гомон, выкрики, звон доспехов, ржали кони.
Самые голосистые ратники с той и другой стороны наперед вышли, задирали, оскорбляли один другого до обидного, а начинать первыми никто не решался.
За стрелецкими полками холм. Снегу коню по брюхо. Князья Шуйский с Голицыным на вершину въехали. Шуйский из-под ладошки смотрит, как Дмитрий полки поставил: по правую руку конные казаки, в челе пешие, а сам, со шляхтичами, левым крылом.
4

У казаков над головами пики щетинились, раскачивались бунчуки. Блестит медь пушек. Их у Дмитрия было мало. Князь Василий всего восемь насчитал. У боярина Шеина в пять раз поболе.
- Что, князь Василий Иваныч, большое войско собрал против нас самозванец, - сказал Голицын.
- Не знаю, не знаю, - ответил Василий Шуйский.
Воевода Дмитрий Шуйский, прибывший со своими полками накануне, тут же находился, воскликнул:
- Мы тоже не меньше рать на него собрали!
Старший Шуйский слова брата оставил без ответа, подумал: “Воинство Дмитрия, хоть и уступает в числе годуновской рати, да зело молодой Дмитрий, сам боя ищет”.
В душе ворохнулась смутная тревога: “Ужель самозванец и впрямь уверился, что он настоящий царевич? А вдруг да осилит нас, князей Шуйских и Голицыных? Позору-то сколь!”
Однако князь Василий Иванович постарался успокоить себя: “Такого не случится. Вона сколь воинства выставили против Дмитрия”.
Сказал негромко, одному Голицыну:
- Мы, князь Василь Иванович, знай ныне и наперед: Дмитрия до конца повременим побивать. Пущай еще Бориске кровь попортит, укоротит жизнь. С Дмитрием потом разделаемся, а вот Годуновых спихнуть непросто.
- Дмитрий пошел!
С испугом увидел Шуйский, как качнулось правое крыло Дмитриевого войска, пришло в движение чело, тронулись пешие. Взяли в рысь конные. Гикая и визжа, накатывалась человеческая стена. Обмер князь Василий Иванович, речь отобрало.
Подъехал Шеин.
- Дозвольте, князь, огневой бой начать.
И, крутнув коня, поскакал к войску.
Расступились передние ряды воинов, открыли простор для пушкарей. Те с легкими орудиями наперед подались, выждали, подпустили и ударили картечью. Тут в дело пищальники вступили – их в царском войске за десять тысяч. Замешкались полки Дмитрия, поредели, а уже и стрельцы в бой ввязались. В рукопашном бою бердыш оружие грозное.
Давила годуновская рать войско самозванца числом. Первыми дрогнули шляхтичи. Кинул Дмитрий им подмогу, но ее перехватила дворянская конница.
Не устояло войско самозванца, побежало. До самого темна преследовали царские полки Дмитрия, лишь ночью со шляхтичами и казаками оторвался он от погони.

Шеин в Москве не остановился, даже домой не завернул, не поддался искушению. Велел сразу в Троице-Сергиев монастырь ехать, куда государь еще на Сретенье всей семьей на богомолье отправился.
Вез Михайло Борисович Шеин царю радостное известие о разгроме самозванца. Пока проезжал по московским улицам, насмотрелся, как мальчишки в снежки играют. Мальчишки худые, одежды рванные, снег лаптями поддевают, в игре, видать, и про голод забыли.
По накатанной дороге сани катили легко. Поскрипывал снег под полозом, искрилось поле. Уставился Шеин в оконце, время к полудню, а еще верст двадцать впереди. Надобно поспешать в монастырь засветло. Днем не опасно, княжьи дозоры время от времени пугают разбойный люд, а ночью их ватагам вольготно. Особенно много лихих людей развелось, как побили холопское войско атамана Косолапа.
Высунул голову Михайло Борисыч, прикрикнул на ездовых:
5

- Гони!
Те рады стараться, свистнули и коней внахлест. Кибитку рвануло, занесло за поворотом, едва не опрокинуло. Шеин стерпел, только и того, что на сиденье откинулся. Уперся ногами в пол покрепче, поднял ворот шубы. Чем ближе конец пути, тем чаще попадались бродяги и странники. Они брели в монастырь толпами. Бранились, уступая дорогу боярским саням.
Издалека завиднелись высокие каменные стены и башни Троице-Сергиева монастыря, закатное солнце кидало лучи на позолоченные маковки церкви. На монастырском дворе полно нищих и калек, гремели веригами юродивые. Нищие и калеки облепили церковную паперть. Шеин вылез из саней, размял затекшие от долгого сиденья ноги.
Узнав, что Шеин приехал к государю, келарь повел Шеина в келью настоятеля. Годунов собирался к вечерне. На нем шитый золотом длиннополый кафтан, на ногах сапоги красного сафьяна. В темных волосах царя вдосталь седины. Борис стоял, держа в руке высокий посох. Увидев Шеина, побледнел заметно.
- С какими вестями, Михайло Борисыч?
Шеин низко склонился:
- Государь, победой тебе кланяюсь. Войско твое вора побило и гонит.
Дрогнул у Годунова голос:
- Спасибо тебе, боярин Михайло Борисыч, за весть радостную.
- Милостив ты ко мне, государь, - снова склонил голову Шеин, - и за то служу тебе по чести.
- Пойдем, Михайло Борисыч, помолимся за победу, а после вечерни зову тебя отужинать со мной за одним столом.
Сеунч Михаил Шеин, привезший весть о победе, получил от царя Бориса чин окольничего.


III

Воевода завозился в санях. Никак не мог найти покойного места. За слюдяным оконцем темнело, пролетали снежинки. Сани остановились, воевода приоткрыл дверцы, спросил извозчика:
- Почему остановились?
- Сбрую коней поправить нужно, - ответил извозчик.
Поехали. Воевода снова начал мечтать.
Был Годунов царем, было его время, пережил. Стал царем Дмитрий. Он, боярин Шеин, тоже не без дела оказался. Поручил ему Дмитрий подготовку войска. Царь думал о будущей армии.
Дал окольничему Михайлу Борисовичу Шеину собрать ко двору дворян, отличившихся воинской доблестью.
Царь, не торопясь, объехал строй всадников, оглядывая каждого с прищуром, будто лошадник, оценивающий коней. Осмотром он остался доволен и велел Шеину разбить отряд на две армии. Одну возглавил сам Дмитрий, подобравший себе воинов помоложе, другую, в которую вошел цвет московской знати, – Шеин.
Армии двинулись одна за другой в царское село Вязьмы, где на высоком холме по приказу царя уже была построена настоящая бревенчатая крепость. Здесь всадники вновь выстроились строем, друг против друга. Царь, выехав на середину, прокричал зычным голосом:
- Помните Кромы? Несколько десятков тысяч воинов могли одолеть шестьсот
6

казаков доблестного Андрея Корелы. И не потому, что не хватало храбрости! Не было умения! С сегодняшнего дня мы будем учиться брать крепости и оборонять их, чтобы потом каждый из вас вел своих воинов только к победе!
Всадники спешились, сняли с себя оружие. Каждому была вручена длинная палка, которой можно было действовать как копьем, а в случае нужды – и как мечом. Был брошен жребий. Армия Шеина заняла крепость, а армия Дмитрия стала готовиться к штурму.
Выпавший накануне первый снег решил проблему оружия. В осажденных полетел град снежков. После “обстрела” Дмитрий повел своих солдат на штурм. Армия, которой командовал царь, взяла крепость, полонили воеводу – Шеина, и с похвалою себя сказал:
- Вот так я завоюю Азов, и возьму в плен татарского царя! А ты, воевода, - обратился к Шеину, - учись защищать крепости, тогда тебе и твоему войску будут не страшны неверные и татары и турки.
После этой игры последовало угощение. Дмитрий велел играть музыкантам. Раздались песни, полились напитки. Еще не один раз приходилось со своей армией Шеину отстаивать крепости, но то были снежные крепости, игровые, он мечтал защищать настоящую.
Только новый царь Василий Иванович Шуйский представил ему такую возможность, оборонять Смоленск, до которого оставалось уже несколько верст пути.
Сани скрипели по морозному снегу, фыркая, бежали лошади, уже почуяв приближение строения.


IY

Смоленск, один из самых древних русских городов, в течение столетия находился под властью литовских великих князей. Смоленск был одним из последних великорусских городов, вошедших в состав Русского государства в начале 16-го столетия. Смоленск крупный торговый и ремесленный центр и служил сосредоточением торговли России с Западом. Сюда приезжали многочисленные купцы из Литвы, Польши, Чехии, Германии и других европейских стран. Из всех русских городов лишь Москва и Псков платили в казну большую сумму торговых пошлин, чем Смоленск. На его посадах располагалось до 6-ти тысяч дворов. Население города превышало 20 тысяч человек. Смоленск служил ключевым пунктом русской обороны на западе. В правление Бориса Годунова город был обнесен новыми каменными стенами. Строительством руководил русский архитектор Федор Конь. Годунов сравнивал новую крепость с драгоценным ожерельем, которое будет охранять Русскую землю. Смоленские стены имели протяженность 5 километров, а их толщина превышала 2,3 метра, высота достигала 14 метров. Крепость имела 38 башен. Крепостная артиллерия насчитывала около 300 орудий, была в три яруса размещена в крепостных башнях.
 Со времен войны с первым Дмитрием московское командование сосредоточило в Смоленске огромные запасы продовольствия и пороха. Шеину необходимо было решать сразу две задачи: численно увеличивать гарнизон и крепить крепостные стены.


Y

В Смоленск воевода Шеин приехал поздно ночью. Город спал. Подняв с лежанки управляющего воеводской избы, Шеин распорядился на утро собрать начальных людей.
На второй день приезда, едва солнце поднялось, Шеин поднялся с постели. Ходил
7

по избе, дожидался местного воеводу князя Горчакова. Прибыл Горчаков немного позднее архиепископа Сергия. Шеин объявил им о своем назначении главным воеводой, высказал свое желание осмотреть гарнизон, и вместе со всеми вначале пошли осматривать крепостные стены. Заворачиваясь в шубы, поднялись на стену.
- Как стена? – спросил Шеин князя Горчакова.
- Стена как стена, она из камня, - ответил тот. – Плохо с полами, есть гнилые плахи.
- Держаться? – спросил спокойно Шеин.
- Держаться-то держаться, но убирать старые и укладывать новые нужно, - ответил Горчаков.
Зашли в одну из башен, где располагался пушечный наряд. Воевода подозвал десятника. Тот подошел шустро.
- Где храните снаряжение? – спросил Шеин. – Возле пушек его не вижу.
- Они в погребах в нижних ярусах, - ответил десятник.
- Если вдруг враг появится, успеете поднять его наверх?
- Кто знает.
Шеин обратился к князю Горчакову:
- Распорядись, чтобы возле каждой пушки имелся добрый запас порохового зелья и снаряды. Поднимите запасы из погребов.
Между тем возле воеводской избы собрался народ.
Шеин вместе с князем Горчаковым и архиепископом Сергием объявил: царем-государем я назначен в наш город воеводой. И хотя сегодня у ворот нашего города нет явного ворога, но по нашей земле гуляют разного рода шайки, помощники второго вора, и они в любой момент могут быть здесь. И в Польше король желает прибрать часть земли нашей в свои руки. И первым из городов русских на его пути должен будет стать Смоленск. Я осмотрел стены и другие укрепления, все нужно приводить к бою. Работы много.
Толпа заволновалась.
Но Шеин, не дав никому одуматься, потребовал, чтобы годные к работе без промедления шли на крепостные стены и, кто в плотничьем деле мастер, тут же бы принялись чинить ветхое и для боя негодное. Мастера каменных дел должны заделывать в стенах двери. Распорядился сотникам разобрать народ и приступить к делу. Страшного, правда, в этом ничего не было. Почитай у всех порубежных городов всегда была тревожная, неспокойная жизнь, которая в любую минуту могла измениться.
Люд смоленский как мухи облепил крепостные стены. Даже чернецов из монастыря на работу отправил архиепископ смоленский Сергий.
Стучали топоры, визжали пилы, стучали молотки, кувалды, медленно, но уверенно ремонтировались части запущенной крепостной стены. Сам Шеин появлялся во многих местах, но больше всего он руководил переносом снаряжения из подвалов непосредственно к пушкам. Лично сам, вспомнив молодые годы, когда возглавлял еще при Борисе пушечный наряд его войск, теперь проверял пушки. Интересовался у обслуги пушек, как они знают свое дело.
И снова то на стене его видели, где он указывал, как новые плахи класть, то во рву обнаруживался и крепким словом подгонял мужиков, то скакал к раскатам, уж и там раздавался его голос. Горчаков и не знал, как за ним и поспевать. Охал только:
- Ох, батюшка, да ох, батюшка!... Куда поспешать так? Успеется! Сами говорили, врага рядом нет.
Но Шеин невзрачно посмотрел на него и тот, присмирев, уже молча с мученической улыбкой, семенил за ним, удивляясь безмерной шеинской прыти. Вот она, думал Горчаков, жизнь наша военная, трудная. За свое призвание землю защищать, плата большая. Не приведи, Господь, и помилуй.
8

- Боярыня когда из Москвы приедет?
- Как приведем крепостные стены в порядок, наладим службу, так и приедет.
Неделю Шеин только по несколько часов на лавке спал. Остальное время сам присматривал и Горчакова заставлял тем же заниматься. Стрельцы, не говоря уже о городском люде, мешками валились там же, где работали, но он – нет. Работали до позднего вечера, темно было, велел костры палить, водой отливать тех, кто на ногах не стоит. И все торопил, торопил.
Многие сомневаться стали.
- Пошто такая гонка? Может, воевода им что-то не говорит, враг близко и кто этот враг?
Смелые спрашивали:
- Боярин, ты, вероятно, плохие новости из Москвы привез и о них молчишь, а нас крепить гарнизон торопишь. Скажи, кто враг? Где он?
- Враг тот, кто не друг нам. Сегодня он и в нашем доме, это “вор”, и за рубежом – польский король. Кто из них первый приедет к Смоленску, время покажет. Но мы должны город оборонить и от тех и от других, а, может, и от обоих вместе.
И люд с тем соглашался.
К исходу дня Шеин кое-как добирался на уставших ногах до воеводской избы. Ему подавали миску с лапшой. Он глядел на нее тупо, брал ложку. Голова сама собой клонилась, ныряла к миске, но Шеин упрямо вздергивал ее, тянулся ложкой. Жирная обжигающая лапша все же взбадривала, горячая волна разливалась по саднящему телу.
И так изо дня в день.


YI

В то время, когда Московское государство стряхивало с себя последнее обаяние Дмитрия и готовилось возвратиться к порядку, с запада на него поднималась Польша. До сих пор она косвенно, через частных удальцов, вредила Московскому государству. Теперь сам король двинулся с войском и объявил себя против Шуйского. Перемирие с Москвой заключено было поневоле. Послы, его постановлявшие, сознавались, что заключали его притворно. Они, воротившись, рассказывали, что Шуйского не терпят в Москве и если бояре держатся его, то потому только, что не хотят отдаться ведомому обманщику, самозванцу. Но у них есть задушевное желание признать на престол польского королевича, и этим признанием чужеземной царственной крови положить конец смутам, которым иначе не видали предела. Они уверяли, что даже брат царя Василия, Дмитрий, присоединил свой голос к другим в этом желании.
Сигизмунду и панам было по сердцу такая весть. Она казалась правдоподобной после того, как еще при жизни царствовавшего под именем Дмитрия, Безобразов тайно извещал панов о таком желании бояр московских. Из сенаторов одни с жаром и удовольствием хватались за это и советовали Сигизмунду скорее пользоваться обстоятельствами. Другие относились к такому известию похладнокровнее.
Сигизмунд обратился за советом к гетману Станиславу Жолневскому, через референдария коронного. Жолневский был тогда при войске на Украине. Референдарий объявил ему, что король желал бы начать это дело до собрания сейма. Иначе можно упустить благоприятный случай.
Жолневский отвечал: “Желательно бы, чтобы это дело ведено было с согласия сейма. Впрочем, что касается лично до меня, я как воин и слуга короля, всегда готов исполнять королевскую волю. Но на это дело потребуется много издержек: есть ли на это в готовности средства?”
9

Референдарий сказал, что у короля найдется несколько тысяч золотых. Король увидел, что Жолневский не очень хватается за это дело, послал к нему Витовского, бывшего прежде послом в Москве, и тот рассказал гетману, что московские бояре расположены отдаться королю. Жолневский спровадил его с уверениями в своей готовности, но и с сомнениями.
Тогда Сигизмунд рассудил, что нельзя без воли сейма начать войну и разослал на предварительные сеймики проект войны с Московским государством. Так как последние события сильно вооружили поляков против московских людей, то на разных сеймах послышались одобрительные отзывы в пользу предприятия.
Но иное дело рассуждать, иное дело решиться и подать окончательный голос. Когда собрался сейм в Варшаве, король не заявил предложений о войне в посольской избе.
Проведено было единственно распоряжение о том, что дозволяется отсрочивать явки на позывы к суду тем, которые будут находиться  на военной службе. Этим король выигрывал то, что мог надеяться привлечь в войско тех, которых преследовал закон. С сенаторами были совещания о войне прямо. Несколько сенаторов заявили себя против, остальные отзывались в вежливых выражениях, одобрительно для королевского желания. Из ревностнейших проводников предприятия был канцлер литовский Лев Сапега: он более других верил в возможность овладеть Московским государством, и его мнение значило много. Независимо оттого, что он был важное лицо по сану, ему могли доверять и потому, что он знал близко Московское государство. Он несколько раз был послан в эти края в прежние времена.
Староста велижский Александр Гонсевский, сидя на границе, наблюдал за делами в Московском государстве, писал королю донесения и уверял, что дела идут как нельзя лучше для Польши, что Смоленск готов отдаться, как только король явится под этим городом. Гонсевскому очень хотелось войны: он москвичами был чувствительно оскорблен, и ему хотелось отмстить Шуйскому за свое заточение.
Жолневского еще раз спрашивали на счет Смоленска, и он не советовал идти на Смоленск, представлял, что это город крепкий, а надежды на то, что его сдадут без боя, еще не вполне достоверны. Если воевать, то, по его мнению, надлежит идти через Северскую землю, там города деревянные и легко взять их, притом и жители тамошние скорее могли пристать к польскому королю, чем смоляне. Уверения Гонсевского взяли, однако, верх. Если бы, в самом деле, Смоленск  сдался легко, действительно расчетливее было идти смоленской дорогой, потому что этим путем можно было дойти до Москвы. При том представлялась надежда, что поляки, помогающие тушинскому “вору” тотчас отстанут от него и пристанут к своему государю, как только он явится в пределах Московского государства.


YII

Король Сигизмунд пригласил к себе Любенского канцлера и приказал составить манифест, в котором изложить причины, побудившие Польшу к войне с Россиею.
Данный манифест, чтобы заручиться тылом, послал ко двору немецкого императора и римскому папе.
Вопрос войны в манифесте представлялся следующим образом: будто короли польские имеют древние права на Русь, которое опиралось на том, что некогда польский король Болеслав посадил на Киевском столе князя Изяслава Ярославича, а в последствии польские государи, Болеслав Кривоустый и Болеслав Кудрявый укрощали оружием русских. Присоединение русских земель к Москве Иваном III изображалось
10

несправедливым посягательством на достояние польских государей. Означались насилия, оскорбления и убийства, причиненные от Шуйского полякам, бывшим в Москве, задержки послов в нарушении международного права. Наконец, извещалось, что многие московские бояре, не терпя тирании похитителя Шуйского, через освобожденных польских послов просили Сигизмунда принять московскую державу, которая должна перейти после того, как угас род ее великих князей, к Сигизмунду по силе его приемничества короны и прав Ягелланов. Король изъявил опасение, что москвитяне в таком безвыходном положении, ненавидя Шуйского, могут отдаться обманщику, называющему себя Дмитрием, или же подпасть к туркам и татарам, или же призовут к себе какого-нибудь принца из враждебной Речи Посполитой дома.
Таким образом, для предупреждения опасности польский король должен взяться за оружие.
Итак, цели короля, как объяснялось в манифесте, были, во-первых, привести в силу, будто бы древнее право на русские земли вообще; во-вторых, присоединить к Великому Княжеству Литовскому приобретенные в последние времена области, а главное, не дать в огромной северной стране утвердиться какой-нибудь силе, враждебной Речи Посполитой и католической религии.


YIII

Король, наконец, принял решение идти в поход после пасхи в 1609 году и приказал сделать тоже обоим гетманам: коронному Жолневскому и литовскому Ходкевичу. Отправился в Минск, где было назначено место сбора войск.
Жолневский хотел избежать участия в войне, продолжал возражать против нее, представлял, что она начинается поздно по времени года, и указывал на неудобства, которые неизбежно будут в осеннее и зимнее время. По его мнению, и средства к ведению войны все-таки были недостаточны.
Король не поддавался этим советам и Жолневский должен был повиноваться.
В Минске король свиделся с Жолневским, и гетман опять показывал себя не на стороне предприятия.
- Имеется ли ваше величество, - говорил он, - подтверждение от бояр, что они действительно желают вашего прихода, и точно ли Смоленск хочет сдаться?
Король не мог ничего представить подобного. Но сторонники предприятия говорили:
- Пока король далеко, боярам трудно отозваться. А когда услышат, что король
перешел границу, тотчас заявят свое расположение.
В сборах войска прошло лето.
Собрал Сигизмунд около 12 тысяч конницы, в том числе Станислав Стадницкий, староста перемышльский, привел венгров, своевольных людей развратного поведения. Много дворовых команд паны приводили на собственный счет. Да сверх того было немецкой пехоты 2 тысячи и до 3 тысяч польской пехоты. Кроме того, неизвестное число татар литовских и 10 тысяч запорожских казаков конных, вооруженных самопалами и луками, а некоторые имели длинные копья. Но этим не ограничивались польские силы: были еще в войске охотники, приходившие и уходившие, как ни попало. Было много не принадлежавших к строю обозных слуг, годных к битве.
Староста велижский беспрестанно побуждал короля спешить и уверял, что Смоленск покориться, что боярин Шеин, начальствующий в городе, расположен к Сигизмунду, что он сдастся и тогда путь к Москве будет чист.
Тут для одобрения короля пришло новое письмо Гонсевского. Он настаивал, чтобы
11

поляки шли как можно скорее, дабы пользоваться обстоятельствами. Писал он: Скопин вывел из Смоленска войско. В Смоленске нет ратной силы, и Смоленск покорится. Это укрепило короля в намерении, и он двинулся к Смоленску.


IX

Царь Шуйский, запертый в Москве, как в клетке, не мог использовать волну народного подъема. Его правительство скомпрометировало себя кровавой борьбой против восставшего народа. Пассивная и бездеятельная власть не внушала никому ни страха, ни уважения. Шуйскому надеяться было не на кого. Пришлось хвататься за шведскую соломинку.
До этого три года шведский король Карл IX слал в Москву гонцов с предложениями о военной помощи. На самом деле он лишь искал повод вмешаться во внутренние дела Русского государства. Старания шведского правительства, наконец, увенчались успехом. Василий Шуйский направил в Новгород племянника Михаила Скопина и поручил ему заключить союзный договор со Швецией.
28-го февраля 1609 года Скопин подписал пакет соглашения. Король обязался поставить России наемное войско. Взамен он потребовал от русских территориальных уступок. Скопин пошел на уступки и обязался передать шведам крепость Корелу с уездом.
Царь Шуйский рассчитывал на помощь обученной и закаленной в боях шведской армии. Однако Карл IX не желал бросать в огонь войны свои полки. Он рассчитывал разгромить поляков в России, не затрагивая больших средств. Его вербовщики обшарили задворки всей Европы. Они нанимали немцев, французов, англичан, шотландцев и как можно скорее переправляли их на русскую границу, где они переходили на полное содержание царской казны. Шуйский платил наемникам баснословные суммы.
10-го мая 1609 года Скопин покинул Новгород. С ним было 3 тысячи русских воинов и 5 тысячный шведский корпус.
Под Тверью Скопин разгромил выступивших навстречу ему тушинцев. Наемники тотчас потребовали у него вознаграждения. Последствия нетрудно было предвидеть. Воевода давно истратил предоставленную ему казну и не смог удовлетворить солдат. Наемники немедленно взбунтовались и повернули к границе. По пути ландскнехты творили насилия и грабежи. В армии Скопина осталось 300 шведов. Позже их возросло до тысячи.
Не шведская помощь, а народное движение привело к успеху наступление Скопина. Отряды воинских людей стекались к нему со всех сторон. В Теркске воеводу ждала трехтысячная смоленская рать. Вслед за тем в его армию влились отряды из Ярославля, Костромы и поморских городов. Численность полков Скопина возросла до 15 тысяч человек.
К северу от Москвы главным центром сопротивления тушинцам оставался Троице-Сергиев монастырь. Гетман Ян Сапега тщетно осаждал Лавру в течение 16-ти месяцев. Приближение армии Скопина вызвало тревогу в стане под Троицей. Сапега попытался разгромить Скопина в районе Калязина, но потерпел поражение в ходе двухдневного сражения 18-19-го августа 1609 года.
Помимо борьбы с тушинскими ворами для удержания позиций под Троице-Сергиевым монастырем, царскому правительству пришлось отвлекать силы для борьбы с крымской ордой. Татары продвигались к Москве не спеша, сжигая по пути села и забирая в полон русское население.
Положение России было незавидное. В такой ситуации король Польши Сигизмунд и его окружение перешло к открытой интервенции против Русского государства. Найти
12

внешний повод к войне не составляло труда. Король использовал в качестве предлога
русско-шведское сближение. Царь Василий рассчитывал с помощью шведов разгромить тушинский лагерь и изгнать из русских земель иностранных солдат. Однако русско-шведский союз задел личные интересы короля. Сигизмунд III занял польский трон, будучи наследником шведской короны. После смерти отца, шведского короля Юхана III, он наследовал его титул. Но личная уния между Речью Посполитой и Швецией продолжалась недолго. Карл IX совершил переворот. Началась польско-шведская война из-за Ливонии. Сигизмунд считал дядю узурпатором и надеялся вернуть себе шведский трон. Союз между Карлом IX и московским царем нанес удар династическим претензиям Сигизмунда, и он, не колеблясь, принес государственные интересы Польши в угоду навязчивой идее.


X

Уже лето на исходе, А Смоленск продолжал жить в тревоге. Лазутчики докладывали каждое движение королевского войска.
- Успели, слава Богу, хоть крепостные стены в порядке. За ними долго можно будет обороняться, - воодушевленно говорил Шеину Горчаков.
- С людьми, воинами плохо, маловато их в гарнизоне. Нужно еще и еще потрясти округу, - отвечал Шеин. – Есть время, стоит погода, нужно под стенами слухи расширить. Поляки были бы не поляками, если бы не попытались взорвать стену, заложив зелье в подкоп под стену.
К сентябрю смоленский гарнизон насчитывал не более 5 тысяч человек. Больших ратных сил Московское государство не могло дать Смоленску, их негде было взять.
Шеин мог рассчитывать не столько на обороняющихся, сколько на крепость стен и месторасположение города. Оно было выгодно для обороны. Город стоял на холмах, перерезанных оврагами. На другом берегу был посад, обведенный деревянною стеною, называемый “Деревянным городом”.


XI

19-го сентября 1609 года коронное войско Льва Сапеги подошло к Смоленску. Через несколько дней туда прибыл и сам король.
Когда польское войско приблизилось, смоляне зажгли посад и ушли в Каменный город.
Польское войско расположилось станом на берегу Днепра, между монастырями Троицким, Спасским, Борисоглебским.
Жители смоленских деревень по приближении поляков, бросали дома, забирали только скот и образа и прятались в лес. В то время польские жолнеры ходили партиями в лес и там отыскивали беженцев и отнимали у них скот. Поселяне, оставшись только с образами, ничего не могли придумать в своем горе, как в порыве отчаяния повесить образа на деревьях и причитывать:
- Мы вам молимся, а вы нас от литвы не оборонили!
Перейдя границу, Сигизмунд послал к жителям Смоленска универсал. В нем король указывал, что со смертью Федора Ивановича, последнего государя из царской крови московского дома, на Московское государство Бог послал несчастие и межусобия: идет брат на брата, один другого убивает, а шведы берут города и земли с тем, чтобы истребить православную веру. Многие люди Московского государства, и большие, и
13

средние, и малые, из многих городов и из самой столицы Москвы били нам челом разными тайными присылками, чтобы мы, как государь христианский и ближайший приятель Русского государства, вспомнили родство и братство, в котором мы находились от прадедов наших с великими государями московскими, сжалились над разорением и истреблением веры христианской и церквей Божиих, жен и детей ваших и не допустили до конечной гибели. Мы, великий государь христианский, сообразно челобитью многих русских людей, соболезную о таких бедствиях и непристойных кровопролитиях, идем к вам с великим войском не для того, чтобы вас воевать и кровь вашу проливать, а для того, чтобы при помощи Божией, молитвами Пресвятой Богородицы и всех угодников Божиих, вас от всех врагов избавить от рабства и нерушимо утвердить православную русскую веру и даровать вам всем спокойствие и тишину. И вы бы, смоляне, были рады нашей королевской милости, и вышли бы к нам с хлебом-солью, и пожелали бы быть под высокою королевскою рукою. А мы, принявши вас в охранение под свое царствование, будем содержать вас непорушимо в свободе и во всякой чести, не нарушая русской веры вашей.
Если же вы пренебрежете настоящим Божиим милосердием и нашею королевскою милостью, то предадите жен ваших, детей и свои дома на опустошение войску нашему.
Шеин оставил без ответа эти приглашения. Посланцу приказали немедленно удалиться и его грозили утопить, если он станет медлить и разговаривать.
Воеводы, боярин Шеин и князь Горчаков, архиепископ Сергий, люди служилые и народ собрались в храме Богоматери и дали обет не изменять государю. Василию Шуйскому, королю Сигизмунду и панам не раболепствовать вовеки.
Универсал Сигизмундов послали в Москву и просили царя не оставить Смоленск в крайности, так как ратных людей в Смоленске мало. Жители уездные не хотели присоединяться к горожанам, так как король обманывал их вольностью. Обещали царю стоять против врага усердно.


XII

Осада с самого начала пошла неудачно. Шесть смоленских смельчаков среди белого дня на лодке переплыли Днепр и пробрались к стану под началом маршала Дорогостайского, схватили королевское знамя и благополучно уплыли с ним к крепости.


XIII

30-го сентября гетман Жолневский отправил к смолянам с убеждением монаха. Смоляне не только не отвечали, но и монах не воротился. Послан был другой посланец, теперь просто русский, с убеждениями. Его повесили смоляне за то, что их земляк принял на себя такое поручение.
12-го октября 1609 года король приказал войскам идти на приступ. Полякам удалось взорвать мину у крепостных ворот и разрушить их. В пролом ворвались польские воины. Но уйти обратно удалось лишь немногим. Штурм был отбит с большими потерями. Польское командование поняло, что крепость можно взять только правильной осадой. Но Сигизмунд рассчитывал на легкую наживу и даже не взял в поход тяжелую артиллерию. Теперь пришлось посылать за осадной артиллерией в ригу. С учетом состояния дорог, времени года и большого веса орудий, осадную артиллерию можно было ожидать под Смоленском лишь летом 1610 года.
Король велел громить стены хотя бы имеющимися пушками. Но ядра или не
14

достигали вершины косогора, где стояла крепость, или безвредно падали к подножию ее
высоких, твердых башен, воздвигнутых Годуновым. А пальба осажденных, гораздо
действительнейшая, выгнала поляков из монастыря Спасского, зная, что в крепости больше жен и детей, нежели воинов.
Поляки подкрались к стене и разбили петардою Аврамовские ворота, но не могли вломиться в крепость.
Ночью поляки взяли острог Пятницкого Конца. А в следующие ночи всеми силами приступили к Большим воротам. Тут было дело кровопролитное, счастливое для осажденных, и неприятель, везде отбитый, с того времени уже не выходил из стана. Только стреляли день и ночь в город, напрасно желая проломить стену, и вел подкопы бесполезные, ибо смоляне, имея слухи в глубине земли, всегда узнавали место сей тайной работы, сами делали подкопы и взрывали неприятельские с людьми на воздух.
Поляки, пострелявши несколько дней, 14-го октября отправили посланцев собственно к купцам смоленским. Купцы приняли посланца от канцлера литовского ласково, но приказывали ему говорить и слушать не иначе, как, глядя в землю, чтобы он не мог рассмотреть крепости. Он объявил, что канцлер посылает к ним Богдана Величанина на переговоры.
- Мы согласны слушать, что нам скажет Богдан, - отвечали смоляне.
На другой день Богдан Величанин явился с королевским словом и говорил:
- Король удивляется вашей грубости и упорству, что вы встречаете его не с благодарностью. Он, как государь христианский, жалея о кровопролитии, вознамерился прекратить его и, если вы окажитесь достойны такой Божьей милости, принять вас в подданство по случаю прекращения вашего царского рода и такой частой перемены государей. Король хочет сохранить неприкосновенно ваши права, обычаи и русскую веру со всеми обрядами.
Смоляне отвечали:
- Мы восхваляем короля за то, что он хочет с нами поступать по-христиански. Но мы боимся литовских людей. На них на всех нельзя положиться. Если б король и обещался за них, они не послушают короля. Что они делают под Москвою и по иным городам? Говорят, будто за нас воюют и будто они друзья нам, а сами разоряют нас, дочерей и жен бесчестят и позорят.
После убеждений Богдана смоляне просили дать им сроку подумать до другого дня.
На другой день, 16-го октября, Богдан подъехал к городу. Из ворот вышли смоляне, угостили его водкою, а в заключение сказали:
- У нас есть государь царь Василий Иванович Шуйский, мы ему крест целовали, пусть король делает, что хочет, а мы останемся верны своему государю.
- Этот грубый народ заставил нас потерять два дня, - говорили поляки.
Опять постреляли поляки. Королевское войско увеличилось запорожцами под начальством Олевченко. Их было до 30 тысяч.
Еще один отряд прибыл к королю под начальством Наливайка. Этот отряд служил тушинскому царьку и был отправлен под Смоленск Ружинским. Отложился отряд от самозванца после того, как взял Белую. Тем не менее, мало утешительного предвиделось в осаде Смоленска.
В конце месяца опять поляки послали убеждать смолян о сдаче гарнизона. Выбрали для этого пойманного с письмом смолянина, сына боярского, но не пустили его в город, а поставили в шанцах и приказали ему говорить:
- Покоритесь, а то беды не минете, коли станете упрямиться.
Смоляне отвечали:
- Если б ты был с нами в городе, так бы ты думал, как мы думаем, а теперь ты
15

говоришь так потому, что ты пленный.
- От Шуйского помощи не дождетесь! – продолжал им говорить пленник, - у
короля людей много. Они за ваше упрямство станут волость разорять: не губите сами себя и жен и детей своих.
- Мы не хотим губить душ своих! – отвечали ему.
В ноябре король послал депутатов к войску самозванца в Тушино с тем, чтоб отвлечь поляков от самозванца и присоединить их к своему войску (это были Стадницкий, староста перемышльский, князь Збарожский, староста стадницкий, Людвиг Вейер, писарь литовский, Скумин Тышкевич и Домороцкий). Не доехавши до Тушино, в Дорогобуже повстречались они со своими соотечественниками, которые ехали депутатами от тушинского войска к королю.
- С чем вы едите? – допрашивали королевские послы цариковых.
Последние не открыли им.


XIY

Весть о прибытии короля под Смоленск произвела волнение в тушинском войске. Если б шло дело только о Смоленске, тогда тушинцы могли бы войти в сделку и за своего царя отречься от Смоленска с тем, чтобы король помог ему владеть остальным на Руси. Но король объявил себя прямым соперником тушинского царька. Король домогался сам московской короны и власти над государством. Он признавал царька обманщиком, а, следовательно, не уважал прав и видов поляков, помогавших Дмитрию.
Ружинский собрал в Тушино коло и говорил речь, из которой было ясно, что поляки готовы перейти на службу короля, если они получат от него те выгоды, какие надеялись получить от воцарения Дмитрия.
Коло выбрало депутатами к Сигизмунду Марговецкого с Вожещем, Дудзинским, Рознятовским и Сладковским. Сапега послал своим послом Вильямовского от войска, стоящего под Троицей.
Король выслал навстречу депутатам хоругвь под начальством Струся и велел им почетно проводить в обоз. Они явились перед его лицом в шатре, и Марговецкий говорил речь от лица всего рыцарства, служившего у Дмитрия, жаловался, что вступление короля есть неприятельский поступок против Дмитрия, что они через то теряют надежды на вознаграждение своих трудов, предпринятых на собственные издержки, что Шуйский давно старается о том, как бы оторвать бояр Московской земли от Дмитрия. Он до сих пор не успевал, а теперь король своим вступлением поможет ему.
Марговецкий окончил свою речь словами:
- Рыцарство через нас извещает ваше королевское величество, что оно не замышляет ничего против отечества. Но если кто пойдет против Дмитрия и станет препятствовать нам получить свои выгоды в Московской земле, то мы уже не будем уважать в таком враге ни отечества, ни государя, ни брата.
После аудиенции у короля послов пригласили к Жолневскому. Перед ним они доказывали, что ничего не делали противного Речи Посполитой, умоляли заступиться за них, и не мешать им возвести Дмитрия на Московский престол. Паны смеялись депутатам в глаза над Дмитрием, говорили, что Марина вышла замуж за второго Дмитрия, которому нельзя ни в чем верить.
На третий день снова их пригласили к королю. Подканцлер Феликс Крикский сказал депутатам:
- В прежнее время королю было бы очень приятны эти изъявления верности и подданства, какие вы принесли от имени рыцарства вашего. Но когда помыслить о словах
16

ваших, то королю, сенату и, наконец, вам, которые слушали и читали ваше посольство,
нельзя удивляться тому, что вы, говоря о своей верности, осмелились обратиться к его
величеству, нашему государю, с такими дерзкими выражениями. Вы перешли границы свободы. Кто не почитает государя, тот оскорбляет отечество, и кто не слушает властей, тот противится закону. Вы огорчили короля вашим посольством от войска, к которому король, по своему милосердию, уже отправил своих послов. Примите писаный ответ, достойный вашего посольства, и перейти вашим товарищам, чтоб они уважали его королевское величество, которому Бог поверил в управление своих людей, пусть они чувствуют, что он их король и государь.
После речи Крикского Ян Куцборский, епископ кульминский, подал им на письме ответ, где после укоров за дерзкие выражения и заявления, упрекали помощников самозванца в нарушении прав и неуважении к властям.
Посланцы Сапеги из-под Троицы объяснились гораздо покорнее и воздержаннее и оказывали склонность повиноваться королю.
Посланцы отъехали назад.


