Евреев наполовину не бывает...

 Нет уже, нет уже в Польше еврейских местечек.
В Хрубешеве, Карчеве, Бродах, Фаленице.
Напрасно искать станешь в окнах зажженных свечек,
И прислушиваться к пению в деревянной божнице. …
Нет уже тех местечек, где сапожник был поэтом,
Часовщик философом, брадобрей трубадуром. …
Нет уже тех местечек, промелькнули тенью. Этно-географическое понятие «штетл» (городок на идише), или «еврейское местечко», возникло в Восточной Европе в XV- XVI вв., чтобы к середине ХХ века исчезнуть, будучи поглощенным Холокостом вместе с его обитателями. Как-то раз в лавку к моей крошке-бабушке в местечке,где они проживали свои жизни, зашел сумасшедший. Я вот говорю — крошке-бабушке, но это исключительно из-за ее роста и размеров ее мира в квадратных метрах ее махонькая лавка со всякой всячиной, за лавкой крохотный зал или зальчик, а за ним кухня с каменным полом, и две спальни у бабушки над головой.
— Я тебя убью, — сумасшедший говорит, раскорячился в дверном проеме, темные лапищи свои поднял, сейчас набросится, задушит. И глаза горят из пущи бороды и бровей.
Улица была пустынна. Бабушка в доме одна. Годами, без конца слушая эту историю, я считала, что сама стояла тогда рядом с бабушкой, но она говорила — нет, меня тогда еще и в помине не было. Сцена отпечаталась, как пережитая. Сумасшедший — он правда сбежал из дурдома в огромном парке поблизости — воздел волосатые лапищи, пальцы скрючил, — задушит. А за ним на улице никого, — только солнечный свет.
И он говорит:
— Сейчас я тебя убью.
Она руки сложила на белом фартуке, а тот был на черном фартуке, стоит и смотрит прямо на него.
— Ну и тебя подвесят, — поставив руки в боки,сказала моя бабушка.
Он подумал, повернулся и зашаркал прочь.
Тут следовало сказать «повесят», помню, при однажды при воспоминании этой истории я так и заметила бабушке. Но она отрезала, что для такого недоноска и «подвесят» будет в самый раз. Ее не впечатлило мое замечание, зато меня так впечатлил ее рассказ, что часто потом я говорила «подвесить» вместо «повесить».
Я так ясно вижу это происшествие у себя в памяти,что даже трудно поверить, что я только слышала про него; но меня, правда, тогда еще не было. Дедушка в те времена был молодой человек, на пятнадцать лет моложе своей жены-моей бабушки. Оказывается, и в те далекие времена это был большой ужас.Дедова семья от него отказалась из-за того, что он на ней женился. Когда появился тот сумасшедший,рассказывала бабушка, он что-то там пошел устраивать насчет саженцев....

Бабушка говорила,что за него вышла исключительно по любви, охотилась за ним, гонялась, загнала его таки и за него вышла. Он такой был красивый и уже тогда бесполезный. Бабушку ничуть не смущало, что всю жизнь пришлось «пахать» за него. При всем своем сумашедшем обаянии была она поразительно некрасивая, даже неловко смотреть. На истинной моей памяти, когда уже они давным-давно были женаты он иногда приносил ей розу из сада, всегда подкладывал подушки ей под голову, под ноги, когда днем, между двумя часами и тремя, она устраивалась в маленьком своем зальце вздремнуть на диване. Скрести прилавок — это нет, это он не умел, зато он умел обращаться с собаками, с птицами в саду, и еще он фотографировал,и делал это весьма успешно, но для своего удовольствия.
Он говорил бабушке:
— Встань-ка у георгинов, я тебя сниму.
Мне иногда казалось, что лучше б это она умела его снимать, потому что волосы у него были такие золотые,не менялись даже с годами, и точеные черты, и блестящая красавица-борода. А у нее был нос типа груша бэра, и смуглая кожа, очень прямо смотрели яркие, карие глаза, а тускло-черные волосы она стягивала в довольно приличных размеров кукиш на затылке. Вроде странной негритянки; и даже не старалась себя приукрасить, разве что дождевой водой всегда умывалась.Это для красоты.
Она родилась где-то в своем местечке. Мать у нее была не еврейка, отец еврей. Отец, она говорила, был знахарь по профессии, и этим она гордилась, уверенная, что исцеление зависит от умелого обращения целителя с пузырьками, а не от содержимого пузырьков. Я всегда требовала от старших, чтоб они разыгрывали свои житейские истории. Я говорила:
— Ну покажи, как он это делал!.
