Маленькая повесть в стихах, или поэмка в прозе

Любовь не встретили,
не пропустили –
осталась на пороге,
на лесенке:
как нищий на паперти,
тянет ручонок
тонкие пальчики.
Радость её забыли.
А она всё равно добрая,
она всё равно светлая,
пусть даже ночь холодная
вечной уже кажется.
Нет, не за денежкой тянутся
ручки её  бледные:
до звоночка дверного тянется.
Да провода перерезаны.
 
 
В этом городе жизнь, что называется, бурлит. Бурлит тягуче и важно, как закипающая смола. Громады железобетона – как сердца – качают её по асфальту проспектов и улиц.
Ангелы, если они есть таковые, какими их часто представляют, наверно устали смотреть на это вечно копошащееся земное чудо и прикорнули там у себя на облаке в тенистой прохладе какой-нибудь тучки, как охотники на привале. Да и черти, если и они есть такие же картинные, тоже угомонились, пожалуй, утомлённые городом, и спрятались в тихом омуте в какой-то далекой-далекой глуши, где только деревья, между которых гуляет, то посвистывая – то пошёптывая, ветер, да редкий говор птиц…
Словом, всё давным-давно пущено на самотёк. Жизнь живёт сама по себе в хаосе расписания. И пробежавший мимо мелкий бес, и даже залётный ангел – всё здесь вполне естественно и особенно-то, не мешается: удивляться некогда.

Люди – туда – сюда – по своим – по чужим – по делам – и просто так – бегом, шагом, а то и ползком – с безумными, безразличными, растерянными глазами – мелькают мимо, натыкаются друг на друга – извиняются, ругаются, плюются… Под ногами шныряют голуби, собаки жмутся по стенкам… Голова кругом, язык заплетается, в глазах темнеет… Ноги – сами собой – несут через этот бред – общий пульс затягивает водоворотом, движет вперёд… А впереди – входы-выходы-обходы, въезды-выезды-объезды…
Пошёл! Торопись, пока не растоптали!..

Забился в какой-то уголок – без людей, без машин, без движения – и тишина оглушает своей глубиной. Слышно только самого себя. Рваные ритмы сердца, дрожащая пульсация вен. Гул, звон, словно стоишь под колоколом. Словами шуршат собственные мысли, словно ветер ворошит цветные осенние листья – а их краски – яркими бесформенными пятнами сливаются в ночь перед глазами – в чёрные ослепляющие волны, приливами-отливами катающиеся в пространстве… Это море – чёрная ночь посреди бела дня стала морем. Оно успокаивает, омывает уставший взор,.. качает, несёт на себе всё глубже и глубже в туманы сна…

Чувствуешь, будто Она снова рядом – и снова говоришь с Ней, словно в судорожной попытке всё исправить…

Помнишь, как нам было хорошо вместе?.. Хрестоматийная фраза… Но ведь это правда: мы просто были вместе – и радовались друг дружке.
Знаешь, Твоя улыбка – такая прелестная, по-детски искренняя, добрая,.. Твои глаза – с таким милым озорным блеском, ласковым открытым взглядом,.. волны волос Твоих, убранные с лица лёгким ветром,.. бархат кожи Твоей,.. и души твоей певчие птицы…
Знаешь, нет никого ближе Тебя.

Отдышался… Как болит, как болит!.. Не тело… Крылья отдавили грязными каблуками – даже не заметили, прошли мимо – пошли дальше – вперёд, вперёд и вперёд! В ногу со временем – оно никого никогда не ждёт! Отстающих те же каблуки додавят – про них ещё скажут, что гуманно поступили-наступили-раздавили.
Отдышался?.. Хватит стенку подпирать, пошёл!..

И опять вокруг дома,
люди, птицы, собаки, машины, столбы, провода –
и опять всё проплывает мимо,
возникая и растворяясь в клубах едкого дыма,

словно призраки. Словно ничего этого нет –

всё сон да бредни,
выковырянные из-за скобок намедни
детали второго плана:
не видеть бы их – и ладно!

Но видишь. А почему бы не видеть?

