Источник

От автора.
Давно заметил за собой одно странное обстоятельство – чем больше лет мне становится, тем чаще посещают воспоминания. Притом вспоминается часто что-то такое, что казалось должно было стереться из памяти как что-то незначительное, не очень важное, проходное. Однако…


В том году мой отпуск выпал на август. И поехал я в «глубинку», в один дальний район, к старому своему знакомому – пасечнику Николаю Осиповичу. Он меня давно звал приезжать - хоть на все лето.
Вот там и произошла моя встреча с женщиной, которая сейчас почему-то всплыла в моей памяти.
Случилось так, что Николай Осипович отбыл на пару дней по каким-то делам, оставив пасеку  на мое попечение. Да и что там было присматривать – пчелы сами знают свое дело. Но случилось так, что телефон в домишке пасечника вдруг неожиданно замолчал. Мне же требовалось позвонить домой. Жена отпустила меня при условии, что звонить буду каждый день.
 Некстати зарядил дождик. Он налетал неожиданно из моросящей мглы, грохотал по тесовым стенам и драночной крыше. Пришлось мне натягивать безразмерные резиновые сапоги и  брезентовый дождевик. В этих тяжелых «мокроступах» я спустился по тропинке к озеру и, глубоко хлюпая в лужеватой воде, отправиться на центральную усадьбу совхоза, где на въезде, на проходной, как я знал, есть телефон.
Пока я добрался, стало сумрачно. Окно в сторожке чуть мерцало, сквозь непогодь. Ненастная мгла стучала в стекла будки, как будто птицы какие-то с растрепанными крыльями слетались на огонек, на какое-то ничтожное мгновение приникали к окошку, скребли его торопливо трепещущими хлипкими и уносились дальше – вдаль, вдаль…Дверь была закрыта изнутри и я постучал. Скоро на стук мой послышались внутри сторожки  спокойные шаги и дверь открылась. Я увидел невысокую пожилую женщину в платке,  накинутом на голову и плечи, в поношенном брезентовом плаще и в сапогах. Лица женщины я не мог разглядеть, мешал свет одинокой лампочки за ее спиной.
Лицо я разглядел в самой сторожке, сидя на деревянной лавке за дощатым столом, на котором и стоял черный телефон.
Я не раз видел в селе эту вежливую, с мягким и аккуратным выговором женщину , когда иногда наведывался в сельмаг, чтобы купить продукты. Я видел, что сельчане здороваются, останавливаются и разговаривают с ней очень уважительно, и мне думалось, что она когда-то занимала, а может быть, и теперь занимает какое-то весьма важное служебное место в селе. В то же время простота и естественность ее манер говорили мне о том, что вряд ли она была обладательница какого-то важного официального поста. Потому не очень удивился, что она работает ночным сторожем.
Сидя здесь, в ее будке и тщетно пытаясь дозвониться домой через перегруженную линию, я ловил себя на ощущении, что нет у меня чувства, будто я разговариваю просто со сторожем. Что-то было такое в поведении пожилой этой женщины, что-то было такое необычно достойное, будто она принимает тебя не в прокуренной комнатке сторожевого поста, а где-то совсем в другом месте. Скорее всего дома, где чувствует себя хозяйкой, благонастроенной и уверенной в себе.
Только много лет спустя, не раз встречаясь с этой достойной манерой простых женщин из сельского люда разговаривать, разглядывать гостя или попутчика, выслушивать его серьезно и с достоинством, я многое понял. Суть их столь замечательного, постоянного и чуть-чуть снисходительного к вам обаяния в том, что как правило, это очень верные, всегда и всюду во всю свою жизнь жены, хорошие домоправительницы, послушные, но самостоятельные одновременно, подруги хороших мужей и главное – матери многих детей. Их ровность и умение, выработанное в общении с их многочисленным потомством, распространяют несколько материнское отношение и ко всем людям вообще, молодым и старым.