XY

Когда послы-комиссары прибыли в Тушино, то сделалось волнение: конференция требовала не входить с ними в переговоры, а вести вперед дело Дмитрия всеми силами. Однако в войске успели присланные агенты рассеять ложный слух, что король прислал с комиссарами большую сумму для зарплаты войску.
Комиссары приехали в Тушино 17-го декабря. Их принимал за лагерем Зборовский с двухсотенным гусарским отрядом. Когда они приблизились к обозу, навстречу им выехал сам Ружинский в своей карете. Они вместе поехали в обоз.
Они проехали мимо избы царька прямо к помещению Ружинского. Царек и Марина смотрели на них в окна и чуяли свое горе. У Ружинского их ожидал добротно приготовленный стол. Они пировали со своими соотечественниками прежде, чем начали говорить о делах. На другой день комиссары объяснили Ружинскому и панам с ним бывшим объявить свое посольство от короля войску. Ружинский сказал на это:
- У нас есть царь Дмитрий: прежде ему следует представиться. Мы его войско, служим под его властью и под его знаменами. А потому мы спросим вас: имеете ли что-нибудь сообщить его величеству царю Дмитрию?
Комиссары на это сказали:
- Мы на ваш вопрос сделаем со своей стороны вопрос: тот ли это Дмитрий Иванович, которому вся земля присягнула, крест ему целовала, и венец на него возложила? Нам его величество король приказал узнать в точности и осведомиться об этом у ваших милостей. Если он действительно тот самый, то нам поручено объявить ему, что государь наш не только не хочет ему препятствовать, но еще всеми силами станет ему помогать против изменников. Если же он ложный, то его величество не может посылать своих послов к обманщику, он не привык давать фальшивых титулов, да и вы сами, как верные слуги его королевской милости, можете рассудить, может ли король и вся Речь Посполитая, потакая выгодам частных лиц, делать бесчестное дело и нарушать старинные права и обычаи?
На это Ружинский ответил:
- Не хотим вас обманывать, господа королевские послы. Он не тот, который царствовал прежде, и не тот, за кого себя выдает, но так дела требуют, и особенно так следует поступать ради Москвы, которая смотрит в оба глаза на ваше посольство. Если его явно отвергнуть и пренебречь, сделается смута. Предоставьте нам… для вида… мы
17

лучше знаем свойства нашего Дмитрия. Мы сумеем сохранить достоинство нашего
государя.
Ружинский сообщил ротмистрам, что послы не желают встречаться с Дмитрием. Некоторые закричали наотрез:
- Мы служим Дмитрию и не должны принимать мимо него посольства.
Но более умеренные говорили:
- Комиссары приехали не к Дмитрию, а к нам, полякам, людям вольным, от нашего народа и государя.
После споров решили на том, чтобы объявить об этом Дмитрию и попросить у него позволения вступить в разговоры с королевскими комиссарами.
- Мы сказали ему, - говорили поляки, - пусть будет, как будто по его воле. А он, разумеется, противиться не станет. Знает, что и без него будет то же самое.
Так и случилось. Царек не смел противиться, расчел, что будет хуже, когда его не послушают. Тогда собралось генеральное коло на просторном месте, образовало круг, в него вошли комиссары и сели в креслах. Каштелян перемышльский Стадницкий изложил причины, которые побудили короля взять оружие.
Комиссары сказали:
- Его величество, наш милостивый король, желает, чтобы храброе рыцарство свои труды, подвиги и жертвы принесли на пользу своему государю и Речи Посполитой, своему отечеству, а не кому-нибудь иному. Отечество наградит вас как верных сыновей своих.
На это был таков ответ:
- Рыцарство желает всего доброго его королевской милости и отечеству и хочет служить королю, как своему государю, но оно связано присягою на верность нынешнему государю московскому Дмитрию Ивановичу для славы народа своего и не может поступить против совести. Мы можем только потребовать от царя Дмитрия Ивановича, чтобы он согласился уступить Польше Северское княжество, а со стороны короля будет очень справедливо пособить ему завоевать столицу. Мы же от его милости короля никаких наград не требуем и уступаем добровольно право своей асскурации на получение жалованья.
На заявление выборных последовал от комиссаров ответ в таких выражениях:
- Его милость король не привык помогать лицам приобретать государство, у которого нет никаких прав на государство.
Поднялся спор.
Это совещание не окончилось успехом: тушинцы пошумели и разошлись толковать между собою. Прошло несколько дней. Это время комиссары употребили на то, чтобы обделать дело поодиночке. Они воздерживались от обещаний удовлетворить все войско. Это было невозможно. Но они щедры на обещания начальникам и в короткое время склонили на свою сторону, в том числе и Зборовского и самого Ружинского, их приманили обещаниями староств. Между тем жолнеры шумели. Доходило у них до драк. Дмитрий не смел и не в силах был вмешиваться. Он попробовал, было, спросить Ружинского:
- Зачем приехали королевские комиссары?
Ружинский, тогда подвыпивший, сказал ему в ответ:
- А тебе, ****ский сын, что за дело? Они ко мне, а не к тебе приехали. Черт тебя знает, кто ты таков! Довольно мы служили тебе и проливали кровь, а награды не видим!
Князя Вишневецкого, которого любил Дмитрий, невзлюбил Ружинский и поднял на него руку в присутствии своего царька, а потом прикрикнул на самого Дмитрия так, что тот запрятался куда-то. Особенно положение Дмитрия становилось в Тушино опаснее после того, как комиссары пригласили на разговор знатнейших из московских людей: на
18

челе их был Филарет Никитич, с ним были Михайло Салтыков, князь Трубецкой, с ними
был и атаман Заруцкий. Выше перечисленные составляли в Тушино московское
правительство.
Комиссары вручили им королевскую грамоту. Филарет и бояре заплакали от речей, которые произносили комиссары. Бояре порешили отречься от царька, отречься и от Шуйского, отдаться Сигизмунду и стараться привести ему в подданство все Московское государство.
Дмитрий узнал, что московские бояре были против него. Он боялся, что его не сегодня-завтра свяжут, и он убежал в Калугу.
В ту ночь после бегства Дмитрия произошел страшнейший беспорядок в таборе. Все искали царька. Толпы напали и на Ружинсокго.
- Где царь? Куда ты его девал? Это ты его спровадил?
Ружинский уверял и клялся, что он не виновен, и не знает, куда убежал царек.
Московские люди не только не пожалели о пропаже Дмитрия, но они пошли процессией к ставке комиссаров, впереди шел Филарет. Они известили, что радуются и благодарят Бога за то, что избавил их от вора. Комиссары им сказали:
- До сих пор мы явно не смели объявить вам наше к вам посольство, бояре, а теперь вручаем вам грамоту его милости короля и сами готовы положить за вас жизнь свою.
Тут они вручили королевское письмо.
Волнения продолжались в Тушино весь день и только улеглись к вечеру.
На второй день по табору было распространена весть, что Дмитрий находится в Калуге, и прислал в Тушино письмо к войску, в котором зовет войско к себе.
Комиссары окончили свое дело и отъехали к королю.
Московские люди за одно с ними отправили из своей среды посольство к Сигизмунду. Они оказывали готовность не признавать отнюдь ни вора, ни Шуйского и пригласить на Московское государство царем сына Сигизмунда, Владислава.


XYI

Состав посольства к королю Сигизмунду от московских людей Тушино: Михайло Глебович Салтыков и его сын Иван, князь Василий Рубец-Мосальский, Юрий Хворостин, князь Федор Мищерский, дьякон Иван Грамотин и другие дворяне и дьяки, числом сорок два человека.
Послы прибыли в лагерь под Смоленск 27-го января. Им дали отдохнуть и 31-го позвали на аудиенцию к королю.
Король сидел в шатре, окруженный сенаторами. По дипломатическим обычаям послы произносили перед королем речи таким образом, что один начинал и останавливался, продолжал другой с того места, где остановился первый, а другого сменял таким же образом третий. Сначала приблизился к королю Михайло Глебович Салтыков, поцеловал руку и сказал приветствие: он поздравил короля с прибытием в Московскую землю, благодарил за письмо, присланное королем, заявлял, что московский народ расположен к королю и желает отдаться ему в покровительство и поверить ему судьбу свою. Михайло Глебович остановился, его сменил сын его. Он объявил от лица Филарета, которого назвал патриархом, от всего духовенства и от всего народа благодарность за то, что король пожаловал в Московскую землю, как государь христианский и милосердный, соболезнуя о всеобщем смятении всех людей Московского государства, о повсеместном разорении и опустошении его областей, для того, наконец, чтобы своим влиянием при Божей милости водворить в разоренной стране мир и тишину.
Ивана Салтыкова сменил князь Василий Мосальский и в пышных выражениях
19

сравнил Московскую землю с бурным морем, а потом и о короле сказал, что он с войском
пришел по Божию указанию для тог, чтобы спасти корабль государства, разбиваемый
разъяренными волнами. За князем Мосальским держал речи дьяк Иван Грамотин: ему приходилось сказать самую суть дела. Он говорил:
- Так как сам Бог поручил королю прекратить кровопролитие, междоусобие в Московской земле, то патриарх Филарет, духовенство, бояре, окольничьи, дворяне, думные дьяки, стольники, стряпчие и всякого звания московские люди бьют челом королю и объявляют, что они желают возвести на престол Московского государства королевича Владислава, с тем, чтоб король сохранил неприкосновенно святую веру греческого закона, которую столько веков свято исповедовали московские люди.
Тогда Михайло Салтыков стал снова говорить и также изъявил желание иметь в Московском государстве царем королевича Владислава, если только то согласно с королевскою волею.
Речь Салтыкова на этот раз была коротка – его заменил скова дьяк Грамотин и рисовал выгоды, какие могут последовать от соединения двух государств, Польши и России.
- Мы просим, - сказал Салтыков, - чтобы немедленно были назначены паны–сенаторы для совещания с нами об этом важном деле, ибо мы имеем на то поручение от наших братий, как находящихся в Тушино, так и тех, что находятся в Москве.
По повелению короля им дал ответ по должности канцлера Лев Сапега:
- Его величество король очень рад прибытию таких почтенных послов от чинов Московского государства и принимает под свое покровительство святую греческую веру и храмы, сообразно благочестию христианского государя и вашему распоряжению к его величеству. По важности дела, с которым вы прибыли, король через несколько дней назначит панов-сенаторов, которые будут с вами совещаться об этом.
После этого ответа послов провели в назначенные им ставки с большими почестями. Переговоры с московскими людьми происходили в половине февраля. Место для совещаний назначено у коронного подканцлера Крикского. Салтыков говорил речь:
- У нас давно было желание, чтобы после прекращения дома наших старых государей из рода Рюрикова принял скипетр российской державы род польского короля Жигимонта.
Сенаторы, назначенные для совещания, отвечали московским людям любезностью. У короля с сенаторами происходил после совет, и тут сенаторы стали говорить с недоверчивостью:
- Ничего не может быть славнее, как призвать к этому великому назначению царственного отрока Владислава, надежду христианства. Не только не надобно забывать, с каким народом имеем дело: у этого народа такие же суровые нравы, как сурово небо их земли. Он негостеприимен, ненавидит иноземцев, вероломен, коварен. С ним надо водиться с большою осторожностью. Надо изведать, что у них на уме. Может быть, они хотят только избавиться от Шуйского и поневоле к нам обращаются. Царством этим легко овладеть, да удержать его будет много труднее. Но вовсе же не следует пренебрегать случаем, так как небо дает нам в руки это государство. Надобно ласкать их, когда они теперь расположены лучше отдаться чужим государям, нежели своим, и когда нет в виду у них претендента, которому бы они приносили законное повиновение.
После этого совета московским послам сказали:
- Его величество король, будучи сильно оскорблен Шуйским, вошел в землю Московскую не ради мщения, а чтоб успокоить ее и прекратить кровопролитие. Но так как все чины Московского государства желают избрать государем королевича Владислава, то если такова воля Божия, король не отказывает дать вам своего сына на престол московский, но тогда, когда весь народ московский пожелает этого, все
20

успокоится и разойдутся тучи, висящие над Московским государством, только тогда
король согласится исполнить желание всего московского народа. Его величество ожидает,
чтобы все поляки, которые держатся еще обманщика, соединились с королевскими войсками, тогда (если Бог дозволит), первым старанием короля будет идти к Москве и даровать ей спокойствие.
После того между московскими послами и польскими сенаторами происходило несколько совещаний.
Московские послы предложили 18 пунктов предварительных условий, на которых они отдают Московское государство в волю короля. Окончательное признание Владислава отложено до будущего времени и послы, обнадеженные и обласканные, пировали у Сигизмунда, пировали с панами и были пленены любезностью, с какой обращались с ними поляки. Как бы в подтверждение слов их, что москвитяне желают Владислава, явились воеводы из Ржева, Володимерова и Зубцова, били челом и отдавали управляемую ими землю Сигизмунду.
Но Смоленск не думал им последовать. Салтыков напрасно заохочивал Шеина к сдаче и представлял, что через это успокоится вся земля Московская, что ей всего лучше быть в союзе с Польшею. Шеин с советом архиепископа  не хотел слушать предложений и толковать об них.
Московские послы уехали 20-го февраля.


XYII

Между тем в обозе под Тушино происходило ужасное волнение. Дмитрий своих приверженцев звал к себе в Калугу.
Дмитрий был необходим для тех поляков, которые вышли из отечества, где потеряли собственность или не имели ее и хотели приобрести в завоеванной Московской земле – равно и для тех, которые не думали вовсе о собственности, а хотели пожить весело и своевольно. И те  и другие больше надеялись получить от Дмитрия, чем от короля и они уходили к нему.
Атаман Заруцкий пристал к стороне короля и хотел своих подчиненных вести под Смоленск. Но донские казаки выходили из табора и шли к Дмитрию в Калугу. Заруцкий объявил об этом Ружинскому.
Поляки говорили:
- Может быть, они даже не к Дмитрию пойдут, а в Москву к Шуйскому. Не следует их выпускать.
Только что донцы вышли из табора, как Ружинский последовал за ними и начал стрелять по ним из пушек. Положено было тысячи две, некоторые, которые успели уйти вперед, и пошли к Калуге. Не посчастливилось одному отряду, который успел уйти от Ружинского. Его разбил Млоцкий на дороге. Остальные достигли Калуги. В числе пришедших с казаками были: князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и Засекин. Были и такие из донцов, что воротились и послушались Заруцкого. Таких было немного. Большинство донцов ни за что не расположены были служить польскому королю. Напротив, две тысячи их явились тотчас под Можайск воевать против короля. Зато к Сигизмунду явилось с предложением военных услуг семь тысяч запорожских казаков, и прибытию их были очень рады король и его паны, стоявшие под Смоленском.
Бежала из Тушино ночью и Марина, переодетая в мужское платье. Ее провожала девочка служанка и несколько казаков. Когда не осталось более в лагере ни царька, ни жены его, нужно было или приставать к Сигизмунду или убегать из-под Москвы. Негодование против Ружинского возрастало более и более с каждым днем. Буйные толпы
21

поляков сходили и кричали:
- Негодяй Ружинский, ты своим высокомерием прогнал Дмитрия, и бедная его супруга вынуждена была убегать от тебя! Где наши выгоды? Под чье предводительство пойдем теперь? Где верность твоя, Ружинский? Зачем через тебя мы теряем наше жалованье и награды? Нет, ты нам более не гетман, Ружинский! Ты беглец, негодный изменник! Отдай нам царя нашего, и если ты задумал выдать его неприятельскому мечу, то знай, что сам прежде ляжешь под мечом!
Волнение в Тушино дошло до крайних пределов. Ружинский рассудил, что при такой неурядице, если нападает на табор Скопин, да еще к тому ударят из Москвы, то будет плохо. Ружинский объявил: кому куда угодно, туда пусть всякий и идет. 15-го марта он зажег табор со всеми в нем строениями и ушел к Волоку. Часть казаков пошла в Калугу к Дмитрию, другая, тысяч до трех, пошла за Ружинским. Стали под Иосифовым монастырем. Там войско опять взволновалось. В день этой суматохи Ружинский упал на каменную лестницу монастыря и повредил себе бок, где уже была старая рана от пули. Ушиб подействовал на нее зловредно при том раздражении, в каком Ружинский находился постоянно в последнее время. Проболевши недолго, 4-го апреля он умер. Его тело отвезли в королевский стан, а оттуда повезли на погребение в Киев.
После суматохи под монастырем Зборовский, Вилямовский, Ландскоронский, Морховецкий, Русецкий, Вильковский, Млоцкий, Копыцинский, Бобовский со своими отрядами объявили, что служат одному королю. Зборовский сам лично отправился к королю и прибыл под Смоленск 1-го апреля. С ним вместе приехал поклониться польскому королю касимовский царь.


Глава вторая


I

Пока король Сигизмунд накапливал силы для взятия Смоленска и одновременно утверждал мысль завладеть всей Россией, войско Скопина потеснило Сапегу из-под Троицы.
Сапега, избегая нападения от Скопина, отошел к Волоку. Вначале он рассчитывал, что на помощь ему против Скопина должно прийти королевское войско, которое, как слышно было, Сигизмунд посылает под начальством Яна Потоцкого.
Помощь не приходила, и Сапега сам поехал к королю и поклонился ему, а от него обратно поехал служить Дмитрию. Это сделал он с согласия короля. Так как столица теперь освобождена от тушинского войска, то Шуйский мог сосредоточить все силы против королевского войска. Напротив, царю будет труднее, когда кроме короля, с другой стороны его станет беспокоить Дмитрий.
Рыцарство, которое служило Дмитрию, избрало Сапегу гетманом. Можно было бы предположить, что Сапега, подчинившись королю, поехал одолевать войско Дмитрия, желая сохранить хорошие отношения с королем, употребить перед последним такой благовидный предлог. Но на самом деле, на уме у него было другое, и главное – ему хотелось быть первым и независимым, а этого не достиг бы он, служа королю.




22


II

В то же время Скопин с Делегарди отправились к Москве и 12-го марта въехали в
нее. Толпа народа обоего пола ожидала их за воротами. Бояре встретили их и поднесли
хлеб-соль. Скопин слышал, как его величали освободителем земли, избавителем. Царь Василий со слезами благодарил, величал его, обнимал, целовал в присутствии бояр.
После горьких лет тесноты и унижения Москва, наконец, отправляла невиданное празднество. Начались пиры. Царь Василий угощал шведов, дарил им лошадей, сосуды, ожерелья. Все москвичи наперебой приглашали их к себе в дома и старались показать им расположение и признательность. У Скопина был тогда план отдохнуть до просухи и потом, с весною, идти со всеми силами против Сигизмунда.
Недолго пришлось Москве порадоваться. Народ величал Скопина, а с тем вместе возрастало в народе прозрение к царю Василию и ближним его. Повсюду о том поговаривали, что было бы пристойнее избрать на царство всей землей боярина, который доказывал уже перед целым светом свою способность и заслужил эту честь подвигами и трудами на пользу и избавление всей земли, чем оставлять на престоле Василия, который сел на этот престол неправильно и ничего не сделал для земли, кроме зла и бед.
Еще когда Михайло Васильевич был в слободе, Прокофий Ляпунов присылал к нему в столицу от всей Рязанской земли, объявлял, что вся земля хочет, чтобы он был избран в цари, и признает, что никто, кроме него, не достоин сидеть на престоле. Михайло Васильевич не вошел об этом в рассуждение, удалил от себя искусительное посольство, но не казнил никого за него, не разбирал этого дела, да вдобавок и царю о нем ничего не известил. Василий узнал обо всем не от него. Царю Василию Скопин стоял костью в горле. Торжественные встречи, беспрерывные знаки народного расположения показывали Василию, что с каждым днем народ более и более хочет Михайла Васильевича Скопина-Шуйского выбрать царем, а это могло быть только с низвержением Василия.
Василий решил с ним объясниться прямо и изъявил ему свои опасения. Князь Михайло Васильевич уверял его, что ему и в голову никогда не приходило ничего подобного. Василия этим нельзя было уверить. Ему не нравилось то, что многие говорили, что после него на престол сядет Михаил – он понимал, что Скопин его соперник.
Но еще больше злился на Михайла брат царя Дмитрий Иванович Шуйский. Он не смог сдержать своей неприязни среди всеобщих восторженных похвал, которыми осыпали князя Михаила Васильевича все московские люди, подал царю на Михайла Васильевича извет в том, что князь Михайло самовольно отдал шведам Корелу с областями.
Василий Иванович лучше умел себя сдерживать, чем его брат и не только оправдал Скопина, но даже замахнулся палкой на брата, а к Скопину отнесся с уважением, хвалил и благодарил за все его распоряжения.
Делегарди, однако, советовал Михайлу Васильевичу поскорее выбираться из Москвы в поле и замечал, что ему грозит дурное.
23-го апреля князя Михайла Васильевича позвали крестить к князю Ивану Воротынскому. Кумою была Екатерина, жена Дмитрия Шуйского, дочь известного своими злодеяниями в царствование Грозного Малюты Скуратова. На этом пире ему сделалось дурно. Его отвезли домой. У него открылось кровотечение из носа. Делегарди прислал к нему медика. Ничего не помогло. Михайло Васильевич скончался через несколько дней на руках своей матери и жены.
Всеобщая молва тотчас же сказала, что его отравила кума Екатерина Шуйская в чаше на переливание. Царь Василий публично лил слезы над гробом племянника, но мало кто верил в его искренность.

                23


III

Между тем на Москву находили вновь тучи. Ей не угрожал более Дмитрий со
своим сбродным полчищем, но он не потерял еще вовсе значение и мог опять быть
опасным.
Страшнее его были поляки.
Когда сам король стоял под Смоленском и ничего не мог сделать с этим городом, отряды его успешно воевали в других местах, и люди Московского государства поневоле готовы были изъявлять желание, чтобы на престол был избран польский королевич Владислав.
Еще в марте запорожцы под начальством атамана Искорки взяли и сожгли Стародуб. Московские люди защищались героически в этом городе и бросились в пламя, не сдаваясь польскому королю. Воевода их Андрей Хованский, взятый в плен, был представлен Сигизмунду с некоторыми другими чиновными пленниками.
Потом другой отряд запорожцев под начальством служившему когда-то первому Дмитрию Запорского, взял Почеп. Здесь московские люди защищались также упорно, как стародубцы, с утра до вечера, пока казаки не успели зажечь стену. Деться было некуда. Двое воевод первые стали просить милости и выслали священника с готовностью покориться на имя королевича Владислава. Бой в Почепе был так жесток, что убитых московских людей было до четырех тысяч.
В конце марта киевский подкоморий Горностай взял Чернигов. И город, и посад были разграблены.
В апреле Новгород-Северский был взят без кровопролития. Запорожские начальники Богушевский и Ганченко целовались с новгород-северскими дворянами, детьми боярскими и посадскими людьми на том, что последние признают государем королевича Владислава и посылают королю посольство. Вслед за тем тамошний воевода Карпов поехал под Смоленск.
13-го апреля Александр Гонсевский взял голодом Белую. Уже более полугода запорожские казаки осаждали этот город. Ратные люди, сидевшие там, покорились Гонсевскому на имя королевича Владислава.
Потом сдался Рославль, принужденный к тому внезапным налетом королевских пахолков. 17-го мая рославльский воевода приехал под Смоленск и целовал крест от всех жителей своего города. Между тем поляки, служившие Дмитрию, овладели Волоком в Иосифовом монастыре.


                IY

С наступлением летних дней московское командование после многих хлопот собрало дворянское ополчение и довело численность армии до 30 тысяч человек.
По смерти Скопина-Шуйского царь назначил над этим войском своего брата Дмитрия Ивановича Шуйского.
Делегарди, презирая Дмитрия Шуйского, должен был, однако, подчиниться и действовать с московскими людьми заодно.
Правительство положило идти против Сигизмунда с тем, чтобы принудить его оставить осаду Смоленска. Прежде чем выйти против королевского войска, Делегарди ждал новой помощи своему войску. Наконец, воротился в Московское государство, ранее посланный в Швецию для набора свежих сил, Эдуард Горн и привел около четырех тысяч
24

сбродного войска: тут были англичане и шотландцы под начальством Пьера де-ля Вилля, голландцы и немцы под начальством полковника Таубе.
Московское правительство вперед под Смоленск отправило сподвижника Скопина Валуева с шеститысячным войском. Валуев освободил Можайск и пошел по Большой смоленской дороге до Царева Займища. Там он выстроил острог и стал ждать главные
силы.
Король Сигизмунд решил упредить наступление союзных сил (московских и шведов) к Смоленску. Это дело он возлагал на брацлавского воеводу Яна Потоцкого. Но этот пан хоть не отказывался от поручения, зато медлил и собирался долго. Он хотел избежать трудной обязанности умиротворить окончательно буйное тушинское войско. Это было слишком нелегко.
С другой стороны Потоцкий был соперником Жолневского. Ему было досадно, что без него возьмут Смоленск. Овладеть сильной крепостью считалось великим подвигом. Он полагал, что это было возможно и, напротив, мало верил в успех под Москвою, особенно, когда надежды на склонение тушинского войска было немного.
Сигизмунд предложил это поручение Жолневскому. Станислав Жолневский слыл самым талантливым польским военачальником. Ему исполнилось уже 63 года, на его счету были победы над шведами в Лифляндии, разгром казацкого восстания Наливайко, в битве под Гузовом в 1607 году он разбил “рокошан” и т.д. Жолневский не стал противоречить и принял поручение. Он взял с собой две тысячи конницы и тысячу пехоты, да еще пристал к нему отряд вольных казаков в три тысячи под начальством полковников Пясковского и Иванина. Жолневский двинулся к Белой выручать Гонсевского, но услышал, что русские отошли оттуда, и поворотил к Цареву Займищу.
После упорного боя Жолневский потеснил Валуева и окружил его в острожке. Дмитрий Шуйский и Делегарди выступили на помощь Валуеву. К вечеру 23-го июня их войска расположились на ночлег у села Клушино. На другой день союзники решили атаковать поляков и освободить из осады острожек Валуева, находившийся в 12 верстах.
Русская и шведская армии далеко превосходили по численности войско польское. Но Жолневскому удалось пополнить свои силы за счет тушинцев. К нему присоединились Заруцкий с донцами и Иван Салтыков с ратниками. Гетман решил нанести союзникам неожиданный удар. Оставив пехоту у валуевского острожка, он сделал с конницей переход и 24-го июня перед рассветом вышел к Клушино. Валуев мог в любой момент обрушиться на поляков с тыла, но гетман не боялся риска.
Союзники знали о малочисленности противника и проявили редкую беспечность. Они не позаботились выслать даже сторожевое охранение на Смоленскую дорогу. Шведский главнокомандующий Яков Делегарди весь вечер допоздна пировал в шатре у Дмитрия Шуйского и хвастливо обещал ему пленить гетмана.
Русские и шведы расположились на ночлег несколько поодаль друг от друга. В предрассветные часы, когда их лагеря еще были объяты сном, вдруг показались польские разъезды. Гетман застал союзников врасплох. Но атаковать их с ходу ему все же не удалось. В ночной тьме армия Жолневского растянулась на узких лесных дорогах, пушки увязли в болото. Прошло более часа, прежде чем польская конница подтянулась к месту боя. Разбуженный лагерь союзников огласился криками и конским ржанием. Русские и шведы успели вооружиться. Оба войска выдвинулись вперед и заняли оборону, каждый впереди своего лагеря. Единственным прикрытием для пехоты служили длинные плитки, перегораживавшие крестьянское поле. Они мешали неприятельской кавалерии развернуться в большие проходы.
На полях под Клушино, казалось, сошлись “двунадесять языцей”. Слова команды, брань и проклятия звучали едва ли не на всех европейских языках – на русском, на польском, шведском, немецком, литовском, татарском, английском, французском,
25

финском, шотландском. Бой длился более четырех часов. Солнце поднялось над кромкой леса, и его лучи ярко осветили пригорок перед Клушино.
Эскадроны тяжеловооруженных польских гусар несколько раз атаковали русских. Уже был ранен передовой воевода Василий Бутурлин, дрогнул полк Василия Голицына. Настало время ввести в дело главные силы, но Дмитрий Шуйский предпочел укрыться в
своем лагере. Не получив помощи, ратники Голицына бросились бежать и рассыпались в ближнем лесу.
На правом фланце шведская пехота вела беглый огонь, отстреливаясь из-за плетня от наседавшей конницы противника. В разгар боя поляки подвезли две пушки и обстреляли пехоту. Наемники поспешно покинули ненадежное укрытие и отступили к своему лагерю. Часть солдат бежала к лесу. Боевые порядки союзников оказались расчлененными. Шведские командиры Делегарди и Горн покинули свою пехоту и с конным отрядом отступили в лагерь Шуйского.
Натиск польской кавалерии стал ослабевать, и союзники попытались перехватить инициативу. Отряд конных мушкетеров – англичан и французов – поскакали через клушинские поля навстречу врагу. Мушкетеры дали залп и повернули коней, чтобы пропустить вперед вторую шеренгу. Но поляки не дали им докончить перестроение и ударили на них с палашами. Мушкетеры смешались и бросились назад. На их плечах гусары ворвались в лагерь Шуйского. Пушкари и стрельцы не решились открыть огонь, опасаясь задеть своих. Промчавшись во весь опор через лагерь, гусары продолжали преследование, пока не устали их кони. На обратном пути лагерь встретил их выстрелами, и им пришлось пробираться окольной дорогой.
Князь Шуйский ”устоял” в обозе. К нему присоединился Андрей Голицын с ратными людьми, которых удалось собрать в лесу. Более пяти тысяч стрельцов и ратных людей готовилось к последнему бою. При них находилось 18 полевых орудий. Дмитрий Шуйский сохранил достаточные силы для атаки, но он медлил и выжидал.
В сражении настала долгая пауза. Исход боя не определился окончательно. Польская конница понесла большие потери, и ей нужен был отдых. Гусары переломали свои копья, и, спешившись, расположились за пригорком. Без пехоты гетман не мог атаковать русский лагерь, ощетинившийся жерлами орудий. Он подумал о том, что его коннице трудно будет добраться и до шведской пехоты, как вдруг ему доложили о появлении перебежчиков.
Первыми на сторону врага перешли французские наемники. Затем заколебался отряд немецких ландскнехтов, стоявших в резерве.
Пытаясь спасти шведскую армию от польского распада, Делегарди предал русских союзников. Посреди клушинского поля он съехался с Жолневским, чтобы заключить с ним перемирие отдельно от русских. Шведская армия перестала существовать.
Дмитрий Шуйский отдал приказ об отходе. Отступление превратилось в беспорядочное бегство.
В полной панике князь Дмитрий гнал коня, пока не увяз в болоте. Браня коня, трусливый воевода едва выбрался из трясины. В Можайск он явился без армии.
Не получив вестей от Дмитрия Шуйского, Валуев на третий день сражения произвел вылазку из острога. Весть о гибели русской армии поколебала стойкость осажденных. Гетман прислал к Валуеву Ивана Салтыкова. Этот тушинец клятвенно обещал, что король снимет осаду со Смоленска и вернет русским все порубежные города, едва страна признает Владислава своим царем. Валуев поддался на уговоры и заявил о признании смоленского соглашения.
Гетман оставил при себе Валуева и 25-го июня двинулся к Можайску. Этот город сдался ему без сопротивления. За ним вслед покорились сами собой Волок, Ржев, Погорелово Городище, Иосифов монастырь. И так до самой Москвы дошел гетман без
26

 столкновения с русскими войсками, их уже не было.


Y

Наибольшую выгоду от сражения при Клушино получил тушинский вор. Он теперь в Калуге скопил не малое войско, которое отсиживалось без дела.
Наконец, Дмитрий часть своего войска, тысячи четыре, двинул на Москву.
Хотя в это время в Москве у Шуйского сосредоточилось тысяч тридцать ратников, моральный дух у них был не высок, за Шуйского драться никто не хотел.
Дмитрий встал у села Коломенское. Москва всполошилась. Москве понятно было ее положение, когда под тем же знаменем полчище стояло в Тушино. Тогда с большим трудом избавились от него, и то с помощью иноземцев, да тогда Скопин был у Московского государства. Теперь в Москве могло быть хуже. Тут наступает Дмитрий, а там поляки. Трудно защищаться против двух. Было опасным, как бы оба заодно не стали. Одно средство оставалось – свести Шуйского и поладить с какой-нибудь стороною.
В Москве против царя был составлен заговор, во главе которого стояли князья Федор Иванович Мстиславский и Василий Васильевич Голицын. В контакт с ними вошли тушинские самозваные бояре: Филарет и Иван Романовы, да Дмитрий Трубецкой. Был договорен “полевой” вердикт, по которому тушинцы устраняют Дмитрия, а московские бояре – царя Василия. А далее совместно будут выбирать нового царя. Начать мятеж бояре поручили довольно скандальной личности – Захару Ляпунову.
17-го июля 1610 года заговорщики насильно свергли с престола Василия Шуйского. Чтобы исключить возможность нового воцарения Шуйского на престоле, заговорщики насильно постригли его в монахи и вместе с братьями Дмитрием и Иваном передали полякам в качестве заложников.
После свержения Шуйского несколько претендентов предлагалось в цари. Впервые был предложен на престол четырнадцатилетний Михаил Федорович, сын Филарета. Но ни один претендент не устраивал бояр и, в конце концов, они постановили отменить выборы царя до сбора в Москве представителей всей земли.
Для управления страной были избраны семь бояр: Федор Мстиславский, Иван Воротынский, Василий Голицын, Иван Романов, Федор Шереметьев, Андрей Трубецкой и Борис Лыков.
Города, подчинявшиеся царю Василию, без особых проблем признавали “семибоярщину”. Но в самой же Москве продолжались интриги. Захар Ляпунов с несколькими дворянами вел агитацию в пользу Дмитрия. Боярин Мстиславский заявил, что сам он не хочет быть царем, но также не хочет видеть царем кого-либо из бояр, и что надо избрать государя из царского рода. Узнав, что Ляпунов намерен тайно впустить в Москву войско Дмитрия, Мстиславский приходил к выводу, что нужно за помощью обращаться к Жолневскому.


YI

В Москве главой “семибоярщины” Мстиславским были собраны смоленские дворяне и дети боярские беспрепятственно из разных городов на сходку.
Там открыто читалась грамота не короля, а Жолневского, и толковалось о принятии в цари королевича Владислава. Все на сходке сказали, что это дело хорошее, но в записи не написано, что Владислав крестится в православную веру. Выбрали одиннадцать человек, из которых десять были смоляне, и отправили к Жолневскому. Это число смолян
                27

показывает, что дело это велось одной партией, настроенной поляками. Смоляне
хлопотали о воцарении Владислава, потому что думали этим освободить свой город от осады и свой край от военного разорения.
Посольство это прибыло в Можайск 5-го июля, и на другой день Жолневский послал в Москву двух смолян из числа прибывших послов с новой грамотой ко всем московским служилым людям, которые захотят служить Владиславу, величал их приятелями, но о важном вопросе крещения будущего царя отделался уверткою:
- Крещение есть дело духовное, вольно патриарху со всем освященным собором совещаться с наияснейшим королем.
Московские жители подумали, что действительно, теперь об этом спорить много нечего, дело состоится впоследствии.
Мстиславский собрал дворян и бояр за город и начал представлять необходимость вручить корону Владиславу, но с тем, чтобы он принял греческую веру, и тут же решили послать к Жолневскому просить его, скорее пособить против вора.
Таким образом, один из угрожающих Москве врагов, делался ей союзником и мог избавить ее от другого врага: а это уже была выгода.


YII

Гетман 20-го июля 1610 года вышел из Можайска, а в Москву послал грамоты, где говорил, что идет защищать столицу от вора. К князю Мстиславскому Жолневский прислал грамоту со щедрыми обещаниями. Мстиславскому давно хотелось избавиться от царской власти – опал, казней, изъятия вотчин, и жить надобно польским магнатом, полунезависимыми правителями в своих землях.
24-го июля Жолневский стал лагерем в семи верстах от Москвы у села Хорошево. Одновременно с юга к Москве подошел тушинский вор. Поляки вступили с тушинским вором в переговоры, но не сошлись в условиях.
5-го августа был съезд Мстиславского и его товарищей с Жолневским. Дьяк Василий Телепнев принес изготовленный договор, свитый в трубку, и стал читать. Гетман и паны возражали на некоторые статьи, говорили, что не имеют на это королевского приказа.
Потом съезжались в следующие дни, но на этих съездах не могли столковаться. И только 17-го августа съехались на Девичьем Поле трое главных бояр: князь Федор Иванович Мстиславский, князь Василий Васильевич Голицын, князь Данило Иванович Мезецкий и двое думных дьяков: Василий Телепнев и Томило Луговской. Эти-то люди и приняли на себя обязанность решить судьбу отечества. Они заявляли себя уполномоченными от всей земли, от патриарха и всего духовенства, бояр и всех светских сословий, как служилых, так и жильцов.
Самозвано уполномоченные заключили с Жолневским договор на таких условиях: Русская земля должна посылать к Сигизмунду посольство с просьбой дать на московский престол сына своего Владислава в цари.
После договора началась присяга. Она происходила на Девичьем Поле. Там были раскинуты шатры. Обе стороны старались как можно роскошнее и праздничнее устроить это важное дело. Перед убранным алоем присягнули в соблюдении договора гетман, а потом польские военачальники за короля, королевича, за всю Речь Посполитую и за свое войско. Потом двое архиереев приводили к присяге русских бояр, за ними присягали служилые люди, гости, а потом множество всякого народа. Присяга не окончилась одним днем. На другое утро большой кремлевский колокол созывал народ в собор, потом несколько дней повторялось то же. Приводили к ней московских людей бояре и дворяне в
28

присутствии отряженных для того Жолневским поляков.
Воровской табор снова готовился напасть на столицу. Подбивало их на такое решение то, что черный московский народ склонялся лучше покориться тому, кто носил имя их природного царя, чем полякам. В этом Дмитрию обещал помощь Сапега, уверявший, что поляки ни за что не покинут его, и если он не верит своим москвитянам, то пусть окружит себя одними поляками.
Бояре узнали о замыслах в воровском таборе и упросили Жолневского, чтобы он отвел поляков от Дмитрия и расправился с ним окончательно оружием за одно с москвичами. Гетман послал предостережение Сапеге. Тот дал Жолневскому ответ, что не отступит от Дмитрия.
После такого ответа гетману ничего не оставалось делать, как идти с оружием против своих. Он двинул свое войско 25-го августа, обогнувши Москву. Мстиславский вывел к нему пятнадцать тысяч на помощь. 26-го августа Жолневский съехался с Сапегой. Разговаривали они, сидя на конях. Порешили, что Сапега не будет мешать Жолневскому, а, следовательно, своему королю.
Боярское правительство тотчас вошло в прежние отношения с Сапегой, прислало к нему боярина Нагого и просило привести русских людей, находившихся у него в ополчении, к присяге Владиславу.
Дмитрий думал, было, еще держаться подле Москвы и заперся в Угрешском монастыре. Тогда гетман решил, пройдя через Москву, захватить его там. Но Дмитрия об этом предупредили, и он убежал вместе с женой, женской прислугой и с казацким атаманом Заруцким в сопровождении отряда в Серпухов, а потом в Калугу. Жолневский и назад воротился через Москву. Этот проход через Москву внушил доверие к полякам. Войско, вошедшее в столицу, не воспользовалось входом и не захватило ее.


YIII

Наконец, по освобождении Москвы от воровского полчища, Жолневский потребовал от бояр, чтобы русские отправили к Сигизмунду посольство, как было постановлено раньше. Это посольство должно было состоять из выборных всей земли, от всех чинов народа. Заправлял всем польский гетман. К нему подделался, было, Василий Голицын, человек хитрый, двоедушный, умевший обмануть. Он прикинулся ревностнейшим сторонником польского господства, разливался слезами и говорил:
- Мы будем просить королевича, чтобы он принял греческую веру, но хоть он не примет, мы все-таки будем ему прямить. Мы ему крест целовали. Он наш государь.
Гетман поручил ему набрать товарищей и Голицын подобрал себе таких, что хотя они казались представителями земли Русской, но, в сущности, приняли свои обязанности по воле Голицына.
Гетман настоял, чтобы ехал в числе послов митрополит Филарет. Ему хотелось удалить из Москвы этого опасного человека и иметь в своих руках. Гетман слышал, что отдельные поговаривали, что нужно в цари избрать сына королевского.
Посольство состояло: из духовенства митрополит Филарет, из бояр князь Василий Васильевич, из окольничих князь Данило Иванович Мезецкий, из думных бояр Василий Борисович Сукин, из думных дьяков двое: Томила Луговской и Сыдовный Василий, десять человек стольников и думных дворян, 41 человек дворян из городов, по большей части по одному из города и из немногих имений из тех, которые были на театре войны с Польшей, по два из Смоленска, Вязьмы, Дорогобужа, Брянска, да по два из двух новгородских пятин. Сверх того назначен был один стрелецкий голова, девять подьячих, один из гостей, пять торговых людей и семь человек стрельцов. С ними была свита
29

провожатых и людей посольских, 293 человека, как будто бы представлявших другие
сословия.
Это посольство получило наказ, чтобы Владислав непременно крестился в греческую веру, и при этом указывалось, у кого ему принимать крещение, именно у митрополита Филарета, притом прежде своего прихода в Москву, чтобы его можно встретить патриарху и всему духовенству с крестами и чудотворными иконами, требовали, чтобы, царствуя в Москве, новый царь женился на православной, чтобы не ссылался с папой о вере, не принимал от него благословений и чтобы в свое царствование не допускал в Московское государство учителей римской веры.
Формально возведение Владислава на престол могло стать благом для Московского государства. Естественно, отпрыск королевского дома пользовался бы большим авторитетом в стране, чем Василий Васильевич Голицын или кто-либо из Романовых.
Кроме того, Владислав имел наследственные права не столько на польский престол, где короля выбирали паны, сколько на престол шведский.
Но фактически все мечты московских бояр о ручном Владиславе были химерой. Сигизмунду Владислав нужен был как дымовая завеса, чтобы самому овладеть Московским престолом.
Послы отправились к королю, а Жолневский между тем уже получил от Сигизмунда тайное приказание, привезенное изменником русским Федором Андроновым склонять Москву и Московское государство к присяге на имя Сигизмунда, а не на имя Владислава.


