Строчки из детства

«Александровское»...
«Александровское Иркутской»...
«Александровское Бохумский Иркутской»...- запрашиваю и запрашиваю интернет. Он  то сбивается на рекламу, то вдруг предлагает рассказать о налоговых службах Иркутской области. Уклончивые ответы дают понять, как мало  известно о селе Александровском.

   А  вот что помню я.
   Из обожжённого солнцем Красноводска мы с мамой едем в Сибирь. Прощай Каспий с его прозрачной до невидимости водой. Прощай рёв ишаков и пёстрый восточный базар.
Прощай двор, в который ежедневно привозят на лошадях и военных грузовиках питьевую воду. Прощай выжженая безжалостным туркменским солнцем улочка, плавно стекающая к морю. На этой улочке стоит и мамина школа, на крыльце которой, забежав туда босиком, я испытал ощущения карася на сковороде. На плоских крышах улочки сушится виноград, а один дом я обхожу стороной. Однажды все окна этого дома были плотно завешены коврами и из него неслись жуткие вопли людей. Как могли мягче, взрослые рассказали мне о шиитах, об одном обычае их веры.

   А теперь всё это уходит далеко назад. Нас разделяют пустыни и степи, реки и горы, леса и поля. Поезд, бодро постукивая колёсами, несёт нас в Сибирь.

   Александровское расположилось в долине между красивых, покрытых тайгой гор. У села есть особенность, отличающая его от тысяч не менее красивых сибирских сёл – в Александровском расположена крупнейшая в Сибири  XIX века тюрьма.

«Александровский централ», - набираю в поисковике интернета.
И поисковик выдаёт  историю страны через призму пенитенциарной системы. Образцовая тюрьма  XIX века, место заключения уголовников и революционеров в начале XX  ,  тюрьма МВД СССР, психиатрическая больница...
   Поисковик выкладывает песню, которую пели заключённые на протяжении двух веков:


Далеко в стране Иркутской,
Между двух огромных скал,
Обнесён стеной высокой
Александровский централ .

Дом большой, покрытый славой,
На нём вывеска висит,
А на ней орёл двуглавый
РаззоЛОченный стоит.

Чистота кругом и строгость,
Ни соринки не найдёшь:
Подметалов штук с десяток
В каждой камере найдёшь...


И фотографии...
Память переносит меня в середину прошлого века.
   Вдоль вот этого трёхметрового, выбелённого известью, кирпичного забора бежит узенькая тропинка. Там, где забор круто поворачивает, как будто испугавшись заболоченной низинки, тропинка перелетает через болотину по дощатым мосткам  и устремляется в гору. На этой горе, возвышающейся над селом, стоит огромное двухэтажное бревенчатое здание пересыльной тюрьмы, сельская школа, учительский дом и ещё несколько домов. Вот в учительском четырёхквартирном доме и будет жить наша небольшая семья. Отец и мать – фронтовики.   Это никого не может удивить. От  Великой и страшной Отечественной войны нас отделяет какой-то десяток лет.  Но и то, что отец директор школы, а мама учительница –  ничего не меняет. В мире мальчишек тех лет положение родителей никого не интересует . Сдрейфил, не выручил товарища, да будь ты наместником верховной власти – нет тебе места у  костра. (Иди- ка ты к мамке, парень)!  В этой стройной иерархии отношений будущих взрослых людей мне, само по себе, получилось занять своё  место. 
                В учительском доме через широкий коридор напротив  нашей квартиры живёт семья учителей. У них две дочки, примерно моего возраста. Но в наших буйных играх они предпочитают не участвовать, наблюдая издали, со старательно скрываемым любопытством. А вот наискосок живёт учитель физкультуры – дядя Вася. Дядю Васю знает любой мальчишка. Ещё бы, в школьной оружейной комнате, полновластным хозяином которой является физрук, хранятся мелкокалиберные винтовки и пистолеты. Благодаря этому счастливому обстоятельству уже в раннем детстве я познал счастье удачного выстрела по мишени и расстрелял больше патронов, чем за всю оставшуюся жизнь.

   Наш сосед находит совершенно неожиданные варианты применения оружия. К одной из прижавшихся друг к другу лиственниц, протянувшихся на сотни метров от пересыльной тюрьмы до школы, прислонена длинная жердь. Как только подкрадываются лёгкие летние сумерки, по жерди, помогая себе крыльями, лихо взбирается всё немалое куриное поголовье хозяйства дяди Васи. Подросшие цыплята легко обучаются. И вот нижние ветви лиственниц служат насестом, убираться в имповизированном курятнике не нужно.
А когда приходит время варить суп из молодого петушка – никаких топоров и колод – сосед отстреливает намеченную жертву прямо с ветки.
 Соседи завидуют. Правда, до одного случая.

