Штрёмунггляйтендер

                …голые мои ступни нежданно опустились на голый паркет. Да не то чтоб он был холодный, наоборот — с этим-то, то есть с температурой, как раз, в моём доме всегда всё, как говорится по-модному, ба;ско. Но вот только положено ногам встать… вставать в… вернее сказать, тапочкам положено быть под встающими на пол босыми ногами, а их, тех самых тапочек, там почему-то не оказалось.
                Ноги сами собой подскочили кверху, я чуть было не свалился на спину, потеряв равновесие, а сама мысль о том, что у меня угнали мои незаменимые, мои столь привычные, до той степени идиотической преданности, что можно сказать — горячо любимые, тапочки, засвербила своей тупиковой необъяснимостью, невероятностью засверлила даже. Этого не может быть, просто не может быть, потому что не может быть, скажи кому — да просто на смех поднимут. В древние времена, когда ещё по-настоящему и не умели передавать энергию, пользовались какими-то дурацкими проводниками, читай — медными проводами, не иначе, и накапливающими устройствами, это, может быть, и случалось с людьми, как же они тогда — босиком что ли?! — по полу-то ходили? Да вот ни фига себе, представить страшно.
                Только мне сегодня пришлось это не просто представить, но и проделать. Испытать??? Ужас поставил мои волоса дыбом, а по телу пятнами гусиной кожи и почти что островами микроаллергической реакции выступил нешуточный озноб. Нешуточный между тем, всех тем обыденного существования. Между тем, времени в моём распоряжении, наверняка, оставалось уже не слишком много. Я спросил, и мне никто не ответил. Как же это, в конце-то концов?!
                — Экран! — сказал я, не надеясь уже, в принципе, ни на что.
                Так тому и быть — ни одной привычно висящей в воздухе полупризрачной голограммы не объявилось, только сейчас я понял со всей обречённостью, что мир в этот миг вдруг изменился к худшему. Абсурдно. Не дай Бог сейчас мне убедиться, что всё это — не кошмарный сон! Однако, позвонить в сервис «ОКЖП Службы» оказалось не меньшей проблемой, чем просто продолжать пытаться жить, выживая, в образовавшейся обстановке, самый обыкновенный телефон, такой почти, какими были напичканы квартиры двадцатого века, оказался и глухим, и слепым, и нечувствительным ни к одному из моих становящихся всё более злыми и раздражительными касаний.
                Самые мои стрёмные подозрения оправдались вполне, когда ударившая в ладони вода не подстроилась и… оказалась слишком горячей. Я так давно не касался руками всех этих кранов, что некоторое время потратил просто на изучение того, что и как они регулируют… когда всё не так, как надо — это страшно, оказывается. Обычно, к этому времени я уже знал, что произошло в мире, хотя в этом странном мире уже давно не происходило ничего сколько-нибудь достойного особого внимания. Последней сенсацией, потрясшей мир, кажется, была идиосинхронизация нескольких жилых кварталов в Нью-Йорке, после чего тамошний мэр хотел было застрелиться, но его отговорили на Гавайях и прописали отдых не где-нибудь на Марсе, а на Сатурнианских Лазурных Берегах. На самом деле, он и так бы не смог застрелиться, потому что у него не было настоящего пистолета — так, паралитическая игрушка со сканирующим ограничителем физиологического воздействия.
                Сегодня меня не одолевали ни давно прокисшей историей про человека, глубоко покаявшегося всеми всевозможными муками совести и прочими атавистическими моральными психоконституциями человека, ни свежеиспекаемыми на завтрак сказками про приготовленные горячо прекрасными внучка;ми для горячо любимого пенсионера дедушки творожными пирожками к тёплому безкофеиновому кофе с обезжиренными сливками на завтрак. Сегодня настало молчание, сегодня оказалась тишина, нарушаемая лишь естественно производимыми мною звуками. Впрочем, вполне приличными: я ведь даже в одиночестве гордился достигнутыми уровнями аспектации полного самоконтроля… Понравилось ли мне это, или наоборот, я даже не смог определиться. Пожалуй, если бы всё остальное было как обычно, то мне это могло и понравиться, но всё остальное было плохо.