И тут бабуля моя с большой готовностью  подавалась вперед в кресле и протягивала мне невидимый пузырек. «Прошу, голубчик, — она говорила, — теперь ты горя не будешь знать, только следи за частым стулом...». «Всех лекарств у отца и было это свекольный сок,а вот насчет обхождения, насчет наклеек всяких, тут он очень старался, и что за бизнес? Пузырьки эти стоили гроши. Много болезней и болей исцелил мой он,вспоминала бабушка, и все своим прекрасным обхождением».
Это тоже утвердилось в моей памяти, я считала, что своими глазами видела дивного знахаря-доктора, который умер, когда меня еще не было на этом свете. Я его вспоминала глядя, как дедушка, с прекрасным обхождением, пользует крошечной дозой лекарства из синей бутылочки какую-нибудь свою пеструю птаху. Он ей открывал пальцем клюв и ронял туда каплю. Весь наш садик загромождали конуры для сирот животных, парники, сарайчики для птиц и цветочных горшков. Фотографии у дедушки выглядели несколько нереально. Как-то раз он назвал меня пташечкой и поставил у кирпичной стены, чтобы меня снять. Сад на фотографии был великолепен. Возможно, своими снимками дедушка воскрешал более пышный сад своей юности, откуда его изгнали в отместку за женитьбу на моей бабушке, когда меня еще и в помине не было.Но жизнь есть жизнь. Когда он умер, а бабушка переехала к нам, как-то я у нее спросила:
— Ты еврейка, бабушка, или нет?
Мне было интересно, как ее похоронят, по какому обряду, когда придет ее час.
— Я и еврейка и нет, — сказала она.
Все время, пока держала свою лавку со всякой всячиной, она не хотела, чтобы знали о ее еврейской примеси, потому что это было плохо для бизнеса. Она изумилась бы если б ей намекнули, что это малодушно, что это дурно. Все что разумно, все что полезно для бизнеса, с ее точки зрения, — было угодно Всевышнему. Она крепко верила во Всевышнего. Я никогда не слышала, чтоб она упоминала имя Б-жие. Она говорила: «Б-же упаси». Она была членом Союза матерей при церкви, присутствовала на всех сходках методистов, баптистов и квакеров. Это было весело, это было приятно и полезно для ее бизнеса. В церковь по воскресеньям она никогда не ходила, разве что на особые службы, скажем, в День Поминовения. Только раз она поступила против собственной совести, когда участвовала в спиритическом сеансе, — из чистого любопытства, бизнес тут был не при чем. И там ей на ногу свалилась скамья, она целый месяц хромала — так ее наказал Всевышний.
Я маленькая с пристрастием допрашивала ее про спиритов.
— Они нарушают покой мертвых, — сказала она. — А Всевышнему это не нравится, чтоб мертвых тревожили пока они не готовы....!?
А потом она мне рассказала о том, что произошло со спиритами, когда уже годы и годы пролетели над их головой.
— Они что-то увидели,когда шли по садовой дорожке, оглянулись через плечо, содрогнулись и кинулись обратно. Не иначе, духов увидели.
Я взяла бабушку за руку и вывела в сад, чтобы она показала мне, что делали спириты. Она бодро затрусила по тропе, подобрав юбки, оглянулась, сверкнула своими черными глазами, кошмарно содрогнулась, еще выше подобрала юбки — над черными ее чулками вскипели белые кружевные оборки исподнего — и запыхавшись бросилась обратно ко мне.
Дедушка в этот момент вышел поглядеть в чем дело и вздернул среди веснушек свои рыжие брови.
— Прекрати свои штуки,Ида, — сказал он бабушке.
И бабушка все проделала снова с ледянеющим душу воплем: «А-а-а-а!»

Обшаривая лавку, взгромоздясь на два пустых ящика из-под шипучки, на одной верхней полке я обнаружила старые пачки свечей, обернутых в увлекательную с виду литературу. Я расправила листы и прочла: «Голосуйте за женщин!», «Зачем вы угнетаете женщин?» Следующая пачка свечей была завернута в еще более крупный лист, на котором красовалась старомодная, но воинственная особа, она размахивала плакатом «Юнион-Джеком» и произносила: «Я вступаю в ряды суфражисток». Я спросила у бабушки, откуда эти газеты, она никогда ничего не выбрасывала, а значит, хранила их для какой-то другой надобности, прежде чем пустить на обертку свечей, когда меня еще не было.... За нее ответил дедушка, и он настолько забыл всю свою деликатность, что брякнул:
— Миссис Панкхерст на всю Европу показывает свою  ж….(Это было в дни разгула Керенского — этого кратковременного баловня судьбы и толпы. Вместе с ним гулял по России полный произвол и пресловутая “бескровная”, разнузданная свобода. Вечером и ночью скверы и бульвары являлись настоящими притонами разврата и наполнялись дезертирами, которые со своими дамами проводили там все ночи напролет. В это время в Москву съехалось много иностранцев. Вероятно, они хотели почерпнуть что-либо из нашей свободы. Вот тогда-то один раз и почти мельком,вспоминает мой дед, ему удалось повидать Мисс Панхерст — эту поборницу женского равноправия, английскую суфражистку.)
