Великий мечник

Глава первая

I

Когда в Москве узнали о вторжении первого Лжедмитрия, Борис призвал под знамена все воинские силы государства. То была первая всеобщая мобилизация, объявленная в стране после тринадцатилетней мирной передышки. Разрядный приказ получил распоряжение собрать полки в течение двух недель. Царское повеление было повторено трижды, но выполнить его не удалось. Осенняя распутица затрудняла мобилизацию. Дворяне неохотно покидали свои сельские усадьбы.
Борис сурово наказывал тех, кто уклонялся от службы. Некоторые были доставлены в полки под стражей, у других отписали поместья. Третьих били батогами.
Борис потребовал призывать в полки и детей боярских, в том числе и знатных. В дружину Дмитрия Пожарского был определен служить и Михайло Васильевич Скопин-Шуйский.
… Разведывательный отряд – ертаул, состоящий из самых лихих наездников, возглавлял сам Дмитрий Пожарский. Двадцатисемилетний князь был горд возложенной на него ответственностью. Вот когда пригодился его опыт, полученный в схватках с татарами и шведами.
Ему то и дело приходилось сдерживать прыть своих товарищей, убеждая их не отрываться далеко от основной массы всадников, плетущихся цепочкой по лесной дороге. Сейчас впереди гарцевал восемнадцатилетний Михаил Скопин-Шуйский – отпрыск младшей ветви “принцев крови”.
- Постерегись! – сурово окликнул его командир, увидев, что лес впереди светлеет, указывая то ли на приближающуюся большую прогалину, то ли на опушку.
Оказалось, действительно, то был край леса, за которым тянулись просторные поля, перемежаемые мелколесьем. Спешившись по команде князя, всадники, не выходя из-за деревьев, пытливо оглядывали снежную равнину. Неожиданно Дмитрий указал на видневшуюся слева рощицу:
- Там люди!
- С чего ты взял? – ревниво спросил Михаил Скопин.
- Видишь, воронье кружит? Наверняка их спугнули всадники.
- Ишь, ты! – восхитился Михаил. – Премудр ты, однако.
Пожарский усмехнулся:
- Побыл бы на украйнах с мое, не такого бы от татар научился, разведчики они знатные.
- Что же, я виноват, что за три года, как на службу пришел, меня от двора никуда не посылали? Вот погоди, ужо поучусь не хуже тебя.
- Верю, что славный рыцарь из тебя выйдет, - доброй улыбкой ответил Дмитрий. – Рода ты по воинским заслугам славного. И отец твой в свое время отличился вместе с Иваном Петровичем Шуйским, отстаивая от Стефана Батория Псков.
- Недаром мы – Скопины, - горделиво сказал Михаил, подкручивая пушок над верхней губой. – Ведь известно, что скопа – это птица из орлиного племени. Это прозвище моим предкам за храбрость дали!
- Вот хвастаться воину чужими заслугами, пусть даже и предков, не пристало! – назидательно отметил Дмитрий и тут же перешел на деловой тон: - Давайте лучше обдумаем, как нам добраться до этих людей. Наверняка, это сторожевой пост угличского вора. Нам бы хоть одного в полон взять, чтоб дознаться, где их основное войско находится.
3

- Как же через такое поле, да еще средь бела дня, незаметно пробраться? Безнадежное то дело! – сказал Иван Хворостин, также вызвавшийся вместе с Пожарским быть в ертауле. – Надо бы темноты дождаться.
Пожарский медлил с решением, продолжая пытливо осматривать окрестности. Потом вдруг весело сказал:
- А мы к ним не пойдем. Надо чтобы они сами сюда пришли. Давай-ка, Иван, да и ты, Михаил, собирайтесь на свое первое боевое крещение. Подберем еще товарищей пять, у кого какие порезвее, и кто понаряднее одет, чтобы жадность у казаков вызвать. Через поле, не торопясь и не скрываясь, будто ничего не подозреваете, пройдете к той рощице.
Когда отряд из семи человек был собран, Пожарский сказал добровольцам:
- Врукопашную ни в коем случае не ввязываться, даже если их будет столько же, сколько и вас. Если они начнут стрелять, ответим залпом, чтобы их раззадорить, и начнем уходить…
- Сюда же? – живо спросил Михаил, начавший понимать замысел командира.
- Нет. Тут невозможно сделать засаду. Да и они могут догадаться о ловушке. Поскачем вот туда, вправо. Видишь, там поляна вдается в лес таким языком? Как достигнем леса, спешимся и начнем стрелять из-за деревьев. Ясно? Только в своих не попадите, потому что остальные из основного отряда будут отрезать им отход. Ну, с Богом! Впрочем, нет. Подождем, пока наши доберутся пешком до той опушки.
Через полчаса смельчаки услышали условный знак – трехкратное карканье вороны. Лесная дорога, по которой они выехали, вела дальше через поле именно к той рощице, где кружилось воронье.
Чем ближе они подъезжали к засаде, тем больше росло напряжение.
“Вдруг казаки пропустят нас мимо, а потом ударят сзади?” – размышлял Дмитрий, напряженно вглядываясь в купу голых берез, них которых плотно прикрывал зеленый щит
из молоденьких елок.
Отряд приближался все ближе, стараясь не замедлять движения, чтобы не вызвать подозрения, пока вдруг тишину не прорезал пронзительный свист.
- Ишь, соловей-разбойник! – с довольным смешком сказал Пожарский, радуясь, что казаки обнаружили себя ранее времени.
Из ельника раздался зычный голос, произносивший слова с южнорусским, мягким акцентом:
- Эй, хлопцы, стойте, не пужайтесь! Может, поховорим?
- Поховорим, - насмешливо передразнил Дмитрий.
- Вы хто будете, москали? – спросил тот же голос.
- А вы хто? – снова передразнил Пожарский.
- Мы слуги нашего доброго царя-батюшки Дмитрия!
- Это значит – Гришки-расстриги! А мы слуги законного царя Бориса Федоровича. Так что лучше сдавайтесь, а то быть вам на колу.
И Дмитрий первым выстрелил в чащу, откуда слышался ему голос. Следом открыли пальбу и остальные. В ответ раздались разъяренные вопли, ржание лошадей, - видно, казаки садились на коней. Сделав еще несколько выстрелов, отряд Пожарского повернул назад.
- Щиты на спину! – скомандовал Дмитрий своим товарищам. – Казаки из пищалей стреляют неважно, зато из луков – не хуже татар. Могут и зацепить.
Он то и дело оглядывался назад, пытаясь сосчитать число преследователей. Получилось не более десятка.
“Хорошо, что пошли на хитрость. Если бы двинули всем ертаулом в сотню всадников, казаки дали бы деру, потом ищи-свищи их в поле”.
Пожарский первым свернул с дороги на снежную целину, держа курс прямо к
4

заветной поляне.
Кони, ступив на рыхлый снег, замедлили бег. Погоня приблизилась, и казаки подняли торжествующий вопль. Снова послышались выстрелы.
До леса оставалось несколько сажень. Заведя лошадей за деревья и укрывшись, храбрецы открыли огонь.
Казаки приблизились вплотную, заставив преследуемых взяться за сабли. Отражая щитом удар пики рослого бородатого казака со знакомым голосом, Дмитрий краем глаза увидел, как сзади уже наезжают всадники из его ертаула…
- А ну, бросайте оружие, пока живы! – гаркнул Дмитрий.
Оглянувшись, казаки увидели, что окружены. Многие побросали оружие, но несколько человек сделали безрассудную попытку прорваться, и были зарублены ертаульщиками. Пленные, не сговариваясь, показали: ставка угличского царевича находится в трех днях пути, в Чемлыжском острожке, неподалеку от большого комарицкого села Добрыничи. Польских панов в армии самозванца осталось немного – не более двух тысяч, зато, кроме донских казаков, много запорожцев – более четырех тысяч, и еще больше комарицких мужиков, вооруженных в основном вилами, которых воеводы царевича пытаются обучить пешему бою.
- Отправишься с пленными и с сеучем к князю Мстиславскому! – сказал Пожарский Скопину-Шуйскому. – С тобой поедет и Иван Хворостин. Вы оба заслужили милости главного воеводы.


II

Двадцатого января царские полки заняли село Добрыничи. Воинов радовало, что ночлег будет не в опостылевших шалашах, а в добротных избах. Не меньше радовало, что, наконец, наутро сойдутся с неприятелем, разгонят эту мужицкую рать, возьмут в полон царька, а там можно и по домам.
Однако ночь прошла в тревоге. Хитрый самозванец послал мужиков из своей комарицкой рати, которые знали здесь каждый кустик и овражек, поджечь Добрыничи одновременно с разных концов, чтобы посеять панику и, если удастся, одним ударом развеять, разогнать боярские полки.
Но охранение не дремало. Схваченные с заготовленными факелами из пакли, “сермяжные” ратники показали, что Дмитрий скрытно выводит свои полки перед Добрыничами, готовясь утром дать бой.
Мстиславский приказал полкам немедля занять отведенные им позиции. Князь Пожарский со своими дружинниками находился в составе ростово-суздальского отряда, в основном полку, неподалеку от знамени. Его товарищи по ертаулу – Михаил Скопин-Шуйский и Иван Хворостин, среди прочих московских аристократов, числились в полку Правой руки, командовать которым было поручено Василию Ивановичу Шуйскому.
После нескольких часов ожидания стан царевича пришел в движение. Вперед из общих рядов выезжали один за другим сотни польских гусар, которых легко было узнать по белым перьям на шлемах и крыльям, прикрепленным к кирасам. Стало ясно, что они хотят повторить маневр, принесший им удачу под Новгород-Северским, ударив по правому флангу, чтобы затем, воспользовавшись сумятицей, зайти в тыл основным частям царского войска.
Воеводы были готовы к этому маневру. По сигналу Шуйского полк правой руки, в котором был Михайло Скопин-Шуйский, выехал навстречу польской коннице. К полку поспешила посланная Мстиславским для подкрепления тысяча иноземных солдат. Польские эскадрильи, выскакивая из лощины, в которой укрывались от огня артиллерии,
5

разворачивались для атаки. В первых рядах, сверкая серебряными латами, мчался на кауром аргамаке царевич Дмитрий, окруженный верными телохранителями и воеводами. После беспорядочной пальбы сошлись врукопашную. Зазвенел металл, всхрапывали кони, кричали раненые. Всадникам царевича, благодаря отчаянному натиску, удалось смять первые ряды конников правого полка.
Не выдержали лобовой атаки и иноземцы, и, как и русские воины, поддались панике и повернули своих коней.
Прекратив преследование бегущих, польские гусары развернули коней, направились в тыл главного полка, чтобы отсечь его от деревни. Но здесь их ждал сюрприз, безобидный плетень, за которым находилось более десятка тысяч стрельцов. Когда всадники приблизились вплотную к плетню, стрельцы выстрелили одновременно из всех пищалей. Неожиданный залп произвел ошеломляющее впечатление, среди поляков воцарилась ужасная паника. Кони бросились в сторону, противник кинулся вспять. С такой же яростью, с какой только что атаковал. Скопин-Шуйский, находясь возле своего дядьки Василия Шуйского, издали наблюдал, как убегал правый полк.
- Что делать, что делать? – в отчаянии несколько раз повторял воевода.
Теперь, увидев, что и противник попятился, взглянул на племянника. Тот понял, что дядька без слов согласен на преследование врага.
Скопин-Шуйский сорвался с места, увлекая за собой воеводское охранение. Наконец, настигли гусар, оставляя слева и справа убегающих, Скопин стремился настигнуть царевича, узнаваемого по серебряным латам. Вот он ближе, ближе. Бросив уздечку. Михайло выхватил из-под луки седла пищаль, прицелился – выстрел! Конь под царевичем заметался и рухнул. Скопин, обнажив саблю, вместе со стрельцами бросился туда. Но кто-то из окружения царевича, кажется, князь Мосальский, спешился, пересадил царевича на своего коня, а сам бросился ловить другого, оставшегося без седока. Тем временем по команде Мосальского несколько казаков повернули назад и начали стрелять на нападающих стрельцов. Пока шла схватка, царевич ускакал далеко.
Михайло упорно продолжал преследование. Лавина всадников врезалась в ряды наших воинов, вооруженных вилами, рубя налево и направо. Напрасно бедолаги пытались спрятаться бегством. Многих из них, кто падал, сдаваясь, на колени, доставала сталь клинка
Послышались гулкие звуки главного барабана, возвещавшего общий сбор.
Все поле было усеяно трупами.
Вернувшись в стан, Михайло Скопин-Шуйский застал страшную картину. Всех пленных, кроме поляков, Мстиславский приказал немедленно казнить. Вешали везде: на воротах домов, в амбарах, на деревьях. По всей деревне растягивались, свесив буйные головы, комарицкие мужики да казаки. А стрельцы по приказу воеводы стреляли в повешенных из пищалей, упражняясь в меткости. Скопин пришпорил лошадь, торопясь отъехать от места казни: ему не по нутру была такая жестокость.
Когда через несколько дней армия Мстиславского неторопливо двинулась к Рыльску, куда бежал царевич, Скопин-Шуйский с ужасом видел опустошенные деревни, где на подворьях обильно раскрасив белый снег алой кровью, валялись разрубленные трупы не только мужчин и женщин, но даже грудных младенцев. Мстиславский отдал Комаринскую волость на разграбление касимовским татарам хана Исента, входившим в состав основного полка.


III

Главным предводителем царского войска был князь Федор Иванович
6

Мстиславский, человек ничтожнейший по дарованиям, зато знатный по происхождению – первая личность в Боярской думе. До сих пор не было ничего, чтобы побуждало надеяться на преданность этого человека Годуновым. Отца его при царе Федоре постриг Борис насильно. Сестру его за то, что ее хотели навязать слабоумному царю, также заточили в монастырь. Ему самому не дозволял жениться подозрительный царь с намерением прекратить род, стоявший выше рода Годуновых. Теперь Борис бросил ему надежду, что если он истребит Дмитрия, то получит в супружество царскую дочь Ксению, да еще даст ему Казанское и Сибирское государства в удел. С этой надеждой и отправился Мстиславский предводительствовать над войском, отличаясь блеском своего родового имени за недостатком способностей.


IY

После поражения в Добрыничской битве оставшаяся часть войска Дмитрия наскоро снялась и ушла к Рыльску.
Борисовы воеводы не могли решиться преследовать Дмитрия иначе, как со всем своим обозом, а для этого нужно было время, и в сборе провели московские люди несколько дней. Это время дало возможность Дмитрию оторваться от царского войска.
Наконец, собравшись, двинулось войско Борисово за Дмитрием, но Дмитрий ушел уже более чем на сто верст. Годуновцы достигли Рыльска, а Дмитрий был тогда уже в Путивле. Годуновцы осадили Рыльск. Крепость оборонял князь Долгорукий, один из первых, присягнувший Дмитрию. Переговоры с ним ни к чему не привели. Жители, устрашенные зверствами царских войск, наотрез отказались сдаваться добровольно.
Артиллерия открыла беспрерывный обстрел крепостных стен, длившийся две недели. Однако и это не сломило боевой дух обороняющихся, они успешно отразили штурм, затеянный Мстиславским, к слову сказать, и царские стрельцы лезли на стены без всякой охоты, только из-под палки. Никому не хотелось гибнуть зря.
В войсках все больше возникал ропот. Многие прямо говорили об измене воевод, тайно ведущих переговоры с царевичем. Целые отряды провинциальных дворян стали покидать лагерь, отправляясь домой в свои поместья.
Когда сотня, в которой находился Скопин-Шуйский, направлялась к стене крепости для штурма, последней в кустах, в метрах двухстах, был обнаружен окровавленный мужик. Скопин перепровадил его к дяде Василию. Стали мужика допрашивать. Он показал, что он убежал из крепости, направлялся к себе домой, но он слышал, будто на помощь Дмитрию идет коронный гетман Жолневский, а у него войска сорок тысяч. Этому воеводы легко поверили оттого, что Борис по своему обыкновению хитрит, содержит в тайне настоящий смысл дела и распускает ложь, дает своей борьбе с престолоискателем смысл, как будто все делается по злобе Сигизмунда, который ищет такого или иного повода объявить войну. Воеводы сочли, что им не следует оставаться, а нужно уйти в Комарницкую волость, поближе к внутренним землям, и там ожидать неприятеля. Снялись так поспешно, что побросали в обозе много запасов, и съестных и боевых. Рыльчане, как только увидели, что осаждавшее их город войско удаляется, тотчас сами сделали вылазку, напали на задний отряд, рассеяли его, многих взяли в плен, от которых узнали, что годуновцы ушли к Кромам. Рыльчане тут же дали знать об этом Дмитрию, и он отправил туда передогонку отряд донцов и московских людей. Всего их было четыре тысячи. Начальствовал ими атаман Корела и Григорий Акинфиев.
Они успели войти в Кромы тихо, прежде чем Борисово войско 14-го марта осадило этот город.

7


Y

Кромы оказались еще более крепким орешком, чем Рыльск. Огромное войско Годуновых, тысяч в семьдесят, стояло под маленьким городом, укрепленным прежде деревянными стенами и земляными окопами, где было всего-навсего жителей тысячи четыре или пять. Кроме того, у годуновцев было много пушек – семьдесят, некоторые были так огромны, что два человека едва могли охватить пушку. Годуновцы дотла сожгли стену. Остался высокий вал. Строения все в городе были истреблены от выстрелов и огня. Но казаки и кромчане делали себе подземные норы и переходы со множеством входов и выходов. Все упирались в вал, откуда можно было выходить на свет и делать вылазки. Эти подземелья шли глубоко, ниже поверхностей пласта, который замерзал, и потому их было легко копать. В них можно было прятаться и от стужи, а землю из подземелий выгребали на вал и повышали его. Годуновцы ничего не могли сделать с осажденными. Годуновцы нападут – осажденные уходят в свои норы: осаждающим невозможно было туда проникнуть, потому что, только одним осажденным известно было, как направлены эти подземелья. Два-три смельчака приблизятся к выходам – из глубины в них стреляют. Большой толпой нельзя было заскочить в отверстия: они были для того узки. Как только годуновцы отступят, кромчане в свою очередь выскакивают из нор и стреляют в них. А обороняются годуновцы, кромчане опять убегают в свои норы.
Воевода Мстиславский, видимо, вдохновленный будущей женитьбой на царевне, вдруг проявил ту решимость, которая была ему присуща во время войны в Ливонии. Не дожидаясь прибытия осадной артиллерии из Карачева, он приказал Михайле Глебовичу Салтыкову, второму воеводе передового полка, взять крепость штурмом. Когда воины Салтыкова стали приближаться к крепости широким кольцом, то были встречены огнем. Когда же, понеся значительные потери, но все же понукаемые десятниками и сотниками, они начали взбираться на земляной вал, казаки мгновенно по подземным ходам вернулись в острог и повели стрельбу оттуда, причем наступавшим практически некуда было скрыться от жалящих пуль. Салтыков отнюдь не отличался храбростью, поэтому благоразумно просигналил об отступлении.
- Возьмем измором! – рек Мстиславский на военном совете. – Народа, да и хлеба у казаков осталось мало: сдадутся, куда им деваться.


YI

Казаки тоже присмирели. Вылазки случались все реже.
Между осажденными и годуновцами происходили сношения. Письма летали из стана в стан на стрелах. А когда в московском войске узнали, что у казаков недостача пороха, то выставили на шанцах мешки с порохом и казаки, предуведомленные об этом через письмо, пущенное на стреле, бросились и достали назначенный для них подарок. Караульные не повредили им. С каждым днем росла охота переходить на сторону Дмитрия. Воеводы требовали ловить перебежчиков и тут же казнить. Для этого назначались дружины под началом детей боярских. Однажды под вечер объезжала обширный лагерь дружина Скопина-Шуйского. Его конь с трудом вытаскивал ноги из жирной грязи, круто замесившей дорогу. И хотя апрельское солнце довольно припекало, Михайло зябко кутался в меховой плащ – его знобило.
- Дорогу, дорогу! – услышал он крик и пронзительный звон тулумбаса.
На взмыленных лошадях мчались всадники, одетые в красные кафтаны.
“Новый царский гонец”, - догадался он, съезжая в сторону.
8

Лицо одного из всадников ему показалось знакомым, - видать, встречались во дворце. Крикнул:
- Случилось что? Как на пожар летите!
- Преставился наш государь – царь и великий князь Борис Федорович всея Руси! – перекрестился вестник, остановившись возле Скопина.
- Как же это, Господи! – перекрестился Михайло.
- В одночасье умер. Пообедал хорошо, весел был. Даже лекарей от себя отпустил. Потом дурно стало, прилег и захрипел.
- Может, отрава? – заподозрил неладное Михайло. – Недругов у него хватало.
- Лекари говорят, скончался от удара.
- И на кого же стол свой оставил? На сына Федора?
- Когда уже умирал, бояре спросили об этом, а он только прошептал: “Как Богу угодно и всему народу!” Однако бояре поспешили крест целовать на царство Федору.
- Какие бояре? Ведь все самые знатные тут, в войске.
- Известно, какие! – усмехнулся гонец. – Кто в ближнюю думу входит? Одни Годуновы. Вот они и порешили.
- Что еще скажет Боярская дума! – покачал головою Михайло.
- Вот поэтому мы так и спешим. Велено немедля в Москву доставить самых больших бояр – Мстиславского да Василия Шуйского, чтобы присягнули новому царю.
- А кто же на войске останется?
- Вот едут новые военачальники! – крикнул всадник. – Воеводами назначены князь Михайло Петрович Котырев и Петр Федорович Басманов.
- Басманов хоть воевать умеет! – кивнул Михайло. – В Новгороде-Северском знатно отличился.


YII

На следующий день войско приводили к присяге Петр Федорович Басманов в качестве второго воеводы и князь Михайло Котырев-Ростовский. Прежние главные воеводы князья Мстиславский и Шуйский уехали в Москву немедленно.
Когда приводили войско к присяге, то в нем поднялся шум и разногласия. Слышалось имя Дмитрия Ивановича, законного наследника. Многие ратные напрямик показывали, что не хотят служить Борисову поду. В числе первых, смело поднявший такой голос, были рязанские дворяне Ляпуновы, братья Прокопий и Захар. За ними все рязанское ополчение. Потом к ним пристали ополчения и других городов: Тулы, Каширы, Алексина и вообще украинных мест, которые лежали на юг от Москвы.
Войско стало явно двоиться. К прежним недоброжелателям Бориса стали приставать и те, которые относились к делу радушно. Некоторые ратные люди попарно присягнули, среди которых был и Михайло Федорович Скопин-Шуйский, другие кричали, вопили и гнали прочь приехавшего для крестного целования новгородского митрополита Иосифа с духовенством.
Митрополит видел, что не миновать усобицы. Ничего не оставалось ему, как уехать в Москву со своим духовенством. Воеводы не знали, на что им решиться в это время. Но им пособил слепой случай. Сведения о том, что делается в войске и в Москве, сообщались быстро в Путивль. Дмитрий узнал о смерти Борисовой тогда же, когда узнало о ней Борисово войско, а может быть, и раньше. Как только приехали новые воеводы под Кромы, сын боярский арзамасец Бахметов тотчас побежал в Путивль сообщить вести. Басманов отправил повинное письмо к Дмитрию, извинялся, что так долго служил Борису, потому что не был уверен, что явился истинный Дмитрий. “Я не был никогда изменником
9

и не желаю своей земле разорения, а желаю ей счастья. Теперь всемогущий Промысел открыл многое, притом сам ближний Бориса, Семен Никитич Годунов, сознался мне, что ты истинный царевич. Теперь я вижу, что Бог покарал нас и мучительством Борисовым, и настроением боярским, и бедствием царствия Борисова за то, что Борис неправедно держал престол, когда был истинный наследник. Теперь я готов служить тебе, как подобает”.
Тем временем Басманов хотел подготовить войско, чтобы переход на сторону нового царя обошелся без братнего кровопролития.
… Мятеж начался на рассвете 7-го мая. Лагерь проснулся от криков всполошенных людей, выскакивающих из горящих шалашей, подожженных одновременно в разных местах воинского стана. Панику усиливали всадники, носившиеся по ветру с криками:
- Боже, храни Дмитрия!
Решив, что царевич уже появился под Кромами, многие хватали лошадей, каких придется, и мчались без оглядки из лагеря в сторону Москвы. По приказу воевод гулко застучали барабаны, призывая войска к построению. Более или менее удалось собрать Большой и Сторожевой полки. Сидя на коне в составе своей сотни, Михайло Скопин с тревогою вглядывался в даль, ожидая увидеть шеренги войска Дмитрия. Но горизонт был чист. Неожиданно раздались возбужденные крики сзади. Обернулся Михайло, увидел, как к наплавному мосту через реку, ведущему к крепости, скачут несколько сот людей. С толпою преданных рязанцев мчался Прокопий Ляпунов. На лошадях рязанцы везли связанных воевод и Басманова тоже. На мосту развязали ему руки. Басманов достал из кармана грамоту Дмитрия, которую последний присылал в обоз во множестве списков. Басманов кричал громким голосом:
- Вот грамота царя и великого князя Дмитрия Ивановича! Изменник Борис хотел погубить его в детстве, но Божий промысел спас его чудесным образом. Он идет теперь получать свое законное наследие. Сам Бог ему помогает! Мы признаем его теперь за истинного Дмитрия царевича, законного наследника и государя Русской земли. Кто с нами соглашается, тот пусть пристает к нам на эту сторону, соединяйтесь с теми, что сидят в Кромах. А кто не хочет – пусть остается на другой стороне реки и служит изменникам против своего государя.
Толпы бежали за реку. На мосту стояло четыре священника с крестами в руках. Они принимали крестное целование на имя Дмитрия Ивановича. От чрезвычайной давки подломился мост. Многие попадали в реку, иные перешли ее вброд, иные верхом переехали. Были такие несчастливцы, что попали в глубокие места и утонули. Между тем раздавался несмолкаемый крик:
- Многие лета царю нашему Дмитрию Ивановичу! Рады служить и прямить ему!
Князь Андрей Телятевский стал при наряде и кричал:
- Стойте, братцы, до последнего, и не будьте изменниками.
Но когда у него начали отнимать наряд, а люди передавались, он бежал из лагеря. Убежал и товарищ Басманова, Котырев-Ростовский, по имени первый воевода. Он остался верен Годуновым. Скопин видел, как рязанский лидер Ляпунов со своим отрядом достиг крепости Кромы под приветственные крики казаков. “Значит, горожане сговорились”, - догадался Скопин. Рядом со Скопиным находились те, которые, присягнувши Борисовой вдове и сыну, хотели оставаться на своем целовании и убеждали других именем церкви и долга не изменять. Они поносили Дмитрия, провозглашали: “Многие лета детям Бориса Федоровича!” Тогда Корела закричал:
- Бейте их, да не саблями, не пулями, а батогами. Бейте их да приговаривайте: вот так вам, так вам! Не ходите биться против нас!
Годуновцы пустились врассыпную, а дмитриевцы с хохотом гонялись за ними и били – кто плетью, кто палкою, а кто кулаком. И от этого иные ворочались и объявляли,
10

что готовы покориться Дмитрию Ивановичу. Были такие, которые не приставали ни на ту, ни на другую сторону и кричали:
- Кого на Москве царем признают, тот нам и царь!
Иные, испуганные переполохом, не разобравшись в чем дело, бежали на возах и верхом из лагеря: кто в Москву, кто спешил в свою деревню. Трусы прятались друг за друга, спрашивали: что это? Но не могли друг другу отвечать. В неистовстве бросались друг на друга, стрелялись и рубились, не зная, о чем идет дело, и таким образом, много побили людей напрасно.
Скопин-Шуйский вместе со своей дружиной отправился в Москву.


YIII

Старого Богдана Бельского намедни царь Федор из ссылки в Москву воротил. Бельский утром встал с петухами и, пока солнце взошло, успел обойти все амбары и теперь, кряхтя, спустился в глубокий погреб. На ощупь потрогал пустые бочки из-под солений, постучал скрюченным пальцем по замшелым дубовым клепкам бочек, в каких в прежние годы хранилось вино и хмельной мед.
Богдан Бельский, на чем свет стоит, последними словами ругает царя Бориса. Неспроста бранился Бельский. При Иване Грозном он в царских любимцах хаживал. Умер Грозный. Царем стал Борис, которого он, Бельский, поддерживал, но пала опала не только на Романовых, Черкасских, но и на него, Богдана Бельского. Сначала Годунов отправил его воеводой на отдаленную окрайну, где Десна-река. Здесь Богдан построил город Борисов. Злые языки донесли Годунову, будто на воеводстве Бельский бахвалился: “Царь Борис на Москве царь, а я царь в Борисове”. По тому навету привезли Бельского в Москву, и по велению Бориса немец-доктор вырвал у Бельского бороду – волос за волосом, с корнем. Оттого и поныне щеки у Бельского голые, как выдубленная кожа.
Теперь же хоть молодой царь Федор и вернул Бельского в Москву, добро отдал, однако Богдан не может простить Годуновых обид.
Выбрался Бельский из погреба, отряхнул колени. Увидел соседа, князя Лыкова. Тот по-домашнему, рубаха холщовая навыпуск, без шапки, приблизился, посочувствовал:
- Растащили запасы твои, Богдан. Я сам не раз видел, как Борискины люди из клетей твоих на возы грузили.
- И на том свете достану Бориса. Попомнят меня Годуновы.
- Вот, вот… Бориска доносами питался, как клоп кровью. На меня тоже, слыхал, Митька Пожарский жалобу Годунову подносил?
- Так ли? – не поверил Бельский. – Князь Пожарский, будто не из таких.
- Ей, Богу, - закрестился Лыков. И, оглянувшись по сторонам, зашептал, - Какие речи, Богдан! На Москве сегодня известно стало, Басманов с Голицыным и Салтыковым воинство к вору увели.
Бельский отшатнулся.
- Ужели такое?
- Не успели Шуйский с Мстиславским прикатить, как вдогонку прибыл племянник Шуйского Михаил, он воочию видел их измену.
Поохали князья, подивились.
- Коли такое свершилось, Борис Михалыч, то дни царя Федора сочтены, - заключил Бельский. – На все воля Твоя, Господи.
- Навестить Шуйских нужно, порешать, как жить дальше, - предложил князь Лыков.
- Непременно, может, сегодня.
11


IX

В тот же день у князя Василия Ивановича Шуйского в просторных хоромах собрались Бельский с Лыковым, да Мстиславский с Черкасским. Были тут и братья Шуйского Дмитрий и Иван, и племянник Михаил Скопин-Шуйский.
- Не Голицыны склонили Басманова перейти к самозванцу, сам он решился, - рассказывал Скопин-Шуйский, услышанное по пути из Кром в Москву. – Самозванец прислал к Басманову дворянина Бахметьева с грамотой. Писал самозванец, что готов забыть его службу Годуновым и то, как он против него, царевича Дмитрия, бился у Новгород-Северска. Пусть только воевода Петр немедля со всем царским войском придет к нему.
- На царское войско надежды мало, - говорил Мстиславский. – Мы с Василием твердой рукой его удерживали. А после того, как нас отозвали в Москву, войско роптать начало… Войско держать в подчинении не так просто. И с этой задачей Котырев не справился. Оно и переметнулось к самозванцу.
- Слаб молодой царь Федор. Да и на царстве сидит непрочно. А царевич Дмитрия, хотя и самозванец, но по всему крепок, - заключил Шуйский.
Судили-рядили князья, как жить, и уговорились: царя Федора руку не держать, однако явно до поры этого не высказывать. Когда же самозванец к Москве подступит, тогда и переметнутся к нему.


X

Если бы юный государь Федор Борисович, облачаясь в броню, пошел бы на изменников, хоть с малыми, да с верными силами, народ да войско, может, и очнулись бы от сатанинского дурмана. Но Федор Борисович сидел в Кремле и ждал.
И дождался. В Москву, на Лобное место, явились изменники, Плещеев и Пушкин, прочитали грамоту Дмитрия.
Из Кремля на злодеев вышли патриарх Иов, бояре Федор Мстиславский, Василий Шуйский, Богдан Бельский – весь синклит.
- Москва, опомнись! – просил народ князь Василий Иванович. – Изменив царю, сами станете изменой.
- Клянись, что царевича Дмитрия хоронил! – озорно кричали москвичи. – Знаем тебя! Хоронил ты не царевича – поповича.
Шуйский только руками развел.
Толпу обуяла радость близкой удивительной перемены.
- Время Годуновых миновало! – вопили гулящие люди. – Да здравствует царь Дмитрий! Годуновым смерть!
Никого не осталось возле царя Федора Борисовича. Толпа, ворвавшаяся в Кремль, нашла государя на троне в пустой палате. Имя царя, царское место не защитили от поругания. Все семейство Годуновых – царицу, царевну, царя – отвели с воплями к прежнему их дому, впихнули в дверь, у дверей стражу поставили.
С таким же неистовством ворвались мятежники в Успенский собор.
- Где Иов?
Вломились в алтарь, схватили святейшего за грудки, сшибли митру, принялись ризы обрывать.
- Я сам, - отстранил мятежников старец.
Сняв с груди панагию, положил к образу чудотворной иконы Владимирской
12

Богоматери. Сказал:
- Девятнадцать лет хранил я, будучи архиереем, целость веры. Ныне торжествует ересь и обман, церковь в бедствии. Матерь Божия, спаси православие.
На Иова напялили черную рясу, поволокли из храма на площадь, толкали в боки, кинули в крестьянскую телегу, повезли вон из города, по дороге решив: быть ему в Старице, откуда в Москву пришел.
Не успели остыть, как Богдан Бельский народ на другое подбивает:
- Немцев, немцев не забыть! Они с Бориской заодно.
И пошли крушить немецкую слободу, дворы иноземных купцов грабить. Кричали озорно:
- Не становись на пути!
Топтали стриженые кусты сирени. Колами добивали немцев.


XI

Князь Иван Иванович Шуйский прибежал к брату белый, трясущийся. Шапку снял – волосы слиплись от пота, глаза, как у коровы перед смертью.
- Государь-братец!
Василий Иванович за книгой сидел. Отер усталые глаза, поднялся, поцеловал Ивана.
- Царя убили?
- И царя, и царицу… Рубец-Мосальский, зверь, Ксению к себе увел.
Михаил Скопин-Шуйский, стоявший рядом (последнее время проживал у дяди Василия), от услышанного рот открыл:
- Кто? – вырвалось у него. – Злодейство неотомщенным не бывает
- Да с кого спрашивать? – воскликнул Иван. - Мосальский, Молчанов, Шерефетдинов – ничтожные люди напали на царя.
- Шерефетдинов? Иван Васильевич при себе его держал, в думных.
Распорядительный дворянин.
- Не сами душили. Палачей привели. С царицей Марией быстро управились, а Федор Борисович не давался, четверых одолевал… Уды тайные ему раздавили…
Иван заплакал. Поднял глаза на брата, потом на племянника, а Василий Иванович дух перевести не может.
- Водицы тебе?! – испугался Иван.
- Не надо… Сколько людей погубил Борис, чтоб сыну на троне ниоткуда не было угрозы. Даже бедного Семиона Бекбулатовича не пощадил… А Федору-то Борисовичу мужские семенники - всмятку.
- Что будет, братец?
- Дела великие, - Василий Иванович, однако, горестно покачал головой, но не заплакал, засмеялся. – Ступай, Иван домой! Готовь золотую шубу, Дмитрия по дороге кликни… А мы тут с Мишей начнем собираться. Поспешать пришла пора.
- К расстриге, что ль поедем?
- К Дмитрию Ивановичу.
Иван Иванович вытаращил глаза:
- Самозванцу будем служить?
- Моли Бога – минуло время Годуновых. Гришка Отрепьев ненадолго.



13


XII

Бояре собрались в Грановитой палате. Думали недолго и порешили: слать в Тулу к царевичу послов с повинной. Пускай идет он в Москву и царствует. Послами же назвали князей Воротынского и Телятевского.
Московских послов в Туле узнали, у кремлевских ворот из возка высадили, заставили к дворцу царевича пешком идти. Какой-то переметчик, видать, из дворян тульских, заорал вслед князьям обидное:
- Москва Туле кланяется! Ха-ха!
- Соромно, - простонал Воротынский, - от холопов глумление терпим.
Однако главное бесчестье ждало московских послов впереди. Дмитрий не сразу допустил к себе, заставил в сенях выстоять. Первыми Дмитрий принимал казачьих атаманов. А потом уже он принял московских послов и был он с ними суров. Едва князья порог переступили, и поклон до самого пола отвесили, как Дмитрий спросил громко, чтобы слышали те, кто за его криком толпился: бояре, дворяне, паны вельможные, казачьи атаманы:
- Не троянского ли коня привезли вы мне, послы московские? – и в очах злой смех. – Пошто долго раздумывали, князья? Гадали, признавать ли меня за царевича, либо нет? Ответствуй, Ивашка Воротынский, а особливо ты, Андрей Телятевский!
- Виноваты! – только и ответил Воротынский.
- Винова-аты, - передразнил Дмитрий. – Знаю, не было бы мне, сыну Ивана, удачи, так и не признали б меня, царевича, пятки лизали Годуновым. А кто в мою защиту встал? Они! – Дмитрий рукой повел по атаманам и вельможным панам.
Князя Телятевского мороз по коже продрал.
За выборными московскими послами добровольно вместе с Шуйским отправился на поклон Дмитрию и князь Федор Иванович Мстиславский.
Встречали “природного да истинного царевича” в Серпухове на Сенькином городе. Московские власти сделали все, чтобы облегчить соглашение с путивльским “вором”, которого они в течение семи месяцев безуспешно пытались уничтожить.
В Серпухов заблаговременно прибыли служители Сытенного и Кормового дворов, многочисленные повара и прислуга с запасами. Бояре и московские чины дали пир Дмитрию. Они велели извлечь на свет Божий огромные шатры, в которых Борис потчевал дворян в дни серпуховского похода накануне своей коронации. Шатры имели вид крепости с башнями и были весьма вместительными. Изнутри их стены украшало золотое шитье. На пиру присутствовало до пятисот человек.
Обозрев шатры, мелькнуло в голове у Василия Ивановича: “как татарин явился”.
Дмитрий в ловком польском кунтуше первым выскочил из лодки на берег. За ним следовала толпа знакомых лиц. Мстиславский, Шуйские и все прибывшие из Москвы двинулись к государю навстречу, трижды поклонились, а Василий Иванович, взяв из рук своего племянника Михаила Скопина-Шуйского серебряное блюдо с государственной печатью да золотым ключом от царской казны, и поднес все это Дмитрию. Рыжий, с покляпым носом-сапогом Дмитрий улыбался, но Шуйский почувствовал, как напряженно глянул на него царь, принимая символы власти. Серебряное блюдо с печатью и ключом Дмитрий передал своему печатнику дьяку Сутупову.
В отдельном шатре на лугу, недалеко от берега Оки, молодой царь Дмитрий дал первый пир. День тогда был ясен и тих. В столовой шатра угощал Дмитрий бояр, окольничих, думных, дьяков. Среди детей боярских находился Михаил Скопин-Шуйский. Он берет угощение из рук Дмитрия.

14


XIII

20-го июня утром Дмитрию подвели коня самого лучшего, какой был в царской конюшне, и убрали его сбруей самой драгоценной, какую Богдан Бельский мог отыскать в царской оружейной палате. Дмитрия окружили бояре, окольничьи и думные люди. Один другого старался перещеголять, и одеждами, и конями, и конской сбруей.
Начался въезд. С Серпуховской дороги он вступал в город по Заречью. Прежде всего, народ увидел польские роты: их оружие и латы были вычищены с особенным старанием и блистали против солнца. Они держали свои копья остриями вверх. Между ними ехали трубач и барабанщики и играли на своих инструментах. За ними следовали стрельцы по два в ряд, пешком, чинно и важно. Потом везли царские кареты, яркие краски блистали на покровах, закрывавших их входы. В каждой карете запряжено было по шесть отличных лошадей. За каретами ехали верхом дворяне, дети боярские в своих праздничных кафтанах. Их воротники, вышитые золотом и усаженные жемчужинами, сверкали против солнца подвижной искристой линией. Позади их гремели накры и бубны, московская военная музыка. Потом следовал также верхом длинный ряд русских служилых. За ними несли церковные хоругви, а потом шло духовенство в сверкающих золотом ризах. Каждый держал образ или евангелие. В конце ряда духовные несли четыре образа: Спасителя Божией Матери и святых московских чудотворцев, богато украшенных золотом и жемчугом. За этими образами ехали новый первопрестольник русской церкви вместо сверженного Иова, еще не посвященный в этот сан, но уже назначенный царем. Перед ним несли посох. Вслед за нареченным патриархом народ увидел долгожданного царя, чудесно спасенного Провидением. Он был в золотом платье. Один воротник или ожерелье ценился до 15000 злотых.
Царь был окружен боярами и окольничими. Среди них ехал Михайло Скопин-Шуйский на своем аргамаке. Он ехал в первом ряду за царевичем.
За царем следовала пестрая толпа казаков волжских, яицких, донских и запорожских, пришедших на дороге служить новому царю. За ними ехали поляки, татары. Наконец, бесчисленное множество народа бежало с радостными лицами. На улицах по окнам и по крышам домов, даже по вершинам церквей, пестрели толпы посадских и пришедших из волостей крестьян. Приходили не только из соседних, но и из далеких посадов и уездов на великий, неслыханный праздник русский: они встречали своего царя законного, погибшего и обретенного. Им тогда казалось, что после долгих лет обмана, невзгод и насилия наступили ясные дни надежд, и благополучия… Шумные восклицания раздавались, как только Дмитрий в своем проезде ровнялся с той или другой громадой народа.
- Вот он! – кричали русские.
- Наш батюшка кормилец! Бог его чудесно спас и привел к нам! Сколько бед и напастей он претерпел, голубчик! Ах ты, праведное солнышко наше! Взошло ты, ясное, над землею русскою, царь наш государь Дмитрий Иванович! Бог тебя сохранил доселе, сохрани тебя, Господи, и напредки!
Так кричал русский народ, а Дмитрий, обращаясь на обе стороны, восклицал:
- Боже сохрани мой верный народ в добром здоровье! Молитесь Богу за меня, мне прирожденному царю, мой народ любезный, верный.
Поезд, наконец, дошел до Москвы-реки и поехал по мосту, который был построен из досок, положенных на бочках, плотно связанных между собою. Когда передние проехали, и царь вступил на мост, вдруг поднялся вихрь, вздулась пыль столбом, и все принуждены были закрывать глаза и придерживать на головах шапки.
- Господи Боже, - воскликнули многие, - что это? Уж не беду ли какую-нибудь
15

пророчит? Господи помилуй, Господи помилуй!
Вихрь рассыпался, царевич вступил на Красную площадь, навстречу ему вышел из Кремля крестный ход с иконами, с пением, но молитвы тонули в грохоте литавр, в барабанном бое, в ликующих звуках труб.
- Быть беде! – сказали москвичи второй раз.


XIY

Дмитрий сошел с коня, приложился к крестам и образам. Тут заметил кое-кто, особенно монахи, что он делал это не совсем так, как должен был делать природный московский человек. Но народное сердце извинило своего новообретенного царя.
- Он был в чужой земле, - говорили русские, - его сохранили и привели к нам иноземцы, а иноземцы не знают нашего русского обычая.
Дмитрий тем временем вместе со всем кортежем направился в Кремль. Встречавшие его, Голицын и Басманов, хотели, было, препроводить во дворец Бориса, но Дмитрий только сверкнул глазами:
- Ноги моей там не будет! Приказываю снести дл основания змеиное гнездо.
- Мы же тебе там опочивальню приготовили, - растерянно сказал постельничий Семен Шапкин.
- Переносите во дворец Федора, моего старшего брата, - приказал царевич. – А пока побываю в усыпальнице моих предков.
В Архангельском соборе он рукой коснулся мраморного саркофага Ивана Грозного.
- Здесь покоится отец мой! – сказал с царским величием Дмитрий и поцеловал надгробие. – О, мой родитель! – говорил он. – Я оставлен тобою в изгнании и гонении, но я уцелел отеческими твоими молитвами.
Его слезы лились на гроб Грозного, и никто не мог в те минуты допустить сомнения, что б это был не сын Иванов.
Из Архангельского собора Дмитрий отправился в Благовещенскую придворную царскую церковь. Там, после молебна, протоирей Терентий произнес ему приветственное слово.


XY

После посещения церквей Дмитрий отправился в Грановитую палату. Польские эскадроны выстроились под окнами, развернув свои знамена. Усевшись поглубже на трон, он поморщился, так как его короткие ноги не доставали пола и свободно болтались. Скрестив ноги, он внимательно осмотрел бояр, сидевших по лавкам. Были здесь и старые родовитые – Мстиславский, Воротынский, Шуйские, Голицын, были новые – Татев, Лыков.
Царевич, со временем, облокотившись боком на поручень трона, рассматривал их с ироническим видом, радуясь, что “начальные” бояре теперь не будут иметь той силы, что прежде. Неожиданно он резко выпрямился, подозвал жестом Петра Басманова?
- А где Васька Шуйский?
Тот бросил вопрошающий взгляд на среднего брата Дмитрия:
- Где?
- Уж ты прости, царь-батюшка, занедужил наш братец Василий, лихоманка замучила…
16

- Проверь, - негромко сказал Дмитрий. – Уж не гордыней ли та болезнь называется?
За спинами дворца не прекращался многоголосый шум.
- Что там еще? – встревожился Дмитрий. – Народ с площади не расходился, - объяснил Басманов.
- Чего им неймется? – досадливо поморщился тот.
- ждут твоего прощения. Что не будешь их казнить, велишь миловать.
- Не хочу я с ними сегодня говорить, устал, - капризно сказал царевич. – Пусть большой, мой дядя к ним выйдет.


XYI

Бельский не стал себя упрашивать. Он вышел на Красную площадь и взошел на Лобное место. Его окружало несколько важных особ. Бесчисленное множество народа теснилось в страшной давке, чтобы услышать, что теперь скажет этот человек, который был с детства так близок к Дмитрию.
- Православные, - сказал Бельский. – Великий государь царь Иван Васильевич, умирая, завещал детей своих, коли помните, моему попечению. На груди моей, как этот святой образ заступника Николы, лелеял я драгоценного младенца Дмитрия. Укрывал, как благоуханный цветок, от краж Бориски Годунова. Вот на этой груди, в чем целую и крест!
Крест ему поднес рязанский архиепископ Игнатий.
Истово совершил Бельский троекратное крестоцелование. И еще сказал народу:
- Клянусь служить прирожденному государю, пока пребывает душа в теле. Служите и вы ему верой и правдой. Земля наша русская истосковалась по истине. Ныне мы обрели ее, но, коли, опять потеряем, будет всем нам грех и гиена.
Добрыми кликами встретил народ клятву Бельского.
- Боже, сохрани нашего царя Дмитрия Ивановича! Дай ему, Господи, здоровья и долгоденственного жития и положи под ноги его всех врагов и супостатов, которые не верят ему и не желают ему добра.
Василий Иванович Шуйский стоял с племянником Михайлом Скопин-Шуйским возле Лобного места, но к народу не вышел свидетельствовать в пользу сына Грозного. Уходя с площади, он еще и брякнул в сердцах другу своему Федору Коню так, что слышал Михаил:
- Черт это, а не истинный царевич! Я монаха в нем при патриархе Иове видел. Не царевич это – расстрига и вор!
Федор Конь был человек на Москве известный. Ставил стены и башни Белого города, стены Смоленска, Борисову крепость под Можайском. Слова Шуйского пересказывал тоже людям знаменитым.
Самого Василия Ивановича, будто кто за язык тянул. Собрал нищих, кормил их, вином поил, а, отпуская, давал наказ:
- Ступайте же на паперти, на площади! Говорите всякому встречному: ныне в Москве Гришка Отрепьев сидит. Поляков навел, попов-латинян, будут русский народ в папскую веру силой загонять.
Сговаривался Василий Иванович с купцами о дне бунта. Честный дворянин Петр Тургенев обещал ему привести сотню храбрецов и, как ударит набат, зажечь польский двор.




17


XYII

Начал царствие Дмитрий Иванович с недовольства троном.
- Не стыдно ли вам, бояре, что у вашего государя столь бедное место? – обратился Дмитрий к думе. – Этот стул – величие святой Руси, я не желаю срамиться перед иноземными государями. Подумайте и дайте мне денег на обзаведенье. Сие не для моего удовольствия – я в юности моей изведал лишения и нищету, но ради одной только славы русской.