   Уже с вечера весь околоток знал: Василий не позвал признанного сельского забойщика скота, объявив, что легко справится с забоем кабана сам. В разгар выходного дня небольшая толпа любопытных толчётся около сарая, в котором, не предчувствуя смертной беды, мирно спит здоровенный  кабан. Лёгким спортивным шагом слетает с высокого крыльца дядя Вася. В руке у него мелкокалиберная винтовка. На ходу он объясняет любопытным, как  справится с трудной задачей. «Кабан спит. Прицеливаюсь в глаз, стреляю. Спорим, он не шелохнётся!?» Загудели мужики. Засовещались. О мощи кабанов таких размеров многие знают не понаслышке. Еле-еле уговорили стрелка снять дверь с петель и положить её поперёк дверного проёма. С торжествующим видом новоявленный забойщик достаёт из кармана патрон и заряжает винтовку. Негромко хлопнул выстрел. Дикий визг заполнил всё пространство на много километров вокруг. Вздрогнули стены дощатого сарая, затрещала дверь под ударом могучего туловища. С этого момента в мире не было ни одного звука, кроме раздирающего уши свиного визга и треска досок  чудом  держащегося сарая. Пока Василий с мгновенно побелевшим лицом бегал домой за патронами, а женщины оттаскивали нас от сарая, лёгкое строение шаталось и подпрыгивало. С полпачки патронов расстрелял наш сосед, пока кабан не затих. Мужики убрали дверь, окружили, уважительно разглядывали. «Э, а как же пуля в глаз?» Секундное молчание и взрыв хохота. Оказалось, ближайшая к глазу пуля попала в крайне болезненный свиной «пятак». Слава стрелка потихоньку отошла от дяди Васи в сторонку.

   И опять я вижу перед собой панораму села Александровское. Стою на крыльце учительского дома. Слева под горой за деревьями угадывается монументальный квадрат Александровского централа, стройные ряды вековых лиственниц укрывают здание пересыльной тюрьмы, сердцевину села не увидеть за подступающим к дому мелколесьем. Справа, замыкая аллею высоченных лиственниц, стоят два бревенчатых школьных здания, окружённых невысоким забором. К сожалению и великому стыду, первые четыре класса я помню очень плохо. Учёба давалась легко. Помню только стойкую нелюбовь к предмету «Чистописание» и нашу любовь, переходящую в обожание, к старшей пионервожатой. Это с ней мы строили огромные снежные крепости, а затем защищали или штурмовали их. Это с ней мы сидели у первых наших костров. У неё учились ценить дружбу.
 
               От школы к селу бежит, спускается стремительно вниз, конная дорога. Какой же скорости развивали наши санки по этой дороге? Наверняка – немалой! После кочки (которую мы называли трамплином)  отчаянный саночник летел по воздуху 3...5 метров. Не умеешь управлять нехитрым сооружением – твоя судьба вздымать снежный вихрь, кувыркаясь на обочинах дороги. Если удалось слететь с горы, не расставшись с санками, и при этом не свалиться в глубоченный овраг внизу – честь тебе и хвала. Ну, а не получилось – беззлобный смех товарищей тебя не обидит.

   Не знаю почему, но воспоминания зимних забав занимают основное место в памяти. Жёлтые, белые и синие колокола подснежников на фоне бурой прошлогодней травы (через десятки лет я узнал, что эти любимые нами цветы называются сон-травой, а вовсе не подснежниками), буйный цвет пылающих огнём жарков, скромная синева колокольчиков, сине-белый глазок кукушкиных слёзок, сиреневый огонь багульника на взгорках, яркие бабочки северных орхидей (кукушкиных башмачков) – всё это в памяти.
  Но ярче врезались сумасшедшие виражи на лыжах, отчаянные полёты на санках – яркое ощущение опасности, которое можно преодолеть.

   Так и стоят перед глазами блестящие чёрным лаком, ослепительные в своём великолепии лыжи – заветная мечта мальчишки. Это не поделка местных мастеров. Я с трепетом прикасаюсь к лаковому чуду, я глажу их руками.
   Мои лыжи – лучше всех! И, уж если на то пошло, ни на одних других не катался я так, как на этих. Это на них  летел с самодельного трамплина восемь метров по воздуху (мерили потом лыжными палками). Это на них учился выписывать виражи, ни сном ни духом не ведая о приёмах горнолыжников. Это одна из этих лыж сломалась через три года при переходе какой-то несчастной канавки, когда мы только подходили к любимой горе. Моё счастье и беда – блестящие чёрным лаком, поражающие людей понимающих толк в лыжах, мои чудесные лыжи из далёкого детства.