 — Удивляюсь я на тебя, Сема, — сказала бабушка, — как это можно? И при ребенке!
Дедушка продолжал ухмыляться собственному остроумию. Так в один день я узнала новое слово и про то, что моя бабушка вместе с другими женщинами маршировала по главной улице небольшого городка, вся разодетая, и еще я узнала, как относится к этому дедушка. Я как будто своими глазами видела бабушку, с флагом, в солнечном блеске, с подругами, и как при каждом шаге вспыхивало и пенилось у нее над щиколотками белое кружево. Несколько лет мне не верилось, что я не видела своими глазами, как по главной улице местечка маршировали женщины, и бабушка неслась впереди, когда меня еще не было. Так и вижу, как ее черная соломенная шляпка посверкивает на солнце.
Но вот в местечко приехали какие-то евреи и открыли велосипедную лавку неподалеку от бабушкиной. Она не желала с ними знаться. Польские иммигранты. Она их называла «полячишки». Я спросила, что это такое, и она ответила — «иностранцы». Как-то мама-иностранка подошла к двери своей лавки, когда я проходила мимо, и протянула мне гроздь винограда. «Кушать», — она сказала. Потрясенная, я кинулась к бабушке, и она мне все объяснила:
— Я ж тебе говорила, что эти иностранцы чудные.
В домашнем кругу она хвасталась своей еврейской кровью, благодаря которой уродилась такая умная. Я усвоила: когда ты такая умная, тебе даже незачем быть красивой. Она хвасталась, что ее предки со стороны отца перешли через Чермное море; Всевышний простер руки, раздвинул море, и они прошли из Египта по суше. И Мириам, сестра Моисея, била в тимпан и вела всех женщин, почему-то, через Чермное море, воспевая песню Всевышнему. Мне представилось, как девушки из Армии Спасения, облитые солнцем, шли недавно по Главной улице и колотили в бубны. Бабушка подманила меня к двери, чтобы я поглядела, а когда вместе со своим грохотом они исчезли вдали, она отвернулась от двери и всплеснула над головой руками — отчасти в порыве увлечения, отчасти их передразнивая. Она всплескивала руками. «Аллилуйя! — кричала бабушка. — Аллилуйя!»
— Прекрати свои штучки Ида, голубка.
По ночам меня интересовал вопрос: присутствовала ли я при том переходе через,почему-то, Чермное море? Нет, это случилось, когда меня еще не было. Голова у меня была забита разными историями про греков, троянцев, пиктов и римлян, якобитов и якобинцев, и все они были определенно до моего рождения. Но когда в событии принимает участие твоя бабушка, это совсем другое дело. Так и вижу ее впереди, а за ней следом женщины, пляшут от радости, кричат «Аллилуйя», вместе с миссис Панкхерст и Мириам, сестрой Моисея. Руки Всевышнего раздвигают воды морские. Бело пенится и вскипает бабушкино кружевное исподнее под черной юбкой чуть повыше башмачков как тогда, когда она бегала по садовой тропке, демонстрируя как метались спириты. Что я видела своими глазами, что случилось, когда меня еще не было, — можно разобраться с помощью разума, но разум бессилен стереть отпечатанную жизнью сцену, ни умалить ее.
Тетки Буся и Фейга, дедушкины сестры, нехотя с ним примирились когда-то, когда меня еще не было. Каждое лето меня посылали к ним в гости. Они теперь жили скромно, вдова с вековухой, небогатые обе. Занимались алтарными цветами, викарием. Я была еврейка и нет, как бабушка, потому что отец у меня был еврей, и тетки никак не могли взять в толк, почему же я не похожа на еврейку, как бабушка. Они говорили об этом прямо в моем присутствии, как будто я не в состоянии понять, что обсуждают мою внешность. Я уверяла, что похожа на еврейку и отчаянно напирала на свои маленькие ножки. «У всех евреев ноги маленькие», — объявила я. Тетки приняли это на веру,рассматривая свои ноги, не имея опыта по части евреев, и обе признали, что я обладаю этой еврейской чертой.