XYIII

Боярскую думу Дмитрий переименовал в сенат. Членов думы окрестил названиями польских чинов. Сенат разделил он на две половины: духовных особ и думных людей. В думе засели воеводы северских городов: Рубец-Мосальский, князь Татев, Князь Кашин, князь Долгорукий-Роща, а дьяк Сутупов, сдавшийся в Путивле, получил звание печатника. Бельский возведен в сан великого оружничего. Гаврило Пушкин, так отважно вступивший в Москву с грамотой, сделан думным дворянином. Дьяк Власьев, дипломат прежнего времени, упорно стоял за Бориса и явился к Дмитрию только в Туле, но Дмитрий полюбил его особенно за то, что он был образованный человек. Дмитрий сделал его окольничим и великим секретарем и казначеем. Вернули из ссылки Нагих, вернули им чины и достояние, а Михайлу Нагого царевич нарек саном великого конюшего. Василия Васильевича Голицына возвел в сан великого дворецкого. Получил назначение главой стрелецкого приказа Петр Басманов.
Наконец, заседание думы закончилось. Все росписи по Разрядному приказу были сделаны. Дмитрий резво соскочил с трона:
- Все! Пошли обедать!
Не успел и одного шага сделать, как с удивлением увидел, что старенькие Мстиславский и Воротынский, ухватили его под руки.
- Вы чего вцепились? – спросил удивленно Дмитрий.
- Не положено государю одному идти, - воркующим голоском сказал Федор Иванович. – Когда царь идет, его обязательно должны поддерживать бояре.
Дмитрий пожал плечами, но подчинился. Пока дошли до столовой, сменилось еще несколько пар бояр, отпихивавших друг друга при оспаривании чести, кому вести государя.
Обед прошел скромно и быстро. Дмитрий ничего не пил, лишь изредка пригубливал кубок с мальвазией. Не было и особенного разнообразия блюд – холодное мясо, потом рассольник да баранье жаркое. Попробовав на десерт засахаренные сливы, царевич решительно встал:
- Ну, пойдем теперь посмотрим, где будет мой дворец стоять. Чья очередь меня под руки брать?
Воцарилась неловкая тишина.
- Что такое? Что вы замолчали? – удивился царевич.
Мстиславский откашлялся смущенно и, потупив глаза, огладил правой пятерней свою окладистую бороду:
- Так, по обычаю, после обеда поспать положено, иначе обед не впрок.
Царевич рассмеялся.
- Вот потому-то вы все такие толстые, что дрыхните после обеда. И дела так
18

медленно делаются. Нет, надо вас всех послать на выучку в Европу.
- Впрочем, - махнул рукой Дмитрий на кислые физиономии бояр, - я не неволю. Хотите дрыхнуть, ступайте.
Дмитрий вскоре остался наедине с Басмановым.
- А ты чего же не идешь? – спросил Дмитрий, - небось, также о перине мечтаешь?
- Я верный слуга государю, - склонился Басманов. – Куда царь, туда и я.-
- Ну, и ладно! – сказал царевич. – Идем, прогуляемся. Устал я от этих сопящих боровов. Да и запах от них.
- Хочу предупредить государя, - снова склонился Басманов.
- Что такое?
- Будь осторожен царь-батюшка. Старайся хоть внешне соблюдать обычаи предков. Ведь боярам только дай повод, разнесут по всей Москве, ден, царь от православной веры отказался. И так Василий Шуйский мелет незнамо что.
- Шуйский? Значит, ты что-то знаешь? Почему сразу не сказал?
- Зачем же при боярах? В миг его упредят, хоть и зело не любят Ваську за лукавство и желание других отпихнуть, а самому на трон сесть. Сколько он за это в опале перебывал, - и при батюшке вашем, и при Борисе.
- Что знаешь, говори! – оборвал его Дмитрий.
- Лукав Васька. Видишь, и сейчас сказался больным. Когда надо было Федора Годунова с трона сбросить, он признал в тебе царевича. Но тогда ты еще был далеко. А как скинули, сам, видать, возмечтал о престоле. Вот и начал тайные козни чинить.
- А мне, как никогда, нужен Шуйский, его свидетельство! Ведь еще несколько дней назад он с Лобного места в присутствии моих гонцов, Пушкина и Плещеева, во всеуслышание сказал, что царевич был подменен, что зарезали попова сына, а теперь – “черт знает кто”.
Басманов принял озабоченное выражение.
- Если бы Шуйский случайно обронил это в разговоре с двумя знакомыми, было бы полбеды. У меня в Сыскном уже несколько купчишек сидят. Вот они действительно бранили по лавкам и предавали слова Шуйского, ден, угличский царевич доподлинно был зарезан.
- Отрубить болтунам головы, - вскипел Дмитрий, - а Шуйского схватить немедля.
- Дело, государь, - ответил Басманов. – Только разреши всех троих братьев взять, чтобы разом с этим осиным гнездом покончить.
- Я думным боярам обещал никого из них не трогать, - растерянно возразил Дмитрий.
- Правильно, но в том случае, если они не пойдут против тебя, - живо ответил Басманов. Поверь мне, государь, не будет тебе спокойного царствия, пока Шуйские живы. Да и остальных остерегаться надо.


XIX

На другой день после переезда во дворец, Дмитрий велел собрать священный собор, чтобы объявить о переменах в церковном руководстве. Собравшиеся в Успенском соборе сподвижники и ученики Иова постановили вначале восстановить Иова в сане патриарха, чтобы придать процедуре вид законности. Затем отставить от патриаршества Иова, потому что он великий старец и слепец и не в силах пасти многочисленную паству, а на его место избрать Игнатия.
Игнатий был избран законно и единогласно. Никто из иерархов не осмелился протестовать против произвола нового царя. Не забыл Дмитрий, как Игнатий встречал его
19

в Туле, служил молебен, царем именовал. Был патриарх Игнатий покладист и самозванцу служил верой и правдой.


XX

В пыточной Костя-лекарь показал, как с Федором Коневым были у Шуйского, и князь Василий Иванович поведал им о смерти царевича Дмитрия. А еще говорил Шуйский, что новый царь вор и самозванец.
Привели на допрос Федора Конева, и тот на огне медленном слова лекаря подтвердил.
23-го июня Шуйских схватили. Пытали всех троих. Басманов не церемонился с Рюриковичами, требовал признать: собирались поджечь польский двор, ударить в набат, свести законного государя с престола его предков.
Василий Иванович, жалея кости свои, братьев милых всю вину принял на себя, признал все, что ни говорили.
Дмитрий, однако, не пожелал своей волей казнить преступников. Судила Шуйских и сообщников их Боярская дума.
Но не по прежним обычаям собралась Боярская дума. В Грановитую палату позвали не только патриарха и бояр, но и митрополитов с архиереями и епископами. В длиннополых кафтанах и высоких шапках входили бояре, занимали свои места, косились на попов, ворчали:
- Дума аль собор церковный?
Князь Телятевский смеялся:
- Кабы сюда еще выборных из торговых и мастеровых! То-то забавно.
Пересекал палату сухопарый Голицын, клонил голову. Нелегко князю Василию, дума-то сегодня необычная: князя Шуйского с братьями судить предстоит.
Патриарх Игнатий остановился у патриаршего кресла, оно типа царского трона, повернулся к боярам, проговорил громко, на всю Грановитую палату:
- Царь Дмитрий Иванович велел нам без него определить князя Шуйского и его братьев. Царь предупредил, что яко дума сочтет наказать князя, так тому и быть.
Голос у патриарха Игнатия звонкий, черные глаза веселые. Воротынский заметил, шепнул Черкасскому:
- Не жалеет патриарх князя Василия.
Черкасский трубно нос выбил, ответил:
- Ему, греку, какая печаль до русских князей.
- Игнатий царю служит, - прошептал старый Котырев-Ростовский и по сторонам посмотрел: ненароком услышит кто.
Молчавший до того юный князь Скопин-Шуйский выкрикнул:
- Аль дума без государя?
Патриарх двурогим посохом об пол пристукнул:
- Должны быть благодарны Дмитрию Ивановичу в том, что он нам во доверился. Сел в кресло, знак подал.
Привели Шуйских. Всю жизнь Шуйские входили в Грановитую палату с боярами думными, и теперь привели их ответ держать.
Патриарх сурово голос подал:
- Признаешь ли вину свою, князь Василий?
Насторожился Голицын, ладонь к уху приставил. Шуйский голову поднял, посмотрел на патриарха и бояр, сказал совсем неожиданно:
- Нет на мне вины, ибо не государя бесчестил, а самозванца.
20

Ахнула дума, загудело ульем потревоженным.
- Врешь! – подхватил Басманов. – Изворачиваешься, князь Василий. Нам ли не знавать тебя, клятвопреступника!
Шуйский ладошкой утер лысину.
- Ай, Петр Федорович, ты бросил в меня камень, но сам безвинен ли? Зело кричишь ты за царя нынешнего, а кто поручится, не изменишь ли?
Снова стукнул посохом Игнатий.
- В истинности царской ты усомнился, князь Василий, великий грех взял на себя!
- Либо я один так мыслю, владыко? – спросил Шуйский и взглядом по думе повел, задержался на Голицыне.
Сжался князь Василий Васильевич, не ожидал такого от Шуйского. Голицын думал, Шуйский каяться будет, плакаться, а он, вишь, какие речи держит, на него такое непохоже.
- Секира по Шуйскому плачет! – притопнул Басманов.
Котырев-Ростовский робко голос подал в защиту князя Василия:
- Шуйские рода древнего! А кто из нас не грешен. Всем ли головы рубить?
- Казнить! – снова раздался требовательный голос Басманова.
Поднялся патриарх Игнатий, и смолк шум в Грановитой палате.
- Царь Дмитрий нам Богом дан, и за хулу, возводимую на государя ты, князь Василий, казни достоин – но слово свое мы скажем завтра. Сегодня послушаем, что нам скажет Тургенев и Калачников. Судьбу твоих братьев нужно решить.
Рассудив, бояре отправили на казнь дворянина Петра Тургенева да купецкого сына Федора Калачника. Этим отсекли головы без долгих слов, под злое улюлюканье толпы.
За князьями Дмитрием да Иваном вины не нашли, но ведь братья мятежнику помогали! Лишили обоих боярского звания, поместья отобрали на имя государя, самих отправили в Галич.
Хотелось боярам и Василия Ивановича спасти, и поэтому отложили суд на другой день. К Дмитрию речистого дьяка Афанасия Безобразова послали, уговорить государя да помилует родовитейшего из бояр.
На другой день заседала в присутствии царя Дмитрия.  Привели Шуйского, начали спрашивать:
- Видно, Василий Иванович тебя бес попутал? Ведь ты же своей волей привез государю печать с ключами. Признал Дмитрия Ивановича, радовался его радости, как мы все радовались.
Шуйский стоял, склонил голову, да вдруг топнул, голову вверх поднял, крикнул на думу.
- Ну, что вы врете друг перед дружкой?! Где - истинный, природный царь? Где вы его видите? Этот, что ли? Грешен, много я угождал царям, боясь за жизнь, но тошно еще видеть, как все боярство изолгалось, изгадилось. Все вы – изменники! А ты, - повернулся он к Дмитрию, - первый. Хоть не царь, – какой ты царь! – но ведь русский человек, поляков-то понавел, иезуитами проклятыми обложился.
- Молчи! – бросились к Шуйскому бояре.
- Казнить его! Тотчас!
- Волки! – кричал Шуйский боярам. – Волки! – Ему заткнули рот, закрутили руки за спину. Прочь выставили из Грановитой палаты, согласилась с предложением патриарха большая часть думы.




21


XXI

Царь Дмитрий пробудился, открыл глаза, скинул одеяло, поднялся, потянулся до Христа. С помощью дьяка Власьева принялся одеваться.
- О чем люд на Москве поговаривает, Афанасий?
- Вчера ляхи в Красном селе торговую лавку купцов Ракитиных разнесли, дочиста пограбили. Пожаловались они гетману Дворжецкому, а тот без внимания. Намедни на торгу литвины буйствовали, мужиков задирали.
Дмитрий перебил:
- Не то слышать от тебя хочу, о Шуйском какие речи толкуют?
- Всякие, государь, - замялся Власьев.
В приоткрытую дверь заглянул Голицын:
- Здрав будь, царь Дмитрий Иванович!
- А, князь Василий! В самый раз. Ну, входи, входи! Мы вот тут с Афанасием о Шуйском разговор затеяли. Что мыслишь?
- Справедлив приговор, заслужили Шуйские. Однако думаю, государь, ежели ты князя Василия от смерти избавишь, люд в тебе еще больше уверится, станут сказывать: вот царь истинный, обидчиков своих, и тех милует, а Шуйскому посрамление выйдет.
- Слова твои истинные, князь Василий, - подхватил Власьев.
Дмитрий нахмурился.


XXII

Басманов сидел на коне, гнал перед собою боярина на позор, на казнь.
Народа сбежалось видимо-невидимо. Место казни было оцеплено солдатами в панцирях. На кремлевских стенах появились стрельцы.
Басманов сам прочитал указ:
- “Великий боярин князь Василий Иванович Шуйский, изменил мне, законному государю вашему Дмитрию Ивановичу всея России, коварствовал, злословил, ссорил меня с вами, добрыми подданными, называл лжецарем, хотел свергнуть с престола. Для того осужден на казнь: да умрет за измену и вероломство!”
Народ молчал.
- Не чухайтесь! – крикнул Басманов палачам.
С Шуйского содрали одежду, повели к плахе. Топор был вонзен нижним концом, и лезвие его сияло.
- Прощайся с народом! – сказал палач.
Шуйский заплакал и, кланяясь на все четыре стороны, причитал тонко, ясно:
- Заслужил я казнь глупостью моей. Оговорил истинного пресветлейшего великого князя, прирожденного своего государя. Криком кричите, просите смилостивиться надо мною! – Ногой топнул. – Вот каких слов желали от меня судьи мои.
Толпа запричитала. Басманов, севши на коня, крутил головой, ожидая нападения. Крикнул палачам:
- Приступайте!
Князь перекрестился, крикнул людям:
- Братья! Умираю за истину, за веру христианскую, за вас!
Его подхватили под руки, поволокли к плахе, пристроили голову, но тут прискакал телохранитель царя и остановил казнь. Дьяк Сутупов, прибывший следом, зачитал указ царя о помиловании.
22

Шуйского под облегченные клики народа, повезли тотчас в ссылку. Долго смотрел ему вслед поверх голов Басманов и такое словцо шибкое палачам кинул, что те осоловели.


XXIII

С места несостоявшейся казни Басманов, что было силы, хлестнул позолоченной плетью по крупу своего коня и наметом помчался в Кремль.
Царя Дмитрия он застал в Грановитой палате, он с улыбкой слушал Богдана Бельского, который кричал:
- Шуйский – твой лютый враг! Вчера же бояре и лучшие посадские люди, стрелецкие головы, да все, утвердили твой приговор, а сегодня ты его милуешь!
Басманов простерся ниц перед троном.
- Ты чего, тоже недоволен? – спросил Дмитрий.
- Лучше бы ты меня убил! – вскричал Басманов, поднимая голову. – Нельзя его оставлять в живых! Ну, хочешь, убийцу к нему подошлю? Потом скажем, что сам отравился, хочешь? Пока он живой, твоя жизнь, государь, будет в постоянной опасности.
- Я понимаю ваши опасения, - мягко сказал Дмитрий, - и благодарен вам, что вы так о моей пользе заботитесь. Но послушайте, что я скажу. У меня есть два способа утвердить власть. Один – быть тираном. А другой – всех жаловать. Так вот, история государей разных народов учит нас, что лучше жаловать, а не тиранить.
- Ты это Ваське Шуйскому скажи, - процедил Бельский. – При случае он тебя пожалует. Уж тогда не жалуйся!
Такая дерзость не понравилась Дмитрию. Глаза его недобро сверкнули, но он тут же подавил вспышку – не время ссориться со своими ближайшими соратниками. Заулыбался притворно:
- А что, Петя, славили меня на Красной площади за то, что я казнь отменил?
- Еще как! Кричали: “Здоровья нашему доброму царю, красну солнышку!”
- Вот видишь! – торжествующе сказал Дмитрий. – И добрым остался, и слово свое не нарушил – боярскую кровь не проливал, и острастку им всем дал! И Ваське Шуйскому урок на всю жизнь. А чтоб не думал, будто я хочу весь род Шуйских извести, племянника ихнего, Мишку, назначаю своим великим мечником.
- Мечник? Такого у нас отродясь не бывало! – с удивлением возмутился на него Бельский.
- Мечник – хранитель королевского меча, - объяснил Дмитрий. – Такой чин есть при каждом европейском дворе. Мечник будет сопровождать меня в битвах.
- А не слишком молод? Ведь и двадцати нет, - засомневался Басманов.
- Так и сам царь - не стар! – рассмеялся Дмитрий. – Зато я из него настоящего воина сделаю. Видишь, какую честь роду Шуйских оказываю. Если послушны будут, и с самих братьев опалу сниму. Ты уж, Петенька, последи, как они в своих поместьях себя будут вести, и что будут говорить.
- И все-таки делаешь ошибку, государь, - покачал головой Бельский. – Плохо ты Ваську Шуйского знаешь, если собираешься ему доверять.
- Лаской я большего добьюсь, - снова улыбнулся Дмитрий, потом снова посерьезнел.


XXXIY

Дмитрий знал народные обычаи: уважение к родителям, особенно к матери,
23

русские считали первою добродетелью: этим вниманием он надеялся понравиться народу.
Дмитрий отлагал царское венчание до приезда матери. Поляки советовали ему поспешить, полагали, что после венчания он получит в глазах народа значение неприкосновенности, помазанника Божьего и, следовательно, будет тверже на престоле.
- Пора и о коронации подумать, - завел Дмитрий разговор после очередного заседания думы. – Однако не могу я принять царский венец без матушкиного благословения. Пора ее вызволять из Выкинского монастыря, куда ее Бориска по злобе своей упрятал. Надо, чтоб ехала в Москву со всей пышностью, как и полагается царице. Кого из князей отрядим?
- Мосальского! – предложил Басманов. – Верный тебе человек, если что.
- Дело говоришь! – согласился Дмитрий. – Но надо обязательно послать верховных бояр, оказать почесть царскую моей матушке – Мстиславского да Воротынского.
- Поедут ли? – усомнился Бельский. – Ломать шапки перед инокиней?
- После сегодняшнего урока поедут! – уверенно сказал Дмитрий. – И Мишку Шуйского с ними заодно, чтобы не говорили, будто я род Шуйских прижимаю. Да подарки царские матушке приготовить – одежды парчовые, шелк, атлас. Каменьев и золота не жалеть для украшения. Отцу Макарию тоже быть с иконой Божьей Матери.
- Когда посольство должно быть готово? – спросил Басманов.
- Завтра пусть и отправляется, благословляем. А пока постельничего моего, Сеньку Шапкина, сюда пришли.
С Семеном был разговор с глазу на глаз.
- Настал черед сослужить, Семен, для меня службу, - сказал Дмитрий. – Ведь Нагие – сродственники тебе?
- Да, только дальние!
- Не важно. Главное, что инокиня Марфа тебе доверяет. Бери лучших коней, и скачи скорей в Выкинский монастырь, чтоб был там допрежь посольства. Скажешь ей тихонько, чтобы никто другой не слыхал: “Пробил твой час. Тот, кому ты нательный крест сына отдала, в Москве, на престоле. Он свои обещания помнит – Годуновым за слезы твои отмстил. А сейчас готовит тебе палаты царские в Новодевичьем монастыре, где покойная Ирина, жена Федора Ивановича, пребывала. А буде тебя бояре будут пытать, стой на своем – царевич спасся и ждет меня в Москве, чтобы прижать к любящему сердцу! Запомнил? Тогда в путь, не мешкая. И не болтай, зачем едешь!


XXY

Михайло Васильевич Скопин-Шуйский мудростью от роду наделен. Важен князь Михайло и не горяч, все мерит своим недюжинным умом. И о царевиче Дмитрии у него свое суждение. Скопин-Шуйский был уверен, новый царь не сын Ивана Грозного. Не может мертвый быть живым.
Догадывался князь Михайло, кто породил самозванца и зачем, однако молчал. Царевич нравился Скопину-Шуйскому быстротой ума, редкостью суждений. Одно настораживало: слишком вьются вокруг самозванца вельможные паны.
Когда Дмитрий велел князю Михайле отправиться в Выксу в монастырь за инокиней Марфой, Скопин-Шуйский враз понял, какую трудную задачу возлагали на него, и выехал немедля.
Шла вторая половина июля. Близилось начало косовицы. Синим, звонким днем выбрался из Москвы поезд Скопина-Шуйского и покатил дорогой мимо лесов и полей. Золотом отливала тяжелая рожь, клонилась долу. Из окна крытого возка видел князь Михайло дальние и ближние деревеньки, избы крестьян и обнесенные высоким
24

бревенчатым тыном боярские вотчины. По луговой зелени бродили редкие коровы и козы. На берегу тихой речки пастушок в холщовой рваной рубахе бросил играть, вскочил.
Остались позади стадо и пастушок, вильнула в сторону река. Князь Михайло закрыл глаза, напряженно соображал. Нелегкое посольство вверено ему. Видать, крепко сидела в голове Дмитрия мысль, что он чудом спасшийся царевич. Оттого смело ждал встречи с царицей Марией Нагой.
И Скопин-Шуйский думал о том, что инокиня Марфа может отказаться признать Дмитрия своим сыном. И тогда он вынужден будет убрать ее. Скорее всего инокиню постигнет тайная смерть. Удавят Марфу или отравят, но живой ей не быть. А сохранят ли жизнь ему, Михайле, и Шапкину? Оставят ли лишних свидетелей?
Открыл глаза Скопин-Шуйский, смахнул широким рукавом кафтана пот со лба, долго тер виски, мысленно представляя разговор с инокиней Марфой. Трудным он будет. Вдосталь наслушаются они укоров, насмотрятся слез.
А может, инокиня и слушать не пожелает Скопина и Шапкина? И такое надо ждать. С чем тогда им в Москву ворочаться? Вот тогда и жди грозы. Станет винить Дмитрий, скажет, с умыслом не привезли мать в Москву, зла желали. А как, чем оправдываться?
И сводилось все к тому, что князю Михайле надобно непременно убедить бывшую царицу Марию нагую ехать в Москву и при встрече с самозванцем назвать царевича Дмитрия своим сыном.


XXYI

Не успел князь Василий Иванович Шуйский доехать в Вятку, где ему нужно было отбывать ссылку, пришел указ царя Дмитрия о полном его помиловании и его братьев, возврате им званий и вотчин.
Неделю отсыпался и отъедался князь. Мыслимо ли, на самом краю русской земли побывал, и кабы не заступничество Филарета, сгнил бы в галичской земле. Ох ты, батюшка, теперь и подумать – зело страх забирает, а тогда в Грановитой палате и на Лобном месте, как затмение с ним, Шуйским, случилось. Откуда и храбрости набрался! Изнутри ровно бес, какой, подмывал на противность. Вчера приходил проведать Шуйского Голицын. Битых полдня языки чесали. От него и узнал князь Василий Иванович, кому обязан возвращением в Москву.
Сказывал Голицын:
- Ты, князь Василий Иванович, затаись до поры, против самозванца ничего не говаривай, как бы беды не накликал.
Шуйский и без его слов это на себе изведал. Долго судачили еще о поездке Скопина-Шуйского на Выксу за инокиней Марфой. У царицы Марии Нагой характерец дай Бог, своенравный, все помнит. Не от того ли и Годунов ее опасался? Она, в Угличе живя, вон как Бориса и всю его родню поносила. И даже Федор, сын Грозного, на царстве сидя, не хотел видеть царицу Марию Нагую.
- Хи-хи, - заливался Голицын, - как бы конфуза не случилось. – Инокиню Марфу можно привлечь на свою сторону для обличения самозванца.
Не только Шуйские, но и Годуновы, и их приверженцы, сосланные при начале царствования Дмитрия, получили прощение, а Иван Годунов сделан воеводою в Сибири.
Когда-то Борис Годунов не допускал Василия Шуйского жениться. Борис боялся, чтоб Васильевы потомки или он сам ради рода не извели с престола Бориса и его потомство. С той же целью запрещалось жениться Мстиславскому. Дмитрий объявил, что все свободно могут жениться, и сам побуждал Шуйского и Мстиславского выбрать себе
25

невест. Оба выбрали себе родственниц царицы-матери. Мстиславский женился на двоюродной сестре ее, а Шуйский обручился с Марией, княжною Буйносовой-Ростовской. Брак был отменен до царского брака.
Свадьбу Мстиславского праздновали с большим великолепием. Царица-мать и царь были на свадьбе, веселились вместе со всеми целых два дня.


XXYII

Жизнь властвовала всюду…
На Выксе в монастырской келье солнце заглядывало только на закате. Маленькие
оконца скупо пропускали свет. У инокини Марфы оконце бычьим пузырем затянуто, в келье полумрак. На бревенчатых стенах и на полу сосновые лапы. Хвойный дух забивал запах плесени и сырости.
Марфа стояла на коленях перед иконой, шептала слова молитвы. Глаза у инокини запали, и нос от худобы заострился. Черный платок покрывал голову и плечи.
- Господи, - жалобно просит Марфа, - вразуми!
Десятый день постится инокиня, живет на воде и хлебе, мается душой. Десятый день ждет ее слова князь Скопин-Шуйский и постельничий Шапкин. Замутили они Марфе разум, растревожили.
О самозванстве хоть и давно слышала инокиня, но всерьез те разговоры не принимала. И когда привозили ее в Москву и Годунов с женой допрашивали, инокиня злорадствовала, молчала, свое думала: “Неужели и впрямь верят они в живого Дмитрия?” Но год едва минул, а самозванец уже на царстве сидит, и за Марфой Скопин-Шуйский и Семка Шапкин явились. Знает инокиня, чего хочет от нее самозванец: чтобы она, бывшая царица Мария Нагая, признала его за сына Дмитрия.
Крестится, и в больших, красивых глазах мука.
- Боже, - стонет Марфа, - что за испытание жестокое ниспослал мне, ужели грех брать велишь?
И сгибается, глухо стучит лбом об пол. Поднимает голову, устремляет взор в угол. Чадно тлеет лампада, коптит.
Вспоминается Марфе тот день, когда говорили с ней Годуновы, и царица Марья замахнулась тогда горящей свечой. Все вынесла Марфа, а сейчас пришло пережитое на память – и возмутилась… Нахлынули прежние обиды: и то, как при царе Федоре Ивановиче по наущению Бориса Годунова ее, вдовствующую царицу Марию – жену Ивана Грозного, вместе с малолетним сыном Дмитрием и всеми родичами из Москвы в Углич сослали, и какой над ними надзор учинили, притесняли.
В гневе мутится разум у инокини Марфы. В коей раз приходит ей в голову, что кабы жила она в Москве, то глядишь, с царевичем Дмитрием и падучая не приключилась бы. Не будь той хвори, жил бы он. Во всем, во всем винит Марфа Бориса Годунова: и в том, что заточена в монастырь, а не в царских хоромах живет, и что нет ей почета, какой имела прежде…
Когда признать самозванца Дмитрием, то уедет она из глухого Выкинского монастыря в богатый московский монастырь, и хоть не снять ей до смерти монашеского одеяния, но почести будут царские.
Кладет Марфа широкий крест, стонет:
- Аз, не человек ли?
Тихо ступая, вошла в келью послушница, положила на одноногий столик краюшку хлеба. Марфа головы не повернула, сказала властно:
- Сходи к князю Скопину-Шуйскому, передай с ним в Москву еду.
26

Послушница удалилась, инокиня поднялась, отряхнула ладони, села на лавку. Скрестила на груди руки, подумала: каков-то он, самозванец, хоть чуток смахивает ли на сына? Марфе хочется плакать, но слез давно нет в ней. Извелась, иссушилась. Мысленно она просила у Бога: “Господи, дай выдюжить, укрепи дух мой…”


XXYIII

Поезд с инокиней Марфой подъезжал к Москве. Сколько катилась карета Марфы, раздвинув шторки, она все поглядывала по сторонам. За оконцами в позолоте леса, зеленые ели и сосны, поля в потемневшей щетине.
    За каретой инокини – возок Скопина-Шуйского. Растянулись телеги со снедью.
Чем ближе к Москве, тем сильнее волнение Марфы. Иногда у нее пробуждалось желание поворотить обратно, но было поздно.
Марфа припомнила, как много лет назад, в первый месяц замужества, ехала она этими местами. Тогда погода не была такой теплой, и лил дождь. Ей, молодой царице Марии, было зябко, она жалась к мужу. Царь Иван обнимал ее, и рука у него была крепкая, а тело и через кафтан слышно горячее. Ночевали они в каком-то селе. Царю и годы не помеха, легко перенес ее из кареты в крестьянскую избу. Стрельцы выгнали хозяев, царь и она в ту ночь не уснули совсем.
На косогоре кони замедлили ход, к оконцу кареты подошел Скопин-Шуйский.
- Выглянь-ка, государыня, как встречают тебя.
Марфа увидела царский шатер, а дальше – толпы народа. Сердце, тревожась, ворохнулось.
- Господи, на все воля Твоя! – вздохнула инокиня.


XXIX

Четырнадцать лет прошло, как отослали Марфу из Москвы после слушания угличского дела у патриарха Иова – в глухом возке, простоволосую, в монашеском одеянии в сопровождении угрюмого пристава со стрельцами. Деревянная Москва пылала тогда, будто траурный костер на тризне, подожженная по приказу хитроумного Бориса. А сейчас солнечным июньским утром Москва празднично сияет улыбками и яркими нарядными одеждами москвичей. А вот и сам Дмитрий, красно солнышко, в окружении телохранителей, бояр и дворян торжественно выехал навстречу матушке.
Встреча происходила у села Тайпинского. На зеленом лугу поставлен царский шатер, сделанный еще по заказу Годунова в виде замка с затейливыми остроконечными башенками.
- Приехали! – прокричал гонец, подскакивая к Дмитрию.
Действительно, когда рассеялась пыль, поднятая копытами его коня, на излучине дороги показался поезд, составленный из нескольких колымаг, запряженных цугом. Впереди, осанисто держась на белом аргамаке, ехал великий мечник – юный князь Михаил Скопин-Шуйский. Следом колымага Мстиславского, затем – Воротынского и, наконец, царская карета, богато украшенная золотом. Не дожидаясь, пока поезд достигнет поляны, Дмитрий рванулся вперед. Спешившись и сняв меховую шапку, открыл дверцу кареты. Казалось, в это мгновение замерли все – и толпы встречающих, и лошади, и даже птицы в небе.
Тысячи глаз смотрели с напряженным вниманием: “Узнает или не узнает мать царевича”.
27

Окружавшие бояре карету, помогли инокине выбраться. Она узнала всех. Кому улыбалась щедро, кому кивала холодно. От князя Василия Голицына не ускользнуло недовольство Марфы, отошел в сторону и на ходу прошептал:
- Не просчиталась бы инокиня. – И хихикнул.
- Радуется, чать, сын из мертвых воскрес.
Марфа будто замешкалась в карете, но Дмитрий показал ей нательный крест, уже простирал руки для объятий. Повинуясь нахлынувшему чувству, Марфа прижала его голову к сердцу и, громко, навзрыд зарыдав, начала истово креститься, обратясь к кресту на куполе сельской церкви. Не скрывал своих слез и царевич, который что-то горячо говорил своей матери. Эта умилительная картина тронула сердца москвичей, поднявших невообразимый восторженный гвалт.
Дмитрий ввел мать в шатер, где было готово роскошное угощение… Царица уже успокоилась, благочестиво кивая время от времени тем придворным, что были ей знакомы ранее. Напрасно бояре, не сводившие с них пристальных взоров, искали фамильного сходства. Несмотря на пережитое, лицо Марфы сохраняло редкостную красоту. Дмитрий, если бы не очаровательная улыбка, оживлявшая его обычно угрюмые глаза, был довольно-таки дурен с длинным носом и с бородавкой под правым глазом.
Что творилось в душе Марфы? Может, виделся ей в самозванце чудом оживший, выросший не на ее глазах сын? Либо мучительно больно жало сердце оттого, что этот совсем чужой ей человек назвался Дмитрием? В груди у нее давило, к горлу комок подступил. Упала бы, не поддержи ее Дмитрий. Целует он ей руки, о чем-то говорит, но она только голос слышит.
После пятнадцатиминутной беседы Дмитрий вывел ее из шатра, усадил в карету. Кони тронулись, и Дмитрий пошел рядом с каретой, заглядывая в открытую дверь, улыбался. Следом толпой валили бояре, шляхтичи.
В Москве зазвонили колокола, показался народ, но инокиня Марфа ничего не видела, она плакала.


XXX

30-го совершено было царское венчание в Успенском соборе по обычному чину, какой наблюдался в прежнее царствование в подобные торжественные минуты. От дворца до Успенского собора устлали путь красною материей. Сверху ее постлали золототканый персидский алтабас. Этот путь был священный. Никто не смел перейти его. Вельможи должны были смотреть за этим. Среди них и был князь Михайло Скопин-Шуйский. Благовещенский протопоп Терентий шел впереди Дмитрия и кропил ему путь крестообразно. В соборе перед обедней патриарх с обычными церемониями возлагал на царя бармы, венец и давал ему в руки скипетр и государственное яблоко. Венец Дмитрию был нарочно для этого случая изготовлен. Он отличался богатством больше тех венцов, которыми венчались на царство прежние цари. Патриарх сажал царя посреди церкви на возвышенном месте с двенадцатью ступенями. Клир пел многолетие царю. Все поздравляли царя. Потом совершилась литургия. В конце литургии царь причащался святых тайн, а потом патриарх совершил над ним помазание великим миром. По окончании обряда Дмитрий, окруженный окольничими, по устланному пути ходил в архангельский собор, там поклонился гробам отцов и праотцев, оттуда в Благовещенский, и на выходе из последнего шел по средней главной лестнице дворца. Окольничьи из золотой мисы осыпали царя золотыми монетами, нарочно для этого случая вычеканенными, и бросали их в народ. По возвращении во дворец совершался обычный в этом случае обряд поздравления и целования царской руки.
28


XXXI

В октябре царь возвратил из ссылки Шуйских, решил приблизить их к себе по-прежнему, и думал, что такое дело милосердия привяжет к нему этот род. Царь довольствовался тем, что Василий Шуйский с родней дал ему клятву в верности. Василий казался благодарным, преданным – и тайно положил вперед работать для своих целей поосторожнее.
Богдан Бельский предрекал новый заговор Шуйского. Дмитрий, легко привыкший к льстивому нашептыванию начальных бояр, не захотел больше слушать дерзкого опричника и услал его вторым воеводой к Котыреву-Ростовскому в Новгород Великий. Так Дмитрий нажил еще одного врага.


XXXII

Дмитрий вносил новшества в управление Россией. Одновременно готовился к свадьбе. Направил Власьева в Польшу для своего обручения с Мариной Мнишек. Думал на будущее время, завоевав Крым при помощи Польши, овладеть самой Польшей и присоединить ее земли к русской Московской державе.
Но не дремал его заклятый враг Василий Шуйский. Научила его беда: воротившись из ссылки в конце октября, он теперь вел заговор осторожно. Одним слухам, что царь не настоящий Дмитрий, а обманщик, невозможно было произвести переворота. У народа всегда был ответ: а зачем родная мать и все бояре его признали? Надобно было напирать на поступки Дмитрия и представлять их опасными вере, обычаям и благосостоянию Московского государства.
Князь Василий Иванович Шуйский встретился с князьями Иваном Семеновичем Куракиным да Василием Васильевичем Голицыным. Встретились в Торговых рядах, в махонькой церковке.
- Бедный обманутый народ верит проклятому расстриге, - начал Шуйский.
- Как народу не верить, когда правдолюбы на кресте клялись, что царевич истинный, - рассердился Куракин.
- Мы для этого здесь, чтоб забыть друг другу старое, - сказал Голицын.
- Истинно, истинно! – воскликнул Шуйский. – Поклянемся быть вместе, покуда не свергнем проклятого расстригу.
- Этой клятвы мало, - не согласился Голицын. – Дадим обет – не мстить за обиды, за прежние козни, коли, кто из нас в царях будет.
Шуйский первым наклонился над распятием, лежавшем на алтаре, поцеловал.
- Даю обет не мстить, не обижать, коли Бог в мою сторону по общему совету общим согласием…
Голицын и Куракин повторили клятву. Троекратное истовое целование завершило тайный сговор.
Глубокой ночью дом Василия Шуйского наполнился людьми. Были его братья Иван и Дмитрий, племяш Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, был боярин Борис Петрович Татев и только что возвращенный из ссылки думный дворянин Михаил Игнатьевич Татищев, были дворяне Иван Безобразов, Валуев, Воейков, стрелецкие сотники, пятидесятники, игумены, протопопы.
Столы даже скатертями не застелили – не до еды, не до питья.
Князь Василий вышел к своим поздним гостям, держа в руках псалтырь, открыл, прочитал:
29

- “Господи, услышь молитву мою, и вопль мой к тебе придет. Не отврати лице твоего от меня. В день скорби моей преклони ко мне ухо твое. В день, когда призову тебя, скоро услышь меня. Яко исчезли, яко дым дни мои и кости мои обожжены яко головня”.
Положил книгу на стол, на книгу руки и заговорил тихим голосом. И не дышали, сидевшие за столом, ибо жутко было слышать.
- Я прочитал вам молитву нищего. Кто же нынче не нищий, в царстве нашем? Настал горький час, открываю вам тайну о царевиче, как она есть.
Шуйский умолк, опустил голову, и все смотрели на его аккуратную лысину, на острый, как заточенное перо для письма, носик, и было непонятно: откуда в таком человеке твердость?
Шуйский поднял лицо и оглядел всех, кто был за столом, никого не пропуская.
- Тот, кого мы называем государем – самозванец. Признали его за истинного царевича, чтоб избавиться от Годунова. И не потому, что не был Годунов царем по крови, а потому что был он неудачник. Лучшее становилось при нем худшим, доброе – злым, богатое – бедным. Грех и на мою голову, но я, как все, думал о ложном Дмитрии, что человек он молодой, воинской отвагой блещет, умен, учен. Он и вправду храбр, да только ради польки Марины, которая собирается сесть нам на голову. Он умен, но умом латинян, врагов нашей православной веры. Учен тоже не по-нашему. Шуйский кидал слова, как саблей рубил. Бесцветные глазки его вспыхнули, на щеках выступил румянец.
- Для спасения православия я хоть завтра покладу голову на плаху. Я уже клал ее. Вы слушаете меня и страшитесь. Я освобождаю вас от страха. Пришло время быть воителями. Рассказывайте о самозванстве царя, о том, что он собирается предать нас полякам! Рассказывайте каждому встречному! Всем и каждому! И стойте сообща за одно, за правду, за веру, за Бога, за Русь! Сколько у расстриги поляков да немцев? Пяти тысяч не будет. Где же пяти тысячам устоять против ста наших тысяч?
Кто-то из протопопов сказал:
- Многие, многие стоят за расстригу - соблазнителя душ наших.
- Скорее у Дмитрия будет сто тысяч, чем у нас, - подтвердил Татев.
- Так что же делать? – спросил Шуйский. – Терпеть и ждать, покуда нас, русаков в поляков переделают?
Поднялся совсем юный Скопин-Шуйский.
- Дядя! Ныне ударить в набат и кликнуть: поляки государя бьют! Я с моими людьми мог бы явиться спасать расстригу. Окружил бы его своими людьми, и тогда он стал бы нашим пленником.
- Его следует тотчас убить! – чуть ли не прикрикнул на племянника князь Василий. – Отсечь от поляков, от охраны – и убить!
- И всех поляков тоже! – сыграл по столу костяшками пальцев Иван Безобразов. – А чтоб знать, где искать, дома их следует пометить крестами.
- Очень прошу не трогать немцев, - строго сказал князь Василий. Они люди честные. Годунову служили верой и правдой, пока жив был. И расстриге служат, пока жив.
Шуйский знал, однако, что всего, чем можно восстановить народ против Дмитрия, еще недостаточно. Московский народ был привязан к нему. Шуйский отложил исполнение умысла до того времени, когда съедутся свадебные гости.


XXXIII

Марина с отцом переехала границу не прежде 8-го апреля, близ Баева. Русские вельможи встретили их. С Мнишеками ехало несколько семей, большею частью
30

родственники Мнишека: были с ним Адам и Константин Вишневецкие, Стадницкие, Тарлы и другие. С каждым по несколько десятков человек, а с более важными, Вишневецким, со старостою саноцким, сыном Мнишека, со старостою красноставским, братом Мнишека – несколько сот прислуги. Всего было свиты в обозе 1969 человек и сверх того более трехсот человек служителей. Все это ехало более чем на двух тысячах лошадей.
19-го апреля, в день Пасхи, путешественники достигли Вязьмы. Отсюда воевода отделился от дочери, поехал скорее и 25-го апреля прибыл в столицу. Дочь его осталась в дороге.
Царь приказал устроить великолепную встречу и роскошный прием своему тестю. Он желал теперь изъявить ему признательность за гостеприимство, которое испытал у него в Самборе.
По придворному этикету важный гость не представлялся в тот же день царю. Предполагалось, что надобно отдохнуть с дороги. Поэтому Мнишек не увиделся с царем в день своего приезда.
На другой день Мнишек со своей родней приехал к царю. В сенях панов встретили бояре и ввели в Золотую палату, где пол был устлан персидскими коврами. Дмитрий ожидал его, сидя на троне, сделанном из чистого золота, под балдахином, составленным из четырех щитов, увенчанных великолепным двуглавым орлом, сидящем на шаре. Рядом с троном сидели рыцари в белых бархатных одеждах, отделанных горностаем, опоясанные золотыми цепями с железными бердышами на золотых рукоятках. Слева от царя с обнаженным мечом стоял его мечник Михаил Скопин-Шуйский. Справа в окружении высшего духовенства сидел патриарх, перед которым слуги держали золотое блюдо, на нем лежал крест, усыпанный драгоценными каменьями. Слева, сзади трона, сидели и стояли бояре, члены Государственного совета.
Мнишек стал посреди залы, поклонился, потом подошел ближе к царю и говорил речь:
- Не знаю – удивляться мне или радоваться, видя ваше величество на этом престоле. Могу ли я без удивления смотреть на того, кого столько лет считали мертвым, а теперь видеть окруженного величием?!
Дмитрий был растроган, плакал, “как бобр”, по выражению поляка беспрестанно брал у своего стряпчего платок и отирал себе глаза.
После речи воевода подошел к царю и стал целовать его руку. За воеводой допущены были к руке родные Мнишека.
Дмитрий ничего не говорил. Так следовало по обычаям. За него отвечал Афанасий Власьев, великий секретарь.


XXXY

Когда воевода с передними панами прибыл в Москву, нареченная царица находилась в Вязьме, где стоял дворец Бориса. Тут пробыла Марина три дня, потом выехала и, не доехав несколько верст от Москвы, остановилась в приготовленных для нее шатрах. Здесь для нее был раскинут особый нарядный шатер, а около него много других обширных шатров для помещения ее свиты. Ее почетный въезд в Москву был назначен на день 3-го мая. Накануне того дня воевода приехал из Москвы к дочери, чтобы с ней вместе участвовать в торжественном въезде.
Утром к ее шатру подъехала великолепная карета: за ней верхом бояре и думные дворяне в драгоценных нарядах. Они вошли в шатер и били челом новой государыне. На челе их был Мстиславский. Как самый важнейший член Боярской думы. Был здесь и
31

великий мечник князя Михаил Скопин-Шуйский. Все приносили ей поздравление с приездом, кланялись до земли. В заключение Мстиславский объявил, что его царское величество, ее жених прислал за ней карету, просил сесть и ехать в свою столицу.
Марина, сопровождаемая Мстиславским и Скопин-Шуйским, вышла из шатра, села в подвезенную к шатру карету, запряженную двенадцатью белыми в яблоках лошадьми. От шатров, откуда вышла царица, дорога лежала прямо к Земляному городу.
За каретой, в которой сидела Марина, ехала другая карета, ее собственная, в которой она прибыла из Польши. За нею следовала третья карета. В карете сидели четыре знатные дамы: княгиня Коширская, Тарлова, Гербутова и Казановская.
Дальше ехало несколько других карет, в них ехали старушки и женщины из числа прислуги Марины.
Карета Марины въехала в Кремль и остановилась у Вознесенского монастыря. Здесь было приготовлено помещение ее проживания до брака. Там жила мать Дмитрия, будущая ее свекровь.
Другие кареты разъехались по тем помещениям, которые были им отведены.
Царь был в продолжение торжественного въезда в толпе народа и вслед за невестой приехал в Вознесенский монастырь, где имел с ней первое свидание после долгой разлуки.


XXXYI

На следующий день перед обедом придворные невесты были приглашены в Грановитую палату для представления государю. Бравые шляхтичи шли веселой гурьбой, с любопытством крутили головами, осматривая восточную роскошь дворца, не обращая внимания на старых неподвижно замерших дворян, одетых в одинаковые парчовые армяки и мохнатые шапки из черно-бурых лисиц, отпускали весьма непочтительные замечания:
- Окошки-то, какие маленькие!
- Зато ковры, поглядите, все турецкой работы.
Их ввели в большой, сумеречный из-за малого освещения зал с массивным столбом посредине, поддерживавшим сводчатый потолок. И сам столб, и стены, и потолок были расписаны золотом. Воевода Юрий Мнишек призвал своих придворных к молчанию. Однако они по-прежнему вертели головами, осматривая непривычную обстановку. Царь сидел на возвышении, к которому вели три ступени, обитые красным сукном. Сам трон, узкий и высокий. Над головой царя висела кисть с огромным красным камнем. Царь был одет в армяк, весь прошитый жемчугом. На голове корона в виде замка, усыпанная драгоценностями. Вдоль стен пятью ярусами располагались лавки, также обитые красным сукном. На нижних сидели самые родовитые бояре, вверху стояли менее заслуженные. Справа от царя на небольшом кресле сидел патриарх в тиаре, унизанном жемчугом. Слева стоял, как стало обязательным атрибутом, великий мечник с обнаженным мечом Михаил Скопин-Шуйский.
Бояре и духовенство смотрели на веселых, уже с утра подвыпивших, панов в кургузых одеждах угрюмо, с мрачной подозрительностью. Царь же, напротив, милостиво улыбался гостям. Юрий Мнишек передал дьяку Афанасию Власьеву список придворных. Каждый, кого выкликал дьяк, подходил к царю для целования руки, затем отступал к стене, давая проход следующему. Когда обряд рукоприкладства завершился, с речью к царю обратился гофмейстер царицы Марины Стадницкий. Афанасий Власьев громко переводил цветастые фразы красноречивого поляка.
По поручению государя Власьев сказал несколько благодарственных слов, и гостей
32

усадили на принесенные лавки возле столба.
Затем был прием королевских послов Николая Олесницкого и Александра Гонсевского. Представлял послов царю окольничий Григорий Микулин.
Олесницкий извещал, что король Сигизмунд Третий посылает ему поздравление, изъявляет братскую любовь и желает всякого счастья великому князю московскому. Как только услышал Дмитрий, что Олесницкий именует его только великим князем и не называет цесарем, тут же приподнялся с места, посмотрел вверх и дал знак, рядом стоявшему с мечом, Скопин-Шуйскому, чтоб тот снял с его головы корону. Это значило, что он хочет сам вступить в прение с послами. Но он не помешал Олесницкому окончить речи. Олесницкий, проговоривши, что нужно, подал Власьеву грамоту короля. Власьев подошел с нею к царю, показал подпись на обертке. Царь обменялся с ним потихоньку словами. Потом Афанасий Власьев отошел с нераспечатанной грамотой от царя, подошел к послам и, возвращая грамоту, сказал:
- Николай и Александр, послы от его величества Сигизмунда короля польского и великого князя литовского, к его величеству непобедимому самодержавцу! Вы вручили нам грамоту, на которой нет титула цесарского величества: эта грамота писана от его величества короля к какому-то князю всея Руси. Его величество – цесарь на своих государствах. А вы везите эту грамоту и отдайте его величеству королю своему.
Прижав к груди свиток, Олесницкий с показной учтивостью, сквозь которую прорывалось негодование, ответил:
- Мы, конечно, принимаем грамоту с признательностью и готовы немедленно с нею вернуться назад. Однако должен сказать, что еще ни от одного христианского монарха не наносилось такого бесчестия и ему, королевскому величеству, государю нашему, и нашей Речи Посполитой, какое в эту минуту наносится от вашего государского величества. Мы ехали сюда с такой радостью, чтобы предать полное доброжелательство нашего короля, а что мы получили? Мало того, что ты даже не захотел распечатать грамоту, чтобы узнать, что в ней написано, так лишил вдобавок нашего государя королевского титула, чтобы всю Речь Посполитую оскорбить.
Дмитрий не выдержал, закричал в запальчивости:
- Не в обычае государю на престоле разговаривать с послами. Но и молчать невозможно, когда умаляют наши титулы. Ведь мы объявляли не раз об этом королю. Польскому через наших посланников. Говорили мы и Гонсевскому, когда он был здесь прошлой осенью. Говорим и сейчас: мы не князь, мы не государь, мы не царь, но мы император в своих обширных государствах. Мы употребляем его не на словах, как это делают иные. Ни ассирийские и медийские монархи, ни римские цезари не пользовались этим титулом с большим правом и достоинством, чем мы. Не только мы не были князем или господарем, но мы по милости Божией имеем под собою служащих нам князей, господарей и даже царей. Нет нам равного в краях полуночных. Здесь нами повелевает один Бог. И мы сами себе именуем, и все монархи и императоры писали к нам с таким титулом. Только его величество король уменьшает нашу честь, и мы свидетельствуемся Богом, что не от нас, а от вины польского короля может возникнуть вражда и кровопролитие между нами.
Бояре начали испуганно креститься, шепча друг другу:
- Быть войне!
Посол попытался сказать:
- Ваше величество благоволит знать, что его величество король царствует в вольной Речи Посполитой, в которой без согласия всех сословий ничего нового против прежних обычаев не водится. Вопрос о ваших титулах должен рассматриваться на сейме. Я был на сейме всего один день, поэтому не знаю, как решилось дело.
- Зато я знаю, - проворчал государь, - чем сейм кончился. Знаю, что многие ваши
33

вельможи советуют королю тех титулов нам не давать. Впрочем, нам не идет вступать с вами в многословные прения.
Наступила тягостная пауза. Неожиданно, нарушая этикет, к трону подскочил Юрий Мнишек, зашептал жарко царю в ухо:
- Если послы уедут, свадьба будет незаконной, Удержи их, государь! Еще не время вступать в открытую ссору с Сигизмундом.
Дмитрий хмуро кивнул головой, соглашаясь, потом прервал недомолвку. Он подошел к Скопин-Шуйскому, взял из его руки свою корону сам, резкими движениями небрежно одел на свою голову. Удобно разместился на троне.
- Пан староста малогосский! Я помню доброжелательство ваше ко мне в землях его королевского величества вашего государя. Вы оказывали ко мне расположение. Поэтому не как послу, а как нашему приятелю я желаю оказать честь в моем государстве: подойдите к руке моей не как посол.
Он протянул руку. Олесницкий отвечал:
- Пресветлейший, милостивый государь! Я признателен за то благоволение, которое ты, ваше пресветлое государское величество, изволишь оказать. Но  так как ты, ваше пресветлое государское величество, желаешь принять меня не как посла, я не могу этого сделать.
Дмитрий, мгновенно сменивший гнев на милость, рассмеялся:
- Шут с тобой. Иди, целуй руку. Понимаю как посла.
- Подойду, - отвечал Олесницкий, - если ваше государское величество возьмет грамоту его величества короля.
Царь произнес:
- Возьму.
Олесницкий подошел, поцеловал руку, подошел и поцеловал руку царя и Гонсевский.