                До сих пор я не выяснил, который час. Наверное, потому, что, как это ни было актуально для меня, неудобства, лавиной обрушившиеся на мою бедную голову, полностью заняли не только внимание, но и отняли все силы и всё оказавшееся таким коротким и быстротекущим в данных обстоятельствах время. Я вынужден был принять страшное для меня решение, неприемлемое ни в каких других обстоятельствах — я решил не бриться сегодня. Потому что не успевал. Чем это будет чревато, даже предположить, разумеется, невозможно, но иначе я поступить уже не мог, как никогда катастрофически опаздывая.
                Как-то совсем уж по инерции (в прострации, проиронизировав позже — позволив себе немножко и только про себя) я подумал, жуя не залитыми кипятком, то есть неприготовленными, картофельно-мясные субчипсы «ИнКрайсДолбер» с сырным сиропом и запивая — слава Богу, хоть что-то можно получить в этом мире без предварительной обработки, не утруждаясь ни расконсервированием, ни рассублимацией, — свежайше-холодным крепким «Гутенрегентом» из холодильника, который, само собой разумеется, тоже не работал, как всё в этом стрёмном мире, но холод ещё хранил благодаря своей разрекламированно-знаменитой герметичности, о том, что, только крайне опаздывая, понимаешь по-настоящему необходимость личного порта. Глупая мысль, ведь до сих пор ещё ничто в этом доме, а значит — и в мире, так и не зафурычило, следовательно, будь порт даже в квартире — прямо между туалетом и дверью, где по обыкновению положено ему быть, он всё равно не ускорил бы процесса твоего появления на службе по сравнению с портом общего пользования, расположенным на первом этаже.
                Правда, подтверждая странно оказавшуюся для меня на сегодня закономерной догадку, что холодильник тоже не работает, пиво оказалось всё-таки не так привычно холодно, от какого я просто таю и млею, признавая процесс потребления его лучшими минутами моей грешной жизни.
                Не успел я ещё даже дождаться открытия дверей лифта… вот самый дикий-то анахронизм нашего дома, так глупо и никчёмно почему-то всеми лелеемый… давно можно было заменить на минипорты. Говорят, в новых разработках «ЖилСтройКонсалтингИнжиниринг» вообще не предусматриваются никакие лестницы, коридоры и прочая дребедень, по которой ты, якобы, должен ходить и доходить до дверей собственной квартиры пешком, все доставки правонаселения и посетителей обеспечиваются только портами и никак иначе — надёжно, быстро, современно, экономично, как говорилось в рекламных преспектах. Правда, последний пункт почему-то странно вызывает сомнение, или — не странно? Как, впрочем, и первый — в свете сегодняшних происшествий. Лифта дождаться не успел, хоть и ждал, не сразу поняв, что он, как и всё вокруг, просто не работает.
                Вышел «вживую», как ещё-то сказать? На улице оказался, почти страшно, а как вдруг по-другому, не в футуристическом ведь будущем живём, как говорится, а в настоящем настоящем. В принципе, мне понравилось, только воздух какой-то странный. Или что не так? До так называемого рынка дошёл, решив совместить неизбежное с полезным (в чём польза-то?), в принципе, интересно, но глупо всё как-то и неправильно получилось. Уже достаточно комфортабельно было, но прозвучало странное, поч-ти волшебное, непонятное в изначальности:
                — Я вчера в баню сходила, помылась. Пошли ****ься?
                Это юмор, всего лишь, я так и понял, — но не в смысле, что я это выдумал, а в том, что мне стало реально смешно, когда я вдруг этакое услышал, и не воочию, а воушию. Если до сих пор кому-то не смешно, то
                я настоятельно советую закрыть книгу, лежащую ли на коленях, водружённую ль на кафедре… дальше речи нет о чём-либо сто;ящем доверия или чрезвычайности… ни о чём, если говорить о здравом смысле. В полном его, так сказать, психиатрическом, смысле… если о таковом имеет смысл говорить.
