Академия, академия-горы книг... Сводный курс

       Фотография на 1-м курсе академии, 1954-й год

         ГЛАВА 4. ЮНОСТЬ-ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ ВЕСНА
   

     1. Краснодар–Москва–Ленинград. “Я юношей покинул отчий дом”

         Новая жизнь, действительно, оказалась интересной во всех отношениях, интересной уже с момента посадки в поезд, следующий по маршруту Краснодар–Москва. Нас было 11 медалистов, и сопровождали нас 2 воспитателя. Шестеро из нас направлялись в Московскую академию имени Жуковского, а пятеро, в том числе и я,–в Ленинградскую, тогда ещё не носившую имя Можайского. Первый раз я отправлялся по железной дороге в дальнее путешествие, если не считать поездок в летние лагеря, которые проходили ночью и потому не несли с собой столько впечатлений.

       Сейчас же за окном мелькали разнообразные картины, меняющиеся ежечасно: от степных просторов до посёлков и городов, от придорожных снегозащитных лесозащитных полос до маячащих вдали рощиц и неожиданное появление невиданных мною ранее лесных массивов и необычных для меня берёз, елей, сосен,– это уже при подъезде к нечерноземной зоне. И, наконец, торжественный голос по поездной радиосети: “Наш поезд прибывает в столицу нашей Родины Москву”.

       По прибытии в Москву группа “москвичей” со своим воспитателем попрощались с нами и поехали в свою академию, а мы “ленинградцы после того, как наш воспитатель закомпостировал наши билеты до Ленинграда, отправились с ним осматривать достопримечательности столицы. В нашем распоряжении оказалось полдня, и за это время мы посетили выставку достижений народного хозяйства (ВДНХ), Красную площадь, выходили на нескольких наиболее красивых станциях метро, чтобы полюбоваться ими.

       Вообще-то, можно сказать, что слово “полюбоваться” было применимо ко всему, на что мы смотрели: и на павильоны и фонтан Дружбы народов на ВДНХ, и на кремлёвские башни с рубиновыми  звёздами, и на старинные стены кремля, и даже здания трёх вокзалов, и многолюдную площадь между ними. Новые необычные впечатления подействовали на нас по–разному:  трое почти сразу уснули в поезде, а я вместе с другим товарищем ещё долго смотрели в ночную темноту за окном, разрываемую иногда светом полустанков или в окнах домов каких-то посёлков, мимо которых мы проносились без остановки.

       Удивляло то, что по мере продвижения к Ленинграду ночь становилась светлее, и мы не сразу распознали в этом феномене эффект “белых ночей”, которые распростёрли своё очарование над Ленинградом и подступами к нему. Полностью испытали это очарование мы на следующий день по приезде, когда бродили по ночному Ленинграду, по набережным, паркам и прямым, как линейка, улицам,  наблюдали развод мостов, наступление кратковременных сумерек молочного цвета и последующие  розоватые проблески зари на востоке.

       Поражала архитектура города, почти каждое здание в центре представляло собой шедевр зодчества, и это чувствовали даже мы, не очень сведущие тогда в архитектуре, не различавшие творения Росси, Захарова, Кваренги, Монферана и других великих мастеров прошлого. И ещё удивляло и радовало, что нигде не было видно ни малейших следов войны, хотя не прошло ещё и 10 лет со дня снятия страшной блокады и минуло всего только 8 лет после окончания жесточайшей войны. Об этом мы вспоминали позже, когда видели разрушенные и не восстанавливаемые дома в Сухуме спустя такое же время после окончания их малой отечественной войны 1991–1992 годов.

      Нам, медалистам спецшкол, повезло в том отношении, что собеседования прошли в первые дни нашего прибытия. Благодаря этому за те 7–10 дней, пока другие сдавали вступительные экзамены, проходили медицинские и мандатные комиссии, мы основательно изучили не только центр города и близлежащие к академии окрестности, но даже смогли съездить посмотреть фонтаны в Петергофе, попасть в Эрмитаж и побывать во многих других интересных местах.

       Уже само место нашего временного проживания, в спортзале академии, в какой-то мере было “историческим”–в том плане, что именно по этому адресу: Ждановская набережная, 13, происходило действие в фантастическом романе Толстого “Аэлита”. Так счастливо начался новый период в моей жизни, который я считаю самым лучшим, начался в городе, который для меня стал второй малой родиной, ибо с настоящей моей малой родиной, Кубанью, у меня связано мало радостных воспоминаний, во всяком случае намного меньше, чем с Ленинградом.

       Незабываемые впечатления от встречи с этим прекрасным городом нашли отражение через год в стихотворениях, приводимых ниже.
               
                Ночь над Ленинградом

        Незаметно сгустились над городом тени,
Отблеск солнца последний на шпилях угас.
Стих совсем ветерок, устыдясь своей лени,
И одна уж звезда на востоке зажглась.
        Ленинград умолкает, устав от работы.
Слышны явственней всплески воды о гранит.
Вдруг Нева всколыхнулась, сверкнув позолотой,–
Электрическим светом весь город облит.
        Предо мною Нева в электрическом свете
Очарован, стою, не могу отойти.
Я уверен, прекраснее города нету,
И величественнее реки не найти.
        Я любуюсь решёткою Летнего сада,
Наглядеться на Зимний никак не могу.
Величаво темнеет Исакий-громада,
Медный всадник как будто застыл на скаку.
          Я брожу по местам, где когда-то ходили
Пушкин, Гоголь, Белинский, Некрасов, Толстой.
Здесь работали те, кто царизм сокрушили.
Это гордость страны, это город- герой.
          С первых дней я тебя полюбил всей душою,
С каждым днём нахожу в тебе новое я.
Я любуюсь тобой и горжусь я тобою.
Ты и гордость моя, и отрада моя.
               
         Зимний вечер над Невой

     Лёгкий ветер, кружит пороша,               
 На деревьях сверкает иней.
А Нева до чего ж хороша,
Растворённая в дымке синей!
      Мягкий свет изливает луна,
В облаках затерялись звёзды,
И нависла над всем тишина,
Может быть, потому, что поздно.
      Только слышится шелест волны,
Нет не всплеск, а именно шелест:
Поплавками льдин стеснены
Волны бьются о берег несмело.
       Петропавловской крепости тень
Затерялась средь волн колебанья.
Всё объяла мглистая сень,
Всё загадочно в лунном сиянье.
       Лёгки мысли, витают мечты.
Зачарован, иду как во сне я.
Есть какая-то власть красоты,
Сила жизни её лишь сильнее.

        Жаль только, что,  как в  повести  И. С. Тургенева “Вешние воды" весёлые годы, счастливые дни,как вешние воды, промчались они”. Но пока об этом не думалось, да и думаться не могло в 17- то лет. Все наши спецшкольники были приняты в академию по результатам собеседований и комиссий – медицинской и мандатной и зачислены на факультеты с учётом наших пожеланий: я и  Анатолий Бек – на 2-й, электротехнический факультет,   Дмитрий Дюжиков – на 3-й, аэродромостроительный, Геннадий Прудников, Александр Ченцов – на 4-й, радиоэлектронный.

       Отныне нас стали звать слушателями академии, в отличие от поступивших в училища курсантов. Рядовых слушателей всех факультетов объединили в Сводный курс академии, который возглавил полковник Александров, а у отделений разных факультетов были свои начальники курсов – на 2-м–майор Андреев, на 3-м– майор Кузнецов, на 4-м–майор Лобанов. Все они через год стали подполковниками и немного заважничали, но в общем-то, как теперь вспоминается, были неплохими людьми, лучше всех по добропорядочности и справедливости считался наш начальник–Андреев Пётр Яковлевич.

        Начальник курса 3-го факультета Кузнецов пользовался меньшим уважением за его приторную, притворную слащавость в обращении со слушателями, которую можно было охарактеризовать одной фразой: мягко стелет–жёстко спать. Над начальником курса Лобановым подшучивали за его солдатский юмор и шутки типа: что вы молчите, как рыба об лёд; это вам не водку пьянствовать; травиата, опера,–лучше бы килограмм сахара купили, но в целом уважали за прямоту и незлопамятность.

        На фоне этих трёх не высоких начальников факультетских курсов полковник Александров представлял колоритную фигуру, на голову их выше и в полтора раза шире в плечах, в то же время стройный и подтянутый, как юноша, со строгим , невозмутимым взглядом. Его мы немного побаивались, вероятно, из-за внешнего вида, но властью он никогда не злоупотреблял.

       Рассказывали, что, возвращаясь из увольнения, один из наших слушателей Жора Кабардин сказал другому на тёмной неосвещённой лестнице: ”Темно, как у негра в жопе”, а в ответ услышал знакомый бас Александрова, спускавшегося вниз им навстречу: “Приятно посмотреть на человека, который везде побывал”. Приятели вытянулись в струнку, отдавая честь и ожидая разноса, но полковник больше ничего не сказал, отдал честь и обычным своим уверенным шагом продолжил свой путь.

      А Жора Кабардин с этим своим излюбленным выражением, обозначающим важную часть человеческого тела, ещё раз “вляпался’ и опять без последствий. Однажды на лекции по матанализу, которую отлично читал майор Лебедев, уважаемый всеми за доступность изложения материала и хорошее к нам  отношение, наш Жора с какого-то непонятного панталыку вдруг достаточно громким шёпотом сказал соседу: “Я в последнее время нахожу всё большее сходство между своей рожей и его жопой”, перепутав объекты сравнения по принадлежности ему и майору Лебедеву.

       А тот обладал острым слухом, уловил сказанное, не теряясь проронил как бы между прочим под уже начавшийся смех ребят, понявших  Жорин  конфуз: “Зачем же быть такого плохого мнения о своём лице, оно ничем не хуже той части тела, которую вы так грубо называете жопой?” и продолжил лекцию. Вспоминая этот случай, я использовал это образное сравнение в одном из стихотворений, где оно как раз подходит для выражения определённых чувств к некоторым людям.

         К выступлению в программе Пзнера*)
                Пустозвон, каких не много:
                Балаболка и трепло.
                Словно жопа носорога
                Перевёртыша мурло.
                Перефраз песни               
         Демагог, двурушник, трепло,–
До чего же гнусные рожи!
Не найти никак подходящих слов,
Чтоб сказать, на кого похожи
          В рожах их человечьего нет ничего,
(Схожих с жопой столетней старухи).
Как в огромной стране не нашлось никого,
Кто б  отвесил бы им оплеухи?!

    *) в котором один двурушник и демагог не преминул упомянуть своих двоих подельников – таких же, как он, перевёртышей.

      Ну да дьявол с ними, и печься им в преисподней. Довольно о плохом и грустном. Вернёмся к нашему  описанию тех далёких радостных дней. На 1-й факультет–самолёта и двигателя никто из школьной молодёжи не попал, так как туда принимали только офицеров, уже послуживших в войсковых частях. Выпускники этого факультета получали назначения на более высокие должности, на которые офицеры, имеющие больший практический эксплуатационный и жизненный опыт, имели больше прав и оснований.