XXXYII

Царскую свадьбу предполагалось отпраздновать в воскресенье 4-го мая 1606 года. Однако духовенству и ближним боярам еще потребовалось время для выработки процедуры венчания Марины Мнишек с царем и ее коронации.
День коронации, а потом венчания был назначен на четверг 8-го мая. Было объявлено, что всякие работы в городе прекращаются на этот день.
В ночь со вторника на среду Марину перевезли в приготовленные для нее царицыны палаты, убранные “золотыми” коврами и соединенные переходами с деревянным дворцом царя. Выбрали для этого нарочно время ночное, чтобы менее было давки. Царица проехала сквозь два ряда царской иноземной стражи и стрельцов. Перед ее каретой и за каретой несли зажженные факелы.


XXXYIII

Наконец, наступил четверг, 8-е мая. С утра стали съезжаться в Кремль всякие начальные люди в щегольских золотых нарядах. У кремлевских входов заняли караул с ружьями в руках стрельцы, одетые в малиновые кафтаны. Народ отовсюду толпами валил к Кремлю. Широко распахнулись тяжелые железные двухстворчатые двери Фроловских ворот. Однако стрельцы пропускали с выбором: только именитых бояр и дворян, польских панов со слугами да нарядно одетых купцов. Простой люд, тоже принарядившийся, так и
34

оставался толпиться на Красной площади, питаясь слухами.
Из Кремля донеслись пронзительные звуки труб и удары в барабаны.
Толпа заволновалась.
- Идут, идут!
Дорожка от Грановитой палаты до собора была устлана красным голландским сукном, которое продал предприимчивый негоциант в казну. Поверх сукна в два полотнища была уложена сверкающая на солнце темно-коричневая турецкая парча.
Первыми прошли, построившись парами, стольники царя в парчовых длинных кафтанах с высоким, в три пальца, ожерельем, и в ермолках, сплошь покрытых жемчугом. У всех лбы, по случаю особо торжественного случая, соскоблены до синевы. Все они были без оружия.
За ними шли четыре рыцаря в белых бархатных костюмах, опоясанные золотыми цепями и с массивными секирами на плечах. Великий мечник Михаил Скопин-Шуйский, одетый в парчовую шубу на соболях, шел перед царем, держа обеими руками длинный и широкий меч великих московских князей.
По обеим сторонам дорожки шли алебардщики, одетые в красные и фиолетовые костюмы с нарядной отделкой. А вот с крыльца спустился и сам царь –  в парчовом, вышитом жемчугом и сапфирами одеянии, с массивной короной на голове и со сверкающими бармами на плечах. Его поддерживали под руки королевский посол Олесницкий и постельничий Федор Нагой. За ними шла царица, одетая по-московски: в парчовом вышитом прямоугольном платке до лодыжек, из-под которого были видны подкованные червонные сапожки. Распущенные черные волосы струились до плеч и были украшены великолепным алмазным венком. С правой стороны ее поддерживал отец, а с левой – княгиня Мстиславская в атласном платье и золотом кокошнике, широкое лицо согласно моде было густо намазано белилами и румянами. За ними шли дамы государыни и жены именитых сановников.
У входа в собор царя и царицу встретил патриарх с митрополитами, благословил и подвел к иконам, перед которыми Дмитрий и Марина били челом.
На высоком помосте стояли три низких бархатных престола без поручней: черный – для патриарха и красные – для жениха и невесты.
После молебна, который одновременно вело несколько священников, нараспев читавших молитвы по книгам, поляки поняли лишь часто повторяемые речитативом “Господи, помилуй”. Двое владык взяли корону, лежавшую на золотом подносе перед алтарем и отнесли ее патриарху. Благословив и окладив корону, патриарх возложил ее на голову Марины и, благословив ее самое, поцеловал в плечо. В свою очередь царица, склонив голову, поцеловала его в жемчужную митру. Затем митрополиты попарно стали сходить на помост и благословляли царицу, касаясь двумя перстами ее чела и плеч крестом, затем целовали ее в плечо, та отвечала, касаясь губами митра. В том же порядке происходило облачение ее в бармы.
Была брачная церемония вполне невинна, однако, царь почему-то не захотел лишних глаз. Жених и невеста стали перед патриархом, который вновь, благословив новобрачных, дал им по кусочку пресной лепешки, затем протянул хрустальный бокал с вином. Царица пригубила его, а Дмитрий выпил до дна и бросил бокал об пол. Но на мягком сукне он не разбился. Тогда патриарх, чтоб избежать дурной приметы, раздавил бокал каблуком на мелкие осколки. Обратно шли во дворец тем же порядком. Среди бояр, шедших за молодыми, слышался неодобрительный ропот. Оказывается, Дмитрий нарушил обряд, не пойдя в алтарь за причастием. Не причастилась и царица, что вновь породило сомнение бояр в желании ее быть православной. Не улучшил их настроения и град золотых монет, которые бросал Власьев через головы молодых на толпу придворных. Монеты, специально отчеканенные к этому дню, на одной стороне изображали особу
35

императора до пояса, на другой – двуглавый орел, в груди которого находится единорог, вокруг по-русски был написан императорский титул.
Молодых проводили в опочивальню, народу сообщили, что свадебный обед состоится на следующий день.


XXXIX

Когда царь в упоении любви, знать не хотел ни о какой опасности, в ночь со вторника на среду в доме Шуйского собрались званые гости. Кроме некоторых бояр и думных людей, которые с ними уже были в соумышлении, приглашено было несколько сотников и пятидесятников из войска, которые стянулись к Москве, чтоб идти к Ельцу: были тут кое-кто из гостей и торговых людей.
Василий Шуйский излагал им общее дело, что царствует на Москве не сын Ивана Васильевича, а самозванец. Он женился на польке и возложил на нее венец. Некрещеную ввел в церковь и причастил! Раздает казну польским людям, и нас всех отдаст им в неволю. И теперь поляки грабят нас, ругаются над нами, насилуют нас, святыню оскорбляют. Либо нам погубить злодея с польскими людьми, либо самим пропадать. Теперь, пока их немного, а нас много, и они помещены один от другого далеко, пьянствуют и бесчинствуют беспечно, теперь можно собраться в одну ночь и выгубить, так что они не спохватятся на свою защиту.
Собранные начали раздумывать. Шуйский через своих агентов давно подготовил себе партию, и люди этой партии были теперь у него. “Мы на все согласны! – сказали они. – Мы присягаем вместе жить и умереть! Будем тебе, князь Василий Иванович, и вам бояре, послушны: одномышленно спасем Москву от еретиков безбожных. Назначь нам день, когда дело делать”.
Шуйский сказал:
- Я для спасения веры православной готов теперь принять над вами начальство. Ступайте и подбирайте людей, чтоб были готовы. Ночью с пятницы на субботу, чтоб были отмечены дома, где стоят поляки. Утром рано в субботу, как услышите набатный звон, пусть все бегут и кричат, что поляки хотят убить царя и думных людей, а Москву взять в свою волю: и так по всем улицам, чтоб кричали. Народ услышит, бросится на поляков, а мы тем временем, как будто спасать царя, бросимся в Кремль и покончим его там. Если не удастся, и мы пострадаем, то купим себе венец непобедимый и жизнь вечную, а когда будем спасены, то вера христианская будет спасена во века.


XXXX

Когда Дмитрий к вечеру направлялся в покои царицы, на его пути вырос командир иностранного легиона Дмитриевой охраны, застыл в почтительном поклоне.
- Что тебе немец? – ласково спросил Дмитрий.
- Государь, тебе грозит сегодня опасность, - сказал иноземец.
- Откуда знаешь? Смотри мне! – вскричал царь, хватая лифляндца за поручень алебарды.
Иноземец поднял голову, прямо глядя честными, преданными глазами.
- Наши гвардейцы слышали разговоры по Москве, что сегодня заговорщики собираются напасть на дворец.
- Какие заговорщики?
- Точно не знаю. Наверное, кто-то из князей со своим отрядом.
36

Дмитрий обернулся к шедшему следом Басманову:
- Слышишь?
- Я давно говорю, государь, что есть против тебя заговор. Я б схватил этих Шуйских – и на дыбы. Живо все выведаю.
- Шуйских не трогай. Не пойман – не вор. Вон Дмитрий как мне скамеечку подносил и ноги гладил. Эти на всю жизнь напуганы. Что сейчас делать будем?
- Надо поднять стрельцов!
- Ты их до утра собирать будешь, не соберешь, по печкам с бабами лежат. А потом, если тревога ложная, сраму не оберешься. Шли гонца в казармы, пусть все алебардщики и драбанты являются сюда. А я напишу записку князю Вишневецкому, чтоб подослал своих гусар и пехоту Домороцкого.
Вскоре дворец был оцеплен тройной охраной алебардщиков, появившиеся в Кремле гусары открыли отчаянную стрельбу в воздух.
Заговорщики так и не появились, хотя на темных улицах Москвы то там, то сям, лазутчики Басманова углядели какое-то движение людей. Схватили с оружием, однако, лишь одного. Боярин Татев, взявшийся за расследование, скорбно доложил царю поутру:
- Умер на дыбе.
- Но он же кричал: “Смерть царю!”
- Кричал, пока пьяный был. А протрезвел, так оказался скорбен умом. Так и помер, не покаявшись.
- А кто таков? Чей слуга? – с подозрением спросил Дмитрий.
- Не дознались, - горестно развел руками, высунувшимися из длинных рукавов, Татев. – По одежде – так вроде посадский. Говорю, пьян был.
Дмитрий облегченно рассмеялся. С насмешкой взглянул на, вытянувшегося в рост у двери, лифляндца, сообщившего вчера о заговоре.
- Русские говорят, у страха глаза велики. Мои солдаты должны ничего не бояться. И всякие бабьи слухи поменьше слушать. Тебе ясно, мой солдат?
Лифляндец покраснел и только ответил:
- В казарме говорили, може, стрелецкие солдаты вечером спугнули заговорщиков.
Утром Мнишек увидел камердинера посла Гонсевского, справился о здоровье посла.
Камердинер тихо сказал:
- Сегодня вечером царя хотят убить.
- Что ты мелешь? – вскрикнул Мнишек, хватаясь за саблю.
- Я умоляю не спрашивать меня больше ни о чем! Иначе мне не жить. Предупредите государя – пусть будет осторожен.
- Ваше величество! Вас хотят убить! – вскричал Мнишек взволнованно, едва вбежав в опочивальню.
- Когда? – спокойно спросил Дмитрий.
- Сегодня вечером! Вы должны принять немедленные меры.
- Батюшка, не верьте слухам! – так же спокойно продолжал улыбаться Дмитрий. Вы, увы, уже не первый, кто сообщает мне о заговоре. Сначала мой телохранитель, потом Стадницкий на балу, затем немец, сегодня вы, батюшка. А когда я начинаю выведывать, кто же именно в заговоре против меня, ничего сказать не могут. Вот вы, батюшка, знаете, кто умыслил меня убить, тем более не позднее, чем сегодня вечером?
- Не знаю, - растерянно ответил Мнишек.
- Вот видите! – торжествующе рассмеялся Дмитрий. – Откуда такие страхи? Вы ведь видите отлично, что народ меня боготворит. Меня окружают верные войска! Надо не о заговорщиках каких-то думать, а к войне готовиться.

37


XXXXI

Во второй половине ночи на 17-е мая собрались в хоромах у Шуйского руководители заговора. В горнице свечей не жгли. Расселись по родовитости: братья Шуйские и их племянник Скопин, бояре Куракин с Голицыным, рядом стрелецкий голова Микулин, Михайло Салтыков и Татищев, а с ними сотники, пятидесятники. Князь Черкасский на хворь сослался, не пришел.
Скопин-Шуйский докладывал о своих наблюдениях за царским дворцом в течение дня 16-го мая и вечером.
- Многочисленные доносы о готовящемся заговоре надоели царю, - говорил Михаил Скопин-Шуйский. – Он предупредил, что впредь будет наказывать доносителей.
Царь, ничем не тревожась, отгоняя всякое подозрение, созвал вечером гостей в новый дворец. Царь был в хорошем расположении духа. Веселились до ночи. Толковали, как бы роскошнее и затейливее устроить на воскресенье праздник с турниром и маскарадом.
В настоящее время гости разошлись. В сенях дворцовых ночуют похолята и с ними несколько музыкантов. Прочие ушли в свои помещения.
- Что касается охраны, - заговорил Василий Шуйский, - я царским именем приказал разойтись и оставил для охраны дворца только тридцать человек.
Подал свой голос сотник Родион:
- Давайте о деле. Зазвали-то к чему?
Шуйский промолвил скорбно:
- Самозванец с ляхами и литвой Москву губят, аль не видите?
- Как не видим? – загудели в горнице.
Сотник Родион свое:
- Но вы, бояре, монаха беглого царевичем нарекли! Ась? Ты вот, князь Василий, припомни, как самозванец еще в Москву не вступил, а ты его принародно царевичем Дмитрием величал.
- Мой грех, - Шуйский склонил голову набок. – В злобе лютой на Годуновых говаривал, однако, не я ль голову на плаху нес, первым самозванца уличал?
- Буде вам препираться! – постучал посохом Куракин. – Время приспело с иноземцами и вором посчитаться, Москву от скверны очистить.
- Докуда глумление терпеть? – взвизгнул Михайло Плещеев.
- Теперь уж скоро, - сказал Голицын и покосился на Микулина. – Вона стрельцы своего часа ждут.
- От Ивана Грозного стрельцы у царей в почете, а этот литву и ляхов приблизил! – выкрикнул маленький худой сотник в стрелецком кафтане и островерхой стрелецкой шапке. – Нас из Москвы по иным городам расселить замыслил, а на наше место иноземцев взять!
- Не допустим! – погрозил кулаком Микулин. – Чу, - насторожился Михайло салтыков и поднял палец. – Слышите?
В горнице затихли. Во дворе за стенами княжьих хором гудели голоса.
- Холопы мои набата ждут, - успокоил Шуйский.
И будто услышали его слова на звонницах. Разом тревожно ухнули колокола по всей Москве.
Поднялся Шуйский, воздел руки:
- Господи, услышь молитву нашу!
С шумом встали остальные.
- Боже, помоги!
38

Распахнулись ворота усадеб Шуйского и Голицына, Куракина и Салтыкова, Татищева и других бояр, выплеснули не одну тысячу оружной челяди. Князь Василий Иванович загодя велел поднести своим холопам для сугрева крови по доброй корчаге, разгорячил мужиков. Ревели в тысячи глоток:
- Давай литву!
- Ляхов ищи!
Растекались по улицам и переулкам, ломились в дома, где жили паны, дрались осатанело со шляхтичами, волокли на расправу. С посадов, размахивая факелами, мчались на подмогу ремесленники.


XXXXII

Утром 17-го мая бояре поспешили в Кремль. Первыми через Фроловские ворота прошли Василий Голицын и трое Шуйских: Василий, Дмитрий и Иван. Племянник Михайла Скопин-Шуйский был оставлен в хоромах Василия Шуйского для отправки в район Кремля прибывавших стрельцов.
Дверь во Фроловские ворота так и не закрылась более в тот день. Сразу за боярами хлынула толпа вооруженных людей. Ворота были заняты и отворены. Стража, побросав оружие, бежала в город.
Спешился у паперти Успенского собора Василий Шуйский, направил меч в сторону дворца, прокричал:
- Идите и поразите злого еретика! Бог с нами! Бог оставил отступника.


XXXXIII

Дмитрий одевался как на пожар.
За Басмановым посылать не пришлось, встретились в дверях.
- Что за колокола такие?
- Не верил мне. А ведь вся Москва на тебя собралась! Кругом измена! Во дворце всего тридцать телохранителей – остальные все ушли. Спасайся, государь. Я задержу их.
Дмитрий выхватил бердыш у одного из телохранителей, ударил бердышом в окно и, замахнувшись на толпу, закричал:
- Прочь! Все прочь! Я вам не Годунов!
На улице грохнул выстрел, пуля ударилась в подоконник и завизжала, как ведьма.
- Ступай к ним! Скажи им! – взмолился Дмитрий.
Тут в комнату вбежал, растопырив руки, здоровенный детина. Басманов рубанул его саблей по голове сверху, во всю силу, и развалил. Телохранители тотчас подхватили тело, выбросили в окно.
Присутствовавший при этом Дмитрий, впервые подумал: ‘А ведь и меня могут также раздвоить и выбросить в окно”.
Басманов выбежал на Красное крыльцо один. Увидел Михайлу Салтыкова.
- Зачем ты сюда пришел? – спросил он его. – А Голицын здесь?... Здравствуй, Иван! Здравствуй, Василий! Ба! Татев! Вот и хорошо, что вас много. Удержите народ от безумства. Бунт и вас погубит. Вас самих. Вы только подумайте, что станется с Россией без власти?
Говорил со всею верой в справедливость своих слов и не видел, как за спину ему зашел Михайло Татищев.
- Иди-ка ты в ад со своим царем! – крикнул Татищев, по рукоять всаживая в
39

Басманова засапожный нож.
Грохот ног по лестнице вывел Дмитрия из оцепенения, кинулся к спальне. Крикнул:
- Сердце мое, измена!
Большего он не мог сделать для жены. Чтобы что-то сделать, надо вырваться за стены Кремля.
Потайными ходами пробрался в Каменные палаты. Палаты выходили окнами на житный двор, место людное. Отворил окно, перенес через подоконник ногу, подтянул другую. И, прыгая, задел чрезмерно высоким каблуком каменный подоконник. Упал неловко, на одну ногу. В глазах сделалось темно.
Тем временем несчастная Марина, едва переодевшись, кинулась из покоев прятаться. Но куда? Прибежала в подвал, а слуги смотрят. Множество глаз. Вроде бы и участливых, но не очень
- Шла бы ты к себе! – сказал ей один сердобольный человек.
Марина побежала обратно, к дамам своим, к охране. А по дворцу уже метались искатели царя и царицы. Поток диких грубиянов подхватил ее, понес по лестнице, выдавил на край, столкнул. Она упала, ушиблась. Но никто не обращал на нее никакого внимания – не знали своей царицы. Она снова влилась в поток, и на этот раз ее вынесли наверх. Зная дворец лучше, чем погромщики, Марина опередила их, забежала в свои комнаты. А рев зверя уже в дверях.
- Прячьтесь! Прячьтесь! – крикнул Марине ее телохранитель Ян Осмольский.
Марина встала за ковер, озираясь: такие огромные, такие предательские, ясные по убранству, покои. Ничего лишнего! И кинулась под огромную юбку своей величавой гофмейстрины.
Ян Осмольский, один, с одною саблею, встретил толпу. Он убил двоих осквернителей царского достоинства и даже обратил толпу в бегство, но никто ему не помог. Алебардщики покорно сложили алебарды у ног своих. И он был убит. И растоптан.
- Где царица? – кинулись убийцы к Марининым статс-дамам.
- Она в доме своего отца! – был ответ.
И тут, наконец-то, появились бояре. Покои царицы были очищены от лишних любопытных глаз.
Марина вышла из своего удивительного укрытия. Ее отвели в другую комнату. Приставили сильную стражу.

Дмитрий очнулся от потока воды – на него опрокинули ведро, увидел склоненные лица стрельцов. Это были новгородсеверцы, те, что пошли за ним с самого начала.
- Защитите меня! – сказал он им. – Каждый из вас получит имение изменника-боярина, их жен и детей.
- Государь! Дмитрий Иванович! Да мы за тебя головы положим.
Стрельцы устроили из бердышей носилки и понесли государя во дворец.
Боярам сообщили о возвращении самозванца. Заговорщики Валуев, Воейков, братья Мыльниковы кинулись с толпою – убить врага своего. Стрельцы пальнули в резвых из ружей, и двое уже не поднялись с полу. Но толпа росла. Дмитрий, сидя в кресле, сказал людям:
- Отнесите меня на Лобное место! Позовите матерь мою.
Все мешкали, не зная, как быть.
- Несите меня! Несите! – приказал Дмитрий и опустился на бердыш.
И тут через толпу продрался князь Иван Голицын.
- Я был у инокини Марфы, - солгал он людям. – Она говорит: ее сын убит в Угличе, этот же – самозванец.
40

- Бей его! – выскочил из толпы Валуев.
Стрельцы заколебались и стали отходить от царя.
- Я же всех люблю вас! Я же ради вас пришел! – сказал Дмитрий, глядя на толпу такими ясными глазами, каких у него никогда еще не бывало.
- Да что с ним толковать! Поганый еретик! Вот я его благословлю, польского свистуна.
Один из братьев Мельниковых сунул дуло ружья в царское тело и пальнул. И уж тут все кинулись: пинали, кололи и бросили, наконец, на Красное крыльцо, на тело Басманова.
- Любил ты палача нашего живым, люби его и мертвым!
Кому-то явилась мысль показать тело инокине Марфе. Поволокли труп к монастырю, вывели из покоев инокиню.
- Скажи, матушка! Твой ли это сын? – спросил кто-то из смелых.
- Что же вы не пришли спросить, когда он был жив? – черна была одежда монахини, и лицо ее было черно, под глазами вторые глаза, уголь и уголь.
Повернулась, пошла, но обронила-таки через плечо:
- Теперь-то он уже не мой.
- Чей же?
- Божий.
Смущенная толпа таяла. Но пришли другие, которые не слышали инокиню. Потащили труп к Лобному месту. Озорники принесли стол. На стол водрузили тело Самозванца. На разбитое лицо напялили смеющуюся “харю”, маску, найденную в покоях Дмитрия. Этого показалось мало, сунули в рот скоморошную дудку. Тело Басманова уложили на скамью в ногах хозяина.
Хотя князь М.В. Скопин-Шуйский отсутствовал среди заговорщиков, меч великих русских князей, который ему вручил царь Дмитрий, исчез бесследно и навсегда из Кремля.


Глава  вторая


I

Когда еще тело царя Дмитрия лежало на площади, Шуйский собрал бояр и говорил:
- Мы совершили единодушно подвиг праведный, честный, полезный и спасительный для земли. Если б только Богу угодно было, чтоб меньше крови пролилось. Бог, который земные царства раздает, кому хочет, благословил наше умышление. Теперь, когда вора больше нет на свете, и русские люди избавились от обольщения чернокнижника и богоотступника, который всем нам отвел глаза, - теперь нужно выбрать нового царя. Род наших государей пресекся, и надобно нам поискать в Московском государстве человека знатной породы, прилежного к святой восточной вере, во всем благочестивого, чтоб он держал невозбранно наши обычаи, чтобы сеял добродетелями, подобающими для престола, был бы опытен и не юн, поставлял бы царское величество не в роскоши и не в пышности, а в правде и воздержании, не казну бы свою уменьшал, а берег бы людское достоинство наравне с казенным или собственным царским. Вы, может быть, скажете, что такого человека не найти нам. Но добрый земский человек должен хотеть наилучшего государя, чтоб он, по крайности, казался таким для своих подданных.
Многие бояре молчали, другие сказали, что есть такой человек в Русской земле и
41
 
это он, князь Василий Иванович Шуйский. Шуйский, как водится, для виду начал ломаться. Это воодушевило молчунов. Рубец-Мосальский, Михаил Нагой, Власьев, Бельский, Шаховской и Телятевский стали предлагать, если нет на все государство одного человека, поделить Россию на княжества – найдутся способные управлять княжеством и их будет много. Татищев на них нашелся. Сказал мало, но так положил руку на саблю, что у иных героев кровь с лица в пятки утекла. Сколь решителен Михайло Татищев, гадать много не надобно. Еще невесть как бы все обошлось, не всади он нож в Басманова.
Речи последышей Самозванца подвигли Татищева на шаг самый решительный. Перед вечером явился к Василию Шуйскому, приведя с собой Скопина, Крюка-Колычева, Головина - от дворян, Мельниковых - от купечества, Крутицкого митрополита Пафнутия – от духовенства. И пока Василий Шуйский Богу молился, писали грамоту об избрании Василия Шуйского на царство. Братья, Дмитрий с Иваном, тоже были в сочинителях, но верховодил Татищев. Он и сказал Василию, когда дело у них было кончено.
- Тебе вручаем Россию. Ты государю Ивану Васильевичу Грозному служил. Государство не чистопородная лошадь, почует власть в руке, помчит скорее ветра, а коли, в твоей руке власти не будет, понесет дуром, сбросит и растопчет. Не на кого больше поглядеть, Василий Иванович. Принимай узду, за тобой твой пращур святой, благоверный князь Александр Ярославович Невский.
Сказал Татищев и о патриархе:
- Тебе бы, Василий Иванович, назвать имя патриарха.
Митрополит Пафнутий посмотрел на Татищева, наливаясь кровью.
- О духовных пастырях духовный Собор решит, - сказал Пафнутий.
- И Бог! – поправил его Шуйский.


II

На следующий день, утром, снова все боярство было в Грановитой палате. Поглядывали на Шуйского, на старшего, но Василий сидел тихонько, слушая больше лысиной, нежели глазами. И даже когда пошли поминать, кто от кого рожден и от кого и на ком, сколько золотников царской крови, - смолчал. И тут вдруг князь Григорий Петрович Шаховской воскликнул для громкого собрания совсем некстати:
- А ведь Василий-то Иванович, князь Шуйский, оттого и молчит, что за него род его глаголет. Прародителем ему благоверный князь Александр Ярославич Невский, а пращуром князь Рюрик.
Все замолчали, все посмотрели на Шуйского, ожидая, что скажет.
- Избрать государя надо всею Русской землей. Хоть и долгое сие дело, хоть и надо побыстрее возжечь светоч царской власти, ибо смутьянов развелось как волков, но нельзя, нельзя поспешать! Уже поспешили и раз и другой. Когда в сей Грановитой палате скоро делается и легко, тяжело и долго всей России.
У многих отлегло от сердца после столь разумной речи. У одного Василия Ивановича кошки на сердце скребли. Отчего Татищев сегодня молчит…
- Я предлагаю, - наконец, заговорил Татищев, звонить в колокола, чтобы собрать на площади народ и получить одобрение нашего решения об избрании князя Василия Ивановича Шуйского нашим государем.
Сбор народа на Красной площади был назначен на 20-е мая.
Пока выжидали на площади архиерея, и бояре стояли на Лобном месте – народу бежало немало. Но площадь около Лобного места предварительно заняли соумышленники Шуйского, сотники и пятидесятники, войска, подготовленные прежде торговые люди и вообще участники в восстании против Дмитрия. Были и преступники, которые выпущены
42

были из тюрем в день убийства.
Бояре начали говорить:
- Бывший патриарх Игнатий был слугою и потакавником расстриги. Не подобает ему оставаться на патриаршестве, и надобно нам избрать на соборную апостольскую церковь патриарха. То был только хитрый приступ. Хотели говорить, собственно, о царе, а начали о патриархе.
Тогда из толпы заговорили:
- Наперед патриарха пусть изберется царь на царство, а потом патриаршеское избрание произвольно будет учинять великому государю.
Другие сказали:
- Разослать во все города Московского государства грамоты, чтоб изо всех городов съезжались в Москву выборные люди для царского избрания.
- Для чего выборных людей собирать и ждать?! – перехватили третьи. – Невозможно нам оставаться без царя. Благородный князь Василий Иванович Шуйский избавил нас при Божией помощи от прелести вражьей и от власти богопроклятого еретика, расстриги. Он едва, было, не пострадал от сего плотоядного медведя. Он живота своего не щадил за избавление Московского царствия. Пусть он будет царем нашим! Он отрасль благородного корени царского рода его от Александра Невского! Да вручится ему царство российского скипетродержавия!...
Тогда поднялись голоса:
- Пусть царствует над нами благоверный князь Василий Иванович! Он избавил нас от пагубы, от мерзкого еретика Гришки Отрепьева.
В спорщиков полетели пирожки да пряники.
- Царя! Царя! – орали пирожники. – Патриарх Богу нужен, а нам царь. Царь Василий Иванович!
- Шуйского! Шуйского!
Шуйского на площади не было, но его сыскали, привели, поставили на Лобное место и всем миром поклонились ему.
С Лобного места повели нового царя в церковь, и там Василий Иванович произнес присягу, целовал крест на том, чтобы ему без боярского приговора не предавать никого смерти, не отнимать вотчин и имуществ у братьев и детей осужденных, а у гостей и торговых людей – лавок и дворов.


III

Пока еще не венчанный, но уже царь, житель кремлевских палат, Василий Иванович дворцовыми переходами в тиши ночей и мраке ночном, сопровождаемый племянником Михайлом Скопиным-Шуйским, не сказать прокрался – прошел во храм Благовещенья.
Михайлу оставил у внешних дверей перехода, и тот, хоть и лишился своего иноземного звания мечника, был воистину царским мечником, держа под плащом обнаженное оружие.
Василий Иванович, свечами осветив все девять икон иконостаса пал ниц – царь перед царем небесным.
Чернобородый его покровитель Василий Великий пришествовал к Богу с красной книгой своей литургии, с заповедями монашеской жизни, ибо он есть родитель всех монахов – и тех, что под папою, и тех, что под патриархами.
За Василием, ближе к престолу, - златовласый апостол Петр, с мечом в руке, огненный крылатый архангел Михаил, златоликая Богоматерь, в центре – белокаменный
43

Спас и далее: по его левую руку Иван Креститель, архангел Гавриил, апостол Павел с книгою, и с книгою же Иван Златоуст.
- Вот я перед Вами, светом Господа, и перед тобою, Бог мой, Спас мой и Суд мой. Я пришел сказать: вся жизнь моя – ложь. Лгал я царю Ивану и лгал царю Борису. Всячески угождая, желал им смерть, ибо царь Иван был кровав, а царь Борис лжив. Я лгал лжецу Дмитрию, и не ложь ли, не хитрость ли моя вознесла меня на престол? Каюсь, Господи! Во всех низостях своих, каюсь во всех ухищрениях. О Всепрощающий! Ты ведь читаешь в душе моей. Я желаю государству и народу успокоения и счастливой доли. Я клянусь тебе и Матери нашей, заступнице: всякое дело, исходящее из моих уст, станет делом совести! Не убью, не обману, не солгу, не пожелаю ни жены чужой, ни чужого достояния, славы себе чужой не пожелаю. Грешен: поднимая меч на царя чернокнижника, я возмечтал о его троне для себя… Господи, но ведь я из Рюриковичей, моя ветка всего ближе к его стволу. Прости меня, Господи, и не оставь!
Он вполз на алтарное возвышение, поцеловал Спаса в ногу, приложился ко всем девяти иконам и, погасив свечи, удалился, чтобы, наконец-то, уснуть и заспать все бессонные ночи, которым он уж и счет потерял.
Пробудился ранехонько, но так свежо было в голове и в теле, что еще лба не перекрестив, вспомнил милейшую свою Марью Петровну, и его размеренное сердце заторопилось. Патриарха надо поставлять, венчаться на царство и венчаться с невестой, ибо царь без детей пустоцвет.
В одежде, где всего убранства – узоры из речного русского жемчуга, с царским посошком, на постном деревянном стуле, новый царь смотрелся такою невидалью, что бояре шеи тянули. Но чудо-то, оказывается, ожидало их впереди.
Помолчав по достоинству своему, государь перекрестился, дал знак, и дьяк ясно, не украшая голосом слова, - наставления тут ему были строгие – прочитал грамоту, начинавшую новое правление новостью ошеломительной:
- “… и нынче мы, великий государь, будучи на престоле Российского царства, хотим того, чтобы православное христианство было нашим добросносным правительством в тишине, и в покое, и в благоденствии, и поволил я, царь и великий князь всея Руси, целовать крест на том…”
Замерли бояре: не от них требовали крестного целования государю, но он, царь самодержец, хозяин земли и воды Российской, распорядитель самой их жизни, попечитель будущего, целует крест им, рабам и червям. Тишина разлилась по Грановитой палате. Дьяк же, сглотнув слюнку, продолжал, забыв царское наставление о сугубой скромности гласа, медвяно и громадно:
- “Мне, великому государю, всякого человека, не осудив истинным судом смерти не предать, вотчин, дворов и животов у братии его, у жен и детей не отнимать, если они с ним в мысли не были. Доводов ложных мне, великому государю, не слышать, а сыскивать всякими сысками накрепко и ставить с очей на очи, чтобы в том православное христианство невинно не гибло. А кто на кого солжет, то, сыскав, казнить его, смотря по вине, которую возвел напрасно. – И тут дьяк взрыдал не только голосом, но и слезами, умиленный царскою правдою. – На том на всем, что в сей записи писано, я царь и великий князь Василий Иванович всея Руси, целую крест всем православным христианам”.
Чтение закончилось. Думали. Государь поглядывал на бояр строго, но спокойно.
- Не то, великий государь! – хлопнул себя ладонями по груди всполошный человек окольничий Михайла Татищев. – Не государь народу клянется, клянясь, но народ – государю! Или ты запамятовал правило великого князя Московского Ивана Третьего? Народ государю клятву дает, весь народ!
Государь ответил тихо, но так, что слышали все:
- Ты на меня, Михайла, на государя своего закричал, будучи холопом моим,
44

холопским обычаем тебе и сгореть со стыда. – И встал, толстенький, не осанистый, но духом муж и царь. – Я за всякого человека бессмертной моей душою перед Богом ответчик, потому и целую крест вам, бояре, и всему народу.
Тотчас и направился в Успенский собор и, произнеся клятву, целовал крест.


IY

Государь Василий Иванович нежданно не только для ростовского владыки Филарета, но и для самого себя совершил троекратное целование, подскакивая для очередного поцелуя, как петушок.
- Слава Богу! Слава Богу! – шелестел, как железо о железо, тонкими, спрятанными в рот губами. – Поезжай, выкопай и со всею славою доставь в государыню-Москву.
- Святому – святое, царю – царское. Место Дмитрию-царевичу в Архангельском соборе, среди гробов великих его пращуров. Да спасет молитва его нас, грешных!
И, не давая слова в ответ сказать, передал Филарета в руки новгородского митрополита да благовещенского протопопа.
Великое дело – постановление в патриархи – было совершено с такой поспешностью, без должного чина и службы, что Филарет, попавший в объятия царя прямо из возка, участвовал во всем хоть и без внутреннего торжества, но, однако ж, только по боярской опытности сдерживал в себе протест: “Чего ради, столь непозволительная спешка? Ведь не в Сеунчи посвящают – в патриархи!”
Но сам Шуйский и разъяснил ему происходящее: сие не постановление есть на патриаршество – наречение. Дмитрию, могиле его поклониться должен не один из иерархов русских, но высший иерарх. Постановление же на патриаршество будет совершено после принесения мощей святого отрока в Москву. После очищения России от скверны лжесвидетельств и лжеклятий. С Богом!
Отпели “Символ веры” – и в дорогу. Подсаживая нареченного патриарха в карету, Шуйский пошептал ему на ухо:
- Про ножичек я клятву давал. Зарезался, мол, царевич. Поразмысли про ножичек. Нехорошо, коли вспомнят про ножичек
Дорога Филарету предстояла длинная, и он оставил от себя царские шепоты, предаваясь сладкому созерцанию любезной Москвы.
Ехал из своего почтительного изгнания на долгое доброе житье, а приехал, оказывается, на молебен – и прощай Москва.
Однако ж Филарет не сетовал на царя. Вот если бы другому отдал Шуйский сию службу. Такую службу служат избранники Божии, и Филарет принимал свой жребий как должное, как законное степенение его, но с теплом в груди. Василий Иванович, государюшко, тоже ведь пока что лишь нареченный. Царь, да без шапки.
Москва была вотчиною души всего рода Филаретова. Боярин Федор, по прозвищу Кошка, пятый сын Андрея Кобылы, верного слуги Ивана Калиты, почитался Иваном их родового дерева. Правнуки Федора служили Дмитрию Донскому, Василию Первому, Василию Второму, Ивану Третьему, но никто не подымался выше Никиты Романовича – Филаретова отца. Любимец Ивана Грозного, он был не из тех любимцев, кто по прихоти царя шкуры драл с людей, но заступник гонимых, воистину боярин и воистину воевода. И царь его любил, и народ любил.
Вместе с Филаретом в Углич ехали Феодосий астраханский от священства, а от царя и бояр – князь Иван Михайлович Воротынский, Петр Никитич Шереметьев, Андрей и Григорий Нагие.
На первом же стане Шереметьев, улуча минуту, спросил Филарета напрямик:
45

- Тот ли царь над нами? Не больно ли плюгав?
Филарет помолчал-помолчал, но спросил:
- Какого же тебе царя надобно?
- Законного. Законнее Романовых нет в Московском царстве. Шуйский такой же вор и похититель престола, как Бориска, как Самозванец.
- Молись, и Господь, быть может, услышит тебя.
- А я молюсь! – сказал Шереметьев и усмехнулся.
Царские послы ехали за мощами пресвятого отрока, а царь, ради хранимого им царства, по три раза на дню хаживал в пыточную башню.
Пытали конюха, отдавшего лошадей неизвестному человеку. Досадуя, до смерти замучили, но ничего не узнали.
Нашли и пытали хозяина двора, где ночевали наездники трех турецких лошадей.
- Был ли среди тех троих Самозванец? – спросил Шуйский.
- Самозванца не знаю.
Шуйский поморщился, поерзал на лавке, но все же молвил ненавистное ему имечко:
- А был ли среди тех троих Дмитрий?
- Дмитрий Иванович был! – охотно закивал испытуемый.
- А ты его раньше видел?
- Мы же на реке живем, на Оке, далеко от Москвы.
- Так видел ты Дмитрия Ивановича?
- Видел.
- Где?
- В доме у себя. Видный, статный.
- А в Москве ты его видел?
- Так мы же на реке живем, на Оке. Я Дмитрия Ивановича сам на дощатине на ту сторону перевозил.
- На ту?
- На ту самую. В степь поехал, по государеву, по своему тайному делу.
Сыск обнаружил: из Москвы исчез дворянин Михайла Молчанов, тот, что мученически убил царя Федора Борисовича.


Y

Одну из непростых задач – отпуске поляков домой – нужно было решать Василию Шуйскому.
Послы требовали объяснения и отпуска. Им сказали, что их допустят к царской руке в очередное воскресенье, и после того они поедут в свою землю. Послы ожидали с нетерпением дня, чтобы скорее уехать из края, внушавшего им ужас.
В воскресенье их не позвали, как было обещано. В этот день Москва зашумела. Целую неделю жители столицы были в каком-то чаду так же точно, как и вся Московская земля, получивши весть о перевороте. Очень многие не могли придти в себя и рассудить, что это за дивные дела делаются, и что это такое творят бояре с землей? Недавно был на престоле царь Дмитрий Иванович, его чудесному спасению радовалась вся земля Московская, жил он и здравствовал. Сомнения в его действительности, если и были прежде, то уже исчезли, когда родная мать признала его сыном, а бояре, близкие к царскому дому, уверяли, что это Дмитрий настоящий, и сами служили ему уже вот около года. Теперь вдруг читается в церквах, что это был расстрига, еретик, Гришка Отрепьев. Его убивают без всякого суда, труп его валяется, изуродованный и искаженный, на
46

поругание уличным гулякам, и новый выбирается царь, будто бы волей земли, а в Москву не съезжалась земля Русская, и сами москвичи не видали, как это вдруг сделалось, и не подавали своего согласия.
Вот в воскресенье 20-го числа стекается много народа на Красную площадь. Кто убил царя? Кто выбрал нового? Кричат, требуют объяснения.
В этот день благодушный, благонравный, благонамеренный, потихонечку шествовал царь Василий Иванович из высокого своего терема в великий свой Успенский собор. И казалось ему, что шествие сие возвращает жизнь и само государство Московское в лоно драгоценностей вечных, царских, в лоно начал, перед которыми смирятся буйство и дикая воля непокорства.
“Господи, слава тебе!” – шептал Шуйский с наслаждением.
Минули, минули скоморошьи времена, когда самозваный царь не ходил, а скакал! Не являлся народу, а шмыгал среди толпы, как повеса и любодей.
Поглядывая украдкою окрест, Василий Иванович наблюдал, что движение толпы умерилось, утишилось.
И только он вздохнул, даровав себе облегчение, как что-то в толпе заворочалось, и, расталкивая любопытных, не обходя лужи, брызжа водой, кинулся к нему Рубец-Мосальский.
- Великий государь! По твоему велению народ уж весь в сборе. На Лобное место тебя зовет.
Василий Иванович опешил:
- По какому по моему? Что-то ты несуразное говоришь? Зачем мне на Лобное место идти? – Личико у государя вытянулось, стало длинненькое, серенькое, как у пичуги. – Михайла! – Чуть не плача, царь схватил за руку племянника своего, Скопина. – Узнай, Михайла, что за притча такая?
Свита в смущении чуть поотстала, и Шуйский, шагнувший за Скопиным, чтобы поторопить, стоял один, и рука его, вцепившаяся в деревянный посошок, дрожала старческой дрожью.
И такая тягостная тишина разразилась за спиною царя, и так он эту тишину услышал, что и все ее услышали и поняли.
Глянул Василий Иванович на свору свою, толкнул от себя царский посошок и за шапку царскую с крестиком на макушке схватился, сдернул, и тотчас кинул в руки ловцов.
- Избавиться вам от меня надобно? Смерти моей вам надобно? В казнях, как в бору запутались?  Господи, неугоден я, - другого царя ищите!
К Шуйскому подбежали, окружили, кто шапку на него надел, кто шапку оправил, чтоб сидела удобно и строго. Посошок в руку вложили. Ворковали наперебой:
- Государь! Царь великий! Мы же клялись тебе! Нам от тебя отступиться, - все равно, что от Бога. Не печалуй нас! Приказывай, мы все слуги твои! Рабы!
Василий Иванович слушал, наклоняя головку набок, да и пристукнул посошком оземь, голову поставил прямо, глазами осоловел:
- Коли признаете меня царем, так будьте подо мной, подобно камню, на котором стою и попираю. Да трепещут мятежники! Тотчас схватить того, кто людей на площадь воровски собрал. Зачинщиков схватить на дыбу, на плаху! Народу именем страшным, царским скажите вежливо, да строго: “Обманули вас те, кто желает бунта, крови, смерти лучших сынов российских. Виновных царь накажет. Вы же расходитесь мирно и впредь будьте умнее. Крикунов нынче в России много, оттого и проку в жизни стало меньше, чем при отцах и дедах”.
И повелел государь наутро венчать себя на царство, не дожидаясь из Углича нареченного патриарха Филарета.
47

- Не его ли это затея отдать меня на растерзание толпы?
- Его! – тотчас согласился Дмитрий. – Сколько на свете Романовых, столько и есть наших врагов.
- Розыск нужно сделать, - не согласился Иван.
Думные люди, пособники Шуйского, стали грудью за свое создание, вышли на Лобное место и обещали народу представить явные улики, что бывший на престоле действительно вор и обманщик, расстрига, еретик и хотел истребить православную веру.


YI

Шуйский продолжал упрочивать свою власть и позорить память бывшего царя. 30-го мая на Лобном месте всенародно показали настоящую семью того, кто ложно выдавал себя за Дмитрия. Тут была женщина простого звания, которую выдавали за мать убитого, и мужчина, называвшийся его братом.
Тогда с Лобного места было объявлено десять преступлений убитого царя: они были изложены в грамоте, которая впоследствии была разослана по России. Через день после чтения на площади повести о преступлениях Гришки, царь Василий Иванович венчался на царство обычным порядком. Обряд царственного венчания совершал новгородский митрополит Исидор, и в приветственной речи сказал:
- Ныне тобою, богоизбранный государь, благочестие обновляется, и православная христианская вера просвещается, и святые Божии церкви от еретических соблазн освобождаются. И великий царский престол приемлет тобою украшение благочестия.
Митрополит помазал царя Василия, возложил на голову его шапку Мономаха, все помолились и разошлись.
Даже малого пиршества не позволил себе новый венчанный царь.
- Какие нынче подарки? Какие пиры? Казна как продувной амбар, - ответил Шуйский боярам, спрашивавшим, когда являться с подношениями.
Обедал в день великого торжества своего царя всея Руси Василий Иванович одиноко и нежирно: похлебал ушицы из ершей, откушал пирога с грибами, запил еду брусничной водой. Стольники и челядь приходили к дверям Столовой палаты и в щелку глядели, как царь пирует. И все вздыхали. Грех прогулять последний грош российской казны, но не прогулять – тоже не по-русски.
Лебедей носили, осетров носили, приправы шафрановые, гранатовые, вина заморские откупоривали, в ином дому, у хозяйки Екатерины Григорьевны, у хозяйки Дмитрия Ивановича – царева брата. Здесь-то и собрались все Шуйские торжествовать свой день. Ожидали наутро чинов себе, поместий громадных: полей, лесов, рек, людей тыщи. Долгожданное утро, наконец, наступило. Но ни звона колокольного, ни глашатаев, ни гонцов из Кремля.
Не было милостей от царя Василия ни в чем, никому.
Сговор был между людьми Самозванца: поставить Василия Ивановича на Лобное место, чтоб держать ответ, за что он хорошего царя в могилу свел. И еще у них замыслено было: не веря словам Василия Ивановича, бить его до смерти, чем попадя
Эту новость в свой дом принесла княгиня Елена Петровна Скопина-Шуйская, мать Михайла Васильевича Скопина-Шуйского. С нею обо всем под большой тайной поделилась княгиня Мария Ивановна Мосальская. Она слышала, когда об этом разговаривали ее муж Михаил Васильевич с братом Владимиром Васильевичем Мосальским.
Князь Михайло Васильевич Скопин-Шуйский сопоставил услышанное от матери и то, что творилось на Красной площади в воскресенье 20 числа, и своими соображениями
48
 
поделился с дядей царем Василием Шуйским. В итоге Рубец-Мосальский, дворецкий убитого царя, поехал воеводой в Корелы, канцлер Афанасий Власьев – в Уфу. Михайла Салтыков – в Иван-город, Богдан Бельский – в Казань, Григорий Шаховской – в Путивль…, мелкую сошку раскидали по малым городам. Всех, кто служил прежнему царю-самозванцу, вон из Москвы, с глаз долой! Беглеца Молчанова, убийцу царя Федора Борисовича, лишили имения. Крови же царь ни капли не пролил. Держал слово крепко. Коли слово у царя надежное, то и царство надежное.


YII

Все, что крутилось у Василия Шуйского в голове, в сороковой, может, раз прошло перед его, неведомо где, обретающимся внутренним взором. Кого же дружки Самозванца пророчат в цари вместо него? Мстиславского – нет. Василия Голицына – этот хочет, и будет стараться. Но Голицын в крови царя. И пусть самозванец – да ведь убийцы! Кровушка таким пятном разольется у трона – не переступят, не перескачут.
Сам он весь тот страшный час, когда северские стрельцы встали за Дмитрия, был возле Успенского собора, на людях! А как дело свершилось, поскакал к дому патриарха Игнатия. И в доме-то опять-таки не был, не Шуйские сдирали с Игнатия драгоценные ризы, не Шуйские облачали святейшего в монашеское рубище. Но вот когда спросили – кого же еще было спросить? – куда везти, указал Чудов монастырь. Клетка с птицей под рукою должна быть. На воле она таких песенок напоет.
- Пришло время по-настоящему подумать о новом патриархе, - объяснился государь с братьями.
- Только не Филарета, - воскликнул Иван Васильевич. – Он мечтает, что во главе государства должен встать один из Романовых. Не без его участия составлялись подметные письма о втором чудесном спасении Дмитрия. Розыску нужно верить.
- Может, вернуть Иова, - предложил Дмитрий Иванович, - его силой свели с патриаршего места. Он есть истинный патриарх.
- Беда в том, что вернуться захочет ли? – возразил государь. – Стар, слеп, погружен в молитву.
- А если патриаршество предложить Гермогену, - предложил князь Михайло Скопин-Шуйский. – Самозванец понавел на Русь казаков, племя на руку быстрое. Сначала за саблю, а за крест уже потом. Гермоген из донских атаманов. Крепче его вере никого нынче нет в стране нашей.
- Можно и Гермогена, – в конце концов, согласился царь Василий.
Гермоген – ровесник царя Ивана IY, пережил четырех царей, из которых, по крайней мере, двое побаивались прямого и несговорчивого пастыря.
После смерти царя Федора Борис Годунов надолго задержал Гермогена в Казани, чтобы воспрепятствовать его участию в царском избрании. Гермоген один не побоялся, открыто осудить брак Лжедмитрия с католичкой Мариной, за что был сослан. Царь Василий мог не сомневаться в том, что Гермоген решительно поддержит его в борьбе со сторонниками Лжедмитрия.


YIII

3-го июня 1606 года под Москвою царь Василий Иванович с царицею-инокиней Марфой встретил мощи царевича Дмитрия. Гроб открыли, явили инокине и царю
нетленное тело младенца-мученика. На царевиче было жемчужное ожерелье, шитая
49

золотом и серебром одежда, царские красные сапожки, в левой руке платок, в правой орехи.
Инокиня Марфа, как глянула на сыночка, как вдохнула в себя, а выдохнуть сил не стало. Та же прозелень ветхости легла на ее лицо, какая попортила нежное личико ее ребенка. Не упала, но ни единого слова не промолвила, хоть и обещала царю раскаяться принародно в грехах.
Шуйский, не дожидаясь тех слов, сам восславил святого царевича. Гроб тотчас закрыли.
Отстранив Филарета, и не слушая его объяснений о чудесах, проистекших от мощей во время похода из Углича, об исцелении ненужных и калек, принял гроб на свое плечо и нес без перемены вместе с вельможами до Лобного места, где Москва поклонилась некогда изгнанному из столицы отроку.
Только у Лобного места подменил своего дядю племянник Михайло Скопин-Шуйский. Вместе с другими поставили гроб на Лобное место.
Тотчас пошли исцеления, клики восторга! Колокола зарокотали, воздавая славу каждому чуду. А их только на Красной площади, чудес, совершилось до тридцати.
Близился вечер. Мощи перенесли в Архангельский собор, где была приготовлена могила.
Инокиня Марфа, успевшая прийти в себя, рухнула на колени перед государем и залилась слезами.
- Молю тебя, царь! И вас молю, иерархи русские! Освободите от греха. За жизнь рода своего страшилась, входя в сговор с еретиком Самозванцем. Всех нас ввела в обман, а себя в гиену огненную. О, сын мой! Прости свою неразумную мать!
Прощание тотчас состоялось. Двери собора отворились. Хлынул народ. И вновь случилось несколько исцелений.
- Нет, нельзя сокрыть в земле источник благодати! Нельзя лишить страждущих их надежды! – воскликнул царь Василий. – Положите мощи в раку, поставьте в храме и пойте молебны мученику и угоднику Божию.
Под колокольный звон, возвещающий о чудесах, творимых царевичем Дмитрием, отправился на следующий день в ссылку бывший нареченный патриарх, а теперь вновь митрополит Филарет. Спровадили в ссылку боярина Петра Никитича Шереметьева. Филарет возвращался в Ростов, а Шереметьев ехал воеводой Пскова. Те ссылки были по заслугам. Сыск по делу о возмущении на Красной площади указал на Романовых и на Шереметьевых.
Доступ к мощам закрыли. Устроили дешевые торги заморских товаров и с великой пышностью возвели в патриархи казанского митрополита седоволосого старика, семидесятипятилетнего Гермогена.