Бывает, дни сливаются – и так один в один из крана на кухне капают.
Сначала утро. Суета сует суёт свой нос везде, где только можно его подточить, и утро без неё – не утро. Эта назойливая, нервная, раздражительная поутру баба постоянно вскидывает руку и машинально поглядывает на часы, мигая маленькими глазками, постоянно торопится и никуда не успевает…
Время плавно перетекает через обеденный полдень – и вот уже кажется, что солнце здесь взошло ради заката, и день тянется ради вечера, особенно, если это пятница. В конце концов, торжественным будильником звонит третий звонок, троекратное «ура» раздаётся в сердцах вольноотпущенных до следующего рабочего дня граждан – и винтики-шпунтики больших механизмов рассыпаются кто куда.
Начинается вечер и шумная городская ночь, что светлее иного дня,– а за ней новое утро…
Так и капает – капля за каплей.
Но…

Знаешь, однажды начинаешь чувствовать гораздо больше и гораздо б;льшее, чем раньше,– начинаешь чувствовать то, ради чего ст;ит жить,- некое землянично маленькое чудо – одно на двоих¬¬  – оно словно расцветает в подставленных ладонях и даёт свободу лёгкости и радости друг в дружке. Кажется, оно может вскружить высоко-высоко, как ветер воздушного змея!..
Так неужели всё было только затем, чтобы упасть на землю?

Чччёрт меня побери!.. Надо уйти отсюда – уйти, переключиться на что-то другое, отвлечься…



Вечер. Полупустой автобус катится по откипевшим день затихающим улицам – прочь от центра. Там, у вокзала на конечной, он отдохнул минут десять в ожидании пассажиров, постоял тоскливым пыльным зрелищем – а теперь вот почти налегке катится, проворно обыгрывая все наперечёт колдобины. Дорога – домой.
Воздух через форточки волнует занавески, льётся вовнутрь. Открытый люк постукивает, двери дрожат, мелочь позвякивает в кондукторском ящичке. Трясутся сиденья, поручни – а вместе с ними пассажиры; у каждого свой взгляд, своё на душе лежит да на уме крутится…

Вот кондуктор – душа салона – смотрит на всё устало, сонно и равнодушно: все чувства и мысли, наверно, давно утряслись; осталось лишь желание скорей попасть домой – там съесть что-нибудь и улечься спать под теплое одеяло, - осталось сухое зарплатное чувство кондукторского долга и отвращение к мелкой монете… Встаёт, подходит к очередному пассажиру, меняет билет на деньги – и садится обратно, и едет дальше, изредка обмениваясь полуфразами-полужестами с шофёром, чьё отражение дёргается вместе с зеркалом; и скучает, и ждёт следующего пассажира… И так целый день – вчера, сегодня, завтра…
Вот кто-то держится… Нет, не держится – скорее опирается на поручни. Ноги подкашиваются, норовят сложиться в присядку – и больше не разгибаться, больше не поднимать тяжёлое тело. И только широкие, по-пролетарски крепкие кулаки помогают более-менее держаться более-менее достойно. Всецело сосредоточившись куда-то на свой красный нос – окосев и не обращая особого внимания на всё остальное – он бормочет что-то бордовыми губами – бормочет ни то носу, ни то невидимому собеседнику, который, если бы и существовал, то находился бы в той же кондиции и был бы в состоянии только поддакивать, мотая головой. Отрешённо от внешнего и погружённо во внутреннее, говорящий человек, наверно, излагает какие-нибудь свои правды жизни… Но толком ничего не разобрать. Он скоро вышел на своей, если не ошибся спьяну, остановке и поплёлся куда-то, продолжая бормотать под нос или невидимому собеседнику.
Вот две солидные дамы. Сидят, молчат. Та из них, которая с пышной шевелюрой, – дремлет с таким невозмутимо серьёзным видом, словно снится ей какая-нибудь бухгалтерия. Другая – очень коротко стриженная – насупилась, по-генеральски задрав нос; того гляди скомандует. Улыбались ли они когда-нибудь?..

Катится автобус, считает колдобины, пылит. Как всегда, словно ничего не происходило, не происходит и не думает происходить. Всё тихо и бессмысленно, как пришедшая в голову притча…

Жила-была муха, жила себе, летала–жужжала себе, где попало – летала-жужжала – да залетела… Нет, в форточку залетела – в открытую прошмыгнула.
Кружила муха, кружила – кружила себе над столом, кружила над крошками хлебными, по скатерти порассыпанными,- что коршун кружила над крошками. Да только она освоилась, только она приспособилась – рука на неё замахнулася, прихлопнуть её покусилася – и муха на свет полетела, и муха во стекла забилась…
Хлоппп!.. Вот тут-то её и накрыло.

Бред, конечно. Просто вон кто-то клюёт носом в книжку – а на обложке какое-то слово – точно не разобрать – на «му…» начинается.