      Но тогда никто из нас не знал, куда лучше попасть, да и не думали об этом. А думали, как нам пройти “без потерь” так называемый курс молодого бойца, 1-ю практику в лагерных условиях перед началом учебного года. Эту практику должны были пройти все слушатели из школьной  молодёжи со всех факультетов, то есть Сводного курса. Программа обучения в нём была такая же, как и в офицерских отделениях, но если офицеры жили на частных квартирах, которые они подыскивали и снимали сами, то мы, молодёжь, 2 года жили на казарменном положении, в огромном помещении с двухъярусными кроватями, условно поделённом на 3 части,  каждая из которых была закреплена за определённым факультетом.

      Чем-то лагерная практика в академии напоминала нам, бывшим спецшкольникам, наши летние лагеря после 9-го класса: так же жили в палатках, такой же армейский распорядок дня и режим спортивных тренировок, элементы военной подготовки включая стрельбы из винтовки и бросание боевой гранаты из окопа. Последнее было в новинку и для нас, в остальном же всё было привычно знакомо, и курс молодого бойца не казался нам трудным. Все бывшие спецы и из других спецшкол были хорошими спортсменами, многие имели спортивные разряды, помнится, что Игорь Белавкин и Веня Комаров – по лёгкой атлетике, а Слава Охапкин имел даже звание кандидата в мастера спорта по акробатике, а может быть уже и мастера, точно е помню уже.

        А вот для молодёжи из обычных школ он представлялся очень тяжёлым: и дисциплина, и физические нагрузки, и жизнь в палатке, по которой почти всё время барабанил дождь, и хождение в “ночное” (в караул), и солдатское питание с преимущественным блюдом в виде перловой каши с куском селёдки, и страх у некоторых перед броском гранаты, вплоть до попытки отказа от этой опасной на их взгляд забавы: а вдруг взорвётся в руке.

      Для нас же спецов, как нас везде называли, неприятным было только купание в озере, температура воды в котором в августе уже не превышала 15–16 градусов, да хождение к нему по настеленным доскам, которые прогибались и вдавливались в почву под нашим весом сантиметров на 5, а то и на 10, так как подступы к озеру были заболочены и хождение по таким дорожкам напоминало прыжки по батуту или надутому большому матрацу. Но на удивление никто не простудился, не заболел даже из не подготовленной гражданской молодёжи. И вот “без потерь” мы вернулись в Ленинград и приступили к учёбе.

        2. Ленинград. Учёба в академии

      Принятых слушателей академии разделили на 6 учебных отделений, примерно по 30 человек в каждом: 4 офицерские отделения и 2 отделения из вчерашних школьников, половину которых составляли спецы. Объединять спецов в одно отделение не стали, а “распылили” по двум отделениям, и такое решение вопроса на мой взгляд не имело каких-то преимуществ или недостатков ни в плане укрепления дисциплины, ни в плане повышения общей успеваемости.

      К моменту присвоения первого офицерского звания обычно все за редким исключением выравнивались, и уже трудно было отличить на беглый взгляд спеца от обычного школьника ни по выправке, ни по физической подготовке, так как этим сторонам становления будущего офицера придавалось так же, как и в спецшколах ВВС, большое значение. Просто нам легче давались и строевая подготовка, и физическая, спортивная закалка.

      А успеваемость определялась стремлением каждого пораньше получить лейтенантские звёздочки. Дело в том, что уже несколько лет существовал следующий порядок присвоения офицерских званий: заканчивающим 1-й курс без троек, с минимумом четвёрок (примерно как по критерию присуждения серебряной медали в 10-м классе) присваивалось звание младший лейтенант в начале 2-го курса – к празднику 7-го ноября, а остальным–сразу лейтенант, но после 3-го курса, опять же к празднику 7-го ноября.

       После экзаменов за 1-й семестр многие уже “отсеялись” из кандидатов на получение звания, а у меня появился стимул сдать и 2-ю сессию всё на отлично, что мне и удалось: по результатам 2-х семестров я один лишь из всего курса сдал все 9 экзаменов на “отлично” и уже предвкушал, как в числе нескольких человек получу лейтенантские погоны, хоть и с одной маленькой звёздочкой уже в 18 лет, и буду щеголять в офицерской форме. Но, увы! “Мечты, мечты, где ваша сладость?” Дети и внуки больших многозвёздных генералов и маршалов уже получили эти 1-е звёздочки после одного года учёбы, перешли на старшие курсы, а новые не поступили, и надобность в таком порядке присвоения званий, стимулирующем желание учиться на “отлично” уже с 1-го курса не столько у “сынков и внуков”, сколько у всех остальных, – отпала сама собой.

      И на нас возможность получения офицерского звания на 2-м курсе закончилась. Захлопнулась дверь в офицерское собрание перед самым носом, отбив у меня желание и дальше учиться на одни пятёрки. В остальные 8 семестров я только один раз сдал семестр на все пятёрки, перед присвоения звания “лейтенант”, подстраховавшись на всякий случай, если бы в какую-то генеральскую голову пришла мысль установить дополнительные препоны на пути в офицеры и сэкономить на этом.

       Но тогда ещё рыночные менеджеры не верховодили в армии, и никто до этого не додумался. Так что симоновские строчки “Академия, академия, горы книг, до утра сидения” ко мне не подходят, а больше подходили слова из студенческой песни “от сессии до сессии живут студенты весело”. В какой-то мере  моё отношение к некоторым дисциплинам и вообще к учёбе на старших курсах характеризует следующее стихотворение.

              Разрешение вопроса
   Что лучше, иметь машину или жить при социализме?
Вопрос Л. Хохлова на семинаре по ОМЛ*)

         Предо мной конспектов груда
По общественным наукам.
Надо их прочесть до утра,
Как бы ни было то трудно.
         Завтра мне на семинаре
Надо выступить с докладом.
Как не хочется, но надо
Исписать тетрадей пару.
        У меня в запасе вечер,
Но меня скучища гложет.
Спать пойду - язык поможет,
Не впервой толкать мне речи.
        Лучше, признано ведь всеми,
С головой идти пустою,
Но со свежей, - вот простое
Разрешение проблемы.

*)-основы марксизма - ленинизма

     Потом, когда ”терять” уже было нечего, я “позволял” себе получать по некоторым дисциплинам даже тройки. Один из таких инцидентов с получением тройки за курсовой проект по “электрическим машинам”  я изложил в шуточном стихотворении по мотивам модной тогда песни “Полюбила я мальчишку, в нём примет особых нет”.
   
  Сколько существует точек зрения на мою
   единственно верную точку зрения ?!
   Из книги Б. Волгина “Деловые совещания”
        Начертил чертёж я скоро
За 14 часов.
Грязноват, скажу без спора,
Но зато он в срок  готов.
         Но Косович*) аккуратно
100 вопросов налепил,
Говорит, чертил халатно
И, наверное, спешил.
         Говорит, не те размеры,–
Может быть, может быть,
Чертят лучше офицеры,–
Может быть, может быть.
         Надо шрифт везде подправить,
И проекцию сменить,
Здесь убавить, там прибавить,
В общем, всё перечертить.
         Не хочу чертить я снова,
Если есть чертёж готовый,
Пусть на тройку, пусть фиговый,
Но зато совсем готовый.
И не надо, и не надо,
И не надо мне другого.
            *)- преподаватель, руководитель курсового проекта

      Поэтому диплом я получил простой, не с отличием, но об этом и не жалею, так как на успешность практической работы и на распределение это влияло не очень, а больше влияли какие-то другие факторы, в частности, наличие внешней поддержки. Как нам говорили перед распределением: “Вам будет предоставлено право выбора, но это не значит, что вы поедете туда, куда захотите. С учётом ваших пожеланий вас направят туда, где вы принесёте больше пользы Родине”.

      В соответствии с этим принципом некоторые выпускники, закончившие академию почти на одни тройки, больше пользы Родине приносили в подмосковных НИИ или в московских военных приёмках, где и должностные оклады были выше, и о ночных полётах, боевых дежурствах и подъёмах по боевой тревоге слыхом не слыхивали. Другие же, почти отличники, больше пользы Родине приносили в глухих гарнизонах, неся боевые дежурства вахтовым методом на ракетных комплексах стратегического назначения, под землёй, по две недели не видя белого света и за пару лет становясь лысыми.

       Откуда появились выпускники-ракетчики в военно–воздушной академии? В конце 1956-го, начале 1957-го годов ослеплённый успехами в ракетостроении наш премудрый первый секретарь ЦК КПСС Хрущёв решил, что все проблемы войны и мира можно решить одним видом вооружённых сил, а именно РВСН (ракетные войска стратегического назначения), а остальные виды–ВВС, ПВО, ВМФ становятся второстепенными и подлежат сокращению, в крайнем случае они не достойны того внимания, которое им уделялось ранее.

       Пока ещё к этому времени дело не дошло до резки и пуска на переплавку не выработавших свой ресурс и не устаревших самолётов и кораблей (дошло через год, в 1958-м году), но нашей академии аукнулось это “мудрое” решение уже тогда, и в срочном порядке нас переориентировали на подготовку и выпуск специалистов по ракетной технике.

       Из 6 учебных отделений, перешерстив их по непонятному принципу, сформировали 4 смешанных  отделения, в которые входили и “старые” офицеры, и новоиспеченные в октябре 1956-го года, и даже не получившие лейтенантского звания из-за плохой успеваемости. Всех их стали за оставшиеся 3 семестра переучивать на ракетную технику и дипломное проектирование проводить по новой тематике. На это новшество наших мудрецов я откликнулся шуточным стихом-песенкой на мотив песни “Не кочегары мы, не плотники”.
          Пять  лет учились в Академии,
Чтоб в авиации служить,
Но дан приказ –без промедления
Свою профессию сменить.
          И вот теперь уж мы не лётчики,
Не штурмана, не технари,
А мы ракетчики – наводчики,
Грызём под солнцем сухари.
          Кругом лежат пески зыбучие,
И от жары спасенья нет,
А мы за проволокой колючею
Из пустыни вам шлём привет.

      Что-то похожее с реформированием тех лет проходит и сейчас: ликвидация ПВО как вида вооружённых сил, сокращение и переориентация академий и училищ, неадекватное сокращение вооружений, граничащее с  односторонним разоружением. Но если у Хрущёва было мало ума, да и образование не позволяло правильно оценивать геополитические особенности строительства наших вооружённых сил (почти как в кино “Учитель”: “ну что же, коли здоровья нет, да и образование не позволяет, можно и учителем”, а не трактористом поработать), но было много гонора, чтобы прислушиваться к мнению военных специалистов, то нынешние правители и умом не обижены, и образование у них хотя и не академическое  военное, но всё-таки  университетское есть.