IX

Тяжко Василию Шуйскому! Сел на трон, а покоя нет: что ни день, то пакостные вести. Поутру пришел боярин Иван Воротынский и доложил:
- Велев и Кашира заворовали, государь
- Господи, мать Богородица! – закрестился Василий Иванович. – Кто ж их смутил?
- Веневский сотник истома Пашков. Поднял служилую мелкоту и целовал крест новому Самозванцу.
- Паскудник! Каиново семя! Какому Самозванцу? Где он? То Гришка Шаховской да чернокнижник Молчанов слух распустили. Нечестивцы!
А вечером князь Василий Долгорукий сообщил:
50

- В кабаке у Варвары ляха взяли. Кричал на посаде, что Дмитрий скоро выступит из Речи Посполитой и боярского царя покарает. Король-де Сигизмунд большое войско Дмитрию дал. Присягай, Москва, истинному государю. Шуйского же порешать.
- Буде, буде! – закричал Василий Иванович. – Где оный крамольник?
- В пытошную сволокли, государь.
- Сам приду пытать лиходея. Мало своих смутьянов, так с рубежа подсыпают. Вот те и Жигимонт. А не он ли о сейме и мире кукарекал, облыжник!
Шуйский спустился в застенок Константино-Еленинской башни. Польский лазутчик уже висел на дыбе.
- Молчит?
- Молчит!
- Клещами рви! Ломай ребра! – закричал Шуйский.
  Кат вынимает из жаровни раскаленные добела длинные клещи, подступает к узнику, рвет белое тело.
Лазутчик корчится, не выдерживая боли, кричит:
- Все скажу!
Называет слободы, имена посадских. Тощий узколобый подьячий, усердно скрипя пером, заносит крамольников на лист бумаги.
Царь поднимается с табурета и в сопровождении стрельцов отправляется во дворец.
“Неймется Жигимонту! Пакостник! Одного Самозванца напустил, ныне другого на трон метит. И кого же наущает? То был беглый монах, а ныне? Уж не Мишка Молчанов, этот прелюбодей и чернокнижник, на царскую корону замахивается? От него да от Гришки Шаховского гиль по Руси идет. Северские и польские города заворовали, мужики комарницкие. Мало их вешали да били, своевольницы!... Да и в самой Престольной смутьянов пруд пруди. Царь-де не тот, неистинный. Боярский царь-де. Вот как намедни один из посадских в пытошной вякнул: “Не признает тебя народ, Василий Шуйский. Ты не миру, а боярам крест целовал. Не будет от тебя люду послабленья, не люб ты Руси”.


X

Не успел царь Василий с постели подняться и перекреститься, как вошел в палату племянник Михайла Скопин-Шуйский – государь, новости! Козни строит князь Григорий Петрович Шаховской.
- И Мишка Молчанов, - прохрипел Василий. – Знаю. Но ты о чем, рассказывай.
- Прибыл князь Шаховской в Путивль, собрал народ и объявил, что на Москве убит не настоящий царь Дмитрий, а его слуга. Царя предупредили любящие его люди о заговоре, и царь Дмитрий тотчас выехал из Москвы, посадив на свое место двойника своего. Не из страха или бессилия покинул самодержавец Москву, но чтобы знать воистину, кто же верен ему душой и телом и кто на словах друг, а по делам – враг. Путь, избранный нашим государем для испытания нашей верности, самый опасный, но и самый истинный. В нужный час царь Дмитрий явится к нам во всей славе своей и грозе. Мы же спросим себя, кто нам дороже: истинный природный самодержец, данный нам от Бога, или тот, кто сел на царское место изменой и кровопролитием?...
- Хватит! – оборвал племянника царь Василий. – Откуда эта чушь?
- Матушка из города принесла этот слух.
– Ты еще поверь всему этому.
- Я-то нет. А вот народ в Путивле ему поверил. Бесы заплясали в их глазах,
захрипели глотки, схваченные гневом, и ринулись к воеводским хоромам, из которых
51

прежнего воеводу, князя Бехтерева-Ростовского бросили с крыльца в толпу, и толпа замяла князя, запинала до смерти.
Слух из Путивля, как пожар, распространился по городам. Недели не минуло, как свергли воевод города: Стародуб, Новгород-Северский, Чернигов, Оскол, Кромы, Ливны.
- Заворовали города, заворовали, - закачал головой Василий. – Бог им будет судьей. Собирай бояр, Михайло, думу будем думать.


XI

Восстали, отринули власть Шуйского ради власти царя Дмитрия города Севск и вся Комарницкая волость. Поднялись за доброго царя Почеп, Вязьма, Рославль, Ржев, Зубцов, Старица, Погорелов…
Гибли верные Шуйскому воеводы. Усмиряя вольницу, сложили головы Пушкин, Плещеев, Бутурлин, Щербатый, Бертенев, Тростенский, Воейков, Черкасский.
В Белгороде убили боярина князя Петра Ивановича Буйносова-Ростовского, отца Марьи Петровны. Поехал от государя со словом мира и тишины. Но людям уж в головы ударила. Кровь пьяней вина. Не слова нужны были, а меч. Князь Петр пожалел людей, а они его не пожалели. Жившей ожиданием великого счастья, дом Марьи Петровны за единый день замшел, в землю врос, умолк.
Приезжал к невесте сам Василий Иванович. Посидел молчком с домашними князя Петра. Помолился перед иконами со всеми и тихо уехал, оставив, однако, дарственную на село и пустоши: заслуги князя Петра почтил.


XII

С каждым днем приносили известия, что Московское государство радуется спасению Дмитрия. Но сам Дмитрий не являлся. Молчанов, которому сначала Шаховской думал дать эту роль, жил в Самборе, называл себя Дмитрием и смущал поляков. Сначала мало было таких простодушных, чтобы ему поверили. Но слух о жестокостях в Москве до такой степени раздражал Польшу, что поляки готовы были потакать всякому обману, всякой проделке, лишь бы она клонилась к отмщению за соотечественников и к низвержению Шуйского. Мачеха Марины держала у себя обманщика. Но явиться с этой ролью в Москву Молчанов не осмеливался. Его знали многие. Знали и прежнего царя. Он вовсе не был похож на Дмитрия.
Тут явился к нему Иван Исаевич Болотников, холоп князя Телятевского. Маленьким попал он в плен к татарам, был продан туркам, работал в оковах на турецких галерах и был освобожден в числе других пленников. По освобождении привезен в Венецию. Здесь он оставался несколько времени и потом решился возвратиться в отечество через Польшу.
Этот бывалый человек, услышав, что в Самборе живет Дмитрий, прибыл туда и сошелся с Молчановым. Болотников не видал никогда того, который царствовал под именем Дмитрия, и верил искренно, что перед ним тот самый. Молчанов заметил, что это человек предприимчивый, живой и сметливый. Назвав себя Дмитрием, Молчанов спрашивал его:
- Желаешь ли служить против изменников, бояр, клятвопреступников?
Болотников отвечал:
- Я готов за своего государя во всякое время принести живот свой!
- Ну, так вот тебе сабля, вот епанча с моих плеч и тридцать червонцев. Больше у
52

меня нет! Я даю письмо тебе. Ты поедешь с ним в Путивль и отдашь моему воеводе князю Шаховскому. Он учинит тебя воеводою, и ты будешь воевать за меня против всех изменников, насколько Бог поможет тебе.
Болотников прибыл в Путивль с письмом. Шаховской поручил ему отряд в 12000 человек. Болотников отправился в Комарницкую волость и возвещал всем, что он сам видел Дмитрия, и Дмитрий нарек его славным воеводою.


XIII

Гневен и многословен явился к царю патриарх Гермоген.
- Государь, виданное ли дело – города отпадают от царства, все тебя хулят в открытую площадно, а ты сидишь себе тишком и чего-то ждешь? У тебя же многие тысячи стрельцов, у тебя верные воеводы – пошли их в Путивль в прыткую Комарницкую волость.
Шуйский помаргивал глазками, вздыхал:
- Что же своим своих бить и калечить? Чем я тогда лучше Самозванца? Люди сами должны образумиться. Я перед Богом слово дал – не проливать крови.
- Не криви душой, государь! – входя в раж, воспылал неистовством Гермоген. – Ты оттого помалкиваешь, что боишься, как бы хуже не было. Но не гасить пожар и надеяться, что он сам собой стихнет, может святой или дурак. В подметных письмах новый самозванец обещает в Москве быть к Новому году. А сколько до сентября осталось? Июнь уж наполовине. Чего, кого робеешь, государь? Тебе благословение мое нужно – вот оно!
Перстами, сложенными для крестного знамения, тыкал царю в лоб, в живот, в плечи!
- Благословляю царь! Бери войско, иди и доставь царству покой и тишину!
Шуйский, не меняясь в лике, печальный, строгий, поднял глаза на Гермогена, больные, в красных ячменях на нижних веках.
- Я послал в Северскую землю Крутицкого митрополита Пафнутия. Он и сам будет говорить, и письма инокини Марфы читать.
- Не больно ты доверчив, государь? Пафнутий ведь не распознал в Самозванце Гришки Отрепьева, хотя тот у него в монастыре своим человеком был. Не спутает нового Дмитрия со старым?
- Что ж тебе надобно от меня, святейший? Скажи, я исполню.
- Войско пора собирать.
- Собираю, святейший! Боярину Воротынскому повелел собираться, а с ним – князю Юрию Трубецкому.
- Что ж сразу-то не сказал? – изумился патриарх. А я шумлю.
- Ныне все шумят, - почти прошептал царь Василий. – Молись, великий иерарх, ты ближе нас к Богу. Как я хочу, чтобы сам Господь вразумил неразумных, остановил руку, занесшую меч, остудил горячее слово, чтоб слетело оно с уст уж необидным, не ранящим.
Гермоген стоял перед крошечным царем огромный, могучий. Глядел, и в каждом его глазу было по сомнению.
- Не в монашеской ты рясе, государь, - в царской ризе ты. Да не оставит тебя Господь.
Ушел, вздымая мантией золотистую пыль в столбах летнего горячего солнца.
Шуйский подождал, пока дверь за патриархом закроется, и, макнув мягкие тряпицы в приготовленное врачами снадобье, приложил их к своим ноющим ячменям.
- Вот я царь, а ячмени мучают. – И вздохнул, вспомнил Марью Петровну. – Вот и
царь, а свадьбы не сыграешь, пока траур не кончится.
53


XIY

Иван Михайлович Воротынский оставил князя Трубецкого осаждать Кромы, сам пошел к Ельцу. Он спешил опередить казачьего атамана. Царь Дмитрий, готовясь к походу на Турцию, собрал в Ельце множество пушек, ядер, пороха, продовольствия, корм лошадям. Болотников к Ельцу не успел. Он остановился возле Кром, сам отъехал, осмотрел со стороны позиции войска князя Трубецкого. Удельные – Шубники, плохо оборудовали позиции.
Ударили казаки, когда солнце московскому войску в глаза смотрело. Князь молился перед обедом, а тут пальба, топот, гвалт. Выскочил из шатра – все бегут, конная лавина накатывает, сабли уж все в крови. Кинулся князь к своему коню и уж в поле только, верст десять отскакав в животном ужасе и беспамятстве, стал соображать, как и что надо было сделать против казачьей наглой атаки. Подпусти и пали. И нет их.
До того хватко разделались казаки с полком Трубецкого, что в полку Воротынского, стоявшем под Ельцом, слухи за два дня ополовинили роты и сотни, а еще через третий части не насчитали.
Воротынский плакал от стыда и отчаяния, но стоять за государя против сильных дружин города было себе на погибель, и пришлось отступать на рысях, слыша спиной погоню, теряя людей.
Нестерпимый позор погнал Воротынского в сторону от Москвы. Укрылся в своем родовом городке Воротынске, не смея предстать перед печальные очи кроткого царя. Да ведь и все дворяне полка поступили точно так же, в имения, как в норы, ушли. Пускай цари сами разбираются, кто из них истинный.
Впрочем, город Воротынск, неподалеку от Калуги, и в Калугу-то и пошел, обрастая толками крестьян и холопов, большой воевода Иван Исаевич Болотников.
Теперь решалась судьба Калуги и самого дела царя Дмитрия. Шуйский выставил под Калугой спешно собранное войско, а чтобы все поняли: дело сие великое государственное, - большим воеводой назначил брата Ивана. И впрямь некоторые образумились. Князь Воротынский явился в стан Ивана Шуйского со всей своей дружиной, бежавшей из-под Ельца.
23-го сентября 1606 года в устье реки Угры, там, где река впадает в Оку, сошлись в бою два войска. Отступать пришлось Ивану Шуйскому. Князья уцелели, но войска царского не стало.


XY

Истома Пашков, войдя в Тулу, сидел в ней всего лишь пять дней: поспешал на Москву. Но прямиком к столице не пошел: надо укрепить войско. А укрепить было чем: в Переславле Рязанском стояли с дворянскими полками Прокофий Ляпунов и Григорий Сунбулов. Два дня назад Ляпунов прислал к Пашкову гонца. Звал к себе, звал горячо: приходи, Истома Иваныч, вместе будем Шуйского бить. Пашков же дал ответ не вдруг: Ляпунов неспроста снарядил посыльного. Думы его не только о походе на Москву, но о своем величии. В Рязани сольются две рати. А кому в Наибольших воеводах быть? Вестимо, Ляпунову! Пашков же в подручных походит!
Истоме Иванычу давно были известны тщеславные помыслы Прокофия Ляпунова. Да тот и не скрывал их, кичливо кричал:
- Ляпуновы – не лыком шиты. Мы старинного дворянского роду. Буде нас
Шубнику низить. Ныне пришел наш час!
54

Ляпунов спит и видит себя Большим воеводой. По-другому и не мыслит, иначе не звал бы к себе тульскую рать. Но и Пашков не хотел сидеть под Ляпуновым. И все же к Рязани он выступил.
“За мной все мелкопоместные дворяне, - с тайной надеждой раздумывал Истома Иваныч. – Их и в Рязань сошлось довольно. Авось и перекричим родовитых”.
“Старейшину” выбирали не день и не два. Прокофий Ляпунов из себя выходил, чтобы выбиться в Наибольшие. Дело доходило до драки. Одного из служилых – сторонника Пашкова - Прокофий избил до полусмерти, чем подлил масла в огонь. Служилая мелкота избрала старейшиной истому Пашкова. В него верили, на него надеялись, его чтили за Елецкую победу. Мелкопоместные говорили:
- Ляпуновы на одно буйство горазды. Пашков же степенен, разумен и воевода отменный. С таким не пропадем.
Прокофий Ляпунов с братом Захаром и Григорий Сунбулов, огорченные неудачей, крепко загуляли. Захар Ляпунов, напившись до чертиков, ревел белугой:
- Все одно не быть Истоме на коне. Спихнем Шуйского – и Пашкова коленом под зад. Неча худородным у трона вертеться. Вышибем!
- Вышибем! – рьяно кивал Григорий Сунбулов. Добрым дворянам стоять у власти.
Два дня гуляли. Протрезвев, поутихли: обида обидой, но надо и дело вершить. А дело больно нелегкое – идти на Москву и бить Василия Шуйского.


XYI

Племянник царя Михаил Васильевич Скопин-Шуйский находился в Коломне, охраняя город. Въедливо и дотошно оглядел водяной ров и земляные валы, каменные стены и башни, стрельни и захабы,  погреба и тайники-колодцы.
Коломенцы диву дивились: зело сметлив в воинском деле дозорщик! Знатные розмыслы градодельцы и те уважительно говорили: младехонек, а головой светел. И когда только успел постичь ратные премудрости?! Ишь, как коломенских воевод и земских старост вздрючил. И поделом: бунташная рать с украйны прет, а крепость к обороне, почитай, и не готова. Крепко досталось. Первому воеводе именем царя повелел немедля на Москву отъехать. Не иначе в опалу угодит за нераденье. Но не только ругал и гневался: заставил поднять земляные валы, углубить и расширить ров, подновить башни. Сам сновал среди розмыслов и мастеров, давал умные советы, чем еще больше пришелся по душе коломенцам.
- Разумен царев племянник. Будто век крепости ставил.
На Покров Михайла Скопин-Шуйский отбыл в Москву. Вызвал царь, наказав прибыть немедля. По пути же велел заехать в Николо-Успенский монастырь.
- Какая надобность? – спросил гонца князь.
- Надобно доставить на Москву монастырскую казну.
- Монастырскую? – несколько озадаченно протянул Скопин. Знал: дары и приношения монастырей обычно доставляли на Москву сами чернецы.
- То дело иноков.
- Тебе велено, князь. Казна-то не малая, - гонец понизил голос, оглянулся на дверь, - в пять тыщ рублев. Кругом же шиши да разбойники.
К Угрешскому монастырю отбыл Михайло смурный: не больно хотелось ехать в обитель – ратных дел невпроворот. Но царева указа не ослушаешься.
Настоятель монастыря передал казну в строжайшей тайне. Благословил Скопина на
добрый путь, а затем цепко глянул на юного князя (и двадцати на вид нет!), молвил:
- Дам до Москвы своих людей.
55

- Обойдусь, - сухо отозвался Михайла. С ним было два десятка оружных послужильцев.
Выехали из монастыря в полдень. А часом раньше из обители вышел дюжий монах. Обогнул тын, огляделся: торопко спустился к Москве-реке и прыгнул в гели.
Казну везли на телеге, в окованном медью сундуке. Верхом на пегой кобыле сидел монастырский конюх и угрюмо косил беспокойными глазами за немой тревожный лес. Он не знал, что везут в сундуке, однако догадывался: понапрасну столь много послужильцев охранять подводу не станут. В сундуке богатство и богатство не малое, о каком простолюдину и во сне не пригрезится. А коль богатство, ожидай беды.
Князь же ехал спокойно: казна хоть и обременяла, но на сердце тревоги не было. Москва рядом, он доставит сундук без порухи. Только о том успел подумать, как перед самым конем рухнула вдруг огромная кудлатая ель, рухнула тяжело, гулко, с протяжным стоном. Из чащобы выскочила ватага лихих человек сто – грозные, свирепые, с кистенями, рогатинами и дубинами.
- Круши! – заорал одноухий меднобородый верзила и достал тяжело палицей одного из послужильцев. Всадник, окровавливая голубой кафтан, замертво пал с коня.
- Подводу – в кольцо! Живо! – выхватывая саблю, прокричал Скопин-Шуйский. Зарубил лихого и подъехал к телеге (монастырский конюх, завидев разбойников, прямо с лошади сиганул в ельник).
Лихие помышляли ошеломить вершников, разом с ними покончить: холопы-челядинцы хоть и оружные, но к лесным схваткам непривычные. Плевое дело их сокрушить. Либо дадут деру, либо без боя в плен сдадутся. Без охоты ныне холопы за князей стоят. Но эти, диво дивное, будто век воевали. Тотчас по княжьему кличу охомутали подводу и принялись ловко разить лихих – кто саблей, кто из пистоля, а кто и арканом. Кидали не хуже ордынцев. И где только наловчились? Что ни бросок, то заарканена буйная головушка.
Скопин-Шуйский, рубя саблей лихих, то и дело кричал:
- Из кольца не выходить! Держись плеча соседа! Не дозволяй пробить брешь!
Послужильцы держались спокойно, сплоченно, не давая разбойникам разрушить оборону. Одноухий верзила (знать атаман), верткий, настырный, неистово горланил:
- Не робей, братцы. Казна тут несметная. Бей псов!
Лихие вновь остервенело накинулись. Двое из послужильцев были убиты. Особо напирали на Михайлу Шуйского, но тот так искусно отбивался, так знатно полосовал саблей, что разбойников оторопь брала. Не князь – дьявол на коне! Не подступишься.
Скопин же, быстро глянув по сторонам, внезапно для разбойников, крикнул:
- Уходим! За мной!
Рассек лихого, гакнул и помчался по дороге, за ним ринулись послужильцы. Лихие победно загалдели, кинулись к сундуку.
- Наша казна, братцы! Хватай!
Побросав дубины, рогатины и кистени, полезли на телегу, скинули сундук.
- Ломай!
Но тут как снег на голову с обеих сторон дороги наскочили послужильцы, наскочили страшно, стремительно: давили, рубили, валили из пистолей. Разбойники, не ожидавшие столь ураганного натиска, сломя голову кинулись прочь от телеги. Казна была спасена.
Царь Василий, узнав о разбойном нападении, руками всплеснул:
- Под самой Москвой воровство! Ну, времечко непутевое.
Долго вздыхал, бормотал, охал, пока не встретился с острыми, напряженными
глазами племянника.
- Что стоишь? Ступай, ступай, Михайла. Мне в думу пора.
56

Михайла не шелохнулся, в открытых немигающих глазах его застыл немой вопрос.
- Ступай, говорю! – пристукнул посохом Шуйский.
- Я с той же просьбой, государь. Поставь воеводой на Ивашку Болотникова.
- И не проси! – вновь стукнул посохом царь – молод ты рати водить. Ивашка зело хитер, да изворотлив. Тебе ли, юнцу, с ним тягаться?
Михайло вспыхнул, светло-карие глаза потемнели, полыхнули гневом.
- Дед мой, Федор Иваныч, шестнадцати лет на ордынцев хаживал. Царь Иван Васильевич ему Большой полк доверил. Воевода Федор Скопин-Шуйский Казань брал. Царь его шубой со своих плеч пожаловал. Дай и мне войско.
- Буде! – в третий раз застучал посохом Василий Шуйский. – Ступай, Михайла!
Михайло выбежал дерзко, без поклона. Сколько же можно сносить царевы обиды?! “Молод рати водить… Юнец!” Нашел недоросля (Михайла был росл и силен не по годам). Сам от горшка два вершка и других не видит. А уж пора разглядеть в нем, Михайле, воина. Пора!
Молодому князю не давали покоя ратные подвиги своих именитых предков. Основатели рода – Иван Васильевич Скопа стал Большим воеводой Ивана Третьего, знатно воевал Литву. Был тяжело ранен мечом, но выжил, и вновь пошел на литовцев. Сын его, Федор Иванович, побывал в четырнадцати сражениях. Воин из воинов, удалый, искусный, до сих пор вспоминают о его доблестных походах. Но всех затмил дядя Михайлы Скопина наиславнейший воевода Иван Петрович Шуйский. Защитник Пскова. Защитник Руси. Король Речи Посполитой двинул на Псков стотысячное войско, двинул громко, победно. На всю Европу прозвучали слова Стефана Батория: “Пскову не выстоять. Мои жолнеры и пушки в три дня разрушат крепость, а затем разрушат и Русь!”
Двести тридцать один раз кидалось войско Стефана Батория на штурм города, и столь же раз откатывалось, оставляя под закоптелой, обшарпанной, полуразрушенной крепостью сотни убитых. Псковитяне не только стойко оборонялись, но и сами делали вылазки в стан врага. Зачастую вылазки возглавлял сам воевода – крупный, осанистый он врезался в гущу поляков, разя их длинной, увесистой саблей.
Королевское войско, несмотря на большой перевес в пушках и ратниках, так и не смогло одолеть русскую крепость. Стефан Баторий вынужден был снять осаду и заключить с московским царем перемирие. Псков заслонил Русь от дальнейшего вторжения. Русь славила Ивана Шуйского.
“Знатно бился дядя с ляхами, - восторженно думал об Иване Петровиче молодой Михайла Скопин. – Русь его никогда не забудет. А вот бояре (горько становилось на душе) забыли. Особо Борису Годунову дядя не приглянулся. Взял да и сослал воеводу на Белоозеро. И хоть бы в живых оставил. Приказал удавить знатного ратоборца”.
Михайла Скопин родился в тот год, когда Ивана Петровича отправили в ссылку. Но о судьбе воеводы он узнал лишь в десять лет, и с той поры возненавидел Годунова. Открыто хулил его в хоромах дяди Василия Шуйского. Тот же – лютый враг Годунова – поощрял племянника и сам наливался злобой.
- Бориска Годунов многим боярам поперек дороги стоял. Не царствовать ему долго. Повыше роды есть!
После внезапной смерти Годунова (разнесся слух, что царя отравили) Михайла Скопин стал “великим мечником” первого Самозванца. Честь для дворцовых чинов не малая. Самозванец, прослышав о потешных походах юного воеводы (в учениях и ‘боях” принимало участие около пятисот человек), сказал в думе:
- Сей отрок, достоин похвалы. Вижу в нем будущего полководца.
Михайла поразил Самозванца: он знал наизусть многие книги, повествующие о походах и сражениях византийских императоров, и не только знал, но и применял то, что сведал в своих потешных баталиях на Воронцовом поле (учения продолжались и в
57

бытность Лжедмитрия). Самозванец, побывавший на Воронцовом поле, воскликнул:
- Знатно, знатно, великий мечник! И полки ловко расставил, и врага искусно разбил. Повести дам тебе настоящее войско. Пойдем крымцев воевать.
К крымскому походу Михайла готовился всю зиму. Вновь и вновь перечитывал трактат византийского полководца Никифора Фоки “О сшибках с неприятелем”. Грезил поединками, крупными битвами. А Самозванец и впрямь приказал собирать на татар войско. В Елей (сборный пункт) потянулись обозы с ратными доспехами, пищалями и пушками.
Но на ордынцев идти не пришлось.


      XYII

Болотников шел на Москву через Кромы, Белев, Калугу. Истома Пашков – через Елец, Новосиль, Кропивну.
На Москву шли две рати. Одна – мирно, почти без крови (под началом Пашкова), другая, под начальством Болотникова, сурово и жестоко “бояр и воевод и всяких людей побивали разными смертями, бросали с башен, а иных за ноги вешали и к городовым стенам распинали и многими различными смертями казнили”.
В конце сентября листы Болотникова возмутили Алексин. Посад и воевода Лаврентий Котырев присягнул царю Дмитрию. Вскоре Болотниковым был взят и Серпухов. До Москвы оставалось каких-то сто верст. Бояре, прослышав о великом войске Вора, начали потихоньку покидать столицу. Высокородцев обуял страх. Прятались в монастыри, дальние вотчины.
Царь Василий и вовсе потерял покой: дни и ночи заседал в думе. После одного из ночных советов повелел:
- Ивашку Болотникова надо остановить на реке Лопасне. Пошлю туда воевод Кольцова-Мосальского да Бориса Нащекина со стрельцами, надо задержать Вора, дабы с силами собраться.
- Дай мне войско, - просил племянник царя Василия. – Я справлюсь с Вором.
- Нет, молод.
Воеводы, поставив заслон на Лопасне, сказывали ратникам:
- Вся надежда на вас, служилые. Не пустим Вора к Москве-матушке. Царь выдал нам наперед годовое жалованье, а коли побьете Ивашку, втройне наградит. Сокрушим бунтовщиков.
- Сокрушим! – дружно отвечали служилые.
Не сокрушили. Болотников, навалившись всем войском, в два часа смял царскую рать. Оставив на поле пять тысяч убитых, Кольцов-Мосальский и Нащекин бежали к реке Пахре.


XYIII

Вот уже целую неделю Василий Иванович Шуйский большую часть времени находился в одиночестве. От заседания думы толку мало. Никто не может ему помочь в выборе надежного военачальника. Братья уже биты Ивашкой, Мстиславский, Воротынский биты. А Ивашка со своим войском прет прямо на Москву. Он, соединяясь с рязанскими и тульскими дворянами, ведомыми братьями Ляпуновыми и Гришкой
Сунбуловым, побил и князя Кольцова-Мосальского. И не где-то за лесами, а на реке
Лопасне, до Москвы рукой подать.
58

“Кто и где остановит Ивашку”, - размышлял государь.
Грозовой тучей явился к государю патриарх Гермоген. Царь, увидев патриарха, пробурчал что-то и поспешил под благословение. Патриарх вдруг глубоко вдохнул в себя воздух и закашлялся. Кашлял до слез, чем насмерть запугал заметавшегося по комнате государя.
- Воздух! Воздух выдави из себя, - советовал государь.
Наконец, патриарх прокашлялся, ткнул тростью в бумажную гору.
- Ты читаешь, а они идут. Неделю назад были в Серпухове, а сегодня на реке Лопасне. Кольцова-Мосальского погнали с его хорошим войском. А где сам-то? Самозванец-то, ты знаешь?
- Не знаю, - виновато пожал жирными круглыми бабьими плечами государь. И спохватился. – Про самозванца Петрушку ведомо. Муромский посадский человек Илейка, сын сапожника Коровина. В Свияжске у стрелецкого головы Григория Елагина в денщиках. Бежал к теркским казакам. Там “открылся”: сыном бездетного царя Федора себя назвал. Казаки в те поры собирались грабить турецкие города или служить персидскому шаху Абассу, но как обрели “царевича”, так решили идти к “царю” Дмитрию, к Самозванцу, будь он проклят и на том свете. Они успели на Волге до Свияжска дойти, а как Самозванца не стало, отправились на Дон. Теперь в Путивле, у Шаховского.
Шуйский говорил все это торопливо, заискивая перед сердитым патриархом. Гермоген сел на обитую зеленым сукном лавку, поднял глаза на икону Спаса.
- Нет его, Дмитрия! Нет!
- Как нет? – удивился Шуйский.
- Коли был бы, ты бы знал, где он, сколько с ним войска.
Шуйский поднял обе руки к голове, почесал лысину с двух сторон.
- О Молчанове знаю. О Мосальском. О Шаховском. О Телятевском… Может, и вправду нет? – и топнул ногою. – Да я сам знаю, что нет! Убит, сожжен, пушкою развеян… Но, коли Петрушка всем им ныне голова, може и впрямь…
Шуйский сел рядом с Гермогеном.
- С ветром воюем.
- Надо не воевать, а наказать всех неслухов. Наказать – да и делу конец. Собирай войско по всей земле, царь! Покажи, наконец, силу свою державную.
- Да, да! – охотно закивал Шуйский. – Только кому это войско доверить?
- Племяннику Михайле. Он уже в силе. Давно он требует его послать с войском против Болотникова.
- Михайла, так Михайла!


XIX

Михаил Скопин-Шуйский, прознав, что Болотников остановился на Пахре, обрадовался. Слава Богу! Он так и прикидывал, что воровское войско встанет у реки. Сам же поджидал Болотникова у села Ясеневки, надежно укрывшись в лесу. А двумя днями раньше Михаил Скопин дотошно оглядел Пахру, намечая возможные удары по войску неприятеля. Воевода нанес на бумаге каждый лесок и перелесок, каждый холм и овраг, каждую излучину реки. В последний день, проведав через лазутчиков о передвижении бунташной рати, Скопин начал расставлять свои полки. Молвил воеводам:
- Болотников идет к Пахре. Подойдет к реке вечером, но переходить реку не станет.
Едва ли он оставит за спиной реку. Ночевать будет на правом берегу. Место сие
просторное, но для битвы неудачное. Глядь, воеводы, - ткнул пальцем в чертеж. – Стан
59

Болотникова оказался меж двух речек. Справа от стана в трех верстах – Ружа, слева, в двух верстах, река Моча. С севера же – Пахра. Ударь Болотников от села Сеньково либо Климовки – и он в ловушке, из коей ему уже не выбраться.
Скопин-Шуйский говорил неторопливо и уверенно, будто век воеводствовал. Царь Василий уступил-таки просьбам племянника, однако упредил:
- Ну, Мишка, гляди. Коль побежишь от Вора, десяцким не поставлю.
Князь Кольцов-Мосальский, побитый Болотниковым на реке Лопасне и назначенный вторым воеводой к Михайлу Скопину, ехидно кривил рот: легко тут говорить – в шатре на стульце, - а вот как запоешь, когда с Ивашкой Болотниковым сойдешься? Как бы сам в ловушку не угодил. На словах-то все горазды… Да и зело молод. Чудит царь Василий! Не уж поопытней воеводу не мог сыскать? Тут тебе не потешный полк. Тут десятки тыщ людей, коими надо хитро распорядиться. Слушал Скопина-Шуйского с ухмылкой, а тот мерно, степенно ронял:
- Большому полку стоять у Ясеневки. Полку Правой руки этой же ночью пересечь Пахру и идти вдоль Ружи. Встать у села Сеньково. Полку Левой руки идти вдоль реки Мочи. Ждать моего гонца у деревни Юрьевки. Пушкарскому голове со всеми пушками занять место у березового перелеска, на берегу Пахры, супротив бабьего луга. Передовому полку на заре скрытно перейти Пахру и начать бой с Большим полком Болотникова.
Скопин-Шуйский верил в победу, лишь бы воеводы не оплошали. На рассвете, неожиданно для Болотникова, Передовой полк Шуйского перешел Пахру, конные караулы открыли пальбу из пистолей, но было уже поздно – вражеские сотни, смяв разъезды, ворвались в спящий лагерь Болотникова.
- Царская рать, воевода! – доложили Болотникову.
- Как? откуда? – всполошно выбежал из шатра Болотников. Однако его замешательство было недолгим. – Доспех!
Вскоре он уже был на коне. Зорко, въедливо оглядел поле брани. Большой полк, теснимый врагами, откатывался к его воеводскому шатру, откатывался с большим уроном. В полках Правой и Левой руки лишь только сейчас тревожно заревели рожки, загремели тулумбасы.
У вестовых глаза на лоб: тут сейчас всему Большому полку придет конец. Помощь же надобна. Болотников напряженно смотрел в сторону Пахры. Появится или не появится новый царский полк? Долго ли так стоять? Большому полку и впрямь тяжко. Но вот-вот должно высыпать еще одно вражье войско. Удобней места для нападения не сыщешь. Надо бы повечеру там пушкарей поставить. Но кто же ведал. Будто с неба свалились. Сам виноват. За победами осторожность забыл, караулам доверился. А те недалече, знать, и озрели, целу вражью рать проворонили. Башку сверну дьяволам… Но где же вражий полк, где? Должен же он появиться, иначе стоянье дорого обойдется. Ишь, с какими потерями бьются повольники… Может, оказать помощь большому полку… Нет! Надо ждать. Ждать! Враг выйдет, непременно выйдет! И дождался-таки. Вот он, царский полк! Вылез именно из-за леска и теперь катится с увала (эх, ударить бы пушками).
Неприятель же по-прежнему теснил Большой полк (вместе с ним и Передовой сражался, вечером стал близ Большого, и теперь оба перемешались).
Болотников давно заприметил Юшку Беззубцева. Тот храбро и умело отбивался от натиска врагов. Иван Исаевич вынул из золоченых ножен меч. Бодро, уверенно глянул на ратников.
- Баре чаяли взять врасплох, чаяли перебить нас, но не выйдет! Не выйдет, ребятушки! За мной, покажем барам! За мно-о-ой! 
Личная трехтысячная дружина Болотникова ринулась на дворян. Отступившие
ратники, увидев скачущего воеводу, воспрянули и вновь повернули на бар.
60

- Наибольший с нами! Веселей, мужики!
Болотников кидался в самую гущу врагов. Падали тела, летели головы. Люто гулял по дворянам меч.
Передовой и Большой полки Шуйского начали быстро отступать, но в это время с тыла выкатился еще один царский полк.
Болотников бросился с дружиной в сторону реки Ружи, чтоб у спеть оказаться на невысоком угоре и отчаянно чертыхнулся: от реки, навстречу повольникам, двигалось царское войско.
“Кто же ныне так ловко бьется?”
Появление двух полков оказалось для Болотникова и вовсе неожиданным. Попытаться отвести войско к Бабьему лугу (ох как верно угадал Михаил Скопин это перемещение!), но из березового перелеска вдруг мощно грянули пушки.
Войско Болотникова заметалось…
“Надо отступать к селу Никулину”, - решил Иван Исаевич.
Но от Никулина показалась царская рать. В западне.
Михаил Скопин, стоя у Пахры на холме, довольно (забывшись, по-мальчишески) захлопал в ладоши. Болотникову конец! Из такого силка никому не выбраться, будь это сам Александр Македонский. Теперь лишь мужичье рубить.
“Ай да Миша! – похвалил Кольцов-Мосальский. – Ай да разумник! Болотникова в капкан загнал. Ныне уже Ивашке не уйти, спета его воровская песенка.
На болотниковцев со всех сторон навалилось царское войско. Казалось, что уже ничего не спасет войско поневольников от сокрушительного разгрома.
Тягостно, гнетуще стало на душе Болотникова. Ему, искушенному воину, не раз бывавшему в самых тяжких, непредсказуемых ратных переделках, стало ясно: сечу уже не выиграть. И от этой горькой, безжалостной мысли его охватила неистовая ярость.
- А-а-а! – дико, исступленно выплеснул он, с чудовищной, дьявольской силой попер на врага.
Проложил в стане дворян кровавую улицу и опустил меч: перед ним никого не было, враги с ужасом отпрянули на добрый десяток саженей. Рядом оказался Назарьев (он, Анечкин и Секира прикрывали Болотникова от боковых ударов).
Болотников в упор глянул на Назарьева.
- Выстоим? – переспросил он его. И ответил сам себе твердо: Выстоим! Нельзя нам на Пахре гибнуть. Нам еще Москву брать. Выстоим, други!
Вокруг воеводы удало билась его трехтысячная дружина, сдерживая напиравших дворян. Болотников обозрел битву. Всюду тяжкая, смертельная опасность нависла над полками, но обреченности в душе еще не было, надо искать выход из западни. Надо! Крикнул Анечкину:
- Отправь полусотню к Бобылю! Пусть Нечайка кинет треть полка на выручку Нагибе.
Вскоре новый приказ:
- Шли вестовых к лугу! (ратники встреченные ядрами и картечью, отступили к Моче). Пусть к реке не жмутся. Перетопят. Пусть пробиваются к Юшке Беззубцеву.
- К Тимофею Шарову полусотню! Идти ему ко мне. Живо!
Болотников, сидя на коне (поле брани хорошо видно), принимал и отсылал вестовых (многие гибли, прорубаясь к полковым воеводам), сыпал приказами, норовя сбить войско в один кулак.
Михаил Скопин ждал решающего перелома. Он близок. Мужики, холопы и казаки вот-вот начнут сдаваться в плен, сопротивление бессмысленно. Но решающего перелома
почему-то долго не наступало. А ведь был час, когда среди воровских полков началась
началась невообразимая паника… Но что это? Сумятицы, кажись, боле и не видно,
61

бунтовщики оправились. Как, почему, кто вдохнул в них свежие силы? Полки были разрознены, теперь же они сбиваются в единую рать. И как сбиваются?!
Удивлен, ошарашен Михайла! Чья-то смелая, искусная рука уводила воровские полки от неминуемой гибели. Скопин-Шуйский стоял на холме, как зачарованный, забыв обо всем на свете. Вот это битва! Вот это игра! Вот это ходы! Ни в одной книге византийских полководцев такого не прочтешь. Хитро бьется Болотников. Все его перемещения достойны высочайшей похвалы. Хитро!
А когда Болотников изловчился переместить один из полков в обход Бабьего луга (из такого-то месива!), и тем самым обезопасить войско от разящих выстрелов пушек, Михаил Скопин с восторгом воскликнул:
- Ловко, Болотников!
Второй воевода Кольцов-Мосальский удивленно глянул на Скопина вылинявшими дымчатыми глазами.
- Чому радиешься, Михайла Васильевич? Ивашкиной досужести?
Скопин поперхнулся.
Битва шла до полудня. “И бысть бой велик и сеча зла”.
Собрав рать в кулак, Болотников приказал отступать полком к селу Никулину. Михайла Скопин попытался, было, удержать воровское войско в кольце, но Болотников вырвался.
Михаил Скопин поехал на Москву с сеунчем окольничего Василия Бутурлина. Василий Шуйский, узнав, что наступление воровской рати по Серпуховской дороге остановлено и что Ивашка Болотников бежал от Пахры, буйно возликовал:
- Молодцом Мишка! Ныне о сей победе по всем городам отпишу. Пусть ведают, как расквасили нос Вору! В колокола звонить, из пушек палить! Пусть народ празднует.


XX

Солнце еще над дымами печными не поднялось – ночью заморозок был – а в домах уже не было ни души.
- Куда все подевались? – удивилась Марья Петровна – невеста государя.
У девки дома Луши лицо постное.
Да князя побегли глядеть.
- Какого князя?
- Да Скопина-Шуйского. С войском в город пришел.
Тут и Марья Петровна поскучнела. А потом пальчиком Лушу поманила и шепнула на ушко:
- Давай и мы побежим.
- Так пока твой княжеский поезд соберется, все уже проедут.
- А мы без поезда. Переодевшись.
Сказано – сделано. На улицах шумно, людно. Вся Москва высыпала на спасителя поглядеть. Князь Михаил побил на речке Пахре вора Болотникова. Хоть и не до смерти, но побил, прогнал.
- Прогнал, да недалече! – недобро переговаривались в толпе смелые. – В Троицком казаки воеводу Мстиславского в куски развалили.
- Врешь! Жив князь Мстиславский.
- Князь-то жив, да полк помер. Семь тыщ побито.
- В осаде отсидимся.
- Покукуете в осаде. Вот придет царь Дмитрий…
Луша локтями туда-сюда, княжну за собой тащит, чтоб к дороге поближе, от
62

страшных разговоров подальше. В самые первые ряды протолкались. И князь вот он. Конь под ним высокий, черный, с белой звездой во лбу. Князь в байтане, но без шлема. Лицом круглый, борода бритая. Поглядывал на людей весело. У многих отлегло от сердца.
- Князь Михайла Васильевич не выдаст наших голов.
- Будет на орехи и вам и вашему Михайле. Дмитрий Иванович его в мечники, а он во как отблагодарил. Держите-ка, кто грамотный.
Марья Петровна обернулась на этот глухой, но знакомый голос – Переляй! Сунул ей лист в руки, а потом уж узнал. И в толпу, в толпу, глаз с княжны не спуская. Как в воду ушел, на дно.
Луша заметила в руках Марьи Петровны лист, вырвала и бросила под ноги.
- Смотри! Смотри! Князь Михайло рядом и обе стали таращить на него глаза.
Наутро новости: царские слуги посадили на кол лазутчиков, воровские письма по Москве летали.


XXI

В первую неделю октября-зазимника стояли на редкость теплые дни. Казалось, вновь вернулось погожее красное лето.
- Экая ныне благодать! – довольно восклицали ратники.
Войско Болотникова, оправившись после битвы на Пахре, готовилось к походу на Москву. Рать пополнилась новыми тысячами восставших. Иван Исаевич, встречая мужичьи отряды, радушно говаривал:
- Спасибо, спасибо за подмогу, ребятушки. Ныне со всей Руси войско собирается.
Рать не только восстановила свои потери, но изрядно и выросла. Восемьдесят тысяч собралось под воеводским стягом! Такой огромной рати у себя Иван Исаевич еще не видывал.
С пятнадцатитысячным войском пришли к Болотникову атаманы Василий Шестак и Григорий Солома. Встреча была бурной, радостной. Сколько годов не виделись. Но в рати своей воевода атаманов не оставил. Теперь, когда собралось огромное войско, он мог без опаски заняться западными городами, все еще служившими Шуйскому.
Шестак и Солома выступили на западные города четвертого октября, а через три дня Болотников узнал, что Истома Пашков разбил царские войска под Коломной, взял боем город и пошел к Москве. А вскоре новая весть: Пашков разгромил царскую рать под селом Троицким.
- Знатно бьется Истома Иваныч, - похвалил Болотников.


XXII

Истома Пашков подошел к Москве 28-го октября 1606 года (вначале взял Коломенское, затем перебросил свое войско к деревне Котлы, что в семи верстах от столицы).
Иван Болотников подступал к Москве тремя днями позже.
- Дошли, други! – размашисто перекрестился Иван Исаевич.
Рать встала на предместья Москвы. Мужики и холопы, казаки и монастырские трудники, бобыли и бурлаки приставали к войску с берегов Дона, Оки и Волги. Взирали десятские и сотские, пушкари и затинщики, воеводы и головы.
Взирал Болотников. Взирала рать.
Дошли-таки! Учащенно, взволнованно бились сердца. Дошли! Через бои, кровь и
63

смерть, через все тяжкие испытания. Дошли!
Вот она, Москва-матушка! Лепкая, белокаменная, столица всей Руси.


XXIII

Царь занемог. Свалился-таки от суеты, дурных вестей и великих забот. Три дня его кидало то в жар, то в озноб. Лежал едва не в беспамятстве (заморские лекари не выходили из постельной), но на пятые сутки полегчало, попросил щей.
Брат Иван Иваныч обрадовано перекрестился:
- Нужен ты еще Богу.
- А боярам? Чу, смерти моей ждали, корыстолюбцы.
Иван не стал омрачать брата: прознает о кознях бояр – и вовсе свалится. А козни были. Когда по дворцу разнесся слух, что государь при смерти, боярам, будто ежа под зад сунули. Одни побежали к Мстиславскому, другие к Романовым, третьи к Голицыным, надеясь посадить на трон (после смерти царя) своего ставленника. Что тут было.
- Чего молчишь? – пытал Василий Иваныч
- Тихо было. Бояре здоровье тебе желали, в церквах за тебя молились.
- Врешь, Ванька, врешь! Чего рыло-то воротишь? По глазам вижу… Ну, да проведаю, всем воздам.
Поправился, проведал и… не возрал. Лишь тягостно и горько подумал: не было верных бояр и не будет. Каждый только о своем пузе печется. И попробуй – хоть тронь одного – лай подымут. Кто, мол, на кресте клятву давал, что бояр не тронет? Кто сулил верой и правдой служить боярству? Вот-то и оно. На чьем возу сидишь, того и песенку пой. Да и не время нынче с боярами тягаться, надо всем скопом думать, как лихолетье пережить. Вот уже под Москвою Вор грозный.
Битый Истомой Пашковым, воевода, боярин князь Федор Иванович Мстиславский, явился перед государевы очи с думой сокрушенной. Измученная душа тело измучила: лицом сер, борода серая. И вдруг не казнят, не винят. Федор Иванович, как цапля, вытянул голову, подался вбок и вперед и замер, слушая удивительные слова государя. Но другие-то бояре, тоже битые, смотрели на Шуйского кто сычом, а кто и коршуном. Иван Никитич Романов, Иван Васильевич Голицын, Василий Петрович Морозов, Яков Васильевич Зюзин – воеводы, поразившие проворством бегства рязанских и веневских дворян, - ждали от унылого своего царя охов, криков, метаний, но увидели перед собою человека, во всем над ними превосходного, знающего, что будет.
- Осада – не гибель, посмирение! – сказал Шуйский, позволил наглядеться на себя. И, поморив, сколько хотел, ожиданием своего слова, обратился к патриарху: - Святейший заступник наш Гермоген, молись о нас, и Бог возблагодарит нас, покорных ему, за смирение.
- Государь! – не сдержался Иван Романов. – У Ивашки-казака тысяч сто, а что у тебя? Кто за тебя? От кого нам ждать спасения? Откуда они возьмутся, наши избавители? - Я велел затворить Москву не потому, что мне выставить против супостата некого. Коли бить, так всех разом. Пусть только соберутся поскорее.
- Государь, от нашего полка трети не осталось. У князя Михайла Скопина тыщи три-четыре, ведь не больше.
- Князь Михайла Васильевич Ивашку Болотникова и с тремя тысячами прогнал от Пахры. Говорю вам: на все Божья воля! – и опять поворотился к патриарху, сказал ему,
насупленному, ласково: - Те, что за стенами, что смерти нашей хотят, - дьяволом
совращены. Они такие же русские, как все мы, такие же христиане. Молюсь о спасении их душ, и ты молись, святейший, ни на кого не сердуя. Господи, вразуми ослепленных и
64

оглохших! Да прозреют, услышат, раскаются. Кровь отечества да не льется в междоусобии. Горькое наше житье, но мы чашу эту осушим до дна: не вечен гнев Господен.
- Такие слова написал бы ты, государь, мятежникам. Может, один из ста образумится, - сказал в сердцах Гермоген, не выносивший выжидательного бездействия.
- Что ж напишем, - согласился государь и тотчас велел дьяку: - составь краткое послание. Я, государь, терплю, жду от всех заблудших раскаянья. Я еще медлю истребить жалкий собор безумцев, и моему долгому терпению есть предел.
- Государь, но какими силами ты погрозишь им? – снова спросил боярин Иван Романов. – Из Вятки вчера прибежал твой пристав. Хулят тебя, на чем свет стоит. За царя Дмитрия заздравные чаши пьют.
- И в Перми тоже! – подтвердил Гермоген. – Да еще хуже! Между собой передрались. За тебя, государь, там меньше стоят, чем за окаянного Самозванца.
- Образумятся. В Твери, архиепископ Феотист твоими молитвами, святейший, развеял мятежников. Смоляне тоже молодцы. Воевода боярин Михайло Борисович Шеин послал нам и стрельцов, и детей боярских и дворян. Города Старица, Ржев, Вязьма, Зубов нам присягнули.
- И Дорогобуж, государь! И Серпейск! – подсказал брату Дмитрий Шуйский.
 Царь остался с Гермогеном, последний обронил:
- Только чудо может спасти Москву.
- Чудо? – переспросил Василий Иваныч. – Чудо речешь? – и призадумался. Затем предложил, чтобы свершилось чудо, ты должен помогать, святейший.
- Мнится мне, что я токмо оным и занимаюсь, государь.
- Усердие твое велико, святейший. Однако ж церковь могла бы сделать и боле.
Глаза патриарха стали колючими.
- Боле? Аль мало проповедей и грамот моих о еретике и богоотступнике Гришке Отрепьеве? Аль мало проклятий на головы бунтовщиков, кои отступились от Христа, православной веры и покорились сатане? Аль мало дала церковь казны, оружия и монастырских трудников, дабы сокрушить Вора?
- Ведаю, святейший, - кивнул царь Василий. Но задумка в мою голову пала. Коль в дело ее пустить, у воров скамью из-под ног вырвет. Лишь бы ты благословил, святейший.
- Говори.
- Надо бы недельный пост по всей Руси огласить. Ныне же огласить, святейший.
- Что-о-о? – у патриарха от изумления аж губы затряслись. Всего ожидал от Шуйского, но такого! Да в своем ли ты уме, государь? Посты раз и навсегда установлены. До Филиппова же заговенья пять недель. Что за надобность?
- Чуешь, святейший. Смута – это гнев Божий, наказание, посланное Богом за грехи мирские. У черни единственный путь к спасению – покаяние! Прекратить воровство и покаяться, дабы не навлечь на себя гнева Божьего. Каково? – лицо торжествующее, шельмовское.
Гермоген глядел на Шуйского и лишний раз убеждался в изощренности, изворотливости, лукавстве его ума. Неистощим на коварные выдумки царь Василий!
- Всеобщим покаянием разложить и смирить бунташную чернь? Отпугнуть христиан от мятежников? Сплотить их вокруг царя и церкви?
- Так, так, владыко! – загорелся царь Василий. – Пусть люди ведают о своем тяжком грехе, пусть его замаливают и постятся. Благослови на сие богоугодное дело, святейший.
- Я подумаю, государь. Вечером пришлю к тебе послушника.
Гермоген, хоть и презирал царя, но новое “ чудо” ему пришлось по душе. Какая бы
смута по Руси ни гуляла, но мужики и посадские и христолюбивы, им не отринуть Бога,
65

он накрепко сидит в их душах, и в этом великая сила царя, патриарха, державы. Силу же оную надо умненько в дело пустить.
Патриарх объявил с амвона шестидневный пост, во время которого “молебны пели и по всем храмам и Бога молили за царя и за все православное крестьянство, чтобы господь Бог отвратил от нас праведный свой гнев, и укротил бы междоусобную брань, и устроил бы мирно и безмятежно все грады и страны Московского государства в бесконечные веки”.
Царь неустанно молился.
Гремел с амвона патриарх Гермоген.
Неистовствовали попы и монахи.
“То покрепче меча”, - довольно думал Василий Шуйский.