Сколько непонятных — в первоначальном смысле, идеологи… филологическом то есть, простите, — вдруг возникает, когда говоришь о смыслах мистических, не совсем, может быть, приемлемых реальностью, вдруг возникает ни с того ни с сего… «предложение излишне затянуто», и как с этим бороться, скажи на милость??? ах, это я где-то слово пропустиль, лять с ним, как сказал бы мой любимый писатель конца XX – начала XXI века Дмитрий Ценёв. Жить? Но не дано всем, ты же и сам прекрасно знаешь, свинёныш божественный!  Гадёныш главенствующий…
Опять извиняться придётся, не                 Именно обратный путь, не что-нибудь другое случайное или непроизвольное, потому как я вдруг обнаружил, что наивно попёр совсем не в ту сторону, вдруг стало той трагической нотой, что теперь только и может определить (следует абзац, написанный мною в стиле любимого Ценёва, выпущенный за ненадобностью в окончательной редакции, — приводится в примечаниях)… когда я услышал вдруг за своей спиной:
                — Оставь книжку в покое, с-сука!!!
                Глупо, на самом деле, в данный момент времени мне ненужная вовсе книжка-то. Никак: «Первопристолие Александра Великого как ни на есть». Когда читал название, даже скучно было, потому что чуял заранее: чушь, не может быть, но… придурок, читай — историк, на самом деле, пошло же всё пошло в жопу непомерную, так сказать… глупасти немеряннае… Зато следующее название обрадовало, послужив продолжением начавшейся вечеринки, конечно же, днёвки, полу;дневки то есть, юмора: «Как зачать ребёнка», — но желания даже просто посмотреть, о чём же там и как повествуется, не возникло. «Первопристолие…» я, естественно, уже положил на место, неприятно, почти мерзко ощутив на пальцах, которыми держал ветхую обложку, липковатую пыль. Руки автомати... невольно (момент самодисциплинации) потянулись в карман за платком, но тут же вспомнилось, что я никогда не ношу платков в кармане. А почему же тогда рука потянулась? стрём... штрёмм.
                Вот вопрос-то! Но что-то сделать с этой страшной пылью захотелось, почти физически я ощутил ненависть к своим грязным рукам. Когда же здесь был я в последний раз? Этого тоже не может быть, откуда я знаю дорогу, ведь пришёл сюда... правда, идиот, что пришёл. Может, родители в детстве в Праздник Единодушия меня сюда выводили, они же были вполне ещё те принципиально анахроничные архаики. Ещё больший идиот, что книгу взял в руки с тряпки, расстеленной прямо на земли (архаизм). Экзотики захотелось дитятке: чем бы не тешилось (всплыло из давнего экзамена по словесности), лишь бы чем-то успокоилось, — да вышло-то всё как раз наоборот. Фигурально я готов был отпилить эти пальцы по самые плечи уже, потому что показалось вдруг, что мерзкая пыль ползёт липким шуршащим войлоком по рукам, заражая неведомой и страшной какой-нибудь болезнью мой ослабленного иммунитета организм.
                Глаза остановились на немецком названии «Mein Kampf», продублированном ниже по-русски «Моя борьба». Я не поверил своим остановившимся глазам, даже смешно так, что сам засмеялся бы, если б увидел со стороны, замотал головой. Пригляделся: и впрямь, вот имя автора — Гитлер. Кошмар, да и только. Куда милиция глядит?! Скоро, если так будет продолжаться, я тут, пожалуй, настоящие какие-нибудь ножики или паяльники обнаружу. С проводами и розет… э-э, то есть с вилками на концах. Меня бросило в холодный пот, как не бросило в пот даже тогда, когда стоял под крыльями стратегического бомбардировщика и самодовольный экскурсовод вдруг сказал, что эта херь прямо сейчас готова к полёту. Тогда, конечно, было очень плохо, но не так, как стало сейчас: ноги мои подкосились, голова закружилась и какая-то тяжкая слабость образовалась во всём теле боязнью, подробно подобно малоупругой верёвке, упасть безвольным комком на песок земли под ногами, очень грязный песок, не менее липкий, чем та пыль, что ползла и ползла от заражённых ладоней к плечам — всё выше и выше.
                Ужас сменил теперь тот юмор, которому я почти отдался после слов нищенки-бомж, краснорожей и опухшей, с синяком под глазом и длиннющей, во весь лоб, царапиной на лице. Я попятился и на кого-то натолкнулся, отчего вздрогнул непроизвольно, и прошептал сипло: «Извините, пожалуйста!», и этот кто-то, совершенно не обратив никакого внимания на моё извинение, заорал:
                — Куда прёшь, козёл ***рылый! Забыл, сука, что зенками вперёд ходят! Или у тебя глаза на жопе выросли?