А напротив – симпатичная девушка; наверно студентка. Старается смотреть на всё и всех надменно с высоты своих стройных ножек. Что-то такое в её взгляде… Но вдруг ей позвонили – и вся напущенная надменность сразу испарилась: сначала она с беспокойством искала телефон в своей маленькой сумочке, а потом, отвечая на звонок, так прелестно, так искренне засияла улыбкой, что даже захотелось быть на месте того, с кем она так ласково разговаривала. С речью она управлялась так ловко и живо, словно каждое слово – лёгкий поцелуй,.. а как блестели её глаза при этом… Почти, как у Тебя тогда…

Что, если радость в Тебе?
Что, если тянет к Тебе, к теплу Твоему?
Что, если одно Твоё слово, улыбка,
взгляд чистым светом озарить может?
Если имя Твоё – как молитва, -
если снится поцелуй Твой – что это?
Почему нельзя этому верить?!

Свою остановку пропустил – вышел позже. Пошёл…
И быстрые шаги, и сжатые кулаками ладони –
всё, чтобы не чувствовать собственной боли –
не чувствовать, как на скулы давит
и как дорога плывёт перед глазами,
не чувствовать ком, ставший в горле…
Пошёл!..
А внутри – театр, на сцене – всё, что было, могло и может быть: слова и жесты в разговорах и движениях, споры на разные голоса – всё перемешалось – и рвёт изнутри!..
Пошёл!
Шаги всё быстрее, кулаки крепче – кажется, остановиться – смертельно. Но, чем быстрее шаг, чем крепче кулак – тем больше давит и жжёт... Всё – как во сне, в котором пытаешься бежать – непонятно куда, непонятно зачем – а не бежать не можешь, как пробудиться не волен. И вот уже крикнуть хочется – во всю глотку! – лишь бы Её вернуть – Ту, которая исчезла в ночь – в эту ночь среди бела дня…

Добрался домой – загнанный – упал на диван – и забылся во сне.

Проснулся? Проснулся, кажется. Вокруг только тишина – густая, все звуки вязнут. Воздух тяжёлый, дышать больно…
Открыл глаза, - ярко как… Всё то же окно, всё так же видно небо, - ясно сегодня. И правда проснулся, это уже не сон…
И вчера – не сон.
На хрена проснулся?.. Удавиться – и то сил нет; как прикованный. Часы на столе всё так же считают, перелистывают секунды…

Бездумно водил глазами, смотрел куда-то – так долго лежал не двигаясь…

Когда хозяева выгоняют собаку, они уводят её и оставляют где-нибудь подальше от дома, чтобы та не скулила под окнами, не скоблила дверей…
Да может кто-нибудь в этом где-нибудь приютит её, думают.
А она не понимает – и не хочет понимать, что бросили. Рыскает, ищет свой дом – и так проходит день. Уже темнеет, а она всё бегает среди домов потерянная; к чужим не идет, пускай и холодно, и как угодно.
Когда усталость берёт своё, она ложится – всё равно где, под каким забором – ложится – и просто скулит. Умела бы плакать – плакала б.
Бросили. Зачем? Чёрт их знает. За что? Бог им судья. Может так действительно лучше?..
Когда и скулить уже нету сил, остаётся только свернуться калачиком – и спать, скорей забыться, хотя б ненадолго. Человеком надралась бы в хлам – так ведь проще, наверно. Вдруг и правда там, на дне стакана, есть то, что потерял, то, что ищешь?..

…Так долго лежал не двигаясь – взглядом в никуда искал что-то…

Было дело, полюбил дурачок ангела.
Она и правда ангел – только Ей об этом никто не сказал: наверно, просто не заметили. Она юна, прекрасна. В Её взгляде глубина, которая бывает лишь у тех, кто чувствует что-то б;льшее… Сердцем раненая – боль свою терпела, слёзы прятала – и потому любила одиночество, часто была задумчива. Зато, когда улыбалась – то чистым сиянием была Её улыбка!..
Было дело, полюбил…
Увязался сначала, понравился – и были вместе всё больше и больше, всё ближе и ближе… Приспичило – и признался – и был такой у Неё первый. Она дружбу потерять боялась – ни с кем не была так близка раньше – и они продолжали быть вместе.
Потом оказалось, он не так хорош – или может испортился: говорят, художник голоден быть должен… И Она отдалялась всё дальше – и сказала в конце концов, что лучше не видеться какое-то время… Он вспылил, потом пытался извиниться, всё исправить, но…
Обидел ангела.