XXIY

Истома Пашков раскинул свое войско в Котлах. Болотников, обозрев пашковский стан, похвалил: доброе занял место Истома Иваныч, пожалуй, лучше и не сыщешь. Один из своих полков истома поставил в Коломенском, другой у села Заборье. И вновь Болотников похвалил: самые удобные позиции перед Москвой.
- Где же нам вставать, воевода? – спросили начальные люди.
- В Котлах! – решительно молвил Болотников.
- Но там же Пашков.
- Пашкову стоять на другом месте.
Свое решение Болотников принял час назад, принял после долгих и противоречивых раздумий. Истома Пашков – крепкий башковитый воевода. Победы под Ельцом и Троицким снискали ему громкую славу. В него уверовали не только мелкопоместное дворянство, но и мужики, и казаки, и холопы. Под стягом Пашкова – сорокатысячное войско. Сила.
Но в этой силе Иван Исаевич видел и не малые изъяны. В челе сотен, тысяч и полков стоят дворяне. Многие из них богатые помещики, все те же баре, коим мужичьи помыслы о земле и воле – копье в сердце. Поведут ли стойко в самый решительный час за собой, не дрогнут ли? Пойдут ли на отчаянный штурм Москвы? Не шибко они любят кровь проливать. Им не за волю биться – не мужики! – а за более жирный кусок, за чины и вотчины, за царя дворянского. Мужикам не мужицкий царь надобен. Тут-то и загвоздка: рать одна, в рати думы разные. Нет в войске Пашкова единенья, и коль его нет – не быть и войску крепкому. Пашков занял же под Москвою самые ключевые места. Так дело не пойдет, уж слишком велика цена московской битвы. В Котлах, Коломенском и Заборье должна стоять мужичья рать.
Но как-то истома Пашков отнесется к решению Болотникова? Не закусит ли удила, не заартачится ли?
Болотников позвал Пашкова к себе в ставку. Истома вначале не хотел ехать к холопьему воеводе, но без него, (у которого было сто тысяч воинов), Пашков понял, Москву не взять.
Болотников встретил Пашкова неподалеку от шатра, встретил на коне, облаченный в полный ратный доспех.
“Могуч, – подумалось Истоме Иванычу. – Не зря говорят, что Болотников медвежьей силы. Могуч воевода”.
Глаза Пашкова, ищущие, пронырливо побежали по болотниковской рати. Войско
стоит не стадом, а полками. Хорошо видны Передовой и Большой полки, полки Правой и
Левой руки, Ертаульский, Сторожевой, Засадный. Пестрят на закатном солнце алые,
66

белые и синие шатры воевод. У шатров разъезжают вестовые, готовые в любой миг сорваться по приказу начального человека. “Болотникова врасплох не возьмешь, - отметил Истома Пашков. – Войско стоит боевым порядком. Стоит ловко и удобно, будто к бою изготовилось… Наряд большой. Пушек, кажись, и не перечесть… Крепкое войско!”
- Ну, так что, воевода, заодно станем царя Шуйского бить? – напрямик спросил Болотников.
- Заодно, - не раздумывая, ответил Пашков.
- Вот и славно, - бодро молвил Иван Исаевич. – Славно, Истома Иваныч! Единой ратью веселей будет Москву брать.
- А возьмем? – пристально глянул на Болотникова Истома Иваныч. – Москва – не Елец, и не Кремль. Здесь и не такие рати спотыкались.
- Таких не было, Истома Иваныч, - произнес Болотников. Не было! Приходили под стены Москвы чужеземцы. Ныне сама Русь, почитай, семьдесят городов за нами. Пришла под Москву рать народная, всерусская. И перед ней не устоять Ваське Шубнику с боярами. Не устоять, Истома Иваныч! Возьмем мы Москву. Но для того нам хитро надлежит войско расположить. Так расположить, чтоб Васька Шубник ни одним змеиным жалом нас не укусил. А посему я, как Большой воевода, встану своими полками у Котлов, Коломенского и Заборья. Тебе же, Истома Иваныч, верней стать под Николо-Угрешским монастырем.
И без того замкнутое, застегнутое лицо Пашкова потемнело, глаза зло полыхнули.
- Того не будет… Никогда не будет, Болотников! Мои полки, как стояли, так и будут стоять.
- Та-а-ак, - хрипло протянул Иван Исаевич. – Выходит, Большому воеводе ты подчиняться не станешь. И над полками твоими я не волен? Мне ж топтаться сзади тебя и ждать, покуда не снизойдет Истома Иваныч. Не пойдет так, воевода. С хвоста хомут не надевают. Одумайся! Мое войско едва ли не втрое больше твоего, и не мне, Большому воеводе, стоять на неудобье.
Больше ничего не сказав, Пашков огрел плеткой коня и поскакал, к своему стану.
“Гордыней захлебнулся”, - сплюнул ему вслед Болотников.
Всю ночь думал Пашков, что делать, но и не нашел ответа. Утром войско его по-прежнему стояло у Котлов.
- А что, батька, у нас во какая громада. Возьмем и двинем на Пашкова. Шерсть полетит! – советовали Болотникову воеводы.
Болотников лишь рукой отмахнулся.
- А может, вновь послов снарядить? Авось и уговорим.
- Едва ли, - отозвался Болотников.
Болотников хмуро расхаживал вдоль шатра. Ждали воеводы, ждала рать. Надо что-то предпринимать, но ничего дельного, толкового на ум не приходило.
Нет, на Пашкова нападать нельзя. Открыть войну с Пашковым – окрылить Шуйского. Тот – хитроныра из хитроныр – от радости до небес подскочет. Разброд во всем войске. Скачите бирючи по городам и селам, оглашайте люду, что воровские рати друг друга бьют, раскол в стане антихристов! Нет, того допустить нельзя, не веселиться Шуйскому. Москву надо брать единой ратью. Но как ныне это сделать?... Уступить Истоме Пашкову ключевые стены? Уступить дворянам? Через час Болотников приказал вплотную подойти к войску Пашкова. Пашков не шелохнулся.
Семейка Назарьев, собрав два десятка ратников из мужиков, подошел к Болотникову.
- Прогуляемся-ка мы, по стану Пашкова, воевода. Авось сосельников встретим. –
Глаза Семейки лукаво блеснули. Потолкуем с ними, где им будет лучше: у Истомы или у
нас? В полдень к шатру Истомы Иваныча прискакал Григорий Сунбулов.
67

Полк Правой руки помышляет переметнуться к Ивашке Болотникову. Сотники едва удерживают мужиков.
- Переметнуться к Болотникову? – переспросил Пашков и темные бессонные глаза его недоуменно застыли на Сунбулове.
- Почитай, всем полком, Истома Иваныч, болотниковских мужиков наслушались. Не хотим-де боле под дворянами ходить. Нам-де с Болотниковым повадней. Он землю и волю обещает.
Не успел Сунбулов высказать, как в шатер ворвался огневанный Захар Ляпунов.
- Поруха! Замятня в полку! Мужичье к Болотникову уходит!
В глазах Пашкова мелькнул испуг. Гибнет рать! Коль мужики и холопы уйдут к Болотникову, он, Пашков, останется с тремя-четырьмя тысячами дворян, останется как отсевок в поле. Прощай далеко идущие помыслы: (а помышлял переходить при новом царе первым думным боярином). Прощай чины, богатство и вотчины! Вскочил на коня и поспешил в поле: надо немедля остановить мужиков.
Вечером того же дня Истома Пашков повелел войску отходить к Николо-Угрешскому монастырю.


XXY

Царь Василий и патриарх Гермоген обрушили на посад устрашающие речи. Чем только не пугали простолюдина, какими только карами не грозили. И христолюбивый москвитянин робел, шел в храмы. Но… стоило выйти ему на многолюдье, стоило услышать чье-то дерзкое слово, и вновь начинало подниматься, рваться наружу, колотиться неспокойная душа и вновь неистребимо тянулась к замятне.
Крамолой и страхом жила Москва.
Василий Шуйский неустанно советовался с воеводами. Убедившись, что Вор окончательно встал под Котлами и Коломенским, царь повелел:
- Осадными воеводами быть князю Дмитрию Трубецкому да думному дворянину Ивану Пушкину. Стоять им за Москвою-рекою у Серпуховских и Калужских ворот. Дозирать за воеводами приказываю боярину князю Ивану Одоевскому Большому.
Племяннику же своему молвил с глазу на глаз:
- Тебе, Михайло, быть на вылазке. Ивашке Болотникову ни днем, ни ночью покоя не давай. Дам тебе лучшие полки. И вдай, Михайла: зело великое дело на тебя возлагаю. Как бы не рухнуть под мужичьим топором. Ишь, какую огромную рать Вор собрал. Да и на Москве, как ведаешь, смуты хватает, на пороховой бочке сидим. Чернь, того гляди, на Кремль навалится (царь, боясь бунта, приказал разобрать все мосты, перекинутые из Кремля через ров и поставить перед воротами пушки). На тебя, Михайло, вся надежда. Наподдаешь Вору – и Москва угомонится. Нам бы лишь времечко выиграть. Скоро новые рати на помощь придут. Тут, всеми-то силами, Ивашку и покончим. А покуда тереби, задарь изматывай Ивашку. С Богом, Михайла, с Богом, родимый!
Царь аж прослезился, горячо облобызал племянника и тихо, умильно добавил:
- Стар уж стал, Михайла, недолго мне царствовать, (а глаза хитрющие). Тебя, а не братьев своих, на троне вижу. Не горазды они Московским царством править. Глупы, спесивы, ума у них не на полушку. Развалят царство. Ты ж, Михайла, головой светел. Не по летам наградил тебя Господь ясным разумом. Не вижу достойнее мужа… Ну, ступай, ступай, Михайла. Ныне благословит тебя на подвиг ратный владыка Гермоген. Ступай к нему.
Назначив осадных и “вылазных” воевод, царь приказал спешно поставить перед
Серпуховскими и Калужскими воротами Скородума передвижной дощатый городок.
68

- Без сей крепостницы не обойтись. Вспомните-ка, бояре, последний набег Казы-Гирея. Знатно помогала крепостница, Москву оборонила. Споткнулся на ней хан. Немедля кличьте плотников.


XXYI

Большой воевода Иван Исаевич Болотников сам глядел, как строят оборону кругом села Коломенского. У палки два конца, а у войны концов – что колючек на еже. Сегодня ты гонишь, завтра тебя погонят, сегодня ты в осаде – завтра сам на стенку полезешь.
Добрый городок выстроили казаки.
- Здесь изгородь на аршин ниже надо ставить. Хорошее место для наших пушек.
- Может, лучше гору поднять, - предложили Болотникову пушкари. – Снега насыплет – низковата будет ледяная стенка.
Разговаривая с пушкарями, обратил внимание на приближавшихся всадников. Узнал Прокофия Ляпунова и Григория Сунбулова – рязанцев. По одной посадке только, как лошадей дергали, понял: сердиты, и очень.
Поехал навстречу, улыбаясь, и уже издали, крича им:
- То-то я вас поминал сегодня! Поехали ко мне, отобедаем. Уж ведь за полдень давно.
- Большой воевода! – начал сурово Ляпунов.
- А ты малый, что ли? А ну, давай-ка померяемся, кто длиннее.
Спрыгнул с коня, бросая повод казаку.
Ляпунов оставался сидеть на лошади, смущенно ответил:
- Большой воевода, нам не до шуток, - сказал Прокофий. – Мы думали и положили между собой: Большим воеводою быть в войске Истоме Пашкову. Он дворянин в седьмом колене. Он побил Мстиславского, а тебя Скопин-Шуйский с малым отрядом побил. Все дворянское ополчение за Истому Пашкова.
- Экий разговор выдумали! – удивился Болотников. – Государь мне дал власть. Как я ослушаюсь? Нет, господа! Не смею. На мне клятва. – Затем начал шутить. – Придет государь в войско, скажет: “Истоме быть воеводой, а тебе, Ивашка, казаком в шанцах”. Тотчас в шанцы пойду. Какая корысть Истоме быть ответчиком за всех? Воевода он умный, но с казаками да крестьянскими ватагами ему не управиться. Вы уж скажите ему: пусть не спешит в первые. Москву возьмем, государь придет, тут и посчитаетесь родами. Господи! О том ли голове болеть? Надо народ поднять в Москве, чтоб бояр побил, - тогда и войне конец!
Ни Прокофий, ни Сунбулов не поняли шутки Болотникова.
- Зачем ты призываешь бить бояр и дворян? – встрял в разговор Сунбулов. – Грабить гостей? Зачем обещаешь всем грабителям и душегубам боярство? Возможно ли, всем боярами быть? И зачем ты разоряешь помещичьи имения? Государю служишь, не разбойнику.
- Я казак, вольный человек! По мне, все должны быть людьми вольными и жить, как Бог посылает.
-Да кто же работать-то будет, коли все обоярятся?
- Да те, кто раньше сидел, ручки белые сложимши. Вы меня за дурака не держите, господа. Вольный крестьянин от земли не побежит, коли, весь урожай будет его.
Ляпунов и Сунбулов переглянулись.
- Такое тебе, воевода, наше слово: коли, кто посмеет из твоих казаков разорять
озорством помещичьи дворы, мы тех обидчиков добудем хоть из-под земли. И прикажи,
воевода, пленных дворян не казнить и не мучить. Они слуги государя. Его руки. Татары из
69

степи нагрянут, чем держать меч, коли вместо рук обрубки?
Посыпал снег, будто встряхивали из кулей муку. Ляпунов и Сунбулов отъехали от места встречи с Болотниковым. Конской гривы не стало видно.
- Не заехать бы к москалям! – сказал Сунбулов (Ляпунов и Сунбулов уже давно тайно сносились с людьми Шуйского, царь посулил Ляпунову крупное поместье и высокий чин думного дворянина).
- А я не прочь заехать. – Ляпунов натянул повод и, загораживая рукавицей лицо, пытался разглядеть дорогу. – Вот и зима… - передернул плечами. – В Москву хочу, в тепло.
Сунбулов склонился с седла, лицом к лицу.
- Первым, кто приедет к царю Василию, будет награда, вторым прощенье, третьим – кнут и рваные ноздри
- Награды в несчастье грех получать, кнута тоже не боюсь. Не дамся. – Тяжело, по-бычьи, Ляпунов покрутил головой. – Нет его, царя Дмитрия. Ивашку-казака на мякине провели.
- Но он верит. Он ведь был у Дмитрия Ивановича.
- Мишка напялил на себя золотой татарский халат – вот и царь.
- Каков Мишка?
- Молчанов, собака. Был бы Дмитрий Иванович жив, разве сидел бы он в Кракове или еще где, когда войско под Москвою, когда Москве защищаться некем? Надурили нас.
Стременами зло, больно тронул коня и будто из-под жернова выехал – светло, бело, небо сияет.
Поскакали.
- Что это? – поднялся на стременах Прокофий. Красная луговина расплывалась на белом. Подъехали ближе – тела с размозженными головами, исколотые животы… и все голые.
Не остановились.
- Видел? – спросил, наконец, Прокофий.
- Пленных порешили.
- Кто порешил – видел? Вилами порешили, дубьем. Крестьяне наши добрые всласть потрудились. Ободрали, как водится, и всех к Господу Богу – из-за сапог, из-за порток.


XXYII

С тех пор, как Истома Пашков переместил свое войско под Николо-Угрешский монастырь, он был хмур и не разговорчив. Чтобы забыться от невеселых дум, ездил по рати, тормошил тысяцких и сотников.
- Быть настороже! Василий Шуйский воевод на вылазку снарядил. В любой момент могут ударить.
Тормошил больше для острастки, зная, что вылазной воевода Скопин-Шуйский не кинется к Угрешскому монастырю, для него враг есть ближе и опасней - Иван Болотников. Под Котлами, Заборьем и Коломенским стычкам быть. И стычки уже начались, не было дня, чтобы Болотников со Скопиным-Шуйским не поцапались. Но до больших боев пока не доходило: слишком мало сил у Скопина-Шуйского, не по зубам ему стотысячная рать. Недоступен и крепок Болотников, наскоком его не опрокинешь.
На душе Пашкова - и злость, и досада, и зависть. Ему, Истоме – уж он-то знает
себя, - никогда таким не быть, за народ и волю ему не биться. Биться же за богатую
вотчину, да за местечко у трона (и только-то), Господи, как мало человеку надо.
70

Истоме вспомнились слова Прокофия Ляпунова:
- Черт дернул нас к Ивашке пристать. Мужики дворян топорами секут, а мы – под его руку. Тьфу! Не надо бы тебе, Истома, ни нас, ни себя низить.
Дворяне не могли простить Пашкову его неожиданную податливость, нельзя, никак нельзя было ему уступать место. Неслыханный срам ходить под стягами холопа. Пашков и сам мучительно переживал свое поражение, скрытого тщеславия было в нем не меньше, чем в необузданном Ляпунове. И как ни старался он подавить в себе злость и досаду, неприязнь к Болотникову нарастала с каждым днем. Не помогали ни частые выезды по полкам, ни охотничьи вылазки в лес.
Братья же Ляпуновы и Григорий Сунбулов бражничали, уже какой день. Гуляли шумно и буйно, блудили с девками. Пашков, наведавшись в ляпуновское войско, пришел в ярость. На подгуле вся дружина. Навались враг – и пропадай войско. Пашков укоризненно покачал головой. А тут напасть. Примчал гонец Семка Хохлов из Рязани, ошарашил:
- Мужики заворовали, воевода! – сообщил он Прокофию Ляпунову. – Поместья зарят и жгут, хлеб из житниц тащат. Вся Рязанская земля взбунтовалась.
- Мы тут за их Красно Солнышко воюем, а они усадища наши громят!
- Ивашкиных грамот наслушались! Сам первый вор и мужичье, воровать наущает.
- Неча нам тут боле делать! – взорвался Захар Ляпунов. – Айда в Рязань спасать поместья. Накажем мужиков! Немедля надо сниматься.
Слова брата всколыхнули, было, и Прокофия. Подмывало подняться и решимо кинуть: идем на Рязань, идем карать мужиков!... И все же каким-то чудом остановил себя.
- Обождать надо, дворяне. Домой всегда успеем. Наша судьба ныне здесь.
Уж слишком много ждал от похода на Москву Прокофий Ляпунов! Не любы были ему ни высокородцы-бояре (все у них), ни сам боярский царь Василий: покуда правят бояре на Руси, дворянам ни в почете, ни в славе не быть, век ходить униженными по царским задворкам. “Нам нужен свой царь, дворянский! – говорил Прокофий. – Такой, дабы на одних дворян опирался. Нас на Руси десятки тыщ и, не будь дворянского войска, давно бы топтали Московию иноземцы. Бояр же – жалкая горстка. Хватит им верховодить. Настал наш черед у трона стоять”.
С теми заветными думами и двигался Ляпунов к Москве, но чем ближе его рязанское войско приближалось к столице, тем все смятенней и тягостней становилось на душе воеводы. И виной тому мужики. Они, треклятые. Побросали сохи, вышли из сел и деревенек и огромнейшей ратью пошли на Москву. И как пошли! Зверски, угрозливо, заря поместья и вотчины, убивая бояр и дворян. Шли и кричали: “Довольно с нас боярской кабалы. На себе хотим хлеб растить. Добудем волю!”
Клич был такой могучий, что Прокофию становилось не по себе. А вдруг мужичье и в самом деле Москву возьмут, что тогда? Не кинутся ли с оружием и на тех дворян, что оказались с ними в одном войске? Страшно становилось Прокофию. Начал колебаться (да и только ли он?), на верном ли пути? В воровском ли стане его место?
Подтолкнул Прокофия тайный посланник Шуйского. Царь посулил Ляпунову крупное поместье и высокий чин думного дворянина. Через несколько дней – все это время Прокофий скрытно сносился с царем – дворянское войско Ляпунова, воспользовавшись “мглой и непогодою”, перешло на сторону Василия Шуйского.
Василий Шуйский находился с думой в палате. Ветром колыхнуло замерзший воздух: двери растворились, к царскому месту, чуть не бегом устремился брат царя Дмитрий. Василий Иванович побледнел, встал, ожидая удара.
- Рязанские дворяне с Прокофием Ляпуновым и с Гришкой Сунбуловым перешли к
тебе, государь. Вину тебе принесли.
- Ляпунов? Прокофий? Рязанский дворянин?
71

У царя перехватило горло.
“Господи! Свершается милость Твоя”.
Вздрогнул, как проснулся. Оглядел думу.
- Как обещал, Ляпунова жалую думным дворянином. Ибо думает. – И так победительно поглядел на бояр, словно Болотникова в пух и прах расколошматили.


XXYIII

Иван Исаевич ходил по дворцу и не переставал изумляться:
- Знатные мастера ставили. Надо же таким умельцам родиться.
Коломенский дворец и в самом деле был диковинный. Легкий, воздушный, сказочный. Нарядные терема в затейливой резьбе, шлемовидные и шатровые башни и крыши, ярко горят на солнце высеребренные и позолоченные купола, радуют глаз народа гульбища, паперти и крыльцо. А сколь благолепных сеней, переходов и присенков. Сколь разных петухов и причудливых зверей на искусно изукрашенных верхах!
- Вот перед кем надо шапку ломать, - восхищенно говорил про себя Болотников. – Велик же русский трудник. Вот кто на Руси царь.
Болотников во дворце ожидал послов из Москвы.
- Едут! – доложил стремянный.
Послов встречали с почетом. За полверсты от Коломенского по обе стороны дороги выстроились отборные конные сотни. Вершники в кольчугах, юшмаках и бахтерцах, в медных шлемах и железных шапках. Грозные брови, молодцеватые.
“Доброе у Болотникова войско, - поглядывая на ратников, думал посадчанин Ошаня Тороп, ехавший в челе посланников, - и великое. Ишь, какой огромный стан! Поди, и впрямь тыщ сто будет. Экая силища на Москву навалилась… И село укрепили знатно. Век такой диковинной крепости не видывал”.
Недалеко от дворца посланники сошли с лошадей. Иван Исаевич принял москвитян. Был в богатом цветном кафтане с жемчугом, стоячем козырем, а алых сафьяновых сапогах с серебряными подковами. Сверкали самоцветами позолоченные ножны и рукоять меча. По правую и левую руку Болотникова – воеводы и казачьи атаманы в нарядных зипунах и кафтанах.
Посланники сняли шапки, перекрестились на киот.
- Здрав будь, Большой воевода. Москва челом тебе бьет! – громко молвил Ошаня Тороп и низко поклонился.
- И вам отменного здоровья, люди добрые, - приветливо отозвался Иван Исаевич. Глаза его зорки, цепки и живы, а на душе отрадно. “Москва челом бьет!” Вот и дождался ты, Иван Исаевич, заветного часа. Тебе, вожаку мужичьему, стольная Москва челом бьет. Рати, народной повольнице. Москва бьет челом мужику: знать, совсем плохо боярам и Шуйскому, коль люд московский с поклоном к мужику прибыл. Ужель скоро быть ему, Болотникову, в Престольной, ужель скоро устанавливать по всей Руси праведную жизнь! Без бояр, кабалы и господского кнута. Ужель?!
- Пришли к тебе, Большой воевода, от черных слобод, торгового люда и стрельцов.
- От стрельцов? – вскинул бровь Иван Исаевич. – Аль и служилые от царя отшатнулись?
- Отшатнулись, воевода, - кинул Ошаня. – Да вот самого стрельца спытай.
 Из толпы посланников протолкался к Торопу дюжий русобородый детина – ахнул: да это же Аникий Вешняк. Приемный сын деда Торонтия, у коего останавливался когда-то Болотников. Вот и опять свиделись.
Аникий Вешняк перешел к Болотникову после падения Болхова, но долго быть в
72

повольничьем войске ему не довелось. После разговора с Иваном Исаевичем стрельца позвал к себе Матвей Аничкин и сказал:
- Возвращайся в Москву, Аникий. – Там ты нам больше пригодишься. От воров-де бежал. На Москве ж мути стрельцов. Авось и не станут за царя биться.
Признал стрельца и Иван Исаевич, но и вида не подал. Аникий же молвил:
- Ошаня Тороп правду сказывает, воевода. Надумали стрельцы царю Дмитрию Иванычу послужить.
- Молодцы, коль так надумали. Молодцы! Давно пора от Шубника отстать, - весело произнес Болотников. Болотников вновь перевел глаза на Торопа. – А каково посада слово?
- И посад за царя Дмитрия, воевода. Не желает московский люд под неправедным Шуйским стоять. Не видать с ним житья доброго. Выдадим тебе и бояр, и всех князей Шуйских. Так мы всем миром порешили.
- Добро, добро, послы московские! Теперь же прошу со мной потрапезовать. К столу, други.
Но послы ни с места.
- Вишь ли, Большой воевода, - крякнул Ошаня, - нам бы вначале царю Дмитрию Ивановичу покланяться. Не дозволишь ли пресвятые государевы очи увидеть? Допусти к царю Дмитрию челом ударить.
Улыбка сбежала с лица Болотникова. С удивлением глянул на Ошаню.
- К царю Дмитрию? – поперхнулся. – О чем речете, други?... Царя Дмитрия в Коломенском нет.
- Как это нет? – в свою очередь удивился Тороп. – А нам поведали, что он у тебя, батюшка. Чудно, право… Так, где ж государь?
- Царь Дмитрий в Речи Посполитой. Ждет, пока моя рать Москву возьмет.
Длинное узкобородое лицо Ошани потускнело, острые, зрачковатые глаза стали растерянными.
- А мы-то чаяли, - развел руками, - у тебя государь. Думали, коль царь Дмитрий нас примет да своим праведным словом обнадежит, то и Москву ему сдадим… Нет, выходит Дмитрия… В Речи Посполитой. Так-так.
И Ошаня и все другие посланники заметно увяли. Хоть и пошли к столу, но веселого застолья не получилось. Пили, ели, слушали речи Болотникова и воевод, но так и не воспрянули. Под конец же застолья Ивану Исаевичу вновь пришлось испытать замешательство. Ошаня Тороп, осушив три корца, молвил:
- На Москву из села Красного мужики прибежали, воевода. В страхе прибежали. Где твое воинство великий погром учинило. Мужиков зарили и смертным Брем били.
У Болотникова дрогнула рука с чаркой, хмурые недоверчивые глаза вперились в Ошаню.
- Мои ратники мужиков не забижают. Навет.
Тороп кивнул одному из послов: тот, лысый, широколобый, поднялся и с укоризной произнес:
- Не навет, воевода. Я сам из села Красного. После Михайлова дня набежали твои казаки и начали дома зарить. Будто ордынцы накинулись. Не токо грабили, но и убивали. Восьмерых мужиков посекли. Да вот глянь! – скинул кафтан, рванул от ворота белую рубаху. Обнажилось плечо с кровоточащим сабельным шрамом. – Самого чуть не убили.
Болотников вспыхнул и на какой-то миг онемел. Повольница напала на мужиков! Ограбила, иссекла саблями. Пролила мужичью кровь!
Гневными глазами повел по лицам воевод. Кто? Чьи повольники набросились на село? Юшки Беззубцева? Нет. Недоумен… Нечайки Бобыля? Глаза чистые… Мирона
Нагибы? Сидит, будто собака побитая. Башку отвернул. Его казаки шаркали!
73

- Ныне все подмосковные мужики напуганы, воевода, - сыпал солью на рану
Ошаня. – Унял бы свое воинство.
- Уйму! – тяжко бросил Болотников. – Дело сие худое, но случилось оно без моего ведома. В рати все знают: мужик для нас первый содруг. Едва ли не все войско мое мужичье. И никому не дозволю зарить, и бить крестьянина. Тот же, кто посмел поднять руку на мужика, понесет тяжкую кару. Не бывать более в рати погромщикам и душегубам! О том твердо на Москве скажите. И еще скажите: царь Дмитрий прибудет немешкотно. В сей же час снаряжу гонца к государю.
- Ну, а коль не прибудет? – в упор глянул на Болотникова Ошаня. И застолье смолкло. Установилась тишь – мертвая, тревожная.
- Сами Москву возьмем! – громко, отрывисто произнес Болотников, и посланники сразу заметили, как круто изменилось его лицо, став жестким и решительным. – Сами возьмем! – повторил Иван Исаевич, - Шубнику за каменными стенами не отсидеться. Силен медведь да в болоте лежит. У нас же видели, какое войско? Могучее войско, сметет оно и бояр и Шубника. О том крепко на Москве скажите.
- Скажем, воевода, скажем, - заверил Ошаня. – Видели, огромное у тебя войско. У Шуйского и половины нет. Плохи его дела… Вот кабы еще и царь Дмитрий у тебя объявился, враз бы всех Шуйских порешили.
- А без царя Дмитрия? – теперь уж Болотников глянул на Ошаню в упор. – Пойдет ли посад на бояр и Шубника?
Тороп вильнул глазами, и у Болотникова нехорошо стало на душе. Ужель посад не восстанет, ужель не поможет народному войску?
Ошаня ответил уклончиво:
- Мир послал нас к царю Дмитрию. Наказал: увидите царя – быть Москве в его руках. Жаль, что покуда Дмитрий Иваныч у ляхов. Однако же слова твои, Большой воевода, народу передам. Авось и без царя Дмитрия прикончим Шуйских.


XXIX

Еще день назад жизнь царя Василия висела на волоске. Черный люд вот-вот ворвется в Кремль и выдаст его Болотникову. Не спасли бы Шуйского и стрельцы: те, услышав, что в стане Болотникова находился “истинный государь”, сегодня собрались идти к нему на службу. Царь Василий не только не противился посольству, но и тайком от бояр и братьев, его поощрял. В тот же день, когда посланники вернулись в Москву, и когда весь московский люд узнал, что царя Дмитрия в рати Болотникова нет, Василий Шуйский разослал по Китаю, Белому городу и Скородуму своих ближних людей. Те же, облачившись в азямы, дерюги и армяки (под голь посадскую), громко и неустанно кричали:
- Православные! Неча нам боле Ивана Болотникова держаться. Он – облыжник! Мы-то чаяли с царем Дмитрием идти, а того и в помине нет. То ли у ляхов, то ли у черта на куличках. Нет никаких грамот Дмитрия! То проделки чернокнижника Мишки Молчанова. Поди, не забыли сего святотуя? Мишку за колдовство на Ивановской площади кнутом били, а Гришка расстрига сего ведуна и прелюбодея к себе приблизил. Не забыли, православные, как Мишка вкупе с расстригой честных девок силил? Не забыли, как по приказу Самозванца он ляхов ублажал, как Божьи храмы зарил и рушил? Расстригу убили, а Мишка схватил цареву печать и к ляхам утек. Вот и рассылает оттоль свои воровские грамоты. Нет царя Дмитрия! На Руси один царь – Василий Шуйский. Стоять за Василия!
Кое-где крикунов слушать не захотели. Гнали прочь. На Варварке и в Зарядье
74

побили насмерть.
- Сами облыжники! Жив Красно Солнышко! Стоять за избавителя и воеводу его Болотникова.
В иных же местах к крикунам прислушивались. Особенно поколебали московский люд речи красносельцев: Иван Болотников велит не только бояр и дворян побивать, но и самих мужиков (показывали головы убитых).
Посад раскололся.
Царь Василий повеселел, ожил. Еще день, другой и гиль на Москве пойдет на убыль. Да и патриарх Гермоген вовсю усердствует. Слово святейшего пуще стрелы бунтовщиков разит. Одумаются. Не так-то просто супротив царя и церкви крамолить… От Бога отказаться – к сатане пристать. Одумаются! Не стоять им за еретика и разорителя веры христианской Ивашки Болотникова.


XXX

К западным и северным городам, не занятым повстанцами, скакали и скакали многочисленные царские гонцы с грамотами Василия Шуйского и патриарха Гермогена. Звали спешно идти на помощь против “отпадших” крестьянской веры разбойников и гобителей крестьянских, кои отступили от Бога и православной веры и подвинулись сатане…
Но рати собирались плохо. Многие дворяне оказались в “нетчиках”, уклонялись от службы, предпочитая “бегать или хорониться”.
Царь Василий бушевал, грозил:
- Неслухи! Аль не ведают, какой силищей Ивашка Болотников поналился? Отберу поместья, в темницах сгною!
Как-то к царю наведался Михайло Скопин.
- Надо, государь на Можайск, Вязьму и Волок трети рати из Москвы послать.
У Василия Ивановича лицо вытянулось на шестую пуговицу.
- Спятил, Михайла! Да у меня и без того каждый ратник на золотом счету. Не ведаю, как и от Вора обороняться. Спятил!
Лицо племянника было серьезным и озабоченным.
- Выслушай меня, государь. Вязьма, Можайск и Волок захвачены бунтовщиками. Города оные закрывают путь на Тверь и Смоленск. В Смоленске же собрано дворянское войско с воеводой Григорием Полтевым. Но войти на Москву сей рати трудно: надо пробиваться по дороге с воровскими городами. То же самое и на Твери. Архиепископ Феоктист, как ты уже ведаешь, государь, поднял на борьбу с ворами торговых людей и уездных дворян. Рать собирается немалая, но и ей выходу нет. Путь к Москве заслоняют Волок и Ржевская украйна. Без Смоленского же и Тверского войска нам Болотникова не осилить.
- Не каркай! – пристукнул посохом Василий Иванович, и маленькие, слезящиеся глаза его стали беспощадно злыми, – не каркай, Михайла!
- Не осилить, государь, - невозмутимо и убежденно повторил Скопин. – Ни с юга, ни с востока помощь к нам не придет. Рать же, что собралась на Москве, способна лишь на оборону. Вся надежда на северные и западные города, но они заперты. Надо поставить воров под двойной удар. Послать одну рать на Вязьму и Можайск, другую на Волок и Ржев. Тотчас и упредить Смоленск и Тверь. Пусть и они на воров выступают. Навалиться на воров с двух сторон, разбить, соединиться всем ратям под Можайском – и единым войском прийти на Москву. Тогда и Болотникову не сдобровать.
Василий Иванович вскочил с кресла, зазвонил серебряным колокольчиком. В покои
75

вошел черноусый молодец.
- Квасу!
Выпил, утер блеклые вялые губы шелковым убрусцем, и быстро, маленькими шажками, заходил по покоям. Затем остановился против Михайлы, пробуравил немигающим взглядом (Скопин так и не понял, что выражали в эту минуту глаза царя), и вновь плюхнулся в кресло.
- Оставь меня, Михайла… Оставь!
Когда Скопин вышел, лицо Шуйского исказилось злой, ехидной гримасой. Зелень, выскочка! Царя уму-разуму учить! Тоже мне, великий стратег. Из Москвы треть войска вывести. В самую лихую пору! Ишь, какой прыткий. Ивашка только того и ждет, чтоб Москва без войска осталась. Зелен, зелен ты еще, Мишка!
Костерил молодого Скопина долго: руганью хотел задавить в себе зависть – жгучую, ревнивую (царь не любил людей мудрей себя, да и какой царь таких любит!) Ну, почему, почему самого не осенило? Открыть дороги смоленскому и тверскому войску – и Москва спасена. Ай да Мишка Скопин, ай да голова! Наградил же Господь знатным разумом. Уж, ай да голова! Уж не дьявол ли ему пособник? В такие-то младые годы – и такой разумник! Бояре к Мишке прислушиваться стали: что ни его совет – то толковей и не придумаешь. В почете ходит ныне Мишка. А что будет, когда в зрелые лета войдет? Как бы и на престоле не очутился. А что? Возьмут да и выкликнут бояре и купцы. Да и чернь будет на Мишкиной стороне. На Москве Скопина почитают… Опасен, опасен сродничек!
И вновь ядовитая гримаса дернула губы Шуйского. Но как ни злился, как ни исходил завистью, но совет племянника ему пришлось принять: уж слишком отличный план выдвинул Михайла Скопин! Ныне не до склок и обид, коль решается судьба царства. В Боярской думе Шуйский и словом не обмолвился о Скопине. Бойко и громко рассказал боярам о “своем” замысле и повелел:
- На Можайск и Вязьму идти в воеводах князю Дмитрию Мезецкому, на Волок и Ржевскую украйну – окольничему Ивану Крюку-Колычеву.


XXXI

Каждый день шли стычки у Скородума у Серпуховских ворот и особо кроваво у Данилова монастыря. Здесь на Москву налегал сам Болотников. Его ставка была в селе Коломенском. Шли стычки под Симоновым монастырем по всему Замоскворечью. И все же Москва не была взята в кольцо. Ярославскую дорогу царские воеводы удерживали. Подвоза большого, однако, быть не могло, торговля нарушилась. Купцы отсиживались по своим городам. Стало голодно, но не до смерти. Царская дума заседала без воевод.


XXXII

Царь Василий с каждым днем чувствовал себя все бодрей. Все светлее и довольнее становилось его лицо. Порадовали вести от Мезецкого и Колычева – воров теснят и бьют, удачные вылазки Скопина, измена Ляпунова. Особо же повеселел, когда склонил на свою сторону Пашкова.
Василий Иваныч и не чаял перетянуть к себе Истому: уж чересчур прытко шел на него Пашков, уж чересчур промышлял нового царя поставить. Дворянского! Такой на южных служилых людей опирался. Пашков о “праведном” царе возомнил. Не сиделось
ему веневским сотником. Всю служилую мелкоту с украйны собрал, сколотил войско
76

огромное. Сорок тыщ у Истомы Пашкова. Лихо, лихо под Ельцом и Троицким воевали. Лихо и глотку драли: побьем Шуйского! Побил боярского царя! На престол сына Ивана Грозного – Дмитрия Иваныча посадим. Он южных дворян и деньгами, и землями, и мужиками пожалует. “Пожалует, хе-хе. Захотели молочка от бычка. Особо на мужиков расщедрится. От бояр заберет – и дворянишкам худородным. Дудки! У мертвых пчел меду запросит. Дудки. Без бояр царству не быть. Ни мужикам, ни служилой мелкоте не порушить высокие древние роды. Будет так, как Богом заведено: царь и бояре правят, дворяне – служат, мужики – пашут. Пашут на господ, а не на себя, как Ивашка Болотников помышляет. Никогда не видать мужику ни земли, ни воли. Пусть хоть всем миром поднимутся… да и поднялись. Сколь добрых бояр загубили (и вновь царю Василию стало жутко, мужик с топором каждую ночь снится). Семьдесят городов в руках бунтовщиков. Ныне же на саму Москву замахнулись. Вот тебе и лапотник! Либо боярскому царству быть, либо мужичьему. Вот устои рушатся. Никогда еще на Руси такого лихолетья не было: мужики осадили столицу! Тут и воровские дворяне устрашились: мужик и их сметет, коль Москву захватит. Не зря же Истома Пашков одумался. И про срам свой забыл! Забудешь, Истома, мужик с топором подступает, забудешь! Давно пора тебе одуматься. Но один ты Москве не надобен. Сделай так, чтоб все твое воровское войско изменило Болотникову. И ты это сделаешь, коль жить хочешь и коль намерен в дворянах остаться. Сделаешь, Истома.
Ивашку же Болотникова – анафеме предать. Огласить со всех церковных амвонов, что он антихрист и безбожник. Предать немедля! Проклясть, отлучить от церкви и веры христовой – и чернь отвернется от еретика. Мужик с Богом живет, и Бог для него всего превыше.


XXXIII

Сам Болотников не узнавал Пашкова: воевал под Красным селом беззубо и робко, будто и не бил царские рати под Ельцом и Троицким, Что с ним, почему так худо сражается? Пашков неизменно отвечал: прежде надо к врагу приглядеться, а потом ударить… Нет, не тот Пашков, как будто подменили воеводу. Мешкать же больше нельзя, и без того время упустили, надо давно перекрыть на Москву все дороги. Пора начинать решающую битву, пора навалиться на Шуйского всей ратью. На Москве хоть и не утихают бунташные речи, но, знать, так и не дождаться восстания москвитян. Коварно, расчетливо и хитро действует Шубник. Намедни перехватили царского гонца, скакавшего с грамотой в Суздаль. Царь отписывал, что он все изменничье войско поразил наголову. Гонец молвил, что такие “победные” грамоты разосланы по всем городам. И кое-где царю верили и слали Шуйскому обозы с хлебом, деньги и ратников.
Неделю назад вновь на Москве дружно и вовсю загремели колокола. Царь праздновал прибытие войска, “поведав всем людям, яко с Двины пришло 4 тысячи бойцов”.  Болотникову доложили, что прибыло всего 2 сотни, остальные выдумка Шуйского. И чего только Шуйский не придумает, дабы утихомирить Москву, на какие только ухищрения не пускается! Даже до анафемы дошел. Ныне он, Иван Исаевич Болотников, оглашен еретиком-безбожником и навеки проклят церковью. Крепко, крепко ударил Шуйский. Многие повольники встретили весть об анафеме богобоязненно, наиболее же христолюбивые даже покинули рать. Ушел из войска едва ли не каждый десятый, не выдержав устрашающих грамот патриарха Гермогена. Лют Гермоген! Для него царь Дмитрий – мертвый, проклятый злодей. Сколько мужиков смутил своими грозными грамотами. Жив ли Красно Солнышко?
И Путивль не утешил: князь Шаховской одними посулами отделывается. Скоро
77

выступит-де царь Дмитрий, ждите. Но сколько же можно ждать? Почему так мешкает царь, почему не идет из Речи Посполитой к Москве? А может…, а может, и в самом деле нет никакого царя Дмитрия?
Неожиданная мысль показалась страшной. Народ бился за землю и волю с именем Дмитрия в сердце. В него верили, как в Бога, на него надеялись, с ним связывали свои грезы о доброй жизни. Дмитрий – царь праведный, царь истинный, царь избавитель… Уже ль нет в живых Дмитрия Углицкого?... Быть того не может. Это происки Шуйского и Гермогена. Жив царь Дмитрий, жив!
Убеждал себя, отбрасывая сомненье, но сомненье уже властвовало, терзало душу. А душу каждый день, будто бороной корежило. Чего только стоили вести из западных городов. Рати Федора Берсеня, Васюты Шестака и Григория Соломы разбиты. Царские воеводы Дмитрий Мезецкий и Крюк-Колычев вернули Можайск, Вязьму, Дорогобуж, Рославль, Серпейск, Волок, Ржев и Старицу. Смоленская и Ржевская украйна полностью очищена от восставших. На подмогу Шуйскому идут тверская, новгородская и смоленская рати. Воеводы Мезецкий и Крюк-Колычев намерены сойтись под Можайском и единым войском выступить к Москве. И как только додумался из Москвы рати послать? Такое лишь искушенному человеку могло в голову прийти. Ай да Шубник! Таких досужих атаманов побить… Живы ли ныне Берсень, Васюта и Солома? Жаль, коль сложат головы. Эх, Федька, Федька, тебе со мной стало. С обидой рать покинул, захотел без опеки повоеводствовать. Но тут тебе не Дикое Поле, тут враг похитрей да поизворотливей. Тут одной удачи мало… Жаль, жаль, дуже любый, коль не придется свидеться… Городов жаль, что вновь отошли к Шубнику. Ныне держи ухо востро: вражье войско вот-вот у Москвы окажется. Худо! Худо, Большой воевода. Того допустить нельзя. Надо разбить Шуйского до прихода западных ратей, разбить, во что бы то ни стало, иначе войско Шуйского удвоится и тогда одолеть его будет и вовсе тяжко. Надо немедля замкнуть Москву в кольцо. На совете порешили: завтра утром снять из стана половину войска, перейти реку Москву и захватить Рогожскую слободу и Карачарово.


XXXIY

26-го ноября 1606 года сорок тысяч повольников двигались на Москву. К Рогожской слободе полки вели юшка Беззубцев и Тимофей Шаров, к деревне Карачарово – Мирон Нагиба и Нечайка Бобыль. По задумке Болотникова обе рати, захватив слободу и Карачарово, должны немедля перейти Яузу и выйти к красному селу. Иван Исаевич помышлял полностью окружить Москву уже на другой день. Наказывал воеводам:
- Новгородское и смоленское войско вот-вот подойдет к столице. Надо перекрыть на Москву все дороги, перекрыть так, дабы мышь к Шубнику не проскочила. Поспешайте, други!
Поспешили, но тут навалилось непогодье. Бесновалась, бушевала метель, обжигала стылым ветром лица, слепила густым скучным снегом глаза, заваливала тропинки и дороги. Кони и люди проваливались в сугробах.
Худо в кипень-завирюху биться, думали воеводы. Ни пушкам, ни ратникам не развернуться. И все же шли и лезли, лезли упрямо, надеясь застать неприятеля врасплох.
Но и вылазной воевода Михаил Скопин был начеку. Его полки столкнулись с болотниковцами у Карачарова. Битва была злая, упорная. Одолеть Скопина не удалось. Сеча стихла лишь к ночи. Когда шло сражение, царь и бояре заседали в думе.
Здесь же были и наибольшие купцы из гостиной и суконной сотен. Еще поутру осадили думу, пуще всех кричали:
- Воры на Москву поперли! И в самой престольной крамола. Чернь хоромы зарит,
78

лучших людей побивают. Ноне же, как Ивашка Болотников на Москву своих воров двинул, жди самого худого. Чернь всем скопом подымается. Неча боле выжидать, государь. Выступай на Вора! Неча сидеть!
Купцы вели себя шумно и дерзко, но Шуйский терпел, зная о силе торгового дела. Купцы его в цари выкликнули. Верили, надеялись, что укротит бунтовщиков, наведет порядок на Руси. Ишь, как горло дерут! Не угоди им – и с трона спихнут. Знать, и в самом деле настал самый решительный час. Ныне можно и выступать. Это не три недели назад. Ныне и казна пополнилась и рать поокрепла. Да и воровской стан удалось расколоть. Изменило Ивашке рязанское войско Ляпунова, готовится измена в сорокатысячной рати Истомы Пашкова. То ль не удача! Да и рати западных городов в двух-трех днях пути от Москвы.
Выслушав купцов и бояр, громко войску!
-Завтра выступать всему войску!
Воеводами назначили Михайлу Скопин, Ивана Воротынского и Федора Мстиславского.
- Войска дробить не станем. Ударим лишь по Коломенскому. Здесь главные силы Вора. Побьем – и на другие воровские рати навалимся, (царь имел в виду Карачарово, Рогожскую слободу и Красное село, куда были посланы отряды Болотникова). Без подмоги Ивашки иным ратям и чуть не продержаться (башковит, башковит Мишка Скопин, вновь дельный совет подкинул). Быстро поуправимся. Главное – Ивашку раздавить. И раздавим! Буде христопродавцу Русь мутить!