      Так в чём же дело? Может быть, в противоположность Хрущёву у них наоборот совсем нет “гонора”, чтобы возмутиться и не слушать бредни или безграмотных в военном деле деятелей, или сознательных разрушителей армии, действующих по неявным,, а то и явным указкам и советам заграничных спецслужб. Грустные размышления по этому поводу, навеянные ослаблением  нашей армии и постоянными уступками нашим так называемым партнёрам, нашли отражение  в приводимом ниже стихотворении,  возможно, с немного утрированным, названием и содержанием.

 Одностороннее разоружение

В процессе “нового мышления”
Начал генсек разоружение–
Одностороннее–до крутости,
Из–за своей природной глупости:
Докладами спецов манкировал
И, как итог,– капитулировал1).
Так стало скверною традицией
Всем уступать свои позиции.
И лет последних соглашения
Для нас не стали исключением,
А показали убедительно:
Курс для России взят губительный.
……………………………………..
…………………………………….

   1) Военное руководство было отстранено от участия в решении важнейших военно-политических вопросов. Так, поразившее весь мир заявление М.С.Горбачева 15 января 1986 г. о программе полного ядерного разоружения СССР в течение 15 лет было неожиданностью для военных.В 1986 г. была создана Межведомственная комиссия по разоружению (из руководителей МИД, МО, КГБ, Военно-промышленной комиссии Совмина и ряда отделов ЦК КПСС–"большая пятерка"). В ней нарастала напряженность, дошедшая 10 марта 1990 г. до открытого конфликта из-за того, что договоренности М.С. Горбачева и МИД с США по разоружению не только не согласовывались, но даже не доводились до сведения комиссии.

      Так, не удалось обнаружить никаких сведений о подготовке решения об уничтожении лучшего в мире ракетного комплекса "Ока", о котором открыто вообще не было речи на переговорах. Начальник Генштаба М.А. Моисеев доложил, что в результате маневров Э.А. Шеварднадзе США получили право иметь 11 тыс. боеголовок против 6 тыс. для СССР. После этого конфликта комиссия была ликвидирована.

     С горечью приходится констатировать, что под видом или предлогом непонятной “оптимизации” полным ходом идёт и ослабление  военной науки, что наглядно видно на примере нашего НИИ–2МО, низведенного до захудалой, заштатной организации, несмотря на то, что лучшие системы вооружения были созданы благодаря усилиям его ведущих сотрудников.

       В тех же условиях фактического выкручивания рук нашей академии в том далёком 1957-м году мне, я считаю, повезло – я остался в одном из двух отделений, которые продолжали обучать по старой программе, готовя специалистов для авиации. Правда, при распределении мне досталось одно из всего 5 мест, выделяемых для авиации ПВО, что считалось хуже, чем в дальней авиации ВВС, где на тех же должностях были выше оклады и штатные категории по воинским званиям, а также лучшее расположение большинства  аэродромов–ближе к городам.

       Такое решение было мне не очень понятно, тем более, что учился я лучше многих других. Но может быть именно поэтому решили, что больше пользы Родине я принесу, служа в авиации ПВО, и сочли необходимым укрепить её моей скромной особой. Хотя я пишу эти строки в расчёте на чувство юмора их читающих, если таковые окажутся, но через два года на моих рапортах с просьбой направить моё личное дело в НИИ 2 МО командование полка на полном серьёзе писало: “Не представляется возможным по причине снижения боеготовности ПВО”. Ни больше, ни меньше. Боеготовность всей ПВО держалась на мне. Но я о том, что попал в войска ПВО, не жалел тогда, а тем более не жалею сейчас, так как нельзя заранее предугадать, что лучше, как говорили мы тогда, неисповедимы пути господни, и не все они ведут в кабачок.

      Некоторым эти пути в кабачок сыграли плохую службу, кому-то не присвоили офицерское звание, хотя по успеваемости мог получить, а не ходить ещё два с лишним года в рядовых, кого-то исключили из комсомола, а кого-то даже отчислили из академии. Я, как отличник и примерный слушатель, не нарушавший дисциплину, был на 2-м курсе избран секретарём комсомольской организации учебного отделения, и мне приходилось иногда разбираться с любителями таких дорог в кабачок, вплоть до обсуждения их проступков на комсомольских собраниях.

      При этом я всё-таки старался, чтобы дело ограничивалось взысканием, не портящим человеку жизнь, и уж во всяком случае не грозило исключением из академии, что для меня казалось равносильным попаданию в тюрьму. Это, конечно, гипербола, а в целом своё отношение к таким инцидентам и моя реакция на них отражены в стихотворениях, приводимых ниже.
               
                Комсомольское собрание
                Каждый любит толочь воду в своей ступке
                Поговорка

         Тихо, товарищи! Прошу успокоиться!
Я вам скажу вот:
Мне всё побоку, а вам взвоется,
Когда кто-нибудь на губу*) попадёт.
         Пить водку – пережиток капитализма,
Напиваться в стельку – стыд и срам.
Почему, товарищи, катимся вниз мы,
Когда вперёд идти надо нам.
          Выпить – оно, конечно-то, можно,
Только надо пить с умом,
Чтобы потом на тачке двуножной
Тебя в Академию не везли кулём.
          Если ж налопался, лежи в конуре,
В спячке медвежьей лапу соси.
Зачем же, товарищи, на смех курам
Валяться под забором в грязи?!
         Что за смех, почему взгомерились?
Нам–де на всё плевать?
А мне  же, коль что случилось,
За всё отдуваться и отвечать.
          Вот ты, например, что смеёшься ретиво
Там в углу до посинения вен,
Скажи, Орешко, ты член коллектива
Или в буквальном смысле член.
          Если член, то почему не членишься,
Почему тянешь всех назад,
Нарушаешь дисциплину, почему ленишься,
Сачкануть всегда готов и рад?
          Каждый немного, а всё – взгромоздится
И говорят, дело – хана.
Надо немедленно нам перестроиться,
Чтобы на курс не класть пятна.
         Я, товарищи, краток буду.
Зачем водку толочь зря?
Встретим, как подобает советским людям,
38 – ю годовщину Октября.

*)-гауптвахта

                ***
                Ай да я, ай да молодец!
                Ирония
         Собрание стихло в шуме рьяном:
Шутка ли сказать,
Дело – дрянь, генерал Мартьянов*)
Собирается отчислять.
         И сразу хор голосов трусливых:
“Надо в шею таких гнать
Из комсомола, из коллектива,
Из Академии выгонять”.
        Что же делать? Остаётся секретарю
Высказать своё мнение.
Поднимаюсь и говорю:
“Выговор без занесения”.

          *)–заместитель начальника академии

      Сам я, конечно, тоже был не без греха, не святой, иногда и выпивал с товарищами, но это было на праздники в компании на квартире родителей кого-нибудь и ленинградцев, где мы и ночевали, не высовываясь пьяными на улицу, либо после проведения соревнований по гимнастике, когда нам платили за судейство, и мы их обычно в компании с Володей Тарасюком, Борей Нидерманом и Володей Ордынцевым в основном проедали в пельменной или кафе под рюмку водки, но всё это было в меру и не заканчивалось приводом в комендатуру с вытекающими отсюда последствиями.

       Правда, один раз мы с моим тогдашним другом Вячеславом Бондаренко переусердствовали на квартире одного нашего товарища, скромного парня, родители которого, оба преподаватели нашей академии, очень воспитанные, культурные люди, знали нас только с хорошей стороны, брали нас с собой при выезде на пикники в живописные места под Пушкином, и потому со спокойной душой оставили нам квартиру на всю ночь, а сами ушли на праздники к друзьям. Они были уверены, что мы благотворно влияем во всех отношениях на их сына.

      Каково же было их удивление, разочарование и неприкрытое чувство обиды, когда, придя домой утром, они обнаружили следы попойки, (иначе беспорядок и “свинство”, оставленные нами на столе и в прокуренной комнате, не назовёшь) и нас всех, спящих вповалку, не протрезвевших, с винным перегаром, и среди всего этого безобразия их Заиньку, как они звали своего единственного ненаглядного сыночка Андрюшу.

     Виной всему оказалось то, что мы пригласили с собой одного нашего товарища, как оказалось, любителя выпить, и он принёс с собой водку, но в ответе-то оказались мы с другом лично, и нам было очень стыдно. В приводимых ниже стихах это и не звучит явно, но несмотря на кажущийся их бесшабашный тон, это по сути слабая попытка как-то оправдать себя.

                Холостяцкая пирушка
                Коль человеком на Земле стал бог,
                То дьявол женщиной не сделаться не мог.
                В. Гюго
          Холостяцкая пирушка-
Пьём за женщин и вино
Пьём не рюмкою, а кружкой
Иль стаканом – всё  равно.
          Под столом бутылок дюжина,-
Хватит нам на четверых.
Мы одни, пусть будет хуже нам,
Голова от женщин вскружена –
Обойдёмся и без них.
          Всё в тумане, дым качается,
 Словно в пляске всё дрожит.
 В этом свете всё прощается,
 А на том – не стоит жить.
         Жизнь – игрушка, жизнь – копейка.
Плюнь на всё, забудь, что было.
Ну-ка, друг, ещё налей-ка,
К чёрту грусть и взгляд унылый.
         Что – там море по колено,
Всё на свете нипочём.
Нипочём разрушить стены,
Только жаль разрушить дом.
         Рвётся силища наружу,
Вот таким всегда бы быть.
Пусть вино башку нам кружит.
Ну, за что же будем пить?
         Все уж тосты поднимались, -
Хобот мамонта пропьём.
Две бутылки лишь остались,
И остались мы вдвоём.
        Игорь с Зайкою свалились,
Мы ж с тобою будем пить,
Чтоб печали испарились,
Чтоб обиды все забыть.
                ***
                Дурной, как пробка, буйный, как вино.
                Мы знаем эту истину давно
                И каждый раз её мы забываем
                И затыкаем пробкою вино.
                О. Хайям
         Вот и ничего и не осталось,
Запах перегара, головная боль.
Много разных тостов поднималось,
Дружно мы глушили алкоголь.
          Пили за любовь и за успехи,
Даже за индийского слона.
Помним: делу–время, час–потехе,
Но порой сильней в нас власть вина.

         Но всё-таки это был единственный безобразный случай, а вообще-то справедливости ради следует признать, что пара случаев неразумного “перебора”, хотя и не в такой степени, всё же была. Один раз перед соревнованиями на первенство академии мне не удалось отвертеться от предложения выпить, и я выпил грамм 100-150 водки.  На следующий день я опасался за свои результаты. Но на удивление себе я на 4-х первых снарядах был на первом месте, набирая на каждом из них больше 9 баллов, и только на 5-м и последнем 6-м снарядах сказалось влияние алкоголя, и я набрал на них намного меньше баллов, чем обычно, но в итоге всё-таки выполнил норму 2-го разряда и занял 2-е место в академии.

