Гордый Полипов, рассказ

Гордый Полипов

Полипов стоял у огромного окна, вернее, у стеклянной стены и смотрел вниз, на улицу. Смотрел на прохожих, которые смешно маша, или махая, или размахивая руками, суетливо двигая ногами, куда-то торопились. А может, и не торопились, а просто не сбивались с такта, заданного потоком таких же людей. Потому что боялись сбиться. Потому что, если собьёшься, то уж точно окажешься растоптанным сзади идущими. И не только растоптанным, но и размазанным по тротуарному асфальту сотнями ног, торопящимися в одном ритме.
По мостовой таким же потоком, только на другой скорости, тыча носом впереди маячащий чужой зад, бежали разнообразные «тачки». Среди них больше было иномарок, гордых своим превосходством над плебейскими отечественными легковушками. Иномарки предпочитали свою скорость – реактивную или пешеходную, в зависимости от сиюминутного настроения, но не желая получить тычок в зад, или по носу, бежали в общем темпе.
Полипов смотрел на все это – живое и механическое – бегущее и едущее, и в голове его появлялись мысли, которые волновали и тревожили его. Ему казалось, что он так далёк от той суетни, которая там, на улице. Ему казалось, что он человек особенный, стоящий «над» – над той мелкотой, которая там, внизу куда-то бежала или катилась на колёсах собственных «тачек».
Ах, это сладкое «над», которое наполняло его чувством свободы и независимости! Ему не нужны были никакие колёса, ни иномарочные, ни отечественные! Ему не надо было никуда бежать, потому что он никому ничего не был должен!
Ещё три года назад… или год, или пять… да какая разница! Может, это было при царе Горохе! Во всяком случае, он помнил, что тогда ходили какие-то разговоры о реформах, о перестройке, трясли какую-то Беловежскую пущу…  Так вот, ещё тогда он так же, сломя голову, куда-то нёсся, чего-то не успевал, с кем-то выяснял отношения, кому-то завидовал, чего-то хотел. А сейчас, тьфу! Чихал он на всех с высокой колокольни! Ему ничего не надо! Ни машины, ни даже вон того зонтика, который держит, будто трость, вон тот… – тут наш герой не удержался и вслух произнёс в адрес Того – с тросточкой, такое крепкое словцо, которого даже в толковом словаре отборных слов писателя Оладьева вряд ли можно было отыскать. И хоть времена настали такие, что крепкие слова просочились в писательские сочинения – о чем Полипов вряд ли подозревал – но в общественных местах водились иногда этакие стервозные особы, которые сразу поднимали визг:
– Щас милицию позову! Што ты тут собой воздух портишь! – и брезгливо отпрыска своего отодвигали подальше от него.
Полипову такие особы по фигу, но милиции он побаивался, а потому чаще всего в таких случаях ретировался вниз.
Сейчас, нечаянно выпустив из себя ядрёное словечко, он увидел, как к нему, приволакивая ногу и осклабив будто в улыбке жёлтые с пропусками зубы, приближалась Томка – Синий глаз.
Томка, может, и неплохая деваха, но сейчас она своим видом так унижала его гордое достоинство, что он не удержался и, послав в её сторону смачный плевок, быстро отвернулся.
А плевок возьми да и шмякнись аккурат перед милиционером Зыковым, появившимся вдруг, ни с того, ни с сего.
Если бы Полипов видел Зыкова, разве он сделал бы такое? Не стал бы он на Томку плевать, не стоит она того, чтоб на неё нервную слюну тратить! Он просто взял бы и отошёл, встал бы вон за тот столб или колонну – пёс его знает, как зовут ту штуковину, которая стояла, подпирая потолок, прямо почти перед самым окном.
За колонной той Полипова и не видно бы было, а ему – прось и воля: смотри-не хочу, как эта мелочь пузатая – там, внизу, на улице – семенит ногами и крутит колёсами, изображая из себя господ. Полипов так увлёкся своей мыслью, что не заметил, как к нему подошел Зыков и грубо выразился: «Пшёл!» Вроде и не громко, но сильно грубо. Полипов, чтобы не осложнять дела, ни слова не сказал и пошёл к лестнице, которая вела вниз, где был выход к перрону. Сзади, он чувствовал, шёл Зыков. Полипов зачастил ногами, чтоб не получилось, как в прошлый раз, когда Зыков, улучив удобный момент, больно пнул его под зад.
Выйдя на улицу и поняв, что Зыков, наконец, отстал, он завернул под вокзальную арку, забрался под скамейку и удобно свернулся калачиком.
«Конечно, менты тоже люди, и Зыков при деле, – подумал Полипов, – но зачем же так грубо? Подмышки не взял, даже в загривок не вцепился и не отвёл в свою машину, чтоб отвезти в участок. Бре-езгает! А то неужто я бы отказался прокатиться на машине?»
Полипов, мимо которого какие-то ноги – много ног – спешили на поезда, на электрички, уснул. И снилось ему, что шагает он по тротуару в дорогом костюме и белой рубашке, в правой руке его зонтик-тросточка, а в левом кармане брюк – не подобранная, кем-то не допитая, бутылка, а целая палка колбасы.
Через какое-то время Полипова всё-таки вытащили из-под скамейки, потому что оттуда шёл смрадный дух.
Его закопали, не поставив в ногах ни креста, ни устаревшей в кладбищенском обиходе звезды; не оказалось даже номерка – забыли, наверное.
И никто так и не узнал, что Полипов в той, другой, первой своей жизни был нужным человеком и ходил в дорогом костюме, белоснежной рубашке и красивом галстуке. И был у него зонт. Автоматический. Японский.
5.04.01