   Приходит весна. Яркая солнечными днями весна резкоконтинентального климата. С нашей горы текут нешуточной силы ручьи, взрослые озабочены ростом оврагов, необходимостью подвоза камня и грунта. Мы же, беззаботные сорванцы, мокрые до макушки, пускаем кораблики. И если тщательно закрыть глаза, видишь, как твой кораблик подплывает к океану, раздувает паруса и плывёт, плывёт...
   Мокрые до макушки. Это не метафора. Поскальзываясь, падали неоднократно в ледяную воду. Нехитрая обувь не выдерживала столкновения с ежеминутным пребыванием в  воде и давала течь.

   Памятный день! Отец протягивает мне пару резиновых сапог. Нет, это не сапоги! Резина, в лакированной поверхности которой отражалось небо, нежная розовая фланель внутри! Это чудо просило, требовало – пройдись во мне по лужам!
   Натягивая их на ноги, я касался покрытыми «цыпками» руками нежной ткани. Мне казалось, что эта нежность будет сопровождать меня всю жизнь.
   В первый же день проваливаюсь по пояс в талую воду. Она не причинила вреда сибирскому мальчишке. Но сапоги! Куда только делся лоск отражающей солнце резины?!
Да и вместо нежной розовой фланели кто-то засунул в сапоги грязновато-серый шершавый чулок.

   Компания у нас была большая, не сравнить с нынешними дворовыми одиночками, в лучшем случае двумя-тремя мальчишками, невесело бродящими между качелями и беседками. С трудом зазывали нас матери с улицы. Зимой, войдя домой, нужно было немного постоять, оттаять штаны: иначе, снимая, их можно было сломать. Другой способ раздеться: нужно лечь на пол и выползти из штанов, сросшихся с валенками.
   Ядром же компании были Витька Миронов, Валька Кислухина и Митька Лобанов      (то есть-я).  Это мы втроём обнаружили стоящий на горе беспризорный грузовик с полным кузовом зёрен кукурузы. Естественно, все карманы были забиты хрустящими зёрнами «под завязку». Уничтожив первую порцию, мы обнаглели и залезли в кузов ещё раз – а как же, нужно ведь угостить одноклассников! Собрались и, непрерывно разгрызая твёрдые зёрна, отправились в школу. А там, прямо во дворе, собрание. И не успели мы опомниться, как узнали, что на нашей горе сломался грузовик с семенной кукурузой. Кукуруза обработана ядохимикатами, поэтому к грузовику лучше не приближаться. Кое-как мы отсидели уроки, на переменках держась втроём. Из школы пошли в наше убежище за сараями и стали ждать признаков неминуемой смерти. Но долго ждать стало скучно и мы понемногу разыгрались, забыв о нашей беде. А она не пришла и к вечеру, когда озабоченные материнские голоса зазвали нас домой, не пришла и на следующее утро. Так мы избежали смертельного отравления, не поняв, почему нам так повезло...

   Это мы втроём обнаружили на козырьке над входной дверью картофелехранилища гигантское осиное гнездо. Озабоченные судьбой взрослых, которым осенью понадобится войти в хранилище, мы решили разбомбить гнездо. Так как были наслышаны о жутко болезненных укусах этих тварей, начали бомбардировку с предельно далёкой дистанции.
Случайного попадания всё не было и не было, камни под ногами расходовались и бомбардиры в азарте всё ближе подбирались к цели. Наконец, с расстояния нескольких метров крупный камень попал в центр гнезда и оно рухнуло на землю. Через считанные секунды вопль восторга самого меткого артиллериста сменился воплями боли и ужаса всей бомбардирской команды. Мы неслись к дому изо всей мочи, но разъярённые осы,
с лёгкостью догоняя нас, жалили в щёки, уши,шеи. Пару дней наши обезображенные физиономии являлись наглядным пособием о действии ядов насекомых на кожу человека.