Она уходила – без лишних слов, без лишних жестов – тихо, коротко попрощавшись. Она уходила – не задерживаясь, не оглядываясь – скорым, отрывистым шагом.
Уходила – словно хотела бежать – чтоб не болело больше… Уходила – словно внутри был крик! – и нераздавшийся рвался наружу… Уходила – словно хотела быть абсолютно спокойной – или хотя бы казаться такой, когда подступали слёзы…
Было больно, надо было терпеть – и она терпела.
Обидел ангела…

Знаешь, у каждого – вот здесь, внутри – что-то своё теплится – и болит, бывает…
Бывает, сначала иголкой насквозь прошьёт – и звенит острым клинком звука – и чувствуешь – режет! – пока не вырубишься… А потом, когда очнёшься, - вроде бы ничего… Но где-то в груди свинцовая тяжесть… К земле тянет,.. давит – туго, как протяжный вой собачий,.. виски ломит…
И сильнее всего болит – когда ранишь, другого, когда ранишь в этом мире самого близкого человечка.
И что с этой болью делать?
Заглушить, как принято,– залить – и тем же стаканом накрыть? Натянуть на лицо улыбку – и врать, делать вид, что всё нормально, ничего не случилось? Или стать среди тех, кто по головам в ногу со временем? – всегда вовремя, всегда по делу – причёсан и гладко выбрит, при галстуке – без лишних слов, без лишних мыслей…
Знаешь,.. вот здесь, внутри – больно...
 
Солнце зашло.
Ещё догорает закатным светом
северо-запад по горизонту.
Темнеет, остывает небо,
обнажая иголки-звёзды.
По морю неба – корабли
с вуалевыми парусами –
плывут облака –
призраки-караваны.
Жёлтый фонарь-луна
поднимается выше.
Слышишь?
Воздух холодный речной
гуляет ветром –
деревья дышат,
шелестят листвой –
зелёной воздушной сетью.
Город лежит,
руками-
мостами обняв реку.
Укутываясь тенью,
смотрит в ночное небо;
моргает глазами
своих огней,
словно дразня звёзды.
Лениво курит,
дымит в облака.
Где-то там,
далеко, за холмами,
поезд стучит по рельсам,
как старые часы городского сердца;
скрипит тормозами –
как скрипачи сухие ветки,
ночные бесы
сквозные ветры…
Из тишины прибывший в тишину уходит.
Слышишь?
Это музыка времени.
Там, через кран на кухне, -
сколько его утекло?..

Сказать, ухмыльнувшись: смешно.
Смешно! Говорю с Тобою,
когда Тебя нету рядом,
и не видишь меня, не слышишь, -
можно подумать, я пьяный.
А так каждый день. Смешно.

Совсем стемнело.
Расправив вуаль
своих парусов,
растворяясь в дыхании ветра,
ушёл караван
кораблей-облаков,
оставляя следом
чистое небо.
Острее колючие звёзд соцветия,
ярче вылупилась луна –
вниз, где сумерки города желчные
пронизывает свет фонаря,
где талого света
блестит отражением
каждая капля воды,
где шепчутся между собою прелестные
нимфы ночной тишины.
Совсем стемнело –
и ночь светлоокая
под пологом звёздного неба
танцует свой медленный танец голая,
манит изгибами нежного тела –
как будто она за собою зовёт…
Выйти в открытое настежь окно…
Смешно…

Часто ли Ты смотришь в небо?
Наверное, глупый вопрос…
Знаешь, оно кажется здесь забытым. Его признали обыкновенным – и ничуть не чудом. Да здесь вообще ко всему привыкли: всё идёт своим чередом – и некогда удивляться; люди всё деловые, исключительно серьёзные, занятые.
А знаешь, если вникнуть в небо… Там, в его глубине, есть что-то такое, что открывает душу… Словно музыка льётся – слышишь её внутри – и всё, чем живёшь, становится таким ясным…
Какую музыку Ты слышишь?..
Ещё один глупый вопрос. Я, наверно, смешон – а что с меня взять: чудак.
Но, знаешь,.. так хочется, чтобы музыка эта была светлой…
Знаешь, хочется взять эту тень – тень всего, что внутри у меня накипело, - взять – и стряхнуть её тёмный налёт. Хочется улыбнуться, зачерпнуть изнутри пригоршню чистого тёплого света – чтоб через края из рук лился – и протянуть Тебе.
;
* * *

Здравствуй…
Отчего Ты грустишь?
Прячешь глаза
и молчишь
в темноте…

Знаешь,
Ты совсем не одна –
и в улыбке Твоей
так нуждается кто-то…

Если можешь,
поверь,
хоть простые слова,
если можешь,
прости –
станет легче дышать,..

посмотри на меня
юным солнцем весны,
может глупо звучит,–
я прошу,
улыбнись,..

улыбнись мне в ответ,
да пойдём танцевать –
танцевать налегке,
танцевать босиком!–
Словно мы в облаках…

Если можешь поверить – поверь,
хоть смешные слова,–
я наверно чудак –
Ты наверное ангел…
Просто раньше
об этом Тебе
никто не сказал.












31 августа 2009 года,
когда уходило лето.