                — Извините, — повторил я, уже покрепче голосом, ибо привык по жизни набираться энергий из агрессивных в беседе интонаций, обращённых ко мне, для адекватной реакции.
                — Чё, нету, не выросли?! Так я тебе щас глаза натяну на жопу, вот тогда и будешь, пидорюга очкастая, жопой вперёд ходить, а не рожей.
                Не смотря на всю агрессию произносимого, незнакомец, да останется он таковым навсегда, не проявил свои намерения никак иначе, кроме слов, будто ожидая, что я поспешу удалиться, что я и проделал, воспользовавшись этакой его покладистостью. Внимание окружающих сразу же расплылось по сторонам, отпустив меня из своих нежданных и жёстких объятий, я вздохнул, успокаивая себя, и продолжил движение в теперь уже вновь равнодушной толпе. Мне почти удалось успокоиться, и сумбурным каким-то, почти счастливым, ощущением вдруг родилась дикая мысль в моей сумасшедшей голове, что, наверное, это хорошо, что сегодня всё пошло не так, как должно было б быть, что я везде уж опоздал и, несмотря на то, что это повлечёт за собой массу проблем, всё-таки это, минимум, интересно… как вдруг позади раздался визгливо-скрипучий возглас:
                — Отдай хлеб!
                Не знаю (это тогда, а сейчас совершенно серьёзно не могу понять курьёза), почему я понял, что адресован он был мне, но голос был столь омерзителен, что я даже сразу как бы и не понял значения слов, только как-то странно-невольно испугался и, поворотившись (внимание, совершенно правильно, в смысле правил пунктуации, включаемый в текст анахронизм) ничтоже сумняшеся, спросил растерянно:
                — Что? — то, что я увидел, меня потрясло.
                Человек, на человека мало похожий при всей похожести на человека, указывал длинным грязным ногтем корявого и долгого, словно умерший сучок, пальца на пластиковый пакет в моей руке, из которого торчала так давно желанная мною и всё никак не приобретаемая по недостаче случая французская булка, он больше походил на крысу… про себя я назову его Крысом, потому как полу он был мужского, одутловатый в области живота, коротконогий и короткорукий, не смотря на неимоверную длину пальцев в иссушенной коре будто больной местами жёлтой, а местами и красной, кожи, с лицом, вытянутым узко вперёд так, что усатый нос довольно далеко вперёд нависал над нижней челюстью со скошенным, к тому же, назад, почти незаметно переходящим в шею подбородком. Да и глаза у него были узко посажены, круглы, смотрели прямо и немигающе, и… красны были его глаза, не наделены будучи никаким даже намёком на белки, свойственные человеку. Он повторил, даже и не подразумевая никакого возможного несогласия или сопротивления с моей стороны:
                — Хлеб, я т-те сказал, отдай!
                Несмотря на весь мой испуг, я выдавил из себя:
                — Это с чего бы? — более, наверное, стараясь привести себя в норму, чем, действительно, сопротивляясь, хотя, конечно, и не намеревался отдавать купленный мною для себя хрустящий и поджаристый — ах, как он славно продолжительно длинен, — батон.
                Крыс осклабился, ещё больше став похожим на крысу, ибо два верхних его центральных зуба, действительно как-то особенно выделялись, но ещё более — два нижних, что делало невозможным сосуществование верхних с нижними в полости одного рта. Сразу он и сказал мне:
                — Отдай, а то хуже будет! — и полез в карман своей серой топорщащейся по бокам куртки.
                — И не подумаю. — ответил я мирно и хотел было, развернувшись, пойти своей дорогой, но Крыс в мгновение ока достал из кармана жёлтый костяной спортивный свисток, поднёс к губам и огласил дребезжащей и сиплой его фистулой округу, да так, что на нас не могли не обернуться все вокруг в радиусе, наверное, с полкилометра.