XXXY

Утро 27-го ноября 1606 года.
Пелись молебны во всех церквах московских. Гудели храмы, молилась Москва. Царь спокоен: можно смело выходить крестовым походом из стен Москвы, чернь в спину не ударит.
Крестовый ход двинулся от Архангельского собора к Калужским воротам Деревянного города, двинулся к ратям. И вновь торжествующий молебен. Освящение воды. Воевод и ратников кропит сам Гермоген.
Молебен идет на виду войска Болотникова: пусть глядят и слушают воры. Мощные дьяконы гулко и трубно сыплют проклятия на головы мятежников, пугают страшным судом и адом.
Болотников смотрит на ратников. Тяжко, тяжко христианину слушать проклятья! Нет мужика на Руси, чтоб без Бога в душе жил, чтоб не верил в Христа. Какую же надо стойкость иметь, дабы не поколебалась и не заробела душа.
Отчаянно подумалось: кинуть боевой клич и стремительно броситься на врага, пока в его стане молебен. Но знал: рать останется на месте, пока в полках Шуйского патриарх и весь “освященный собор”, ни один повольник не отважится выхватить из ножен саблю.
Болотников решил дать бой Шуйскому между Донским и Даниловым монастырями. Еще утром рать вышла из Коломенского, пересекла речку Котел и закрепилась на раздольном заснеженном поле против Калужских и Серпуховских ворот. Сюда же ночью был подтянут и пушечный наряд.
Еще не успел закончиться в царском стане молебен, как по рати Болотникова понесся неясный гул. Иван Исаевич оглядел с невысокого холма войско, увидел скачущих меж расставленных полков вершников. Один из них на взмыленном коне подлетел к Болотникову, громко, всполошно закричал:
- Татары! Татары, воевода!
79

У Болотникова екнуло сердце. Не хватало еще татар! Откуда, когда успели? Ужель на войско нахлынут?
- Где?
- Украйну громят! Мужиков-севрюков! Путивль, Кромы, Елец позарили. Почитай, весь юг опустошили. Деревни жгут, женок и детей убивают. Несметная орда набежала. Поворачивай рать, спасай украйну.
- Буде! – сердито оборвал гонца Болотников, видя замешательство в лицах ратников.
Заныла, застонала душа. Час от часу не легче. Уж как некстати сия недобрая весть! Едва ли не все войско набрано с южной украйны. Там, на украйне, их жены и дети, братья и сестры, отцы и матери, там их земля, кою жгут, топчут, терзают ордынцы. До битвы ли им ныне.
- Буде! – взрываясь могуче, грянул Болотников. – Буде нас ордынцами пугать! Тыщу раз пуганные: и татарами, и боярами и сатаной! И кто нас только не пугал, кто не помышлял с ног свалить. Ан нет – стоим, стоим, други! Крепко стоим! Ни ордынцу, ни Шубнику, ни дьяволу не вколотить нас в землю. Ныне нас бояться. Глядь, к самой Москве дошли. Глянь, какое могучее у нас войско, в которое я верю. Верю в вашу стойкость и силу. Сокрушим боярское царство! За землю и волю!
- Сокрушим! – мощно покатилось по рати.
- За землю и волю!
Битва началась около полудня. На царское войско хлынул казачий полк Мирона Нагибы. Заухали вражьи пушки, западали кони, но казаки дерзко, неустрашимо мчали вперед.
- Найда! Гайда, донцы! – орал Мирон Нагиба.
Удало лезут, подумалось Михайле Скопину. И пушки им не помеха… Прорвутся, народ изрубят. Кинул навстречу дворянскую конницу. Сшиблись – и закипела жестокая сеча. Рубились зло, остервенело. Ржали кони, молнией полыхали сабли. Крики! Хриплые, натужные, неистовые.
- Теснят, теснят, батько! – задорно крутнув смоляной ус, воскликнул Устим Секира.
- Вижу, - коротко отозвался Болотников. Сидел на коне в высоком шишаке с кольчатой бармицей в серебристой чешуйчатой кольчуге. Лицо напряженное, нетерпеливое. Так и подмывало ринуться в сечу. Но надо ждать, надо руководить полками. Надо улучшить для броска самый подходящий момент… Добро бьются казаки! Дворяне пятятся… Не кинуть ли полк Нечайки? Он, поди, давно поглядывает на вестового, когда тот замашет копьем с красной шапкой. Кинуть и смять Передовой полк дворян… Рано! Скопин хитер. Войско хоть и пятится, но он почему-то мешкает. Все его остальные полки стоят недвижимо.
Казаки же усилили натиск, врезаясь в дворянскую конницу клином. Болотников недовольно крутнул головой. Нельзя, нельзя так идти. Увязнут! Надо бы вновь развернуть крылья и бить во всю ширь, не сбиваясь в клин. Ужель Нагиба не видит? Нагиба не видит? Да куда он рвется? Остановись!
Мирон Нагиба был хорошо виден: подле воеводы скакал знаменщик с алым стягом. На стяге Георгий Победоносец на гривастом белом коне. Но Нагиба не остановился. Разгоряченный, возбужденный битвой, он лез на продир, увлекая за собой казаков. А дворяне, находившиеся в середине полка, все откатывались, откатывались, да так резво, что будто и не помышляли дальше биться. По бокам же полка продолжалась кровавая сеча, отчего казачий клин, не чувствуя преграды, все больше и больше втягивался внутрь дворянской конницы.
Да то ж обычная ордынская ловушка, забеспокоился Иван Исаевич. Побегут,
80

увлекут за собою войска, заманят – и в капкане. Знать, Михаил Скопин нарочно конницу оттянул, оглянись же, Нагиба!
Нагиба лез напролом! Дворяне бегут, победа близка. Скоро казаки ворвутся в Москву, перебьют бояр и установят на Руси казачье царство. Гайда, гайда, донцы! Громи вражье войско. Гайда!
Вскоре весь казачий полк Мирона Нагибы оказался в западне. Болотников кинул вестовому, тот закрутил копьем с красной шапкой. На дворянскую конницу тотчас двинулся полк Нечайки Бобыля. Вовремя двинулся! Нагиба был спасен. Теперь уж Передовой полк дворян мог оказаться в кольце. Скопин послал на выручку полк Правой руки. Битва разгоралась с новой силой.
Примерно через час дворяне начали отступать обоими полками, но Михаил Скопин не спешил вводить свежие силы. Князья же Мстиславский и Воротынский торопили.
- Не мешкай, воевода. Воры дюже насели. Не мешкай.
Но Скопин продолжал молчаливо сидеть на коне. Все его мысли были заняты Болотниковым. Сейчас тот должен бросить на дворян свой большой полк, бросить, дабы закрепить успех. Будь на месте Вора, он так бы и поступил. Но Болотников вопреки всему почему-то терпеливо выжидал. Почему? Самая пора навалиться его главной дружиной. Дворяне не только отступают, но уже и бегут. Выходи, выходи болотников!... Однако ж, выдержка у Вора. Придется (ох, как не хотелось делать это прежде Болотникова) самому пускать в сечу запасные полки, иначе конница будет разбита. Причем кидать так, дабы не только остановить воров, но и обратить их в бегство. А затем уже раздавить Болотникова Большим полком.
Молвил, обращаясь к Мстиславскому и Воротынскому:
- Добро бы, воеводы, в челе полков выйти.
- Выйду! – решительно кинул Иван Воротынский.
Ему, знатнейшему князю и досужему воеводе, не единожды бывшему в самых жестоких сечах, давно уже хотелось выйти на повольничье войско. Зол был на мятежников князь Воротынский. Сколь сраму из-за воров принял! Бит ворами под Ельцом, бит под Троицком. Бояре посмеивались. Худой-де ты стал воевода, княже, коль от воров сломя голову бежал. Неча тебе больше войско доверять.
Мстиславский же отнесся к словам Михайла Скопина с ехидцей:
- Чего сам в челе не выходишь? Покажи свою удаль. Я ж покуда здесь постою да покумекаю, когда мне на Вора выступать.
Михайло вспыхнул. Даже тут Мстиславский гордыней исходит. Ну, как же! С первого воеводского места оттеснили. Но до мест ли сейчас, коль решается судьба царства! Не вступая в перебранку, сухо ответил:
- Настанет и мой час, князь Федор.
И тотчас вновь весь переключился на битву.
“Юнец, - ядовито подумал Мстиславский, - давно ли в зыбке качался – и в первые воеводы”.
Мстиславский считал себя обойденным: после убийства Самозванца о царской короне помышлял, да малость прозевал. Василий Шуйский попроворней оказался, всех Рюриковичей и Гедиминовичей обскакал, проныра! Да и Мишка! Подумаешь, стратег! Хоть и костерил Мишку Скопина, но не изумляться не мог: молодо-зелено, а бьется и впрямь ловко, что ни бой, то удача. Вот и ныне умело воеводствует. Битва выровнялась. А все полк Воротынского. Удало налег на воров Иван Михайлович. Смел, смел Воротынский. Ну, да ему отваги не занимать, не вылазит из походов.
Скопин же был мрачен: Болотников так и не вводит в битву свой большой полк. Все еще выжидает. Поманил одного из вестовых.
- Скачи к Донскому монастырю. Пусть выходят стрельцы и бьют воров из
81

пищалей. Поторапливайся!
Пищальникам Скопин передал свой наказ еще ночью: по его сигналу выйти из монастыря, скрытно пересечь реку Чуру и ударить ворам в спину. Скопин надеялся, что появление пищального огня с тыла вызовет переполох в рати мятежников. Тогда-то и двинет свой Большой полк. Помышлял, было, подтянуть к пищальникам и пушки, но передумал: рискованно. Наряд тайком не перетащить, может угодить в руки Болотникова, да и слишком тяжело пушки по сугробам везти. Пищальники же легки и скоры, побегут на лыжах, подбитых оленьими шкурами.
Уже через час послышались отдаленные глухие выстрелы. Дошли, напали, подумал Скопин. Сейчас в стане Болотникова начнется паника. Приподнялся на стременах. Большой полк Вора стоял непоколебимо. Выстрелы же вскоре стихли. Что случилось, почему умолкли пищальники?
- Беда, воевода! – крикнул глядач с дозорной вышки.
Скопин спрыгнул с коня и полез наверх. И впрямь беда! Пищальники угодили в плотное кольцо болотниковцев. Высыпали, как снег на голову, из леска, что в версте от воровского стана. Выходит, Болотников заранее предугадал о возможной вылазке стрельцов и ночью послал в лесок засаду.
Пищальники, застигнутые врасплох, полегли под саблями мятежников. Скопин чертыхнулся. Надо же было так промахнуться. Сиволапый мужик оказался искусней. Битва идет уже несколько часов, но пошатнуть Вора так и не удается. Смекалист, смекалист Ивашка! И на Лопасне творил чудеса и здесь знатно бьется. Ну, да все одно ему сегодня не праздновать. Пора сломать Вору хребет.
Слез с вышки и послал на болотниковцев два конных полка.
Иван Исаевич облегченно вздохнул. Наконец-то! Наконец-то Скопин двинул на него последние запасные полки. Теперь дело за Юшкой Беззубцевым, за его казачьей десятитысячной дружиной. Юшка смел и прозорлив, дружина его одна из самых сплоченных и надежных. Юшка никогда еще не подводил.
Теперь на поле брани оказалось почти все казачье войско. Мужики же и холопы в сечу не вступали, они пойдут последними. Так решил Болотников, так им было сказано и на ночном совете: дворянские полки сильны, привычны к боям и хорошо вооружены, обескровить их могут лишь казачьи полки, коим любой враг не в диковинку. Измотать и обескровить.
Пока все шло по задумке Болотникова. Натиск Юшки Беззубцева был неудержим. Дворяне вновь откатились по всему полю сечи. Михаил Скопин не ожидал столь быстрого и яростного наскока. Болотников все больше и больше изумлял его. Когда и где он набрался ратного искусства?! Не в Диком же поле. Ну, был когда-то станичным атаманом, ну, задорил с сотней донцов крымских татар. Ну, лихо, сказывают, оборонялся от ордынцев в раздорах! И все! Дале – полон, турецкая неволя, раб! И вот, поди, ж ты! До стен Москвы дошел. И как ловко царские войска под Кромами и Калугой бил! Ну, откуда, откуда в Болотникове столь искусная воеводская жилка? Ведь смерд, подлый человечишко, бывший холопишко боярина Телятевского.
Недоумевал, досадовал и откровенно любовался действиями Болотникова. Перед ним был сильный, хитрый, опасный враг, разбить которого честь любому полководцу.
Подождав еще некоторое время и убедившись, что без большого полка воров не остановить, Михайла Скопин поднял над золоченым шлемом саблю и воскликнул:
- За мной! Побьем мятежников!
И повел полк. Болотникова надо было сломить, сломить, во что бы то ни стало: его победа поднимет на ноги всю мужичью Русь, под его стяги придут сотни тысяч черных людей. И тогда Вора не уничтожить никакой ратью. Настал переломный час. Либо
Болотников возьмет Москву, либо он окончательно будет разбит и никогда уже подлый
82

смерд не замыслит поднять руку на господские устои.
Сурово шел на повольницу Михаил Скопин. Это заметил и болотников. Двадцатитысячная громада дворян надвигалась грозным сметающим валом. Сейчас загуляет самая кровавая, самая жестокая битва.
- Пора, други! Пора положить конец кабальному царству! Москва будет наша! Смерть барам!
- Смерть! – грянула повольница и ринулась на врага.
Вслед за конной дружиной Болотникова двинулась пешая мужичья рать. Вели ее Тимофей Шаров и Семейка Назарьев. Иван Исаевич хотел оставить Семейку при себе, но тот отказался:
- Мое место среди мужиков, воевода. Там я боле пригожусь.
Болотников знал: мужики Семейку уважают, уважают за рассудливость и смекалку, за праведный нрав и удаль в бою.
- Добро! – кинул Иван Исаевич и крепко обнял сосельника. – Береги себя, жив будь. Нужен ты мне, друже.
- Жив буду, Иван Исаевич, - улыбнулся Семейка. – Не бывать мужику под барином.
Скопин-Шуйский был в перелете стрелы от Болотникова, но выйти с ним на поединок Михаил не решился. Он сразу понял: перед Болотниковым ему не устоять. Погибнуть же – потерять победу. Ныне как никогда нужны выдержка и ясная голова (эх, как неистово, как богатырски бьется Болотников! Приблизить бы его к царю, дать войско – какой бы наиславнейший воевода появился в державе! Нет, как бьется!).
- Пробиться со спины - и арканами! – крикнул Скопину Мстиславский.
- Нет! Подло! – резко и живо отозвался Михайла.
Мстиславский глянул на воеводу ошарашенными глазами. Чудит Мишка, врага пожалел. Ну, да на поле брани не до чести. Отъехал от Скопина и поманил сотника.
- Прорубайся к Ивашке. Умри, но зааркань! В бояре царь пожалует.
Конная сотня начала остервенело пробиваться к Болотникову

Сеча!
Лютая, нещадная!
Неумолчный гул, звон мечей и сабель, ржанье коней, ярые кличи, стоны и вопли раненых. Кровь! Груды поверженных.
Битва за Москву, битва за землю и волю, битва за праведную жизнь.
Битва за чины и вотчины, битва за господские устои, битва за нерушимую власть над чернью.
Сеча!

Храбро ратоборствовали мужики и холопы. Били дворян топорами и рогатинами, кистенями и шестоперами, палицами и дубинами. Многие действовали баграми, стаскивая дворян с коней, и добивали на снегу.
Крушили, рубили, давили.
Мужик и дворянин, повалившись на снег, схватили друг друга за горло.
- Вонючий смерд! – тужился дворянин. – Сдохни, лапотник!
- Не выйдет! – хрипел мужик. – Сам подыха-а-ай!
Сеча!
Навалились болотниковцы, остановили дворян.
- Молодцы мужики! – похвалил Болотников.
Нарубившись, выхлестнув неудержную ярость и оставив после себя груды
сраженных дворян, он отъехал назад, чтобы цепкими всевидящими глазами окинуть поле
83

брани. Удало, дружно били врагов Нечайка Бобыль, Мирон Нагиба, Юшка Беззубцев. А что Истома Пашков? Бьет ли царский полк под Красным селом? Почему так долго нет от него вестей?
Добро! И правое и левое крыло дворян пятится к стенам Москвы. Один лишь Большой полк Скопина продолжает сдерживать натиск повольницы. Все царское войско оказалось в подкове. Надо усилить натиск и захватить дворян в кольцо. Тогда уже им не сдобровать. Тогда победа!
И Болотников вновь кинул громкий призывный клич:
- Победа близка, други! За мно-о-ой! Гайда-а-а.
Тяжел был новый удар Болотникова. Михаил Скопин помрачнел: если не остановить сейчас Вора, то сражение будет проиграно. И только ли сражение! На какой-то миг Скопин впал в растерянность. Запасных полков больше нет. Вся рать в сече. Мужик Ивашка оказался искуснее, искуснее его, изучившего десятки битв и походов величайших русских и иноземных стратегов… Боже, полки отступают! Хуже того – вот-вот окажутся в ловушке Болотникова. Не пройдет и получаса, как мужик будет торжествовать победу. Боже!
Но замешательство было коротким.
- Знаменщики, ко мне!
Глянул на Федора Мстиславского. Тот сидел на коне с побелевшим лицом (сотня с арканами так и не пробилась к Ивашке, а тот, вон что вытворяет! Того и гляди, побьет все царское войско).
- Двинем вперед, воевода. Под стягами и хоругвями. Остановим! Не бывать Вору со щитом! За мной, за мно-о-ой, дружина!
Михаил Скопин в окружении знаменщиков бесстрашно кинулись вперед.
Царь Василий взирал на сечу от Калужских ворот, взирал с утомительным ожиданием. Он видел, какая упорная битва, как мужичье колошматит дворян. Многие дворяне повернули к Москве. Бегут.
- А Большой-то полк, кажись, оправился. Глядь, государь, где ныне стяги Скопина. - Молодец, Михайла! – проговорил государь князю Трубецкому.
Чем больше государь глядел на битву, тем все меньше у него оставалось, что воры будут отброшены. Болотников все наседал и наседал.
И тогда Василий Шуйский пошел на отчаянный шаг. Горячо помолился на хоругви с ликами Христа и Богородицы и твердым, окрепшим голосом воскликнул:
- Сам пойду на воров! Пусть воины видят, что царь вместе с ними! На бунтовщиков, воеводы!
Появление в войске царя приостановило бегство дворян. Скопину (ушлыми маневрами) удалось все-таки сдержать болотниковцев под Донским и Даниловым монастырями.
Сгущались сумерки. Жестокое побоище по-прежнему гудело на Замоскворечном поле. Дворяне начали уставать! Вот бы где понадобились свежие силы! Но все полки были брошены в сечу.
И вдруг, когда стемнело и когда казалось, что дворяне вот-вот начнут отступать, случилось совсем непредвиденное: в спину повольницы внезапно ударило чье-то большое войско.
- Ордынцы! Помилуй, Господи! Ордынцы!
Болотников оцепенел. Прислушался. Нет, то не ордынцы: не слышно ни обычного татарского визга, ни устрашающего клича “уррагх!”. Нет! Не-е-ет! Из уставшей, охрипшей глотки вырвался надрывный, жуткий, мучительный стон. Измена! Истома Пашков, барин Пашков ударил мужику в спину, ударил подло, ударил сорокатысячной
ратью!
84

Побелел, пошатнулся. Измена! Подлая измена!
- Что с тобой, батько?... Ранен, батько? – встревожился Устим Секира.
- Пашков, - с глухим отчаянным стоном выдохнул Болотников. – Пес, Иуда! – в слепой, неуемной ярости рванулся навстречу пашковцам, и с дьявольской силой принялся рубить дворян. Убивал с хищным звериным рыком, видя в каждом дворянине Пашкова. Пес, Иуда! Пес!...
- Батько! Слышь, батько! Отходить надо… Иван Исаевич!
Болотников с трудом пришел в себя. Повольники, преследуемые царскими войсками, отступали, отступали всей ратью. Битву выиграть уже было невозможно.
- В Коломенское!... В Коломенское! – надорвано прокричал Болотников.


XXXYI

Пашков своим переходом много пособил Шуйскому. Когда его окружили москвичи и стали расспрашивать, он объявил, что Болотников лжет:
- Дмитрия никакого нет!
- Разве он не в Путивле? – спрашивали москвичи.
- Его там не бывало! Шаховской выдумал и рассказывает, будто он сам в Польше, а ему приказал приводить к присяге людей Московского государства. Никто не видел его, и никто не знает, чтобы он спасся!
Это известие так подействовало на москвичей, что они стали теснее приставать к Шуйскому. Дмитриево имя более всех волновало одних бездомных бродяг, да беспокойных холопов.
Шуйский принял очень милостиво Истому, и расчел, что лучше прекратить смуту милостью. Он послал к Болотникову, увещевал сдаться и обещал ему важный чин за это.
Болотников отвечал:
- Я целовал крест своему государю Дмитрию Ивановичу положить за него живот. И не нарушу целования, не уподоблюсь изменнику и клятвопреступнику истоме. Верно буду служить государю моему и скоро вас поведаю.


XXXYII

Объединенная рать Мезецкого, Крюк-Колычева, смоленских, новгородских и тверских городов вошли в столицу через два дня после битвы. И вновь заликовали звонницы московские.
По совету Михайла Скопина полки из Смоленска и Ржевской украйны стали в Новодевичьем монастыре. Сюда же со своим подтянулся и брат царя Иван Шуйский. Сам Михаил Скопин оставил позиции у Серпуховских ворот Деревянного города, выдвинул свою рать к Коломенскому, войдя в Даниловский монастырь. Накануне же молвил в думе:
- Полки, что царским повелением поставлены в Новодевичьем монастыре, нуждаются в передышке. Болотников о сем ведает и, мнится мне, попытается разбить уставшее войско. Надо упредить Болотникова и выдвинуть полки, что были на вылазке, к Даниловскому монастырю. Тогда Вор уже не посмеет выйти из Коломенского. Тем самым полки из западных городов через два-три дня будут готовы к битве. Надо соединиться и осадить Коломенское.
Но Болотников не захотел принимать бой в осаде и второго декабря сам вышел навстречу царским воеводам. Сражение произошло у деревни Котлы. И вновь была лютая
сеча. Болотников сражался как лев, но силы теперь были неравные. Успех был на стороне
85

Василия Шуйского. На поле боя осталось убитыми не больше тысячи, но в плен болотниковцев было взято больше двадцати тысяч.
- Все тюрьмы полны! – радостно сообщил царю его брат Дмитрий. – Остальных хоть на волю отпускай.
- К Ивашке Болотникову? – Василий Иванович поднял почти безволосые дужки бровей.
- А куда же их? Не в прорубь же?
Промолчал государь. Вздохнул и промолчал. И принялся усердно расспрашивать, куда Ивашка подевался, почему не изловили, много ли осталось смутьянов.
И узнал неприятное. Болотников с многочисленным еще войском укрылся в Коломенском. В селе Заборье, в ледяном таборе засели казаки.
- Когда же конец этому? – спросил государь.
- Если хлеба у них много, то до весны усидят.
Закусил тонюсенькие губы Василий Иванович, забегал глазками.
Вскоре по Коломенскому ударили пушки, но ядра отскакивали, как от железа. Михаил Скопин приказал доставить из Москвы тяжелые осадные орудия. На ледяной вал полетели четырехпудовые ядра, но и они не могли пробить диковинную крепость. И вновь (в который уже раз) Скопин подивился ратной сметке Болотникова. О таких крепостях ему не доводилось и слышать. На другой день он велел закидать Коломенское огненными ядрами. Выпалили из ста пушек.
Теперь Болотникову не сдобровать, подумал Скопин. Начнется пожар, да такой, что ворам придется выйти из крепости, дабы самим не стать головешками… Но что это? Огненный дождь заливает острог, а пожарищ почти и не видно. Что за диво?!
Михаил Скопин долго оставался в неведении. В голове не укладывалось, – каким способом ворам удается затушить ядра. Болотников даже от ядер нашел защиту. Велик ли острог, а весь Большой Московский наряд бессилен (а какие ране крепости разрушал!). Мужичья же крепость стоит целехонька. Скажи, какому заморскому стратегу – не поверит! Мужики набили сани соломой, да облили водой – вот тебе и вся премудрость. А разрушить такую крепость даже самые тяжелые пушки не могут. Ну, Болотников!
Большой Московский наряд три дня долбил острог.
Но чем, чем все-таки Болотников ядра гасит, мучился Скопин. Приказал добыть языка. Только после допроса языка упал камень с плеч! Оказывается, воры укрощали ядра сырыми яловыми кожами. Казалось бы, что проще, но додуматься нужно! Михаил Скопин помчал в Москву на Пушечный двор, собрал мастеров. На другой день начали обстреливать Коломенское особыми ядрами, от которых кожей не укроешься. Коломенское заполыхало буйным всепожирающим костром. Повольники гибли от огня и ядер, задыхаясь в дыму.
Тогда Болотников ночью с частью своего войска выскочил из острога и пустился бежать по Серпуховской дороге.
Ратные люди погнались за ним, поражали бегущих и хватали пленных, кидавших оружие. Казаки заперлись в деревне Заборье и сделали, по своему обычаю, укрепление из тройного ряда саней, тесно связанных и облитых водой.
Скопин-Шуйский нашел, что нельзя далее преследовать Болотникова и оставить позади себя неприятеля в укреплении, из которого он мог сделать на него вылазку сзади. Он осадил заборский табор. Казацкий атаман Дмитрий Беззубцев предложил сдаться, если казаков не станут убивать и примут на службу. Скопин дал слово. Беззубцев вышел и положил оружие. Скопин привел его в Москву с казаками. За Скопиным гнали в Москву множество пленных, что по тюрьмам в Москве не стало для них помещений. Их помещали по палатам. И там стало тесно. Царь простил казаков, сдавшихся в Заборье,
принял их на службу и приказал разместить по дворам, а всех тех, которые взяты были
86

в плен во время бегства или в бою под Москвою, велел утопить, иных посадили на кол.
Михайло Скопин-Шуйский, еще очень молодой, получил сан боярина. В тот же сан был возведен и Колычев, начальник Ржевского ополчения. Большая была радость царю от этой победы: по государству в верные города послана была грамота. Везде благодарственные молебствия, колокольный звон, а царь в Москве праздновал свое новоселье: он построил себе новый дворец, освятил его и учредил по обычаю пир боярам. К нему приходили с поздравлениями и подносили подарки.


Глава третья


I

Болотников бежал из-под Москвы. Он помышлял остановиться в Серпухове. В городе он собрал жителей, которые пристали прежде на его сторону, и спрашивал:
- Хватит ли у вас запасов, когда я останусь у вас, и будем отсиживаться?
- Нам самим есть нечо! – отвечали серпуховцы.
Тогда Болотников отправился дальше и остановился в Калуге. Калужане во имя царя Дмитрия приняли его и взялись отсиживаться от Шуйского.
Войдя в город, Иван Исаевич, прежде всего, оглядел крепость. Поставлена она более двух веков назад сыном Ивана Калиты Симеоном, дабы оборонять юго-западные рубежи Руси от Литвы и крымских татар. Стояла крепость на вершине высокого холма, стояла неприступно, защищенная рекой Окой и глубокими овражищами с речками Городенка  и Березуйка.
Доброе место выбрано, думал Иван Исаевич, нелегко врагу подступиться. Одно плохо – крепость деревянная.
Оглядел рвы, стены и башни и обратился к калужанам, чтобы укрепить Калугу, укрепить так, дабы никакому ворогу не осилить. Те обещали. Но только, было, принялись возводить новый острог, как к Калуге подступил с тридцатитысячным войском брат царя Дмитрий Шуйский. Брат царя не сомневался в победе, Ивашка разбит под Москвой, остатки его войск панически бежали и теперь лишь надо их добить. Верил в победу и сам царь.
- Ты, Митя, легко поуправишься. Привези мне Ивашку живым в клетке.
Дмитрий Шуйский подступил к Калуге и… удивился. Болотников не сел в оборону, а вышел навстречу. А тут и юшка Беззубцев ударил в спину царского войска. Дворяне дрогнули, заметались и побежали. Болотников преследовал дворян до Серпухова. Разгром был полный. Дмитрий едва спасся. Полегло до 14000 людей Шуйского. Это вызвало великое смятение и тревогу в Москве.
Царь Василий смятенно сновал по дворцу, клял брата, воевод и напугано думал об Ивашке: века Русь стоит, но такого ушлого Вора еще не видела. Как бы вновь к Москве не подвалил.
Велел идти на Вора князю Даниле Мезецкому, что стоял с ратью под Алексином. Но и Мезецкий был разбит. И тогда “царь Василий послал за ворами под Калугу бояр и воевод на три полки. В Большом полку бояре Иван Иванович Шуйский да Иван Никитич Романов, в Передовом полку боярин князь Иван Васильевич Голицын да князь Данило Иванович Мезецкий, а в Сторожевом полку окольничий Василий Петрович Морозов да боярин Михайло Александрович Нагой. У наряда Яков Васильевич (сын Зюзин), да Дмитрий Пушечников”.
Новая рать шла на Калугу с оглядкой во все стороны, опасаясь внезапных ударов
87

Болотникова, были посланы конские разъезды. Иван Шуйский подошел к Калуге и ахнул: над Окой высился новый крепкий острог. И когда только успел вор? Зимой, в морозы! Досуж. И крепость поставил, и рати поколотил. Ловок Ивашка!
Лазутчики донесли: вдоль всего частокола вырыты два глубоких рва – наружный и внутренний – тын надежно укреплен землей.
- В две недели? – воскликнул Михайла Нагой. – Знать, нечистая сила Вору помогает.
Скопин-Шуйский, изведав на Москве о калужском остроге, еще раз укрепился в мыслях, что Иван Болотников – искуснейший полководец. И вновь пожалел, что Болотников не друг, а ярый враг, поднявший на царя и бояр народ.
В Святки полки Ивана Шуйского приступили к осаде. Полезли, было, на сиены, но Болотников дал такой сокрушительный отпор, что у воевод отпала всякая охота брать острог штурмом. Обложили Калугу пушками, но и наряд не принес большой пользы.
Вылазки Болотникова не прекращались весь месяц. Иван Шуйский нес значительный урон, войско его таяло. В Москву поскакали гонцы за подмогой. Царь взбеленился:
- Ну, сколько же можно из меня полки доить? Аль не ведает Ванька, что у меня ни казны, ни ратников. Аль у него малое войско? Почитай, шестьдесят тыщ! Чего топчется, чего Ивашку не побьет? Не будет ему боле ратников! – Кричал, стучал посохом, исходил гневом, а когда поостыл, собрал на совет бояр.
На Москве чернь вновь голову подымает. Только и слышишь: Калуга, Калуга! К Калуге же стекаются новые воровские рати, везут оружие, порох и кормовые припасы. Промешкаешь месяц-другой, и тогда Болотников наберет такую великую силу, что никакой казны и ратников на него уже не хватит. Нет, мешкать нельзя, надо, хоть и опасно, высылать на Вора последние полки. Надо!
Царь указал, а бояре приговорили: идти к Калуге новому войску под началом Михайлы Скопина и Федора Мстиславского. С войском царь послал наряд большой и огненные пушки.
Прежде чем отправиться в поход, Михайло Скопин пришел к царю.
- Дозволь мне, государь, не стоять под рукой дяди Ивана Иваныча. Хочу по-своему с Вором сражаться. Укажи мне особо под Калугой стоять.
Василий Иванович призадумался: старший брат спесив и обидчив, не по нраву придется ему самостоятельное войско племянника. Как бы не заартачился, как бы грызню с Мишкой не учинил! И все же просьбе Скопина внял: нельзя даровитому воеводе под рукой Ивана Шуйского стоять.
Упреждая гнев брата, выслал к нему гонца с особой грамотой. Иван Иванович встретил Скопина прохладно: ни из воеводской избы не вышел, ни обычно доброго здоровья не пожелал, ни чарку вина не поднес. Лишь ехидно молвил:
- Уж, коль такой умник, где хочешь и вставай со своим войском! Чего тебе советовать, коль нас Бог умишком не сподобил.
Дав передохнуть войску, Скопин через два дня кинул полки на приступ Калуги, и штурм продолжался до самой ночи, но взять крепость так и не удалось. Не принесли успеха и другие дни. Болотниковцы оборонялись стойко и умело. Скопин как можно ближе подтянул к острогу наряд. Загремели стенобитные пушки, полетели через тын на деревянный город огненные ядра. Крепость окуталась дымом, кое-где запылало. Но стены выдержали, пожарища укрощались ратниками и калужанами. Город встал от мала до велика, огонь тушили и дети, и подростки, и старики.
С острога били по царскому наряду пушки. Били метко, рязанцы.
За неделю перестрелки Скопин потерял около двадцати пушек. Урон был
настолько ощутим, что Скопин приказал оттянуть назад оставшиеся орудия.
88

Раздосадовано подумал: у Болотникова отменный начальник наряда. Пушкари смелы и искусны.
Осада затянулась. Болотников не прекращал свои вылазки, напротив, с приходом под Калугу Скопина, стал действовать еще более дерзко, он не давал покоя царским полкам, наносил им большие потери, срывал ратные задумки воевод. Частые и быстрые вылазки Болотникова сеяли панику в дворянском войске.
Болотников не походил на осажденного, он, казалось, дразнил Скопина-Шуйского. У тебя, мол, и войско большое, и наряд велик, но проку от этого мало. Не разбить тебе, Скопин, повольничью рать, не владеть Калугой.


II

“Надо что-то придумать, - отчаянно размышлял Скопин. – Плох тот стратег, что новинки не применит”.
Михаил Скопин собрал из окрестных сел и деревень сотни мужиков с топорами, велел им рубить в лесу деревья, колоть дрова и возить в стан на санях. Вскоре вокруг Калуги были сложены огромные груды дров. Ни сотники, ни головы долго не ведали о “хитроумии” Скопина. Одним лишь воеводам – Федору Мстиславскому и Борису Татеву рассказал Михайла о своей задумке.
- Возведем у Калуги деревянную гору и подтянем к стенам крепости. “Подмет” срубим из бревен, клети поставим на катки, дабы можно передвигать гору к тылу. Клети заполним сухими дровами и хворостом. Деревянную гору подведем вплотную к стенам и подожжем. Крепости от огня не уберечься. Болотникову придется сдаться, дабы не сгореть заживо.
Болотников не раз и не два поглядывал со стен на “хитроумие” Скопина. Невдомек было: зачем столь великое множество дров понадобилось Михайле? Ратникам для костров? Но тут дров на пять зим не сжечь. Но вот напротив Покровских ворот стала  подниматься бревенчатая стена из десяти клетей. Болотников продолжал недоумевать. Скопин задумал тыном отгородиться? Надоели вылазки? Сколь урону претерпел? Иван Исаевич засылал во вражеский стан лазутчиков, но те возвращались и разводили руками: никто ничего не ведает. Деревянная гора находилась в трети поприща от Калуги, стояла крепко, незыблемо и вдруг…, вдруг она зашевелилась и поползла к стенам крепости. Калужане ахнули: мать честная! Бревенчатая громада ожила и поехала к городу.
Болотникова аж в пот кинуло. Деревянная гора на колесах? Через две-три недели она подойдет к стенам и спалит крепость. Гибель Калуги неизбежна.
Медленно продвигающаяся гора привела в замешательство и калужан, и повольничью рать, и воевод. Все знали: ядер у пушкарей, почитай, не осталось, вражий “подмет” не разбить.
После бессонной изнурительной ночи Болотников позвал пушкаря Терентия, рязанца, и вновь спустился с ним в пороховые погреба.
- Зелья, слава Богу, много, а вот ядер – кот наплакал. “Подмет” не сокрушить.
- Без ядер сокрушим, Авдеич.
- Без ядер?... Шутишь, воевода?
Иван Исаевич пересчитал бочки с зельем, что-то про себя прикинул и бодро хлопнул рязанца по плечу.
- Сокрушим! Не быть деревянной горе… Не таращи глаза, Авдеич. Не зря же сказывают: голь на выдумку хитра. Найдем и на Михайлу Скопина управу. Выроем подкоп, заложим зелье и громыхнем, да так, что от “подмета” рожки да ножки останутся.
- Мудрено такую гору взорвать, - покачал головой рязанец. Да и времени мало.
89

Сколь земли надо выкинуть.
- Таем выкинуть, Авдеич, таем. Дабы ни один повстанец не пронюхал. Вражьих лазутчиков у нас, как блох на паршивой овце.
- Да как сие можно? – откровенно удивился рязанец. – Куда землю девать? Зима. По снегу и зернышко приметишь. А тут?
- Землю – в землю! И полюшки из подкопа не выносить. Один ход рыть для “подмета”, другой – для выемки. Повольникам же, что будут тайник рыть, наверх не выходить. Сладить избы подземки, снабдить водой и харчем – и пусть живут. Войску скажем, люди, коих хватились, по селам за хлебом послали. Добро ли так будет, Авдеич?
- Сколь ни знаю тебя, Иван Исаевич, не перестаю дивиться. Сила в тебе необоримая, великая сила. И в себя и в мужика крепко веришь. А коль с верой такой живешь, одолеем!
После Афанасьевских морозов с севера подули метельные ветры.
- Северко привалил. Теперь надолго – судачили бывалые ратники.
С северо-восточной стороны надвигалась на крепость и деревянная гора.
“Разумно, Михайла Васильевич, - одобрил Болотников. – Выходит, надумал северко взять в помощники, по лихому ветру огонь пустить. Разумно! Но да ныне, кто кого объегорит. Игра у нас с тобой, Михайла Васильевич, будет жестокая”.
Болотников заранее предугадал путь передвижения “подмета”. Ни с южной, ни с западной, ни с восточной наводить деревянный вал на крепость было неудобно: мешали Березуйский и Жировский овражища и приокский откос. Однако по всем этим неудобищам были сложены огромные груды сухих дров, кои могли в любой час пойти в дело.
Иван Исаевич неустанно выверял, прикидывал (больше мужичьим чутьем и крестьянской сметкой). Дважды пришлось менять направление главного хода подкопа, и почти безвылазно находился среди землероев. Почернел, осунулся, но устали не высказывал, был бодр и подвижен:
- Великое дело на вас пало, други. Ведаю, тяжко тут, но надо выдюжить. Надо, ребятушки! Все войско вам в ноги поклонится.
- Да ты не сомневайся, воевода. Выдюжим! – отвечали повольники.
В конце января деревянная гора была подведена к стенам крепости. Клети передвигали на клетках сотни “даточных” людей, прикрытые от пуль, картечи и стрел высоким бревенчатым валом. В клетях были вырублены бойницы для малых пушек и пищалей.
Иван Шуйский посматривал на “подмет” и завистливо кусал губы. Мишка Скопин вновь обскакал. Экую диковину придумал! Сроду такого Русь не видала. А Мишка, юнец Мишка, придумал! Ныне и дураку ясно – Болотникову крышка, отвоевался смерд. Деревянная гора пожрет своим огнем и крепость и воров. Конец бунтовщикам. А слава – Мишке. Но до чего же везуч, идол!
- Воровской крепости больше не стоять.
Скопин верил в успех. Болотников обречен. Радовался своему творенью, радовался ветру, что порывисто дул на Калугу, радовался концу калужского стояния. Наконец-то Болотников будет сломлен, ныне ем уни Бог, ни удаль, ни ратные хитрости не помогут.
Среди ночи окликнул стременного:
- Скачи к “подмету”. Пора!
Скопин вышел из шатра. Лицо обуяло легкой белогривой метелью. Ночь была черна, но не пройдет и трети часа, как все озарится окрест на многие версты.
И вдруг… И вдруг страшный, чудовищной силы взрыв потряс землю. “От лютости зелейные поднялась земля и с дровы, и с людьми, и с туры, и со щиты, и со всеми
преступными хитростями. И бысть беда велика, и много войска погибоша”.
90

Михаил Скопин оторопел. А вокруг неслись отчаянные крики и вопли, ужас обуял дворянское войско.
Распахнулись Петровские ворота, из них хлынули конные болотниковцы под началом самого воеводы.
- Круши ба-а-ар! – громогласно разнесся над вражьим станом неистовый возглас.
Удар был стремителен и неудержим, будто адский ураган пронесся по дворянскому войску. Потери были огромны. Болотниковцы “многих людей побища и поранима”.
Никогда еще бояре и дворяне не видали столь удрученным молодого воеводу. Скопин был настолько потрясен действиями Болотникова, что целую неделю не мог прийти в себя.
- Вор, холопишко, навозное рыло! – кляли Болотникова высокородцы.
- Буде! – не выдержав, прикрикнул на бояр Скопин. – Буде хулить. Болотников – величайший полководец, и я снимаю перед ним шапку.


III

Для Василия Шуйского вновь наступили черные дни: смута на Руси не только не поубавилась, но и выросла как на дрожжах. Воровала украйна, центральные и западные уезды, Нижний Новгород, Пермь, Астрахань. Калужские победы Болотникова вновь подхлестнули чернь. Воровству нет конца и края. Из Путивля на Тулу идет Вор и самозванец Илейка Муромец, идет с большой ратью. Воеводишка его, Андрюха Телятевский, под Велевом князю Хилкову нос расквасил. Прытко побил, собака.
Василий Шуйский мстительно выпятил блеклые губы. Получать зуботычины от князя Телятевского всего досадней (с молодых лет лютая вражда). Сколь помышлял с Телятевским разделаться, допрежь втихую, через третьи руки, когда троном владели Федор Иванович и Борис Годунов, но Телятевского убрать так и не удалось. Ныне же его и вовсе не достать, с ворами сошелся.
Нагнали воры страху. У всей Москвы поджилки трясутся! Болотников выйдет из Калуги и вновь двинет на Престольную. А вкупе с ним Илейка, Гришка Шаховской да Телятевский с войском.
Жуть берет царя Василия.
Думные люди не вылазили из царских покоев. Думали, ломали головы, как с ворами управиться. Благо, Андрей Телятевский после Веневской битвы пошел на Тулу, а Василий Мосальский на Калугу, а не двинулись, объединив войско, на Москву.
Придумали!
- Надо Калугу, Тулу и другие воровские города корму лишить, - молвил царь. Неча им хлеб и мясо жрать. Позову касимовского царя опустошить все деревеньки и села, что под ворами. После ордынцев и вонючего клопа не сыщешь. Уморить смердов! Холопов же, что от воров побегут и явятся с повинной, не казнить. Дать им отпускные грамоты.
И обрушился касимовский царь на Русь во второй половине марта 1607 года, обрушился с тридцатитысячным войском – быстрым, свирепым, жаждущим добычи. Вначале набежали на села, что под Путивлем: села большие, богатые хлебом, мясом и медом.
Михаил Скопин ушам своим не поверил: татары жгут, зарят, опустошают Русь, опустошают так, как сам царь Василий им позволил. Разгневанный снарядился, было, в Москву, но тут приехал посыльный дворянин от Ивана Шуйского. Слова его не успокоили Скопина, гнев не остыл. То дело гнусное и подлое, горько раздумывал молодой воевода.
Ордынский набег тотчас сказался на Калуге: в крепость перестали приходить
хлебные обозы. Свои же запасы кончались.
91

Иван Исаевич досадовал. Чего только не придумает Шубник, дабы расколоть народное войско! В крепости и без того стало тревожно: еще неделя-другая и людям нечего будет есть. С голодным брюхом долго не навоюешь.
Голод обрушился на калужан к середине Великого поста.
Дворяне кричали с приокской горы:
- Сдавайтесь, воры! Не держитесь Ивашки Болотникова, пока все подохните.
Калужане стойко отвечали:
- Никогда того не будет, чтоб к богомерзкому Ваське Шуйскому на поклон пошли. Хлеба же у нас и своего вдоволь. И вам тут недолго стоять. Скоро придет на подмогу царевич Петр Федорыч и от вашего войска останутся рожки да ножки. Царя же вашего, кривдолюбца, на осиновый кол посадим.
А голод брал за горло, брал жестоко. Погосты были усеяны могилами. Но дух повольницы не был сломлен, болотниковцы находили в себе силы не только оборонять от неприятеля крепость, но и изматывать его непрестанными вылазками, чему не мало удивлялись и Воротынский, и Мстиславский, и Скопин-Шуйский.
“Откуда в мужике такая сила? – не раз задавал себе вопрос князь Михайла. – На чем он держится? Ужель на одних лишь помыслах о воле? Ужель так силен верой, что никакие невзгоды не могут его поколебать… Велик, велик. Тяжко с таким воевать”.
И храброму Скопину становилось порой страшно.
Иван Исаевич большие надежды возлагал на весну. Сказывал воеводам:
- Ныне снегу навалило много, большому половодью быть. А коль так, ворог с берега Оки попятится. И тут не зевай, на струги – и вниз по Оке. Попытаем из вражьего кольца вырваться. А там – либо на Москву, либо к Туле.
Однако когда Ока вскрылась, Скопин приказал сделать большие плоты слева и справа и на них поставить пушки
- А, может, попробуем проскочить, - советовали Болотникову воеводы.
- Не проскочим. Пока струги к реке тащить будем, всех до единого уложат. Будем сидеть.
И сидели, стойко снося голод и лишения. Ждали обещания царевича Петра (Илейки Муромца) в грамоте, что скоро, как сойдет снег, приедет к Калуге на помощь.
13-го мая из Тулы было послано, наконец, войско под началом Андрея Телятевского. Навстречу ему из-под Калуги вышли три полка с воеводами Татевым, Баротинским и Черкасским. Битва разгорелась у села Пчельни. Царские полки были разгромлены, и остатки их бежали к Калуге.
Из крепости вышли болотниковцы и дружно, напористо ударили по дворянам, довершив разгром полков, начатый на Пчельне. Вылазка была столь сокрушительна, что все воеводы с войском бежали от Калуги, чем ее разблокировали.


IY

Разгром царских полков под Калугой потряс Москву. Боярство было насмерть напугано: войско разбито, оборонять Москву некому, и недели не пройдет, как Ивашка Болотников захватит столицу. Боярству не спастись.
О падении Москвы с тревогой подумывал и Скопин-Шуйский: если Болотников двинет сейчас на столицу, его не остановить, Москва легко окажется в руках Вора.
Но Болотников… повернул на Тулу. Скопин был изумлен: просчет Болотникова был на лицо. Передышка позволит царю собрать новые полки.
Бояре же Василию Шуйскому больше не верили. Собравшись в хоромах
Мстиславского, кричали:
92

- Довольно сидеть на троне Ваське! До погибели царство довел. Постричь Шуйского и в Чудов монастырь сослать. Звать короля Жигимонта на царство. Пущай войско свое приводит. Постричь Шуйского.
Кричали в хоромах, а затем повалили к Шуйскому во дворец. Царь выслушал, позеленел от злости и выгнал бояр. Поостыв от гнева, велел кликнуть думных дьяков Тимофея Витовтова, да Тимофея Луговского. Час думали, другой и отправились на патриарший двор. Гермоген, благословив, выслушал царя Василия и надолго замолчал. Открытая измена бояр не удивила святейшего: он давно ведал о кознях высокородцев. Ведал и осуждал: не ко времени сейчас раздоры, когда крамольная чернь вышла из-под послушания и вот-вот захватит Москву. Болотников опустошает не только боярские и дворянские вотчины и поместья, но и вовсю зарит монастырские и церковные земли. Болотников – наизлейший враг и господам и попам. Господские же распри лишь на руку Ивашке. Не вражда ныне нужна, а великое единение. Надо немедля сплотить всех бояр, дворян и мелкопоместных детей боярских вокруг царя. Время не ждет. Либо господам властвовать, либо под мужиком сидеть.
И патриарх Гермоген благословил царя на Земский собор. Со всех городов Руси, верных Шуйскому, стали стекаться в Москву городовые дворяне и дети боярские, набольшие купцы и люди посадской верхушки.
Бояре не угомонились: всерусский собор служилого люда вселил надежду на избрание нового царя. Дивились решению Шуйского: уж чересчур на рисковую затею пошел. Земский собор – не десяток бояр – что повелит, так и будет. Надо дворян и детей боярских на Шуйского ополчить. Но дело это оказалось не простое: дворянские вожаки Истома Пашков, Прокофий и Захар Ляпуновы, Григорий Сунбулов в сговор с боярами не вступили.
- Ныне о другом надо помышлять: как мужика побить. Болотников бояр не пощадит, коль верх возьмет. Будем крепко стоять за царя, - молвил Истома Пашков.
Василий Шуйский заявил на соборе, что сам поведет войско на Тулу.


Y

Тульский поход Василия Шуйского начался 21-го мая 1607 года. С государем были бояре и окольничьи, стольники и стряпчие, дворяне московские и жильцы, головы стрелецкие и весь Разрядный (военный) приказ. На Москве Василий Иваныч оставил брата своего, князя Дмитрия Шуйского.
В Серпухове собралось огромное стотысячное войско. Царь торжественно присягнул перед всей ратью, что он либо сложит голову в походе, либо вернется в Москву со щитом.
Патриарх оповестил по всему Московскому государству об этом походе и указывал в грамоте, кто были изменники царя. Это тати и разбойники – холопы боярские и казаки донские и волжские.
Шуйский стоял боле месяца в Серпухове, дожидаясь сбора войска, которое приходило отрядами из разных северных и восточных земель.
Царь выступил из Серпухова. Алексин, город до сих пор признававший Дмитрия, сдался. Чтобы и другие города заохотить принести повинную, царь не только простил алексинцев, а еще наделил их съестным.
Василий Иванович шел на Тулу не спеша, шел с опаской: боялся измены на Москве. А вдруг бояре и купцы другого на престол выкликнут. Все-таки четыре недели он сидел неподалеку от столицы в Серпухове. Сидел и выжидал. Но не только боярской
измены побаивался Василий Иванович. Страшился Болотникова и Петрушки Самозванца.
93

Ныне оба сошлись в Туле и обрели силу не малую. Уйдешь далеко от Престольной, а воры – скок – и на столицу. Нет, поспешать ныне никак нельзя. Надо покуда войско близ Москвы держать.
С передовым отрядом шел Скопин-Шуйский и раньше целого войска стал подходить к Туле. Болотников выслал из города сильный отряд против него. За семь верст от города воры хотели не пропускать ратных через топкую и грязную речку Воронью. Стали на ее берегу, огородились засекой из срубленного леса. Задумано было по-казацки
хитро, но на этот раз Бог не попустил погибели государя и России. Вор Андрей Телятевский уже готов был праздновать победу, но случилась измена. Четыре тысячи ратников ударили по своим, и стройное войско рассыпалось на глазах у изумленных коширцев. Царские люди перешли речку в разных местах и погнали воров вплоть до Тулы. Много их легло, много было схвачено. Таким образом, гоняясь за ворами, ратные царские люди бежали до самого города Тулы, и человек десять, вслед за ворами, сами сгоряча вскочили в городские ворота – там их и побили. Это происходило в десятую пятницу по Пасхе.