   С замиранием сердчишек бродили мы по ставшему ненадолго бесхозным зданию пересыльной тюрьмы Александровского централа. Прочитавшие к тому времени «Рассказы о Дзержинском» Ю.Германа, мы разыскивали все упомянутые  в рассказе о восстании заключённых помещения тюрьмы, проигрывали восстание смелых революционеров против тюремщиков. Здание же самого централа ненадолго открыли только для экскурсий. Вчерашние охранники пленных японцев и немцев водили желающих по централу и самозабвенно врали, показывая одиночные камеры, в которых сидели Сталин и Дзержинский. Через короткое время и централ и пересыльная тюрьма снова стали местом заключения – теперь уже для душевнобольных. А в корпусах больницы над прудом были поселены душевнобольные женщины.

   Что мы ели? Конечно, картошка и капуста, выращенные своим трудом, в изобилии хранилась в погребах. Помню стоящие там бочки. Большая доверху полна солёными огурцами, вторая такая же – помидорами. Поодаль стояла бочка поменьше с солёными груздями, а рядом бочонок с «царским» грибом – рыжиком. Говорят из этих мест везли солёные рыжики прямо в Санкт-Петербург. Нужно сказать, что в Александровском убеждённо считали, что съедобных грибов только два: рыжик и груздь. И когда мама, выросшая в средней России, нарезала у самой опушки корзину отборных маслят, соседки умоляли её выбросить «поганки». А мы с удовольствием ели пахучие и вкуснючие жареные грибы. Нужно отметить, что в погребах были не только «царские» грибы, но и «царская» ягода – мочёная брусника. Мясо на столах сельчан бывало только зимой. Весной же ребятня переходила на подножный витаминный стол. Мы ели молодую хвою лиственниц и сосёнок, таёжный чеснок и цветки багульника, копали саранки и «кукушкины слёзки». Позже приходила пора земляники. Земляника с молоком, это что-то! За ней на взгорках поспевала клубника. Запах клубничного варенья плыл над селом.
В пору спелой черёмухи зубы и губы нашей компании были отборного чёрного цвета.

   А после первых заморозков мягкой и сладкой становилась ягода боярышника.
   По близлежащей к селу тайге мы бродили уже без взрослых , по тайге же бегали на уроках физкультуры на лыжах. Росли сорванцами, летом носились без обуви. Могли бегом пронестись по камням и даже по рассыпанному шлаку босиком. Но вот однажды осенью, когда пшеница была уже скошена, где-то далеко-далеко за школой, за полем в лесу поднялся столб дыма. Наша компания медленно двинулась в сторону лесного пожара. И тут над головой натужно проревел самолёт и из него вдали посыпались парашютисты. С восторгом мы бросились в их сторону. На максимально возможной скорости  пролетели школьный двор, перемахнули низкий забор и вылетели на скошенное поле, на другой стороне которого приземлялись пожарные. Но азарт резко закончился. Каждый из нас пробежал по полю разное расстояние, но ощущения у всех были одинаковые. Нас как будто накололи босыми ногами в школьный гербарий. Шагнуть хоть вперёд, хоть назад совершенно невозможно – ноги пронизывает нестерпимая боль. Короткая стерня изобразила из себя борону из гвоздей и с усмешкой смотрела, как кто на четвереньках , кто на боку, стараясь пригнуть остатки сухих стеблей  вбок, выползал из её плена. Ноги у всех были в крови. Радовало одно: пожар потушили и без нас.

   Не могу не вспомнить, как тёплыми летними вечерами почти всё население, живущее на горе, играло в лапту. Вдоль двойного ряда огромных лиственниц, тянущихся от пересыльной тюрьмы почти до нашего дома, пролегала ровная большая поляна. Эта поляна и была местом незабываемых сражений. В компании были признанные забойщики. Они приходили со своими круглыми, тонкими и длинными битами. Точный удар такого забойщика отправлял мяч далеко за игровое поле, позволяя своей команде при необходимости пробежать поле туда и обратно. В зависимости от умения у других биты были покороче и потолще. Женщины в основном били битами с широкими концами. Зато среди них были признанные мастера ловить стремительно летящий мяч. Ребятня принималась в игру на общих основаниях. Каждый играл, как умел. Веселья, смеха и подтрунивания друг над другом хватало до следующего выходного.

   Давно это было... Почти стёрлось из памяти...И вдруг, повинуясь каким-то неведанным нам законам, ожило ярко и свежо. Не знаю, цел ли наш дом, школа. Вижу на фотографиях, как обветшало здание Централа. Думаю время не пощадило и здание пересыльной тюрьмы. Мало я прожил в Александровском – всего четыре года. Но почему же нет –нет, да и позовёт оно меня к себе в гости?