        Вскоре после этого мы увидели у нас в спортзале известного в то время чемпиона мира по гимнастике в отдельных видах многоборья (на отдельных снарядах) Чукарина. Он сидел на матах под перекладиной и курил. Мы подошли к нему, извинились за бестактность и спросили, почему он курит, ведь это мешает ему, наверно, в его спортивных достижениях. На это он ответил, что если знать во всём меру, то и выпить можно, и это не скажется на спортивных результатах.

       Через месяц после этого разговора я перед городскими  соревнованиями между академиями и училищами решил повторить “эксперимент”, тем более, что сам Чукарин позволял себе подобное, правда, в меру, а я, видно, переусердствовал и в результате меня хватило” не на 4 снаряда, а только на 2, а дальше баллы давались всё трудней и трудней с каждым снарядом и на последнем снаряде я, кажется, набрал всего 7 баллов, еле дотянул до нормы 2-го разряда (48 баллов), а в противном случае мои баллы пошли бы без коэффициента сложности 1,5, и я бы сильно подвёл команду академии.

       Но всё же это были единичные случаи, а вообще-то пути в кабачок меня не интересовали, за что я благодарен не богу с его неисповедимыми путями, а себе и своим хорошим друзьям, которые помогли мне приобщиться не к вину, а к спорту, театру, искусству, к культуре вообще.

3. Там же. Досуг, друзья, спорт, театр, искусство

        Хотя мы и жили первые два года на казарменном положении, но привилегий, свободы и самостоятельности нам предоставлялось больше, чем курсантам училищ. Во 1-х, мы, рядовые, получали солидные по тем временам деньги (на 1-м курсе–750 рублей, на 2-м–850 рублей и на 3-м–950 рублей), тогда как денежное довольствие курсантов было на уровне студенческой стипендии – около 300 рублей. Поэтому мы могли позволить себе в выходные ходить в кино, в театр и сами и вместе с девушками.

       Ходила такая шутка: студент говорит–эх, поесть бы, а слушатель – эх, поспать бы. Правда, из этих денег рублей 300–350 мы ежемесячно отдавали за питание в академической столовой и в рассрочку выплачивали рублей 400–500 за лыжные костюмы и лыжи, но остававшихся денег вполне хватало на карманные расходы. Во-2-х, нам разрешали шить за свой счёт форму из офицерского материала и хромовые сапоги, как у офицеров. И этот вопрос, видимо, был согласован с комендантом города, так как патрули в городе за это не задерживали.

      В 3-х, нам практически всем, за исключением получивших взыскания, давали увольнительные в город в субботу и воскресенье, а ленинградцам и с ночёвкой в родном доме. Во время сессии им разрешали вообще не являться в академию, а приходить только на консультации и экзамены, а также приглашать к себе на временное жительство для совместной подготовки к экзаменам и не ленинградцев. Два раза  такой возможностью пользовался и я. Такая практика, мне кажется, оправдывала себя тем, что в домашних условиях ничто не отвлекало от подготовки к экзаменам, а иногородним приятно было отвлечься от казарменной обстановки.

       Я был очень доволен ещё и тем, что во время отдыха от ученья удавалось поговорить с родителями моих товарищей и узнать от них из первых уст то, что не прочтёшь в книгах, в частности, от матери Сергея Ильина, блокадницы, об ужасах блокады, а от родителей Валентина Ефимова – о трудностях послеблокадного восстановления города и налаживания нормальной жизни.

        В 4-х, мы могли ходить в районе академии по своим делам: в клуб, в спортзал, в магазин, в другие здания академии, разбросанные на территории академии на нескольких кварталах, в близлежащий сквер. Свои академические патрули этому не препятствовали, если не находил нарушений в форме одежды и в поведении. Зато городские патрули были, пожалуй, самые строгие во всей Советской армии, задерживали и прекращали увольнение за малейшие нарушения вплоть до нечёткого отдания чести, недостаточно тщательно выглаженной формы, хождение без перчаток даже в летний период (они должны были быть , если не на руках, то в руке), потерявшей блеск и чистоту обуви (это-то в условиях вечных дождиков, “не изменяющих весёлой традиции”.

      Многим сейчас покажется нелепым, что неотъемлемым элементом офицерской формы в осенний и весенний периоды в те годы были галоши, но это факт, и за отсутствие оных или иную подобную мелочёвку можно было попасть на карандаш патрулю. Задерживали не только рядовых, не отдавших честь офицеру, но и офицера за то, что не остановил нарушителя дисциплины и не сделал ему внушение. Поэтому мы, уже будучи офицерами, не ждали, отдаст ли нам честь встречный младший по званию или не отдаст, а отдавали честь зачастую первыми, чтобы не услышать из ”засады” окрик патруля: “товарищ лейтенант, почему не реагируете на нарушение рядовым?”

       Когда же мы были рядовыми, то иногда прикидывались “пиджаками”, если чувствовали, что нас не за что задержать, и на окрик начальника патруля “товарищ курсант”, отдав молодцевато честь, продолжали идти, не останавливаясь, пока нас не догонит рядовой патрульный, а подойдя к офицеру, делали невинные глаза и говорили: “Так мы думали, что вы не к нам обращаетесь, мы – не курсанты, мы – слушатели академии” и предъявляли увольнительную записку.

       Но однажды мы нарвались на начальника патруля, майора–службиста, человека без юмора, и нам наша шутка обернулась боком, нас за что-то он записал в свой кондуит и отпустил. Мы подумали, что на этом дело и кончилось, о замечании, сделанном патрулём, по прибытии из увольнения не доложили, а майор сдал свои записи в комендатуру, и оттуда пришло извещение о нашем задержании за такие-то нарушения. Извещение пришло в неудачный для нас момент, когда наш начальник факультета полковник Боголапов был не в духе, и он объявил нам по 3 суток ареста с содержанием на гауптвахте с пугающей формулировкой: не выполнение распоряжения начальника академии, выразившееся в попытке скрытия факта нарушения дисциплины, и что-то ещё в таком же духе.

      Во время отбытия наказания было время оседлать Пегаса и предаться поэзии. Описание этого маленького происшествия в стихах выглядело почти так, как было и на самом деле, только кое-что я изменил для лучшей рифмы.

          В увольнении

        С увольнительной в кармане,
Выглажен, как франт,
Торопился на свиданье
С девушкой курсант.
        Не заметил патрулей он
В праздничной толпе,
Не отдал он честь старлею*)
На беду себе.
        И тогда курсанта властно
Тот остановил,
Тихим голосом бесстрастно
Он его спросил:
        “И куда же вы идёте,
 Кто такой вы есть?
 Почему не отдаёте
 Офицеру честь?
                За такое нарушенье,
Должен вам сказать,
Я обязан увольненье
Вам сейчас прервать”.
                Не надеясь на участье,
Стал курсант просить
                Не докладывать начальству,
С миром отпустить:
        “Неужели вы не были
Никогда солдат?
Неужели не любили
10 лет назад?
       Неужели не поймёте,
Старший лейтенант?
Неужели заберёте,
Чёрствый вы педант?”
                И его без колебанья
Задержал педант.
Завтра парня ждёт взысканье,
Погорел курсант.
        *)-старший лейтенант
    
      Это наказание было обидным, ибо воспринималось как “ни за что”, а вот другое–за опоздание на 2 часа из увольнения было за дело, и я это самокритично признал в ниже приведенных стихах.

           Гауптвахта и свобода

Притеснил мою свободу
Кривоногий штабс - солдат
А. Полежаев

         Ущемил кретин мою свободу,
Придавил в окне решётки крест:
В угожденье лысому уроду
Двое суток дали мне арест.
         Но не сожалею я нисколько,
Что немного навредил себе:
Два часа свиданья в самоволке*)
Стоят двое суток на губе**)
                ***
         Вот близок час освобожденья,
Всё заключение прошло,
Как злого духа наважденье,
Как тучу ветром пронесло.
        И снова ясен небосвод,
И вновь священная природа
В свои объятия зовёт,
И ждёт у выхода свобода.
        Так что паинькой я не был, хотя и не “зарывался”, как некоторые, и не столько из-за страха строгого наказания, сколько из внутренней потребности жить нормальной полнокровной жизнью, занимающей всё свободное время: учёба, спорт, культурные мероприятия, прогулки по городу и целенаправленные с посещением театров, концертов, музеев, выставок, кино, садов и парков, и без определённой цели–идти и любоваться окружающей красотой.

      Когда стали повзрослее, где-то на 3-м, 4-м курсах к этому набору “мероприятий” добавилось посещение девушек из институтов, медицинского, театрального, иногда хождение на танцевальные вечера. Друзья у меня не менялись, а просто к старым добавлялись новые, с которыми какое-то время больше общался, чем со старыми, но не забывая и их.

      Первые дружеские отношения у меня установились с Геной Янбыхом, не знаю даже почему. Это был добродушный увалень, который никак не мог освоить строевой шаг и ходил как иноходец, выбрасывая одновременно то левые руку и ногу, то правые. Он занимался тяжёлой атлетикой и увлекался математикой до такой степени, что не читал ничего, кроме капитального учебника по высшей математике Смирнова. Ничего общего у нас с ним не было, но мы на 1-м курсе несколько месяцев с удовольствием бродили с ним по городу в увольнении, и нам обоим было интересно.

       Позже меня “переманил” Вячеслав Бондаренко, и мы больше стали общаться с ним, а Гена больше времени стал проводить в спортзале и за чтением Смирнова. Эта его увлечённость математикой не была увлечением молодости. По окончании академии он попал сразу в какую-то глухомань на Дальнем востоке с ужасными условиями службы и быта, хотя и закончил академию с красным дипломом, поэтому оспорил несправедливое распределение, расстался с партбилетом, но зато попал  в какое-то научное учреждение в Риге, уроженкой которой была его жена, и там занимался научной работой, используя свою хорошую математическую подготовку. Некоторые его статьи я встречал в солидных научных журналах.
          Вячеслав Бондаренко был очень интересным человеком, яркой, одарённой личностью, и о нём одном можно было бы написать целую повесть, но я постараюсь рассказать только о самых интересных эпизодах из нашей трёхлетней дружбы и уложиться в несколько страниц. Сейчас мне кажется, что в нём было что-то хорошее от Остапа Бендера, находчивость, быстрая реакция, сообразительность, живой ум, чувство собственного достоинства,  какие-то задатки лидерства, но проявлялись они часто в желании покрасоваться и поднять свой авторитет перед другими за счёт дружбы или хотя бы знакомства с известными, влиятельными людьми.