YI

30-го июня большое войско и сам царь с ним подошли к Туле. Всего в войске с Шуйским было людей тысяч до ста. Начиная от крапивинской дороги, по обеим сторонам растянулось вокруг Тулы главное войско. На каширской дороге, на Чермной горе и на реке Тулке стоял каширский полк под начальством Андрея Голицына. Тут было войско, пришедшее, главным образом, из-под Арзамаса с прибавкой из других украинных городов. Наряд большой поставили в двух местах: близ реки Упы по каширской дороге и у Крапивинских ворот, оградили его турами. Возле Каширского полка Андрея Голицына, романовские, свияжские, кузьморемьянские, арзамасские, стали чуваши и черемисы. Главным воеводой над ними всеми был князь Петр Афанасьевич Урусов. Сверх того, значительная часть татар с черемисами и чувашами отправлена была разорять украинные города и села за то, что не хотели признать царя Василия и стояли против Московского государства. Таким образом, в войске царя Василия была громада инородцев. Рязанские города: Михайлов, Спаск, Сапожек – сдавались и признавали царя Василия Шуйского.
Тулу обложила огромная стотысячная рать. Повольников же было впятеро меньше. Царь Шуйский норовил взять Тулу с ходу, но осажденные дали такой сокрушительный отпор, что Василий Иваныч пришел в ужас. В первый же день погибло свыше пяти тысяч дворян. Болотников и Муромец и не помышляли отсиживаться за каменными стенами. Из Тулы вылазки были на все стороны, на всякий день по трижды и по четырежды, а все выходили пешие люди с огненным боем, и многих московских людей ранили и убивали.
Шуйский диву давался: и как это воры не боятся выходить на такую великую рать! Дерзок же Ивашка. Сколь же силы и воли в этом холопе! Кажись, его ничем не устрашить. Опасаясь подмоги со стороны мятежных городов и памятуя неудачу под Калугой, царь Василий решил отсечь Тулу от воровских уездов. Вскоре были взяты Белев, Болхов, Лихвин, Дедилов, Крапивна, Одоев… Тула напрочь была отрезана от Северских и украйных городов.
Шуйский довольно потирал ладоши: теперь-то уж Болотникову долго не продержаться. Шиш ему воровские рати! И кормовых запасов не будет. Басурман напущу.
И вновь “по веленью царя Василия”, татарам и черемисам велено украинных и Северских городов и уездов всяких людей воевать, и в полон иметь, и живот их грабить за их измену, и за воровство, что они воровали против Московского государства и царя,
Васильевых людей побивали”.
94

Жестоко, кровожадно гуляла по русским землям ордынская конница. Татары (по приказу Шуйского) зарили не только мужичьи села и деревни, но и поместья служилых дворян, кои были в “нетчиках”, либо бежали из царского войска. Василий Иванович грозился: “Ни одного служилого не пощажу, коль помыслит из войска сойти. Пущай татары усадище громят и хлеба травят. Неча таких помещиков жалеть, коль за царя и державу не хотят биться”.
Бегство служилого люда было приостановлено.


YII

Шел второй месяц осады. В Туле кончились кормовые запасы, а помощи ждать было неоткуда: все дороги перекрыты царскими войсками. Начался голод. Купцы и местные дворяне стали прятать хлеб. Болотников и Муромец приказали доставлять укрывателей в Губную избу.
Осада Тулы затягивалась. Ни голод, ни перекрестные обстрелы крепости, ни пожары, ни частые штурмы не сломили тульских сидельцев. Крепость стояла непоколебимо.
Наступила мозглая, гнилая осень. Неудачные штурмы, постоянные вылазки болотниковцев и непогодье вызвали в войске Шуйского ропот. Досада и смятение нарастали с каждым днем. Не осилить Вора, все безнадежней и громче кричали служилые. Надо по усадищам разъезжаться, надо оброчный хлеб с мужиков собирать.
Первым отъехал из войска Шуйского князь Петр Урусов с татарами, чувашами и черемисами. Дворяне еще больше осмелели: некому теперь поместья беглых дворян громить. Побежали! Побежали по своим усадищам десятками, сотнями. Царь Василий бранился, стращал, но удержать служилый люд было невозможно.
“Не уж на Москву возвращаться? – все чаще и чаще ловил себя на беспокойной мысли Василий Иваныч. – Не уж Болотникову и Петрушке Самозванцу позволить из Тулы вырваться?... А клятва, кою перед всем войском изрекал?”
В один из таких смятенных дней к царю пришел дьяк Разрядного приказа и молвил:
- Был намедни у меня, государь, сын боярский Иван Кравков, что из города Мурома. На твое имя челобитную подал. Предложил сей сын боярский хитроумие сотворить, от коего ворам придет погибель.
- Сотворил одно под Калугой, - усмехнулся Василий Иваныч, намекая на “подмет” Скопина-Шуйского, - так, почитай, двести верст, сломя голову от воров бежали. Буде с меня всяких хитроумий, буде!
Но дьяк не спешил уходить.
- Дело, кажись стоящее, государь. Иван Кравков предлагает сделать заплат на реке Упе. Вода-де будет и в остроге и в городе, и входы потопит, да так, что вся Тула в воде окажется. Воры от потопу со стен начнут прыгать.
Василий Иванович закатился от едкого, кудахтающего смеха.
- Ну, уморил!... Целый город затопить. Это ж надо до такого додуматься. Ну, и распотешник твой Ванька Кравков! Ужель в полном уме?
- Пусть, сказывает, государь, меня казнит, коль Тулу не потоплю.
Царь Василий смеялся до слез. Посмеялись и бояре, прознавши о задумке боярского сына из Мурома.
Но Скопин-Шуйский отнесся к Ивану Кравкову без ухмылки, намеренье его показалось Михайле весьма толковым, и чем больше он беседовал с Кравковым, тем все больше убеждался, что перед ним наиумнейший человек, истинный самородок, коих
нередко рождает русская земля.
95

Михайла пошел к царю.
- Иван Кравков зело разумен, государь. Тулу и впрямь можно затопить.
Василий Иванович выслушал Скопина, выслушал Кравкова и собрал бояр на совет. Уж чересчур неслыханное дело затеял Ванька Кравков из Мурома! Сколько людей, сколько земли надо для заплата! И все ж надумали.
Место для заплата было выбрано при впадении в Упу реки Вороньей (чуть ниже ее устья) на правом, болотистом, пологом берегу, заплат надо было поднять и протянуть на полверсты. Царь выделил “на пособ” Кравкову ратников, и “даточных” людей и мельников. С утра до ночи “секли лес и клали солому и землю в мешках рогозиных и вели плотину по обе стороны реки Упы”. Дело было тяжкое, долгое. Чтобы ускорить работу, Михайло Скопин посоветовал ставить срубы-туры и набивать их мешками с землей.
Шел третий месяц осады. На тулян навалился жесточайший голод. “Бысть на них глод велик зело, дож и до того дойте, якоже и всяка скверно и нечисто ядаху. Кошки и мыши и иная подобная им”.
В городе стало неспокойно. Осмелели вражьи лазутчики, читали грамоты царя, прельщали “милостивыми посулами” Шуйского. Лазутчиков вылавливали, казнили, но смута Тулы ширилась.
Болотников сновал меж ратников и посадских людей, подбадривал. День за днем он удерживал их, пока они, измученные голодом, не стали есть вонючую падаль и лошадей, источенных червями.
Князья Телятевский и Шаховской (убедившись в крахе своих честолюбивых помыслов) начали тайные сношения с Василием Шуйским. Вовсю готовилась измена. Примкнули к заговорщикам и небольшие посадские люди во главе со старостой Третьяком Зюзей, а также некоторые казаки: Степан Нетеча, Вахоня Худяк и Левка Кривец. На одном из тайных сборищ порешили: схватить Болотникова и Петра, и открыть ворота войскам Шуйского.
А царь Дмитрий, царь избавитель, Красно Солнышко все не появлялся и не появлялся, и с каждым повольники все больше и больше теряли в него веру, и вот наступил день, когда возроптавшие туляне и ратники пришли к Григорию Шаховскому и заявили:
- Ты много раз сказывал, князь, что царь Дмитрий убежал вкупе с тобой из Москвы в Путивль. Где же твой царь, почему не идет к Туле? Никто его в глаза не видел. Облыжник ты, князь!
Шаховского связали и кинули в застенок, угрозливо молвили:
- Казним, коль Дмитрий Иваныч не появится.
Не пришел, не появился, не помог отчаявшемуся, изглодавшему люду. Не пришел избавитель! Повольники умирали десятками, сотнями.
К Болотникову и Муромцу прибыл гонец Василия Шуйского, известил: царь предлагает мужикам, казакам и холопам покинуть город, иначе Тула будет затоплена. Царь никого не покарает, всем дарует жизнь. Каждый будет волен пойти туда, куда захочет.
Болотников и Муромец ответили отказом.
После Покрова заплот был готов. Василий Шуйский приказал ночью отвести все полки, что стояли на низких местах, и запереть плотину. Через что к утру так наполнилось в городе, что люди принуждены были бежать на кровли, и, видя, что вода прибывает, думали, что и на кровлях все потонут.
Болотников и Муромец, позвав других воевод, сошлись на совет и порешили: Тулы не сдавать, всей ратью выйти из крепости и пробиваться через царское войско. Вылазку надумали делать ночью.
До ночи оставалось несколько часов. Болотников вновь (в который уже раз!)
96

прошелся по рати и… вылазку отменил. Повстанцы хоть и горели желанием обрести волю, но были настолько истощены, что едва стояли на ногах. Нечего было и помышлять о битве. Повольников оставалось всего пятнадцать тысяч, у Шуйского же было служилого люда, чуть ли не всемеро больше.
- Не пробиться, - с горечью говорил своим воеводам Иван Исаевич. – Все как один поляжем! Но нельзя, никак нельзя допустить гибель лучших сынов народа русского. Они прошли через многие битвы, они закалились в сечах, воля их не сломила. Зачем же им гибнуть? Они нужны для новых битв, кои еще не раз прокатятся по боярскому царству. Не сегодня, так завтра скинет народ кабальников, непременно скинет.
Послал к Василию Шуйскому гонца: повольники согласны покинуть Тулу, но с оружием.
Царь поклялся на кресте: ни с одного мужика, казака и холопа, ни с одного начального человека не упадет ни волоса. Все могут возвращаться по своим домам оружно.
Болотников, зная цену клятв Шуйского, просил его заявить о своем обещании прилюдно. Царь Василий, не мешкая (ох, как не терпелось ему покончить с бунтом), повторил свои слова, слюнявя губами крест, на виду всего воинства.
Тула открыла проездные Пятницкие, Ивановские и Одоевские ворота, и в тот же час Болотников и Муромец были схвачены заговорщиками и доставлены Шуйскому.
Тула пала 10 октября 1607 года.
Болотникова отправили в Коргополь в тюрьму, там выкололи глаза и утопили в проруби. Муромца повесили на Серпуховской дороге под Даниловым монастырем. Шаховского сослали в Каменную пустынь, на Кубанское озеро.
Телятевский был помилован, царь возвратил ему все прежние вотчины.


Глава четвертая


I

Долгожданный Дмитрий явился. Царь Василий Шуйский узнал о нем тогда еще, когда стоял под Тулой. Дмитрий появился в Стародубе 12-го июня 1607 года (в десятую неделю после Пасхи), и объявил свое царское имя четыре недели спустя, т.е. 10-го июня.
В Стародубе на этот период оказался эмиссар “царевича Петра”” и Болотникова казачий атаман Иван Заруцкий. Заруцкий был одним из выдающихся деятелей смуты, обладавший редкой отвагой. Сын тернопольского мещанина Иван Заруцкий был польским подданным. В его судьбе было нечто общее с судьбой Болотникова. В юности он попал в плен к крымским татарам, бежал из неволи и стал казачьим предводителем. Уроженец Волыни, Заруцкий знал, что именно на Волыни следует дожидаться чудесно спасшегося Дмитрия. Оставаясь в Стародубе, Заруцкий и заявил о признании нового самозванца Дмитрием. Заруцкий первый заявил о признании Дмитрия царем, воздал ему царские почести. Заруцкий, вместе с прибывшим из Польши паном Маховецким, начал собирать для Дмитрия войско.
Наталкиваясь с трудностями с набором войск внутри страны, окружение Дмитрия начало хлопотать о найме солдат за рубежом. Приглашая наемных солдат из Речи Посполитой, они обещали им платить вдвое и втрое больше, чем они получали на Родине.
Собрав войско, Дмитрий выступил на помощь Болотникову и “Петру”, осажденным в Туле. Однако дойти до Тулы он не успел, Тула пала. Весть о падении Тулы
вызвала панику в войске Дмитрия, и он спешно отступил к Карачеву. Здесь к нему
97

явились новые пособники: князь Ружинский, Тышкевич, Валевский, Адам Вишневецкий и другие.
В Польше наемные солдаты, оставшиеся без работы после подавления мятежа, хлынули в русские пределы на то, что Дмитрий щедро вознаградит их за труды.
В конце 1608 года армия самозванца возобновила наступление на Москву.


II

Когда в Северской земле собирались тучи на царя Василия Шуйского – сам царь Василий в январе женился на той самой княгине Марье Петровне Буйносовой-Ростовской, на которой ему предлагал жениться первый Дмитрий.
Венчался государь с Марьей Петровной, как и положено царям, в Успенском соборе, но при закрытых дверях. Не пожелал Василий Иванович, чтоб сличали без толку его старость с нежной юностью. Венчание не зрелище. Были в соборе только родственники, братья царя, да племянник Михайло Скопин.
Свадьбу праздновали в Кремлевском тереме. Были на свадьбе тоже одни родственники, и Марья Петровна не огорчилась, поверила словам супруга, шепнувшего ей, как близкой советнице:
- Ну, их! Чем больше людей, тем лжи больше.
- И сглазу! – поддакнула Марья Петровна.
Радостно соглашаться с самим-то царем! Господи! Не больно верилось, что вчера была девица, а сегодня царица.
Все ей было хорошо, все в новость. Одно, может, и цапнуло за сердечко куриной лапой: взоры Екатерины Григорьевны – супруги Дмитрия Ивановича.
Подарок от нее был самый богатый – крест в рубинах. Ведь крест! Слова говорила ласковые, заботливые. Шепнула уж совсем тайное:
- Ты сначала в постели постыдись, да не долго. Не молодому (не сказала “старику”) без погляду любовью не разжечься. – И увидев, как хлопает Марья Петровна глазками, сказала откровеннее: - ты в постель ложись в рубахе, а потом, вроде жарко тебе, сбрось ее прочь.
Старшая сестра такое разве посоветовала бы? Но вот взоры! И раз и другой перехватывала Марья Петровна Екатеринины взоры. Чернью, без блеска. Тьма. И тьму эту, как воду в омуте, крутит. Попадись на погляд в недобрый час, так и хлопнешь на дно – дочка Малюты Скуратова.
… После ночи своей заветной, брачной, ждала Марья Петровна любопытства и стыдных вопросов. Но кто же станет спрашивать царицу о царе?
Спросили-таки. В бане. Луша спросила:
- Что было-то?
В голове у Марьи Петровны закружилось, глазки закатились, правду сказала:
- Сладко в женах. Василий мой Иванович несказанно хорош. До третьих петухов не спим.
Василий Иванович и впрямь лет на сорок помолодел. Любил Василий Иванович наряжать ненаглядную. Поставит ее, царицу, в прелести природной, наглядится, а потом все-то сам и наденет на нее, и нижнее и верхнее, и нарядит жемчугом и всяческими каменьями. А она его – в доспехи или тоже в царское платье. Станут они, нарядясь, в комнате, где зеркала, и горит та комната, как жар. Уж такой праздник глазам, какой мало кто видывал в целом свете. И ходят они – царь с царицею – в лунные ночи в кремлевские сады глядеть на белые снега, на лунные алмазы, на голубой иней.
Правда, сказать, дела свои царские государь выгнал все из головы прочь. И хоть
98

сиживал в думе, да не подолгу. В думе только и разговоров, что о Самозванце. Вот пришел к нему какой-то Ружинский… Адам Вишневейкий явился.
Швед Петрей, допущенный к царской руке не только на Сигизмунда кивал, но и на папу римского. Склонял Петрей Василия Ивановича соединить силы с королем Карлом IX, чтоб развеять напасть.
- Бог поможет, - ответил посланцу царь, - других не надобно.
К несчастью, он должен был скоро переменить мысли.


III

На Самозванца царь послал своего брата Дмитрия Шуйского, князя Василия Голицына, Лыкова, Волконского, Нагого. Велел присоединиться к ним Куракину, коннице татарской и мордовской, посланной еще из Тулы на Северскую землю.
Главный воевода, Дмитрий Шуйский, отличался единственно величавостью и спесивостью. Не был ни любим, ни уважаем войском, не имел ни духа ратного, ни прозорливости в советах и выборе людей. Имел зависть к достоинствам блестящим и слабость к ласкотелам коварным, для того, вероятно, не взял юного счастливого витязя, Скопина-Шуйского и для того взял князя Василия Голицына.
Рать московская остановилась в Болхове, не действовала из-за глубоких снегов до самой весны и дала неприятелю усилиться. Шуйский и сподвижники его, утружденные зимним походом с семьюдесятью тысячами воинов, отдыхали, а толпы самозванца, не боясь ни морозов, ни снегов, везде рассыпались, брали города, жгли села и приближались к Москве. Начальники Рязани, князь Хованский, и думный дворянин Ляпунов хотели выгнать мятежников из Пронска. Овладели его внешним укреплением и вломились в город, но Ляпунова тяжело ранило. Хованский отступил – и через несколько дней, под стенами Зарайска, был наголову разбит Лисовским, который оставил там памятник своей победы, видимый высокий курган, насыпанный над могилою убитых в этой битве.
Царь требовал от Дмитрия Шуйского, чтобы он не медлил, шел и действовал.
Шуйский, наконец, выступил из Болхова, и в верстах в десяти встретил Самозванца.
Первый вступил в бой князь Василий Голицын, и первый бежал, главное войско также дрогнуло, но запасное, под начальством Куракина, смелым ударом остановило стремление неприятеля. Бились долго и разошлись без победы. С честью пали многие воины московские и немцы наемные, которых главный начальник тайно обещал Самозванцу передаться к нему со своею дружиною, но пьяный забыл о своем уговоре и не мешал своей дружине отличиться мужеством в битве. В следующий день возобновилось кровопролитие, и Шуйский, излишне осторожный, велел преждевременно спасать тяжелые пушки и везти назад к Болхову, дал мысль войску о худом конце сражения. Чем воспользовался Самозванец, извещенный переметчиками (боярским сыном Лихоревым), и сильным нападением смял ряды москвитян. Все бежали, кроме немцев. Капитан Ламсдорф, уже непьяный, предложил им братание с поляками, но многие сказали:
- Наши жены и дети в Москве, - ускакали вслед за русскими.
Осталось двести человек при знаменах с Ламсдорфом, ждали чести от Дмитрия – и были изрублены казаками. Гетман Ружинский велел умертвить их как обманщиков, за кровь поляков, убитых ими накануне. Измена немцев была утаенной от Василия, и он наградил их вдов и сирот, думая, что Ламсдорф с добрыми сподвижниками лег за него в жаркой сече.
Царские воеводы бежали к Москве. Некоторые с князем Третьяком Сентовым
засели в Болхове, где находилась пятитысячная рать, которая сдалась Дмитрию. Все они
99

присягнули ему в верности.
Москва была в ужасе. Беглецы, оправдывая себя, в рассказах своих умножали силы Самозванца, число поляков, казаков и русских изменников, даже уверяли, что сей второй Дмитрий, есть один человек с первым, что они узнали его в битве по храбрости еще более, нежели по лицу. Чернь начинала уже винить бояр в несчастной измене Самозванца ожившему и думала, в случае крайности, выдать их ему головами. Некоторые только страшились, чтобы он, как волшебник, не увидел на них крови истерзанных ими поляков или своей собственной! Но в то же время достойные россияне, многие дворяне и дети боярские, оставив семейства, из ближних городов спешили в столицу защищать царя в опасности.


IY

Из-под Болхова войско Дмитрия двинулось к Москве. Передовой полк составляли московские люди, сдавшиеся в Болхове. Они только что перешли реку Угру, тотчас отделились от воровского полчища, убежали вперед в Москву и дали знать, что вор идет скоро, но войско его не так огромно, как могло показаться тем, что были разбиты под Болховом.
- Это только так по грехам нашим сталось! – говорили они.
В Москве за неделю собрал царь новое большое войско. Воеводами поставили Михайлу Васильевича Скопина-Шуйского да Ивана Никитича Романова. Войско стало на реке Незнани между Москвою и Калугой, и стало готовиться к битве.
Однако Скопин-Шуйский не смог осуществить свой замысел. В его войске открылась измена. Несколько знатных дворян: воеводы, князья Иван Котырев, Юрий Трубецкой. Трубецкой, думая, что пришла гибель Шуйских, как некогда Годуновых, и что лучше ускорением ее снискать милость бродяги, как сделал Басманов, нежели гибнуть вместе с царем злосчастным, начали тайно склонять дворян и детей боярских к измене. Умысел открылся: Василий приказал их схватить, везти в Москву, пытать – и, несомненно, уличенных осудил единственно на ссылку, из уважения к древним родам княжеским. Котырева удалили в Сибирь, Трубецкого в Тотьму, Троекурова в Нижний, но менее знатных и менее виновных преступников, участников злодейства казнили: Желебовского и Невтева. Заговорщики сообщили Самозванцу, что его войско ждут московские войска на реке Угра.
Ружинский с царьком не пошел ему навстречу, а повел свое полчище через Козельск и Калугу на Можайск. Нигде они не нашли сопротивления. Везде люди выходили с хлебом и солью – встречали Дмитрия, своего законного царя, с образами и колокольным звоном.
Скопин отступил в Москву.
Только в Можайске не хотели, было, принять его, и заперлись в монастыре святого Николая. Поляки стали стрелять из пушек по монастырю и скоро принудили осажденных сдаться и присягнуть царю Дмитрию. Царек въехал в монастырь и поклонился чудотворному образу святого Николая.
Из Можайска полчища Дмитрия двинулись дальше к столице.
1-го июня войско Дмитрия достигло Москвы и в солнечный день удивлялись красоте золоченых верхов бесчисленных церквей царской столицы.
Сначала поляки остановились на правом берегу Москвы-реки, с северной дороги. Место им показалось плохим. Они переправились через Москву-реку, дошли до села Тайпинское, за семь верст от столицы.
В это время из столицы вышло московское войско и за тверскими воротами
100

заступило, было, им дорогу. Поляки пробились сквозь это войско, и дошло до села, называемого Тушино. Место показалось им удобным. Здесь они решились заложить лагерь.
Царь Василий сидел с Марьей Петровной. Ни о чем не говорили. Тут и прибежали от воеводы, от Михайла Васильевича Скопина-Шуйского:
- Самозванец пришел! В двенадцати верстах стоит.
- А день-то у нас какой? – спросил, не зная зачем, Василий Иванович.
- Агапита Печерского, врача безмездного, - ответил гонец. – Первое июня, стало быть.


Y

Расположившись в Тушино, Дмитрий думал одним своим явлением взволновать Москву и свергнуть Василия. Писал грамоты к ее жителям и тщетно ждал ответа. Войско, верное царю, заслонило со стороны Тушино город. Были кровопролитные сшибки, но ничего не решили. Самозванец надеялся более на измену, нежели на силу. Хотел отрезать Москву от городов северных и перенес стан в село Тайпинское, но был сам отрезан, войско московское заняло Калужскую дорогу и пересекло его сообщение с украиною, откуда шли к нему новые дружины литовские и везли запасы. Дружины были рассеяны, запасы взяты и Дмитрий стеснен на малом пространстве. Усильным боем, очистив себе путь, он возвратился в Тушино, избрал место выгодное между реками Москвою и Всходни, подле Волоколамской дороги, и спешил там укреплять валом с глубокими рвами. Воеводы царские князь Скопин-Шуйский, Романов и другие стали между Тушино и Москвою, на Ходынке, за ними и сам царь на Пресне (на Ваганьке) со всем двором и полками отборными. Выезжая из столицы, царь видел усердие и любовь народа, слышал его искренние обеты верности и требовал от него тишины, великодушного спокойствия. Столица действительно казалась спокойной, извне оберегаемая царем, внутри особенным засадным войском, которым предводительствовали бояре и которое, храня все укрепления от Кремля до слобод, в случае нападения могло одно спасти город. Вспоминали нашествия и гибель Болотникова, надеялись, что будет то же и Самозванцу, а царю новая слава, и ежечасно ждали битвы. Но царь, готовый обороняться, не думал наступать и дал время неприятелю укрепиться в Тушинском стане. Василий занимался переговорами с поляками о мире. Договор утвердили с обеих сторон клятвою, но не Василий, а Сигизмунд достиг цели.


YI

Лазутчики, посылаемые Ружинским из Тушино в Москву, высматривали укрепление города и стана Ходынского.
Царь был неосторожен. Воеводы еще неосторожнее. Сперва они бодрствовали неутомимо днем и ночью, в доспехах и на конях. Вдали легкие отряды, вокруг неусыпная стража. Но тишина, бездействие и слух о мире с поляками уменьшили опасение. Россияне уже не береглись, а гетман Дмитрия Ружинский ночью с поляками и казаками внезапно ударил на стан Ходынского. Захватил обоз и пушки, резал сонных или безоружных и гнал изумленных ужасом беглецов почти до самой Пресни, где их встретило войско, высланное царем. Тут началась кровопролитная битва, и неприятель должен был отступить. Его теснили и прогнали их за реку Химку.
Московским людям не удалось, однако, вернуть ни своих пушек, ни захваченного
101

поляками обоза: польская челядь уже успела ограбить его, в то время как польские товарищи дрались с войском царя Василия. Поляки привели в свой лагерь одного знатного пленника – князя Василия Мосальского. Из страха он присягнул вору и обещал служить.
Василий мог справедливо жаловаться, что поляки заключили мир, воюют и нападают врасплох. Он скоро увидел их совершенное вероломство. Поляки не только не вышли из России, а наоборот, число их умножилось семью тысячами всадников, приведенных в Тушино Усвятским старостою, Яном Петром Сапегою.
Нетерпеливый и гордый Сапега отделился от Ружинского и с пятнадцатью тысячами двинулся к Лавре Сергиевой, чтобы разграбить ее богатство.


YII

Еще в 1607 году шведы предлагали Московскому государству содействие и пособие. Выборгский комендант писал королевскому воеводе князю Мосальскому и предлагал помощь. По приказанию Шуйского ответ был дан не только отрицательный, но и надменный. “По Божьей милости у нас все служат великому государю царю и великому князю Василию Ивановичу и нет никакой розни между нами и вперед не будет. А вы, неведомо каким воровским обычаям, пишите такие непригожие и злодейские слова”. Воевода, скоро после того отпавший от Шуйского, уверял, что у государя московского есть многие собственные рати, и он не нуждается в наемных. Через несколько времени король шведский, зная печальное положение России, послал гонца к самому царю. Правительство московское решилось скрывать от соседей свою беду и притворяться сильным. Царь в то время стоял под Тулой против Болотникова. По его приказанию бояре в Москве говорили шведскому гонцу, будто царь пошел в поход против крымского хана. Вообще московские бояре отнеслись тогда вежливо к шведам, благодарили короля за предложение помогать, но уверяли, что в их государстве нет такой смуты: если и были воры и разбойники, то их уже побили. “Объявляем, - было сказано в ответ, - что недруга у нас никакого нет, а хотя какой пограничный государь и помыслит какую недружбу начать, нам это не страшно: мы помощи чаем от единого Бога, и самому тебе известно, что у нашего государя многие несчетные русские и татарские рати”.
Но когда тушинский вор стал под Москвой, когда с каждым днем прибывали к нему польские дружины, юг отпал от царя, на востоке города стали колебаться, в самой Москве стали думать и так и иначе, – тогда Шуйский вспомнил о шведской помощи, и отправил князя Михайла Васильевича Скопина-Шуйского в Новгород, чтоб оттуда начать переговоры со шведами. Новгород держался крепко Шуйского. Была надежда на этот город и его землю. Можно было собрать ополчение, а между тем Скопин должен был послать посольству в Стокгольм и уговориться насчет присылки шведского войска.


YIII


Михаил Скопин-Шуйский прибыл в Новгород, где начальствовал боярин князь Андрей Куракин и царедворец Татищев. Михаил немедленно доставил королю шведскому грамоту Васильеву. Писал к нему и сам, писал к его воеводам: Финляндскому и Ливонскому – Арвиду Вильяману и графу Мансфельду, требуя вспоможения и представления им, что поляки воцарением самозванца хотят обратить силы России на Швецию, для торжества латинской веры, будучи побуждены к тому папою, иезуитами и
королем Испанским. Ничто не было естественнее союза между Шведским и Российским
102

венценосцами, искренними друзьями от их общей ненависти к полякам. Надлежало единственно удостоверить Карла, что шведы еще пойдут и могут утвердить Василия на престоле. Для чего князь Михаил, следуя своему наказу и внушению политики, таил то Карла ужасные обстоятельства России: говорил только о частных в ней мятежах, об измене тысяч восьми или десяти россиян, которые вместе с пятью или шестью тысячами поляков злодействуют близ Москвы. Требовалось немало времени для объяснений. Секретарь Мансфельдов виделся с князем Михаилом в Новгороде, а воевода Головин, шурин Скопина, поехал в Выборг, где знатные чиновники шведские ждали его, чтобы условиться в мерах вспоможения. Между тем князь Михаил, желая спасти Москву и не одною рукою инопленников, звал к себе псковитян, хваля их древнюю доблесть. Но псковитяне, уже хвалясь злодейством, ответствовали ему угрозою – и самые новгородцы оказали расположение столь подозрительное.
Новгород был уже близок к переходу на сторону тушинского царька. Михайло Васильевич Скопин-Шуйский выслал в Швецию Семена Васильевича Головина да дьяка Сыдовнего, а сам хотел дожидаться их в Новгороде, но он увидел, что новгородцы волнуются. Пример Пскова на многих действовал в Новгороде. Скопин советовался с новгородским воеводой Михайлом Игнатьевичем Татищевым. Они вдвоем сообразили, что войска, при них немногие, и Скопин вышел из города с теми, которые были у него, к Иван-городу. На дроге он услышал, что Иван-город уже отпал от Шуйского. Из отряда Скопина некоторые убегали назад в Новгород. Скопин отправился к Орешку, но в Орешек Михайло Глебович Салтыков, тамошний воевода, не пустил его и объявил себя за Дмитрия. Скопину оставалось самому убежать в Швецию, чтобы выпросить иноземных сил и с ними войти в Новгород. Он находился уже на устье Невы по пути в Швецию, как вдруг явилось к нему из Новгорода посольство. Митрополит Исидор подействовал на новгородцев: они всем городом обещали старост из пяти концов города. Догнав Скопина, они просили его вернуться и целовать крест за весь Новгород. Скопин воротился. Его приняли с честью. У молодого полководца была способность действовать на толпу и направлять ее.
В Тушино услышали, что Новгород, хотевший, было, отпасть от Шуйского, снова сопротивляется Дмитрию. В Тушино разочли, что для этого нужно послать к Новгороду отряд, чтобы своим доброжелателям придать отваги и испугать недоброжелателей. Был послан полковник Кернозицкий с литовскими людьми. Когда он приблизился к Новгороду, в городе сделалось смятение, стали подозревать друг друга в измене. Тогда Михайло Игнатьевич Татищев вызвался идти предводительствовать войском, которое нужно было вести против Кернозицкого. Татищева не любили в Новгороде. Его недоброжелатели пришли к Скопину и сказали:
- Мы чаем, Михайло Татищев за тем идет на Литву, что хочет изменить царю Василию и Новгород сдать.
Скопин, вместо того, чтобы защищать Татищева, собрал ратных людей новгородцев и сказал им:
- Вот, что мне говорят про Михайла Татищева, рассудите сами! – Объявил им донос и хотел с ними торжественно судить, уличать, или оправдать винимого.
Вместо суда народ в наступлении ярости умертвил Татищева, не дав ему сказать ни единого слова, и горести Михайлова, увидевшего поздно, что народ в кипении страсти, может быть, скорее палачом, нежели судьею. Татищева, едва ли виновного, схоронили с честью в Антониевом монастыре, а имущество его было продано с публичного торга. Так окончил жизнь этот человек, один из главных виновников убийства сидевшего на престоле под именем Дмитрия: прошлое не спасло его от подозрения, чтобы он не мог пристать к новому претенденту на имя Дмитрия.
В Московском государстве уже никому не верили, и редкий по совести мог сам за
103

себя поручиться. Многие дворяне, устрашенные судьбою Татищева, бежали из города. Даже к неприятелю, который шел вперед невозбранно, занял Хутынский и другие окрестные монастыри, которые жег, грабил. Когда разнесся слух, что к Новгороду идут поляки, поселяне стали собираться в ополчение и спешить на выручку городу. В Тихвине составилась рать под начальством Степана Голихвостова, а из Заонежских погостов
ополчились крестьяне под начальством Евия Рязанова. Оба ополчения пошли спасать Новгород. Тихвинцы шли вперед, и дошли до Грузина. Тут несколько человек из них попались в плен. Литовские люди привели их в свой стан и стали пытать и допрашивать.
- Сколько ваших?
То были люди простые, не знали счету и не могли объяснить им, если б и хотели. Они только и говорили, что сила большая идет. Поляки, в самом деле, вообразили, что против них идет огромное войско, и отступили от Хутыня. Кернозицкий стал в Старой Русе. Но если Новгород оставался еще во власти Шуйского, то окрестности быстро поддавались Дмитрию. Дело Василия Шуйского все-таки, казалось, шло к проигрышу в Новгородской земле, как казалось проигранным и в других русских землях.
Ополчение в шесть раз слабее отряда Кернозицкого имело счастье без кровопролития избавить Новгород, где князь Михаил Скопин с нетерпением ждал вестей от Головина.


IX

Вести были благоприятны. Король шведский словом и делом доказал свою искренность. Еще генералы его: Бос и Вильдман не успели заключить договора с Головиным и дьяком Зиновьевым, а войско королевское уже стояло под знаменами в Финляндии. С обеих сторон не хотели тратить времени, и 28-го февраля подписали в Выборге следующие условия: мирный договор возобновляется между Россией и Швецией на века веков. Россия не вступает в Ливонию. Карл дает Василию 2000 конных и 3000 пеших ратников, а Василий по 100000 ефимков в месяц на жалование. Войско в полном распоряжении князя Михаила Шуйского. Должно занимать города единственно именем царским и не может выводить пленников из России, кроме поляков. Съестные припасы будут ему доставлены по цене умеренной. Царь взаимно обязывается помогать королю войском на Сигизмунда в Ливонии, куда открыт путь шведам из Финляндии через Российские владения. Ни та, ни другая сторона без общего согласия не вольны мириться с Сигизмундом. Царь в знак признательности, уступает Швеции Кексгольм (Корелу) в вечное владение, но тайно до времени. Ибо сия уступка может произвести сильное неудовольствие между россиянами. Князь Михаил Шуйский дарит шведскому войску 5000 рублей не в счет определенного жалования, сверх того шведы обещали прибавить еще вспомогательного войска безденежно с условием, чтобы и московский государь отпускал безденежно свое войско в Швецию в случае нужды.
Грамота должна была быть утверждена в Новгороде им, князем Шуйским, воеводою, боярами и ближними родственниками царскими, а в Москве самим царем.
Для облегчения пути Скопин обязывался давать ратным людям до самой Москвы обратно подводы, конным, у которых падут лошади, доставлять по существующим ценам других лошадей, поставлять запасы и конские кормы с платой по существующим ценам, или зачислять в счет жалованья, подвергая опале тех, которые осмелятся брать с наемных воинов лишнее против обычной цены, и дозволить ходить в Московском государстве в обращении шведской монете.
Шведское войско вступило в русские пределы 16-го марта. На границе его
встретил высланный вперед Ододуров с тремястами ратных. Тотчас показывалось, как
104

ничтожны были собственные силы, какими тогда могло располагать Московское государство. Воины московские, по замечанию шведов, были такие, что годилось более к сохе, чем к войне. Эти ратные принадлежали к отряду, высланному для взятия Копорья. Две тысячи, кроме этих, стояло под этим городом. Делегарди послал свой отряд к тому же Копорью, но потом, как увидали, что города нельзя взять посредством одних увещаний, то
оставили намерение брать его вовсе. Между тем Скопин прислал самого Делегарди идти к Новгороду.
Счастливее разделался с Орешком Михайло Глебович Салтыков, услышав, что идет шведская помощь, убежал из Орешка в тушинский табор к своему царьку. Орешек признал Шуйского.
Делегарди со своим войском приближался к Новгороду. Не доходя города верст семьдесят, прибыл к нему посланец князя Скопина-Шуйского и просил, чтобы он не вел всего войска в самый Новгород. Делегарди оставил войско свое в Тесове.
Знатные особы проводили самого предводителя в Новгород, 30-го марта он туда приехал, палили из всех пушек и ружей при въезде дорогого гостя. Скопин приветствовал его в городе. В первом свидании двух вождей было много одобрительного для окружавших. Они были молоды. Делегарди было двадцать семь лет, Скопину еще меньше – только двадцать три года. Оба уже успели прославиться. От их дружного согласия можно было надеяться великих дел. Иноземцы любовались русским вождем: при своей молодости он был необыкновенно красив, статен, приветлив. Но более всего привлекал своим умом и той силой души, которая выказывалась во всех его приемах.
- Его величество король шведский, - сказал Делегарди, - слышал о бедствиях Московской земли, которую по наущению поляков терзают обманщики, называясь членами царственного дома, и губят землю и народ. Чтобы не дать успевать злу далее, его величество король, по просьбе вашего государя, послал на помощь несколько тысяч ратных людей, а когда нужно будет, пришлет еще и более для Московского государства от страха ложных царей. Король желает, чтобы ваш государь и все Московское государство процветали вечно, а враги, взявшие теперь такой верх, получили бы достойное наказание на страх другим.
Скопин, по московскому обычаю, поклонился к земле пальцами, а в своей речи старался скрыть настоящее зло края и представить дела в лучшем виде, чтоб не дать союзникам права думать, что от них одних зависит все спасение земли Русской.
- Благодарим и вся земля Русская благодарит великого короля Карла, - сказал Скопин, - что он по христианскому милосердию оказывает нам помощь. Великий государь наш, слава Богу, находится в благополучии, и все подданные Московского государства ему прямят. Только каких-нибудь тысяч восемь русских бездельников, по незнанию, пристало к четырем тысячам поляков да к двум тысячам казаков и к разным разбойникам. Они заложили дороги к Москве, к Смоленску и Новгороду. Мы против них не ходили большою силою, ожидая вашего прихода, потому что они выбегают, пустошат земли и тотчас же прячутся за валы в остроги. Да и городские жители им не верят. Мы же здесь уже тридцать семь недель стоим: Новгородскую землю пустошили две тысячи литовских людей да тысячи четыре Московской земли воров, и наших городских людей побито сотни четыре. Но только услышали воры, что вы приходите, тотчас и убежали от Новгорода: одни в воровской тушинский обоз, а другие в Старую Русу. Как только слух разойдется по Московской земле, что вы пришли, так многие, что теперь отложились, принесут прежнюю покорность.
Делегарди сказал ему, что прежде надобно утвердить договор, заключенный в Выборге, заплатить жалованье войску и дать ему отдых после долгого пути.
Тогда Скопин подтвердил и 4-го апреля скрепил своей подписью выборгский
договор и дал грамоту на отдачу Швеции Корелы с уездом через два месяца после
105

вступления шведов во владения Московского государства. Скопин взял на себя важное обязательство – отдать в чужие руки часть русской земли. А это при тогдашней слабости царя не могло бы, казалось, совершиться иначе, как с согласия Земского собора. Стесненные обстоятельства не дозволяли медлить. Скопин выдал шведскому предводителю остальные двести рублей в счет пяти тысяч рублей деньгами, которые
следовали не в зачет. Сверх того три тысячи жалованья уплатил собольими мехами: звонкой монеты недоставало. Все это не составляло и пятой части месячного жалованья: платить было нечем. Скопин успокаивал союзников, а между тем посылал грамоты в русские города и земли, умолял скорее собирать деньги на жалованье и присылать. Вместе с тем он просил, чтобы ратные люди из городов собирались и приходили на соединение с ним, чтобы всем заодно идти против врагов. Такие грамоты разосланы в северные города, менее других разоренные и потому более способные помочь общему земскому делу. В Вологду, в Сольвычеводск, в Устюг, а отсюда уже местные земские власти посылали с них списки в пермскую землю. Получивши грамоту и деньги, Делегарди уехал к своему войску. Скопин провожал его с честью за ворота Великого Новгорода. Вместе с Делегарди поехали Головин и дьяк Сыдовный с ратной силой, состоявшей из дворян, детей боярских и казаков, сидевших в осаде в Новгороде.


X

Ставши снова в Тесове, Делегарди расспросил о положении дел, что поход на Старую Русу, где стоял Кернозицкий, затруднителен: тогда был разлив, нужно переходить через три реки. Удобным и полезным оказалось, пока совсем установиться путь, заняться покорением отпавших городов: Ямы, Копорья, Пскова. А тем временем, подойдет охочее войско из Швеции. Но Головин и Сыдовный по наказу Скопина, напротив, приглашали идти скорее на главные силы. Самое дело состояло в том, чтоб освободить Москву и уничтожить вора. Скопин рассчитывал, что когда в Москве и под Москвой дела поправятся в пользу Шуйского, то города Русской земли покорятся сами собой. Уже одна весть о пришествии шведской силы, казалось, располагала их к этому: русские указывали шведам на Ярославль, о котором пришла утешительная весть, что он отложился от “вора”, как только услышал о приходе шведов. Если же заботится о городах поодиночке, то может быть, что с потерей крови и сил хоть и удастся возвратить к повиновению один-другой город, но те же самые города тотчас отпадут, как скоро отойдет от них войско. Только Псков представлял особенную важность. Скопин соглашался послать туда отряд вместе со шведским. Брать же другие мелкие соседние города Скопин никак не решался, а убеждал Делегарди скорее отправить свои силы по прямому пути на Кернозицкого, к Старой Русе. По этому настоянию Делегарди отправил туда передовой отряд в 200 человек конницы и 400 пехоты под начальством Эдуарда Горна.
К ним присоединил Скопин дворян, детей боярских и казаков под начальством Головина и Федора Чулкова. Всего, по известию, сообщаемому Скопиным, было до четырех тысяч. Скопин готовился идти за ними вслед с самим Делегарди, а им велел выгнать Кернозицкого и отправлять по возможности подъезды к соседним городкам для приведения их на государево имя – к пустому Ржеву, Лукам, Торонцу. Самим же, прогнавши Кернозицкого, следовать по направлению к Тушино и ожидать остального войска с предводителями. Кернозицкий выслал подъезд на 300 человек – проведать, что делается. Этот подъезд наткнулся на передовой отряд: его разбили в пух и набрали много пленных. Только шесть человек успело убежать.
Делегарди услышал об этом и послал к Горну еще свежих сил: 470 конных и200
пеших.
106

Кернозицкий, как проведал, что на него идет значительная сила, сжег Старую Русу и поспешил удалиться. Русско-шведское войско нагнало Кернозицкого 5-го мая под селом Каменкою. Здесь шайка Кернозицкого была разбита наголову: взяли победители пять медных и пять железных пушек, десять бочек пороху, лошадей и много пленников, и в
том числе толпу женщин, которых отдали тем, кому следовало отдать. Шестьсот тел литовских и казацких валялись по полю, кроме тех, которые погибли в болотах, куда бежали. Разбитый Кернозицкий убежал в Тушино, и принес грозную весть о том, что с севера идет сильное войско. Из Тушино отправили для защиты пути Зборовского с литовскими людьми, казаками и русскими приверженцами “вора”.
Как только разнесся слух о поражении тушинского войска, отправленного для удержания Новгородской земли, города, до сих пор признававшие “вора”, стали один за другим приносить повинную и отдаваться царю Василию. Чулков с Горном дошли до Торонца. Тогда торончане, дворяне, дети боярские и посадские всякие люди целовали крест Василию. Чулков остался в этом городе. За Торонцом сдались Невель, Холм, Великие Луки, Ржев. Туда посылали подъезды привести их к послушанию царю.


XI

В Порхове сидел в осаде стесненный воровской шайкой воевода князь Иван Мещерский. Чулков по приказанию Скопина отправил туда Лазаря Осинина с отрядом дворян и детей боярских Новгородской земли и псковских беглецов того же звания, да Тимофея Шарова с казаками. 8-го мая они разогнали шайку, осаждавшую Порохов, освободили Мещерского и вместе с ним и сидевшими в осаде ратными людьми, двинулся на Псков.
Делегарди отправил им на помощь еще отряд под начальством Зоме.
18-го мая подошли под город посланные ратные люди в такое время, когда городу, казалось, трудно было устоять, так как 15-го мая он потерпел сильный пожар. Загорелось в Понище, выгорел почти весь город и вспыхнул порох, хранившийся в стенах, сделались взломы в стенах. Лучшие люди, бояре, дворяне, и дети боярские, и духовенство знали, что из Новгорода идут к ним ратные, и хотели принести повинную царю Василию. Но мелкие люди, стрельцы и казаки, а также поселяне стояли за попелище Пскова. Им столько натрубили о милостях царя Дмитрия, что они ожидали больших благ для себя в отдалении. Все еще не терял своего обаятельного значения этот царь простых и мелких людей на Руси. Они засадили в палаты жен тех бояр, что ушли прежде из Пскова, а теперь приходили с Мещерским, Осининым и Шаровым. Они переписали имущество всех вообще лучших людей, взяли у бояр насильно лошадей и раздали стрельцам – воевать, сидя на этих лошадях, против войска, если оно придет. Один язык пришел в Псков известить, что Скопиново войско недалеко и уже разгромило отправленную из Пскова стражу. Бояре не допустили этому языку разгласить такую весть между мелкими людьми, воспользовались наступлением дня, когда принесут из Печерского монастыря икону Богородицы и весь Псков по обычаю пойдет за город встречать ее. Действительно, в назначенный день псковичи вышли из своего сожженного города за Великую реку встречать икону, как вдруг позади них со стен раздались пушечные выстрелы. Это стреляли казаки – атаманы Ефимий Корсанов – по новгородскому войску и по шведскому отряду, которые торопились войти в Великие ворота, нарочно оставленные растворенными по замыслу “лучших” людей. Если б не казаки, то никто и не услыхал бы, как в Псков вошли шведы. Но сделанный выстрел заставил народ побежать назад в город.
Ворота поспешно заперли, усилили выстрелы со стен и остановили вход. Тогда мелкие люди, рассвирепев, выбрали себе головою мужика по имени Тимофей, прозвище ему было
107

Кудокуш-Тренец. Ему дали полную власть творить расправу. Простые люди сходились на вече у ворот по звону в один конец колокола. Там, по приказанию своего диктатора они мучили, жгли, кости ломали боярам, священникам и вообще “лучшим” людям, которых подозревали в наклонности сдать Псков. Войско стало на Любатове и опустошало окрестные нивы. Но когда дошла весть до Скопина, что Псков не сдается, то он рассудил, что не годится тратить время и людей, и приказал Мещерскому и его товарищам отойти оттуда и соединиться с главным войском.


        XII

10-го мая князь Михаил, отпев молебен в Софийском храме, исполненном древних знаменитых воспоминаний, вывел главную рать. Новгород, некогда Великий, столь многолюдный и воинственный, дал ему все, что мог: тысячи две подвижников неопытных. Но войско Российское усиливалось в Торжке новыми дружинами. Князь Борятинский, воевода усердный и мужественный, привел туда три тысячи детей боярских и земледельцев из Смоленских уездов, смирив на пути Дорогобуж и Вязьму.
Скопин шел медленно, во-первых, потому, что к нему следовали на соединение разосланные отряды, во-вторых, потому, что дожидался, пока прибудет к нему Делегарди.
Шведский военачальник не спешил с походом, он ждал просуха и безопасного сообщения с Ливонией и Финляндией. Однако он тоже 10-го мая вышел со своим войском из Тесова. 16-го мая из Торжка прислали к Скопину все сословия, духовные и светские, а также повинную с выборными посадскими людьми: просили прощения. Скопин отправил отряд под начальством Кирилла Чоглокова занять Торжок и удерживать этот городок с его уездом до своего прибытия. Чоглоков стал в Торжке. За Торжком сдались Ржева-Володимирово, Старица, Осташково и прислали повинные. Потом дворяне, дети боярские и посадские люди из Твери, Зубцова и Клина прислали ударить челом царю Василию Ивановичу.
Шведы все еще полагали, что будет хорошо, если они станут покорять город за городом. Может быть, тут были у них свои корыстные виды, чтобы продлить время и заслужить более жалованье. Они шли медленно. Скопин убеждал Делегарди через своих посланцев поспешать с ним на соединение, чтобы взаимными силами освободить Москву от осады, уничтожить враждебные царю Василию в столице партии и победой над тушинским лагерем расположить к отступлению от царька еще покоренные ему края. Делегарди сошелся со Скопиным 6-го июня.


XIII

В тушинский лагерь весть о том, что Швеция прислала царю Василию помощь, доставил Сапега в начале мая, перехватившим письма Скопина, которые были посланы к царю Василию с восемью гонцами.
В Тушино решили, что прежде чем успеет прийти Скопин на освобождение Москвы, взять столицу.
5-го июня вывели из обоза часть войска пешего и конного, хотели переплавить их через узкую и крутобережную речку Ходынку. На другой стороне ее стояла уже московская рать, готовая встретить неприятеля. Это была конница, а ее прикрывали сзади гуляй-городки на концах с пушками. Поляки не увидали гуляй-городков. Их четыре
хоругви переправились через речку и ударили на московскую конную рать. Конница расступилась, а вслед за тем из гуляй-городков сделали выстрел. Поляки увлеклись тем,
108

что сбили конницу, бросились, было, и на гуляй-городки, стали отнимать у москвичей орудия и лошадей, но московская конница очутилась у них по бокам и стала нападать на них. Смущенные таким неожиданным поворотом, поляки и казаки разбежались. Москвичи погнались за ними, вогнали их в Ходынку, побили, взяли в плен 197 человек. Поляки
Потеряли всю пехоту до 400 человек, перебили у них много челяди и лошадей.
- Бог нас так покарал, - говорил Марховецкий, предводительствовавший в этом несчастном деле гусарскою хоругвиею.
Если б Заруцкий с несколькими сотнями донцов не подоспел на помощь полякам и не дал москвичам отпора, то москвичи ворвались бы и в их обоз.
Эта победа произвела радость в Москве.
- Государь, надо теперь скакать в Троице-Сергиев монастырь! – околдованный последней победой предложил князь Михаил Воротынский.
- Надо, - согласился Василий Иванович и поглядел на патриарха. - Молитесь, святые отцы, молитесь: из Москвы нам послать к Троице большого войска нельзя, а послать малое – только потерять его. Подождем прихода Скопина-Шуйского. Может, ты, князь Михаил Иванович, укажешь нам иных, не ведомых нам, но верных людей, иные края, где ждут, не дождутся, подать нам помощь, лишь бы мы попросили этой помощи.
- Государь, - смутился Воротынский. – Сидя в Москве, ни своих, ни заморских доброжелателей не найдешь, но я боюсь, что твоя царская грамота в северские города, которую нам зачитали сегодня, не соберет всех вместе, но еще более разъединит.
- Племянник мой, Михаил, до этого не допустит. Медленно, но он идет с войском к Москве.