                Когда все уже смотрели на нас, а это случилось, как всегда в таких случаях, неимоверно сразу, он, едва ль не забыв вытащить свисток изо рта, заверещал под стать ему — так же дребезжаще и пронзительно:
                — Держите вора!!! Он у меня хлеб украл! Держите!! Это мой хлеб!!! — и снова засвистел.
                А потом снова закричал.
                Не знаю уж, что на меня нашло, но я снова вдруг испугался — который за сегодня раз! — и… бросился наутёк! Никогда в жизни не прощу себе этой глупой слабости, сам себе дивлюсь, почему я испугался, ведь это был мой, а не его, хлеб, но даже в мыслях я уже назвал свой батон по-его «хлебом», и от этого стало ещё страшнее, словно я и впрямь украл у него хлеб!!! То ли мне показалось, то ли на самом деле кто-то бросился мне наперерез или просто протянул руки, будто бы вцепиться, но я побежал, уже уворачиваясь от встречных, заранее стараясь предугадать и предугадывая их порывы схватить меня. Недалеко железнодорожный путь пересекал протоптанную народом широкую тропу между так называемым рынком и так называемым «спальником», и мне предстояло пересечь его, и как раз в это время на подходе откуда ни возьмись оказался электровоз, то ли стоявший здесь ранее и, потому как был до того неподвижен, незамеченный мною, то ли, ввиду моей занятости экзотическими аспектами странного последнего бытия незамеченный, подошедший сюда недавно, но он теперь набирал скорость свою, человеку опасную, мне наперерез.
                Я прибавил и побежал на опережение, далеко не будучи уверен теперь, смогу ли опередить его. Но страх погони почему-то был сильнее страха той опасности, которою чревато было пересечение железной дороги перед носом набирающего ход электровоза. Сзади слышался нарастающий шум толпы, кого-то осуждающий, скорее, меня, чем преследователя моего, спереди, вмешавшись в авангардно-какофоническую симфонию, ужасно поглотившую, казалось, весь окружающий мир, затрубил сигнал электровоза. Но я ещё прибавил и, ошарашенно счастливый, успел перед ним двумя истерично-длинными шагами перепрыгнуть через обе блестящие на солнце стальные нитки, после чего, едва успев перевести дух всего лишь одним глубоким вдохом-выдохом, рванул к забору, лишь бы быстрее и подальше убраться отсюда домой.
                Оглядываясь на бегу, я заметил что Крыса за спиной вроде бы и нет, да и погони никакой вроде бы не было видно. Для верности пробежав ещё десятка два метров, я остановился и согнулся пополам под прямым уг-лом, как это часто делают бегуны после финиша, и решил отдохнуть по-настоящему, с ужасом ожидая продолжения, если такое вдруг сможется произойти. В голове зазвенело подобием эха — от виска к виску: «Отдай хлеб! Это с чего бы? Не то хуже будет! И не подумаю! Отдай хлеб! Это с чего бы? Держите вора!!! И не подумаю! Отдай хлеб! Это с чего бы? Он у меня хлеб украл!! И не подумаю! Это мой хлеб!!!» Как бы заканчивая всю эту глупую историю и ставя в ней окончательную точку, я как мог спокойно произнёс вслух:
                — Это мой хлеб. — и, развернувшись, чтобы идти домой, оказался глаза в глаза с девушкой, почти налетевшей на меня, но, улыбнувшись неловко, приподнявшей бровь и пошутившей с каким-то совершенно некасательным ничего прежнего смыслом:
                — А это, извините, с какой стороны посмотреть!
                Таким девушкам не сопротивляются, я знаю это не из книг или кин, а по собственному жизненно важному опыту, и посему спросил просто народно и просто — растерявшись:
                — Что вы имеете в виду?
                Девушка (она была рыжей — светло-рыженькой, если быть окончательно точным, но это для тех, кто будет читать комментарии, а остальные могут считать её чуть темноватой блондинкой) ответила сразу же:
                — Ну, предположим, мы сейчас пойдём пить пиво, ведь я голодна, а раз я голодна, а у нас под рукой батон, я могу попросить кусочек. Разве вы откажете?
                — Таким девушкам не сопротивляются.
                — Вот и сдавайтесь.
                — Сдаюсь. — согласился я, почувствовав, что мне было это приятно. — Могу сказать больше, навсегда.
                Перестарался, дурак, но об этом — после.