    Может быть, и я ему нужен был не только как друг, а и как средство в паре со мной облегчить показ своих достоинств и талантов. Так, почти в любой компании он представлял меня как поэта и композитора Сержа Эркеля, на что я отвечал улыбкой, которую можно было понимать по-разному: “Ну, ты, как всегда загибаешь” или что-то в этом роде. Когда меня просили что-либо прочитать, я мог прочесть что-нибудь из старых малоизвестных у нас поэтов–Апухтина, Хлебникова, Полежаева, нисколько не рискуя прослыть плагиатором, а если бы кто-то из слушателей оказался графоманом, я мог сказать: “Да, конечно, это я для разминки, а сейчас прочту своё”, и прочёл бы что-нибудь своё, подходящее для данной аудитории.

      Но мы наперекор бытовавшему тогда мнению, что военные все ограниченные люди,  считали себя, и пожалуй, небезосновательно, в культурном отношении выше многих студентов и с некоторых из них таким образом любили сбить спесь. Так, один раз мы попали в студенческую компанию, собравшуюся у дочери заместителя главного архитектора Ленинграда. Где с ней познакомился мой Слава и что он ей напел про нас, не знаю, но, когда мы появились у них, да ещё в серых солдатских шинелях как у Лермонтовского  Грушницкого, то заметили снисходительное к нам отношение с примесью удивления, как мы сюда затесались “со свиными рылами в кувшинный ряд” и что мы будем делать в их “благородном семействе”.

      И вот тогда Вячеслав подвёл меня к роялю, предварительно представив как обычно, и попросил меня сыграть 1-й концерт Чайковского. На несколько секунд я замешкался, так как моя роль обычно ограничивалась ролью поэта, в крайнем случае несколькими брошенными вскользь фразами относительно “Элегии Маснэ” или какой-либо оратории, арии из прослушанной нами недавно оперы или оперетты. Всё же я сел за рояль и, как бы пробуя настройку рояля, одной рукой, так как 2-я была на перевязи из-за растяжения плечевых связок, полученного на тренировке по гимнастике, провёл небрежно по клавишам. Выдавив из злосчастного инструмента какое-то попурри из этюдов Черни и мелодии из кинофильма с Лоритой Торез “Возраст любви” (единственное, что я научился играть по случаю, когда снимали комнату с пианино), я попытался подыграть 2-й рукой, чтобы получилось “Уходи, не проклиная, наши судьбы–две дороги”, но скривился якобы от боли.

     Затем укоризненно произнёс, что рояль расстроен, на что хозяйка извиняясь сказала, что папа никак не соберётся вызвать настройщика. Пока я раздумывал, как поступить дальше, Вячеслав осторожно отстранил меня от рояля, сказав, чтобы я не напрягал руку, а продолжит он сам, сел за рояль и уверенно сыграл то, что по его просьбе должен был сыграть я. Для него это было проще, чем для меня, так как до академии он закончил музыкальную школу. Потом он утверждал на полном серьёзе, что в конце моего “опробывания” рояля прозвучала мелодия, чем-то похожая на увертюру 1-го концерта Чайковского, и для не знающих этого произведения могло показаться, что начал играть концерт я, а он–закончил.

       После этого отношение к нам сменилось на уважительное, особенно после того, как подошёл ещё один гость, оказавшийся моим старым знакомым по Краснодару (как ни удивительно, но похожие маловероятные до неправдоподобия встречи бывали у меня не раз), перворазрядником по шахматам, у которого я выиграл турнирную партию на первенство города среди школ. Он  к этому времени стал мастером спорта по шахматам, вроде даже чемпионом института, и узнав меня, обрадовался, что теперь-то уж он возьмёт реванш за то обидное поражение прямо здесь же, “не отходя от кассы”.

       Я вежливо сказал, что теперь это ему удастся, но при следующей встрече, так как нам уже пора уходить. Нас уговаривали задержаться, но мы были непреклонны, так как понимали, что уходить всегда надо во–время. Вячеслав ещё несколько раз встречался с этой архитекторской дочкой уже один, но потом у него появилось новое увлечение–племянница маршала Рокоссовского, и мне была отведена роль человека, который должен помочь сбить спесь с этой юной особы, начинающей ощущать свою близость к сильным мира сего.

      “Укрощение строптивой” было организовано по правилам детективного романа. Вячеслав назначил ей свидание у драмтеатра имени Горького, предварительно узнав, что все билеты на какой-то новый спектакль проданы. Промурыжив её на холоде минут 20, он сказал, что должен к началу спектакля подойти его друг (то есть я), у него знакомые артистки, и они нас всех проведут в театр. Когда я, как и договаривались, подошёл в назначенное время к вестибюлю театра, они уже замёрзли, выглядывая, не иду ли я, чтобы не разминуться со мной, так как по словам Славы я мог пройти прямо в театральное общежитие.

      Поэтому были очень рады моему появлению. “Узнав”, в чём дело, я сказал, что сейчас всё улажу, и пошёл в общежитие, зашёл в одну комнату, где жила знакомая ещё по театральному институту артистка Нина. Василькова, которую взяли на главную роль в спектакле “ Эзоп”, придумал что-то в оправдание своего визита, так как отношения у нас были никакие, шапочные, по принципу: ты меня знаешь, я тебя тоже, знакомые добрые, ну и что же. Ни о какой просьбе к молодой начинающей актрисе на птичьих правах провести в театр  трёх оболтусов не могло быть и речи. Но поболтав ни о чём с ней и выйдя от неё минут через 10, я объявил ожидавшей меня паре, что пройти на спектакль можно было бы, но она сейчас в постели, отдыхает после дневного представления, и мне неудобно было прерывать её отдых. После этого, продекламировав что-то подходящее к данной ситуации, предложил лучше пойти согреться в какое-либо кафе, что и сделали, согревшись глинтвейном.

       Племянница маршала смотрела на нас уже более благосклонно, шутила, улыбалась и не выглядела больше высокомерной недотрогой. Но и эта пассия не стала для моего друга подругой на более длительный срок, чем временная ни к чему не обязывающая дружба. А я вскоре попал на спектакль с участием Васильковой, под ярким впечатлением написал посвящённое ей стихотворение и даже отослал его в редакцию газеты “Вечерний Ленинград”. Из редакции получил письмо с приглашением на беседу и ознакомление с другими моими стихами, но я не решился искушать судьбу, побоялся быть раскритикованным и отринутым. К сожалению письмо затерялось, а от стихотворения осталось в памяти одно четверостишие:
      Дебют

Н. Васильковой
к дебюту в главной роли в пьесе Эзоп
     Земля – это сердце вселенной,
          искусство- сердце Земли
М. Горький
……………………………………………………
……………………………………………………
Я счастлив был, что счастлива была ты.
Казалось мне, что это мой дебют,
Что это мне рукоплесканья шлют
И обо мне услышишь ты когда-то.

       Всё это было ещё до борьбы с антипартийной группой в 1957-м году, министр обороны Н. Булганин был ещё в силе, и мой вездесущий друг решил переключиться на его племянницу, где-то раздобыл её адрес, стал писать ей письма и даже получил на одно из них ответ, наверно, не обнадёживающий, так как мне он его не показывал, а переписку в одностороннем порядке прекратил.

     Более реальными попытки завязать знакомства среди известных людей были у него в театральной среде. Так, ему как-то удалось познакомиться и даже поддерживать знакомство с начинающими, но уже известными тогда артистками Руфиной Нифонтовой и Александрой Завьяловой, попасть с одной из них на капустник в театральный институт и там познакомиться со студентками этого института. Несколько раз и я с ним посещал их общежитие, был под впечатлением этих весёлых девушек, но дальше лёгких поцелуев и полудружеских обниманий дело у нас не заходило, хотя мне очень нравилась одна из 4-х девушек, живущих в комнате, куда мы приходили,–Ася, с неартистической фамилией Бобина.

     Но мы для них представляли слабый интерес, только для разнообразия время провождения, пока не обозначилось что-то более весомое и существенное, чем легкомысленные 20-тилетние мальчишки. Вскоре одна из них, Капитолина, очень красивая, но с музыкальными (как у рояля) ножками, про которую за глаза её подруги говорили, что она на репетиции распевает ноги, стала завлекать генерала, и мы не представляли, как себя вести, если встретимся с ним в одной комнате.

       Конечно, наши опасения были напрасны, так как они находили более укромные места для встреч. Молчаливая карело–финка, которая за всё время нашего пребывания у них в гостях могла произнести нараспев всего несколько слов, тоже стала встречаться с таким же молчуном, наверно, карело–фином, а “наши” с другом девушки стали избегать свиданий, и мы, несколько раз не застав их, поняли, что и у них появились более перспективные знакомства, и перестали приходить к ним. Как память об этом увлечении осталось стихотворение:
               
                Встречи в Театральном институте на Моховой

Довольно, пора мне забыть этот вздор,
Пора мне предаться рассудку…
В. Брюсов
         Тени, гром, сиянье молний
Злости дождь, упрёков град,
В сердце - буря. Где невольный
Тот, кто в песню внёс разлад?
         Где ты, гордый демон хладный?
Неужель допустишь вновь,
Страсти шествовать парадно,
Волновать напрасно кровь?
          Неужели Мефистофель
Отдал богу торжество?
Неужель лукавый профиль
Внёс смятенье в стан его?
          Или может Эвмениды
Гордость дерзкую сожгли,
Сына вольного Тавриды
В дар Эроту принесли?
           Если б огненные стрелы
Жар поддерживать могли,
Если б век о счастье пели
Дар минуты – соловьи.
           Может быть тогда бы радость
И сулила скука – жизнь.
Чувства – прочь! Безумство – младость
Даром в сердце не стучись.               
          Замахнись косой химера,
Мимолётности сестра,
Никни страсть, обломки веры,
Хлам обид, надежд гора.
          Тот, кто с гордою душою,
Чужд ошибок роковых..
Славь же вечно молодое,
Славь свободы мир иных.
           Пусть сварливая Геката
Позабудет древний Рим.
Жизнь, как шар земной, поката.
Так катись, судьбой храним.
          Только случай, добрый случай
Может, встретишь на пути.
Остановка – всюду тучи,
Не понять и не пройти.
        Тени, гром, сиянье молний
Злости дождь, упрёков град,
В сердце - буря. Где невольный
Тот, кто в песню внёс разлад?

         Но долго я никогда не переживал, Вячеслав вроде бы тоже, и вскоре мы  переключились на девушек из других институтов. Я одно время дружил с девочками–гимнастками из 1-го медицинского института, которые приходили тренироваться к нам в спортзал, наверно, на время ремонта своего спортзала. Я к тому времени выполнил норму 2-го разряда по гимнастике, имел 2-ю судейскую категорию по спортивной гимнастике, и нас иногда привлекали к судейству городских соревнований, где мне и довелось судить знакомых девушек–медичек, после чего они и стали приглашать меня и другого моего товарища Владимира Тарасюка к себе в гости, в общежитие.