Наконец, я дозвонился до жены, заверил ее, что у меня все в порядке и собрался в обратную дорогу. Сравнительно недолго просидел я в присутствии этой спокойной и благожелательной женщины, в лице которой, таком обыкновенном сельском, так явственно светилась чистота и добропорядочность. Чувствовалось, как в молодости была она красива и, видимо, не броской красотой, а красотою скромной и целомудренной. Глядя на эту немолодую женщину здесь, в небольшой совхозной сторожке, под пластом унылого дождливого ненастья, на берегу разволновавшегося озера, я вдруг вспомнил строки крошечного, но такого поразительного своей мудростью стихотворения Уолта Уитмена, столь любимого мной в ту пору. Всего две строчки. Написаны более ста лет назад, но они живут, как будто родились только вчера. И вечно будут жить.
«Женщины сидят или ходят. Молодые и старые.
Молодые красивы, но старые – гораздо красивее».
И это правда. Чем дольше я живу, тем с большим изумлением смотрю я на красивые девичьи лица. Я ли это был влюбленным, и не раз и не два, в ранней молодости? Во что я влюблялся? При всей свежести, всей привлекательности молоденьких девичьих лиц, как они пустынны, на них ничего еще нет. Жизнь не высветила их своим вещим огнем испытаний, бедствий, радостей, сострадания, мудрости и терпения.
Поистине лица многих наших жен и матерей с годами превращаются в монументы человеческого величия и чистоты, и чем старее такое лицо, тем оно прекраснее.
Надо сказать, что годы вообще как бы навсегда и безвозвратно проявляют в человеческих лицах все, что в них главное. Вот почему мы порой встречаем ужасных, омерзительных  стариков и страшных, звероподобных старух. Всю жизнь, цепляясь за низменные и ничтожные привязанности своей натуры, они как бы вычеркивают из себя все, что роднит их с человеком, с высоким призванием человеческой жизни. И остается только смрад.
Но люди проведшие свои дни в чистоте, наливаются, и наливаются красотою не обязательно подвигов, но порой никем не замечаемых стоИческих будней, которые иногда намного выше любого подвига. Жизнь убирает с человеческих лиц все половинчатое, все сиюминутное, все не проявившее себя, и к последнему завершению дней на лицах наших проступает и остается лишь самое главное. Особенно отзывчивы на такое течение времени лица женщин, как наиболее восприимчивые на каждое, самое неуловимое и тонкое видоизменение человеческого чувства. Сердце матери!
«Женщины сидят или ходят. Молодые и старые.
Молодые красивы, но старые – гораздо красивее».
Так хотелось бы мне читать это короткое стихотворение любому человеку, молодому и старому, красивому и некрасивому, но обязательно отзывчивому сердцем и доброму.
Я переговорил по телефону – и все. Мы даже ни о чем  толком не побеседовали. Я поблагодарил ночного сторожа в платке и в плаще с капюшоном, в увесистых кирзовых сапогах и вышел на улицу. А на улице меня не оставляло ощущение, будто я целую вечность стоял, склонившись над небольшим, лишь с сомкнутые ладони величиной родничком, который скромными и крошечными струйками выбивался сквозь искристый, зернистый, мелкий песок. И разговаривал родник не только со мной, но и с вечностью. Такое ощущение теплилось во мне под тучами на берегу волнующегося не то от страха, не то от величия озера, под раскачиванием ночных фонарей не так уж мало лет назад.
Но вскоре мне пришлось познакомиться с этой женщиной ближе. Дело в том, что у меня тогда заболел зуб. Как всякий, не очень смелый человек, все, что касается лечения зубов, я откладывал и откладывал до тех пор, пока и к врачу стало обращаться поздно. А тут и обратиться было не к кому, ехать же в райцентр далековато, да и высиживать очередь там в поликлинике, в которую съезжаются страдальцы со всего района, не так-то было радостно.