IX

В то время как Жолневский бился изо всех сил, чтобы склонить москвичей к договору, король под Смоленском слушал речи соперников гетмана, брацлавского воеводы Яна Потоцкого и его брата Стефана. Они особенно представляли королю, что договор, заключенный Жолневским, не должен иметь силы. Много действовала здесь и зависть. Брацлавскому воеводе было досадно, что сам он не мог взять Смоленска, тогда как Жолневский может теперь хвалиться, что взял столицу и с ней все Московское царство.
Потоцкий желал повернуть дело так, чтобы не вышло по договору гетмана. Он представлял, что опасно отдать Владислава варварскому народу, с малым отрядом поляков и литовцев, как этого требуют москвичи, да еще и войско вывести из Московии. Они нарочно того хотят, чтобы юноша, оставшись без всякой защиты, был отдан на волю их варварству. Жизнь королевича всегда будет под страхом: словно меч будет висеть над ним на волоске.
Пусть лучше король до конца оружием покорит москвитян, теперь уже разоренных и потерявших силу от междоусобий, пусть теперь победитель сам наденет корону и даст побежденным закон. Больше чести королевичу получить эту корону от рук отца, чем от плутов москвитян.
Другие паны прибавили, что король не может без нарушения присяги Речи Посполитой делать уступок москвитянам. Король явно с согласия сейма, сначала польского в Люблине, а потом литовского в Вильне, отправился в московский поход, и теперь он должен служить общественному благу, а не делу своего семейного возвышения. Поэтому, чтобы он не приобретал оружием – все это он должен отдать государству, а не одним своим детям. Тем более король уже обещал, и его воля сообщена провинциальным сеймам, и письма от него посланы к сенату и послам. Если теперь Владислава отправить на московский престол, то это подаст предлог к беспокойствиям в Польше и Литве.
30

Вспыхнут еще совсем не потухшие искры междоусобной войны, возникнут подозрения,
станут толковать, что король хочет присвоить самодержавную власть, и для этого-то приобретает для сына чужое сильное царство, чтобы, утвердившись таким могуществом, привести в действие свои намерения.
Прежде надо было спросить сейм: дозволит он отправить Владислава, польского принца, на московский престол? Этими внушениями паны принудили короля освоиться с мыслью, что Жолневский поступил неправильно, заключив договор. Что на Московскую землю следует смотреть, как на крест, завоеванный польским оружием, а вовсе не так, как на свободное государство, выбирающее на свой престол польского королевича.
Доводы Потоцких сходились с собственными убеждениями Сигизмунда.
И вот после совещания с панами, которое состоялось 12-го августа, король послал Андронова к гетману с письмом и консидерациями, где и значились те основания, какие представляли Потоцкие.
Андронов прибыл с этим наказом уже поздно. 20-го августа по заключении договора Жолневскому, как поляку, быть может, и самому было бы приятнее, если бы Московское государство вместо избрания польского королевича в цари, могло быть присоединено к его отечеству. Но с его силами совершить это было невозможно. Дело было уже сделано, и он понимал, что тут, между прочим, действует зависть его соперников, которые нарочно допустили его заключить в договор, чтобы потом сделать его недействительным и умалить заслуги гетмана.
Польскому военачальнику ничего не оставалось, как скрыть послание своего короля Сигизмунда, показывать вид, что на московском престоле будет сидеть избранный в цари королевич, а между тем оставить и упрочить в столице военную силу.
Бегство вора не покончило дело с ним. Вор все еще оставался знаменем для недовольных, и их было много. Московская чернь продолжала роптать, не доверяла полякам и не показывала желания признавать царем польского королевича.
Дело избрания Владислава скроилось наскоро и по принуждению. Как только войско польское удалилось бы – противные побуждения непременно взяли бы верх. Те, которые искренно желали Владислава, составляли меньшинство.
В таких обстоятельствах, естественно, возникла мысль – оставить в Москве польское войско. Бояре сами первые изъявили Жолневскому эту мысль.
- Как только польское войско отдалится, - говорили они, - чернь взволнуется. Вор из Калуги опять пойдет к Москве и его впустят в столицу.
Поляки в лагере сперва с радостью, единодушно приняли предложение бояр занять город. 16-го сентября референдарий литовский Александр Гонсевский был послан из польского стана в Москву, чтобы вместе с уполномоченными от боярского правительства расписать полякам помещения.
В ночь с 20-го на 21-е сентября 1610 года польское войско тихо вошло в столицу. Часть поляков вместе с Жолневским разместилась в Кремле, остальные заняли Китай-город, Белый город и Новодевичий монастырь.


X

Уверяя москвичей, что Владислав приедет, гетман знал хорошо, что Владислава не будет, что Москва со всей Московской землей готовится не на воцарение польского королевича, а порабощение. Жолневскому хотелось только обмануть москвичей именем Владислава и успокоить Московскую землю на короткое время, а самому убраться отсюда, чтобы, когда откроется обман, никто уже не имел случая смотреть ему в глаза.
Принявши от московских людей присягу на имя Владислава, уверявши так долго и
                31

так горячо, что Владислав приедет царствовать в Московском государстве, Жолневский
хотел избежать необходимости сказать московским людям: “Нет, не Владиславу, вашему царю, а польскому королю служить вы будете”.
Между тем, польское войско в Москве требовало платы от правительства. Жолневский взял из царской казны десять тысяч червонцев и раздал больным, раненым и наиболее бедным, но этого было недовольно, нужно было еще истощать царскую казну, а через то еще более накапливалось недоверие и нерасположение московских людей к полякам. Жолневский, предвидя, что гроза близка, благоразумно укрывал от нее свою особу и объявлял, что помещенный в столице польский гарнизон остается под начальством Гонсевского, а сам он отправляется к королю домогаться скорейшего окончания дела и присылки Владислава.
К нему явился Иван Никитич Романов, умолял не покидать Москвы. Жолневский не хотел медлить, но был уверен, что король не поменяет своего решения, не пришлет своего сына, и гетман отправился в Смоленск.
Отъезд стал зрелищем для Москвы. Справедливость польского вождя народу пришлась по душе, провожали, жалеючи. А вот на бояр – а тут была вся дума – плевали.
Гробы праотцев бились под землею, дети заливали утробы матерей слезами – своего царя своими руками в плен отдать?
“Трофей” Жолневский поставил впереди поезда. Сразу за отрядом крылатых гусар катила карета, где сидели Дмитрий с Иваном, а в другой ехала жена Дмитрия, Екатерина Григорьевна, дочь Малютина. Шуйские увозили в плен дюжину слуг, скарб.
Семь верст провожали гетмана бояре. Наконец, распрощались, а гетман простился еще и с “трофеем”. Под охраной хоругви пана Неведомского Шуйских повезли в Белу, в Литву.
Жолневский же отправился в Волок Ламский забрать из монастыря бывшего царя Василия, чтобы отвезти его под Смоленск к королю Сигизмунду.


                XI

Послы московские прибыли под Смоленск 7-го октября 1610 года. Они были приняты с большими почестями, им отвели 16 шатров за версту от королевского стана. Каменецкий староста Христофер Зборовский встречал их со значительным числом дворян. 10-го октября их допустили к королю, перед которым они говорил речь, излагали причину своего посольства, а канцлер Лев Сапега отвечал им любезно и ласково и объявил, что им будут назначены переговоры.
Смоленск в это время по-прежнему стоял подобно несокрушимой твердыне на западных рубежах государства. Вот уже в течение года смоляне жили в условиях вражеской блокады. Самые тяжелые испытания осада принесла городским низам. На складах Смоленска хранились запасы, рассчитанные на длительное время. Но продукты распределялись среди населения неравномерно. Наибольшие пайки получали дворяне. Стрельцам причиталось меньше хлеба. Посадским людям и того меньше. Неимущие беженцы и крестьяне, в большом числе укрывающиеся в крепости, не имели права на жалованье из казенных житниц. Среди неимущих голод начался уже в первую осадную зиму. С наступлением лета город стал испытывать острую нужду в соли. Шеину пришлось ввести твердые цены на соль, а одновременно установить контроль за хлебной торговлей. Голод среди беженцев сопровождался вспышками эпидемических заболеваний, косивших и горожан и ратных людей.
Начиная с июля 1610 года, усилились бомбардировки Смоленска. Поляки ввели в дело тяжелые осадные орудия, доставленные, наконец, из Риги. Им удалось разрушить
                32

четырехугольную башню и проделать большие бреши в западной стене крепости.
19-го июля противник пытался овладеть разбитой стеной. 11-го августа штурм возобновился. Смоляне дрались с беззаветным мужеством и дважды отражали натиск штурмовых колон.
Члены Земского собора, заключившие мирный договор в августе 1610 года, категорически отвергли все домогательства насчет сдачи Смоленска. Но за спиной собора Мстиславский заключил тайную сделку с Жолневским. Едва договор был подписан, как он послал воеводе Шеину письменное и словесное распоряжение, чтобы тот немедленно прекратил всякое сопротивление и сдал Смоленск королю. Смоленские воеводы давно ничего не делали без ведома чинов, ратных людей и посадской общины. Получив распоряжение от главы Семибоярщины, Шеин назначил мирную делегацию, включавшую представителей от всех сословий.
Двунедельные переговоры, имевшие место в королевском лагере в первой половине сентября, рассеяли всякие сомнения насчет истинных целей королевской дипломатии. Сенаторы потребовали от смоленской делегации безоговорочной капитуляции.
- Жители города, - заявили они, - с давних пор принадлежали к владениям короны. Они были и остаются подданными короля, поэтому им следует просить о помиловании.
Шеин созвал ратников и посадских людей на общий совет и представил им отчет о переговорах. Совет решительно отверг путь капитуляции. Он постановил признать избрание Владислава при условии, что король отведет войска от стен Смоленска, очистит захваченную землю и гарантирует неприкосновенность русских рубежей. Королевские чиновники выбросили смоленских послов и пригрозили им смертью, если они еще раз осмелятся явиться к ним с подобными предложениями.


                XII

До прибытия Жолневского из-под Москвы московские послы имели три съезда с панами. Главным из этих послов был Лев Сапега, канцлер.
Паны старательно уклонялись от вопроса о скорейшей присылке в Москву Владислава, которого посылать на Московское царство королю не хотелось вовсе никогда. Они требовали, напротив, чтобы московские послы приказали Смоленску сдаться и присягнуть не королевичу, а королю. Напрасно послы ссылались на договор с Жолневским. Напрасно представляли, что как только Владислав будет царем, то и Смоленск его будет. Напрасно и смоляне со своей стороны изъявляли готовность присягнуть Владиславу, а никак не Сигизмунду. Паны уверяли, будто король хочет сдачи Смоленска и присяги на его имя со всею Смоленскою землею только для чести, а после отдать Смоленщину своему сыну. Послы поняли, что это одни увертки, не соглашались и отговаривались тем, что у них нет на то полномочия.
Но паны решительно заявили, что король не уйдет, не покончивши со Смоленском, и будет добывать этот упорный город приступом, да и, взявши Смоленск, не намерен сейчас же посылать сына в Москву. Прежде он сам пойдет в Московское государство с войском, уничтожит скопище калужского вора, успокоит страну, волнуемую партиями, а потом вместе с послами отправиться на сейм, и там будет рассуждать об отсылке Владислава в Москву.
Все это явно показывало послам, что король хочет присоединить к Польше Московское государство, как завоеванное оружием, и этому государству предстоит судьба сделаться провинцией Речи Посполитой.
Правда, паны не отрекались от того, что королевич будет царем, но говорили об
33

этом вскользь.
Откладывая присылку королевича на неопределенное время, не исполняли ни одного желания московского народа, и в то же время требовали, чтобы московские послы учинили с панами постановление об уплате Московским государством издержек королю и жалованья польско-литовскому войску. Они ссылались в этом случае на договорную грамоту с Жолневским и, однако, не хотели считать ее обязательной для самих себя, когда послы, ссылаясь на нее, требовали скорейшей присылки будущего царя и вывода польских войск из государства.
Паны объяснили, что статья относится не к ним, а к тем послам, которые будут посланы за этим делом уже от Владислава, когда он будет на престоле.


XIII

После приезда Жолневского под Смоленск был новый съезд панов с поляками в его присутствии. Послы с видом доверчивости обратились к нему, как свидетелю, который мог подтвердить правду слов их.
Со своей стороны Лев Сапега объяснил Жолневскому дело по-своему:
- Мы, - сказал канцлер послам в присутствии гетмана, - много раз с вами съезжались, да ничего доброго не сделали. Беспрестанно твердим вам, чтоб вы королю учинили честь, велели смолянам целовать крест королю и королевичу, а вы отговариваетесь не дельно, будто без московских бояр учинить это не можете.
Голицын приготовил перед поляками статьи записки и сказал:
- Чтоб Смоленск отдать королю и крест целовать ему, того только в статьях нет, да и в помине ни от кого не бывало. Видел ты сам в Москве, - говорили они, обратясь к гетману, - как патриарх, бояре и весь народ советовали об избирательных статьях государя королевича, не только о главных, но и о малых со всеми людьми, не по одному им все статьи читали. А что им было противно, так приводили их к тому, уговаривая. А о новых статьях к тебе посылали, и ты по их челобитью делал. Стало быть, патриарх не с одними боярами советовал и приговаривал, а со всякого чина людьми. Как же можно нам что-нибудь из утвержденных статей переменить без совета всего государства? Пан гетман не один раз уверял нас всех, что как только мы его величеству приедем и побьем челом, тотчас же его величество отступит от Смоленска со всем войском в Польшу.
Жолневский переглянулся с поляками, сказал им кое-что по-латыни, выслушал от них также кое-что на этом непонятном для московских людей языке учености, потом, обратившись к москвичам, сказал:
- Я сам никогда не говорил, что король отойдет от Смоленска. Я советовал вам бить челом королю об этом, а мне своему государю как приказывать! - Тут Жолневский припомнил, что в договоре с боярами у него прежде постановлено было, чтоб ему идти на вора с войском, а потом сами бояре изменили это и пригласили его войти в столицу. - И потому, - сказал он, - у меня с боярами многие статьи уже переменены против договора, что это правда, спросите приехавших со мною к его величеству бить челом о поместьях московских дворян, стольников Ивана Измайлова с товарищами.
Вот и вы по их примеру с их милостями панами поступите. Их милости от вас, послов, справедливо требуют, чтоб его величеству было не стыдно, чтобы смоляне отца с сыном не разделяли и крест целовали бы отцу и сыну. Вам следует так поступить для чести королевской, а если вы этого не прикажете смолянам, то вот паны, сенаторы говорят, что король за честь свою станет мстить, да и мы за государя нашего помереть готовы, а потому Смоленску будет худо. Вы, послы, не упрямьтесь, исполните волю королевскую, а потом, как Смоленск сдастся, тогда король отойдет, а мы договор учиним.
34

- Гетман Станислав Станиславович, - возопил Голицын, пораженный такими
нежданными речами гетмана, - попомни Бога и душу свою, ведь ты ею клялся перед честным крестом не единожды. В записи, на которой ты присягал, именно написано, что как скоро смоляне крест королевичу поцелуют, то король отойдет от Смоленска со всеми людьми, порухи и насильства городу не сделают, и всем порубежным городам быть к Московскому государству по-прежнему. Как же ты теперь говоришь, чтобы смоляне крест целовали королю и королевичу? Мы чаяли от тебя бить челом его королевскому  величеству и своей братии сенаторам за Московское государство. Его королевское величество обещал, сто он пришел в Московское государство не для владения или взятия городов, а для успокоения государства и для унятия крови христианской, а это нешто унятие крови, чтоб Смоленск за крестным целованием взять и, вопреки договору и утверждению, на свое государство смолян ко крестному целованию приводить? Надобно всякому человеку Бога бояться. Всякую неправду Бог зреет.
Послы доказывали, что король больше приобрел бы себе вечной славы, если бы поступил по договору и немедля прислал Владислава в Московское государство.
- А если б, - прибавил Голицын, - его королевскому величеству для своей королевской чести похотелось потом что-нибудь у сына своего нашего государя взять, то государь наш как будет на своем царском престоле, поговорив с патриархом и со всеми людьми Московского государства, отцу своему королю Жигимонту ни за что не постоит. И то его королевскому величеству будет от Бога не грех, от всех великих государей похвала, а его государствам к прибавлению и расширению.
Послы хотели польстить панам возможностью получить приобретения на счет Московского государства впоследствии, лишь бы теперь избавиться от уступок.
- А что ты говоришь, - вмешался в разговор Филарет, - будто у нас с боярами договор во многом переменился, так мы от бояр о том не слыхали. А что ты на дворян, на Измайлова с товарищами ссылаешься, чтоб мы их спросили, так мы таких людей, что приезжают к королю с просьбами своими, и спрашивать не хотим.
Надобно нам от бояр письмо, а словам таких людей, что приезжают затем, чтобы от короля поместья получить, верить нельзя. Они для своей пользы и затеять могут. – Потом он обратился к канцлеру и сказал: - Лев Иванович, в утверждении написано: чтобы при государе нашем, королевиче, польским и литовским людям у всяких земских дел в приказах не быть и землями не владеть, а вот и до государя нашего прихода поместья и вотчины раздают.
- Что же такое, - сказал Сапега, - государь король милостив не отгонять московских людей, что у него милости ищут. Кому ж их до прихода королевича жаловать, как не его королевской милости? Вот, князя Федора Ивановича Мстиславского король пожаловал и князя Юрия Трубецкого боярством пожаловал, и за то все благодарят его величеству.
Послы опять принялись доказывать, что по московской записи не следует, чтоб Смоленск целовал крест королю. Но Лев Сапега крикнул на них и сказал:
- Мы вам в последний раз говорим о Смоленске. Если не сделаете так, чтоб смоляне целовали крест королю вместе с королевичем, то утверждение с гетмана сошло, и мы Смоленск не станем терпеть. Не останется камня на камне. И будет с ним тоже, что было когда-то с Иерусалимом.
- Ты, Лев Иванович, - сказал Голицын, - сам бывал в послах. Мог ли ты сверх данного тебе наказу что делать? И ты был послом от государя и государства, и мы посланы от всей земли. Как же мы сеем без совета всей земли сделать то, чего в наказе у нас нет?



35


XIV

На другой день послы отправились к Жолневскому переговорить с ним один на один. Гетман начал речь, сначала показывая желание уступить, чтобы потом свести на свое:
- Это было бы хорошо, как вы желаете, что Смоленск целовал крест одному только королевичу, чтоб иным городам не было сомнения. Государь наш король поехал бы себе в Польшу и Литву, людей своих послал бы на вора под Калугу, а других оставил бы в Смоленске. Но это я говорю сам только от себя, а королевская воля иная: он государь, в том волен. А о Смоленске я вам скажу: точно, нельзя не быть там польским и литовским людям, да и в договоре написано, чтобы в пограничных городах до достаточного успокоения Российского государства были люди польские и литовские.
Напрасно послы твердили: в договоре написано, чтобы ни в один город не вводить польских и литовских людей.
- Вы упрямитесь, - говорил гетман, - в договоре написано было, что в Москву польских и литовских людей не впускать, а потом бояре московские, узнавши, что между московскими людьми есть измена, сами в Москву пустили польских и литовских людей и теперь они живут в Москве в доброй згоде. Что же такое, что вам не показано? Можно сделать это и помимо показа, можно пустить в Смоленск польских и литовских людей, как пустили их в Москву. Смоленск – место порубежное. Михайлу Шеину и смоленским сидельцам король не верит, затем, что многие выходцы говорили нам, что Михайло Шеин и смоленские сидельцы сносятся с вором. Ныне предстоит великое дело: вор стоит в Калуге. Если наш государь пойдет в Литву, а люди королевские будут в Москве и под Калугою, Смоленск будет у них позади, и дорога нашим людям через Смоленск. Если нужно будет, король пошлет людей своих через Смоленск к Москве или иных городах, как же нашим людям ходить мимо Смоленска, когда в Смоленске не будет королевских людей?
- Смоленск может быть без польских и литовских людей, - отвечал Голицын. – Смоленск во все смутные годы отступал от Московского государства и не был в смутах, не приставал к ворам, и теперь, как поцелует крест королевичу Владиславу Жигимонтовичу, так и будет ему служить и прямить.
- И для иных многих дел, - сказал гетман, - нельзя оставить Смоленск без польских и литовских людей. Если велить в Смоленск пустить наших людей, как пустили уже в Москву, так у нас и доброе дело сделается, а не пустите, так доброго дела не будет, крестное целование долой, и станется кровопролитие не от меня, а от вас, послов, оттого, что договора вы не исполняете.
Ни о чем не договорившись, послы вернулись к своим шатрам.


XY

На следующий день послы опять прибыли к гетману и просили, чтоб им дозволено послать в Москву гонца снестись об этом, а до того времени не приступать к Смоленску.
Гетман сказал:
- И без отсылки с Москвою можете пустить в Смоленск польских и литовских людей. На отсылку пойдет много времени, королю будет очень убыточно стоять здесь и платить разным людям, а тут еще случится – гонца вашего воры поймают или убьют. Вот дело пойдет в протяжку и доброго ничего не будет.
36

Филарет на это сказал:
- Без совета со святейшим патриархом всея Руси и без совета с боярами и со всеми людьми нам нельзя пустить в Смоленск польских и литовских людей ни одного человека. Передай наше челобитье его величеству королю, чтоб нам позволено было послать гонца в Москву.
Совещание это окончилось тем, что гетман обещал представить королю их просьбу о позволении отпустить гонца в Москву.
На второй день Жолневский прислал своего племянника, Адама Жолневского, известить послов, что король дозволяет им послать гонца в Москву и сам пошлет с этим гонцом своего гонца – Гридича, а послам поручал написать со своей стороны в Москву, что следует пустить в Смоленск королевских людей. Когда в Смоленск войдут польские и литовские люди, так король пойдет в Польшу на сейм, а на вора пошлет свое войско. Пусть Смоленск будет приведен к крестному целованию на имя королевское.
Послы отправились к Жолневскому спросить: сколько людей оставит король в Смоленске?
- Нам нужно, - спросил Голицын, - об этом написать в Москву именно.
Гетман на это отвечал:
- Когда к вам отпишут патриарх и бояре по совету всей земли, что в Смоленск велено впустить королевских людей, тогда мы вам и скажем про то, скольким людям быть в Смоленске, тогда и Смоленск приведем к крестному целованию на имя королевича.
Гетман рассчитывал так: нужно только, чтобы Смоленск отворил ворота, а там он будет уже в полном распоряжении у поляков.
Послам дозволено отправить гонца, но когда его приходилось послать, то нужно было для его проезда испросить у панов опасную грамоту. И они ждали ее с 7-го до 18-го ноября. В этот день их пригласили снова к Жолневскому. Митрополита с ними не было. У Жолневского в шатре находились: его соперник Ян Потоцкий, Лев Сапега, коронный подканцлер Сченсный-Крисский и писарь литовский Ян Скумин. Вместо дозволения отправить гонца Жолневский начал говорить:
- Секира лежит при корени дерева. Если вы не сделаете по воле королевской и не впустите людей королевских в Смоленск, то сами увидите, что будет над Смоленском.
Они обвинили смолян, будто те сносятся с вором.
- Подъезжал, - говорил Лев Сапега, - под Смоленск вор гость Григорий Шорин с людьми и разговаривал со смолянами. Михайло Шеин спрашивал у них: где вор теперь и много ли с ним людей? Из этого видно, что у него с ворами ссылка.
- Паны сенаторы, - сказал Голицын, - вам на смолян сказывали ложно. И Григорию Шорину и другим ворам нечего верить. Пусть бы кто-нибудь из нас поехал к смолянам, и мы бы им сказали совет патриарха и бояр и всей земли, и привели бы их ко крестному целованию на имя королевича, как и в Москве, все люди крест королевичу целовали.
Лев Сапега отвечал:
- Смоляне и без вас о том же просят, чтоб им крест целовать королевичу, да речь не о том. Надобно чтобы они королевских людей в город пустили, а без того их крестное целование нам не надобно. Завтра вы увидите, что станется со Смоленском.
- Дайте нам срок, - сказал Голицын, - посоветоваться с митрополитом Филаретом, он у нас начальный человек.
Голицын пересказал весь разговор Филарету. Митрополит объявил:
- Нельзя никакими мерами впускать королевских людей в Смоленск. Если мы впустим их хоть немного, то уже нам Смоленска не видать более. Пусть, коли так, лучше король возьмет Смоленск взятием, мимо договора и своего крестного целования, на то судьба Божия, лишь бы нам слабостью своею не отдать Смоленска.
Собрали посольских дворян, составили совет. На совете не было ни малейшего
37

разногласия. Все как бы в один голос говорили:
- Не пускать в Смоленск ни одного человека для того. Если пустить одного, то за одним войдут многие. Нам на том стоять, чтобы не потерять своею слабостью Смоленска. А если по грехам что-нибудь над Смоленском сделается, то уже будет не от нас.
На совещание были приглашены дворяне и дети боярские Смоленской земли. Их представитель сказал:
- Хоть наши матери, жены и дети в Смоленске, пусть они погибнут, а в Смоленск не пускать ни одного человека. Хоть бы и вы позволили, так смолянские сидельцы не послушают вас ни за что. Уже не раз от короля приезжали в Смоленск королевские люди. И у гетмана и у разных панов были недавно смоленские дворяне и посадские Иван Бестужев с товарищами. Они отказали панам, что хоть бы им всем помереть, а в Смоленск они не впустят королевских людей.


XYI

19-го ноября гетман пригласил к себе послов: был тут сам митрополит Филарет и товарищи его. С гетманом были паны и те же самые, что и были с ним на прежнем совещании с послами. Филарет объявил, на чем они постановили со всеми сущими от земли Русской в посольстве, и сказал:
- Пожалуйте, панове, донесите наше челобитье к великому государю, королю Жигимонту, чтоб нам позволил обослаться с Москвою: к нам будет указ из Москвы скоро, а до той поры пусть великий государь велит промышлять над вором, а городу не делать никакой тесноты.
По этой просьбе паны ходили в другую избу: московские послы долго их ждали. Наконец, они возвратились, и Жолневский объявил:
- Государь король Жигимонт позволяет вам писать в Москву об указе и послать с вашим гонцом. Только вы должны писать вот что: король дает сына своего королевича на Московское государство, но отпустит его с сейма в Московское государство тогда уже, когда оно успокоится, чтоб ему приехать на радость и потеху, а не на кручину. Когда будет в Смоленске королевская рать, тогда мы с вами поговорим о королевском походе. Тогда посоветуемся, куда королю учинить поход: в Польшу ли, или на вора, и как промышлять над вором, а пока королевская рать не будет в Смоленске, то нашему государю не отходить от Смоленска, и будет он промышлять над Смоленском скоро. Что нашему государю дожидаться вашего указа из Москвы? Не Москва нашему государю указывает, а наш государь Москве, и если кровь прольется, так на вас ее Бог взымет. Что вы говорите, будто нельзя мимо наказу впустить войск в Смоленск? Можно. Если б на вас в Москве стали пенять за это, вы бы сказали: “мы так, смотря на Москву, поступили, в Москву впустили польских и литовских людей, и мы также в Смоленск впустили”. Больше нам нечего съезжаться и толковать! Пишите себе об указе в Москву, а государь наш немедля будет промышлять под Смоленском. Из Москвы не дождешься указа по вашему письму, да и ждать московского указа государь не хочет. И так уже по челобитью гетмана король ждал долго, а на жалованье ратным людям напрасно казна идет. В день выходит по двадцать тысяч. Не станет король спускать смолянам больше.
Паны высокомерно объявили, что король будет немедленно промышлять над Смоленском.




38


XYII

21-го 1610 года Сигизмунд возобновил штурм непокорной крепости. Едва забрезжил рассвет, поляки окружили посольский стан. Послы были печальными свидетелями, как другие поляки, немцы, черкасы направились к городским стенам. Слух послов был потрясен взрывом Грановитой башни, куда заранее был сделан подкоп. Распалась башня, вырвало при ней саженей десять городской стены.
Воевода Михайло Шеин увидел, как плотной стеной поляки пошли к крепости. Часть их устремилась к разрушенной стене.
Шеин шагнул из-за зубца, махнул пушкарям. Рявкнули две пушки, тут же еще две.
Воевода увидел, что первые же ядра ударили в гущу наступающих. Первые ряды залегли.
- Эка! – крикнул воевода. – Что, не нравится?
Пушкари ударили еще и еще. Стену завалило дымом.
Шеин бросился к пушкарям и, приближаясь к ним, прокричал:
- Молодцы пушкари!
И Шеину хотелось их обнять всех вместе. Но сделать этого он не успел. Перед крепостью наступающие поднялись, и снова устремились к стене. Пушкари снова сделали залп. Еще один. Волна наступающих отхлынула назад.
- Видите, видите! – крикнул воевода. – Им не нравятся ядра.
Наступление поляков через пробоину расстроило пушкарей, но в другом месте казаки с лестницы добрались до стены.
- Ну, теперь держись! – вскричал Шеин. – К стрельцам надо поспешить. Будет потеха!
Казаки пошли на стену. Подскакивали ко рву, не мешкая, перебирались через воду, ставили лестницы, да так скоро, что тому удивляться только и было можно, на стену. Шеин увидел разинутые рты, выхаркивающие ругательства, торчащие бороды и бешенные, налитые ужасом и отвагой глаза.
Стрельцы сбивали казаков с лестниц, но напор атакующих был так силен, лезли они так густо, что вот-вот, казалось, защитники крепости не выдержат и казачья волна перехлестнет через гребень стены. Настала та решительная минута, когда неверный шаг, колебание, испуг, всего лишь одного защитника приносит поражение или победу.
Да оно так бывает и в любом деле – через вершину шагает тот лишь, кто пересилит себя, когда уж и сил-то нет. И вот, кажется, рухнет человек, ан он выдюживает. Вот этот-то и победит.
Воевода Шеин увидел: по лестнице медведем шел здоровенный казак. Хватался большой, сильной рукой за перекладины и мощно, словно это не требовало усилий, выбрасывал тело вверх. Над стеной выросла его голова, показались широкие, даже до удивления могучие, вроде бы сразу заслонившие половину неба, плечи. Шеин, выхватив у стоящего рядом стрельца бердыш, бросился на казака. Но казак, ступив одной ногой на стену, качнулся в сторону и саблей отбил обрушившийся на него удар. Но не сплоховал и Шеин, перехватил бердыш и тупым концом ударил казака в лицо. Тот ахнул и начал валиться со стены. На лице его мелькнуло изумление. Шеин рубанул казака по голове. Это и решило исход штурма. Напор атакующих в этом месте разом угас, и стрельцы, одушевившись, уже теснили, сбивали со стены последних, самых горячих и отчаянных.
Шеин глянул вниз, меж зубцов. Двое казаков, подхватив сбитого со стены, волокли его за ров. Он мотал головой, хотел встать на ноги, но видимо, сил уже не хватало, и он валился на землю. Казаки вновь подхватили его под руки. Тут и там лежали убитые люди, темнела и дымилась взрытая ядрами земля, ров был завален тюками соломы и хвороста.
39

Но главным все же было то, что все, кого увидел Шеин, шли, ползли и волоклись, поддерживаемые под руки, от крепостных стен прочь и поспешали сделать это побыстрее. Шеин понял: приступ отбит. Казаки были дерзки и сильны в первые минуты осады. Шли мощной волной на крепостцы, но ежели встречали дружный отпор – откатывались, и уже никакая сила не могла их заставить вновь броситься на стены. По внутреннему складу казаки были готовы  налететь без страха на городок или крепостцу, с первого удара опрокинуть защитников и броситься грабить все, что ни попадало под руки, но к долгой и упорной осаде они были неспособны. Налетали из стены лавой, да и уходили в степь.
В настоящее время у казаков ничего не получилось, их не очень было много, а поляки их не поддержали. Поляки были рассудительные и, видя такую защиту города, не решили ложить свои головы за короля. Пушки обороняющихся отогнали их от стен.
Шеин опустился на невесть кем брошенное бревно, тут только почувствовал, сколь сильно обессилело тело, как звенит в ушах шумно приливаемая к голове и все еще успокаивающая кровь. Минуту или две он сидел неподвижно и только после того оглянулся.
У пушек привалились к лафетам пушкари, еще дальше сидели и лежали стрельцы, скованные той же самой усталостью, которая заставила и Шеина опуститься на бревно. Однако скорее это было не усталостью, но тем внутренним, испытываемым вот в такие минуты опустошением, вызванным чуждым человеческому существу действием – убивать одному другого.
Шеин хотел, было, поднять руку и стереть с лица пороховую копоть, но рука не поднялась. И он только откинулся назад, прижался спиной к стене и вновь застыл неподвижно. Он не испытывал радости победы, горечи разочарования, ему хотелось только вот так сидеть и сидеть недвижно, ощущая благодать внезапно наступившей тишины.
Неожиданно он почувствовал, как плеча коснулась чья-то рука. Он открыл глаза.
- Батюшка, слава Господу Богу, живой, - сказал, вглядываясь ему в лицо, воевода князь Горчаков. – А я уж плохое подумал. Водицы испей. – Он обратился к стоявшему за ним стрельцу и, приняв из его рук ковш, передал Шеину. – Испей, испей… По себе знаю – сей миг водица – самое что ни на есть лучше.
Шеин слабой рукой взял ковш и припал к краю. Вода влилась в него свежей, бодрящей струей, и теперь он, обливая грудь, начал пить большими, жадными глотками.
- Вот-вот, - ободрил князь Горчаков, - пей, пей, то добре.
Когда Шеин поднялся на ноги и, поддерживаемый воеводой, глянул со стены, тот сказал, успокаивая:
- Э-э-э… батюшка. Не беспокойся, - поляки не скоро теперь пойдут на приступ. Это уж я знаю. Который год на рубежах сижу… Волк, которого в овчарне вилами прижали, на старое место не спешит. Помнит долго. Пойдем, пойдем, батюшка. Посмотрим ремонт пробоины. Я уже распорядился ее заделать.
Он помог Шеину сойти со ступенек.


XYIII

О стойкости Смоленска послы написали в своей грамоте и отправили в Москву с разрешения короля после 4-го декабря.
Король тоже послал в Москву свою грамоту, писанную в то самое время, когда его войско шло на приступ Смоленска. В ней он утверждал, что для спокойствия Московского государства необходимо ему оставаться в нем, и он не может уходить в Польшу или Литву.
40

В письме не видно было, что Сигизмунд хотел давать сына на престол. Он отклонял даже речь о нем. Он твердил, что в Смоленск надобно непременно впустить королевское войско, потому что смоляне сносятся с вором, держат его сторону и с умыслом напрасно задерживают его, короля, под своими стенами.


XIX

Твердость и непоколебимость послов поляки решили внести в их ряды раздор… Их излюбленный прием. Так они поступали в свое время в Тушино.
Паны пригласили несколько из посольства, в которых подмечали способность поколебаться, обласкали их, вручили им грамоты на пожалованные королем поместья и предложили отстать от посольства, ехать в Москву и приводить там народ к присяге короля. Набралось охотников отстать от посольства двадцать семь человек и в числе их значительные лица: думный дьяк Сыдовный-Васильев и дворянин Василий Сукин. С ними сошлись также спасский архимандрит и троицкий келарь Авраамий Палицын. Поляки хотели еще, чтоб некоторые люди посольские взялись склонить смолян ко впущению польского гарнизона. Поляки рассчитывали: авось смоляне, услышавши, что люди из посольства советуют им так поступить, не догадаются и подумать, что так все в посольстве решили.
С этой целью Лев Сапега пригласил к себе дьяка Томилу Луговского и, оставшись с ним наедине, говорил:
- Я тебе желаю всякого добра и останусь тебе всегда другом, только меня ты послушай и государю послужи прямым сердцем, а его величество наградит тебя всем, чего пожелаешь. Я на тебя надеюсь. Я уже уверил государя, что ты меня послушаешь!
- Всяк себе добра желает, - сказал дьяк Луговской, - великою честью себе почитаю такую милость и готов учинить все.
Сапега продолжал:
- Вот, из города кликали, чтоб к ним прислали от вас послов кого-нибудь сказать, что им делать, и они вас послушают и учинят королевскую волю. Василий Сукин уже готов, ожидает тебя. Вам бы ехать под Смоленск вместе и говорить смолянам, чтоб они целовали крест королю и королевичу разом и впустили бы государских людей в Смоленск. Если так сделаешь, то государь тебя всем пожалует, чего захочешь, а хоть бы вас смоляне не послушали, то это будет не от вас, а вы все-таки свое прямое сердце покажете тем, что под город подведете. А я тебе обещаюсь Богом, что наш государь король тебя пожалует.
- Мне этого нельзя учинить никакими мерами, - сказал Луговской, - присланы от патриарха, от бояр и от всех людей Московского государства митрополит Филарет и боярин князь Василий Васильевич Голицын с товарищами. Мне без их совета не токмо что делать – и помыслить ничего нельзя. Как мне, Лев Иванович, такое учинить, чтобы на себя вовеки клятву навести? Не токмо Господь Бог, а люди Московского государства меня не потерпят и земля меня не понесет. Я прислан от Московского государства в челобитчиках, да мне же первому соблазн в люди положить? Да лучше по Христову слову навязать на себя камень и кинуться в море, чем такой соблазн учинить! Да и государеву делу в том прибыли не будет никакой, Лев Иванович. Ведомо подлинно: под Смоленск и лучше меня подъезжали и королевскую милость сказывали – смоляне и тех не послушали. А только мы поедем и объявимся ложно, то они вперед крепче будут и никого уже слушать не учнут. Надобно, чтоб по королевскому мы с ними повольно съезжались, а не под стеною за приставом говорили. Это они все уже знают.
- Ты, - сказал Сапега, - только подъедь и объяви им себя. Говорить с ними будет
41

Василий Сукин, он ждет тебя. Не упрямься, поезжай, послужи государю нашему: королевское жалованье себе заслужишь.
- Я государскому жалованью рад и служить государю готов, - сказал Луговской, - что можно, то сделаю. Чего нельзя, за то пусть на меня королевское величество не посылает опалы. Мне никакими мерами нельзя без митрополита и без князя Василия Васильевича с товарищами ехать под города. Да и Василию Сукину непригоже так делать, и Бог ему не простит. А захочет ехать, его в том воля.
Луговской пересказал разговор свой послам. Они пригласили к себе Сукина, Сыдовнего и спасского архимандрита. Палицына тоже звали, но он сказался больным и уехал поспешно из лагеря, намереваясь быть в числе отправленных Сигизмундом в Москву.
- Мы, - говорил Филарет, - отпущенные люди из соборной церкви Богородицы, от чудотворного ее образа. Благословили нас патриарх и весь освященный собор и послали нас бояре и все люди Московского государства. Помните это: побойтесь Бога и Его праведного суда, не обсуждайте государственного и земского дела. Видите, каково это дело: такого в Московском государстве никогда не бывало. Московское государство разоряется, кровь христианская льется беспрестанно, и неведомо, когда и как ей уняться. А вы, то видя, кидаете такое великое дело и едете в Москву. А у нас не токмо дело не вершится, а еще не началось.
Сыдовный отвечал:
- Нас посылает король со своими листами в Москву для государского дела. Как нам не ехать?
Их не уговаривали и они уехали.
За ними еще 27 дворян уехало. Не поехали в Москву, но остались в польском лагере Захар Ляпунов. Пируя с панами, он насмехался над послами московскими.