       Встречи эти не были регулярными, ограничивались танцами, посещением кино и не вылились в нечто более серьёзное, а после летних каникул, когда ко мне приехала на жительство мама, встречи и вообще прекратились, так как на девушек у меня уже стало не хватать времени при всей моей собранности и умении всё успевать делать.

      К этому времени, когда мы стали офицерами и разъехались по разным квартирам, стала как-то затухать и моя дружба с Бондаренко, а я больше стал общаться и дружить с Николаем Селиным, с которым мы на 3-м курсе снимали комнату (после 2-го курса разрешалось покинуть казарму и перейти на “вольное поселение”) и с его другом Эдуардом Фурмановым. Оба они тоже были с музыкальной подготовкой, и от них я тоже получал азы музыкальной культуры, посещая по их советам, а иногда и вместе с ними проводимые в академии концерты классической музыки с предваряющими их лекциями, составленные из арий, симфоний, ораторий и других музыкальных произведений в исполнении известных артистов.

       Ходил я и на городские музыкальные концерты и спектакли, в частности на концерт вокально–инструментального ансамбля “Дружба”, когда в роли солистки в нём только начала выступать почти никому тогда неизвестная Эдита Пьеха. Когда несколько лет спустя я увидел её на экране телевизора уже известной певицей, то живо, как наяву, представил её тогдашнюю в скромном белом платьице в обтяжку, но чем-то уже тогда притягательную и запоминающуюся.

      Дружба наша с Николаем продолжалась около полутора лет и прервалась без особых причин по моей глупости из-за девушки Брониславы Меркуловой, с которой я раньше встречался, в которую был почти влюблён юношеской любовью, ради свидания с которой получил двое суток гауптвахты. Но к моменту нашей размолвки с другом я уже охладел к ней, был увлечён театральной богемой, а Николаю она сразу после знакомства с нею понравилась,и он, вроде ей тоже, о чём он сказал мне по-дружески. Я же вместо того, чтобы порадоваться за них и пожелать им любви и счастья,устроил ему сцену ревности и  ушел, "хлопнув дверью".

       Вскоре мы с Николаем помирились, но дружбы былой уже не было. Николай c Брониславой тоже вскоре раздружился, а я, встретив её случайно в городе перед выпуском из академии, узнал от неё, что она вышла замуж за какого-то художника, вроде бы была счастлива, выглядела всем довольной и ни на меня, ни на Николая не держала обиды. Николай же после окончания академии попал в Загорск, там и женился. Однажды будучи в командировке в Москве, я решил заехать к нему, но дома его не застал, а жена его была, видимо, чем-то расстроена, встретила меня не очень приветливо, не предложила его подождать или придти позже, и я больше не пытался с ним встретиться, так как почувствовал неловкость, что, возможно, из-за моей нелепой выходки в Ленинграде он на меня долго держал обиду.

      А на днях, разговаривая с ними по скайпу, с приятным удивлением обнаружил, что Ирина, жена Николая, не понравившаяся мне во время первой встречи, очень приятная, миловидная женщина, и оба с Николаем они составляют прекрасную, счастливую пару,у них дочь и двое внуков. Так что мои опасения,что я виноват перед другом, оказались надуманными и вздорными.  И теперь я рад и  за них, и за себя.
       Поэтому, когда будущий мой друг, а тогда хороший товарищ, Лев Хохлов попросил меня познакомить с одной моей просто хорошей знакомой девушкой Верой Родионовой, которая ему очень понравилась, я уже не выкомаривался, не изображал как с Николаем обиду, тем более, что связывали нас с ней только чисто товарищеские отношения, и познакомил их. Знакомство оказалось очень полезным для обоих,  и вскоре они с Хохловым поженились, а через какое-то время у них родилась дочь.

       На новый 1959-й год они пригласили меня к себе как почётного гостя, и мы начало этого нового года весело отметили вместе. Но идиллия их совместной жизни продолжалась не долго, не прожив вместе и 2-х лет, они разошлись, как объяснил Хохлов, из-за несхожести характеров с…тёщей, в одной  квартире с которой они с женой жили: оба–волевые, не терпели давления над собой и несогласия с их привычками, а она хотела, чтобы всё  было только по её воле. Странно, конечно: ведь можно было уйти на частную квартиру, или дело в чём-то другом?

      Но это я узнал намного позже, лет через 7, когда он, возвращаясь из командировки, сделал остановку в Калинине, разыскал меня и сделал сюрприз: нагрянул неожиданно, чтобы вспомнить былые годы. Вспоминание растянулось на всю ночь, и с тех пор дружба наша продолжалась 20, подкрепляемая его письмами и открытками и моими приездами к нему во время моих ленинградских командировок, а иногда и в летние отпуска.

       Командировки эти он, будучи уже генеральным директором крупного конструкторского бюро, иногда организовывал мне, присылая персональные приглашения на какие-либо семинары и совещания, чем удивлял нашего заместителя начальника института по НИР: с какой такой стати ничем пока не примечательного молодого учёного приглашают на солидные мероприятия солидные люди. А Хохлов всегда был очень рад моим приездам, так как видел во мне единственного друга, с которым можно поговорить обо всём откровенно, не будучи связанным служебными отношениями.

      Он к тому времени был снова женат, имел сына Антона, 5-ти лет, и удочерённую девочку Инну, лет 8-ми, дочь новой жены. Как и 1-я жена, 2-я жена Тамара первым браком тоже была за офицером, вот таким мой друг оказался героем—любовником, отбивающим жён у “братьев по оружию”. К слову, Вера, как выяснилось позже, когда я уже работал в НИИ 2 МО, была женой нашего офицера Родионова и на момент знакомства со мной была в состоянии фактического развода с мужем, а знакомство с Хохловым только ускорило этот процесс. Но поскольку 2-ю жену Родионов “утопил”, катаясь с ней на яхте, а сам спасся, оставив её на верную медленную смерть в безвыходном положении в воздушном пузыре в перевернувшейся лодке, мы шутили, что Хохлов, женившись на Вере, спас её от возможной участи 2-й жены Родионова.

      Но и участь Тамары оказалась не лучшей, даже более трагической: после 20-ти лет совместной счастливой жизни она заболела, в последний мой приезд жаловалась на головокружения, даже кратковременную потерю сознания, но с обследованием в клинике всё тянула. А через несколько месяцев трагически погибла: на даче, потеряв сознание, упала в костёр, а очнувшись в огне, возможно, ничего не понимая, а может быть, в поисках огнетушителя бросилась в гараж, где опрокинула открытую ёмкость с краской и объятая пламенем сгорела, а находящаяся на другом конце большого дачного участка её свекровь, уже ничем не смогла ей помочь, когда прибежала, услышав страшные крики–было слишком поздно.

       Сам Лев тоже погиб трагически через несколько лет, утонув в нашей Тверце, причём рядом с берегом. А дело было так. Вдруг нежданно–негаданно летом 1985-го года Лев приехал к нам, как он сказал, просто отдохнуть, порыбачить, хотя рыбалкой он никогда не увлекался. После праздничного по такому случаю ужина мы предложили ему переночевать не у нас, а в квартире друзей, оставивших нам ключ на время своего отпуска, так как маленький внук, которому на следующий день 10-го августа исполнялся год, мог доставить беспокойство и не дать хорошо отдохнуть.

       Лев обрадовался такому предложению, сказав, что так лучше и для нас, ибо он рано утром собирается пойти порыбачить и не разбудит нас, даст нам возможность подольше поспать. Ничто не предвещало трагедии. За столом он был как обычно весел, шутил, потом только вспомнилась не насторожившая нас сразу фраза: ”Если прожил больше 33 лет, то считай, что ты прожил и 2-ю половину жизни независимо от того, сколько лет ты проживёшь после 33 лет”.

       А было тогда ему 50 лет, и можно полагать, что за этой фразой скрывалось его желание убедить себя в наших глазах, что если он умрёт в 50 лет, то можно считать, что он прожил и 2-ю половину жизни, то есть всё, что ему отпущено судьбой. Мы проводили его до квартиры, где ему предстояло провести ночь, как оказалось последнюю в жизни, и ничего не предчувствуя, договорились, что он придёт с уловом рыбы к завтраку, и мы отметим день рождения внука.

      Но ни днём, ни вечером ни ночью он не пришёл, и мы следующим утром забили тревогу и начали поиски. Нигде, ни в больницах, ни в моргах, ни в милиции его не было, а ещё через день нам позвонили из милиции и пригласили на опознание тела, которое обнаружил в реке в 2-х метрах от берега один мужчина, идя утром на работу. Что это было, убийство, самоубийство или несчастный случай, так и осталось нераскрытой тайной. Следов насилия на теле не выявили, но было обнаружено в крови снотворное, которое он мог принять перед сном, под действием его мог вздремнуть и свалиться с мостков, с которых он забрасывал удочку, и от неожиданности захлебнуться.

     А мог и сам свести счёты с жизнью, причины для этого были. Тогда, выходит, он приезжал попрощаться со мной и собраться с силами, укрепиться в принятом заранее решении. В этом случае, видимо, считая меня настоящим другом, высоко ценящим нашу дружбу так же, как и он сам, полагал, что имеет право доставить своей смертью хлопоты и переживания во имя нашей дружбы. А хлопот и переживаний, действительно, оказалось много, не говоря уже  о технических трудностях с отправкой тела в Ленинград.

      Проводилось расследование обстоятельств смерти, и не только милицией и прокуратурой, куда нас всех  вызывали как свидетелей для допроса, но и комитетом госбезопасности, так как в эти дни проходил международный симпозиум в НИИ Центрпрограммсистем и бдительные чекисты не исключали возможность причастности  к его смерти и зарубежных его участников, но никаких зацепок не было выявлено.

      Я пытался провести самостоятельное расследование, опрашивал всех заядлых рыбаков, рыбачивших в том районе на противоположном берегу реки, не слышал ли кто из них всплеска от падающего тела или не видел ли что-либо подозрительное в то раннее злополучное утро. Но никто ничего не видел и не слышал. Беседовал с заместителем генерального директора НИИ ЦПС, с которым, по словам Хохлова, он встречался в день приезда. Но тот почему–то отрицал, что такая встреча вообще состоялась. Может быть, не хотел давать повод для дачи свидетельских показаний, а возможно, были и более веские причины скрывать какую-то правду. Так и унёс с собой тайну своей смерти мой друг.

     В2009-м году исполнилось 24 года, как его не стало и 50 лет, как мы закончили академию. За эти годы он прошёл через исключение из комсомола за неумный по тем временам вопрос неумному преподавателю, раздувшей кадило из ничего вместо обращения этого “ничего” в шутку; через увольнение из армии под шумок неумных хрущёвских  “военных реформ”; через быструю успешную адаптацию к гражданской жизни, в которой он в кратчайшие сроки защитил кандидатскую диссертацию и вырос до заместителя генерального директора крупного предприятия оборонной промышленности.