-А вы бы сходили на источник, целебный тут у нас есть, – сказал мне Николай Осипович.
-А что за источник такой?
-Я не знаю, его не исследовали никакие ученые, но наши люди, да из других местностей за этой водой уже веками ходят. Она вроде бы от всех болезней помогает. Гипноз это, может быть, но от нарывов и от желудочных расстройств действительно эта вода сильна.
-Что же, серебро в ней, что ли? – удивился я.
-Все может быть, - согласился Николай Осипович. – Вот я знаю источник за Себежем, там вода годами стоит и не тухнет.
-А как туда пройти? Это далеко?
-Да нет, километров десять. Там лощина такая… А сводить Вас может Евгения Михайловна.
-Кто это?
-Это соседка моя, - пояснил Николай Осипович  и улыбнулся.  – Она вас знает. Вы как-то от нее из сторожки домой звонили. Вот она и проводит.
-А может ей некогда?
-Да ну что вы! – махнул рукой Николай Осипович. – Она любит туда ходить. Кстати завтра и собирается на источник – у внученьки ее что-то животик пучит.
Песчаной вытянутой по краю глубокого лесного оврага дорогой мы вошли в высокий и относительно сухой ельник, под зеленый сумрак тяжелых и ароматных ветвей. Это были даже не ветви, а какие-то зеленые облака, еле покачиваемые безветрием. Воздух был тягуч и легок одновременно. Его хотелось пить, глотать его огромными бесконечными глотками и не выдыхать назад, а оставлять его там, в груди, чтобы смолистая целительная тишина наполнила весь организм, всю сущность каждой клетки тела.
Может быть так и чувствовали себя язычники, уходя на свои страшные, томительные и жестокие бдения, к поклонению тайным и страшным силам, олицетворенным  для них в образах растений, зверей, уродливых человеческих существ.
Но Евгения Михайловна и здесь, на узенькой и еле различимой во мхах тропинке, чувствовала себя как дома. Без суеты, без напряжения, без торопливости она шла молча, словно отправилась на колодец за водой через дорогу. Между тем тропинка вышла на глубокий спуск и впереди засветилась широкая лесная впадина.
 Многие сотни, а может быть, и тысячи лет назад здесь было озеро. К нашим дням оно высохло, и дно его древнее уже успело довольно густо прорасти елками, ольхой и березой. В глубине таких впадин, вдоль некогда веселых берегов здесь и там бьют, продолжают бить из глубины земли ключи, которые питали вымершее озеро влагой. Ключи такие удивительно чисты, воды их до услаждения вкусны, а порой и целебны.
Тропинка раз-второй скользнула петлями, потом прямо вниз, потом опять положила среди высоких трав петлю и решительно пошла на углубление. Тут Евгения Михайловна остановилась. Она обернулась ко мне румяным помолодевшим лицом  и осторожным шепотом предупредила:
-Отсюда нужно спускаться молча. Ключ-то нежный, он сразу шаг почувствует. Так-то он смирный, и, если подойти нешибко да молчаливо, он весь прозрачный и не шелохнется. А если с шумом к нему кто бросится, сразу закипит и может замутиться.
Чуть ли не на цыпочках, еле дыша в теплом и неподвижном воздухе леса, мы начали спускаться к роднику. Вдали справа бурчал ручей, и далеко был слышен его ровный неторопливый голос. По кустикам неспешно, однако весело и деловито прыгали простодушные и невесомые синицы.