XX

Первый, поднявший голос в защиту Руси, был Прокофий Ляпунов, до сих пор столь преданный делу Владислава. Он действительно рад был королевичу, надеялся, что вот, наконец, Русь успокоится от своих смут, не будет ходить вслед за царьками. Деятельно и скоро он привел Рязанскую землю к присяге королевичу. Когда он узнал, что поляки заняли Москву, Ляпунов и этим не возмутился, он сказал, что польское войско вошло в столицу на короткое время, пока приедет новый царь, чтобы не дать подняться стороне вора, а потому и приказывал доставлять из Рязанской земли припасы для поставленного в Москве войска.
Но месяцы проходили, желаемый царь не появлялся. Сигизмунд раздавал должности и поместья. Польские ядра летали на русский город Смоленск. От русских требовали присяги чужому королю. Эти обстоятельства взволновали Прокофия Ляпунова. Он понял, что со стороны поляков обман, что эти друзья и благодетели готовят Московскому государству совершенное уничтожение. Он написал в Москву письмо к боярам с легким укором и с вопросом: будет или не будет королевич, которому все уже целовали крест и почему не исполняется договор, постановленный Жолневским?
Бояре отослали его под Смоленск королю и сообщили его содержание Гонсевскому. Предводитель понимал, что такой натурой, как у Ляпунова, шутить нельзя, объявил им, что запретить этому человеку должен патриарх, а вместе с тем указывал на необходимость отдаться безусловно на королевскую волю. В это время прибыл гонец из-под Смоленска с посольской отпиской, где послы спрашивали указа, что делать с королевскими требованиями?
42

Михайло Глебович Салтыков и Федор Андропов явились к Гермогену и стали уговаривать его подписать королю грамоту. В ней просить снова у него сына, но вместе объявить, что предаются вполне на королевскую волю. Да надобно написать Филарету, чтобы он со своей стороны объявил королю, что послы во всем полагаются на королевскую волю, и будут так поступать, как ему угодно. Гермоген увидел, что бояре ведут дело в угоду Сигизмунду: не Владислава хотят посадить на престол, а Московское государство затеяли отдать польскому королю, во власть чужеземную. И стал он противоречить им. Они ушли от него с досадою.
На другой день пришли бояре снова и в числе их Мстиславский. Требовали подписать грамоту, патриарх отказал им снова. Тогда бояре написали грамоту, употребили в ней имя патриарха без его подписи и отправили к послам. В ней приказывалось послам впустить поляков в Смоленск, велеть смолянам присягнуть не только на имя королевича, но и короля, и самим послам во всем положиться на королевскую волю.
Весть об оскорблении патриарха дошла до Ляпунова, и он прислал в Москву другую грамоту. В ней он жаловался на стеснение патриарха и на оскорбления народу от поляков, чинимые в Москве. “Вы, бояре, - писал он, - прельстились на славу века сего, отступили от Бога и приложились к западным и жестокосердным, обратились на своих овец. Король ничего не совершил по крестному целованию, как состоялся договор с коронным гетманом Жолневским. Знайте же, что я сослался и с калужанами, и с тулянами, и с михайловцами, и с северскими, и с украинскими городами: целуем крест на том, чтобы нам со всею землею стоять за Московское государство и биться на смерть с поляками и литовцами”.
Однако Ляпунову не пришлось объединять свои силы с войском калужского вора.
10-го декабря поехал Дмитрий за Оку-реку на прогулку с небольшой дружиной русских и татар. Урусов был с ним. Такие прогулки Дмитрий делал часто: они были шумны и веселы. Трезвый когда-то, он теперь изменил образ жизни: любил пиры и гулянки, пил вино большими раструханами. Шум, песни, крики пьяных слышались часто. Дмитрий ехал на санях, не раз останавливался, кричал, чтобы ему подавали вино, пил за здоровье татар. Его провожатые ехали верхом. Вдруг Урусов, ехавший также верхом за Дмитрием, напирает на его сани конем, а потом поражает его саблей: с другой стороны саней меньшой брат Урусов. В тоже мгновение отсек Дмитрию голову. Бояре подняли тревогу. Татары обнажили на них сабли. Бояр было меньше, они испугались и кричали: помилуйте, помилуйте!
Урусов не велел их трогать.
Татары раздели тело Дмитрия и покинули его на снегу, а сами убежали с Урусовым


XXI

Между тем к послам под Смоленск пришла боярская грамота из Москвы, где приказывалось поступить по воле короля.
Филарет, прочитав эту грамоту, сказал:
- По совести нельзя слушать таких грамот. Они писаны без воли патриарха и всего освященного собора и всей земли.
Голицын созвал из дворян еще оставшихся в качестве выборных земли. Они согласно все дали такое решение: “Этих грамот слушать нельзя: они без подписи патриарха и собора, и без согласия всей земли. Никогда грамоты о государственных делах не писались без патриаршего совета, избирать государя может только вся земля, а не одни бояре. Мы не хотим знать этих грамот, и вам послам, не следует поступать иначе, а то вы
43

останетесь в проклятии от патриарха и в омерзении от всей земли Русской.
27-го декабря призвали паны послов. Филарет в этот день отсутствовал. Паны начали разговор с объявления, что вора нет больше. Послы поблагодарили за приятную новость. Один вопрос, который долго хотели отклонить послы – поход королевский на вора в глубину Московской земли, сам собой был разрешен. Паны с насмешкой сказали:
- А что вы теперь скажите, получивши боярскую грамоту?
На это Голицын отвечал:
- Мы посланы не от одних бояр, но от патриарха и всего освященного собора и от всех чинов всей земли, так и отвечать должны перед патриархом и властями, и боярами и всею землею. Нынешняя же грамота прислана от одних бояр, и то не от всех, а от патриарха, и от властей и от всей земли никакой грамоты к нам нет. О целовании креста его величество король уже решил, чтоб смоляне целовали крест одному королевичу. Все дело теперь о впуске королевских войск: как определится от патриарха, и от всех бояр, и от всей земли, так мы и поступим.
Паны говорили между собой, потом вышли к послам и сказали:
- Вы все отговариваетесь, что нет у вас из Москвы указа о Смоленске. Вот теперь и указ получили. Вам приказывается повиноваться королевской воле, и вы еще противоречите. Что вы говорите это, будто у нас с вами положено оставить крестное целование на имя короля, когда у нас этого и в мыслях не было: вы затеяли это сами!
            Тогда Голицын обратился к гетману и сказал:                - Не ты ли, пан гетман, не раз уверял, что его величество нас помиловал и позволил крест целовать одному королевичу? Не ты ли присылал с этим к нам племянника своего Адама Жолневского? Не ты ли уверял в том и дворян, которых мы присылали благодарить тебя?
- Этого не бывало, - отвечал Жолневский, - а мы должны исполнить так, как вам московская грамота указывает.
Тогда Лев Сапега сказал:
- Видите, это мы вам на съездах говорили. Те же слова Дух Святой вложил вашим боярам. Они теми же словами вам указывают, какими мы от вас того же требовали. Конечно, сам Бог открыл им все это и вам, и нам тем паче должно повиноваться воле его величества короля.
- Нас отпускали, - говорил Голицын, - от патриарха, властей, бояр и всей земли. От одних бояр я бы не поехал.
Вместе с тем Голицын роптал, что бояре дали за пристава брата его Андрея за то, будто он с вором ссылался. Он обещал бить челом на бояр в бесчестье будущему государю и окончил свою речь просьбой донести королю его челобитье.
- Патриарх, - говорил Сапега, - духовная особа: ему не до земского дела.
- У нас, - сказал Голицын, - издавна велось при прежних государях, которые государственные или земские дела начнутся, то великие государи наши призывали на совет патриарха и митрополитов и архиепископов. И без их совета ничего не приговаривали. Наши государи почитали патриарха великою честью и встречали и провожали, и место ему учинено с великим государем наряду. Таковы у нас патриархи, а прежде были митрополиты. Ныне, по грехам нашим, мы стали без государя, а патриарх у нас человек начальный, и без патриарха ныне о таком деле советовать непригоже. Как патриарховые грамоты без боярских, так и боярские без патриарховых не годятся. Надобно делать по общему совету всех людей, а не одних бояр. Государь всем надобен. Дело-то нынешнее общее всех людей, и такого дела у нас на Москве не бывало.
Затем Голицын спросил:
- Что отвечали смоляне на боярскую грамоту?
Сапега ответил:
                44

- Смоляне в упорстве своем закоснели. Не слушают боярских грамот, просят с вами
послами свидеться, и говорят, что наши послы прикажут, то мы и учиним.
- Сами вы, паны, люди мудрые, - возразил Голицын, - можете рассудить: как же нас смоляне послушают, когда боярских грамот не послушали? Можете разуметь, что не делом писали в Москве. Если б писал патриарх и бояре и все люди Московского государства по общему совету, а не одни бояре, то смолянам и отговариваться было нельзя. Мы просим у короля, и у ваших милостей по прежнему слову своему: велите целовать крест одному королевичу, а нам нельзя переменить и велеть смолянам целовать крест королю.
Сапега с гневом сказал:
- Вы хотите, чтоб проливалась христианская кровь. На вас ее Бог взыщет.
- Волен в том Бог да государь, - сказал Голицын, - а что было, того переменить нельзя. Мы снова не знаем, как делать. Осталась нас здесь половина, а другая половина не делом к Москве отпущена. Начальный с нами человек митрополит, а без патриаршей грамоты не только что делать – и говорить не хочет без него ничего.
На другой день к гетману позвали послов. С ними был и митрополит. Они дожидались Жолневского целых три часа. Явился гетман и с ним родные паны. Филарет сразу сказал твердо и решительно:
- Вчерашние ваши речи я слушал от князя Василия Васильевича: он говорил вам, панове, то же, что и я бы вам сказал.
Паны упрекали его в упрямстве, требуя, чтобы, сообразно с боярским указом, он побудил смолян целовать крест не только королевичу, но и королю.
Митрополит сказал:
- Крестное целование дело духовное. От патриарха к нам о том грамота не прислана. Я, митрополит, не смею дерзнуть на такое дело без патриаршей грамоты.
Голицын прибавил:
- А нам без митрополита одним нельзя делать такого великого дела.
Послов отпустили. Паны были на них чрезвычайно сердиты, и когда послы выходили, то кто-то из панов не утерпел, чтобы не сказать вслед их: “Это не послы, а воры”.
Тогда паны задумали еще отразить от них дворян. На другой день после этого свидания с послами они призвали посольских дворян, и Жолневский стал им говорить:
- Нам известно стало, что послы от вашей братии дворян скрывают боярские грамоты и не советуются с вами.
Один из дворян ответил:
- Кто вам, панам, это сказал, тот бездельник и вор. Хочет поссорить нас с послами клеветою. Поставьте клеветника нам глаз-на-глаз. Послы от нас ничего не таят. Последнюю боярскую грамоту нам читали и спрашивали у нас совета. И мы, дворяне, сказывали нашу думу послам, что по этой грамоте поступать не должно, потому что она писана без патриарха и без совета всей земли.
Клеветники, которых требовали дворяне поставить с ними на очную ставку, оказались Захар Ляпунов и Кирилл Сазонов.


XXII

Московские послы под Смоленском написали и отправили в Москву грамоту, списки с которой должны были разослаться по Московскому государству.
В ней они писали: “Мы пришли из своих разоренных городов и уездов к королю в
обоз под Смоленск, и живем тут более года, чуть не другой год, чтобы выкупить нам из
45

плена, из латинства, от горькой смертной работы бедных своих матерей, жен и детей.
Никто не жалеет от нас, никто не пощадит нас. Иные из наших в Литву и в Польшу ходили за своими матерями, женами и детьми и потеряли там головы. Собран был Христовым именем окуп – все разграбили. Ни одна душа из литовских людей не смилуется над бедными пленными, православными, христианами и безлюбивыми младенцами”.
В Москве эта грамота была переписана во многих списках и разослана по городам, а к ней приложили и послали вместе еще свою, московскую, писанную с благословения Гермогена.
Когда эти воззвания из-под Смоленска и из Москвы дошли до Рязани, там Прокофий Ляпунов приказал переписать с них списки и разослал с нарочными по ближним городам, да приложил еще от себя воззвание.
Ляпунов назначил сбор ратной силы под Шацком. Туда, по зову его, пришло ополчение михайловских детей боярских. Потом пристали к ним темниковцы и алатырцы, пришли отряды инородцев, мордвы, чувашей и черкас, и пестрая шайка под начальством Кернозицкого.
Соединились с Ляпуновым и калужане. Царька у них не стало. Им ничего не оставалось, как заодно с прочими русскими идти воевать против поляков. Знатнейшим лицом в Калуге над калужанами был боярин Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. Прежний слуга вора, человек высокого рода, потомок Гедимина.
Сошелся с Ляпуновым и Заруцкий. Он приехал в Рязань, обязался служить против поляков за русский народ, которому до сих пор делал одно зло.
В январе, узнав о волнении Рязанской земли, московские бояре известили Сигизмунда, что Ляпунов в Рязанской земле не хочет видеть в Московском государстве успокоения, не велит слушать повелений королевских, посылает воевод и попов по городам, прельщает дворян и детей боярских, устращает простых людей и собирает себе денежные и хлебные запасы, следуемые в царскую казну. Указывали на брата его Захара, бывшего тогда в королевском обозе под Смоленском, как тайного пособника Прокофию.
В тоже время московские бояре послали черкас воевать рязанские места, послушные Ляпунову. Но удача была на стороне Прокофия Ляпунова.


XXIII

Поляки не ждали такого единодушия. Поляки видели, как бояре и дворяне раболепно выпрашивали у Сигизмунда имений и почестей, как русские люди продавали свое отечество чужеземцам за личные выгоды. Поляки думали, что, как только бояре склоняться на их сторону, как только одних купят, других обманут, то можно совладать с громадой простого народа.
Они ошиблись. Они не рассчитывали, что на Руси была животворная сила, способная привести в движение неповоротливую громаду – это была православная вера. Она-то соединила русский народ, стала знаменем восстания.
В продолжение двух месяцев, когда происходил сбор всего русского народа и поход под Москву, в самой Москве одушевление, оживляющее всю Русскую землю, стало выражаться смелыми поступками.
13-го февраля польские шляхтичи послали своих пахолков покупать овса на хлебном базаре, который был за Москвой-рекой на берегу. Пахолки присмотрелись, что москвичи покупают овес и платят за бочку тапер, и сами то же хотели заплатить. Москвич-торгаш потребовал с поляков вдвойне. Поляк вышел из терпения, начал
ругаться.
46

- Как смеешь грабить нас? Разве мы не одному царю служим?
- Коли не хочешь столько дать, так убирайся. Полякам не покупать его дешевле.
Поляк выхватил саблю. Москвич пустился с жалобным криком бежать. Поляк в свою очередь закричал и пустился бежать. На его крик поспешили пахолки. За ними также погнались москвичи. Поляки кричали, будто москвичи убили из них троих за то, что те хотели платить, сколько другие платят. Тогда двенадцать жолнеров, что сидели на рынке, бросились к своим на помощь. Произошла свалка. Убито было до тридцати человек.
В Москве с обеих сторон поднялась тревога. Бежали москвичи, кричали, что поляки бьют их. Поляки кричали, что москвичи бунтуют, и готова была разыграться полная битва, но тут прибежал сам Гонсевский с офицерами. Разогнали драку, а Гонсевский в качестве правителя столицы и наместника королевского говорил речь:
- Вы, москвитяне, считаете себя самыми истинными христианами. Зачем же вы не боитесь Бога, хотите кровь проливать, быть вероломными? Вы думаете, Бог вас за это не накажет?
Тут некоторые смельчаки из черного народа сказали:
- Вы все нам – плевое дело. Мы без оружия и без дубин вас шапками забросаем.
Гонсевский отвечал:
- Э, любезные, вашими войлочными шапками вы не управитесь с шестью тысячами девок, и те вас утомят. А куда вам с такими военными людьми, вооруженными богатырями, как мы. Я прошу вас и умоляю – не начинайте кровопролития!
На это кто-то крикнул ему:
- Так уходите отсюда и очистите наш Кремль и город.
Гонсевский на это возразил:
- Этого не дозволяет присяга наша. Наш государь не на то здесь поставил, чтобы мы бежали отсюда, когда нам захочется, или когда вы потребуете. Нам должно здесь оставаться, пока царь сам сюда приедет.
- Ну, так недолго вам быть! – крикнул еще кто-то из толпы.
- Это, - сказал Гонсевский, - в Божьей воле, а не в вашей. Если вы что-нибудь начнете, то пусть Бог сжалиться над вами и над братьями вашими. Я вас довольно уговаривал. Сами подумайте: Бог с нами, и вы ничего не выиграете.
Он удалился в Кремль и горожане разошлись.


XXIY

Еще прошло время. Уже был месяц март. Наступила распутица. Польские лазутчики принесли известие, что сила восставшего русского народа приближается к Москве тремя дорогами. Поляки узнали, что им возбудительные грамоты писал патриарх Гермоген. Возле патриарха поставили стражу.
В один из дней один из польских начальников Николай Коссаковский начал принуждать извозчиков втаскивать на стены Кремля и Китай-города пушки. Поляки хотели громить ими Москву, когда горожане поднимутся, увидев приближающуюся русскую рать. Коссаковский предлагал извозчикам деньги. Извозчики не брали денег и ни за что не хотели втаскивать пушки. Поляки стали их бить, а те стали давать им сдачи. За них заступились свои. Поляки начали саблями рубить русских.
Гонсевский, когда дали ему знать, что в Китай-городе драка, поспешил туда, думал разнять ее. Приказал бить русских, чтобы вытеснить их из Китай-города. Поляки и немцы бросились в ряды москвичей и начали рубить, резать и убивать без разбора – и старых и малых, и женщин и детей. Был убит боярин Андрей Васильевич Голицын. За короткое
время погибло до семи тысяч народа. Остальные покинули свои дома, лавки, занятия и
47

пустились в Белый город. Поляки последовали в погоню за ними.
В Белом городе москвичи загородили улицы извозчичьими возами, столами, скамьями, кострами дров. Поляки бросились на них. Русские за своими загородками отбивались.
В это время по всем московским церквам раздался отрывистый набатный звон, призывающий русских к восстанию.
Самая важная схватка была на Никитской улице.
Поляки и немцы несколько раз силились пробиться сквозь поставленные на улице загороды, но каждый раз пятились назад. Вдруг дают знать, что русские ополченцы вступают в Белый город.
Вся Москва поднялась, как один человек: с таким числом воинов, какое было у польского военачальника, нельзя было вытеснить восставших за город. Но если оставить в целостности Белый город, то это даст восставшим безопасное убежище и средства к пропитанию.
Гонсевский дал приказание жечь Москву. Огонь и дым заставят русских отступить от своих засад.
В разные стороны побежали жолнеры толпами, с насмоленной лучиной, прядевом, хлопьями и поджигали дома. Пожар принялся разом во многих местах. На счастье полякам, ветер подул на москвичей. Пламя разливалось им в лицо. Они отступили, а поляки за ветром стреляли по москвичам. Москва горела в течение трех дней.


                XXY

На святой неделе приблизился к Симоновскому монастырю Ляпунов, занял монастырь, заложил свой обоз и окружил его плотным “гуляй-городом”. Следом за ним пришел Заруцкий с туляками и казаками и стал обок Ляпунова по берегу Москвы-реки. Пришли калужане под предводительством Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и стали против Воронцова поля, пришли ополчение владимирское, костромское, ярославское, романовское и стали у Петровских ворот. У Сретенских ворот стал Артемий Васильевич Измайлов, а у Тверских – князь Василий Федорович Мосальский. С ними стали двести стрельцов и Троицкие слуги, присланные из Троице-Сергиевого монастыря под начальством Андрея Федоровича Палицына.
6-го апреля поляки вывели войска свои с тем, чтобы дать сражение и выбить русских из занятых ими подгородных слобод. Почти все войско вышло из города, оставили только сторожа по стенам и башням. Русские ударили по полякам с двух боков. Поляки побежали к городу. Русские погнались за ними. Поляки остановились, тогда русские побежали сами, чтобы заманить за собой поляков и отрезать от города. Поляки не пошли на уловку и как только русские побежали, пошли к городу. Поляков блокировали в городе, они ограничивались небольшими драками. Без битвы не проходило дня. Поляки делали вылазки, чтобы достать корму для лошадей, дров для топлива и соли для себя. Уже в апреле поляки стали нуждаться в еде и питье.
Тогда, как поляки слабели, русское восстание возрастало. Приходил в Подмосковье народ из отдаленных земель. Руководители ополчения рассчитывали воспользоваться восстанием в Москве и освободить ее одним ударом. Сожжение столицы разрушило все их планы. Земская рать вынуждена была перейти к длительной осаде.




48


XXYI

Послов под Смоленском долго не звали к переговорам. Однако Смоленск с часу на час приходил в стесненное положение. Поляки постоянно похвалялись, что пойдут на приступ.
Тогда Василий Голицын для спасения Смоленска дал мысль – сделать уступку, предложить полякам впустить в Смоленск для королевской чести немного королевских людей, например, человек сто, с тем, чтобы король не принуждал Смоленска целовать себе крест и отошел от города. Митрополит и дворянство не соглашались, с трудом их уговорил Голицын. Но когда по тому поводу начались с панами переговоры, то поляки давали согласие не принуждать смолян присягать королю разом с королевичем, но требовали впустить в Смоленск восемьсот человек.
Послы представляли, что такое большое число будет тяжестью для жителей, и соглашались сначала только на пятьдесят, потом на шестьдесят, и, наконец - на сто. Не сторговались и разошлись. Вслед затем запрещено было послам сноситься со смолянами. Подозревали Голицына, что он тайно подущает смолян не сдаваться и не слушаться боярского указа.
В конце января Иван Салтыков и Иван Безобразов привезли новую боярскую грамоту из Москвы, где, как и в прежней, приказывалось сдать Смоленск и присягать на имя короля вместе с сыном. 30-го января призвали послов, прочитали грамоту. Послы сказали:
- И эта грамота писана без патриаршего согласия, притом его величество король уже объявил нам через вас, панов, что не велит присягать смолянам на королевское имя.
- Вы врете, - закричал Сапега, - мы никогда не оставляли крестного целования на королевское имя.
- Нам, - возразил представитель смолян, - на последнем съезде объявлено от маршала и канцлера, что его величество крестное целование свое оставил и не неволит, а велел только говорить о людях, сколько мы впустим в Смоленск.
- Вы врете! – закричал на них Сапега.
Тогда Филарет сказал:
- Если у нас объявилась неправда, то пожалуйте, побейте челом о нас его величеству, чтобы нас отпустили в Москву, а в наше место велел выбрать и прислать иных послов. Мы никогда ни в чем не лгали, а что от вас слышали, то все помним. И таково посольское дело из начала ведется: что говорят, того после не переговаривают, и бывают слова их крепки. А если от своих слов отпираться, то чему же вперед верить? И так ничего нельзя более делать, коли, в нас неправда показалась.
Сидевший тут же Иван Салтыков, подслуживаясь полякам, возвысил голос и начал говорить с жаром:
- Вы, послы, должны верить их милостям, панам родным: они не солгут, а вы их огорчаете и великого государя короля приводите на гнев. Вы, послы, должны беспрекословно исполнять королевскую волю по боярскому указу. Вмешиваться в государственные дела – не патриаршая должность, знать патриарху – только свои поповские дела. Его величеству, простояв два года под лукошком, отойти стыдно, а вы, послы, должны вступиться за честь королевскую и велеть смолянам целовать крест королю.
Голицын на это сказал:
- Ты опомнись, с кем говоришь! Не твое дело вмешиваться в рассуждения послов, избранных всем государством, а еще непристойнее оскорблять их непристойными словами.
49

- Паны родные! – сказал митрополит, обратясь к польским панам, - если у вас есть к нам дело, то и говорите с нами вы, а не другие, которым до нас нет дела: мы с ними не хотим слов терять, а если и вам нет дела до нас, то просим: отпустите нас. Я вам обещаюсь Богом. Хотя бы мне смерть принять, я без патриаршей грамоты о крестном целовании на королевское имя никакими мерами ничего не буду делать! Святейший патриарх – духовному чину отец и мы под его благословением. Ему, по благодати Святого Духа дано вязать и прощать, и кого он свяжет словом, того не токмо царь, но и Бог не разрешит!
Сапега сказал:
- Когда вы по боярской грамоте не делаете, то ехать вам в Вильну к королевичу.


XXYII

Через несколько дней, в феврале месяце, снова позвали послов, убеждали их побудить смолян присягнуть на королевское имя и, получивши от них прежний ответ, Сапега повторил сказанные на прошлом заседании слова:
- Когда так, то вам до нас более нет дела: собирайтесь ехать в Вильну.
Паны написали к московским боярам грамоту от имени Сигизмунда. Король уверял бояр, что слухи, распространенные его врагами, будто он не хочет прислать сына на Московское государство и думает разорить греческую веру в Московском государстве, неосновательны: король жаловался на упорство смоленских сидельцев и на послов, в особенности на Голицына.
Паны еще несколько раз в феврале пытались склонить послов повиноваться королевской воле. Паны снова отрекались от крестного целования на королевское имя, но требовали, чтобы впущено было восемь сот человек в Смоленск. Послы соглашались только на двести. Им позволили еще раз снестись со смолянами, а послы потом говорили, что они насилу убедили смолян принять двести человек. Напротив, поляки приписывали упорство смолянам и теперь, как прежде, по наущению Голицына. Поляки требовали, чтобы, впустив королевских людей, оставить одни ключи у городского начальника, другие – у польского, чтобы смоляне, как виновные в упрямстве, заплатили все убытки, понесенные королевскими войсками, и чтобы те, которые из них прежде покорились королю, находились под судом и ведением польского, а не русского начальства.
Король обещал снять осаду только тогда, когда смоляне исполнят его требования. В начале февраля послы виделись с представителями Смоленска и договорились с ними о размещении в городе 200 польских солдат. Однако польские сенаторы выдвинули свои условия, требовали впустить в крепость 350 солдат. Смоленск останется в составе Русского государства временно, до заключения окончательного договора. Город должен возместить  все убытки, понесенные королевской казной во время полуторалетней осады Смоленска.
Шеин созвал земских представителей и весь народ для обсуждения требований короля. Лишь немногие высказались за прекращение сопротивления. Среди них был и местный архиепископ.
- Что меч не истребил, то поветрие истребляет, - заявил он, - лучше нам поддаться за присягою их, хотя бы нас тоже перебили.
Даже архиепископ не верил тому, что после сдачи Смоленска Сигизмунд пощадит смолян.
Все собравшиеся на площади перед воеводской избой хорошо понимали, что речь идет о сдаче крепости неприятелю. Собор подтвердил, что 200 солдат будут допущены в город лишь после того, как Сигизмунд выведет все свои войска из пределов России.
50

Но как исполнить их было нельзя, особенно заплатить издержки в то время, то ясно видно было, что король после этого договора останется с войском и только воспользуется введением своих людей для удобного взятия города. И послы, и смоляне – отказали. Переговоры снова прервались.


XXYIII

Сильно были раздражены паны против послов. Они упорствовали, а между тем Русская земля ополчалась. Возникло подозрение, что послы сносятся с Ляпуновым, что они тайно помогают русским в восстании. Голицына обвинили также в прежних сношениях с тушинским вором, когда еще тот был жив, и с Делегарди.
Поляки решили арестовать послов, пресечь их сообщение с Московской землей.
26-го марта их позвали, и Лев Сапега сказал им:
- Мы знаем ваши коварства и хитрости, неприличные послам. Вы нарушили народное право, переступили границы ваших посольских обязанностей, пренебрегли указами московских бояр, от которых посланы. Народ тайно поджигали к неповиновению и мятежу, возбуждали ненависть к королю и королевичу Владиславу, давали советы мятежникам, отклоняли Шеина от сдачи Смоленска, обнадеживая его скорою помощью от Ляпунова, дождались, пока измена и мятеж созреют. Вы должны отправляться в Польшу.
- Позвольте, - сказал Голицын, - взять наше имущество.
- Этого вам не будет позволено, - был ответ.
Тотчас явились триста жолнеров, окружили и повели во двор. Филарета посадили в одной избе. Голицына, Луговского и Мезецкого – в другой.
Арестовано несколько дворян. Вокруг посольского стана, где оставались другие дворяне, поставили стражу.
Наступила святая неделя.
Послы написали челобитную королю. Сигизмунд прислал им разговеться (тушу говядины, старую баранью тушу, два молодых барашка, одного козленка, четырех зайцев, четырех поросят, одного тетерева, четырех гусей и семь куриц, все это было битое). Послы удержали себе одну половину, а другую с позволения пристава, отправили дворянам разговеться.
Из Москвы прибыли с новой грамотой Иван Никитич Салтыков и Безобразов. Паны послали Салтыкова уговаривать послов – уступить королевской воле, и в то же время приказали через приставов сказать послам, что если они и теперь станут противиться, то их повезут в Польшу.
На увещания Салтыкова Луговской отвечал так:
- Тебе, Иван Никитич, надобно помнить Бога и нашу православную веру, и свое отечество, и за Московское государство стоять, а на разорение государства не посягать. Сами видите, что над нами деется.
Послы показывали ему статейный список и доказали, что исполнить требования, противные первоначальному наказу, невозможно. Их слова, а еще больше их пример, проникли в сердце Ивану Салтыкову: он раскаялся, что служил врагам, и решил служить отечеству.
Весть о том, что ополчение уже находится под Москвою, устрашила панов. Они побаивались, как бы с их войском в Москве не сделалось чего-нибудь худого. При огромности восстания рассчитывали, что если теперь уладится дело о Смоленске, то это произведет впечатление, которое обессилит восстание Московской земли. Они предложили послам уступку, отреклись от того, чтобы Смоленску с его землей, как прежде требовалось, платить военные издержки, и согласились только на двести
51

пятьдесят человек гарнизона. Уже составили условия, как вдруг пришло известие, что посольский гарнизон в Москве предал огню столицу и произвел повальное кровопролитие. Призвали послов. Паны говорили им, что виной всей беде московские люди. Послы говорили, что виной всему король: зачем не утвердил договора, не отошел от Смоленска.
- Нашим людям нельзя было не жечь Москвы, - сказал Лев Сапега, - иначе их всех самих побили бы. Что сталось, тому так и быть. Король и мы хотим знать, а вы нам скажите, как злу помочь и кровопролитие унять.
- Мы сами не знаем, что теперь делать, - отвечал Голицын, - нас отправила вся земля, а во-первых, патриарх. Теперь патриарх наш, начальный человек, под стражею. Московского государства бояре и всякие люди пришли под Москву и бьются с королевскими людьми. Мы не знаем, за кого себя признавать, и о Смоленске не знаем, что делать: как смоляне узнают, что королевские люди, которых москвичи впустили к себе, сожгли Москву, то побоятся, чтобы и с ними того же не сделали, если впустят к себе королевских людей.
Впрочем, послы предлагали одно последнее средство поправить сколько-нибудь дело: отойти от Смоленска и утвердить все статьи договора, с которым они приехали. В таком случае сами послы вызывались писать к подмосковному войску и требовать, чтобы оно разошлось.
Стал король советоваться с панами. Хотели, во что бы то ни стало оставить гарнизон в Смоленске, в знак победы: иначе, казалось, постыдным возвращаться, ничего не сделав и так долго добивавшись Смоленска. В Польше сочли бы это бесчестием для нации: поднялся бы ропот на бесполезную трату силы и казны, проснулись бы вновь едва уснувшие враждебные побуждения против короля. Русские же не примирились бы от этого с поляками. Московский пожар и кровопролитие не такие были события, чтобы могли изгладиться отступлением короля от Смоленска. Самое это отступление объявили бы невольной уступкой и еще сильнее вошли бы в задор против поляков.
Думный дьяк Луговской принес Сапеге черновые отпуски грамот, которые обещали послы отправить к патриарху и к начальникам подмосковного ополчения, если король согласится отойти от Смоленска. Сапега прочел отпуски и спросил:
- Хотите ли вы впустить в Смоленск королевских людей?
Луговской отказал, а Сапега прибавил:
- Ну, так вас пошлют всех в Вильну!
- Надобно прежде кровь христианскую унять, а Польшей нас стращать нечего, Польшу мы все знаем! – отвечал дьяк.
Тут случилось событие, раздражавшее еще более панов против русских. Появилось в Дорогобуже ополчение, которое готовилось идти на помощь Ляпунову. Поляки послали против него Ивана Никитича Салтыкова. Тронутый убеждениями и примером послов, раздраженный поступками поляков в Москве, этот преданный до сих пор Сигизмунду человек, прибыв к Дорогобужу, объявил себя сторонником восстания и написал в Смоленск грамоту, где уговаривал смолян не сдаваться. Поляки приписывали эту перемену влиянию послов. Поляки говорили, что тогда открылось ясно, что послы сносились с Ляпуновым. Вероятно, тогда узнали они о том воззвании, которое написано было от смоленских дворян и первое возбудило людей Московского государства к восстанию. Обвиняли послов всех в том, будто они прямо сносились со смолянами и убеждали их не сдаваться.
Последний раз Сапега потребовал угрожающим тоном от митрополита Филарета, чтобы он написал к подмосковным начальникам об отходе от столицы, а к Шеину в Смоленск, чтобы тот сдал город.
Филарет отвечал:
52

- Я все согласен перетерпеть, а этого не сделаю, пока не утвердите всего, то нас поданного в договоре.
После этого ответа, 12-го апреля, послам объявили:
- Вы завтра поедете в Польшу.
- У нас нет указа из Москвы, - отвечал Филарет, - чтобы ехать в Польшу, и нечем нам подняться.
- Вы поедете безоговорочно на одном судне, - сказали им. – Так велит его величество король.


XXIY

13-го апреля ко двору, где содержались послы, подвезли судно и приказали им садиться. Когда слуги посольские стали собираться, приставы Самуил Тышкевич и Кохановский велели выбросить из судна их пожитки, лучшее взяли себе, а слуг перебили: холопская кровь не стоила большого внимания. Пленников окружили жолнеры с заряженными ружьями, и судно поплыло вниз по Днепру. За ними, в двух негодных суденышках, повезли посольских дворян.
Польский король уже смотрел на Московское государство как на страну не только покоренную, но порабощенную. Поляки уже не считали себя обязанными признавать посольской чести за теми, которые были представителями этой страны перед польским правительством. Только Жолневский, когда послов везли мимо его имения, выслал к ним спросить о здоровье.


XXX

Сложилась патовая ситуация: ополчение ничего не могло сделать с польским гарнизоном в Москве, а поляки – с ополчением. Между тем в Смоленске началась цинга. Из 80 тысяч жителей, которые оказались в осаде, осталось около 8 тысяч. Силы их подходили к концу.
На городских складах еще оставались некоторые запасы продовольствия. Но его распределяли теперь только среди ратников. Простой люд умирал с голода и от эпидемии.
В распоряжении Шеина оставалось немного здоровых людей, способных носить оружие, им приходилось нести караулы по всей крепостной стене.
Польские сенаторы много раз советовали королю оставить осаду Смоленска и идти прямо в Москву. По их мнению, он там появлением своим мог бы изменить дела и усмирить восстание. Этого домогались и поляки, осажденные в Москве, и русские бояре, королевские приверженцы. Но Сигизмунд упорствовал: не взять Смоленска – оскорбительно, он считал, для его чести.
Время проходило. Поляки ждали, что смоляне доведутся до крайности, не станут более терпеть и сдадутся. Но смоляне не сдавались, все упорствовали.
Между тем соперник Жолневского, Ян Потоцкий, умер. Тогда послан был гонец к Жолневскому, уехавшему в Оршу с приказом остановиться. Потом другой гонец побежал к гетману и привез ему королевское приглашение воротиться к войску и принять над ним начальство. Король даже прислал за особой гетмана три цуга лошадей. Жолневский прежде был оскорблен: во-первых, король отдал предпочтение его сопернику, во-вторых, не слушал его советов. Жолневский видел и не раз представлял королю, что дело, счастливо им устроенное, пропадает оттого, что король не присылает сына в Москву, а сам стоит под Смоленском, раздражает московский народ, и вместе с тем дает ему время
53

собраться для восстания. Жолневский и теперь не надеялся, чтобы король стал поступать так, как гетману казалось лучшим. Он уклонился и отвечал, что уже услал лошадей вперед в Могилев. Через несколько дней после того, король переменил свое намерение. Он явно увидел, что с Жолневским ему нельзя сойтись в планах, и назначил предводителем войска под Смоленском Якова Потоцкого, брата умершего Яна. А к Жолневскому послал еще раз гонца с приказанием не ворочаться и продолжать свой путь в Русь.
Решено было: не двигаться с войском к Москве, а оставаться под Смоленском, пока не возьмут этого города.


XXXI

Еще прошло несколько недель. Король все ждал, что смоляне сдадутся. Поляки примечали, что ряды годных к оружию на смоленских стенах все редели, но смоляне не думали сдаваться. Шеин недаром удерживал их и ободрял:
- Шеин, - говорили поляки, - помнит геройскую смерть отца своего, павшего при взятии Сокола во время войны с Батарием.
Проходил май. Смоленск не сдавался. Между тем в последние дни сентября назначен в Польше сейм. Королю к этому времени следовало воротиться в отечество. Король хотел и должен был явиться перед лицом своего народа победителем. Надобно было, во что бы то ни стало взять Смоленск, иначе пришлось бы ему терпеть насмешки. И вот в первых числах июня назначен был генеральный приступ. Подготовлены были для забрасывания рва мешки с землей и со всякой тяжестью, весом до 20 центнеров.
Войско польское было поставлено на всех четырех сторонах осажденного города. На восточной стороне, где стояли казаки, занявшие Духов монастырь, почти против Аврамиевских ворот, находился сам главный предводитель польского войска, староста каменецкий Яков Потоцкий. На северной стороне, где протекал Днепр, против Крылосовских ворот, стоял литовский маршал Христофер Дорогостайский и Бартомей Новодворский. На западе – брат Якова Потоцкого Стефан Потоцкий, староста дрелинский. Здесь же стояла батарея, и был пролом, сделанный польскими орудиями. Но за проломанной стеной был насыпан высокий земляной вал, защищавший город, и окопанный пространным глубоким рвом. Между южной и западной стороной стояла немецкая пехота под начальством Яна Вейера. Недалеко от Крылосовских ворот, против которых стоял литовский маршал, была яма для стока нечистот.
Боярский сын Андрей Дедоскин, перебежавший к полякам, явился к Новодворскому и известил его, что в яму для нечистот можно положить порох и, таким образом, взорвать сиену. Новодворский осмотрел яму, затем поляки всыпали туда пороху.
В полночь со 20-го на 3-е июня, когда уже занималась летняя северная заря, поляки пошли на приступ. Первый полез на стену Стефан Потоцкий. По его приказанию жолнеры быстро бросились приставлять к стенам лестницы. Сам предводитель показывал им пример и нес собственноручно лестницу. Этот приступ был сделан внезапно и стремительно. Осажденные никак его не ожидали. В то время немцы пехоты Вейера с другой стороны приставили так же быстро лестницы к стенам и полезли по ним вверх. Русские подняли тревогу, скликали друг друга к оружию, звонили в колокола и бросились на стены. В Смоленске стены были тридцать локтей в ширину. На них было, где разойтись и померяться. Завязался кровавый рукопашный бой на стенах. Русские работали усердно и кричали для собственного ободрения. Поляки поддались, принуждены были сходить со стен. Их дело казалось тут проигранным и поправилось неожиданно. Когда русские, стоявшие на стенах, дружно и удачно сгоняли врагов со своих стен, вдруг вспыхнул порох, подложенный поляками в подстенную канаву. Его зажег своеручно Новодворский,
54

бросив в яму недалеко от входа канавы в Днепр петарду. Взорвало стены из тридцати локтей в длину и на двенадцать в ширину.
Пораженные неожиданным взрывом стены, русские пришли в панический страх, оставили стены и валы и метались в беспорядке. Они никак не думали, что с этой стороны можно было подложить мины и сделать взрыв. Вслед за тем, Дорогостайский и Новодворский бросились во вновь сделанный пролом, но увидели, что через него нельзя пробраться за грудами разметанной стены и вала, и повернули на княжеские ворота. Жолнеры разбирали разметанные кучи земли и бревна и вломились в старый город.
В это время сам главный предводитель Потоцкий, стоявший на западной стороне против того места, где прежде была проломлена стена, бросился в глубокий ров. Жолнеры его быстро перелезли этот ров, с великим трудом вылезли на высокий вал и, не встречая отпора, очутились в городе. Вдруг загорелась башня, стоявшая близ княжеских ворот. В башне был порох. Огонь скоро дошел до пороха. Башню взорвало, и тот же час загорелись близ стоявшие дома. Пожар распространился по городу с чрезвычайной быстротой. Загорелись другие три башни из семи стоявших на стене, примыкавшей к реке, на северной стороне крепости. С грохотом падали стропила и кровли. Дорогостайский приказывал тушить пожар, обещал награду, но это было невозможно. Русские сами зажигали дома, чтобы не доставалось имущество победителям. К тому же поднялся сильный ветер – пламя достигло до архиерейских палат. Там были сложены и деньги и имущество жителей и служилых и уездных людей. Там было много узорочья, и золота, и одежды… и в погребе 150 пудов гороха. Толпы народа бежали в соборную церковь. Владыка смоленский Сергий во всем облачении стоял перед престолом и гласно молился за души погибших и готовых погибать. Какой-то пан подбежал и ударил Сергия саблей по голове. Другие поляки начали в соборе рубить мужчин и хватать женщин. Тогда посадский Андрей Беляницын взял свечу и полез в подвал собора и зажег пороховой склад. Владычные палаты с громом полетели в воздух. Треснула и отвалилась одна стена в соборе. Кое-какие поляки, гнавшиеся за русскими, были ранены, иные погибли. Жолнеры ворвались в полуразрушенные стены собора. Там среди развалин и дыма лежала, отклонив головы, толпа народа, женщин и детей, над ними стоял в царских дверях в блестящем облачении владыка. Враги были поражены его видом, он был прекрасен, с белокурыми волосами, с окладистой бородой. Первая ярость прошла. Поляки не стали более умерщвлять никого. Но сами русские, предводимые священниками и монахами, бросились в огонь, решаясь лучше погибать, чем терпеть поругание и унижения от победителей.
- Где Шеин? – кричали поляки.
Им указывали на одну башню. Там заперся Шеин с женой, с сыном-дитятей, с товарищем своим, князем Горчаковым и несколькими дворянами. Толпа немцев бросилась на эту башню. Русские побили их.
Тогда сам Стефан Потоцкий приблизился к башне и звал Шеина на объяснения. Шеин показался с сыном наружу. Потоцкий уговаривал, чтобы он пощадил свою жизнь. Не столько сам Шеин, как другие, с ним бывшие, решились сдаться. Шеин сошел и отдал свое оружие. За ним то же самое сделали и другие.