      Затем последовало вступление в партию несмотря на исключение из комсомола, без чего невозможно было назначение генеральным директором не менее крупной организации–ГСКТБ, со многими серийными заводами, и наконец, такой бесславный конец. Выпуская очередное учебное пособие в университете, я решил вспомнить официально Льва Хохлова добрым печатным словом, отметить его заслуги и посвятить выпуск этого пособия его памяти, предварив этими добрыми словами предисловие, в котором показал и заслуги других наших выпускников, дал напутствие подрастающей поросли молодых инженеров и учёных. Думаю, оно заслуживает того, чтобы поместить его здесь целиком.
                Предисловие
                Памяти Льва Михайловича Хохлова, учёного, талантливого организатора науки и производства, хорошо известного в 80-х годах прошлого столетия среди разработчиков военного оборудования, а также аппаратуры гражданского назначения, генерального директора ГСКТБ  в г. Ленинграде – посвящается.

     Издание приурочено к 50–летию выпуска коллектива молодых военных специалистов в области авиации, ракетной и космической техники Ленинградской Краснознамённой Военной Воздушной Инженерной Академией им. А.Ф.Можайского, давшей им твёрдую точку опоры в дальнейшем в виде глубоких знаний и преданности Делу. Многие из них добились личных успехов в науке и в службе, внесли весомый вклад в укрепление нашей страны. Это В.М.Аршанский, В.М.Бондаренко,  П.М.Васильченко, Г.В.Дёмин, Н.Г.Жариков, Ю.И.Карпинский, В.В.Кудрявцев,  В.В.Минеев, А..П.Овсянников, Ю.Б.Садомов,  Н.Н.Селин, Г.Н.Субботин,  В.В.Фёдоров, А.Н.Финогенов, Л.М.Хохлов, Г.Ф.Янбых и многие другие, судьба и успехи которых известны в меньшей мере.
       “Дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир!”– якобы сказал в своё время  Архимед. А что было бы, если бы эта точка в то далёкое время была? И где бы тогда и теперь были мы? И чтобы мы делали в перевёрнутом мире? Но это, разумеется, шутка, хотя доля правды есть во всякой шутке. А вот относительно другой точки, а именно точки зрения, можно утверждать, что в ряде случаев она может являться весомой точкой опоры, особенно для руководства.

      Для примера можно привести фразу  из книги Б.Н. Волгина «Деловые совещания»: “Сколько же существует точек зрения на мою единственно верную  точку зрения?!” А сколько проектов (и даже дважды взлетавших опытных космических челноков «Буран»!) попало под пресс не столько «единственно верной точки зрения», сколько под груз «недофинансирования»! (Из беседы с Ю.Б. Садомовым, зам. Генерального директора НПО «Система» по НИР в г. Санкт–Петербурге в 90-е годы прошлого столетия).

      Но даже проекты и работы, которые по тем или иным причинам не удалось завершить, воплотить в серийное производство, не пропали в туне. Как говорится, в науке отрицательный результат – есть тоже результат. Во–первых, отсекались пути развития и технические решения, которые казались до проведения таких работ рациональными, а во–вторых, в ходе научно–исследовательских и опытно–конструкторских работ шло общее продвижение научно–технического прогресса в той или иной области, отрабатывались новые методики, технологии и системные подходы.

       При разработке и изготовлении тех же “Буранов” сделано много изобретений и получены важные результаты в области управления, телекоммуникаций, создания сверхпрочных, сверх жароустойчивых материалов, обеспечения сверхнадёжной,  практически безотказной аппаратуры. Были сделаны первые шаги по микроминиатюризации аппаратуры, которые в последующем послужили базой для решения проблем создания нано –технологий, которые сейчас бурно развиваются.

        Их развитие и внедрение в практику требует и совершенствования метрологии, её программно–технических средств измерений и методов. В данном пособии, в отличие от предыдущего  не содержатся результаты собственных исследований авторов в этой области, однако систематизированное сжатое изложение уже известных технических вопросов оценки вероятностных характеристик с использованием методов математической статистики должно, по мнению авторов, послужить тем фундаментом, который поможет будущим молодым специалистам пойти дальше, внести свой вклад в развитие науки и техники в этой сфере.

       Интерпретируя слова одной спортивной песни применительно к выше сказанному, можно образно сказать: “Придут честолюбивые дублёры, дай бог им лучше нашего сыграть”. И ещё в заключение: “нас было много на челне, иные парус поднимали, другие вёсла опускали…, но…” Нам удалось сделать многое, но многое мы ещё не успели, а некоторые из нас уже и не смогут. Как поётся в песне военных лет, “теперь, друзья, пришла пора, настал и ваш черёд!” Вперёд! Через тернии к звёздам! И пусть сопутствуют вам успехи и удачи, молодое поколение!
           Выпускник Академии 1959 года  полковник в отставке,
                доцент на полставки          С.Л. Федченко
 
          Несчастливо, кажется, сложилась жизнь  у Эдуарда Фурманова. Получил назначение он куда-то на Украину, кажется, в Ивано–Франковск, .Вестей от него никто не получал, а потом кто-то из бывших там в командировке сказал, что он попал в психиатрическую лечебницу, хотя никаких странностей за ним раньше никто не замечал. Так проходили и прошли наши юношеские годы в Ленинграде.

       А Слава Бондаренко остался верен себе, своим юношеским устремлениям к известности, блистательному успеху и к первенству. Хотя и не удалось ему породниться с семействами Булганина и Рокоссовского, но стал всё же зятем одного адмирала, занимавшего довольно крупный пост в министерстве обороны.  Жена Славы оказалась вполне приличной девушкой, без завихрений генеральской дочки и спеси маршальской племянницы. Принимала она, когда пару раз заходил к ним в гости, вполне радушно, но как-то сама собой юношеская дружба заглохла, а мужская не зародилась.
         Несколько лет мы не виделись, и вдруг неожиданно встретились в 1976-м году в санатории в городе Сухуми. Обрадовались, пошли в ресторан. Он был в форме, уже в звании полковника, только что получил, а я ещё не получил папаху и 3-ю звёздочку и потому, наверно, был в штатском. Обслуживали нас не шатко, не валко, не проявляя особого интереса и внимания. И вдруг после небольшой отлучки моего неуёмного друга и перешёптывания с метрдотелем всё резко изменилось.

       К нам стали подходить сразу несколько официанток, предлагать что-то более изысканное, спрашивать не нужно ли что-нибудь ещё и всем ли мы довольны. Я выразил удивление, но Вячеслав сказал, что его вначале не узнали новые официантки, а метрдотель сделал им внушение. Я удовольствовался этим объяснением, и когда мы расплатились и уходили, не заподозрил ничего необычного в том, что Слава попросил книгу отзывов и предложений, оставил в ней благодарственную запись, расписался и дал расписаться мне.

       И только расписавшись там, где стояло: полковник Федченко, обратил внимание, что меня мой друг не только повысил в звании, но и произвёл в космонавты, замаскировав это в середину благодарственной записи, чтобы я сразу не заметил и не отказался подписывать. В этом сказался спустя 20 лет 20-тилетний честолюбивый юноша с неутолённой жаждой славы и известности. Я на него немного обиделся, вдруг прочтёт эту запись кто-либо из знакомых, но что с него было взять. Больше мы с ним не виделись, так как на следующий день он уехал, не появился на очередной встрече выпускников, а следующую пропустил я из-за болезни и вообще сократил поездки и встречи с друзьями, чтобы поберечь своё “рваное сердце”.

       Мне казалось, что, скорей всего, Вячеслав хорошо приспособился к новым условиям буржуазного образа жизни и вполне преуспевает, только, наверно, стал серьёзнее и уже не повторяет юношеских проделок, а лишь вспоминает некоторые из них. Иногда вспоминаются они и мне. Например, покупаем театральные программы в газетном киоске, на предложение старого ленинградца купить газету Слава отвечает, что газет не читаем, вызывая в глазах “участника штурма Зимнего” болезненный вопрос: “за что боролись?”

    Или ещё. На выставке экспрессионистов Слава в книге отзывов оставляет запись, что в основном выставка хорошая, но некоторые картины не выдержаны идеологически и даже вредно влияют на неокрепшее сознание молодёжи, например, как понимать картину “Бельё над морем”? Это что же, наши советские люди живут на дне, как в одноимённой горьковской пьесе?

      Но совсем недавно узнал, что Бондаренко Вячеслав Михайлович скончался много лет назад. Сейчас корю себя, что рано прервалась у меня дружба с этим ярким, талантливым человеком. Очень сожалею, что ничего не знал о последних годах и месяцах жизни своего друга. Мог бы приехать хотя бы проститься. Может быть, было бы не так тяжело смириться с этой потерей.

      А ещё долгое время я поддерживал дружеские отношения с Вячеславом Фёдоровым, дружба с которым у меня началась на аэродромной войсковой  стажировке в  городе  Прилуки  после  5-го курса. Но об этом немного позже, когда поведу повествование о практиках и стажировках.

      4. Ленинград, Горелово, Киров, Куйбышев, Прилуки. Практики и стажировки

      “От живого созерцания к абстрактному мышлению, а от него к практике–таков путь познания истины”,–этой незамысловатой, но верной по сути ленинской формулировкой руководствовались наши педагоги и начальники, организуя и проводя наше обучение в академии. За 5 лет учёбы у нас было 6 практик и стажировок, если не считать курс молодого бойца, который с некоторой натяжкой тоже можно отнести к практике или  стажировке в должности рядового слушателя академии.

      Но 1-я настоящая,  без всяких оговорок, практика была у нас сразу после сдачи экзаменов за 2-й семестр в академических мастерских, где по 2–3 дня нам дали поработать под руководством мастеров на различных станках: токарных, строгальных, слесарных, шлифовальных, штамповочных, сварочных и ещё каких-то, уж и не упомнишь все. Все были довольны этой практикой, тем более, что оценка за неё не ставилась, а только зачёт, и проходила она обычно до обеда, а потом мы были свободны. Единственное огорчение мне доставляли сварочные работы: у меня никак не получался ровный сварочный шов.

      Поэтому к двум профессиям, которые по моему мнению мне были недоступны в силу особенностей моего характера и нервной системы–это разведчика и хирурга, я тогда добавил ещё и 3-ю–сварщика. Но это, конечно, шутка, хотя в каждой шутке есть доля шутки, а остальное, возможно, и не шутка, простите за невольный каламбур. Кроме кое-каких приобретённых навыков работы с техникой у меня в памяти об этой практике осталось стихотворение, которое имело под собой реальную основу, и не со мной одним.

