Глава 2 романа Преуспеть на Тверской Владимира Лаз

                / печатается с разрешения автора/    

  Судьба не баловала Сашку. Его отец работал сцепщиком вагонов. Мать принимала стеклотару в пакгаузе без окон. Провинциалам, прибывшим по лимиту, никто не предлагал места в конторах, те не вмещали москвичей. Приезжие и не надеялись на большее — было бы ремесло да крыша. Отец даже считал, что мать продвинулась: торговля — удел второго поколения. Мигранты, в основном, ломили на заводах или, подобно ему, мантулили в депо, да на различных стройках. Попадались среди них и «белые воротнички» — довольно ушлые, прилежные ребята, прослушавшие курс. От работяг они недалеко ушли: те же интересы, те же обороты речи. Правда, эти парни немного задирают нос… Но флер спадает, стоит их узнать поближе.
  Лукавят снобы, называя эту публику то чушками, то мулами. Без нее Москва бы и трех дней не протянула — мегаполис рос и разветвлялся благодаря лимитчикам, их жилистым рукам. А вот уклад и уровень культуры... Тут, конечно, можно предъявить претензии.
  Поначалу жизнь на задворках не слишком тяготила Князева. Никто не капал на мозги, не держал в ежовых рукавицах — он был предоставлен самому себе. Обычное явление в рабочих семьях. Школа — это важно, а вне ее... Да хоть ходи на голове! Можно было допоздна гонять на мотоцикле, качать в подвале мышцы или без особой цели шляться по дворам в компании ребят. Впрочем, цель все же была: им хотелось властвовать в квартале. Группа сложилась, в основном, из пролетарской косточки. Помимо Сашки, в нее вошли: Витька Шкробот — отменный забияка, придиравшийся ко всем, кто слыл благополучным, Подкидыш — озлобленный молчун, приемный сын соседей по площадке, Рудой — могучий рыжий увалень из дома за аптекой, и Петька-Жмых — форсистый малый из блатных.
  По субботам ватага устремлялась в центр — поглазеть на базилики, купола церквей, на всякие помпезные сооружения; сходить в кино, вразвалочку пройтись по Старому Арбату, задевая по пути благополучных. А после шугануть возле Большого «голубых» — уж больно много развелось женоподобных; с азартом прошвырнуться до Страстного, где они ныряли в переход, чтобы незаметно выскочить на Пушкинской, которую облюбовали хиппари и панки. Горе тому, кто попадал им в руки. Шкробот и Рудой — самые крепкие в компании, держали жертву, Петька-Жмых, когда-то учившийся на парикмахера, орудовал ножницами, а Подкидыш хладнокровно проверял карманы. Длинноволосые, за редким исключением, были из обеспеченных семей. «Чирик», а то и «Катька» — изымались. Если попадались пятерка или трешка, Подкидыш моментально свирепел, мог снизу наподдать коленкой — пустить из носа юшку или бритвой полоснуть по кожанке, если остригаемый был пуст. Сашка не удерживал ребят: пускай отводят душу. Экзекуции и потасовки сплачивали стаю. За что их били? За то, что те были другими, за их благополучие.
                * * *            

  Первый сексуальный опыт стая также получила вместе. Правда, Шкробот и Рудой бахвалились, что у них это случилось раньше, но Князев знал: блефуют парни — до восьмого класса никто из них не знал девчонок. Запретных радостей вкусили они с Зойкой Копыловой по прозвищу Пустышка и Танькой-Шоколадкой — бойкими особами из их двора, которые фактически и соблазнили их, дефилируя по вечерам перед подвалом, где они тренировались.
  Девчонкам было по пятнадцать. Обе славились своей доступностью. «Сбегайте за сладеньким, ребята», — спускаясь к ним, обычно предлагала Танька. Ей покупали пару плиток «Бабаевского» или трюфелей. У Зойки Копыловой была другая такса: рубль с носа или «двойной коктейль» — ей нравился минет. Чаще других от уплаты уклонялся Витька Шкробот. За эту страсть его прозвали Донором.
  С каждым годом подружки хорошели, набирались опыта — в границах своего квартала им стало тесно. Окончив школу, обе стали тусоваться на Тверской. Они быстро просекли, что красота является товаром. Пути их разошлись. Парни только намечали планы, а породистые девушки уже ясно сознавали свою силу. Их часто подвозили к дому на шикарных тачках, и на ребят, качавших мышцы, они глядели свысока. Сейчас Пустышка развлекает толстосумов на «сафари», а Танька-Шоколадка, одержимая мечтой сниматься в фильмах, подвизается на Малой Якиманке в порностудии и в этом амплуа считается звездой. Ролики с ее участием неплохо продаются на Горбушке.
  Взрослея, Сашка все больше убеждался в том, что обитатели Сумской — всего лишь бедолаги, гонимые к машинам и станкам нуждой. Институт прописки, по сути дела, обратил их в крепостных. Он не презирал фабричных, но повторить их путь было бы глупо.
  В школе Князев успевал. Неплохо успевал, принимая во внимание его внешкольные дела. Мог под настроение зарифмовать стишок. Баловство, конечно, но близким нравилось. И видел он себя не в рубище трудяги, а вознамерился пойти по медицинской части — зубным врачом или хирургом. Он так и не решил, что лучше. Родители склоняли к первому: мол, у дантистов больше левых. Возможно, он и стал бы эскулапом, исцелял бы недуги, не помышляя о разбое, катись все в прежнем русле.
  Беда нагрянула внезапно. Отец возился с буксами (на станции в тот день формировали грузовой состав) и, зазевавшись, забыл задвинуть под колеса тормозной башмак. Огромная махина сдвинулась, и его расплющило до неузнаваемости.
  Глядя на изувеченное тело, лежавшее в гробу, мать билась в истерике, проклиная день и час, когда они оставили село под Тулой и сдуру прикатили в эту окаянную Москву. Сашка утешал ее, обещая, что нужда их не коснется: он уже в десятом, летом сможет поступить на «ЗИЛ» или в депо. Но сам он ясно понимал, что это — катастрофа. Об институте нечего даже и мечтать. Жизнь брала его в клещи, как и лимитчиков-мигрантов, принесших себя в жертву индустриальному Молоху. И этот ненасытный Молох, этот упырь, сосущий кровь провинциалов, сломает и его судьбу.
                * * *
  Сдав экзамены, Сашка двинулся на Пролетарскую, чтобы узнать, что светит там с десятилеткой, но вид толпы, валившей от станции метро, остановил его. Плотные ряды мастеровых уже влекли, теснили к проходной, но у самого турникета, ужаснувшись, что идет на дно, Сашка развернулся, растолкал шеренгу. Он погрозил Молоху кулаком и, выйдя в центре, начал методично обходить конторы. Ему всюду отвечали, что десять классов — это еще не достижение… Целый месяц он обивал пороги, испрашивая места, но приискать занятие не удавалось. Понимая, что попусту теряет время, — рай при жизни светит далеко не всем, — он устроился в гостиницу рассыльным. Этот период своей жизни Сашка отразил в стихах:

Я — рассыльный в «Рэдиссон-Славянской».
Таскаю наверх чемоданы...
Могут поручить и чистоту блюсти.
Нуль, конечно, в табели о рангах —       
До швейцара надо дорасти!

Можно бы на «ЗИЛ» или «Трехгорку» —
Собирать авто и починять станки.
Заходил. И даже примерял спецовку,
Но душа к машинам не лежит...

Половым — другое дело:
Сутки напролет катайся на лифту!
Сигареты?
Кофе в номер?
Дама уронила серьги в клозет?
«Сашка, наверх!»
Я лечу…

В выходные на Тверской или в Охотном:
Отдых телу, вдоволь пищи для ума.
Почем в бистро хот-доги?
Кто такие гопники, мажоры?
Почему скины дубасят «черных»?
Для чего в каре построили девчонок?
Я с Сумской. И все мне внове.
Стер ботинки. Изучаю город…

  Ждать, когда его произведут в швейцары, Князев, разумеется, не стал. Окончив курсы метрдотелей, поступил официантом в «Прагу». Тут, собственно, и началась его карьера. Не в том, конечно, смысле, что преуспел он в должностях. Он скрупулезно изучал манеры тех, кому прислуживал. В этом шикарном заведении на стыке Старого и Нового Арбата собирались люди из другого круга: крупные дельцы, писатели, артисты — избранники фортуны, небожители для паренька с окраины. Они вели себя без фанаберии — таким хотелось подражать. Однако наряду с людьми из общества, умевшими себя вести, в это уютное местечко набивалось много швали: надменных и чванливых снобов, выскочек, чинуш. Все они слетелись в стольный град из глухомани — из каких-нибудь Кузьминок, Люберец или Урюпинска и теперь, наев курдюк, строят из себя бог знает что. Этих верхоглядов Сашка презирал.
  Сталкиваясь с разными людьми, он пообтесался, возмужал. Еще не фат, не светский щеголь, но уже не гопник, не Афоня, не простодушный парень, лузгающий подсолнух. В отличие от сослуживцев, он не сгибался пополам, стараясь угодить клиентам. Щелчком двух пальцев его не подзывали. Могучий, статный, на волевом лице решимость — такой не станет безропотно терпеть плевки. Возможно это обстоятельство, а может, та энергия, та сила, что клокотала у него внутри, отражаясь опасным блеском глаз, заставляли самоуверенных спесивцев подбирать слова.
  Сашка вкалывал, не особенно надеясь что-либо изменить, но жизнь в стране вдруг понеслась галопом. Беспечная, респектабельная публика из ресторана испарилась. К ним потоком хлынули менялы, торгаши и прочие мазурики, которые в былые времена толкались по пивным. Развязные девицы, затянутые в латекс, и стриженые парни в прибамбасах застолбили лучшие места.
  «Пробил час! Пора сниматься с якоря...» — в один голос твердили на Сумской дружки.
  Князев ясно понимал: новый курс, которым следуют в Кремле, наруку чиновникам — они не только не упустят прежних выгод, но, оглядевшись, станут добиваться новых. А что сулят все эти перемены парням вроде него? Кукиш с маслом… Они будут горбатиться по найму. Впрочем, если не цепляться за этот ресторан, то кое-что сулят... Крепыши, что сколотили шайки с самого начала, теперь швыряются деньгами, запросто снимают приличных с виду девушек и лихо разъезжают в дорогих авто. Сам Сашка, несмотря на щедрость чаевых, пока что ездит на подземке. Ухоженные девушки из центра его не замечают — для них он лишь обслуга. Смазливая торгашка с Пятницкой, однажды пудрила ему мозги, надеясь, что у парня все в ажуре, но, выведав про статус, сразу сникла, перешла на односложные ответы. Причина та же — малый без особых перспектив. Разумеется, подружки по работе и прошмандовки вроде Зойки Копыловой услужить не против, но его не тянет к ним: эти пташки из его среды. Не отказали бы ему и томные «камелии» в горжетках, но Сашка сторонился — разухабистых попоек с марухами в обнимку он насмотрелся в «Праге».
  «Ты — привереда. Для лакея это слишком…» — издевался Толя Дьяков.