XXXII

14-го июня пленные были представлены торжествующему королю. Вместе с тем Дорогостайский представлял королю отличившихся при взятии крепости. Кроме таких, которые беспрестанно досаждали королю требованием жалованья, были также, служившие без жалованья, которые в надежде получить староство и каштелянство,
55

прибыли служить бесплатно для славы Речи Посполитой и распространения католической веры. Между ними обратил тогда на себя внимание один мальтийский кавалер. Когда его представили Сигизмунду, он сказал, что не хочет никаких наград, кроме королевской милости к ордену, к которому он принадлежит.
Шеина приняли сурово и ему, как преступнику, дали вопросные пункты. Преимущественно хотели знать – с кем он был в умышлении, и в сношениях, в совете. Шеин ничего не говорил. Архиепископ Сергий и товарищ Шеина, Горчаков, стали выгораживать себя и говорили, что они советовали ему сдаться.
Шеин показал, что он от Горчакова ничего не слыхал, а Сергий хоть и сказал ему как-то раз, что уже, не сдаться ли им, но на это не было обращено внимания, и после архиепископ ничего подобного не говорил. На вопрос, что бы он делал, если бы отсиделся в Смоленске, Шеин отвечал:
- Я всем сердцем был предан королевичу, а если бы король сына на царство не дал, то, так как земля без государя быть не может, поддался бы тому, кто был бы царем на Москве.
Между тем Сигизмунд не оценил прямоты его. Допрос сопровождался пыткой. Поляки думали, что в Смоленске остались сокровища, и хотели от него дознаться, но ничего не добились. После пыток его отправили в Литву в оковах, разлучив с семьей. Сына взял себе король, а жену и дочь – Сапега.


XXXIII

Несмотря на то, что город был весь поврежден взрывом, поляки, однако, нашли в нем значительные запасы съестного: овса, ржи, гусей, кур, павлинов, поросят и, к удивлению победителей, только одну корову, для молока для стола архиепископа. Взято до 200 орудий, кроме потерпевших от взрыва. Это сохранилось в тех башнях, которые уцелели от взрыва. Там найдено несколько пороху, а ядер было так много, что их было достаточно на несколько крепостей. Во время взрыва засыпало развалинами парня с девушкой так, что над ними образовалось просторное место, и они могли дышать. На шестнадцатый день после того, гайдуки, перебирая щебень с целью отыскать что-нибудь, услышали стоны и откопали их. Девушка испустила дыхание, как только ее коснулся свежий воздух и свет, а парень имел еще силы попросить водки и бани. Поляки привезли его в свой обоз, и он, как только отведал водки, тотчас умер
Так рал Смоленск, долгое время не поддававшийся воле короля. Давнее желание короля исполнилось! До сих пор он давал себе предлог – честь его страдает оттого, что Смоленск не сдается. Теперь честь его удовлетворилась. Оставалось кончить начатое. Некоторые сенаторы советовали теперь не медлить и идти с войском прямо под Москву, освободить осажденных в стенах Кремля поляков, упрочить власть над Московским государством, приласкать бояр. Можно, думали они, кротостью и раздачей жалованья склонить на свою сторону многих из тех, которые были против короля. Жалованье войску могло быть заплачено из царской казны, и войско было бы спокойно.
Против этого возражали другие, что сейм соберется в сентябре, и король должен находиться на сейме. Если же он пойдет к Москве, то принужден будет войти в продолжительную войну с московским полчищем, осадившим столицу. А платеж войску должно будет производить Польское государство, потому что не станет московской казны. Произойдет задержка жалованья: войско начнет роптать. Между тем, сейм, собравшись без короля, не будет слишком довольствоваться тем, что Сигизмунд хочет завоевать чужую землю для своей фамилии. Представляли, что прежде чем король решится на окончательное дело с Москвою, надобно испросить мнения Речи Посполитой.
56

Король пристал к последнему мнению. Поправить дело в Москве, подвести
осажденным живность и отбить москвитян от города можно, казалось, и без присутствия короля. Сигизмунд поручил это дело литовскому гетману Ходкевичу. В Смоленске был оставлен воевода брацлавский Якуб Потоцкий. Ему поручил король устроить все, что нужно для охранения и укрепления Смоленска и для приведения в покорность новозавоеванной земли.


Глава третья


I

Вся Польша торжествовала. Повсюду совершались празднества, молебствия, процессии, пирушки, всевозможные увеселения. В Кракове три дня и три ночи с 30-го июня не умолкала музыка… выстрелы, потешные огни, представления, изображавшие взятие Смоленска, апофеозы языческих божеств, поражающих Московское государство. Радость была чрезвычайная.
Со всем двором король приехал в Вильно: здесь ему воздвигли триумфальные ворота, там его встретила супруга – королева Констанция и сын Владислав – нареченный московский царь. Веселая музыка провожала его от триумфальной арки до дворца. Толпа народа громкими криками восхваляла геройские подвиги своего короля.
В Варшаве короля ожидало еще большее торжество. Сапега и сейм поздравляли его. Явился Жолневский со всеми своими полковниками, ротмистрами. Королю устроили торжественный въезд.
Жолневский вез с собой пленного царя. Сослуживцы Жолневского выказали блеск своих одежд и вооружений, все достоинство и убранство своих боевых коней. Сам коронный гетман ехал в открытой, богато убранной коляске, которую везли шесть белых турецких лошадей. Непосредственно за ним везли Шуйского в королевской карете: она была открытая, чтобы все могли видеть знатных пленников. Бывший царь сидел посреди братьев. На нем был длинный белый, вышитый золотом кафтан, на голове горлатная шапка из черной лисицы. Поляки с любопытством присматривались к его сухощавому лицу, окаймленному маленькой кругловатой бородой, и ловили мрачные, суровые взгляды в его красноватых, больных глазах.
За ним везли пленного Шеина со смолянами. За пленными пехота и гетманские казаки оканчивали поезд. Это было 29-го октября. Пленных повезли через Краковское предместье в замок. Там в сенаторской избе, где собран был весь двор, весь сенат, паны Речи Посполитой – сидел на троне король Сигизмунд с королевой, а близ них была вся королевская семья его. Ввели туда пленных: Шуйского, Шеина и остальных, не представив королю. Впереди поставили московского царя с братьями. Василий с беспокойством оглядывался во все стороны и повсюду встречал взоры сострадания и участия.
Сначала перед троном и во всеуслышание гетман с жаром говорил речи. Сначала он восхвалял добродетели, доблести и всякие достоинства Сигизмунда. Прославлял его подвиг Смоленска, потом перешел к завоеванию Москвы. Немного повернулся, указав на пленного царя, сказал:
- Вот он, великий царь московский, наследник московских царей, которые столько времени своим могуществом были страшными и грозными короне польской и королям ее, турецкому императору и всем соседним государствам. Вот брат его, Дмитрий,
57

предводительствовавший шестидесятитысячным войском, мужественным, крепким и сильным…
При этих словах гетмана низложенный царь, держа в одной руке шапку, поклонился, прикоснулся пальцами другой руки до земли и потом поднес их к губам. Дмитрий поклонился до земли головой один раз. Иван Шуйский, по обычаю московских холопов, отвесил три земных поклона. Иван при этом плакал.
Гетман продолжал свою речь и сказал:
- Ваше величество! Примите их не как пленных: я умоляю за них ваше величество. Окажите им свое милосердие и милость: помните, что счастье постоянно, и никто из монархов не может быть назван счастливым, прежде чем не окончит своего земного поприща.
По окончании речи пленники один за другим, начиная с царя Василия, были допущены к руке королевской.
Король отпустил от себя пленников милостиво. Царя с братьями отправили в Гостинский замок, недалеко от Варшавы, и там назначили им пребывание под стражей.
Неволя и тоска свели царя через год в могилу. В том же замке скончались после него Дмитрий, брат его, и жена Дмитрия, подозреваемая в отравлении Скопина. Много лет спустя, костям невольников суждено было перейти в родную землю.
Шеин был отправлен в Ружаны, родовое поместье Льва Сапеги, в Новогрудском воеводстве.
Смоленские послы, еще до падения Смоленска, были отправлены в Польшу. Путь их лежал через Минск и Вильно, под Львов, в Каменку, имение гетмана Жолневского. Филарета и Голицына оставили в Каменке. Представлять королю их боялись, чтобы не испортить королевского триумфа. В Варшаву их вывезли только в январе 1612 года и отправили в Мальборк, бывшую столицу тевтонского ордена. Филарета поместили там в замок.


                II

Между тем под Москвою, куда должна была собираться земля Русская, возникли раздоры, которые дали возможность полякам спасти себя и приостановить дело русское.
Русские военачальники составили триумвират, правивший не только войском, но и всей Русской землей, а дворяне и дети боярские составили около них земскую думу. Это были: князь Трубецкой, Ляпунов и Заруцкий. К ним обращались с челобитными. И грамоты во все русские земли писались от имени трех. Они предписывали городам высылать ополчения, собирать, доставлять и употреблять на месте указанным способом денежные сборы, раздавали и отбирали поместья.
В соответствии с думой чинов всей земли от 30-го июля, проведенного в подмосковном лагере, никто не мог никого казнить смертью без земского приговора, и всякое буйство строго должно было наказываться.
Дворянин Матвей Плещеев поймал у Николы на Угреше двадцать восемь своевольных казаков и посадил их в воду. Казаки вытащили тела товарищей из воды и принесли в круг. Поднялся шум.
Все говорили, что это сделано по указу Ляпунова. Волнение так неожиданно и внезапно охватило все казачество, бывшее под Москвой, что Ляпунов испугался и пустился бежать к Рязани, за ним бросились в погоню, вероятно, уже свои, и уговорили его вернуться. Догнали его под Симоновым монастырем, вечером. Он воротился, ночевал в Никитском острожке.
Поляки нашли возможность подделаться под почерк руки Ляпунова. Это было тем
58

легче, что воззваний, им писанных или подписанных, расходилось везде множество. Написали, как будто от Ляпунова, письмо или послание в города. Попался полякам какой-то казак. Товарищ его, атаман Сидор Заварзин, просил об обмене этого пленника. Гонсевский велел отпустить пленного казака, и вместе с ним послал письмо, подписанное под руку Ляпунова. В нем говорилось, что казаки – враги и разорители Московского
государства, что их следует брать и топить, куда только они придут. “Когда, Бог даст, Московское государство успокоится, тогда мы истребим этот злой народ”, - было там сказано. Сам казак, освобожденный из плена, говорил Заварзину:
- Вот, брат, видишь, какую гибель готовит нам, казакам, Ляпунов. Вот письмо, которое перехватила литва. Он рассылал такие письма по разным городам.
- Теперь мы его, ****ского сына, убьем! – сказал Сидор.
Сидор принес это письмо в круг. Оно казалось как нельзя правдоподобным не только по руке Ляпунова, но и по содержанию, после того, как сторонник Ляпунова, Плещеев, утопил самовольно двадцать восемь человек.
Казацкий круг потребовал Ляпунова к ответу. За ним пошли.
- Я не пойду, - сказал Ляпунов, - пускай присылают разных людей.
За ним в другой раз пошли. Он опять не пошел. В третий раз пришли за ним люди более степенные: Сильвестр Толстой и Юрий Потемкин. Они говорили:
- Мы соблюдем тебя. Не будет тебе никакого зла.
Ляпунов пришел в круг.
- Ты писал? – спрашивал атаман Корамышев.
- Нет, не я, - отвечал Ляпунов, - рука похожа на мою. Но это враги сделали. Я не писывал.
Казаки слишком разъярены были прежде против него, не слушали его оправданий и бросились на него с саблями.
Тогда Иван Ржевский, прежде бывший Ляпунову врагом, увидел, что казаки поступают нелицеприятно, и понял, что тут обман, стал заступаться за Ляпунова, кричал:
- Прокофий не виноват!
Казаки изрубили Ляпунова, потом и Ржевского.


III

Смерть Ляпунова отразилась победой стороны казацкой и поражения земской. Заруцкий сделался главным деятелем, отклонив себя от явного участия в гибели Ляпунова. Он хотел поставить себя так, как будто кровь Ляпунова не ложится на него. Он был прежде начальником выбранным и остался им – не за что было сменять его. Слабый Трубецкой делал, думал и говорил то, чему его научал Заруцкий, а впоследствии оправдывал свои поступки тем, что он все делал невольно. И то была правда: его неволя была в слабости его собственной воли и ума.
Заруцкий был казак душой. Ненавидя все польское, как и все земское московское, он ревностно продолжал начатое. Как будто хотел доказать всей Руси, что со смертью Ляпунова дело народное не проиграло ничего, а, напротив, еще выиграло.
Уже на второй день после смерти Ляпунова Заруцкий приказал бить тревогу – не на беду земским людям, как они ждали, а на приступ к Девичьему монастырю, который оставался еще во владении поляков. Немцы, находившиеся в монастыре, сдались.
23-го сентября казаки в восточной стороне Белого города пустили в Китай-город гранаты. При сильном ветре сделался пожар и распространился с такой быстротой, что не было возможности тушить его. Поляки поспешили перебраться в Кремль.
В Кремле пришлось полякам жить в большой тесноте. Вдобавок, их обеспокоило
                59

такое происшествие. Когда они разместились в Кремле, за недостатком жилищ некоторые думали жить в погребах, и человек восемнадцать заняли какой-то погреб, а в нем прежде был порох, и никто его не выметал с тех пор. Ротмистр Ружицкий стал осматривать свое новое жилище, а слуга нес свечи. Искра упала, погреб подняло на воздух, и люди пропали. После того никто не осмеливался жить в погребах и разводить там огонь.


IY

В начале октября Ходкевич, приближаясь к Москве, отправил вперед Вожовича с 50-ю казаками известить Гонсевского. Ходкевич подошел к Москве 4-го октября т стал у Андроньева монастыря станом. Радость, которую предощущал гарнизон, думавший видеть сильную помощь, внезапно пропала, когда поляки узнали, с какими малыми силами пришел литовский гетман. Возникли важные неудовольствия. Ходкевич, как славный полководец, посланный королем, стал наказывать за проступки, учиненные военными людьми. Он объявил, что не хочет держать под своей булавой разных негодяев, и прогонял их из обоза. Это были преимущественно немцы. В отмщение они подстрекали против гетмана товарищей под самым чувствительным предлогом.
- Ходкевич, прежде взыскивать и наказывать, - кричали они, - должен был бы привезти нам всем жалованье и запасы.
Вдобавок, полковник Струсь, родственник Якуба Потоцкого, соперника Ходкевича, доказывал, что Ходкевич – литовский гетман, а в Москве войско коронное, и потому он над ним не имеет права распоряжаться. От таких подущений все войско заволновалось.
Ходкевич, чтоб занять войско, объявил, что идет на неприятеля. У поляков случалось, что между собой они не ладят, а как нужда явится идти на неприятеля, то оставляют свои недоразумения и идут на общего всем им врага. И теперь они повиновались. 10-го октября Ходкевич поручил левое крыло Родзивиллу, а правое Станиславу Конецпольскому, сам принял начальство нал серединою и двинулись на неприятеля. В задней стороне у него были сапежинцы.
Русские вышли против него, но, побившись немного, ушли за развалины печей домов и оттуда стали стрелять в неприятеля. У Ходкевича войско было конное, негде было развернуться лошадям. Когда оно бросилось, было, на русских, те выскакивали из-за печей, поражали поляков и литовцев выстрелами, а сами тотчас опять укрывались за развалинами. Ходкевич отступил.
Было еще несколько незначительных стычек. Наконец, перестали сходиться. Казаки в своих таборах не тревожили Ходкевича, а Ходкевич не трогал казаков. Так прошел почти месяц. Гетман стоял с войском своим лагерем у Красного села. У него шли переговоры с гарнизоном.
Жолнеры начали требовать, чтобы их переменили.
- Вот пришло новое войско, - утверждали они, - пусть же оно займет столицу, а нас следует выпустить. Мы уже и так стоим в чужой земле больше года, теряем жизнь и здоровье, терпим голод.
Ходкевич доказывал им, что честь ваша, долг верности своему государю и слава требуют, чтобы те, которые начали дело, довели его до конца.
- Подождите, пока сейм в Польше окончится, - говорил он: - король с королевичем скоро к вам прибудут.
Жолнеры этим не успокоились. Много дней прошло в спорах. Гетман, наконец, порешил так: те, которые не захотят оставаться в стенах Москвы из-за недостатков припасов для многолюдного гарнизона, пусть выступают из столицы вместе с ним собирать запасы по Московскому государству, а те, которые пожелают остаться в Москве,
                60

получат за это сверх жалованья обыкновенного, еще прибавочное, за стенную службу.
Все объявили гетману, что они соглашаются служить только до 6-го января 1612 года и если король не переменит их свежим войском, они будут считать себя уволенными и в праве уйти в отечество.
Ходкевич 28-го октября двинулся к Рогачеву для сбора продовольствия. Вернулся обратно под Москву в январе месяце. Поляки хотели снова сдать ему столицу. Но так как
Ходкевич не надеялся на скорую помощь, отказался, сославшись, что у него недостаточно войска, чтобы удержать Москву.
Гетман снова в конце января оставил Москву, ушел и стал в селе Федоровском, недалеко от Волока-Ламского.
Струсь и князь Корецкий ушли в отечество. Гетман простоял зиму в селе Федоровском, весной перешел к Можайску. Его войско должно было усилиться отрядом Струся, который снова возвращался на войну в Московское государство.
Наконец, смоленский воевода Якуб Потоцкий известил Ходкевича, что высылает племянника своего Николая Струся с тремя тысячами на смену тем, которые сидели в Кремле.
Ходкевич выступил из Можайска и стал за пятьдесят верст от Москвы. Здесь он ожидал Струся целых четыре недели. Из его стана доставили кремлевскому гарнизону продовольствие.
После четырех месяцев стоянки Ходкевич двинулся к Москве. Струсь шел за ним.
В первых числах июня Ходкевич перешел Москву-реку и стал на Девичьем поле. И
Струсь пришел под Москву и стал особым обозом. Тут начались переговоры и споры. Струсь требовал, чтобы Гонсевский сложил с себя звание начальника Москвы и уступил ему. Ходкевич стал защищать Гонсевского и считал требование Струся оскорблением заслугам Гонсевского. Но сам Гонсевский рассудил, что честь невелика оставаться в столице, и благоразумнее будет уступить ее сопернику, который безрассудно домогался этой чести. Он мало надеялся на успех. Он видел впереди плачевный исход всего московского дела – и охотно сложил с себя начальство. Струсь со своим отрядом вошел в Кремль. Гонсевский со своими сторонниками оставили Москву.
Ходкевич рассчитал, что ему незачем стоять под Москвою, и опять отправился собирать продовольствие кремлевскому гарнизону.


Y

Пока поляки в Кремле ожидали помощи от своего короля, поднятая Гермогеном и Ляпуновым народная сила во имя веры не истощалась, а росла.
Первыми зашевелились казанцы. В августе 1611 года они снеслись с нижегородцами и выработали соглашение. Приговор двух крупных городов послужил грозным предостережением двух подмосковных властей.
Казанцы, пошумев, отступили в тень. Нижегородцы же вскоре перешли от слов к делу.
Осенью 1611 года нижегородцы избрали земским старостой Кузьму Минина, который обратился к горожанам с призывом пожертвовать всем ради спасения родины.
Взявшись за организацию войска, посадские люди доверили командование Дмитрию Пожарскому.
В течение зимы 1612 года Пожарский собирал силы. И только 23-го февраля 1612 года нижегородцы смогли выступить в поход. Поход послужил сигналом к объединению сил против поляков.
20-го августа Пожарский подошел к разоренной столице. Прежде всего, он
61

отправил передовой отряд высмотреть удобное место для стана. Посланные нашли такое место против Арбатских ворот.
Тут пришли и допущены были к Пожарскому посланцы от Трубецкого. Он приглашал их ополчение стать в одном таборе с казаками, но у земских людей были живы воспоминания времен Ляпунова, и осталась сердечная неприязнь к казачеству. Пожарский им ответил:
- Мы не можем стоять в одном таборе с казаками. Они начнут враждовать с нашими людьми.
Земское ополчение стало станом, обогнув часть Белгородской стены от Петровских ворот до Алексеевской башни на Москве-реке. Главное ядро его было у Арбатских ворот.
Через день после прибытия Пожарского увидели ратные люди на западе идущее войско Ходкевича.
За ним ехали огромные ряды в несколько сот возов с набранными запасами. Ему нужно было привезти их в кремль и в Китай-город – осажденным. В этом состояла вся задача его прибытия.
Ходкевич стал табором у Донского монастыря и намеревался переходить Москву-реку у Девичьего поля.
Трубецкой с главными силами стоял у Крымского двора, в тылу переправы.
Войск Заруцкого не было, он за несколько дней до прихода Пожарского под Москву, наоборот, ушел из-под Москвы.
Часть польского войска успела переправиться через реку и сбила московскую конницу, которая не допускала переправляться. Московские люди покинули лошадей, стали биться пешие, поляки погнали их с поля. В это время выскочили осажденные из Кремля к Чертольским воротам: у Ходкевича было намерение через эти ворота провезти запасы до Кремля. Московские стрельцы отбили польский гарнизон с уроном.
В то время воины Ходкевича погнали московских людей до Тверских ворот. Но из-за печей и церквей разрушенного Земляного города начали их сильно поражать московские люди выстрелами со всех сторон. Поляки отступили и перешли назад в Замоскворечье.
В следующий, день 23-го августа, прошел без боя. 24-го августа, на рассвете, Ходкевич собрал все войско, решился идти напролом, во что бы то ни стало, и доставить осажденным запасы.
Гетман двинулся со своими силами и возами, нагруженными запасами для продовольствия осажденных в Кремле. Левой стороной командовал сам гетман, в середине шли с конницей Зборовский, а с пехотой Новодворский и Гравский. Направо был Конецпольский и четыре тысячи украинских казаков под начальством атамана Ширяева.
Посланные против них стрельцы были сбиты. Поляки пошли по Замоскворечью. Конные спешились. Невозможно было ехать верхом через груды развалин. Только на возах медленно везли запасы, расчищая путь. Казаки Ходкевича выбили казаков московской стороны, засевших во рвах. Воины Ходкевича достигли Пятницкой улицы и напали на русский острожек, поставленный близ церкви св. Климентия. Казаки, защищавшие острожек не выдержали: отступили. Поляки завезли туда припасы. Однако казаки, получив помощь от своих, обратно захватили острожек, но только теперь с запасами.
Почти семь часов продолжалось сражение у самих стен Кремля. Тем временем Трубецкой стоял на отведенных ему позициях в полном бездействии. С бегством Заруцкого таборы лишились способного военного руководителя.
Ходкевичу удалось прижать к берегу Москвы-реки часть войска Пожарского. Отрезанные от своих, ратники пытались спастись, переплыв реку. Те, кому удалось
62

перебраться на другой берег, имели жалкий вид. Многие остались без оружия. Появление беглецов вызвало в ропот в ставке Трубецкого.
Командиры сотен, присланные в Замоскворечье Пожарским, настаивали на том, чтобы оказать немедленную помощь изнемогавшему в борьбе ополчению. Но Трубецкой отклонил их требования. Не отличаясь храбростью, он думал исключительно о том, как бы уберечь от поражения свое войско. Дворянские сотни, однако, отказались подчиниться
приказу струсившего воеводы. Они в полном порядке снялись с места, и ушли к переправе.
Появление свежих сил решило исход битвы. Подвергшись внезапному удару с фланга, Ходкевич прекратил атаку и поспешил вывести из боя свои силы.
С наступлением ночи поляки удалились к Воробьевым горам и 28-го августа ушли совсем от столицы к Вязьме.
Осажденные остались на произвол судьбы.


YI

Еще в июле польский король прибыл из Варшавы в Вильно, чтобы отсюда начать новый поход на Русь. Здесь он простоял более месяца, ожидая, что знатные вельможи пришлют ему свои эскадроны. Однако вельможи, зная, что государственная казна ушла на пышные балы и пиршество, охладели к участию в новой войне.
Пришлось Сигизмунду тратить свои последние злотые, чтобы нанять войско. Собрал он денег на два полка немецкой пехоты общей численностью в три тысячи человек.
26-го августа король покинул Вильно, взял путь к Смоленску. Он рассчитывал взять там гарнизон и начать наступление на Москву. Однако когда 14-го сентября королевское войско сделало привал в Орше, туда прибыли послы от смоленского гарнизона и заявили, что разделяют с королем ратные труды лишь только в том случае, если он немедленно выплатит им триста тысяч злотых в счет просроченного жалованья. Сигизмунд начал колебаться, не вернуться ли ему в Польшу, но в Оршу прискакал гетман Ходкевич, оставивший часть своего войска под Можайском, он умолял короля поспешить, чтобы избавить московский гарнизон от бедственного положения.
2-го октября с четырехтысячным войском король, наконец, прибыл в Смоленск. Сначала его встретили с радостью и бурным ликованием, однако, узнав, что денег в казне нет, весь двухтысячный гарнизон отказался следовать за королем и, более того, составил конфедерацию, заявив, что уйдет в Польшу. На совет конфедерации приехал королевич Владислав, который пообещал приличные вознаграждения после воцарения его на Московском престоле. Красноречивые обещания подействовали – смоленский гарнизон согласился отпустить в поход половину каждого эскадрона. Некоторые роты решились идти в полном составе, таким образом, собралось около полутора тысяч добровольцев. В этих переговорах прошло еще две недели, наконец, войско двинулось.


YII

Победа над Ходкевичем примирила Пожарского с Трубецким. До сих пор у них разряды были разные, и Пожарский не хотел ни за что соединяться с казаками. Но после того как казаки хорошо показали себя в общем деле, оба предводителя съехались, помирились и положили постоянно съезжаться на Неглинной-на-Трубе. Там устроили общий разряд, управляющий всей осадой.
63

15-го сентября Пожарский послал в город к осажденным полякам письмо с предложением о сдаче. На это великодушное предложение предводители написали гордый ответ, превозносили верность долгу и мужество поляков, с омерзением отвергали сдаться, как измену. Укоряли московских людей в вероломстве своим государям.
Казаки много раз штурмовали Китай-город. Они проливали море крови на приступах. Наконец, 22-го октября Трубецкой, стоявший станом на восточной стороне
Китай-города, ударил на приступ. Голодные поляки не могли защищаться, и ушли в Кремль. Русские вошли в Китай-город и первое, что они там увидели, были чаны, наполненные человечиной.
Сам Кремль был переполнен людьми, а недостаток съестного усиливался с каждым днем. Это вынудило поляков вести переговоры о сдаче. Возглавил делегацию гарнизона полковник Струсь, а боярское правительство представлял Мстиславский.
В тупике у закопченной кремлевской стены Пожарский достиг соглашения с боярским правительством, которое определило будущее царского трона. Земские руководители не могли без примирения со знатью достигнуть давней цели – избрать государя из великих бояр, природных русских людей.
После трехдневных переговоров земские вожди и боярское правительство заключили договор и скрепили его присягой. Бояре получили гарантию того, что им будут сохранены их родовые наследственные земли и жизни.
По условиям договора бояре, дворяне, дьяки, купцы и прочие люди, сидевшие в кремле, обязаны были немедленно отдать все деньги и ценности, взятые из государевой казны или из земщины. Пожалования Владислава и Сигизмунда были объявлены недействительными. Тогда, чтобы избавить себя от многолюдства, поляки выпустили из кремля женщин и детей. Но были жены и дети боярские: их мужья и отцы боялись казаков и обратились к Пожарскому с просьбой о защите.
24-го октября поляки отворили ворота на Неглинную и стали выпускать бояр и русских людей. Впереди всех вышел Мстиславский, за ним бояре, составляющие совет, дворяне и купцы, сидевшие в осаде.
На другой день 25-го октября отворились все ворота Кремля. И в Кремле, как в Китай-городе, русские увидели чаны с человеческим мясом, слышали стоны и проклятия умирающих в муках голода. Горько тронуло русских опустошение церковных и царских сокровищ.
Поляки побросали оружие и ожидали своей судьбы. Их погнали в таборы. Струся заперли в Чудовом монастыре. Все имущество пленных было сдано в казну. Минин распоряжался отбором и все это отдали казакам в награду.


YIII

По прибытии в Вязьму королевское войско соединилось с немногочисленной армией Ходкевича и попыталось захватить находящееся поблизости Погорелое Городище. Однако сидевший там воеводою князь Юрий Шаховской хорошо подготовился к осаде и поэтому на требование короля сдать крепость, резонно ответил:
- Ступай к Москве. Будет Москва за тобою и мы твои.
Не став дальше штурмовать Погорелое Городище, король снял осаду и отправился дальше, войско его расположилось в селе Федоровском, неподалеку от Волоколамска, а к Москве был отправлен полуторатысячный отряд кавалерии под начальством Адама Жолневского. С ним король отправил в посольство двух знатных поляков – Александра Зборовского и Андрея Слоцкого и двух людей из бывшего русского посольства под Смоленском – князя Даниила Мезецкого, товарища, находившегося в плену Филарета, и
64

дьяка Ивана Грамотина.
Послы прибыли в Рузу и выслали оттуда к Москве двух гонцов с письмом к москвичам, призывая их хранить верность Владиславу. Эти посланцы дворяне Федор Мотов и шляхтич Шалевский и были задержаны дозорными Пожарского.
Напрасно, прождав своих гонцов, послы под охраной отряда Жолневского вновь тронулись в путь, пока не достигли Тушино. Они попытались вступить в переговоры с
московским правительством, прося прислать заложников. Но вожди ополчения, памятуя о судьбе русского посольства под Смоленском, категорически отказались. Чтобы отогнать поляков от Москвы, Пожарский пустил в бой испытанную дворянскую конницу.
Не выдержав удара русских всадников, поляки вынуждены были отойти. Однако в одной из схваток ими был взят в плен смоленский сын боярский Иван Философов, который находился в московском ополчении. На допросах пленный держался с мужеством и достоинством. Когда его привезли в Федоровское, он в присутствии Сигизмунда заявил:
- Москва и людна и хлебна, все обещались помереть за православную веру, а королевича на царство не брать.
На вопрос о судьбе Мстиславского и остальных бояр, державших сторону польского королевича, Философов ответил:
- Князя Федора Мстиславского и его товарищей чернь не подпускает к думе. Между тем все дела решают Дмитрий Трубецкой, князь Пожарский и Козьма Минин. Польских людей разослали по городам, а в Москве оставили только знатных полковников и ротмистров, пана Струся и иных.
Выслушав пленного, Сигизмунд окончательно лишился решимости вести войну дальше. Находившийся в ставке короля литовский канцлер Лев Сапега советовал королю возвращаться назад в Польшу.


IX

По совершении поста начался выбор царя. Прежде всего, все объявили, что отнюдь не выбирать никакого иноземца, ни законопреступного сына Марины.
Казалось, нечего было даже рассуждать. Заранее можно было предвидеть, что выбор падет на Михаила, сына Филаретова. Еще в 1610 году Жолневский видел, что те из московских людей, которые не желают иметь царем иноземца, желают – одни Голицына, другие Михаила Романова. Теперь Голицына не было. Михаилу никто не мешал. Никакой другой род в Московском государстве не пользовался такой любовью, и никто не заслужил ее более, как род Романовых. В народном чувстве не изглаживалась память добродетельной Анастасии, помнили любимого в свое время народом Никиту Романовича: не только никто на него не мог сказать, чтобы он был причастен к мучительствам царя Ивана Грозного, но о нем сохранились предания, что он постоянно заступался за мучеников, хоть и самому ему за то грозил гнев царский. Свежи были в народном воспоминании страдания его детей при Борисе, печальная смерть трех братьев в изгнании, заточение Федора и его супруги. Народ в то время ужасно выстрадал. У него и сочувствие обращалось к тому роду, который также выпил горькую чашу, да еще безвинно.
У русского народа с Романовыми поэтому стала сердечная, крепкая связь взаимных страданий. Наконец, последний подвиг Филарета, его твердость в деле посольства, его плен во вражеской земле, все давало ему в народном воображении значение мученика за святую веру, за Русскую землю, за правое дело. Все это должно было склонять все сердца усиливать побуждения в пользу Михаила.
                65

Почин выдвижения Романова в цари взяли на себя выборные от казаков. Казакам терять было нечего. Они занимали низшую ступень в иерархии соборных чинов. Но за их спиною стояла большая часть столичного гарнизона, и их мнения власть имущие должны были выслушать волей-неволей.
21-го февраля в столице собралось множество выборных представителей земли:
дворян, духовных лиц, посадских людей и даже государственных крестьян. Большой
Кремлевский дворец был переполнен. В дворцовых палатах с трудом разместились земские чины. Выборным достались места похуже – провинциальным священникам, горожанам, крестьянам – места во дворце не нашлось.
Собравшиеся, пошумев, поспорив, наконец, провозгласили царем шестнадцатилетнего Михаила Романова.


X

Тотчас по избрании Михаила в Москве, начали думать, как бы прекратить войну литовскую, и главное высвободить из плена отца государева. 10-го марта 1613 года собор уже отправил дворянина Дениса Аладьина к королю с грамотою, в которой, прописав все неправды, требовал размена пленных.
Между тем неприятельские действия продолжались, в марте 1613 года собор двинул войска против литовсих людей, которые пришли войною в белевские, мещовские, калужские и козельские места и большими людьми стали на Брыне. В апреле бояре отправили воевод в Северскую землю, где дела шли удачно для русских людей, но из-под Козельска приходили дурные вести… В июле пришли вести еще хуже: черкасы и литовские люди взяли Серпейск, Мещовск, Козельск, Болхов, Лихвин, Перемышль, в Белеве овладели острогом, а в городе отсиделся от них воевода князь Семен Гагарин. Государь приговорил идти на литовских людей стольникам – князю Дмитрию Мистриновичу Черкасскому и Михайле Матвеевичу Бутурлину. Когда эти воеводы пришли под Калугу, то литовские люди и черкасы, послышав их приход, ушли из серпейских и мещовских мест к Вязьме и Дорогобужу.
Воеводы пошли за ними, заняли покинутые литовцами Вязьму и Дорогобуж и подступили под Белую. Литовцы сделали, было, из нее сильную вылазку, но были побиты, и в августе принуждены были сдаться.
Царь наградил воевод золотыми и велел им идти под Смоленск. Воеводы отправились осаждать Смоленск. Стали в двух верстах от него, но ничего не могли сделать по недостатку войска: украинские дворяне и дети боярские многие под Смоленском не бывали, а иные из-под Смоленска сбежали…
В то время пришли вести, что Лисовский усиливается в Северской стране, литовцы теснят Брянск, захватили Карачаев. Против Лисовского отправлены были воеводы: боярин князь Дмитрий Михайлович Пожарский и Степан Исленьев… Из Белева через Болхов шел Пожарский на Лисовского, тот испугался осады в Карачаеве, выжег город и пустился верхнею дорогою к Орлу.
Князь Дмитрий, узнав об этом, быстро пошел также к Орлу. В один день и в одно утро столкнулись они на одном месте: Иван Пушкин, шедший впереди, начал бой. Русские не устояли против Лисовского, воевода Исленьев обратился в бегство, но не тронулся Пожарский с 600 человек, и долго отбивался от 3000 лисовчан, обгородился телегами и сел в обозе… Вечером возвратился назад беглый воевода Исленьев, ночью стали съезжаться и другие беглецы. На другой день, видя около себя сильную рать, Пожарский начал наступательное движение на Лисовского. Тот быстро снялся с места и стал под Кромами. Видя, что преследование не прекращается, в одни сутки прошел 150
66

верст и явился перед Болховом. Отбитый отсюда воеводою Волынским, сжег Белев. Потом приступил, было, к Лихвину, но терпел здесь неудачу и стал в Перемышле, откуда воевода со всеми ратными  людьми выбежал к Калуге.
Пожарский остановился в Лихвине. Здесь, подкрепив себя казанскою ратью, погнался опять за Лисовским. Тот начал по-прежнему отступать, выжег Перемышль и
пустился наспех между Вязьмою и Можайском. Пожарский отрядил против него воевод,
но сам истомленный невероятно быстрою погоней за самым неутомимым из наездников, слег от тяжелой болезни и отвезен был в Калугу. Несколько воевод было отпущено в погоню за Лисовским, но они бесплодно кружили из одного места в другое: только в Алексинском уезде сошелся с ним раз князь Куракин, но не смог причинить ему большого вреда и перехватить путь в Литву, куда явился, наконец, Лисовский после своего изумительного в военных летописях круга и надолго памятного в Московском государстве.


XI

Во время этих военных действий в разных местах шли продолжительные, хотя и бесплодные, переговоры о мире. С грамотою отправлен был Желябужский.
Желябужский должен был объявить Филарету наедине, что в Москве делается все доброе, все великие государи присылают с дарами и с поминками великими, прося царской к себе любви и дружбы.
В Варшаве паны приняли Желябужского по обычаю, спросили о здоровье бояр. Желябужский отвечал, что бояре при великом государе, дал Бог, все в добром здоровье. Когда он сказал при великом государе, то из всех сенаторов отозвался невежливо один Лев Сапега:
- Еще-де то у вас не пошлый государь!...
Желябужский привез боярам грамоту, в которой паны предлагали съезд уполномоченных на границе между Смоленском и Вязьмою. Предложение было принято, и в сентябре 1615 года по соборному решению отправились к литовской границе великие уполномоченные послы, бояре – князь Иван Воротынский и Алексей Сицкий и окольничий Артемий Измайлов. С польской стороны уполномоченными были: киевский бискуп князь Козимирский, гетман литовский Ян Ходкевич, канцлер Лев Сапега, староста венижский Александр Гонсевский. Посредником был императорский посол Ерозм Гонделиус.
Поляки требовали слишком много, потому что предшествовавшие события возбудили слишком большие надежды, а Москва еще не была в таком положении, чтобы могла согласиться на все для краткого и ничего не обеспечивающего перемирия.
Эти переговоры, начавшись 24-го ноября 1615 года у Духова монастыря вблизи Смоленска, были безрезультатны и вылились в перебранку.
На переговорах Иван Михайлович Воротынский хлестко высказался о королевиче Владиславе, которому поляки дали отступные за отказ именоваться московским царем:
- У нас про то давно отказано, вперед о том говорить и слушать не хотим, и в Московском государстве ему нигде места нет: и так от его имени Московское государство разорилось.
Поляки никак не могли взять в толк, что 1615 год совсем не 1609 год, и теперь не только нет места польскому королевичу в России, но и сама Польша стала злейшим врагом. Последний съезд послов состоялся 28-го февраля 1616 года. Затем польские послы демонстративно покинули место переговоров.

67


XII

После прекращения переговоров под Смоленском 1-го июля 1616 года государь указал идти воевать литовскую землю воеводам: князю Михайле Конаевичу Тунбаеву да
Никите Лихореву с отрядом тысячи в полторы человек. Они повоевали окрестности
Суража, Велижа и другие места. С другой стороны, литовцы пришли под Стародуб, против них выступили воеводы Михайла Дмитриев и Дмитрий Скуратов с отрядом в пять тысяч человек.
Важнее были дела под Смоленском: воеводы, стоявшие под этим городом, Михайла Бутурлин и Исаак Погожий, дали знать в Москву, что Гонсевский с польскими и литовскими людьми собирает силы для нового похода в Россию по Московской дороге, обойдя смоленские остроги, и намеревается стать на Московской большой дороге в Твердилицах. По этим известиям государь велел князю Никите Борятинскому идти из Ржева в Дорогобуж, отсюда помогать смоленским таборам, промышлять над литовскими людьми и посылать на Смоленск хлебные запасы из Дорогобужа.
6-го января 1617 года государь велел идти из Москвы в Дорогобуж крымскому татарину князю Юрию Яншеевичу Сулешову, да стольнику князю Семену Прозоровскому с шестью тысячами войска для соединения с Борятинским. 30-го марта Сулешов доносил, что он посылал Боящева и Тараканова на литовских людей. Эти головы встретили полковника Вишля, побили его наголову, взяли в плен вместе со многими другими поляками, забрали знамена, трубы и литавры. В Москве сильно обрадовались. Сулешову и Прозоровскому, также всем ратным людям, которые были в бою, послали золотые.
В мае месяце Сулешов доносил, что Гонсевский, соединившись с полковником Ганлинским, приступил к смоленским острожкам и вытеснил Бутурлина и Погожего, которые отступили к Белой. Чаплинский подошел, было, и к Дорогобужу, но был разбит наголову и потерял 240 человек. Сулешов с товарищами опять получил золотые и приказ идти к Москве, оставив в Дорогобуже, Вязьме и Можайске воевод и ратных людей, сколько пригоже, и наполнив эти города хлебными запасами, устранив осаду совсем, чтоб в них было сидеть бесстрашно.
В июле вести еще хуже: литовские люди пришли в Ржевский уезд, собираются воевать Старицу, Торжок, Устюженку. В июле доносили воеводы из Кашина, Бежецкого Верха из Углича, что литва уже у них, идет в вологодские и белоозерские места, нужно было всюду посылать войско. А между тем давали знать, что сам королевич Владислав, величая себя царем русским, идет прямо к Москве.