Источник мы увидели издали, на самом окончании тропинки. Лежал плотно вдавленный временем в землю, в кочкастое и травянистое дно давнего озера какой-то как бы обугленный завременелостью сруб. Словно кто-то рыть здесь собирался колодец и начал уже дело, три-четыре венца положил, но вода поднялась, и рыть отпала необходимость.Скамеечка из жердочек была сколочена невдалеке от тропинки.  И кто-то оставил на скамейке байковое одеяло, детское. Когда-то одеяльце было, видимо, малиновым, но сделалось таким выцветшим, что трудно было даже догадаться, какого же цвета появилось оно на свет, произведенное на фабрике. Только по узкому краешку нижней складки можно было догадаться о его былой малиновости. На одеяльце, легко и осторожно распластавшись, грелась небольшая зеленая ящерица.  Она так и осталась лежать, никак на нас не отреагировав, а может быть, отреагировав на нашу осторожность, на легкость и уважительность нашей поступи.
Перед срубом  в самом окончании тропки лежала тоже дочерна завременелая плаха. Вот к этой плахе мы и спустились, ничем не спугнув родника. Он лежал перед нами настолько прозрачный, что не верилось будто ложбинка эта с золотистым, мельчайшего помола илом покрыта водой. Только водяные жуки туда и сюда рывками вдруг бросающиеся зачем-то в разные стороны, говорили, что это все же вода. Ощущение от чистоты и опрятности источника было в чем-то схоже с тем, которое испытал я некоторое, не так давнее время назад от взгляда и от всего лица  Евгении Михайловны, когда она приветила меня в совхозной сторожке у телефона. Источник был и молчалив, и весь незримо и неслышно разговорчив.
Он оставался весь нетронутым и тогда, когда моя пожилая проводница ступила на доску перед срубом, вынула из дорожной сумки белую эмалированную кружку и неслышно зачерпнула. Сделав несколько глотков замерла, прислонившись коленками к срубу, а потом, осторожно повернувшись ко  мне, передала кружку. Пока я пил, упивался и одухотворялся пахучими серебристыми глотками, Евгения Михайловна набрала воды в большую бутыль и в белый эмалированный бидончик.
И так же неслышно, почти невесомо Евгения Михайловна отошла в сторону, уступив место у родника мне.
Но стоило только мне приблизиться к источнику, из илистого мелко золотящегося дна поднялось кипение и в одном, другом, третьем месте лопнули светящиеся пузырьки. Вода не замутилась, но жуки разбежались. Кипение начало нарастать. И я вспомнил старинную народную примету, которую мне поведала во времена моего детства моя бабушка : чем чище родник, чем он целебнее и чем дальше ютится от людской суеты, тем с большей чуткостью воспринимает он чистоту и добронастроенность человеческого сердца, которое к нему приближается.
Я тоже встал перед источником на колени, тоже зачерпнул его целебной и живоносной водицы. А пока я пил, с внутренним удивлением замечая, как уходит боль из всю дорогу сюда  нывшего моего зуба, слушал, как Евгения Михайловна в стороне от сруба рассказывала, что в старое время к этой воде за ее целебностью приезжали даже люди из Москвы и Петербурга. Некоторые богачи, которым прибыть к целебному источнику было недосуг, присылали сюда своих людей. Да и ныне есть такие дни, в которые сюда происходит паломничество.
Я пил воду глубин моей земли, пил ее неторопливыми глотками, слушал шум  сосен и елей, шелест осин и березок и чувствовал, как золотистые неудержимые, живительные струйки не просто наполняют мое сердце, но и омывают его, прохладно стекая по нему, утешая его и омолаживая. И только сейчас увидел – напротив меня неизвестно откуда появилась и расположилась вдоль срубного бревна небольшая буроватая ящерица, чуть тронутая легкой ржавчиной на спине. Поблескивающими, совсем не черными, но прозрачными капельками глаз она внимательно смотрела на меня.
Что я могу сказать сейчас? Я почему-то плохо помню именно Евгению Михайловну там, над родником. Но в глазах моих осталось лицо светловолосой женщины под белым аккуратно завязанным вокруг головы платком. Прекрасными и чистыми губами она бережно трогает воду вдоль края белой кружки и, чуть полуприкрыв голубые, даже синеватые глаза, слушает, как в ней не течет, а звучит, трепещет какое-то ей одной доступное звучание.