         На практике

Визжат станки токарные,
шумят станки строгальные.
Под шум их усыпляющий
я сладко- сладко сплю.
Встают давно забытые
картины детства дальние,
Потом уж снится юность мне,
кого- то я люблю.
Она ко мне склонилась
и на плечо опёршися
Мне шепчет: ”Полно нежиться,
проснись, не надо спать”.
Проснулся, не пойму никак-
с чего- то мастер ёршится,
Станок стоит, а он кричит…
и в бабушку, и в мать.
       Вторая практика, вернее стажировка в должности техника, была после 2-го курса на близлежащем аэродроме в Горелово на фронтовых бомбардировщиках Ил–28. По сути дела мы впервые прикоснулись к будущей своей работе и представили, чем примерно будет заниматься  большинство из нас. Аэродром этот находился недалеко от Пушкина, и мы могли на выходные, получив увольнительную, отправиться или в Ленинград, или в Пушкин, или ещё в какой-либо пригород Ленинграда. Вот тогда-то я “заработал” первые двое суток гауптвахты, прогуляв с девушкой по Пушкинскому парку и опоздав из увольнения на 2 часа. И ещё на память о тех далёких годах осталась моя фотография,–рядом со столбом с устрашающей надписью: “Не влезай, убьёт!”, как будто каждый только и мечтал влезть на этот столб.

       Третья практика была заводской с выездом в город Киров на завод электрических машин. Проходила она уже после 3-го курса, в июле–перед каникулами. И хотя мы не получили ещё офицерские звания, но чувствовали себя почти офицерами, зная, что на нас уже готовят представления на присвоение лейтенантских званий. Поскольку практика заканчивалась аттестацией с персональной характеристикой каждого и с выставлением оценок, которые могли повлиять на представление, большинство из нас, кто не потерял надежды на присвоение звания из-за многочисленных троек, двоек и пересдач, из-за грубых нарушений дисциплины, связанных с пьянством, старалось показать себя перед руководителями практики с лучшей стороны, не пропускали ни одного дня, выдали много рационализаторских предложений.

       Запомнился прощальный вечер с концертом и танцами, который мы устроили перед отъездом, и сочинённая нами песня, начинавшаяся и заканчивавшаяся словами:

На прощанье мы вам от души споём,
Благодарим за приём.
Встретимся с вами ещё не раз,
Не забывайте нас.

     Потом лет 20 спустя я услышал песню с похожими словами и музыкой, только что сочинённую и впервые  прозвучавшую по радио:
Мы желаем счастья вам,
Счастья в этом мире большом.
………………………………
И оно должно быть большим.
     Так что кто-то использовал наши опусы, и получилась песня с хорошей аранжировкой, достойная исполнения по союзному радио. Как говорится, и мы не лыком шиты были.

      Четвёртая практика, тоже заводская, проходила после 4-го курса на военном приборостроительном заводе в Ленинграде. Вот там я и познакомился с Родионовой, о которой уже упоминал, и которая с лёгкой моей руки стала вскоре женой Льва Хохлова. Жаль, что они разошлись. Может быть, сложилась бы его судьба по другому, и был бы он жив, а у меня был бы надёжный старинный друг. Но если бы мы могли хотя бы немного предвидеть! Увы и ах! К той поре относятся два стихотворения, одно из которых “Штаны” очень нравилось Хохлову, и при очередной встрече он часто просил прочитать его.

                Штаны

              Другу по Академии и жизни Л. Хохлову
                его любимое стихотворение
                Истинно мудрый умирает во–время
                М. Горький

             Мы живём, из жизни вырастая,
Как парнишка из своих штанов,
День за днём того не замечая,
Что они изношены давно.
              Нам в 17 лет как раз всё в пору,
Ново всё, без складок и морщин,
В 30 лет-  уж совести укоры,
В 40-блестки первые седин.
              Ну а жизнь идёт своим порядком,
Та, что так похожа на штаны.
В 50- морщины, как заплатки,
В 60- в заплатках вся, в сплошных.
             Надо шить бы всем штаны с запасом,
Из брезента грубого, из кож.
Только мы по жизни ловеласы,-
Нам штаны такие – в сердце нож.
             Лучше пусть они потом протрутся,
Никого не будем мы винить
Вдруг ещё одни штаны найдутся,
Чтобы было чем старьё сменить.
           Крепкие, матросские холщовые
Покупайте, граждане, штаны,
Грубые, зато совсем дешёвые,
На всю жизнь – всего за полцены.

        А другой стих–шуточный, в виде шаржа на самого себя или любого из нашей группы, закреплённой за одним из цехов завода, так как каждый из нас имел такой грех, немного опаздывать к началу работы, чем огорчали нашего старшего, командира учебного отделения, к тому времени капитана, Минеева Василия Васильевича, отличного, добрейшего человека, нашего старшего товарища (он был лет на 5-6 старше нас), к которому мы относились с большим уважением.
    
  На 5 минут я нонче опоздал.
Прошу, меня за это не браните:
Видать, сознанием ещё я очень мал,
А потому за всё меня простите.
        Я обязуюсь грызть наук гранит,
Пока в песок все зубья не сгрызу я,
А, как узнаю, кто что сотворит,
Не побоюсь, а сразу доложу я.

       И в то же время огорчали его то своими опозданиями, то ещё какой-либо нерадивостью. Ну что взять с бесбашенных: молодо–зелено, хотя к тому времени некоторые из нас уже поженились, Рэм Семягин, Финогенов Толя, и могли бы стать посерьёзнее.

      Пятая практика тоже была заводской и впервые проходила зимой после 9-го семестра на самолётостроительном заводе в Куйбышеве. Строили там современные тогда самолёты Ту–114, которые и в оборудовании, и в компоновке имели много общего с бомбардировщиком Ту–16, которые по выпуску многим из нас предстояло обслуживать. Поэтому интерес к этой практике у многих был неподдельный и оказался не напрасным, ибо помог легче осваивать довольно сложное оборудование самолёта Ту–16 на стажировке.

      К этому времени у меня с Хохловым установились уже достаточно прочные дружеские отношения, которые там ещё больше окрепли. Перед отъездом из Ленинграда ему дали куйбышевский адрес хороших друзей с просьбой передать небольшую посылку. Он выполнил это поручение, а когда его пригласили на чай и стали показывать альбом, он с удивлением обнаружил там свою детскую фотографию в группе других ребятишек, которая была и в его семье.

      Выяснилось, что эта семья не просто друзья друзей его родителей, но и их дальние родственники, а Лев доводится им кем-то вроде троюродного племянника. Последующие 2 или 3 выходных вечера Лев со мной по их настойчивому приглашению проводили у них, угощаясь рюмкой какого-то домашнего вина и очень вкусными пирогами. Возвращаясь от них к себе в общежитие, Лев обычно пел арию “На земле весь род людской…” и песню, дотоле мной не слышанную:

“Мундир, расшитый галунами,
Шинель наброшена едва,
Фуражка тёплая на вате,
Чтоб не замёрзла голова.

      Мы не знали её происхождения, а совсем недавно я услышал эту песню, почти дословно повторяющую ту, что мы пели 50 лет назад, в передаче “К нам в гавань заходили корабли”.  Редкие прохожие, попадавшиеся нам навстречу в поздний холодный вечер, наверно, удивлялись нашему пению, так как на пьяных мы никак не походили, а петь трезвыми на улицах у нас почему-то не принято. Как-то так получилось, что все мои друзья в академии были музыкальными: или учились в своё время в музыкальных школах, или как Хохлов обладали неплохими вокальными данными, и только один Фёдоров, по его же словам, был абсолютно не обладающим никаким слухом, так как ему даже не медведь, а слон на ухо наступил.

     Но он обладал многими другими, если не талантами, то незаурядными способностями в знании литературы– прозы и поэзии, архитектуры и живописи. Был хороший спортсмен, имел 2-й разряд по боксу, 1-й–по плаванию и ещё какой-то разряд по офицерскому многоборью. Вспомнил я его здесь в связи с описанием музыкальных способностей моих друзей, можно сказать, преждевременно, попутно, так как время дружбы с ним ещё не пришло, просто были мы тогда хорошими товарищами. Но уж раз начал говорить о нём, то приведу здесь и стихотворения, о нём и посвящённые ему.

                Другу по Академии и жизни,
                неукротимому и вездесущему В. Фёдорову

          Нет, не такой ты, как другие,
И никогда не был такой.
Воспоминанья дорогие
Проходят длинной чередой...
           Давным-давно промчалось время
Твоих суровых детских дней.
Ты этой жизни сбросил бремя,
Но позабыть нельзя о ней.
           Уже тогда ты был серьёзней
И может быть умней других
Своих товарищей курьёзных,
Любил ты прозу, чтил и стих.
          Писал и сам ещё несмело,
Гонясь за рифмой-стрекозой.
Быть может, стих был неумелый,
Зато задорный и простой.
           И наделён натурой страстной,
В него всю душу ты влагал.
И жизнь казалась распрекрасной,
Хоть мало радостей в ней знал.
         Судьбой избалованный ранее,
Ты опалён войною был,
Но избежал душевной раны
И сохранил душевный пыл,
          И молодой задор и чувство
Прекрасной, чистой красоты,
Влеченье страстное к искусству
И своенравные мечты…
И вскоре стал неукротимым
И вездесущим в жизни ты.

                ***
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный
М. Лермонтов
          Испортила жизнь нас немного,
Для нас недоступна слеза.
У женщин мы смотрим на ноги,
А раньше смотрели в глаза.
         Любовь у нас в сердце горела,
И мы о науке мечтали,
Но вскоре любить надоело,
Учиться мы тоже устали.
         Платон для нас стал непонятен,
И знаем мы твёрдо одно:
На чистой любви столько пятен,
Что стало сплошное пятно.

        А по-настоящему сдружились мы с ним во время последней стажировки  в Прилуках после 5-го курса. Стажировались мы там на аэродроме, где базировались Ту–16, уже в должностях инженеров полков. Расквартировали нас по частным квартирам, которые уже издавна сдавались хозяевами в наём, так что искать жильё самим нам не пришлось. И оказались мы вместе с Фёдоровым и Семягиным у одной хозяйки. Вместе и стажировались в одной эскадрилье, осваивая и оборудование самолёта, и организацию предполётной и послеполётной подготовки, а также и проведение регламентных работ.

      За совместной работой, сбором материалов для дипломного проекта, в разговорах по вечерам выявились взаимные симпатии и зародилась дружба, которая прошла 1-ю проверку через полгода, когда мне с мамой, которая к тому времени жила со мной в Ленинграде, срочно понадобилась комната для проживания, и Слава, узнав о моих затруднениях, без колебания, без моей просьбы сам предложил мне переехать в его комнату, а сам два с лишним месяца ютился у сестры. На этом, пожалуй, можно и закончить описание жизненных перепитий, связанных с практиками и стажировками. После каникул начинался последний этап в нашей учёбе: дипломное проектирование и защита дипломных проектов. Для меня этот период ещё осложнялся квартирными мытарствами, о которых не могу не рассказать отдельно.