XIII

Еще в июле 1616 года варшавский сейм определил отправить против Москвы королевича Владислава, для совета которому придано было 8 комиссаров: епископ луцкий Андрей Линский, каштелян белецкий Станислав Журавинский, каштелян сохачевский Константин Плихта, канцлер литовский Лев Сапега, староста шремский Петр Опалинский, староста мозырский Балтазар Стравинский, сын люблинского воеводы Яков Собеский и Андрей Менцинский. Обязанностью комиссаров было следить, чтобы Владислав не противодействовал заключению “славного мира” с Москвой. После занятия Москвы комиссары должны были проследить, чтобы царь Владислав не отступал от выработанных сеймом условий.
Всего войска, могшего выступить с Владиславом, было не более 11 тысяч, несмотря на все старания Льва Сапеги, который вошел в большие долги и настоял, чтобы
68

с Литвы взята была новая подать для похода.
Главным начальником войска большая часть сенаторов хотела назначить гетмана Станислава Жолневского, как прославившегося в войне московской, свидетеля присяги москвитян Владиславу, и пользовавшегося у них большим уважением. Но Жолневский отказался, боясь, что в Московском государстве его встретят не с тем уважением, с каким
проводили, а скорее с упреками в клятвопреступлении. Предлог же отказу найти было ему
легко: ждали нападения на Польшу турок, раздраженных казацкими набегами. Вследствие отказа Жолневского главным начальником Владиславова войска был назначен гетман литовский Карл Ходкевич, которому также была знакома дорога в Москву и из Москвы.
В апреле 1617 года Владислав торжественно двинулся в поход из Варшавы. Архиепископ–примус напутствовал его:
- Господь дает царства и державы тем, которые повсюду распространяют святую католическую веру, служителям ее оказывают уважение и благодарно принимают их совет и наставления.
Но в пути Владиславу пришлось отправить часть войска на юг к гетману Жолневскому для отражения наступления турок. Посему Каревич вынужден был вернуться на несколько месяцев в Варшаву, а отсюда отправился в Смоленск, прихватив с собой Шеина и других москвичей.
В Смоленске очень занимали королевича и всех окружающих разговоры Шеина с мальтийским кавалером Новодворским, принимавшим деятельное участие во взятии Смоленска. Новодворский рассказывал, как он брал, а Шеин – как он защищал город.
В конце сентября Владислав оставил Смоленск и соединился с Ходкевичем, который уже осаждал Дорогобуж. Страх напал на воевод московских, когда они узнали, что сам королевич при войске. Дорогобужский воевода Иванис Ададуров сдал город Владиславу, как царю московскому. Королевич торжественно принимал своих новых подданных, прикладывался к образам и крестам, которые выносило ему духовенство, одарил стрельцов и позволил им разойтись по домам. Ададуров же с дворянами и детьми боярскими присоединились к войску.
Владислав в конце октября торжественно вступил в Вязьму. Ададуров со смолянином Зубовым отправлены были в Москву возмущать ее жителей, к которым повезли грамоту… Но грамота эта не произвела никакого действия в Москве: Ададурова и Зубова схватили и разослали по городам малодушных воевод вяземских. Пронского и Белосельского высекли кнутом и сослали в Сибирь, недвижимое имение у них отняли для раздачи другим.
А между тем движение Владислава было остановлено явным возмущением его войска, которое, не получая долго жалованья, не хотело переносить голода и холода.
Получивши весть из Можайска, что Владислав идет на Москву, Михаил 9-го сентября созвал собор. И тут же сделаны были все распоряжения, кому и кем защищать разные части Москвы. Опять пошли из Москвы грамоты по городам, чтоб жители их, памятуя Бога, православную веру помогали государству в настоящей беде людьми и деньгами.
Не один Владислав со своим небольшим войском приближался к Москве: шел на нее с другой стороны малороссийский гетман Конашевич Сагайдачный с 20 тысячами казаков, разорив по дороге Путивль, Елец, Лебедянь. Последний город был взят потому, что уездные люди воевод не послушались, в осаду не пошли. Елец был взят потому, что воеводе его, Попову, ратное дело было не за обычай. Сагайдачный обманул его: скрыл в одном месте засаду, а сам с остальными людьми пошел на приступ. Воевода вывел против него все свое войско, а между тем засада вошла в город и овладела им. Но Михайловом Сагайдачному не удалось овладеть
В то время к войску Ходкевича примкнула банда Лисовского. Они двинулись в
69

юго-западном направлении в сторону Калуги. Перепуганные калужане отрядили в Москву выборных от всех чинов просить, чтобы государь послал им защиту города не кого иного, как знаменитого полководца князя Пожарского. Калужанам, видевшим за годы Смутного времени многих полководцев, было хорошо ведомо, кто есть кто, Пожарский – не чинился, хорошо зная, как быстро умеют передвигаться “лисовчики”. Хотя он чувствовал себя неважно, уже на следующий день 18-го октября 1617 года воевода скакал к Калуге в
сопровождении своей собственной дружины из двадцати всадников и двух сотен
московских стрельцов.
Несмотря на малочисленность своего отряда князь, однако, рассчитывал на успех: он хорошо знал калужан и верил, что все горожане встанут на защиту родного города. Кроме того, в обозе отряда Пожарского находился кошель с пятью тысячами рублей. Уже с дороги Дмитрий Михайлович послал гонца к казакам, стоявшим за Угрой. Незадолго до того от них приезжал в Москву есаул Иван Сапожок с просьбой дать им для командования доброго воеводу. Казаки знали хорошо Пожарского по прежним сражениям, поэтому, когда гонец передал им послание князя, где тот пообещал платить казакам так же, как служилым дворянам – по пять рублей каждому – они немедленно снялись с табора и сотня за сотнею стали прибывать в Калугу.
Значительное подспорье в тысячу стрельцов и казаков прислали южные пограничные крепости. Все это помогло Пожарскому в считанные дни укрепить Калугу для отражения врага.
В свою очередь гетман Ходкевич послал в помощь “лисовчикам” тяжеловооруженную конницу под командованием Опалинского.
Пожарский встретил неприятеля в поле перед городом. Он приказал беспрепятственно пропустить поляков за надолбы, а затем ударил сразу с трех сторон. Неся большие потери, гусары бросились наутек.
Успешные действия воеводы, сковавшие польскую конницу под Калугой, дали возможность Москве собрать большее войско против основных польских сил, зимовавших в Вязьме. Русским войском командовал старый “приятель” Пожарского Борис Лыков. Он занял позиции в Можайске, ожидая летнего наступления Ходкевича. Хитроумный гетман, узнав от разведчиков расположение главных русских сил, предложил Владиславу начать поход на Москву в обход, через Калугу, но спесивый королевич полагал идти напрямик. Конница Опалинского была отозвана в основной лагерь, угроза для Калуги миновала. В этот момент Пожарского вновь сразил очередной приступ черной немочи.
Тем временем поляки двинулись в поход. Ходкевич вплотную подошел к Можайску и начал методичный артиллерийский обстрел города. Войско Лыкова стало нести большие потери. Кроме того, возникла угроза голода из-за невозможности подвезти продовольствие.
Вся надежда теперь связывалась, как и раньше, с именем князя Дмитрия Пожарского. К этому времени он достиг Боровска и укрепился у стен Пафнутьева монастыря, контролируя Можайскую дорогу. Сюда к нему пришло подкрепление, посланное из Москвы – отряд из шестисот семидесяти московских, костромских и ярославских дворян под командованием Григория Волконского, астраханские стрельцы и татарские всадники, которых привел мурза Кармаш.
Теперь воевода мог приступить к выполнению главной задачи – выводу войск Лыкова из осажденного Можайска. В эти августовские ночи свирепствовали грозы. Воспользовавшись кромешной тьмой и проливным дождем, загнавши поляков в шалаши, Пожарский направил к Можайску свои конные сотни, которые вывели войско Лыкова из города, оставив в нем лишь осадный гарнизон под командованием воеводы Федора Волынского. 6-го августа Лыков благополучно достиг Боровска и оттуда пошел к Москве. Пожарский двинулся следом, прикрывая от поляков отступавшую армию.
70

Когда опасность миновала, Пожарский получил приказ срочно двигаться к Серпухову, чтобы остановить надвигающуюся с юга армию запорожских казаков Петра Сагайдачного. Но здесь его вновь настиг приступ болезни. В бессознательном состоянии он был отправлен в Москву. Оставшийся за Пожарского Григорий Волконский не сумел помешать переправиться казакам через Оку и поспешно отступил к Коломне, открыв Сагайдачному дорогу на Москву.
Отсутствие Пожарского привело к расколу в его войске: казаки повздорили с дворянами и, ссылаясь на голод, отправились “для кормления” под Владимир. Здесь они расположились в вотчине Мстиславского, грабя всех в округе. Исключение было сделано лишь для владений Пожарского, которого казаки уважали и любили.
Москва послала к казакам гонцов, уговаривая их вернуться на царскую службу. Но казаки отвечали, что будут служить только у Пожарского.
Тем временем отход армии Лыкова вызвал в Москве смятение.
Бояре отдали приказ вывести полки из Замоскворечья в поле, напротив лагеря Ходкевича, к которому с юга шли на соединение казаки Сагайдачного. Однако, простояв день, русские воины ушли за стены столицы.
В этот день царь Михаил пригласил к себе на обед Дмитрия Михайловича Пожарского, едва оправившегося после болезни. Чувствуя свою вину за прошлую обиду, Михаил был крайне любезен. В знак особой милости он подарил князю позолоченный кубок и соболью шубу, а дьяк, вручивший награды, перечислил все боевые заслуги воеводы. Князь пообещал, что пока его рука удержит саблю, полякам Москвы не видать.
Он занял со своим войском западную часть от стен Белого дома, ожидая, что именно отсюда Ходкевич предпримет штурм. Его предположения подтвердили два французских сапера, перебежавшие из польского стана.
После полуночи 30-го сентября 1618 года польская пехота двинулась к Земляному валу. Взорвав деревянные ворота, они проникли внутрь города, и подошли к Арбатским и Тверским воротам Белого города. Пожарский приказал открыть Арбатские ворота и во главе своих всадников помчался на польскую пехоту. Не выдержав яростной атаки, те ударились в бега. К утру земляной город был очищен от врага.
Понеся большие потери, Ходкевич отступил от столицы в сторону Троицкого монастыря. Но и там его встретили огнем орудий, Несолоно хлебавши, гетман увел войско на свою старую стоянку в Рогачево.
Казаки Сагайдачного отступили к Калуге, но город захватить им не удалось, вдобавок часть казаков во главе с полковником Жданом Коншилым перешли в стан русской армии.


XIY

20-го октября на реке Пресне недалеко от стен Земляного города начались переговоры русских и польских представителей. Обе стороны вели переговоры, не слезая с лошадей. Теперь поляки не поминали о воцарении в Москве Владислава, речь шла в основном о городах, уступаемых Польше и сроках перемирия. И русские и ляхи не собирались уступать. Последующие съезды 23-го и 25-го октября тоже ничего не дали.
Между тем наступали холода. Владислав с войском оставил Тушино и двинулся по Переяславской дороге к Троице-Сергиеву монастырю. Гетман Сагайдачный двинулся на юг. Он сжег посады Серпухова, Калуги, но взять оба города не сумел. Из Калуги Сагайдачный отправился в Киев, где объявил себя гетманом Украины.
Подойдя к Троицкому монастырю, поляки попытались взять его штурмом, но были встречены интенсивным артиллерийским огнем. Владислав приказал отступить на 12
71

верст от монастыря и разбить лагерь у села Рогачево. Королевич отправил отряды поляков грабить Галицкие, костромские, ярославские, пошехонские и белоозерские места, но в Белозерском уезде поляки были настигнуты воеводой князем Григорием Тюфякиным и побиты.
В конце ноября в селе Деулине, принадлежавшем Троице-Сергиеву монастырю и находившемуся в трех верстах от него, возобновились русско-польские переговоры.
1-го декабря 1618 года в Деулине было подписано перемирие сроком на 14 лет и 6 месяцев, то есть до 3-го января 1632 года.
По условиям перемирия полякам отдавались уже захваченные ими города: Смоленск, Белый, Рославль, Дорогобуж, Серпейск, Трубачевск, Новгород-Северский с округами по обе стороны Десны, а также Чернигов с областью. Им отдавался и ряд городов, контролируемых русскими войсками, среди которых были Стародуб, Перемышль, Почеп, Невель, Себеж, Красный, Торонец, Велиж с их округами и уездами. Причем крепости отдавались вместе с пушками и пушечными запасами. Эти территории отдавались врагу вместе с населением. Право уехать в Россию получали дворяне со служилыми людьми, духовенство и купцы. Крестьяне и горожане должны были принудительно оставаться на своих местах.
Князь Михаил отказывался от титула князя Ливонского, Смоленского и Черниговского и предоставлял эти титулы королю Польши. В свою очередь, поляки обещали вернуть захваченных русских послов во главе с Филаретом. Польский король Сигизмунд отказывался от титула “царя Руси”. России возвращалась икона святого Николая Можайского, захваченная поляками и вывезенная ими в 1611 году в Польшу.
В назначенный срок размена пленных не последовало. Дело протянулось до половины июня 1619 года.
Московские уполномоченные, те же самые, которые заключили Деулинское перемирие, жили в Вязьме, дожидаясь польских уполномоченных с Филаретом, Шеиным и другими пленными.
Между тем отыскали место, удобное для съездов: по большой Дорогобужской дороге пустошь Песочну, от большой дороги в сторону версты с две, на реке Поляновка.
1-го июня митрополит Филарет приехал в возке, а Шеин, Томила Луговской, все дворяне и пленные шли за возком пешие.
На Поляновке сделаны были два мостка: одним должен был ехать Филарет со своими московскими людьми, а другим – Струсь с литовскими пленниками.
Как скоро Филарет, Шеин, Луговской и все дворяне по мосту прошли, то бояре велели всем литовским пленникам идти по своему мосту.
В Можайске Филарета встретил посланный царем Дмитрий Пожарский. Обнажив голову, он подошел к старцу и прикоснулся губами к его худощавой руке, принимая благословение. Филарет порывисто обнял воеводу за плечи.
- Благодарю тебя, князь, за все, что ты сделал для России! Слава о твоих подвигах широко пошла. Даже наш заклятый враг, канцлер литовский Лев Иванович Сапега, у которого я в заточении пребывал, называл тебя не иначе, как “великий богатырь”.
Пожарский смущенно опустил голову, он не любил пышных славословий. Всю дорогу он ехал рядом с санями, рассказывал Филарету о московских новостях. У самой Москвы на речке Проне их поезд поджидал царь. При виде отца он пал ниц. Филарет вылез из саней и встал на колени, приветствуя государя. Оба плакали, не стесняясь слез, потом, наконец, бросились друг другу в объятия. Затем отец вновь сел в сани, а Михаил шел пешком до самого Кремля.
Через несколько дней гостивший в Москве Иерусалимский патриарх Феофан посвятил Филарета в патриархи. Отныне в России началось двоевластие. Патриарх Филарет стал соправителем сына, ни один царский указ не подписывался без его совета,
72

даже послов они принимали вдвоем.
Князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, претендовавший на владение царской волостью, был сослан воеводой в Тобольск.
Вновь были подкреплены царскими указом права Дмитрия Пожарского на владения вотчинами. К Пожарскому Филарет, а, следовательно, Михаил относились с подчеркнутым уважением.
Во время двойного управления отца и сына на Руси постоянно устанавливалась мирная, спокойная жизнь.


Часть  четвертая


I

С возвращением Филарета Никитича в Москву начинается здесь двоевластие: было два великих государя – Михаил Федорович и отец, его святейший патриарх Филарет Никитич. И это была не одна форма: все дела докладывались обоим государям, решались обоими, послы иностранные представлялись обоим вместе, подавали двойные грамоты, подносили двойные дары… Хотя имя Михаила и стояло прежде имени отца его, но понятно, что опытный и твердый Филарет имел очень большую долю в правлении при малоопытном, молодом и мягком Михаиле.
Во время двойного управления отца и сына на Руси постоянно устанавливалась мирная жизнь. Для справедливости определения сбора податей, пошлин и других повинностей была проведена перепись населения, зафиксированная в писцовых книгах.
При помощи иностранных специалистов стала развиваться отечественная промышленность, были завезены железоделательные, стекольные, кожевенные и кирпичные заводы. Развивалось фруктовое, цветочное и аптекарское садоводство, во дворцовых садах появилась новинка – заграничные розы. В немецкой слободе Москвы проживало более тысячи семей иностранных специалистов.
Потерявшая значительную часть своих владений на Западе, Россия усилила свое влияние на востоке. Кроме служилых, преимущественно казаков, ядро тогдашнего русского населения в Сибири составляли пашенные крестьяне, которые набирались из добровольцев – вольных, гулящих людей. Им давали земли, деньги на подмогу и льготы на несколько лет. Эти пашенные крестьяне обязывались пахать десятую часть в казну, и этот хлеб, называемый десятинным, шел на прокормление служилых людей.
Истекал срок перемирия с Польшею и в 1631 году русское правительство начало готовиться к войне, так как во все прежние годы беспрерывные недоразумения с Польшею показывали, что война неизбежна. Велено было дворянам и детям боярским быть готовыми. Они были разделены на статьи: принадлежащие к первой статье получили 25 рублей годового жалованья, к средней 20, а к меньшей 15.
В апреле 1632 года умер король Сигизмунд, наступило междуцарствие в Польше, избирательный сейм, смуты. Надобно было России пользоваться временем. Неправды польскому и литовскому королю отомстить, и города, которые отданы Польше и Литве за саблю, поворотить по-прежнему к Московскому государству.




73


II

Был назначен земский собор, к которому приготовились торжественно.
В Успенском соборе сам патриарх Филарет служил обедню, а после нее молебствие. Царь, окруженный ближними боярами, окольничими, горячо молился, стоя все время на коленях, а по его примеру и бояре, и окольничьи, и служилые люди, и все, призванные на собор, стояли коленопреклоненными.
Яркое солнце ударило в собор и сверкало на дорогих окладах образов, на
самоцветных камнях боярских уборов и веселило все вокруг, кроме старой фигуры Филарета в монашеском облачении.
По окончании службы Филарет обернулся и поднял обеими руками напрестольный крест. Все склонили головы. Потом поднялся царь и пошел под благословение к своему отцу, а за ним потянулись и все бывшие в храме.
Служба окончилась. Бояре и окольничьи выстроились в два ряда, и между ними медленно пошел царь к выходу, через площадь в Грановитую палату, где порешено было и быть собору. Следом потянулись ближние ему, а потом и все прочие.
Дьяки у входа суетились. Они стояли с длинными свитками и отмечали входящих. Одни занимались проверкою лиц прибывших, другие озабоченно рассаживали всех по местам, чтобы никто себя в обиде не чувствовал. Хотя и было уже уничтожено местничество, но с ним еще приходилось считаться не только в мирное, но даже в военное время.
Бояр вводили в огромную длинную палату. В три ряда обращенным покоем стояли длинные скамьи, покрытые алым сукном. Вверху на возвышении в три ступени стояли два кресла под балдахином и подле одного из них невысокий стол. На скамьи, говоря вполголоса, садились созванные на собор. Помимо ближних царю и думных бояр, были тут присяжные и от Рязани, и от Тулы, и от Калуги, и Пскова, и Новгорода, и далеких Астрахани, Казани, Архангельска, и даже от Тобольска и Вытегры. Все были в высоких горлатных шапках, в дорогих опашнях с драгоценными ожерельями у воротов.
Вдруг двери открылись настежь, и парами показались стрельцы в алых и синих кафтанах. Они шли, держа на плечах блестящие алебарды, за ними шел отрок с патриаршим посохом, следом Филарет об руку с сыном, а за ними опять бояре и духовенство.
Все присутствующие обнажили головы и пали на колени.
Царь с патриархом сели в свои кресла. На столике был положен скипетр и держава, вокруг стояли стрельцы, а подле Филарета отрок с посохом.
Внизу перед ними за длинным столом сели дьяки с бумагою и перьями.
На время наступила торжественная тишина. Потом царь встал со своего кресла, и раздался его тихий голос:
- Благослови, отче!
Патриарх поднялся во весь могучий рост и, подняв руки над головою сына, произнес:
- Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!
Царь выпрямился. В течение времени, истекшего со дня возвращения отца, он постарел и пополнел, но его лицо сохранило все ту же кротость и простодушие, и его взор глядел все с той же нерешительностью.
- Князья и бояре, - тихо заговорил он, кланяясь во все стороны, - и вы, земские люди! Созвали мы вас на общий собор, потому что от поляков большое государству и нам, государю вашему, теснение. Для общей думы вас созвали. Ведомо вам, что декабря первого в лета тысяча шестьсот восемнадцатого мы с поляками на Пресне мир подписали
74

на четырнадцать лет и шесть месяцев и тому теперь конец выходит. И они, ляхи, то ведают, и всякое нам зло чинят… - и Михаил Федорович стал перечислять все обиды, понесенные Русью от поляков: на окраинах они разбойничают, царского титула не признают, со шведами и турками против Руси зло замышляют и похваляются всею Россией завладеть, от чего посрамление и убытки немалые. – Итак, порешили мы в уме своем, - продолжал Михаил, - злой враг наш, король Сигизмунд, помер, а враг злейший Владислав, еще не царствует, отчего и смута у них в государстве. Станет он королем и поведет на нас рати, а коли, мы упредим его, в наших руках более силы будет. На том и решили собор созвать. Начинать войну, али нет? Рассудите.
Михаил поклонился и сел, вытирая рукой лоб.
- Война, война! – раздались со всех сторон голоса.
Лица царя и патриарха просветлели.
- Так пусть и будет! – решил царь.
Потом стали обсуждать средства, войско и его размеры, назначать полководцев, определять действия каждого и делать наряды.


III

Целую неделю длился собор, и с каждым днем ненависть к полякам и жажда войны все сильнее охватывали сердца русских.
- Война! – передавалось из уст в уста, и о войне говорили в домах и кружалах, на базарах и рынках, В Москве и на окраинах. Воинствующий дух наполнял сердца русских, и, кажется, никогда еще не вспыхивала у русских ненависть к полякам с такой силой, как в эти дни. Все обиды, начиная с Дмитрия Самозванца до последнего приступа ляхов под Москву, вспоминались теперь и стариками, и молодыми, и служилыми, и торговыми, всеми – от простого посадского до всесильного патриарха.
Филарет подолгу теперь беседовал с князьями Черкасским, Лыковым и боярами Шереметьевым и Шеиным.
- Наступили дни расплаты, - сказал гордо и решительно он, - все взятое отымем и им мир подпишем.
И в это время он походил не на смиренного служителя Божьего, а скорее на прежнего Федора Никитича, которого убоялся Годунов.
- Князь Пожарский дюже упрямый, - сказал Черкасский.
Шеин вдруг вспыхнул, и грозно глянув на князя, грубо ответил:
- И без него люди найдутся.
- Истинно! – подтвердил Филарет. – Михайла Борисовича пошлем. Он и в бою смел и разумом наделен!
- Услужу! – ответил Шеин, низко кланяясь Филарету.
Князь Черкасский удивленно посмотрел на Шереметьева. Патриарх подметил их взгляд.
- Ну, да про это потом, - сказал он, - а ныне сборы определить надо. Иноземных людей много, тяготы большие.
Действительно, готовясь к войне, царь Михаил взял на службу английского генерала Томаса Сандерсона с 3 тысячами войска, полковника Лесли с 5 тысячами и полковника Дамма с 2 тысячами солдат. Требовались большие расходы.
- Я сам отдам всю свою казну на общее дело, - сказал царь на соборе, и его слова воодушевили всех.
- Не пожалеем своих имений! – ответили ему бояре.
Тотчас были составлены списки, и во все стороны полетели приставы собирать
75

оброчные долги, на конного двадцать пять рублей, на пешего десять рублей. Богатые помещики и монастыри выставляли от себя целые отряды.
Между тем сознавалась потребность водворения правильно обученного войска на иностранный образец, и потому в скором времени по неволе решено было пригласить иностранцев. Узнавши об этом желании, начали являться в Россию разные иноземцы с предложениями нанимать за границею ратных людей. Правительство дало поручение такого рода полковнику Лесли и полковнику Дамму, служившего некогда французскому королю. Правительство приказало им нанять за границею полк ратных людей всяких наций, но только не католиков, с платою вперед на четыре месяца и с правом, по
желанию, удалиться в отечество, оставив, однако, в России свое оружие. Раненым обещана была награда. Лесли и Дамм, кроме наема людей, имели также поручение купить за границей 10000 мушкетов с фитилями для вооружения иноземных солдат, (каждый мушкет с фитилями обошелся тогда по 1,5 рублей). Кроме того, выписано было из Голландии несколько людей, знающих городовое дело, и сделана была закупка пороху, ядер, сабельных полос. Правительство так дорожило иноземными воинами, что, заслышав о прибытии Лесли с ратными людьми, выслало им навстречу воеводу Стрешнева с приказом продовольствовать их харчевикам на пути пивом и съестными припасами и велело выбрать особых целовальников для наблюдения, чтобы харчевики не брали с них лишнего.
Лесли должен был также приговорить немецких мастеровых, охочих людей к пушечному новому делу, что делал на Москве пушечный мастер голландец Кост, кузнеца станочника Колесника, да мастера, который бы умел лить пушечные железные ядра. В феврале отправлен был полковник Дамм нанять ригемент добрых и ученых солдат. Всех ратных людей в Московском государстве в 1631 году было 66690 человек.


IY

Вечером у князя Терехова собрались бояре. Пришел к князю и Шереметьев.
- Нехорошее деется, князь, - сказал.
- А что?
- Да, помилуй, Шеина в голову! Что он за воевода? Князь-то Пожарский прослышал стороною и говорит, что недужен. С этого добра не будет!
- Ну, говори! - остановил его князь. - Прозоровский пойдет, Измайлов, иноземцы?
- А Шеин над ними!
Кругом были недовольные назначением Шеина, бояре боялись громко говорить, зная волю патриарха и царя. Шеин еще выше поднял голову и смеялся над прочими боярами, называя их в глаза трусливыми холопами. Ненависть бояр к Шеину росла, но за такими заступниками, как царь и патриарх, Шеин был в безопасности.
- Горделив он больно, - задумчиво о нем сказал царь Михаил, - смут бы у них там не было!
- Отпиши, чтобы без мест были, - возразил патриарх, - а против него ни по уму, ин по силе не быть никому.
- Твоя воля! – согласился Михаил.
Главных начальников назначили. Над всеми поставили Шеина, потом окольничего Артемия Васильевича Измайлова ему в помощники и князя Прозоровского во главе запасного войска. Иностранцы оставались при своих войсках, но в подчинении Шеина.
Все было готово к войне. Спешно собирались даточные деньги. Со всех сторон в Москву стекались отдельные отряды от помещиков, городов и монастырей. Ратные люди готовились уже к походу и делали поспешные распоряжения.
76


Y

10-го августа 1632 года все в Москве заволновалось. Бряцая оружием, скрипя колесами пушечных лафетов, двигалось из Москвы несчетное войско. На площадях и базарах толпился народ всякого звания, а перед толпами дьяки, окруженные бирючами, громко читали царский манифест, в котором он перечислял все козни поляков, объявляя им войну.
- Бить их, схизматиков! – в исступлении выкрикнул старик в толпе. – Не будь мои кости старые.
- Ужо им боярин Михайло Борисович покажет! – сказал, усмехаясь, проказный.
Бабы остановили юродивого.
- Фомушко, что молчишь, голуб?
Фомушка огромный, лохматый детина, с железными веригами на плечах и на шее, замотал головой и глухо проговорил:
- Кровь, кровь, кровь! Много крови будет, а победы не будет.
В это же время в дворцовой церкви шла торжественная обедня с молебствием о даровании победы. Патриарх стоял рядом со своим венчанным сыном на коленях и горячо молился, а сзади стояли Шеин, Прозоровский, Измайлов, которым было вверено царское войско и все ближние бояре государевы.
Медленно и протяжно пел клир, торжественно проходила служба. Государь молился со слезами на глазах, и всех молящихся соединяло с ним одно чувство. Служба окончилась. Государь обратился ко всем идущим на войну и тихим голосом произнес:
- Бог с вами и Пречистая Матерь, с Нею же победа и одоление! Идите стоять за государево дело и не посрамите нашего славного имени.
Все двинулись к целованию руки. Боярин Шеин стал на колени и бил государю челом сто раз, потом поцеловал руку государеву и бил снова пятьдесят раз! За ним подошли Прозоровский, Измайлов, а там тысяцкие и начальники отдельных отрядов.
Поцеловав руку царю, они потом подходили к патриарху и падали ему в ноги, а патриарх благословлял их, говоря:
- За веру Христову и государя! Благослови тебя Бог и Пресвятая Троица! – и после каждому говорил напутственное слово.
Государь вышел на Красное крыльцо. Военачальники садились на коней. Тут же оказались теперь и Дамм, и Лесли, и Сандерсон. Народ толпился кругом и дивился на красоту коней и вооружение. Блестя серебром и золотом, отчищенной медью и полированным железом, гремя конной сбруей и оружием, группа начальников с плотным коренастым Шеиным во главе, была очень эффектна.
Войско выходило из Москвы, подымая облако пыли. Гром литавр и бубнов далеко разносился по воздуху.
Филарет поднял руки и благословил начальников. Они медленно повернули коней и поехали следом за войском.
Михаил Федорович медленно вернулся в покои в сопровождении бояр.
- Каково будет для нас счастье? – задумчиво проговорил он.
- Победить должны, - уверенно ответил Стрешнев.
- Истинно! – Филарет взглянул на него и кивнул головой. – Боярин Михаил Борисович знатный военачальник, хоть многие на него и клеплют.
Князь Черкасский потупился и переглянулся с Шереметьевым, но хитрый царедворец снова не заметил его взгляда.
- Люди все славные, - подхватил Стрешнев, - и войска много.
- Пошли, Господи, одоление супостата! – молитвенно произнес Михаил. – Много
77

бед нам от поляков чинится.
- Аминь! – заключил Филарет.


YI

А тем временем по дороге к Можайску огромным сказочным змеем тянулось русское войско – конные отряды, тяжелая артиллерия, стрельцы и иноземная пехота.
Позади этого войска ехали пышною группою Шеин, Прозоровский, Измайлов, Лесли и Сандерсон.
- У Можайска разделимся, - сказал Шеин, - мы все пойдем на Смоленск прямо, а ты, князь Семен Васильевич, кружным путем другие города воевать и тоже к Смоленску ладь.
- Хорошо, - ответил Прозоровский.
- А оттуда далее пойдем до Варшавы.
Измайлов улыбнулся.
- Там видно будет, боярин. Поначалу нам бы до Смоленска добрести только.
- Молчи! Говори, подумавши, - грубо оборвал его Шеин, - теперь час, вы не своим Пожарским или Черкасским идете, а со мною! У меня во как все удумано! – и Шеин хвастливо вытянул руку и сжал ее в кулак.


YII

Наперерез главной армии, стягиваясь со всех сторон, шли ратные ополчения от Казани, от Саратова, от Калуги, от Астрахани, тот Рязани. Главную силу таких ополчений составляли стрелецкие войска, а подле них группировались повинные ратные люди, отряды, которых снаряжали монастыри, богатые помещики, сельские и мещанские общества.
От Рязани вел немалое войско в тысячу сто человек стрелецкий голова Андреев, и с ним шел Алексей Безродный во главе своей сотни, собранной в вотчине Терехова.
У Можайска, у самой границы с Польшей, раскинулись лагерем наши войска, готовясь к вторжению в неприятельскую землю. В середине была ставка самого Шеина – огромный шатер и подле него у входа хоругвь с иконою Божьей Матери. Вокруг шатра ходили с пищалями стрельцы. Недалеко от его шатра стояли шатры Прозоровского и Измайлова, а там – Лесли, Дамма и Сандерсона. Весь лагерь был наскоро окопан валом и огорожен стадами волов, телегами и пушками. Рязанское ополчение подошло к самым окопам, и было остановлено отрядом рейтеров.
- Нельзя дальше, - сказал их капитан, - надо генералу доложить. Куда поставить, куда послать.
- Да, ну, тебя! – отмахнулся Андреев. – Иди, говори! Нам бы передохнуть с дороги.
- Откуда? Кто?
- С Рязани скажи.
- А вы тут стойте.
Андреев кивнул капитану и тот ушел.
- Шут гороховый, - сказал Андреев. – Поди, в двенадцатом году полякам служил, или за свою душу грабил, а теперь у нас!
- А знатно дерутся.
- Дерутся-то хорошо, да веры в них нет. Вдруг к недругу и перейдут… что казаки.
В это время вернулся капитан.
78

- Идите! – сказал он Андрееву.
- Ты за меня побудь, - распорядился Андреев, обращаясь к своему заместителю, и пошел за капитаном.
Они прошли почти весь лагерь и вошли в палатку Шеина. Боярин сидел за столом с Прозоровским и Измайловым. Андреев снял налобницу, перекрестился на образ, что висел в углу, и низко поклонился воеводам.
- Бог с тобою, - ответил ему Шеин, - откуда? Кто?
- С Рязани… стрелецкий голова Семен Андреев.
- Много людей-то?
- Своих восемьсот да ополченцев триста будет. Над ними Алексей Безродный, а надо всеми я.
- Пушки есть?
- Две малые только.
- Ну-ну! Станом у заката станете, там место есть, а после с князем Семеном Васильевичем пойдете, - распорядился Шеин.
Андреев поклонился Прозоровскому. Тот дружески кивнул ему и сказал:
- Приходи вместе с Безродным в мою ставку.
Андреев вернулся и повел свой отряд на указанное место.
- Князь-то Прозоровский – добрый человек, а боярин не пришелся мне по сердцу.
- Говорят, он воевода хороший, - сказал Алексей.
- А то в деле узнаем.
Отряд рассыпался и стал торопливо устраивать. Каждое отделение устраивалось в общем лагере своим лагерем. Окопов не делали, но огораживались обозом и ставили у себя сторожевые посты. Андреев с Алешей деятельно хлопотали со своими служилыми, и через три часа утомленные ратники уже сидели за горячим толокном.
Андреев и Алексей пришли к Прозоровскому. Тот сидел за длинным столом с чарою меда в руке. Тут же сидели тысяцкие, сотники, иные стрелецкие головы и Лесли, с которым Прозоровский был в большой дружбе.
- А, честные воины, будьте здоровы! – приветствовал их князь. – Садитесь! Мальчик, меда и чары.
Андреев и Алексей отвесили общий поклон и сели.
- Ну, кто из вас с ляхами бился?
- Я, - отозвался Андреев, - в шестьсот двенадцатом году их из Кремля высаживал.
- Да, что ты, князь, - заговорил Лесли, - кто из вас ляхов не бил? Разве безусый.
- А тех выучим. Ха-ха-ха! – сказал со смехом старый воин с выбитым глазом.
- Да! – изменив тон, серьезно заговорил Прозоровский. – Нам много дела впереди. Боярин – воевода напрямки к Смоленску придет, а нам надо и на Белую, и на Рославль, и на Невель, и на Сабеж – на все, что по пути будет, а там и к Смоленску. Силы у нас не Бог весть. Так надо все скоро делать.
- Когда выступим?
- Я думаю, завтра еще дать передохнуть, да и, благословясь, прямо к Серпейску идти, благо ляхи еще промеж себя дерутся.
- Верно, - сказал Лесли. – Я бы уже завтра тронулся.
- Ну, надо и людишкам отдохнуть, а там выпить. Пейте гости дорогие!
Гости стали пить. Алексей не отставал от прочих.


YIII

Уже месяц как с малыми остановками двигалось войско, а врага все не было.
79

Случалось по дороге деревни и села, мелкие города. Русские без боя занимали их, грабили, а затем далее оставляли за собой смерть, слезы и разорение.
Прозоровский то и дело посылал Теряева с его конным отрядом на разведку. Князь рыскал по узким тропинкам, по непроходимым дорогам и возвращался к Прозоровскому – ничего не видать. Стоит деревенюшка, и в ней с по сорок домов. Взял я языка, пытал его: никого нет!
- Нет – и, слава Богу, - говорит Прозоровский, побережем людишек наших подоле.
Война началась счастливо: 12-го октября сдался Серпейск голове князю Гагарину.
18-го октября сдался Дорогобуж голове Сухотину и полковнику Лесли. Белая сдалась князю Прозоровскому, сдались Рославль, Невель, Себеж, Красный Почеп, Трубчевск, Новгород-Северский, Стародуб, Овой, Друя, Сурож, Батурин, Иван-Городище, Меня, Миргородок, Борзна, Пропойск, Ясеничи. Посады городов были взяты и выжжены с помощью русских православных горожан. Взяты были также посады под Вележем, Усвятом, Озерищем, Лужею, Мстиславлем, Кричевом.


IX

Был ноябрь месяц, когда Прозоровский с войском подошел к Смоленску, под которым уже стоял Шеин со своим помощником Измайловым и иностранцами.
Прозоровский пришел к Измайлову.
- как дела? – спросил он Измайлова и стал расхваливать свои подвиги. – А у вас что, Артемий Васильевич? – окончил он.
- И не говори! – Измайлов махнул рукою. – Мы с боярином – что волки в одной яме. Одни ссоры. Мы скажем одно, а он сейчас другое, хоть бы сам о том думал раньше. А цари пишут – жить в мире! Беда. Окопались и ждем, когда ляхи одумаются и помощь пришлют. Два раза уже Смоленск взяли бы!
- Ты здесь, князь? – вошел в ставку молодой Черкасский, который был на посылах у Шеина. – Боярин тебя и Артемия Васильевича на совет зовет.
- Будем сейчас! – ответил Измайлов и сказал Прозоровскому: - Пойдем, князь.
В большой палате сидел Шеин. При входе Прозоровского он встал и дружески поцеловался с ним.
- Спасибо, князь, на старании государям! – сказал он. – Садись теперь советчиком нам. Видел Смоленск?
- Снаружи, боярин, крепость добрая!
- Что? – торжествующе сказал всем Шеин. – Говорю и я! Иначе, как измором, не взять ее. Стены не пустят.
- Мы стену-то почитай проломили с юга, - сказал Сандерсон, - чего ждать?
- Ну-ну! А я говорю – измором брать! А созвал я вас на то, чтобы князю место указать! – решительно сказал Шеин.
Все смолкли.
- По мне, стать ему станом на Покровской горе, - решил Шеин. - Артемий Васильевич, укажи место.
Крепость Смоленск, против поляков укрепленная еще Борисом Годуновым, была по тому времени одной из сильнейших крепостей. Боярин Шеин, сдавший ее в смутное время полякам, знал ее силу, и потому избегал бесполезного штурма, решив вести провальную осаду. Она стояла на берегу Днепра, и Шеин, прежде всего, занял оба берега. Прямо перед воротами крепости у места на высотах, он поставил Матиссона с сильным войском, на северо-западе стал сам с Измайловым, на северо-востоке поставил Прозоровского, занявшего Покровскую гору, а вокруг с южной стороны широким
80

полукругом расставил станы под начальством Лесли и Дама и приказал оттуда громить стену из пушек. С каждым днем он суживал и суживал осадное кольцо, зорко оберегая крепость от посторонней помощи, и жителям Смоленска приходилось все тяжелее.
- Знаю, что делаю! Знаю, что делаю! – хвастливо и упорно твердил Шеин, когда все советовали ему идти на приступ. – Приступу будет время!
Страшные холода мучили и изнуряли войско. Осада едва ли не тяжелее, чем для поляков, была для русских, но Шеин продолжал упорствовать в своем плане.
Теряев и его молодые товарищи бездействовали и роптали.
- Доколе, - жаловались они Прозоровскому, - нам без всякого дела быть?
- А вот подождите, - усмехался он, - приедет король с поляками.
И действительно, всем казалось, что Шеин, словно нарочно медлил с окончательным приступом, потому что обороны крепости уже нечего было бояться.