У Буси лицо было длинное, узкое, у Фейги круглое. Всюду на маленьких столиках у них лежали, по-моему, подушечки для шитья. Каждое лето меня угощали анисовым тортом и чаем, и часы громко тикали в такт их молчанью. Я смотрела на плюшевую желто-зеленую мебель, полосатую от вечернего солнца за окнами, смотрела, смотрела, пока совсем не пропитывалась этой зеленой плюшевостью под молчание теток. Как-то вернувшись домой к бабушке, я посмотрелась в зеркало, и оттуда на меня глянули мои глаза, вместо синих — желто-зеленые, плюшевые.
Однажды в такой вот вечер, они упомянули, что мой отец инженер. Я им сообщила, что евреи все инженеры. Они были потрясены этим обстоятельством, в которое я и сама тогда с трудом верила, зная, впрочем, об отдельном отклонении в форме знахаря. Но вот Буся подняла взгляд и сказала:
— Но вот Швондеры не инженеры!.
Швондеры были и не евреи, лютеране немецких корней, но в здешних краях не учитывались такие тонкости. Бабушка даже не признавала Швондеров за иностранцев, так как они не говорили на ломаном ее языке, что, впрочем, было довольно естественно в уроженцах местечка.
Дочери этих Швондеров — лучшие мамины подруги детства. Лотти у них пела, Флора играла на пианино, а Сузанна была странная. Помню долгий вечер у них в доме — мама с Лотти пели дуэтом, Флора играла на пианино, а Сузанна смутно маячила в дверях гостиной с такой улыбкой, какой я еще не видывала ни на одном лице. Я глаз не могла оторвать от Сузанны, и мне досталось за то, что  я неприлично пялилась.
Когда маме и Лотти было семнадцать, они наняли пролетку, отправились на несколько миль за город, в кабак, и напились джина. Извозчику тоже выдали джина, и забыв, что предполагалось держать вылазку втайне, через два часа вернулись, стоя в пролетке и голося: «Привет, мерзкий городишко, Это грязный городишко, скоро, скоро мы уедем из него!» Они не желали прозябать в глуши, они хотели, чтоб их отослали куда-нибудь к родственникам. Скоро это осуществилось; Лотти вырвалась на просторы Лондона, мама уехала в Эдинбург. Мама рассказала мне, как они тогда голосили, как лошади их мчали в пролетке по Главной улице, и бабушка подтвердила эту историю, добавив, что происшествие было вредно для бизнеса. Так и слышу, как цокают копыта, вижу муслиновые пестрые платья и девчонок в пролетке, хоть собственно не видывала ничего кроме молочных фургонов, машин и автобусов, и девочки ходят по Главной улице в коротеньких юбках, и с древностью нас связывают только такие звенья, как старый Беня из, который совершал по яркому тротуару утренний моцион и кланялся проходя мимо бабушки.
— Я еврейка и нет!.
Похоронили ее по еврейскому обычаю, потому что она умерла в доме у моего отца, — и были извещения в еврейских газетах. Одновременно тетки, дедовы сестры, оповестили в газетах местечка, что она упокоилась во Христе.
А моя мама, как увидит новый, народившийся месяц, три раза ему поклонится, никогда не упустит случая, где бы она ни была. Я сама видела, как на людной улице, под холодными взорами трезвых пресвитериан, она не обращая на них внимания, подбрасывала монетку, кланялась и пела: «Новый месяц, новый месяц, ты меня не обижай». На этот образ в памяти наплывает другой — пятница, мама зажигает субботние свечи, выпевает молитву на древне-еврейском, который, как мне объяснили потом, был довольно странным древне-еврейским. Но все равно, так она соблюдала праздник, так она чтила обычай. Она говорила, что израильтяне из Библии с нею одно — из-за еврейской части ее крови, и я не подвергала сомнению этот волнующий факт. Она у нас вторая «еврейка и нет» после бабушки, так я считаю; я же,конечно, — третья.
Мама повсюду таскает в сумочке медальон с изображеньем Христа в терновом венце. На одном столе у нее довольно приличный Будда на листе лотоса, на другом — кошмарная Венера Милосская. Всем богам по серьгам. Но вера у мамы одна — вера во Всевышнего. Спросите у моего отца, какова его вера, и он вам ответит: «Я верую во Всевышнего, сотворившего небо и землю» и больше он вам ничего не скажет, снова уткнувшись в программки скачек, вернувшись к вопросам, волнующим невинные души. Для них не было большим потрясением, когда я приняла христианство, ведь будь ты хоть католик, хоть кто, никуда от Всевышнего ты не денешься....Я закрываю глаза,укутываюсь в теплющее одеяло и думаю:Если бы Бог на один день даровал мне свое всемогущество, вы бы все увидели бы, как бы я изменила этот мир! Но если бы он даровал мне и свою мудрость, я оставила бы все, как есть....