XIY

Михайло Скопин-Шуйский стоял в Крестецкой Яме и там получил из Торжка от Чоглокова донесение, что на Торжок наступает Зборовский и с ним князь Шаховской с русскими ворами. Было их три тысячи, две тысячи литовских людей и тысяча русских. На дороге они напали на город Старицу, который только что отложился от тушинского царька. Ратных было там мало и не могли они устоять против воровского войска. Осадные люди, убежавшие в город, заперлись в церквах. Поляки не пощадили никого: перебили даже и малолетних. Хотели они навести страх и показать, что будет со всеми, кто отпадет. Самый город Старицу сожгли дотла. Из Старицы Зборовский и Шаховской пришли к Торжку. Скопин отрядил туда Головина, а Делегарди, Эдуарда Горна с 800 конных и 200 пеших, всех с москвичами было 2000 человек. Эта рать подошла к Торжку, где едва держался Чоглоков. Зборовский и Шаховской вступили в битву. Шведы и московские люди разбили Зборовского и Шаховского, убили у них сто человек, остальных обратили в бегство, да еще редкий убежал без ран, а сами шведы потеряли пятнадцать человек.
Остатки войска Зборовского ушли к Твери. Зборовский отправил гонца в Тушино просить подкрепление.
Действительно, Скопин и Делегарди спешили застать в Торжке Зборовского. Не заставши его, они остановились в Торжке. Тут силы их увеличились новыми ратными людьми. Их привели к ним из Смоленской земли воеводы князь Яков Борятинский и Семен Ододуров. Эти воеводы, вышедшие из Смоленска со Смоленской ратью взяли Дорогобуж. 2-го июня разбили отряд польско-литовский казацкий под начальством Чижа и Запорского, 3-го июня разгромили другую враждебную шайку, взяли Вязьму, потом взяли белую и пришли в Торжок с тремя тысячами человек.
После того подкрепления союзники выступили из Торжка к Твери, и на дороге явился посланец Зборовского с письмом от этого пана к Делегарди. Он покушался отвлечь
109

шведского военачальника от союза с Шуйским, извещал, что поляки защищают дело правое, стоят за законного государя московского Дмитрия против похитителя, и убеждали Делегарди со своими шведами перейти на сторону Дмитрия, уверяя, что шведы обмануты людьми злыми и лживыми. Делегарди отправил ему ответ такого содержания: “Я пришел
сюда в Московское государство решать не словами, а оружием вопрос: кто справедлив – поляки или москвитяне. Мое дело служить моему королю, устраивать воинские ряды, мечом рубить и из ружья стрелять. Впрочем, вы, служащие этому Дмитрию, за которого вышла Марина, вдова прежнего Дмитрия, не слыхали разве, что ваши соотечественники поляки отняли у шведов Пернову?” Он прибавил в письме своем несколько язвительных намеков насчет Дмитрия и, послав это письмо уже не с тем, кто его принес. Посыльного посадили на кол, что он, пользуясь своим приходом, стал возмущать наемных солдат.
Зборовский получил этот ответ, не стал дожидаться врагов и решился выйти им навстречу. Завидели их поляки со стен тверского острога. Вышло пестрое войско Зборовского, состоявшее из поляков, казаков и московских людей в панцирях. Впереди были копейщики, вооруженные короткими копьями. Делегарди двинул наемников. На правом крыле были финны, на левом конные французы и шведские и немецкие пехотинцы. Позади их стало русское войско. Вдруг сделалась гроза, пошел проливной дождь. Отсырел порох в пушках и ружьях. Пользуясь этим, конные копейщики бросились отнимать пушки, которые не могли уже давать отпора выстрелами. Французские конники оторопели, пустились бежать и наперли на московских людей. Те в свою очередь, смешались, побежали и наперли на шведов. Потом и шведы и финны пришли в беспорядок. Многие из финнов и немцев бросились грабить имущество в обозе шведов, когда последние стали, было, удерживать неприятеля. Тогда и шведы, увидев, что их грабят, обратились назад в обоз. Делегарди напрасно старался удержать финнов. У них отняли знамена, много их легло под неприятельскими ударами. Сам Делегарди получил тогда три раны. Больше было побито из тех, которые побежали, чем из тех, которые оставались не месте и храбро решались отражать неприятеля. Они остались целы, потому что неприятель пустился бить трусов и не трогал храбрых.
Сражение прекратилось. Дождь лил целый день. Победители пошли в Тверь. На другой день была такая же дождливая погода. Ни те, ни другие не выходили начинать сражение. Скопин рассчитывал, что поляки после первого успеха станут самонадеянны, и тут-то их можно будет разбить. На третий день – 13-го июля – за час до рассвета, когда поляки не ожидали, чтобы союзники затеяли приступ, и воображали, что пораженные недавно не сунутся снова на поражение – тут-то русские и шведы напали на острог. Поляки выскочили в переполохе из острога, но их тотчас вогнали туда же, ворвались за ними по следам в острог, били их наповал, отняли у них знамена, пушки, барабаны. Зборовский и Кернозицкий ушли по дороге в Волоколамский монастырь. Союзники преследовали разбитых и бегущих врагов на сорока верстах. Часть поляков засела в тверском Кремле. Здесь показал Михайло Скопин-Шуйский свой истинный военный талант. На следующую ночь Делегарди повел свое войско на приступ. Засевшие в Твери отбивались стойко, и огненные ядра наносили вред осаждающим. Шведам хотелось, во что бы то ни стало, взять Тверь. Но московские люди, ударившись за бегущими врагами в погоню, почти им не содействовали.


XY

Скопин настаивал идти далее, с обыкновенным своим невниманием к маленьким
городам по дороге: он считал важнее всего достигнуть как можно скорее столицы и освободить ее от осады. Делегарди согласился с ним и оставил осаду Твери. Соединенное
110

войско двинулось далее. Русские впереди, шведы сзади.
В Городне князь Михаил сведал, что союзники развернулись и пошли обратно к Новгороду. Эта неожиданная измена была следствием мятежа. Он начался сначала в финских конных и пеших ротах. Финны говорили:
- Мы не знали, что нас поведут в глубину Московского государства. Не хотим идти на убой в чужую землю! Нам обещали от короля жалованье, и не дают. Дома у себя мы оставили жен, “достояние”. Кто знает, что теперь с ними: начальство наше, как разбойники, обижает их. Да и как нам идти за москвитян, когда москвитянам ни в чем верить нельзя: мы за них сражаемся, а они крадут и расхищают наши пожитки в лагере!
Ропот перенесли к другим отделам войска: к французам, немцам и, наконец, шведам. Все стали требовать, чтобы Делегарди вел их назад и оставил дело Шуйского. Ближайшие офицеры не могли сладить с солдатами, последние схватили знамена и поворотили назад.
Делегарди думал сначала, было, что еще найдется довольно таких, что останутся с ним и пойдут вместе с московскими людьми к Москве. Он хотел покинуть на произвол судьбы тех, которые бунтовали.
- Попробуют, - говорил он, - идти по разоренной стране без вождя. Сами покаются и воротятся.
Он приказал не обращать внимания на крики, а следовать по предпринятому пути. Но тотчас увидел он, что волнение охватило почти все его войско. Тогда, чтобы уговорить мятежных солдат, Делегарди послал трех начальников – Бойе, Горна и Зоме, который тогда воротился из-под Пскова. Они приманивали солдат обещаниями, и стращали, и стыдили – ничего не помогало.
- Посудите сами, - говорили начальники, - что же подумают о нас столько московских городов и людей, когда увидят, что мы пришли сюда будто союзники, а, в самом деле, не на помощь, лишь на разорение московской земле?
- Нам не платят денег! – кричали солдаты, - за что мы будем драться? Мы уже видим, что за обманщики, вероломцы и трусы этот народ москвитяне. На них нельзя ни в чем положиться. Когда Делегарди заведет нас в их землю так, что уже трудно будет идти назад, то те из московских людей, что теперь идут с нами, перейдут в неприятельский обоз.
Когда посланные офицеры ничего не сделали, сам Делегарди выехал к войску и уже не ограничивался увещаниями и обещаниями, а сам выхватывал из рук мятежников знамена и отдавал их последним. Наконец, обнажил меч, приказал то же сделать всем начальникам и грозил смертной казнью за непослушание. Эта смелая выходка утишила несколько волнение. Дело солдат было правым – им не платили обещанного жалованья. Сам Делегарди должен был рассудить и согласиться, что нельзя же насильно вести воинов на смерть за чужое государство, когда оно не исполняет условий, на которых приглашено иноземное войско. При том же он расчел, что будет еще хуже, коли, он теперь поведет их, кое-как уговоривши и прельстивши обещаниями, а они потом опять взбунтуются. Делегарди решился не возвращаться в отечество, чего желали особенно мятежные финны, но не следовать за Скопиным, а стать под Тверью и требовать от московского правительства уплаты жалованья и отдачи Корелы по условию. Последнее предъявлено было преимущественно для того, чтобы придать своему отступлению вид, будто оно сделано не ради одного угождения войску. Делегарди хотел официально скрыть от московских людей, что его не слушаются подчиненные, и показал вид, будто он сам не хочет идти к Москве, потому что Москва не исполняет условий. Он расположился лагерем под Тверью. Изумленный князь Михаил спешил удержать союзников нужных, хотя и не
надежных, и послал к ним Ододурова с убеждением не изменять чести, не срамить имени шведского, не выдавать друзей в то время, когда неприятель, более раздраженный, нежели
111

ослабленный, готовится к решительному делу. Отправленное серебро и врученное наемникам, их усовестило. Один из шведских военачальников, Христиерн Зоме, с отрядом в 250 человек конницы и 720 пехоты пошел к Калязину и соединился со Скопиным. Там заключен был особый договор, по которому Зоме обязался служить русскому царю вместе
с войсками царскими. Это было важно: по крайней мере, как для русских, так и для врагов не могло казаться, что между Скопиным и Делегарди сделалась совершенная размолвка. Делегарди отправил послов к своему королю за советом и с просьбой наделить скорее жалованием войска и к царю Шуйскому Жака Бульена и Иоганна Франциска с изложением требования об уплате жалованья, а к Скопину он послал в то же время своего секретаря Олафсона для установления с ним согласия. Делегарди не отказывался в письме своем идти далее и показывал вид, будто остановился под Тверью только для того, чтобы дать отдых после упорных битв с поляками. Вместе с тем он сваливал на своих подчиненных, что они ропщут за неплатеж жалованья, и просил поскорее послать к Скопину следуемые деньги. Между тем, наемное войско бунтовало, не хотело стоять под Тверью и вести осаду, настаивало на возвращении в отечество. Делегарди должен был снова уступить им и обратился по дороге к Новгороду, но шел медленно, дожидаясь, что дела поправятся, и стал под Торжком. Шведские солдаты обращались с русскими поселянами не лучше поляков и воров. Не только хижины и имущество, но и жены и дочери бедных крестьян были в распоряжении солдатского произвола.


XYI

После неудачных приступов к Троице Сапега и Лисовский решили напасть на Скопина под Калязином. К Сапеге приходили верные вести о Скопине, что у него было уже двадцать тысяч войска, и с каждым днем приходят новые силы из разных мест Московского государства. Так с ним соединились уже Вышеславцев и Жеребцов со своими ратями. И Скопин, и царь рассылали повсюду грамоты и призывали все отдельные ополчения, составившиеся в разных местах, идти на соединение под Калязин, чтобы освобождать Москву. Пока еще эти войска не знали ратного дела, Христиерн Зоме занимался их обучением. Он нашел, что они вооружены были хорошо, но московские люди не умели ни держать строя, ни обращаться с оружием, ни копать валов, ни брать их, ни вбивать надолб, ни двигать машины. Надобно было полководцам “вора” предпринять и напасть на неучей прежде, чем швед успеет дать им приличное образование. Сапега и Зборовский собрали двенадцать тысяч войска казаков. Тут было много и русских изменников. Они отправились под Калязин, 14-го августа остановились они при Рябовой пустыне, в верстах около двадцати от Калязина, Но Скопин узнал об этом движении и тогда отправил за Волгу отряд под начальством князя Борятинского, Валуева и Жеребцова, а сам располагал двинуться им на помощь, когда и куда нужно будет.
Врагам приходилось переправляться через болотистую речку Жабну недалеко от Калязина. Здесь следовало вступить в бой. Скопин рассчитывал на удачу во время переправы неприятеля. Тушинцы выступили из-под Рябовой пустыни и ночью с 17-го на 18-е августа дошли до села Пирогово, лежавшего на Жабне недалеко от ее впадения в Волгу. Московские воеводы проведали, где неприятель, и тотчас дали знать Скопину. Утром тушинцы начали переправу. Только что передовая часть их войска стала переходить реку, как противники ударили на них и сбили в сторону в болото. Многих тогда побили, многих переранили. Остальные побежали в село Пирогово, где стояло остальное войско.
Прежде чем Сапега и Зборовский собрались, пришел сам Скопин с войском. С ним был и Зоме со шведами. Они переправились через Жабну и сами напали на тушинцев. И
112

той, и другой стороне хотелось не только удержать поле битвы, но покончить с врагами: от этого зависел дальнейший нравственный перевес. Тушинцы, наконец, столкнулись с тем Скопиным, который так долго их пугал: победа над ним должна была рассеять обаяние, окружавшее его личность. Со своей стороны Скопин знал, что от его победы в этот раз над соединенными силами важнейших предводителей смуты зависят на будущее время его сила и значение. Бились целый день. Дым был так густ, что трудно было распознать, кто с кем бьется. А среди грома пищалей, треска ломаемых копий, воплей раненых раздавались беспрестанно крики русских:
- Преподобный отче Макарий, моли Бога за нас! Помоги нам!
На солнечном закате услышал Бог молитвы рабов своих, тушинцы поддались, потом стали отступать и, наконец, побежали. Русские гнали их чуть не до Рябовой пустыни и продолжали призывать на помощь святого Макария Калязинского. Немало значительных лиц попалось тогда в плен, и воротился князь Михайло Скопин в Калязин с победой и одолением.
Сапега остановился по-прежнему у Рябовой пустыни, думал, было, поправить и начать снова битву. Но войско его после неудачи не хотело биться. До жолнеров тогда дошел слух, что польский король подступает к Смоленску и хочет завоевать для Польши русские области.
- Что ж это? – кричали поляки. – Мы разве трудимся для короля? Король отнимет у нас нашу корысть?!
Сапега и Зборовский не могли их утешить и уговорить четыре дня. 23-го августа они снялись с лагеря и двинулись к Переславлю. Зборовский отправился в Тушино. Сапега оставил в Переславле гарнизоны (250 стрельцов, две казацкие роты и толпу детей боярских), а сам отправился опять к Троице.


XYII

Царь Василий, по требованию Делегарди и Скопина, послал из Москвы двенадцать тысяч ефимков для уплаты иноземцам. Более не мог он прислать. Остальные нужно было Скопину достать посредством сбора с городов. Пособил в этом случае Новгород: там собрали с гостей и торговых людей три тысячи рублей. Таким образом, Скопин 27-го августа по договору с секретарем Делегарди дал на жалованье шведскому вспомогательному войску часть чистыми деньгами, а часть соболями. Чистых денег он послал шесть тысяч рублей и соболей на пять тысяч. За это Олафсон обязался от имени Делегарди идти всем войском на помощь Скопину под Калязин, а потом следовать вместе с русскими силами под Москву. Тем же договором обязался Скопин от имени царя отдать Корелу шведам: для этого послан был Федор Чулков с дьяком. Вместе с ними ехал Олафсон, и Корела должна была отдана и принята в шведское ведомство без мешканья и прекословий по договору. Со своей стороны, царь Василий писал к Делегарди, благодарил, просил далее содействовать Скопину и обнадеживал наградами.
Король шведский получил известие о том, что произошло в Московском государстве, понуждал Делегарди продолжать начатое дело! Присланные деньги успокоили несколько мятежных наемников. Успокоился Делегарди также и насчет Корелы. В лагерь Делегарди под Торжок приехали посланцы от Скопина Федор Данилович Чулков и дьяк Телепнев и объявили, что они прибыли с сотней стрельцов для того, чтоб с назначенными от Делегарди шведами ехать в Корелу и сдать ее в шведские руки с уездом. Но с условием, чтобы сам предводитель немедленно отправился на
соединение со Скопиным под Калязин. Делегарди согласился и сделал пересмотр своему войску. Одни из его ратных людей согласились идти дальше, другие выходили в отставку,
113

кто по болезни и за ранами, кто просто по нежеланию и недоверию. Делегарди первым раздал жалованье, последних отправил под начальством Андрея Бойе, и дал командирам наказ не допускать делать насилий русским жителям на пути своем. Вместо выбывших из строя сделано распоряжение о наборе свежих войск, и для того отправлен был в Нарву и
Выборг Эдуард Горн.
Ожидая Делегарди, князь Михаил решил выгнать полностью неприятеля из Переславля-Залесского, чтобы беспрепятственно сноситься с Шереметьевым и Низовыми областями. Головин, Валуев и Зоме 1-го сентября ночью взяли Переславль, убив 500 человек и пленив 150 поляков сапежинской рати.
Устроив свои дела, Делегарди двинулся из Торжка. Он прибыл в Калязин 26-го сентября. Скопин был чрезвычайно рад и со всем войском русским принимал его почетно и радушно. Оба полководца юные и пылкие духом, служили примером искреннего братства для воинов. Через четыре дня после того Скопин раздал на четырнадцать тысяч девятьсот семьдесят четыре рубля мехов прибывшему иноземному войску.
Между тем Скопин беспрестанно обращался к городам и просил прислать деньги на жалованье и ратных людей на вспоможенье. Монастыри особенно могли пособить в этом деле: у них были деньги.


XYIII

6-го октября князь Михаил и Делегарди двинулись вперед. Оставив в Переславле сильную дружину, союзники двинулись к Александровской слободе, выслав вперед Иоганна Мира и Христиерна Зоме с отрядом шведов, при них были московские люди. Этот отряд вступил в бой и победил. Сто человек врагов потонуло в воде, остальные бежали. Александровская слобода была взята, победители забрали знамена и барабаны разбитого отряда. Вслед за тем оба военачальника вступили в Александровскую слободу, и за ними пришло туда все войско.
Александровская слобода, прославленная Иваном Грозным, все еще напоминала его время: дворец, пять богатых храмов, чистые пруды, глубокие рвы и высокие стены, где Грозный искал безопасного убежища от России и совести. Место ужасов обратилось в место надежды и спасения. Взятие этого города было очень важно, потому что он стоял на пути доставки провианта и запасов войску Сапеги под Троицу.
Остановившись в Александровской слободе, князь Михаил Скопин велел немедленно делать новые деревянные укрепления, выслав разъезды на дороги, открыл сообщение с Москвою и ежедневно писал царю, чтобы условиться с ним в дальнейших действиях. Москва ожила изобилием. Уже с трех сторон везли к ней запасы: из Переславля, Владимира и Коломны.
В войско московское, с каждым днем прибывали отряды даточных людей. К сожалению Скопина, Делегарди должен был отпустить полезного для москвитян Христиерна Зоме в отечество: он получил рану под слободою и нуждался в отпуске для излечения. Зато 20-го октября прибыли новые вспомогательные силы Швеции. Между тем, Сапега еще осаждал Лавру. Лавра нуждалась в помощи. Князь Михаил дал чиновнику Жеребцову 900 воинов и велел силою или хитростью проникнуть в Лавру. Жеребцов обманул неприятеля и, к радости, ее защитников, без боя соединился с ними.
Тогда, встревоженный близостью князя Михаила и шведов, Сапега 28-го октября вышел из Троицкого стана. Он встретил передовую дружину россиян в селе Коринском и гнал ее до укрепления слободы. Возле слободы бой был жестокий. Начали шведы,
кончили россияне. Сапега уступил, если не мужеству, то числу превосходному. Сапега имел четырехтысячное войско, Скопин – 18000, кроме шведов.
114

Бой продолжался целый день, поляки отступили с потерею, они утратили до 70 человек убитыми, много у них было захвачено в полон.
Сапега возвратился к Лавре, к своей бесконечной осаде, как бы все еще надеясь ее взять. Но он сам  находился уже едва не в осаде. Разъезды, высылаемые князем Михаилом
из слободы, Шереметьевым из Владимира и царем из Москвы, прерывали сообщение между Лаврою и Тушино. Не пускали к ним ни гонцов, ни хлеба, портили дороги, делали засеки.
Главные польские вожди, гетман Ружинский и Сапега, оба гордые, властолюбивые, не могли быть единодушными. Видя опасное наступление Скопина, съехались для совета и расстались в жаркой ссоре, чтобы действовать независимо друг от друга. Гетман ускакал назад в Тушино, а Сапега возобновил бесполезные приступы к Лавре.
С тех пор Скопин и Делегарди составили план, чтобы строить засеки, стеснять пути для поляков и мало-помалу приближаться к Москве. Это средство было крайне неудобным для противника. Сапеге приходилось тяжело от засек, которые строил Скопин, шаг за шагом подходя к Троице.
Уже Семен Головин стал за семь верст от Троицы. Нападать на московских людей было трудно: как только нападут на них, они укрепляются за свои засеки, и приходилось добывать их боем, шагают далее и строят новые засеки. Главное же, такой образ войны отнимал у неприятеля подвоз припасов. Войско Скопина усилилось приходом Шереметьева, который из Владимира 11-го ноября явился в Александровскую слободу со своим войском.
Тушинцы чувствовали, что решительная их минута близка. Пытались и напрягали силы тем или другим способом одолеть Москву прежде прихода Скопина.
Однако всем было ясно, что Скопин скоро придет. Перебежчики из Москвы в Тушино говорили, что царь Василий назначал москвичам сроки: первый раз он им назначил от Вознесенья до Петрова дня.
В Москве не стали бояться уменьшения ратных сил. Из Москвы прорвался и соединился со Скопиным отряд ратных людей под начальством князя Бориса Лыкова. Москва надеялась на Скопина и хотела, чтобы у него было побольше силы.


XIX

Когда Жеребцов, которого Скопин направил с войском, вошел в монастырь, он запретил сидельцам выходы, рассчитывая, что это небезопасно: сидельцы выходили небольшими партиями, их легко враги могли захватить и истребить. Жеребцов видел в этих выходках бесполезную трату людей. Дело другое – настоящие ратные люди. Они ратному делу изловчены. Им можно делать вылазку и потому сам Жеребцов сделал вылазку со своими ратными людьми. Но Жеребцов вернулся с уроном.
- Вот тебе и ратные, - говорили ему сидельцы, - а мы простаки, да нас святой Сергий милует!
Жеребцову не посчастливилось оттого, что сапежинцы после того как через их оплошность вошло в монастырь свежее войско, стали осмотрительнее и сосредоточили свои силы, тогда как до прихода Жеребцова они уже привыкли не обращать большого внимания – выходит ли какой-нибудь десяток из монастыря. Простаков спасала именно незначительность их числа.
Скопин и Делегарди стояли в Александровской слободе, примеривались, как вернее побить воинственного Сапегу. В конце декабря собрали Совет. В Совете Скопин
занимал первое место, но умел до поры до времени потеряться, помалкивать, поддакивать, хотя среди советников своих был он очень даже приметен. Ни бороды, ни усов у Михайлы
115

Васильевича по молодости не росло. Вернее росло, да так редко, что он брился, впрочем, скрывая это заморское заведенье, такое обычное при дворе Самозванца. Про этот грех своего полководца воеводы и вся высшая власть знали, но не судили. Скопин-Шуйский был многим люб. Он покорял даже противников царя, которому был предан сам и в
других не допускал ни малейшей шаткости. Духовенство, бояр, воевод, дворян, ратников едино восхищало в Скопине непостижимое по летам его непоспешание. Семи раз не отмерив, князь не то чтобы шага ступить колыхнуться не позволял ни себе, ни войску. Воистину сын отечества и русский человек.
На Совете речь шла о продовольствии: кто, сколько и откуда доставил и доставит. Были укоризны в сторону пермячей, которые не поторопились во спасение отечества ни единым человеком, ни единой копейкой. Ради дружбы с Делегарди и ради скорейшего прибытия еще одного шведского войска была зачитана грамота, направляемая шведскому королю. Писал ее Скопин от имени Василия Ивановича. “Наше царское величество вам, любительному государю Каролусу королю, за вашу любовь, дружбу и вспоможение… полное воздаяние воздадим, чего вы у нашего царского величества по достоинству ни попросите: города, или земли, или уезда”.
Ради победы над польским королем Сигизмундом, осадившем Смоленск, ради устроения тишины по Российской земле царь и его воеводы были готовы потесниться, пожертвовать толику от своих просторов.
С насущными делами Совет покончил, пришел черед выслушать Рязанцев, присланных думным дворянином Прокофием Ляпуновым с какой-то особой надобностью. Надобность сию рязанцы заранее объявить никак не захотели, а только чтоб самому князю Михайле Васильевичу с его преславными воеводами, да чтоб во всеуслышанье.
И такое рязанцы сказанули, что Скопин-Шуйский обомлел.
- Могучий витязь святорусский, душою и умом краше всех, кого родила и носит ныне русская земля! – восклицая на каждом слове, читал посланец Ляпунова. – Истинным благородством благородный, возлюбленное чадо Господа Иисуса Христа, царь государственным разумением, царь любовью к отечеству и народу! Прими же ты, свет наш, царский венец, ибо ты есть во всем царь! Не твой дядя, дряхлый и ничтожный, но ты сам – первый спаситель России. Не лжесвидетель государь Василий Иванович, который грехом своим губит всех нас, россиян, но ты, чистый и светлый, спасешь и возродишь православие и православных…”
Князь Михайло Васильевич вскочил, зажал уши, вырвал из рук рязанца грамоту, разорвал надвое, еще разодрал.
- Взять изменников! В цепи! В Москву их! К государю! К великому и славному царю Василию Ивановичу на суд, на жестокую казнь.
Рязанцы повалились в ноги воителю:
- Не мы, сие говорим! То – Ляпунов! Мы люди маленькие! Что нам сказали читать пописанному, то и читаем. Смилуйся! Князь Михайла Васильевич, пощади! Мы верные слуги царя Шуйского.
- Увести их! – приказал Скопин, отирая пот со лба. – Прочь с глаз! На хлеб да воду!
И, огорченный, удрученный, прекратил Совет, поспешил в Троицкий собор всенощную стоять.
На молитве поутих сердцем: “Не будет казни, не будет суда над слугами злых и глупых господ. За свои писания пусть Ляпунов перед царем отвечает.
Утром Рязанцев выпроводили прочь из Алесандровской слободы, их следы метлами замели.



116


XX

Решится воевать, имея восемнадцать тысяч русских да более пяти тысяч шведов против четырех тысяч Сапеги, все-таки можно было. И, собравшись духом, 4-го января 1610 года в разведку к сапежинскому лагерю был отправлен воевода Валуев, а с ним
пятьсот человек конных. Валуев ночью проник за стены монастыря, а рано утром, соединяясь с отрядом Жеребцова, ударил на польский лагерь и, захватив пленных, возвратился в Александровскую слободу, убежденный, что поляки слабы, и развеять их возможно хоть завтра.
Князь Скопин, однако, и теперь не торопился. И победил без войны.
12-го января Сапега, рассорившийся с гетманом князем Ружинским, бросил свой обустроенный лагерь, который превращался в смертельную ловушку, и бежал к Дмитрову.
Только через несколько дней, в саму собой освобожденную Троицу, пришло войско победителей князя Скопина-Шуйского.
Одно сражение все-таки произошло, и шведы оценили отвагу и сметливость русских. Зима выдалась снежная, дороги засыпало, но воевода, князь Иван Куракин, поставив на лыжи своих ратников и преданных ему шведов, напал на Сапегу под Дмитровом. Московских людей со шведами было тысяч до четырех. Сапега сначала дал бой за городом. Оказалось, что Сапеге нельзя было противостоять такому неприятелю. Поляки на конях и в тяжелых вооружениях не могли ловко поворачиваться, тогда как русские и шведы (уроженцы северных стран) быстро бегали по снегам и льдам на деревянных лыжах, загнутых внутрь, легких, длиной в пять, а шириной в один фут. Русские и шведы сразу побили многих сапежинцев. Сапега должен был запираться в городе. Всего войска с ним было тысяча пятьсот человек. Значительная часть его отряда разбрелась за Волгу. У него не доставало съестных и боевых запасов. Он отправил гонца к Ружинскому просить подмоги. Но то было время сильной разладицы в обозе, и Ружинский, втайне недоброжелатель Сапеги, не слишком усердно принялся помогать своему сопернику. Насилу упросили его послать двое саней с боевыми запасами. Насилу нашлось двадцать человек, которые согласились везти их. В зимнюю ночь, пользуясь темнотою, они пробились в Дмитров, обманувши русских, которым показалось, что идет большая сила. Потом московские люди начали сильный приступ к Дмитрову, так что осажденные стали терять дух. Тогда Марина Мнишек в это время находилась в Дмитрове. Она направлялась из Тушино в Калугу к убежавшему накануне самозванцу и в пути заблудилась. Взошла на стены на виду неприятеля и кричала воплем:
- Смотрите и стыдитесь! Я женщина, а не теряю мужества!
Но московское войско не могло долго теснить Сапегу. У него самого не было под Дмитровом запасов. Сперва стали уходить пол Троицу шведы, а потом русские. Оставили под Дмитровом одних лыжников.
Марина решилась ехать дальше в Калугу к своему Дмитрию. Сначала Сапега удерживал ее советами.
- Не безопаснее ли вам, - говорил он, - воротиться в Польшу, к отцу и матери, а то вы попадете в руки Скопина и Делегарди.
- Я царица всея Руси, - отвечала Марина, - лучше исчезну здесь, чем со срамом ворочусь к моим ближним в Польшу.
Тогда Сапега хотел ее удержать против ее воли. Она сказала:
- Никогда этого не будет, чтобы ты мною торговал. Если ты меня не пустишь, то я тебе дам битву. У меня есть триста пятьдесят казаков.
Тогда Сапега не стал ее останавливать. Она надела польский мужской бархатный кафтан красного цвета, сапоги со шпорами, вооружилась саблей и пистолетом и
117

отправилась в дорогу. До Калуги ехала она то верхом, то в санях. Отряд охочих казаков провожал ее. Ее брат, староста саноцкий, не захотел далее разделять странническую судьбу сестры и уехал к королю под Смоленск. Сапега, избегая нового нападения от Скопина, отошел к Волоку.


XXI

В это время в Тушино волнение не утихало, но дошло до крайних пределов. Ружинский рассудил, что при такой неурядице, если нападет на табор Скопин, да еще к тому ударят из Москвы, то будет плохо. Ружинский объявил: кому куда угодно, туда пусть всякий и идет. 15-го марта он зажег табор со всеми в нем строениями и ушел тоже к Волоку. Часть казаков пошла в Калугу к Дмитрию, другая, тысяч до трех, пошла за Ружинским. Стали под Иосифовым монастырем. Там войско опять взволновалось, и на Ружинского в шумной сходке подняли оружие. Его приверженцы стали защищать его и увели из толпы. В день этой суматохи он упал на каменную лестницу (монастыря) и повредил себе бок, где уже была старая рана от пули. Ушиб подействовал на нее зловредно при том раздражении, в каком Ружинский находился постоянно в последнее время. С ним сделалась горячка. Проболевши недолго, 4-го апреля он умер.
Однако и теперь князь Михайла Васильевич не торопился к Москве. Ждал крепких постов, чтобы войско по дороге не вязло, не выбивалось из сил понапрасну. Да и зачем воевать, когда у иных тушинских воевод можно было сторговать города незадорого. Вильчик за Можайск взял сто ефимков и ушел подобру-поздорову.
Стоял Скопин-Шуйский, как стоит гроза на краю неба, обещая громы, молнии и ураган.
Не дождавшись ответа от Сигизмунда, гетман Ружинский в ясный мартовский день запалил тушинский лагерь и, развернув знамена, под звуки труб пошел прочь от Москвы.


XXII

Москва освободилась от тушинского войска. Ее положение облегчалось. Хлеб, продававшийся недавно еще по 5 рублей за четверть, упал в цене. Отовсюду повезли припасы к столице. Скопин с Делегарди отправились к Москве и 12-го марта 1610 года въехали в нее. Рядом с московским боярином Михайлом Васильевичем Скопиным-Шуйским ехал Делегарди. Толпа народа обоего пола ожидала их за воротами. Бояре встретили их и поднесли хлеб-соль. Народ стоял на коленях от первой заставы до Кремля и Успенского собора. Смирение изъявлял восторг перед мудростью юноши, посланного России и Москве не иначе, как от самого Господа Бога. Народ кричал Скопину:
- Отец Отечества! Царь Давид!
Сам государь Василий Иванович, плача и смеясь, как младенец, обнимал и целовал обоих полководцев, ибо у него, государя всея Руси, наконец-то, была не одна осажденная Москва, но и вся Россия, с городами, с народами, от края и до края. То был воистину день искренних слез, искренней благодарности и торжества всего народа.
После горьких лет тесноты и унижения Москва, наконец, отправляла невиданное празднество. Начались пиры. Царь Василий угощал шведов, дарил им лошадей, сосуды, ожерелья. Все москвичи наперерыв приглашали их к себе в дома и старались показать им расположение и признательность. У Скопина был план отдохнуть до просухи и потом, с весною, идти со всеми силами против Сигизмунда. На счастье Шуйского, Можайск, находившийся уже несколько месяцев в руках поляков, достался ему без боя. Тамошний
118

воевода с польской стороны, Михайло Вильчек, сдал город и сам уехал в Москву, за что от царя Василия получил сто рублей.
Недолго пришлось Москве порадоваться. Народ величал Скопина, а с тем вместе возрастало в народе презрение к царю Василию и ближним его. Повсюду о том поговаривали, что было бы пристойно избрать на царство всей землей боярина,
который доказал уже перед целым светом свою способность и заслужил эту честь подвигами и трудами на пользу и избавление всей земли, чем оставлять на престоле Василия, который сел на этот престол неправильно и ничего не сделал для земли, кроме зла и бед.
Еще когда Михайло был в Слободе, Прокофий Ляпунов прислал к нему в столицу от всей Рязанской земли, объявил, что вся земля хочет, чтобы он был избран в цари, и признает, что никто, кроме него, не достоин сидеть на престоле. Михайло Васильевич не вошел об этом в рассуждение, удалил от себя искусительное посольство, но не казнил никого за него, не разбирал этого дела да вдобавок и царя о нем не известил. Василий узнал обо всем не от него. Понятно стало Василию, что если Михайло Васильевич сам и не подыскивает под ним, а все-таки не прочь принять тот венец, который хотят отнять у Василия. Царю Василию Скопин невольно стоял костью в горле. Торжественные встречи, беспрерывные знаки народного расположения показывали Василию, что с каждым днем народ более и более хочет Михайла Васильевича Скопина-Шуйского выбрать царем, а это могло быть только с низвержением Василия.
Первым явился к Василию Ивановичу братец его, князь Дмитрий, большой воевода, всегда и всеми битый.
- Ты что змею на грудь себе посадил?! – кинулся открывать глаза царю-брату. – Не слышал разве, что Ляпунов ужу повенчал племянника нашего твоим царским венцом? И племянник рад-радехонек! Говорят, сидел-слушал, мурлыча, будто кот. С дарами отпустил рязанцев!
Дмитрий Иванович клеветал на Скопина при царице Марье Петровне. От таких-то злодейских слов Дмитрия Ивановича царица заплакала. Стыдно стало царю за брата, хватил он его посохом поперек спины.
- Вот брехун! Собаки лают, а он помело носит! Услышу еще от тебя навет – на Красной площади велю выпороть.
Дурака прогнал, царицу утешил, и как сел один в царской комнате своей, так глазки-то свои и сощурил: народ и впрямь души в Михайле не чает… Страшнее же всего прорицание Алены, и это донесли, не пощадили. Алена на Крещенье выкрикивала, будто шапка Мономаха впору Михайле, тот Михайла тридцать три года будет носить венец пресветлый русский.
Была любовь царя к воеводе золотая, стала бронзовая. Блестит, да не озаряет. Когда Боярская дума принялась судить-рядить, не пора ли отправляться Скопину с Делегарди под Смоленск, государь Василий Иванович смалодушничал и не то чтобы отстранил племянника от войска, но промолчал, не сказал, кому далее нал полками воеводствовать.
Тотчас и причина приличная сыскалась. На князя Михайлу Васильевича был подан извет, что он своею волею, не спросясь государя, отдал шведскому королю город Корелы и обещал впредь отдать другие многие города и земли.
Князь Михайла Васильевич ударил государю челом и царь позвал племянника Наверх.
- Что ж это делается, государь мой? – спросил Скопин, опускаясь перед Василием Ивановичем на колени. – Завистники мои низвергли меня перед твоим царским величием во врага и злодея.
- Упаси Господи, чтобы я поверил наветам! – воскликнул Шуйский, поднимая племянника с полу и усаживая на стул. – Однако скажи правду. Сам знаешь, воле царя
119

отираются те, кому в поле и на коне страшно. Ты терпел в Новгороде, в Александровской
слободе, наберись терпения и в Москве.
Снял из божницы икону Георгия Победоносца, поднес князю:
- Прими. Я тебя люблю, как никого.
- Государь! – Скопин припал к царской руке. – Ты для меня вместо отца родного.
Дозволь все же сказать наболевшее.
- Говори, Михайла, не оставляй на душе тяжести.
- Меня, государь, винят в том, будто я Рязанцев слушал, разинув рот! Но я под стражу взял их тотчас. А не казнил и к тебе не отправил, и в том приношу вину, единственно из боязни посеять рознь. У Ляпунова норов горячий, пер6менчивый. Соединись он с Ружинским, и дело под Москвою вышло кровавым.
- Милый мой! Дружочек мой! Тебе ли оправдываться? Ты есть крепость моя! – Царь порозовел. Распалил себя словесами.
- Но государь! А как быть с изветом о городах и землях? Разве я своею волею передал шведам Кексгольм, хотя они домогались сдачи города, оставили меня в минуту ужасную, переломную.
- Извет есть напраслина! Я подтверждаю все твои договоры, князь. Я заплачу Делегарди и его войску из казны сполна.
Скопин поднял свои осторожные глаза на царя и встретил улыбку.
- Знай, государь! – сказал Скопин, единственный раз за всю встречу, не отведя взора. – Другого такого слуги, как я, у тебя не будет. Умоляю царское твое величество, не держи меня  и Делегарди в Москве. Меня на пиры, как медведя, водят! Боюсь, государь! Очень боюсь, как бы не пропировать Смоленск. На Сигизмунда надо идти теперь, пока его сенаторы не сговорились, у нас за спиною со шведским королем.
- Без пиров тоже не обойтись, - сказал вдруг царь. – Москва почти два года в осаде сидела. Народ по праздникам соскучился. Но и то правда, уже хорошо попраздновали. Собирай, князь, думных людей, позови генерала Делегарди. К походу на короля подготовиться следует достойно.
- По зимнему пути выступить уже не успеем, - вздохнул Скопин.


XXIII

В понедельник 23-го апреля в полдень генерал Делегарди с офицером-толмачом навестил Скопина-Шуйского в его доме. Целуясь по-московски троекратно, Делегарди весело говорил князю:
- Приветствую моего друга в день святого Георгия Победоносца! И хотя твой ангел-покровитель Архистратиг Михаил, думаю, что и святой Георгий был за твоими плечами, когда мы шли к Москве.
- Со времен святого князя Данила Московского вот уже почти триста лет Георгий, поражающий змея – герб нашего стольного града.
- Не обменяться ли нам в память нашего похода и наших побед мечами?
Они обменялись оружием, и выпили из братины боярского земляничного меда.
- Святой Георгий был у Диоклетиона коминтом, - говорил Делегарди, останавливая взгляд на иконе Георгия Победоносца. Он знал, чей этот подарок. – Комит – не малое придворное звание. Член императорской свиты. Но мы с тобой, пожалуй, повыше чинами, архистратиги.
- Хочу прочь из Москвы, - сказал вдруг Скопин. – При дворе половина “перепелов”, половина “похлебцев”. Все ведь князья, бояре, но ни в ком я не видел ни благородства, ни великодушия. Поступки рабов, домыслы подлых. Горько было одним из
120

них по сословию, еще горше – родственником по крови.
- Но скоро ли в поход, Михаил? – легко, беспечно спросил Делегарди о самом важном.
Скопин ответил просто:
- Государь уклончив, но он вчера вручил это дело мне. И тебе. Нам надо собираться
с думными людьми и решить, когда мы выступаем.
- Виват! – Делегарди выхватил из ножен и поцеловал рукоять своего нового меча и загляделся на изумруды. – Каков обман! Выходит, я в прибыли. Ты получил мое солдатское оружие, а я твое дворцовое. Отдарю, но у себя дома, в Стокгольме.
- Пора бы за стол, - спохватился Скопин, - но мы с тобою нынче приглашены на крестины к князю Ивану Михайловичу Воротынскому.
- Два застолья – это чересчур для тощих шведов! – хохоча и размахивая руками, Делегарди приблизил лицо к другу и рукою приблизил своего толмача. – В Москве все говорят, что у тебя ссора с царем.
- Не правда. Только дружба.
- В Москве все говорят, что Дмитрий Шуйский ищет способ устранить тебя. Передают его слова при нашем вступлении в Москву: “Вот идет мой соперник”.
- Дядя Дмитрий? – Скопин потупился. – Это все из-за безумца Ляпунова. Но я чист перед домом Шуйских. Государь еще поверил
- Ты говоришь - государь! Но Дмитрий сам метит в цари!
- Дядя Дмитрий? В цари? – Скопин удивленно улыбнулся, но улыбка таяла, таяла и на лбу обозначалась глубокая тонкая трещинка. – Дмитрий и впрямь наследник.
- Берегись и сторонись его. – Лицо Делегарди было серьезно и озабоченно. – Свет любви, - а народ тебя любит, - опасен. У всякого света есть тень. То зависть. Дмитрий сам тьма. Он ненавидит тебя. Лучше бы нам быть уже под Смоленском, в окопах.
Скопин растерянно тер шею то левой, то правой рукой.
- Позволь мне удалиться. Переоденусь. На крестины опаздывать нельзя. Я для княжича Алексея зван в крестные отцы.
- А кто же крестная мать?
- Княгиня Екатерина Григорьевна.
- Супруга Дмитрия? – Делегарди вдруг побледнел. – Прости меня, князь! Я не поеду на крестины. Хочу в день святого воина Георгия быть с моими солдатами. Генералу не грех раз в году выпить из солдатского оловянного кубка.
Быстро обнял князя, быстро пошел, не позволяя уговаривать себя.
Везде говорили, что царь готовит Михайлу Васильевичу тайное зло, все на него смотрели, как на соперника царского. “Переметчики” из Москвы и пленные сообщали даже полякам, что Скопин, будучи во вражде с царем, втайне доброжелательствует польскому королю, и если королевское войско поспешит к столице, оно найдет в нем союзника.


XXIY

А на крестинах славно было. Господи, все ведь свои, родные все люди.
Матушка князя Михайлы Васильевича, княгиня Анна Петровна, из рода Татевых. Дядя, боярин Борис Петрович Татев, одну дочь выдал за князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, другую за Алексея Ивановича Воротынского. Иван Андреевич Татев спас Самозванцу жизнь при Добрыничах. Он, князь Михайла Скопин-Шуйский, нес меч на свадьбе и венчанье царицы Марины Мнишек, а женат он на Головиной. Головин был казначеем при царе Федоре и в свойстве с Романовыми. Дочь Ивана Никитича Романова
121

за Иваном Михайловичем Воротынским, матушка ее княгиня Мосальская. Мосальский науськивал убийцу на семью Годуновых. Царь Борис был женат на дочке Малюты Скуратова Марии, а Мария родная сестра Екатерины, жены Дмитрия Ивановича Шуйского, дядя Иван Иванович Шуйский – Пуговка – женат на дочери боярина Василия Петровича Морозова, вторая его дочь, красавица Евдокия Васильевна, жена князя Ивана
Борисовича Черкасского, Черкасский – родня Романовым… и этот клубок – клубок и есть. И вся Россия, все в ней содеянное, злое и доброе, - родственное дело этих самих-то по себе не плохих людей, христиан, вкладчиков монастырей, строителей храмов Божьих.
Сидя на почетном месте, но опять-таки неприметно, Михаил Васильевич глядел на родню, будто видел впервые. Всепрощение распирало ему грудь. Любовь и всепрощение. Слетелись, как птицы, в гостеприимное гнездо ради малого птенца, ради княжича Алексея, ну, и ради того, кто ныне озарен светом царской любви, ради тебя, князь Михайла. Закачает завтра деревья ветер люто, и все эти птицы бросятся, кто куда – в траву, в кусты, иные на воду сядут. Но то завтра. И быть ли ветру? А любовь да согласие до слез приятны.
Любовался князь тихою красотою и кротостью своей супруги. Александра Васильевна могла бы нынче, как белочка, на виду всех попрыгивать-поскакивать, муж-то вон как воспарил! А она, милая, все в тенечек, все за чью-то спину становиться.
- А что же это князь не пьет, не ест? – перед Михайлом Васильевичем, плавная, как пава, черными глазами поигрывая, стала кума, княгиня Екатерина Григорьевна.
- Завтра надо в думе быть, - отговорился князь.
- От кумы чашу нельзя не принять! За здоровье крестника нельзя не выпить! Твоя чаша, Михайла Васильевич, особая – пожеланье судьбы будущему воину русскому от русского Давида.
- Ай, красно говоришь! – воскликнул хозяин дома князь Воротынский. – Пей, Михайла Васильевич, кумовскую чашу. Пей ради княжича.
И, приникая губами к питью, посмотрел князь Михайла, блюдя вежливость в глаза Екатерины Григорьевны. Черны были глаза кумы. Лицом светилась, а в глазах света совсем не было.
“Не пить бы мне этой чаши”, - подумал князь и осушил до дна.
Пир шел веселее да веселее, а Михайле Васильевичу страшно что-то стало, все-то он руками трогал и вокруг себя и по себе. И не выдержал, встал из-за стола и, ухватив жену за руку, взмолился:
- Отвези меня домой, княгиня Александра Васильевна!
Сделался вдруг таким белым, что все гости увидели, как он бел. И тотчас хлынула кровь из носа.
- Льда несите! Пиявок бы! Да положите же его на постель.
- Домой! – крикнул Михайла Васильевич жене. – К Якову скорее! Пусть доктора пришлет. Немца.
Докторов навезли и от Делегарди, и от царя, самых лучших.


XXY

Вороны, что ли, прокаркали, но Москва, пробудившись спозаранок, уже знала: князь Михайла Васильевич отошел от сего света. Вся Москва, в чинах и без званий, князья, воины, богомазы, плотники из Скорогорода, боярыни и бабы простые, стар и мал, кинулись к дому Михайлы Васильевича, словно, поспевши вовремя, могли удержать его, не пустить от себя, от белого света, но приходили к дому и, слыша плач, плакали.
Удостоил прибытием своим к одру слуги своего царь с братьями. Пришествовал
122

патриарх Гермоген с митрополитами, епископами, игуменами, со всем иноческим чином. С черноризцами и черноризицами.
С офицерами и солдатами в доспехах явился генерал Яков Делегарди. Иноземцев остановили за воротами и не знали, как быть: пускать ли, не пускать? Иноземцы, лютеране… Делегарди страшно закричал на непустильщиков, те струсили, расступились.
Плакал генерал, припадая покойному на грудь:
- Не только я, не только Московское царство, вся земля потеряла. А какова потеря, про то мы уже назавтра узнаем.
Слух о том, что князь отравлен, озлобил Москву не сразу, но к вечеру уже все точно знали: отравлен. Кинулись к дому Дмитрия Ивановича Шуйского, кто с чем, схватив, что потяжелей, поострей, а там уж стрельцы стояли, целый полк.
Вотчина рода Шуйских и место их успокоения в Суздале. Но в Суздале сидел пан Лисовский. Хоронить Скопина решили временно, в Кремлевском Чудове Архангело-Михайловском монастыре, а как Суздаль очистится от врагов, то туда и перенести прах покойного.
Пришли сказать царю о месте погребения. Шуйский сидел в Грановитой палате, один, за столом дьяка.
- Так-так, - говорил он, соглашаясь со всеми, что сказано было. И заплакал, уронив голову на стол.
И про что были те горькие слезы, знали двое: царь да Бог.
И, поплакав, Шуйский вытер глаза и лицо и позвал постельничего с ключом, и тот привел человека в чинах малых и совсем почти безымянного, но царю нужного.
- Они боялись, что он будет царь, - сказал Шуйский тайному слуге. – И они – нет, никогда, а он уже нынче будет среди царского сонма. Ступай и сделай, чтоб было по-нашему.
И запрудили толпы народа площади Красную и Кремлевскую. И звал народ царя, и кричал боярам:
- Такого мужа, воина и воеводу, одолителя многих чужеземных орд, подобает похоронить в соборной церкви Архангела Михаила! Да будет он гробом своим причтен к царям, ради великой храбрости и по делам великим.
Царь Василий Иванович, услышав народный глас, повелел тотчас:
- Что просят, то и сотворите. Был он наш, а теперь он их, всея России возлюбленное чадо.
            Толпа народа провожала останки Михайла – гроб его несли сослуживцы и пели надгробные песни. Их окружала толпа женщин. Тут были вдовы, сестры и дочери убитых в бою служилых. Они поддерживали мать и жену усопшего, которые от тоски лишались памяти и чувства.
Похоронили князя Михайлу Васильевича Скопина-Шуйского в Кремле, в каменном саркофаге в Архангельском соборе, в пределе Обретения честныя главы пророка Ивана Крестителя.
Сыскался и прорицатель. Сказывал, что на Пасху был ему сон. Будто стоит он, приказной писарь, на площади между Успенским и Архангельским соборами и смотрит на царские палаты. И один столп в этих палатах вдруг распался, и хлынула из него вода, черная как деготь.
Народ, слушая, вздыхал:
- Где ты ране был со своим сном? Пал столп Русского царства. Нету у нас, горемык, князя Михайлы Васильевича. И как мы без него будем – подумать страшно.





.