                X

Уже десять месяцев стояли русские войска под Смоленском, все теснее и теснее окружая его. Вожди уговаривали Шеина броситься на приступ и взять Смоленск, но воевода упорно отказывался.
- Бояре, - взволнованно сказал им Измайлов, - глядите, мы в южной стене уже знатный пролом сделали. Пойдем!
Шеин лишь покачал головою и произнес:
- Пролом! Эх, Артемий Васильевич! В те поры, когда здесь стоял Жигимонт, а я за стенами Смоленска сидел, ляхи у меня две башни разрушили, а войти не могли, голодом только и одолели… Пролом?... Нет, подождем, когда они с голода пухнуть станут.
- Боярин! Невозможно так дольше! – с недовольством заявили Шеину иностранцы. – Там всего две тысячи четыреста воинов-ляхов. В один день Смоленск наш будет, а мы ждем, время тратим. Смотри, изнурение какое!
- Недолго теперь, - ответил им Шеин, - еще месяц, и нам ворота откроют.
- Жди! – угрюмо заявил ему князь Прозоровский. Придет, наконец, Владислав из Польши и снимет осаду.
- Небось, князь, сумеешь и Владислава встретить! – раздражался Шеин и продолжал упорствовать.
Сидя в своей ставке, он иногда бессонной ночью тяжко вздыхал и думал: “Не возьму в толк: вороги вокруг меня, али понять не хотят, что я кровь русскую берегу! К чему лить ее, ежели без крови возьмем Смоленск? Ох, люди, люди! Князь-то Черкасский схизматиком меня назвал! И он туда же… Да нет! Боярин Шеин не изменял Руси, царям прямил. Знает меня Филарет Романов и боронит, а не будет его…” – и от этой мысли Шеин невольно вздрагивал.
Над станом Прозоровского, казалось, разверзлись все хляби небесные. Ветер рвал и стонал, дождь лил, не переставая, несмотря на то, что стояли последние дни июля месяца. Выкопанные землянки обратились в мелкие колодцы, ратники вылезли из них и предпочитали оставаться снаружи, чем снова лезть в воду.
Но, несмотря на это, во всем русском войске царило веселье, и, казалось, ничто не могло испортить хорошего настроения россиян. На краю лагеря, у валов, на вышке расположился стрелецкий сторожевой наряд. Подложив под себя мокрое сено, накрывшись зипунами, стрельцы равнодушно смотрели вдаль сквозь чистую сеть дождя и лениво переговаривались.
- Шеин! – с презрением сказал старик. – Нешто это голова? У него сноровка за окном, как кроту сидеть, а чтобы действовать – николы! Помню я, покойник – царство ему
81

небесное! – Михайло Васильевич Шуйский! Тот орел!...
- Дядюшка, - сказал молодой стрелец, - расскажи, как он ляхов бил!
- Ляхов? Всех он бил! Москву очистили, как соединились. Это с Делегарди, и пошли мы…
- Дядюшка! Михеич! Гляди-ка, кто-то скачет! – перебил его другой стрелец, - всматривавшийся вдаль.
Михеич оборвал свой рассказ и обернулся.
- И то! – сказал он. – Ну, вы! Положить самострелы!
Двое стражников тотчас установили козлы, и положили на них свои ружья.
Действительно, прямо на них скакал всадник. Не доезжая стражи, он замахал шапкою и что-то закричал.
- Стой! – успокоившись, сказал Михеич. – Ишь, несет его! Стой! Кто? Какое слово?
- Орел! – ответил всадник, соскакивая с коня и вытирая полой кафтана лицо. – Поляки!
Стрельцы сразу всполошились.
- Где? Много?
- Полчища! И не счесть! Смотрите лучше! – и всадник, вскочив на коня, погнал его к ставке князя Прозоровского.
Князь, всегда недовольный Шеиным, сидел в ставке с Сухотиным и Ляпуновым, своими помощниками, и говорил:
- Грех Пожарскому, что уклонился. Был бы теперь, а теперь что? Год почитай стоим.
- Голодом, слышь, воевода выморить хочет, - заметил Сухотин.
- Сами пущай, еще голодом помрем.
- Ну, сказал тоже.
- А что же? – вспыхнул князь. – Придут поляки, перегородят реку – и умирай!...
В это время в палатку вошел Алеша Безродный. Вода с него лилась в три ручья, он был весь забрызган грязью.
Прозоровский недовольно обернулся на него.
- Что ввалился? Кто такой?
- Алексей Безродный, сотник над дружиною боярина Терехова.
- Чего надо?
- Поляки идут. Туча!
Князь и его собеседники вскочили на ноги.
- Поляки? Где? Кто видел?
- Я же и видел, - ответил Алексей. – Ездил, это, с утра охотится. На берегу в камыше сижу, а ляхи тут как тут… человек десять. Погуторили и уехали. Я вышел, глянул, а их-то идет да идет… туча!
Прозоровский взглянул на собеседников:
- говорил я вам про это? Ну, теперь все испорчено. Снимайся, вот что! – Он обернулся к Алексею и сказал ему: - Возьми своих людей человек двадцать и поезжай на разведку. Дознай много ли ляхов, да где они станом стали. Языка достань! А ко мне князя Теряева пришли.


XI

Шеин с Измайловым осадили Смоленск. Губернатор его, Станислав Воеводский, отбивался 8 месяцев, наконец, готов уже был сдаться по недостатку припасов, как получил помощь: в эти 8 месяцев дела в Польше устроились, в короли был избран сын
82

покойного Сигизмунда Владислав, первым делом которого было идти на помощь Смоленску. Собрано было 23000 человек, казакам позволено вторгнуться в московские владения и пустошить их, к тому же допущены и крымцы. Действительно, крымцы опустошили московскую Украину. Многие ратные люди, бывшие в войске Шеина, услыхав, что татары воюют их поместья и вотчины, разъехались из-под Смоленска.
В августе 1633 года король Владислав пришел под этот город и стал на речке боровой, в семи верстах от него.


XII

Алексей с малою командою в восемь человек выехал из лагеря и тихо поехал вверх по Днепру. Был уже вечер. Темнело. Не зная покоя, не находя себе места, Алексей все время проводил на коне, гоняя его по степи, или на охоте, сидя часами в густых камышах. Это шатание ознакомило его с местностью, где он знал каждую тропинку, а потом вечерняя мгла в порученном ему деле для разведки была только на помощь. Он медленно подвигался берегом, поросшим мелким ивняком, и вдруг остановился и спешился.
- Слезьте и вы, - тихо сказал своим дружинникам. – Ты, Ванька, и ты, Балда, со мною пойдете. А вы, - сказал он остальным, - ждите! Коли до зари не вернемся, ворочайтесь в лагерь. Значит, сгибли мы… Ну, с Богом.
Он подтянул поясной ремень, попробовал нож, легко ли вынимается, и спустился к камышам. Ванька и Балда спустились за ним. Добрый час они двигались в камышах по колено в воде.
Вдруг невдалеке послышался говор. Следом раздался глухой смешанный шум. Алексей тотчас подал знак и высунул голову из камышей. В темноте вокруг и вдоль на всем пространстве, которое мог окинуть глаз, горели костры. Возле них виднелись силуэты людей и коней. Невдалеке от притаившегося Алексея и костра сидели трое. Спутанные кони стояли подле, тут же торчали воткнутые в землю пики и их наконечники горели красными огнями.
- Всех не убрать! – прошептал Алексей.
Балда замотал головою.
- Я возьму левого, ты правого, а на переднего Ванька навалится, - продолжал Безродный. – Живым возьмем! Можно?
- Можешь, Ванька?
Ванька только кивнул головою.
- Подожди, кляп сделаю, - пробурчал он, снимая пояс и свертывая его.
- Тогда с Богом! Только разом!
Они легли наземь и поползли как змеи. Поляки, довольные отдыхом, беспечно болтали и не думали об опасности. Вдали шумел лагерь, впереди расстилалась степь и вилась река. Казалось, не для чего было выставлять и сторожевые пикеты.
- Один порядок только. – Засмеялся молодой жолнер.
- Для видимости! – подтвердил другой.
- Именно! – начал третий, но тотчас захрипел под тяжестью навалившегося на него тела.
Мокрый и толстый жгут с силою врезался ему в рот. Он упал ничком. В то же время два его товарища извивались в предсмертной агонии, убитые ударами кистеней.
- Вяжи! Тащи! – хрипло крикнул Ванька товарищам.
Перевязанного кушаками ляха Алексей и Балда подняли и потащили камышами к своим коням. Костер горел. Пики, воткнутые в землю, торчали, а спутанные кони храпели и испуганно смотрели на своих корчившихся хозяев.
83

В это же самое время домчался до главного лагеря под Смоленском и князь Теряев, и привезенная им весть о наступлении поляков, словно гром с ясного неба поразила Шеина.
- Врешь! – заревел он, услышав слова Теряева.
Князь побледнел.
- Теряевы никогда не врали, - гордо ответил он, - а теперь я и не свои слова передаю!
- Прости на слове… Сорвалось! – смутился Шеин и тотчас разразился криками и
угрозами своим слугам. – Коня! – орал он. – Коня холопы! Живо!
Дрожащие слуги подвели ему коня.
- Князю! – закричал он снова.
Теряеву тотчас подвели свежего коня.
- Скачем! – И Шеин вихрем помчался в лагерь Прозоровского.
Прозоровский вышел ему навстречу.
- Бояре! – сказал он. – А тут мне и языка добыли. Сразу все и вызнаем.
- Где? – быстро спросил Шеин.
- А тут! – и Прозоровский провел главнокомандующего на зады своей ставки.
На расчищенном месте у слабо горевшего костра стояло несколько стрельцов и между ними приведенный Алесем жолнер со связанными назад руками. Его красивый алый жупан был изорван и весь испачкан грязью, лицо исцарапано, распустившийся чуб висел растрепанно колом.
- Этот и есть? – спросил Шеин и, подойдя к ляху, быстро заговорил по-польски: - Откуда ты и чей? Много ли вас пришло? С вами ли король?
- Ишь ты, как лопочет по-ихнему! – перешепнулись стрельцы и стали ждать ответа ляха.
Но жолнер молчал.
- Прижгите ему пятки! – приказал Шеин.
Стрельцы быстро разули поляка. Один из них взял головню, другие подняли поляка на руках, и горящая голова с тихим шипением прикоснулась к обнаженным подошвам. Поляк закричал не своим голосом:
- Все скажу, панове! Честное слово, все, как есть…
Шеин махнул рукою. Поляка отпустили.
- Ну, говори, как звать тебя и кто ты?
- Ян Казимир Подлеский, улан из Радзивиллов.
- Много вас?
- Тысяч двадцать есть, и еще сегодня к нам пришли казаки, тысяч пятнадцать.
- Кто у вас главный?
- Король Владислав с нами.
- Еще?
- Генералы: пан Казановский, ясновельможный пан Радзивилл, Казинский, Песчинский, Дошлович, Воеводский…
Шеин круто отвернулся от поляка и вошел в ставку Прозоровского. На лице последнего светилась злая усмешка.
- Что же, - решительно заговорил Шеин, - мне с ляхами не впервой биться. Их тридцать тысяч, а нас сорок, да немчинов шесть, да казаков десять. Управимся!
- Надо битву дать, - сказал князь.
- Это зачем? Пусть они на нас лезут. Мы, слава Богу, в окопах!
Прозоровский пожал плечами и произнес:
- Если они соединятся со Смоленском, мы будем промеж их как в клещах.
- Не дадим соединиться. Ну, да с тобой не столкуешься. Ты ведь, князь, за
84

Черкасского, - гневно перебил себя Шеин. – Приезжай завтра ко мне. Я всех соберу. Столкуемся.
Брезжил рассвет, когда Шеин оставил ставку Прозоровского, а вскоре за ним отъехал и князь, оставив лагерь на Ляпунова и Сухотина. Те то и дале высылали разъезды, и почти каждый привозил с собою языка, а через него они узнали, что Владислав решил пройти в Смоленск и выручить осажденных.
Поздно вечером вернулся Прозоровский тяжелее тучи.
- Что? – спросили его товарищи.
Князь махнул рукою.
- Ждать будем, пока поляки на нас насядут!
- Ну?
Князь развел руками.
- Видит Бог, в ум не возьму, что наш воевода-голова думает. И Измайлов за ним! Как кроты в норе!... Нас пятьдесят тысяч, а ляхов и сорока нет.
Князь Теряев горел весь в нетерпении боя.
Он созвал свое ополчение и сказал ему:
- Помните ребята, умирать один раз. Так будем умирать с честью!
- Да уж постараемся, князюшка! – добродушно ответили его ополченцы.


XIII

Прибыв под Смоленск, король Владислав хотел всячески сбить русских с горы Покровской, где укрепился полковник русской службы Матиссон, а подле стояли в острожке князья Прозоровский и Белосельский.
28-го августа гетман коронный по Зарецкой стороне нижнею дорогою двинулся под этот острог. По всему лагерю раздался тревожный звон литавр. Все быстро повыскакивали из своих землянок.
Теряев вскочил на коня и вывел свое ополчение.
- Бой?
- Будет! – спокойно усмехнулся  Эхе.
Рядом с князем Теряевым выстроилась дружина Алексея. Князь весело кивнул ему, но Алексей отвернулся в сторону. “Ах, и за что он не любит меня?” – с горечью подумал князь.
А кругом шла суета. Аверкиев строил конницу и летал на коне из конца в конец лагеря, стрелецкие головы ровняли свои полки. Потом все стихло.
От своей ставки медленно на коне ехал Прозоровский, а за ним Сухотин, Ляпунов, Аверкиев и другие старшие. Прозоровский останавливался то тут, то там и что-то говорил, наконец, он поравнялся с Теряевым и тоже остановился.
- Дети мои милые! – громко заговорил он. – Вот и довелось нам ляха увидеть, а скоро, может, и в бой с ним вступить. Не осрамитесь, милые! Бейте, не жалея животов своих! За царя-батюшку будете! За Русь православную! Бог нам в помощь.
Он осенил себя крестом, и поехал далее.
- Не пожалеем животов! – кричали кругом, и этот крик эхом прокатился по лагерю.
Армия в полном походном снаряжении простояла весь день, а затем улеглась на покой.
Мирно спал князь Теряев, как вдруг вздрогнул и проснулся от пушечного гула. Он вскочил. В воздухе чуть светало.
Князь быстро оделся и выскочил следом за Эхе. В лагере была суматоха. Внизу, под валами, гремели пушки, и русские пушкари отвечали тем же. Князь быстро вскочил
85

на коня. К нему подскакал Аверкиев.
- Ну, за мною!
Теряев обернулся на свой отряд и поскакал. Несколько сотен мчались вместе к одной цели. Они доскакали до ворот, и вышли в поле.
Князь увидел стройные польские полки, за которыми клубами дыма обозначались пушки. Сбоку стояла недвижно конница. И вдруг вся она дрогнула и вихрем помчалась на русский лагерь.
- Бей! – закричал Аверкиев и бросился вниз на несущуюся конницу.
Теряев видел впереди себя Аверкиева, сбоку Эхе и Алексея, видел, как вдруг все они перемешались с красными, желтыми и синими жупанами, и больше ничего не помнил. Его конь носился взад и вперед, опрокидывая собою всадников, гикая со свистом, кружил в воздухе, что-то теплое брызгало в лицо князю, текло по рукам и склеивало пальцы.
- Довольно, князь, далеко уехал! Назад! – раздался подле него голос, и Теряев очнулся.
Подле него, держа лошадь под уздцы, очутился Алеша. Конь его был в песке, короткий меч дымился кровью
Князь осмотрелся. В лагерь медленно отходили русские полки, вдали к Днепру в расстройстве бежали поляки, и несколько жолнеров мчалось прямо на князя и Алексея. Князь понял опасность и ударил коня. Они помчались и через несколько минут были в лагере.
- Победа! – кричали кругом.
- С победой, князь! – поздравляли Прозоровского, но он был мрачнее тучи.
- Нет! – С горечью, наконец, ответил он. – Нас обманули и победили! Вон где победа, глядите! – и он указал на далекий лагерь Сандерсона.
Там, видимо, шла еще жаркая битва, а от лагеря тонкой линией виднелся движущийся обоз. Он направлялся прямо в Смоленск и скрылся за его стенами.
- Поляки перешли в Смоленск!
- Ударим на них!
Прозоровский усмехнулся.
- Нас не пустят эти полки! – и он указал на только что разбитое им войско.
Со стороны поляков был обдуман и выполнен блестящий маневр.
Если смотреть на Смоленск с берега Днепра прямо, то перед его воротами, за мостом, на некотором возвышении располагался стан генералов, нанятых русскими, а именно Матиссона и Сандерсона. Вправо от них по берегу, на котором расположен Смоленск, крепкую позицию занимал Прозоровский, и, наконец, налево стоял лагерь Шеина и Измайлова. Польские войска остановились на одной стороне с Прозоровским. Им надо было, прежде всего, снабдить провиантом Смоленск, для того следовало пробиться к нему.
И в ночь Владислав навел два моста через Днепр и перевел главные силы на другой берег в тыл Матиссону. Для того же, чтобы русские не имели возможности помочь последнему, он велел Казановскому напасть на лагерь Прозоровского, а Розенову на Шеина.
Завязались битвы, но все внимание поляков было сосредоточено на Матиссоне с Сандерсоном. Мост был взят, и обозы прошли в Смоленск. После этого поляки на время отступили.
Взятие Смоленска русской армией стало несбыточной мечтой. Надо было думать, как отбиться от Владислава и с честью для оружия снять неудавшуюся осаду. Шеин словно смирился и торопливо созвал новый совет в своей ставке.

86


XIY

Положение русских под Смоленском сразу изменилось после прихода туда короля Владислава. Время бездействия сменилось беспрестанными кровавыми сражениями, в которых доблесть русского войска меркла с каждым днем.
- Да, нешто можно тут Михаилу Борисовичу стоять? – говорили с совершенным недоверием русские военачальники про Шеина, а некоторые угрюмо прибавляли:
- Десять раз можно было Смоленск завоевать, а мы целый год онучи сушили! Ну, вот, теперь и дождались!
- Умирать теперь, ребятушки, придется! – слышались голоса в войсках.
Шеин не слышал, но чувствовал обращенные к нему укоры и становился все мрачнее и суровее. Теперь он уже не собирал советов и действовал от себя, хотя все его действия сводились к каким-то ожиданиям.

Только сутки дал роздых польский король своим войскам и повел их снова в дело. Против Шеина пошел Казановский, против Прозоровского – Радзивилл, а главные силы – снова против мостовых укреплений Сандерсона и Матиссона. Казановский шаг за шагом теснил Шеина и успел выставить несколько окопов, чем обрезал его от лагерей Прозоровского и Матиссона. Другие атаки поляков были не столь удачны, но ярость, с которой велись они, показывали, что победы поляков есть дело времени.
Снова был сделан небольшой перерыв, в течение которого все-таки происходили ежедневные битвы между частями, а 21-го августа король опять повел свои сокрушительные атаки. Но здесь Шеин снова очнулся на время от спячки. В то время как король Владислав бился с Прозоровским, Шеин набросился на Радзивилла, смял его, уничтожил окопы и успел переправить часть войск на другую сторону Днепра, чем отвлек короля от нападения и снова восстановил прерванное сообщение.
Эта победа была едва ли не последнею во время злосчастной компании. Да и тут торжество было омрачено. Сандерсон и Матиссон, занимавшие центральную позицию, видя, что они со всех сторон окружены польскими войсками, боясь быть совершенно отрезанными, снялись ночью и, бросили три пушки и множество ружей, осторожно удалились в лагерь Шеина.
Боярин вплеснул руками и закричал как зверь:
- Что вы сделали со мною?
- Мы не могли держаться. Завтра же нас заперли бы и потом вырезали бы! – ответил Матиссон.
- Там мы были бесполезны, - прибавил его товарищ.
А на другое утро их лагерь был занят дивизией Бутлерова. Поляки совершенно подвинулись к горе, и король свободно въехал в Смоленск. Между Прозоровским и Шеиным по левую сторону Днепра укрепились поляки. Русских соединяли только длинные цепи окопов с южной стороны Смоленска, окружавшие город.
Теперь, имея в своем тылу крепость, король решил сделать общее нападение на всю линию русских войск, задавшихся целью выбить их из укреплений и прогнать к реке.
Страшный бой длился двое суток. Король в легкой карете ездил из конца в конец по линии своей армии, а Шеин и его помощники на конях устремлялись в самые опасные места. Битва была ужасна по кровопролитию. Но еще не было и не будет войск, способных выбить русского солдата из окопа, а потому битва беспощадна для поляков: они успели только сильнее укрепить позиции своих лагерей и отрезать Прозоровского.
Держать далее в своем лагере войска для Прозоровского было безумием. Он снялся в темную дождливую ночь с 29-го на 30-е августа и кружным путем через окопы и
                87

укрепления соединился с Шеиным.
Наконец, 4-го сентября Лесли, Шарлей и Гиль, занимавшие окопы и укрепления вдоль ложных стен города, тоже пришли в общий лагерь.
Осада была снята и наступили черные дни.


XY

И в это самое время поляки в тылу Шеина взяли и сожгли Дорогобуж, где были сложены запасы для войска. Шеин доносил, что 6-го октября король со всеми людьми с Покровской горы перешел на Богданову околицу вверх по Днепру и стал обозом позади его острога по московской дороге с версту от острога, а пеших людей и туры поставил против большого острога на горе.
9-го октября Шеин вывел свои войска против неприятеля. Однако польская конница обратила в бегство часть русской пехоты, но от другой принуждена была бежать, и наступающая ночь остановила дело. Русские потеряли 2 тысячи убитыми, у поляков было очень много раненых, убито людей немного, но много погибло лошадей.
Поляки укрепились в тылу Шеина, поставили его войско между собою и Смоленском. Положение для русских было невыгодным. Они начали терпеть недостаток в съестных припасах, особенно в конском корму.
Стрельба продолжалась между обоими обозами. Поляки стреляли с горы Сковролковой на русский стан, русские стреляли снизу и потому не причиняли вреда неприятелю, но когда начали бить картечью, то ядра долетали до наметов королевских…
Шеин собрал все войско в один корпус и сделал нападение на королевский стан. На время удача улыбнулась ему: он оттеснил поляков и занял Богородскую гору – но через месяц должен был оставить ее и, бросив часть запасов и артиллерию, занять другой пункт.
Шеин по-новому укрепился на правом берегу Днепра. Но в то же время поляки, укрепив Богданову гору, заняли и Воробьеву.
- Смотри, что ты сделал! – гневно сказал Прозоровский Шеину, выводя его на вал и показывая окрест.
Все высоты вокруг русского стана – горы Воробьева, Богданова, Богородская – были заняты поляками, и русский стан был под ними как на тарелке.
Шеин смутился.
– Я говорил, надо было на Воробьеву гору послать дивизию с пушками, - волнуясь, кричал Лесли.
- А на Богданову гору?
- Туда тоже!
- Теперь не время ссориться, - уныло сказал Шеин, - надо выбить ляхов с Воробьевой горы!
На следующий день русские вышли из стана. Это было 19-го октября. Рано утром, едва забрезжил рассвет, Измайлов двинулся с пехотой и артиллерией, сзади его подкреплял Прозоровский, а с фланга стали Лесли с Садерсоном и Ляпунов с Даммом.
Но поляки были уже предупреждены об этом движении русских. Гористая местность скрывала овраги и ямы. Пользуясь этим, поляки наделали засад.
Войско Измайлова ударило на ляхов, и завязался ожесточенный бой. Фланги начали обходить польское войско с боков, как вдруг на них с криком бросилась из засады пехота, и разом смяла оба фланга. Произошла паника. Врезавшись в полки, польская кавалерия не дала одуматься и погнала русских.
Этим несчастным делом, лишившим русских до трех тысяч воинов, закончились на время битвы, но не действия русских.
88


XYI

Потеряв с запасами Дорогобуж, оказавшись отрезанными от Днепра, русских
ждала голодная смерть, на которую раньше Шеин обрекал жителей Смоленска. Теперь роли переменились. В русском лагере наступил голод, в лагере поляков было изобилие всего, даже роскошь. Король привез с собою огромный штат челядинцев, военачальники задавали у себя пиры, устраивали охоты. С утра до ночи оттуда неслись веселые крики и песни, и евреи-шинкари работали на славу. А в русском лагере царили тишина и уныние. Призрак голода стоял перед всеми, и ко всему поляки закрыли русским всякий выход из лагеря и лишили их дров на зимнюю стужу.
Так прошли октябрь, ноябрь и декабрь. Ужасно было положение Шеина и Измайлова, как его ближайшего помощника. В войске поднимался ропот, до их ушей уже доносились роковые слова “изменник”.
Шеин оставался один, в отчаянии взывал к Богу:
- Господи, Ты видишь мое сердце! Я не изменник царю и родине, я не предатель! Пошли смерть мне на поле брани, но избавь от поношения! Сил нет моих!...
Его лицо похудело и осунулось, самоуверенный голос пропал, и исчезла власть над другими начальниками.
В лагерь с холодом и голодом пришли болезнь – Тиф, цинга – и раздоры.
- Боярин, - сказал однажды Шеину Измайлов, соберем хоть совет. Может, и решим что!
- Сзывай, ежели охота есть, Артемий Васильевич, - устало ответил Шеин, - все равно зачернили нас насмерть с тобою. Не обидишься!...
Но Измайлов все-таки созвал совет
Военачальники начали сходиться к Шеину один за другим. Первым пришел князь Прозоровский и дружески поздоровался с боярином Шеиным. Тот изумленно взглянул на него. Князь понял его взгляд и ответил:
- Будет тебе, Михаил Борисович горевать! Бодриться нужно, в повода всех взять, а не сплетни слушать!
- Так ты, князь, не… веришь… что я… - голос Шеина дрогнул от волнения.
- Что ты! Господь с тобою. Я ли не знаю службы твоей, боярин! – ответил князь.
Шеин обнял его и прижался к его плечу.
- Умереть охота! - сказал он.
В палатку вошли Измайлов, Ляпунов и Сухотин. Следом за ними Лесли, Дамм, Гиль, Аверкиев. А там Шарлей с Матиссоном и Сандерсоном, и Измайлов открыл совет. Шеин сидел в углу молча, нахмурившись, бессильно опустив руки на поясной нож. Измайлов описал положение войска, тщету обороны и окончил:
- Так вот, и решить теперь надобно, что далее делать: мира ли просить у поляков, пробиться ли, или умирать в этой засаде измором?
- Нужно попытаться ударить по королевскому обозу, - угрюмо произнес Лесли.
- Я не уверен в успехе в этом ударе, - ответил Сандерсон. – Лесли и Днепр по колено.
- Тебя пугают не только дела, но и размышления о них, - заявил упрек в адрес Сандерсона Лесли. – От страха ты и с лагеря снялся. Твоя позиция была всему король. Сдал, сдал же, - упрекал Лесли.
- Теперь не время спорить! – остановил их Прозоровский, но они вскочили с лавки и кричали, не слушая увещаний.
- Я не мог один держаться! Ты там позади был. Водку пил! – кричал Сандерсон.
- Я водку пил, а с поляков отступного не брал!
89

- А я взял?
- Должно быть, что так!
- Я не вор! – заорал Сандерсон.
- Будет вам, - закричал Шеин. – Придет время и без нас разберутся, чья правда.
Сандерсон и Лесли утихомирились, хотя и продолжали сидеть на совете взбудораженными, злыми друг на друга.
- Можешь прекращать совет, Артемий Васильевич, - обратился Шеин к Измайлову. – Не совет, а базар. Что будем делать, я потом объявлю свое решение. Больше всего я поддержу мнение Лесли. Соберем силы и ударим по полякам.


XYII

2-го декабря князь Теряев сидел в своей промерзшей землянке, рассуждал, что вчера съели последнюю горсть толокна, завтра придется есть конину, а там, как своих коней съедят, тогда что? И он ломал голову, как спасти дорогого ему коня.
В землянку вошел казак и представился, что он от Павла Аверкиева.
- На Теряева наряд сегодня за дровами идти – князь просит поторопиться, - проговорил казак. – Возы, люди собраны, ждут его. – Казак вышел, а через несколько минут вышел и Теряев.
- Куда идти будет велено? – загомонили старшие.
- Пойдем за северные ворота.
- Ну, с Богом!
Князь Теряев поехал по знакомой дороге, за ним двинулись другие.
На половине пути к его отряду присоединился отряд безродного.
- Где князь? – спросил Алексей.
- Я, здоров будь!
- И тебе того же! – Алексей подошел к князю и заговорил: - Чудно! Нас, почитай, во всякое дело вместе посылают.
Князь кивнул головой и заметил:
- А ты все от меня воротишься: будто недруг! Отчего?
Безродный не ответил. Они подъехали к воротам, и им тихо отворили.
Они выехали их ворот. При блеске луны перед ними белело снежное поле, а за ним версты за три чернел лес, который караулили от русских поляки. В нем надо было набрать топлива.
- Ты уж сначала бери! – сказал Алексей.
- Ладно! – согласился князь.
Снова тронулись в путь. Спустя полчаса они входили в лес. Князь остановился.
- Сани вперед! – сказал он. – Стой! Десять с топорами сюда! Руби! А вы, - обратился он к остальным, - цепью вокруг.
В лесу застучали топоры. Их стук раздавался по морозному воздуху. Подрубленное дерево наклонилось и с грохотом повалилось на землю.
Мороз и работа разгорячили бледные лица. Все оживились. Работа кипела, и скоро распиленные и обрубленные деревья стали валить на сани. Уже светало.
- Славно! – шутил молодой ратник. – Теперь хоть на неделю станет тепло-то! А то беда.
- Поторапливайтесь! – говорил князь. – Ну!
Нагруженные сани тронулись.
Вдруг раздались выстрелы, и из кустов быстро выбежали ратники.
- Конница! – сказали они.
90

- Гони из леса! – приказал князь. – Братцы, собирайтесь в круг… Ну!
Сани, скрипя, двинулись и вышли из леса, окруженные отрядом из нескольких сот человек. В ту же минуту из леса высыпали польские уланы и стали строиться.
- Стой! – приказал Теряев.
Уланы выстроились и вихрем полетели на отряд.
- Пищали! Пищали! Пали вперед! Вот! – закричал князь. – Разом!
Уланы почти подскакали, как грянул залп из нескольких пищалей и люди Теряева бросились с пиками на улан. Кони вздыбились и понеслись обратно врассыпную. Несколько всадников упало наземь.
- Славно! – радостно воскликнул князь. – Теперь, скорее, в дорогу! Ну-ну!
Сани опять тронулись. Однако уланы снова стали выстраиваться.
- Ну-ну! – подгонял князь. – Полпути уже есть! Стой! – Он остановил отряд снова, потому что уланы снова мчались. – Пищальники вперед! Цельтесь лучше!
Но уланы, подскакав, на залп ответили залпом и ускакали прочь.
Алексей схватился за грудь. Рядом несколько человек упали замертво.
Князь увидел раненого Алексея, но помочь ему было некогда – на помощь полякам скакал свежий отряд, стремясь перерезать русским путь в лагерь.
- раненых на сани! Живее! – скомандовал Теряев. – Ну, еще раз пищальники.
Уланы опять скакали и, отраженные, ворочались назад, а князь со своим отрядом медленно двигался вперед, с ужасом думая, как пробиться сквозь линию вражеской конницы, что стояла между ним и лагерем.
Но в лагере увидели его положение. Грянула пушка, ворота растворились, и отряд русских с криком побежал на поляков. Князь ускорил шаг. Поляки рассеялись.
Но беда одна не приходит в дом. На второй день, узнавши о произошедшем, Шеин с другими военачальниками поехал на место стычки, чтобы самому убедиться, какое число поляки изрубили русских. В числе других был и главный по иностранцам Лесли и Сандерсон, который накануне повздорил с Лесли. Подъехав к месту, Лесли вдруг, указав рукою на кучу трупов, которых было не менее пятисот, сказал сопернику:
- Это твоя работа, ты дал знать королю, что наши пойдут в лес.
- Лжец! – закричал Сандерсон. – Я тебе за это, - и он набросился на Лесли с обнаженной саблей.
Лесли выхватил пистолет. Раздался выстрел. Сандерсон упал на землю, корчась в предсмертных муках.
- Вот тебе, собака! – четко сказал Лесли и, сунув пистолет за пояс, медленно отъехал от группы начальников.
Все оторопели и в начале бросились к Сандерсону. Он умирал и в предсмертной агонии рвал воротник кафтана.
 Шеин в отчаянии схватился за голову и кричал:
- Убить Лесли! Повесить!
- Руки коротки! – грубо ответил ему Гиль, отъезжая вместе с Шарлем в сторону Лесли.
Оставшиеся грустно посмотрели друг на друга.
- Плохие дела! – произнес, наконец, Измайлов.
- Я говорил тебе, - с горечью воскликнул Шеин, - я не начальник, меня не слушают, мне и при мне ссоры заводят.
- Что же будет теперь? – уныло проговорил Аверкиев. – Без начала нам всем умирать придется.
- Все в руках Божьих! – строго сказал князь Шеину и, развернув коня, поехал в сторону лагеря.

91


XYIII

Вести о неудачах под Смоленском доходили до Москвы и сильно огорчали государя. А вскоре к этим неприятностям для царя Михаила прибавилось и новое горе.
Однажды он сидел в своем деловом покое и беседовал с Шереметьевым и своим тестем Стрешневым о войне и делах государственных, когда вдруг в палату вошел ближний боярин и, поклонившись царю, сказал:
- С патриаршего двора боярин прибыл. Тебя, государь, хочет видеть.
- От батюшки? – произнес Михаил. – Зови!
Толстый, жирный боярин Сухотин торопливо вошел и упал на колени, стукнул челом об пол.
- К тебе, государь! – заговорил он. – Его святейшеству патриарху занедужилось: за тобою он меня послал.
Михаил быстро встал, на лицах всех изобразилась тревога. Все знали твердый характер Филарета и его стойкость в болезни, а потому понимали, что если он посылает за сыном, то, значит, ему угрожает серьезная опасность.
- Закажи колымагу мне, боярин, да спешно-спешно! – приказал Михаил. – А ты, Федор Иванович, - обратился он к Шереметьеву, - возьми Дия да Бильса и спешно за мною.
Шереметьев вышел. Спустя несколько минут, Михаил Федорович ехал к патриарху, а еще спустя немного стоял на коленях у кровати, на которой лежал его отец.
Лицо патриарха потемнело, осунулось, губы сжались и только глаза горели лихорадочным блеском.
- Батюшка! – со слезами воскликнул Михаил, припадая к его руке, - что говоришь ты! Что же со мною будет?
Филарет перевел на него строгий взор, но при виде убитого горем сына этот взор смягчился.

- Не малодушествуй! – тихо сказал патриарх. – Царю непригоже. Говорю, близок конец мой, потому что чувствую это… А ты крепись. Будь бодр, правь крепко и властно!
- Не может быть того, батюшка! Дозволь врачам подойти к тебе. Пусть посмотрят.
- Что врачи? Господь зовет к Себе раба Своего на покой. Им ли удержать Его волю?
- Дозволь батюшка! – умоляюще повторил Михаил.
Филарет кивнул.
- Зови! – сказал он.
Михаил быстро встал, подошел к двери и сказал Шереметьеву:
- Впусти их, Федор Иванович!
Дверь приоткрылась, и в горницу скользнули Дий и Бильс. Они переступили порог и тотчас упали на колени. Царь махнул рукою. Они поднялись, приблизились к постели и вторично упали перед Филаретом. Он слабо покачал головою.
- Идите ближе, - сказал он, - успокойте царя.
Врачи встали и осторожно приблизились к постели патриарха. Они по очереди держали его руку, слушали пульс, по очереди трогали голову и, ничего не понимая, только хмурились и трясли головами. Врачи не могли в сущности ничего определить.
- Не мучайте себя догадками, - спокойно сказал патриарх врачам, - не болезнь это, а старость. И, если болезнь, то последняя.
- Ты, сын, не крушись! – ласково он перевел свой разговор к Михаилу.
К вечеру с патриархом сделался бред, а в последующие дни он явно угасал.
92


XIX

Москва взволновалась. Народ толпился в церквах, где шли беспрерывные молебны, колокольный звон стоял в воздухе. Всюду виднелись встревоженные, опечаленные лица. У патриарха дома не убывала толпа народа. Одни приходили, другие уходили и тревожным шепотом делились новостями.
Царь почти все время проводил у патриарха. Он совершенно упал духом, его глаза покраснели и опухли от слез. Склоняясь у одра болезни, он беспомощно твердил:
- Не покинь меня, батюшка!
Патриарх смотрел на него любящим, печальным взглядом, и глубокая скорбь омрачала его последние часы.
- Государь, - говорили царю бояре Шереметьев, Стрешнев и князь Черкасский, - не падай духом. Страшные вести под Смоленском. Не сегодня-завтра поляки двинутся на Москву.
Михаил махал только руками.
- Не будет для Руси страшнее кончины моего батюшки!
- Что делать? Прикажи!
- Сами! Сами!
Владислав действительно отрядил часть армии на Москву.
Ужас охватил жителей при этой вести. Вспомнились тяжелые годы московского разорения и вторичного вторжения поляков в стольный город.
- Невозможно так! – решил Шереметьев. – Князь! – обратился он к Черкасскому. – Надо дело делать! Есть еще у нас ратные люди. Стрельцы есть, рейтеры. Надо собирать на ляхов двинуть!
- Кто пойдет?
- Пошлем Пожарского! Я нынче к нему с приказом пошлю. Пусть прибудет.
На другой день князь уже собирал рать, чтобы двинуться на поляков. Народ успокоился. Спустя неделю десять тысяч двинулись из Москвы под началом Теряева и Пожарского.
Они встретились с поляками под Можайском и были разбиты, но все-таки удержали движение поляков.
Князь Черкасский, сжав кулаки, с угрозой поднимал их в думе и говорил:
- Ну, боярин Шеин, зарезал ты сто тысяч русских. Будешь перед нами отчитываться.
И никто ему не перечил: только Теряев-князь, качая головою, сказал Шереметьеву:
- Торопитесь осудить Шеина. Ведь о нем еще и вестей нет!
- Я что же? – уклончиво ответил Черкасский. – Смотри на него и дума и народ!
Только патриарх, мирно отходя на покой, не ведал вовсе московской тревоги. В ночь на 1-е октября 1634 года он спешно приказал прибыть Михаилу с сыном Алексеем, которому было всего пять лет
Михаил, рыдая, упал на пол, но патриарх, собрав последние силы, строго сказал:
- Подожди! Забудь, что ты мой сын, и помни, что царь есть, царь! Слушай меня.
Царь тотчас поднялся. Его заплаканное лицо стало торжественно серьезным. Филарет оставлял ему свое духовное завещание. Он говорил долго, под конец его голос стал слабеть. Он велел сыну приблизиться и отдал последнее приказание:
- Умру, матери слушайся. Она все же зла желать не будет, а во всем с Шереметьевым советуйся и с князем Теряевым. Прямые души… Марфа Иосафа наречь захочет. Нареки! Правь твердо. В мелком уступи, не перечь, а в деле крепок будь. Подведи сына! Ему дядькой – Морозов! По мне! Муж добрый! Возложи руку мою!
93

Царь подвел младенца и положил руку своего отца на голову сына. Патриарх поднял лицо кверху и восторженно заговорил, но его слова нельзя было разобрать. Михаил только и понял его шепот: “За Смоленск никого не казни!”
Вдруг рука патриарха соскользнула с головы внука. Ребенок заплакал.
- Батюшка! – раздирающим душу голосом воскликнул Михаил.

С колокольни патриаршей церкви раздался унылый звон и скоро над Москвою загудели печальные колокола. Народ плакал и толпами стекался поклониться праху патриарха.
Боярин Шереметьев прискакал в Вознесенский монастырь и торопливо вошел в келью игуменьи.
Смирную монахиню нельзя было узнать в царице Марфе. Она выпрямила стан и словно выросла. Ее глаза блестели.
- А, Федор Иванович пожаловал? – сказала она. – С чем?
Шереметьев земно поклонился ей.
- Государь прислал сказать тебе, что осиротел он. Патриарх представился!
Марфа набожно перекрестилась, с трудом скрывая улыбку торжества на лице, сказала:
- Уготовил Господь ему селение райское!
Шереметьев поднялся с колен.
- Наказывал он что-либо царю? – спросила Марфа.
- Наедине были, государыня. Не слыхал!
- Кого за себя назначил?
- Не ведаю!
- Так! Слушай, Федор Иванович: буде царь тебя спрашивать, говори – Иосафа. Муж благочестивый и богоугодный!
- Слушаю, государыня!
- Еще сейчас гонцов пошли: двух к Салтыковым, одного – к старице Евникии. Измучились они в опале.
- Слушаюсь, государыня!
- Грамоты готовь милостивые. Царь в утро руку приложит. А ты изготовь сейчас и ко мне перешли.
- Слушаю, государыня!


XX

Мертвая тишина царила в русском стане под Смоленском. Была темная морозная ночь. Шеин в своей ставке не спал. В валяных сапогах, в тяжелой шубе и меховой шапке сидел он в своей ставке, сжав голову руками. Что делать? Господи, что делать! Ссоры в лагере росли, начальники враждовали друг с другом, ратники умирали от голода, холода и болезней, а никакой надежды на помощь не было. Осталось просить о мире: пусть выпустят только! Шеин протянул руку к кружке с водою, подле которой лежал ломоть хлеба и хотел залить внутренний пожар, но вода оказалась замерзшею.
“Что у ратников?” – подумал он, и невольно в его мыслях прошли все дни его удач и неудач под Смоленском. Он мысленно проверял свои распоряжения, вспоминал советы товарищей и чем больше думал, тем сильнее бледнело его лицо. Холодный пот выступил на его лбу, и в тоже время он распахнул шубу.
“Есть вина моя! – с ужасом решил он в сердце. – Медлителен был я и робок. Прав князь Семен Васильевич: до прихода короля Смоленск взяли бы, но теперь… И, думая о
94

второй части похода, он не видел ошибок: - Воробьевой горы не занял. Так что же? Все равно вышибли бы. Господи, оправдай! Сними позор и бесчестье”.
Он, задыхаясь, вышел из ставки. Прислоняясь к косяку, стоял недвижно у входа стрелец. Бледная луна освещала его почти белое лицо. Оно казалось страшным, все запушенное инеем. Шеин окликнул его:
- Молодец, ты чьего отряда? А?
Стрелец не шелохнулся.
“Заснул, упаси Боже, - подумал Шеин, - на морозе смерть!”
- Эй, проснись! Это ты! Как тебя? – и он толкнул стрельца в плечо.
Тот покачнулся и во весь рост, не сгибая колен, грохнулся наземь с глухим стуком. Шеин отпрянул.
- С нами крестная сила! Замерз! – в ужасе прошептал он и, крестясь, торопливо вернулся в палатку. – Завтра же пошлю! – решил он и медленно стал ходить по ставке. – Кого? Семена Васильевича пошлю, Дама пошлю, а с ними… Ну, князя Теряева! Завтра же…


XXI

К концу года голод и дизентерия привели к большим санитарным потерям в русском стане. Король Владислав, узнав об этом, послал Шеину и иноземным офицерам грамоту, где убеждал их сдаться, вместо того чтобы погибать от меча и болезней. Шеин долго не хотел давать эту грамоту иноземным офицерам, говоря, что иноземцы – это нанятые слуги и не могут принимать участия ни в каких переговорах, что сами же поляки не разрешают своим наемникам сноситься с неприятелем. На это поляки отвечали, что у них иноземцы находятся в полном подчинении у гетмана, а у русских этого нет, и приводили в пример Лесли, который за убийство Сандерсона не был наказан Шеиным.
После долгих споров русские уступили, и полковник Розверман взял лист королевской грамоты от имени иноземцев, а стрелецкий голова Сухотин – от имени Шеина. Прочитав грамоту, Шеин велел отослать ее назад без всякого ответа, а когда поляки не захотели брать грамоту назад, то посланцы просто бросили ее на землю и уехали.
Теперь Шеин начал проявлять готовность заключить с королем перемирие. Больше всех к этому его побуждали иностранцы, которые не привыкли сносить голод и холод, как привыкли к тому русские.


XXII

Князь Теряев находился в своей землянке.
- Князь, Семен Васильевич, за тобою князь послал! – сказал вошедший в землянку стрелец. – Идти спешно наказывал! Ждет!
Князь Прозоровский встретил князя Теряева дружески.
- Ну, вот и ты! Слушай! Нынче у нас совет был. Терпеть нельзя более. Все видят это. Гиль уже перебежал к полякам с восемьюстами рейтеров. Шарлей тоже мыслит. Наши мрут от голода, холода и болезней. Мы решили просить нас выпустить.
- Сдаться! – в ужасе воскликнул князь.
Прозоровский нахмурился.
- Умереть все рады. Да кому от этого польза? Теперь мы хоть что-нибудь сохраним, а тогда?... Нет, - перебил он себя, - на том же и порешили, так и будет. А тебя я позвал
95

потому, что с нами поедешь к ляхам. Впереди с белым платом. Ты на коне?
- На коне!
- Тогда идем! Двадцать казаков с тобой поедут. Подъедешь и держи плат. Ляхи спросят тебя. Скажи, что для переговоров начальники видеться хотят, и с ответом вернись. С Богом! Вот тебе плат!
Прозоровский взял из угла ставки длинную пику, на конце которой висел белый платок, и передал его князю.
Теряев вышел. У ставки Прозоровского его ждали уже двадцать казаков. Князь сел на коня и поехал из лагеря через другие ворота к королевскому стану. Не проехал он и версты, как был замечен поляками, и тотчас на него поскакал отряд гусар. Но князь приказал поднять значок и гусары без выстрела окружили его и казаков. К князю подскакал молодой, розовый, как девушка, офицер.
- Что угодно от нас пану? – спросил он князя, с сожалением окидывая его и его отряд взглядом.
Разница между двумя конными отрядами была разительная. Поляки чуть не в новых кунтушах, веселые, розовые сидели на свежих конях, а наши – худые, угрюмые, оборванные – на тощих, словно скелеты, лошадях.
- Наши воеводы хотят говорить с вашими, - ответил князь, - и сейчас выедут. Какая им встреча будет?
- А-а, - радостно воскликнул полячок, - подождите! Я мигом! – и, оставив свой отряд, он вихрем помчался назад в ставку.
Князь спешился и в нетерпении стал ходить.
До него донесся топот, и он очнулся. Молоденький офицер скакал, сломя голову, и подле князя, лихо осадив коня, быстро спешился.
- Пан Круль велел сказать, - заговорил он, - что встретит ваших генералов как героев. Он поручил князю Радзивиллу говорить с вами. Я же встречу и провожу вас.
Князь быстро сел в седло и повернул коня.
- До доброй встречи! – крикнул полячек.
Прозоровский и Дамм ждали Теряева с нетерпением, и едва он передал им ответ, приказали сопровождать их и тотчас сели на коней.
Между двумя станами их встретил тот же офицер и повел их в свой лагерь. Кони глухо стучали подковами по замерзшему снегу. Небывалый мороз проникал сквозь теплые тулупы. Они вошли в лагерь. Кругом горели костры и возле них грелись солдаты. Князь Теряев смотрел по сторонам и везде встречал сытые, довольные лица, а молодой поляк сказал ему:
- Мы тут всем довольны, если бы не морозы! Таких холодов никто еще не помнит. Верно, вам еще холодней?
- У нас топлива еще хватит на две зимы! – ответил Теряев.
- Ну! А сами каждое утро за лесом вылазку делаете!
Князь вспыхнул, но в это время к ним подскакал какой-то генерал, и все начали спешиваться.
- Князь, с нами пойдешь! – приказал Теряеву Прозоровский, и они тронулись уже пешком.
Радзивилл жил в большом деревянном срубе. По внешности дом казался простой избою, но внутреннее устройство поразило русских своим великолепием.
Не так жил Шеин в своей воеводской ставке.
Дорогие ковры завешивали стены, пушистые шкуры медведей лежали на полу, золоченая мебель с шелковыми подушками украшала комнаты.
Сам Радзивилл в дорогом парчовом кунтуше, в червленых сапогах, с накинутым на плечи собольим воротником, с золотой цепью на шее казался более кавалером в большой
96

зале, чем генералом на военном поле.
- А, панове! – радушно встретил он русского воеводу и генерала. – Милости просим! Давно бы так! Садитесь! – Он усадил всех и, не давая говорить, продолжал: - Да, да! Вы – славные воины. Боярин Шеин – великий муж, но счастье войны переменчиво. Это игра! Вы проиграли ее, и надо кончать. Зачем губить такое славное войско! Вы с чем пришли?
- Мы пришли говорить о пленных, - сказал Прозоровский, - давайте их менять! Пока будем менять, отдохнем!...
Радзивилл усмехнулся.
- Запасаемся топливом, достанем продовольствия, - окончил он.
Прозоровский вспыхнул, но сдержался.
- Что же? – сказал Дамм. – Ваше войско сильнее теперь, и вам нет нужды морить нас. Не даете нам дровами запасаться, но мы сами берем их, а продовольствия у нас хватит. Это все вам не опасно. Вы так сильны.
- А вы мужественные.
- Ну, вот. Устали и мы и вы. Будем менять пленных и отдохнем.
Радзивилл задумался.
- Хорошо, - сказал он, - будем менять их в течение месяца, а в это время вы, может, одумаетесь.
- Предложите нам добрые условия, - сказал Дамм, - и мы снимемся.
- Какие условия? – воскликнул Радзивилл. – Пусть боярин Шеин предаст во власть короля свой жребий, вот и все.
- Никогда! – пылко ответил Прозоровский.
Князь Теряев сжал кулаки.
Радзивилл пожал плечами.
- Ваше дело! На месячное перемирие мы согласны, и завтра король пришлет вам подтверждение, а что касается выпуска, то мы составим условия, и будем говорить. А теперь, - совершенно меняя тон, сказал Радзивилл, - зальем нашу беседу! Эй, пахолик!
Но князь Прозоровский быстро встал.
- Прости, - ответил он, - воевода наказывал не мешкать!
Радзивилл нахмурился и махнул рукой на пахолика, вносившего поднос с кубками.
- Неволить грех! – сказал он. – Передайте боярину наш поклон. Скажите, что сегодня мы снимаем караулы! – И он дружески протянул руку, но она не встретила ничьей руки и опустилась.
Князь Прозоровский и Дамм вышли из избы и скоро помчались обратно в свой стан.


XXIII

Прошло недели две. Вдруг всех военачальников позвали к ставке Шеина.
- Мир! – заговорили кругом.
- Ну, вот, наконец, мир!
- Для чего звали? – спрашивали один другого.
- А не знаю! Пришли и так поспешно приказали идти.
- Надо думать, мир выговорили.
- Может, подмога идет!
- Откуда? На Москве про нас и думать забыли. Поди, полгода, как нас отрезали.
Бледное солнце желтым пятном светилось в небе. Был тихий морозный день. Кругом чувствовалось уныние и утомление. Даже начальники, говоря о мире, облегченно
97

вздыхали.
Наконец, из воеводской ставки показались все воеводы. Впереди шли Шеин и Измайлов, у последнего в руке была бумага, за ними – Лесли, Дамм, Матиссон и князь Прозоровский.
- Здравы будьте! – поклонился всем Шеин.
- Будь здоров! – ответили ему из толпы редкие голоса.
Шеин укоризненно покачал головою и потом, оправившись, заговорил:
- Жалея ратников, слуг царевых, и видя, что трудно теперь бороться нам с супостатом, порешили мы все говорить с ними о мире. И вот они нам бумагу, по которой на мир соглашаются. Так позвал я вас, чтобы и вы свой голос для ответа подали. Послушайте! Артемий Васильевич, читай! – И он посторонился, дав место Измайлову.
Последний прокашлялся, и среди грубоватого молчания начал чтение:
- А пункты это следующие: первое. Россияне, оставляя лагерь, должны присягнуть, не служить четыре месяца против короля и республики. Второе. Пушки остаются королю. Третье. Всех беглецов выдать королю, хотя бы они и состояли на русской службе: равным образом поступлено будет и с россиянами. Четвертое. Русская армия выступает со свернутыми знаменами, потушенными фитилями, без барабана и труб, и соберется в назначенное королем место. После троекратного салюта положены будут знамена на землю и останутся в сем положении, пока литовский генерал не подаст сигнала к маршу. Главный начальник воевода Михайло Борисович Шеин со всем штатом его, без всякого различия в нациях, сойдут с коней и преклонят колени перед королем. Они не должны прежде вставать, пока князь Радзивилл не подаст им знака сесть на лошадей и последовать в поход.
Шеин стоял, опустив голову, бледный, как снег, покрывавший площадь.
- Не бывать этому! – вскрикнул вдруг князь Теряев.
Глаза его разгорелись, он забыл про свои переживания и чувствовал только весь позор такого условия.
Этот его крик словно был сигналом.
- Не бывать! Не согласны! Смерть ляхам! – послышалось кругом.
Измайлов, напрягая голос, продолжал:
- Они не должны прежде вставать, пока князь Радзивилл не подаст им знака сесть на лошадей и последовать в поход.
- Довольно! Не согласны! Боярин, веди нас на ляхов!
- Пятое! – кричал Измайлов. – Артиллерия, порох и все военные снаряды должны быть сданы без всякого исключения комиссарам. Шестое…
Но тут крики совершенно заглушили голос Измайлова, и он свернул бумагу. Шеин выступил вперед: его лицо озарилось улыбкой. Он кланялся и махал рукою, пока шум не утих.
- Так! – сказал он. – Так же и мы решили. Лучше смерть, чем понижение. У нас еще есть сила умереть!
- Умрем лучше! – пылко крикнул князь Теряев.
- Ну! – продолжал Шеин. – Так и с Богом! Нынче в ночь приготовьтесь, братья, И я вас поведу на смерть! Или пробьемся, или умрем!
- Так, так! Слава тебе, боярин! – закричали кругом.
- Идите же по местам, и начнем дело делать с Богом.
Сердца всех вспыхнули прежним огнем. Оскорбление, нанесенное кичливым врагом, было слишком сильно.
- Други! – обратился князь Теряев к своим ратникам. – Нынче в ночь мы умирать должны, но не сдаваться ляхам! Обидели они нас кровно, мы им то помянем!
Шеин решил пробиться на юго-восток и обойти королевский стан через Вязьму и
98

Гжатск пройти к Москве. Собрав все силы, он выступил ночью и внезапно попал на ничего не ожидавших поляков.
Завязался бой. Поляки растерялись, было, но быстро оправились. Со всех сторон к Воробьевой горе потекло подкрепление, и скоро перед русскими стала несметная сила. Продолжать борьбу было безумием. Шеин приказал отступить и снова укрылся за окопами. Страшные потери, не привели ни к каким результатам. Напротив, спустя какой-нибудь час, явился от короля парламентер, который заявил, что теперь король уже ничем из своих требований не уступит.
Мрачное отчаяние овладело всеми.


XXIY

Было еще раннее утро, когда Теряева вдруг потребовали к Шеину. Князь спешно пришел. Боярин, опустив голову, задумчиво сидел у стола и даже не слыхал прихода князя.
Теряев молча остановился у дверей.
- Боже! Ты меня видишь! – с тяжким вздохом произнес боярин и поднял голову. – А! Пришел, князь? – сказал он, увидев Теряева и, встав, подошел к нему. – Сказывал мне князь Семен Васильевич, что ты на Москву просишься, - заговорил он, ласково кладя на плечо князя руку.
- Ежели милость твоя… - начал Теряев.
- Что милость! – перебил его Шеин. – Теперь тебя на службу зову. Коли не прошла охота твоя, иди! – Князь благодарно схватил руку Шеина.
- Иди! – повторил последний. – Только ведаешь ли ты, как это трудно? Нас кругом кольцом окружили, зайца не выпустят…
- Бог поможет, а тут невмоготу мне! И сове горе, и обиды видеть тяжкие!
- Ну-ну! Коли проберешься в Москву, иди к царю. Скажи, что видел. Проси помощи! Невмоготу держаться более, - Шеин помолчал, а потом вдруг сжал плечо князя, - скажи им еще, что я верный раб царю, что не ковы ковал я на родину, а готовил ей венец славы, и гордость моя стала на погибель мне. Пусть ко мне, а не к супротивникам моим, царь обратит сердце свое.
Князь молча поклонился.
- А теперь прощай! Млад ты, и жена у тебя молодая, а я, может, на гибель тебя шлю, но видит Бог – я не нудил тебя. Скажи отцу своему, что шлю ему поклон до пояса. Помоги тебе Господь.
Шеин обнял князя и крепко поцеловал его. Князь почувствовал на своей щеке горячую слезу, и его сердце сжалось жалостью к боярину. Тяжко отвечать перед Богом и царем за напрасно пролитую кровь.


XXY

Шеин отдался на волю короля.
19-го февраля русские выступили из острога со свернутыми знаменами, погашенными фитилями, тихо, без барабанного боя и музыки. Поравнявшись с тем местом, где сидел король на лошади, окруженный сенаторами и людьми ратными, русские люди должны были положить все знамена на землю, знаменосцы отступить на три шага назад и ждать, пока гетман именем королевским не велел им поднять знамена. Тогда, поднявши знамена, запаливши фитили и ударивши в барабан, русское войско немедленно
                99

двинулось по Московской дороге, взявши с собою только двенадцать полковых пушек, по особенному позволению короля. Сам Шеин и все другие воеводы и начальные люди, поравнявшись с королем, сошли с лошадей и резко поклонились Владиславу, после чего по приказанию гетмана сели опять на лошадей и продолжали путь.


XXYI

Теряев добрался до Москвы.
Было бледное утро, когда он отправился к царю. Его встретил Федор Иванович Шереметьев.
- Ты ли это, князь? Как? Откуда? Говори скорее! Что наши?
- Я из-под Смоленска! Воевода Шеин послал меня к царю. Умираем! – И князь Теряев стал рассказывать Шереметьеву про бедствия войска.
Шереметьев слушал, и невольные слезы показались на его глазах.
- Ах, Михайло Борисович, Михайло Борисович! – повторял он с грустным укором.
Князь вспыхнул.
- Не вина его, боярин! Видел бы ты, как он казнится! В последнем бою он как простой ратник на пушки лез, смерти искал!
- Не я виню, обвиняют другие.
- А ты вступись!
- Я? Нет. Его заступник помер, а мне не под силу защищать его.
- Как помер-то?
- Да разве еще не знаешь? Филарет Никитич преставился… как есть на Покров!
Князь перекрестился.
- Да нешто отец тебе не сказывал?
- Батюшка в огневице лежит, - тихо ответил Теряев.
- Да что ты? А я его вчера видел. Духом он смятен был что-то, а так здоров.
- Меня он увидел, - сказал князь, и, видно, испугался. Вскрикнул, замахал руками и упал… и сейчас без памяти лежит.
- Ишь горе, какое! – задумчиво сказал боярин. – Надо быть, покрепче ему, не ждал тебя… Да и кто ждать мог?... – прибавил он. – Диву даешься, что добрался, что ты живой. Чай, трудно было?
- Трудно, - ответил князь, - спасибо, что при мне человек был, что раньше к нам пробрался, а то бы не дойти. Сначала больше все на животе ползли: днем снегом засыпемся и лежим.
- Холодно?
- В снегу-то? Нет. Прижмемся друг к дружке и лежим, что в берлоге… Ночь придет – опять ползем. Однажды на ляхов набрели. Двое их было… пришлось убрать их. А так ничего. Волки только учуют нас и идут следом, а мы мечами отбиваемся… Опять, слава Господу, мороз спал, а то бы замерзнуть можно. До Можайска добрели, а там коней купили и прямо уже прискакали.
- Ну и ну! Однако ж это я? – спохватился вдруг Шереметьев, взглядывая на часы. – С тобою и утреню пропустил! Ну, да царь простит. Идем скорей!
Царь сидел в своей деловой палате. Возле него стояли уже вернувшиеся Салтыковы, а также князь Черкасский, воеводы с приказов и Стрешнев, когда вошел Шереметьев и сказал о приходе молодого князя Теряева из-под Смоленска. Все взволновались, услышав такую весть.
- Веди, веди его спешно! – воскликнул Михаил Федорович, теряя обычное спокойствие. – Где он?
100

- Тут, государь.
Шереметьев раскрыл дверь и впустил Теряева. Князь упал перед царем на колени.
- Жалую к руке тебя, - сказал ему царь, - вставай и говори, что делает боярин Михайло Борисович.
Теряев поцеловал царскую руку и тихо ответил:
- Просим помощи! Без нее все погибнем. Я шел сюда, почитай, и, может, все уже померли!
Царь вздрогнул.
- Как? Разве там худо? Мало войска, казны, запаса?
- Ляхи стеснили очень. Сначала наш верх был, потом их… - И князь подробно рассказал все положение дел.
Царь Михаил поник головою, затем закрыл лицо руками и тяжко вздыхал, слушая рассказы о бедствиях войска.
- На гибель вместо победы, на поношение вместо славы! – с горечью проговорил он.
- Воевода Михаил Борисович и Артемий Васильевич много раз смерти искали, как простые ратники, - сказал Теряев, - для твоей службы, государь, они животов не жалели!
- Чужих! – с усмешкой сказал Борис Салтыков. – Знаю я гордеца этого!
- Чего тут! – с гневом вставил Черкасский. – Просто нас Владиславу Шеин продал. Недаром он крест польскому королю целовал.
- Что говоришь, князь? – с укором сказал Шереметьев.
- И очень просто, - в голос ответил Салтыков, и их глаза сверкнули злобою.
Шереметьев тотчас замолчал.
Государь поднял голову и спросил Теряева:
- Как же ты, молодец, до нас дошел, ежели кругом вас ляхи? Расскажи!
Теряев начал рассказ о своем походе, стараясь говорить короче, и от этого еще ярче выделялись его безумная отвага и опасности трудного пути.
Лицо царя просветлело.
- Чем награжу тебя, удалый? – ласково сказал он. – Ну, будь ты мне кравчим! Да вот! Носи это от меня! – И царь, сняв со своего пальца перстень, подал князю.
Тот стал на колено и поцеловал его руку.
- Теперь иди! – сказал царь. – Завтра ответ надумаем и тебе скажем. Да стой! Чай, нахолодился ты в пути своем. Боярин! – обратился он к Стрешневу. – Выдай ему шубу с моего плеча.
Князь снова опустился на колени и поцеловал царскую руку.
Салтыковы с завистью смотрели на молодого князя.
- Ну, - сказал Шереметьев, идя за ним следом, - теперь надо тебе на поклон к царице съездить.
- К ней-то зачем? – удивился Теряев.
- Тсс! – остановил его боярин. – В ней теперь вся сила.
Спустя час, князь стоял перед игуменьей, и та ласково расспрашивала его о бедствиях под Смоленском. Слушая рассказ князя, она набожно крестилась и приговаривала:
- Вот тебе и смоленский воевода Михайло Борисович полякам прямит, своих на убой ведет.
- Не изменник, матушка, боярин Шеин! – пылко произнес Теряев.
Ксения строго взглянула на него и сухо сказала:
- Молоденек ты еще, князь, судить дела государевы!
Только к вечеру вернулся Теряев домой.

101


XXYII

Теряев сидел в горнице тихо и не слышал, как вошел управляющий и тронул его за плечо.
- Чего? – спросил тот.
- Молодец какой-то внизу шумит, видеть тебя непременно хочет!
- Зови.
Спустя некоторое время вошел посыльный от Черкасского. Сообщил, что боярин зовет его к себе.
- Думали мы всяко, - сказал Черкасский Теряеву, - и на том решили, чтобы послать помощь под Смоленск. Пойдет князь Пожарский и ты с ним. Ты дорогу покажешь. Идти немешкотно надо! Князь Пожарский как раз здесь и уже про все оповещен. Рать тоже готова, давно ждет под Можайском. С Богом!
Князь поклонился.
Черкасский ласково посмотрел на него и дружески сказал:
- А царь твоих заслуг не оставит! Батюшку твоего ласкает и тебя не обойдет. Прями ему, как теперь прямишь! А что батюшка?
- В забытье все. Дохтур говорит, девять дней так будет!
- Ох, грехи! Грехи! – вздохнул князь. – Ну, иди!
Знаменитый освободитель Москвы, доблестный воин, поседевший в боях, князь Пожарский ласково принял молодого Теряева.
- Добро, добро! – сказал он ему. – С таким молодцом разобьем ляха, пух полетит.
- Когда собираться укажешь?
- А чего же медлить, коли, наши с голода мрут? Я уже наказал идти. Дополнительная рать-то из Москвы еще в ночь ушла, а мы за нею. Простись с родителями, и с Богом! Я тебя подожду. Ведь я и сам царского указа жду!
- О чем?
- А я и сам не знаю!
Два часа спустя они ехали полною рысью из Москвы.
- Князь, - по дороге сказал Теряев Пожарскому, - мне нужно будет на усадьбу заехать. Тут она за Коломной. Дозволь мне вперед уехать, я тебя к утру нагоню.
- Что же, гони коня! Лишь бы к Смоленску довел меня, а до того твоя воля! – добродушно ответил Пожарский.
Теряев благодарно поклонился и тотчас погнал коня по знакомой дороге. Он нагнал Пожарского всего в пяти верстах за усадьбою.
- Справил дело? – спросил князь.
- Справил, - коротко ответил Теряев.
Князь оглянулся на него.
- Что с тобою? Ой, да на тебе кровь! Кажись, ты что-то недоброе сделал?
Теряев тихо покачал головою.
- Святое дело. Змею я убил!
- Змею? Змею? Очнись, князь! Скажи, что сделал?
- Ворога извел, - прошептал Теряев.
Пожарский не решился расспрашивать его дальше.
Они ехали молча. В полуверсте от них двигалась рать.
Так они шли два дня. На третий день Пожарский вдруг сдержал коня и сказал Теряеву:
- Глянь-ка, князь, никак рать движется?
Теряев всмотрелся вдаль. Какая-то темная масса, словно туча, чернелась на
102

горизонте.
- Есть что-то, - ответил он, - только не рать. Солнце гляди, как светит. Что-нибудь да блеснуло бы.
- Возьми-ка ты молодцев десять да съезди, разузнай! – приказал Пожарский.
Теряев повернул коня и подскакал к войску. В авангарде двигалась легкая конница. Страшная туча двигалась на него. Показались очертания коней, человечьи фигуры.
Сердце Теряева упало. Он уже чуял смутно, что это смоленское войско. Он ударил коня и помчался вихрем.
Ближе, ближе… так и есть, это свои! Громадной массою, без порядка, теснясь и толкаясь, оборванные, худые как скелеты, с закутанными в разное тряпье головами и ногами шли русские воины, более похожие на бродяг, чем на ратников. Впереди этого сброда верхом на конях ехали боярин Шеин с Измайловым и его сыном, князь Прозоровский, Ляпунов, Дамм и Матиссон. Увидев скачущих всадников, они на миг придержали коней. Теряев поравнялся с ними и вместо поклона скорбно всплеснул руками.
- А я с помощью! – воскликнул он.
Шеин покачал головою.
- Поздно!
- Что сказать воеводе?
- А кто с тобою?
- Князь Дмитрий Михайлович Пожарский! – Шеин тяжко вздохнул.
- Скажи, что просил я пропуска у короля Владислава, сдал весь обоз, оружие, зелье, пушки и домой веду остатки рати. Во всем царю отчитаюсь да патриарху!
- Помер патриарх, глухо сказал Теряев.
Шеин всплеснул руками.
- Помер? – воскликнул он.
Смертельная бледность покрыла его лицо, но он успел совладать с собою. Усмешка искривила его губы, и он сказал Измайлову:
- Ну, теперь, Артемий Васильевич, конец нам!
Теряев вернулся к князю Пожарскому и донес про все, что видел. Князь тяжело вздохнул.
- А знаешь, что мне в грамоте наказано? – спросил он Теряева. – Объявить опалу Измайлову и Шеину и взять их под стражу!
- Вороги изведут его! – воскликнул Теряев.
- Про то не знаю!
Пожарский сел на коня, окружил себя старшими начальниками да сотниками и тронулся навстречу разбитому войску. При его приближении Шеин, Прозоровский и прочие сошли с коней и ждали его, стоя.
Пожарский слез с коня и дружески поздоровался со всеми.
- Жалею, Михайло Борисович, что не победителем встречаю тебя! – сказал он.
- Э, князь, воинское счастье изменчиво! – ответил Шеин.
- Сколько людей с тобою? – спросил Пожарский.
Шеин побледнел.
- У ляхов две тысячи больными остались, а со мною восемь тысяч.
- А было шестьдесят шесть! – невольно сказал Пожарский, с ужасом оглядываясь на беспорядочную толпу оборванцев.
- На то была воля Божия! – ответил Шеин.
Пожарский нахмурился.
- Есть у меня царский указ, боярин… - начал он и запнулся.
К боярину вдруг возвратилось его самообладание.
103

-Досказывай, князь, я ко всему готов!
- Прости, боярин, не от себя, - смутился Пожарский, - наказано тебя и Артемия Васильевича с сыном его под стражу взять, и сказать вам царскую опалу. Гневается царь-батюшка.
- И на то Божия воля! – проговорил боярин. – Судил мне Господь до конца дней моих пить горькую чашу. Бери, князь!
Шеин отделился от толпы и стал поодаль. Измайлов с сыном медленно подошел к нему.
Пожарский сел на коня.
- Теперь что же? – сказал он. – Отдохнем! Князь, - обратился он к Теряеву, - прикажи станом стать и пищу варить. Всех накормить надо, а бояр возьми за собою.
- Мне, князь, стражи не надо, - твердо сказал боярин Шеин, - слову поверь, что не бежать, ни над собою чинить злое не буду! Освободи от стражи.
- И меня с сыном, князь! – сказал Измайлов.
Пожарский сразу повеселел.
- Будь по-вашему! – согласился он. – Ваше слово – порука.
Теряев велел скомандовать роздых. Скоро везде запылали костры. Безоружные воины соединились со своими товарищами и жадно накинулись на еду. Шедшие на выручку им воины с состраданием смотрели на них и торопливо делились с ними одеждою. Без содрогания нельзя было смотреть на них, без ужаса – слушать…
Попадались люди, сплошь покрытые язвами, из десяти у семи были обморожены либо руки, либо ноги: из распухших десен сочилась кровь, из глаз тек гной и все, как голодные звери, бросились жадно на горячее хлебово.


XXYIII

3-го марта Черкасский, который был в войске и не стал встречаться с Шеиным, донес государю, что Шеин помирился с королем и отпущен в Москву. Остатки его войска и он сам находятся в расположении его войска. Встречался с Шеиным второй воевода Пожарский.
На другой уже день, 4-го марта, отправлен был Моисей Глебов к Шеину с официальным запросом: на каких статьях он помирился с королем? Сколько отдал королю наряду и всяких пушечных запасов? Сколько идет с ним ратных людей, и сколько осталось под Смоленском больных и на королевское имя? Шеин мог догадываться, что в Москве ждет его прием не ласковый: ему Глебов не привез никакого привета, а всем ратным людям сказал, что служба их, раденье, нужда и крепкостоятельство против польских и литовских людей, как они бились, не щадя голов своих, государю и всему Московскому государству ведомы.
Шеин представил статьи договора и список ратных людей, потерянных и оставшихся у короля: последних было очень мало – только 8 человек, и из них 6 донских казаков. Всего вышло из-под Смоленска с Шеиным восемь тысяч человек, из этого числа многих повезли больными и в дороге они умерли, а другие оставлены в Дорогобуже, Вязьме и Можайске. Немцы многие изменили, пошли к королю и в дороге померли, но, сколько именно изменило и померло, то неизвестно, потому что воеводы несколько дней просили у немецких полковников росписей их людям, но полковники росписей не дали.




104


XXIX

Через три дня войско Пожарского, а с ним и остатки войска Шеина двинулись назад к Москве.
Шеину было нанесено ужасное поражение. Из шестидесяти шести тысяч войска с Шеиным вернулось восемь тысяч калек, потерял он сто пятьдесят восемь орудий, несметную казну и огромные запасы продовольствия.
Военное счастье переменчиво, но, рассматривая действия Шеина, нельзя не признать, что он много испортил дело своей медлительностью. Этим воспользовались бояре, ненавидевшие Шеина за его заносчивость и, чувствуя свою силу после смерти Филарета. Во время агонии русского войска под Смоленском довольно большая армия князей Черкасского и Пожарского стояла под Москвой у Можайска. В течение пяти месяцев она не сумела дойти до Смоленска.
Командовал войском в Можайске князь Черкасский, вторым воеводой был Пожарский, который молчал, когда войско остановилось в Можайске. Выступление же князя Пожарского против верховной власти в военное время могли расценить как мятеж. Каждый шаг воевод контролировался из Москвы, шли противоречивые указания, была большая ненависть московских бояр к герою смоленской обороны 1609-1611 г.г. – людей, получивших боярство в Тушино и сидевших с поляками в осажденной Москве в 1611-1612 г.г. Окружение царя как могло, так и тормозило движение армии Черкасского на выручку войска Шеина.
В то время польских войск под Смоленском стояло немного. Резервов в Польше у короля Владислава практически не было. Даже небольшой отряд, в три-пять тысяч хорошо обученных ратников, мог перерезать коммуникации противника между Смоленском и Польшей. И тогда капитулировать пришлось бы не Шеину, а войску Владислава и гарнизону Смоленска. И такие силы в войске Черкасского были, одних только иностранных наемников под командованием полковника Александра Гордона. Но так как московские бояре ненавидели Шеина и умышленно затягивали движение войск Черкасского.
По приезде в Москву воевода Шеин и все начальники смоленской армии были арестованы и предстали перед судом бояр. Шеин был приговорен к смерти. Перед плахой дьяк прочитал ему следующее объявление: “Ты, Михаил Шеин, из Москвы еще на государеву службу не пошел, как был у государя на отпуске у руки, вычитал ему прежние свои службы с большой гордостью, будто твои и прежние службы были к нему государю перед всею твоею братиею боярами, будто твоя братия бояре, в то время как ты служил, многие за печью сидели, и сыскать их было нельзя, и поносил всю свою братию перед государем с большою укоризною, по службе и по отечеству никого себе сверстников не поставил. Государь, жалуя и щадя тебя для своего государева и земского дела, не хотя тебя на путь оскорбить, во всем этом тебе смолчал. Бояре, которые были в то время перед государем, слыша себе от тебя такие многие грубые и поносные слова, чего иному от тебя и слышать не годилось, для государской к тебе милости, не хотя государя тем раскручинить, также тебе смолчали”.
Далее следовали обвинения Шеина в неправильных действиях при осаде Смоленска и в капитуляции перед поляками. И, наконец, обвинение: “Будучи в Литве в плену, целовал ты крест прежнему литовскому королю Сигизмунду и сыну его королевичу Владиславу на всей их воле. А как ты приехал к государю в Москву, тому уже пятнадцать лет, то не объявил, что прежде литовскому королю крест целовал, содержал это крестное целование в тайне. А теперь, будучи под Смоленском, изменою своею к государю и ко всему Московскому государству, а литовскому королю исполняя свое
                105

крестное целование, во всем ему радел и добра хотел, а государю изменял”.
Реально было не так. Достоверных сведений о присяге Шеина королевичу не было, зато хорошо было всем известно, что все московские бояре и их окружение в свое время целовали крест королевичу, включая и царя Михаила.
Шеину отрубили голову. Заодно с ним отрубили голову и второму воеводе – Артемию Измайлову и его сыну Василию. Князей Семена Прозоровского и Михаила Белосельского бояре приговорили сослать в Сибирь, жен их и детей разослали по городам, а их имения отобрали в казну. От смертной казни этих князей спасло то, что все ратные люди засвидельствовали о радении Прозоровского и болезни Белосельского.
Иван Шеин, виновный только в том, что он сын главного воеводы Михаила Шеина, избежал смертной казни по просьбе царицы, царевичей и царевен, и был сослан с матерью и женой в понизовые города.


                XXX

Победа под Смоленском повела Владислава дальше. Он двинулся на Москву, но, не дойдя до Белой, повернул назад, услышав про враждебные замыслы турецкого султана против Польши.
Результатом войны с поляками был тяжелый для России Поляновский мир. Поляки временно восторжествовали, отняв у русских черниговскую и смоленскую землю, но за свое торжество впоследствии заплатили с изрядною лихвой.


Послесловие

Всю первую половину 17-го века в Малороссии бушевали казацкие войны, вызванные беспределом польских панов. У казаков не хватало сил, чтобы справиться с Речью Посполитой. Малороссы оказались перед альтернативой – стать вассалом Турции или России.
Малороссийские старшины и духовенство неоднократно обращались в Москву с просьбой взять их в подданство. Цари Михаил Романов, а также его сын Алексей вежливо отказывались, в лучшем случае намекали, что время не пришло. Но осенью 1653 года Алексей решился и удовлетворил их просьбу. 7-го января 1654 гола состоялась Переяславская рада, присоединившая Малую Россию в лице Запорожского войска к России.
Раньше в Москве боялись объединения, знали, что это приведет неизбежно к войне, к которой Россия еще была не готова.
Произведя за границей большие закупки вооружения (20 тысяч мушкетов и 30 тысяч пудов пороху в Голландии и 20 тысяч мушкетов в Швеции), теперь Россия была способна вести войну.
Первыми в поход выступила осадная артиллерия (“наряд”) под начальством боярина Долматова-Карпова. 27-го февраля 1654 года пушки и мортиры двинулись “по зимнему пути”.
26-го апреля двинулись из Москвы и основные силы под началом князя Алексея Никитича Трубецкого. Наконец, 18-го мая с арьергардом выехал сам царь, было ему тогда 25 лет.
Первую приятную весть царь Алексей получил по дороге из Царева Займища в Вязьме 4-го июня. Ему дали знать, что едва отряд вяземских охочих людей показался перед Дорогобужем, как поляки побежали оттуда в Смоленск, а посадские люди сдали
106

Смоленск без боя.
11-го июня на дороге из Вязьмы в Дорогобуж царь получил весть о сдаче его войскам Невеля. 14-го июня в Дорогобуж пришла весть о сдаче Белой.
26-го июня передовой полк имел первую стычку с поляками на реке Коладне под Смоленском, а уже 28-го июня царь сам прибыл под Смоленск и встал на Богдановой околице.
На следующий день пришла весть о сдаче Полоцка, 2-го июля – о сдаче Рославля.
5-го июля царь расположился станом на Девичьей горе в двух верстах от Смоленска. 20-го июля царю доложили о сдаче Мстиславля.
Царь Алексей желал присоединить к Москве не только потерянный в смутное время Смоленск, но и все русские земли, захваченные Литвой, и требовал от воевод не обижать своих новых подданных.
Шляхте предлагался выбор: поступать на русскую службу и ехать к царю под Смоленск за жалованием, а тем, кто по-прежнему считал себя королевским подданным, было разрешено беспрепятственно ехать в этические земли.
24-го июля русские войска овладели малыми крепостями Десной и Друей, которые поляки сдали без боя.
Войско литовского гетмана Януша Радзивилла оставило Оршу и отошло на запад. 20-го августа князь Трубецкой настиг войско Радзивилла на речке Шкловке в 15 верстах от города Борисова. Поляки и литовцы были вдребезги разбиты. 282 человека взяты в плен, среди них оказались 12 полковников. Трофеями русских стали гетманские знамена и бунчук, а также другие знамена и литавры. Сам Радзивилл, раненый, едва ушел с несколькими своими людьми.
Каждый отряд московских дворян под началом Воейкова и казацкий отряд Ивана Золотаренко 20-го августа взяли Гомель. А еще через четыре дня без боя сдался Могилев.
29-го августа пришла весть от Золотаренко о взятии Чечерска, Нового Быхова и Пропойска.
Между тем осажденный Смоленск по-прежнему держался. В ночь на 16-е августа русские воеводы, желая выслужиться перед царем, устроили штурм, не проведя должной подготовки. Штурм был отбит с большими потерями. Русских было убито около 7 тысяч и ранено около 15 тысяч. Однако эта победа не вдохновила поляков на новые подвиги. Защитников Смоленска не набиралось и двух тысяч, а защищать надо было стены, растянутые на таком огромном пространстве, и тридцать четыре башни, да и порох уже был на исходе.
Шляхта, отчаявшись, отказалась повиноваться, не шли на стены, отказывались работать на восстановлении укреплений. Осажденные с поляками казаки чуть не убили королевского инженера, когда тот попытался выгнать их на работы, да и толпы перебегали к русским.
К огромной радости царя, через три недели после отбития штурма, руководители обороны города воеводы Обухович и полковник Корф сами предложили начать переговоры о капитуляции.
10-го сентября у стен Смоленска начались переговоры. Но население не захотело ждать. Народ отворил городские ворота и толпой пошел кланяться царю. Обуховичу и Корфу царь позволил уехать в Литву, а остальной шляхте и мещанам представил выбор: ехать в Литву или присягать русскому царю.
По случаю сдачи Смоленска царь-батюшка 24-го сентября закатил грандиозный пир на четыре дня.
Смоленск теперь навсегда оставался русской землей.





































          








8