Начало войны

                Начало  войны,  бегство  из  Калинина
    
      Перед первым мая 1941 года  я получил приглашение от Маки и Авы поехать  в гости к их приятелю. Приглашавший, его звали Слава,  жил в центре города, на третьем этаже большого дома, с балкона которого можно увидеть перемещение войск, участвующих в параде, и демонстрацию. У Славы большая квартира. Его папа военный, в каком звании, не понял, но то, что командир, - ясно по петлицам. Мы вышли на балкон. На улице много народу, одеты все по-праздничному. Громко звучит музыка: марши, патриотические песни, танцы. 
      Время от времени дикторы по радио произносят здравицу в честь горячо любимого вождя советского народа и всего прогрессивного человечества Иосифа Виссарионовича Сталина. Все дружно подхватывают продолжительным криком «Ура!».               
   
    Торжества начинаются движением военных к месту парада. За ними пошли спортсмены, одетые в форму. Небольшая пауза, и улицу заполняют демонстранты. Колонны украшены красными знаменами, искусственными цветами, надувными шарами. Много транспарантов, повторяющих лозунги, звучащие по радио. Люди поют, танцуют. Звучат песни Дунаевского, Покрасса, Блантера. Эти песни незабываемы до сегодняшнего дня. Устав от шума и впечатлений, мы ушли с балкона и расположились в Славиной комнате, стали знакомиться с его игрушками.
 
    Вдруг в дверь постучали, и в квартиру вошёл военный, с ним - женщина. Видно,  это сослуживец  Славиного папы. Семьи были хорошо знакомы. Вскоре взрослые сели за праздничный стол. После изрядно выпитого спиртного пошёл разговор, к которому я не прислушивался. Но в какой-то момент несколько фраз меня насторожили и стали интересны.  Дверь в комнату была приоткрыта, и я хорошо слышал, о чём шёл разговор. Говорили о надвигающейся войне Советского Союза с Германией. Оба военных были согласны с тем, что немцы готовятся напасть на нас. В наши города уже заброшены шпионы,  ведущие наблюдения за нашими войсками и готовые совершить любую диверсию. Среди населения есть люди из «бывших» недобитых буржуев и кулаков,  которые только и ждут прихода немцев.  В связи с этим у них, сидящих за столом, предстоит  такая работа, которую они ранее не могли себе представить. Немногим позже я узнал, что  Славин папа работал в  НКВД.
      Я был так  напуган услышанным,  что несколько дней не решался рассказать об этом  родителям.  Но не выдержал и обо всём рассказал папе. Он  выслушал, как мог, успокоил, но обсуждать тему не стал. Предупредил,  чтобы я с товарищами об этом не говорил.

    22  июня 1941 года утром, после завтрака, я вышел на улицу покататься на велосипеде. День был выходной, теплый и сухой. Приятелей на улице не было. Объезжал квартал и возвращался к своему дому. При очередном круге, выехав из-за угла, я увидел издали стоящего у ворот нашего дома папу. Сознательно стал ускорять своё движение, чтобы показать, как свободно научился управлять велосипедом. Папа окликнул меня и подал знак остановиться: «Сёма, сейчас по радио с важным сообщением выступит Молотов. Ты хочешь его послушать?» ; сказал он, глядя на меня, запыхавшегося от быстрой езды.  Я знал, кем был Молотов, и согласился.  Поднялись в квартиру.  Мама с испуганными глазами продолжала готовить обед. Папа был  взволнован.  Он сел за стол, а меня посадил на колени. Молотов начал своё выступление: «Германия без объявления войны вероломно напала на Советский Союз, нарушив договор о ненападении. Немецкая авиация бомбила города, вражеские войска перешли границу и вторглись на нашу территорию...». 
      Я хотел  что-то сказать,  но папа остановил: «Дослушай до конца».  Когда выступление закончилось, я громко  выкрикнул:  «Хоть наших погибнет много, но мы победим!» Другого суждения ожидать было трудно. Воспитание предыдущих лет не могло дать другой оценки начавшейся войне. Папа посмотрел на меня и сказал:  «А если среди тех многих будет твой папа,  как  ты на это смотришь?». Я расплакался.  Меня не успокаивали, видимо, хотели дать подумать. В апреле мне исполнилось 10 лет, и я был обязан лучше понимать реальную жизнь,  а не мыслить,  как при игре в солдатики.

     Вскоре папу вызвали в военкомат и направили под Ржев на сооружение оборонительных укреплений. Вернулся он в конце июля очень уставший, похудевший. Земляные работы по 15 часов в день измотали его основательно. Через несколько дней ему вручили повестку о призыве  в армию. Первые полтора месяца войны Красная Армия терпела  одно поражение за другим. Громадная территория страны была захвачена немцами, разгромлены  и пленены  целые  армии. Казалось, что нет такой силы, которая могла бы остановить фашистов.

      После трудового фронта папа с мамой обсудили создавшуюся ситуацию и пришли к выводу   - надо немедленно эвакуироваться.  Но решать эту проблему маме надо было одной, папа уходил в армию. Я уже упоминал, что мама была человеком  нерешительным. А потому ей предлагалось вопросы эвакуации согласовывать с Даревским, папиным начальником по «Главсахару».  Папа уехал.

      На этом закончилось мое детство, и наступила пора жестоких испытаний на многие годы, пора  борьбы за выживание, требовавшая уже не детского понимания жизни.  В 10 лет я стал взрослым.   
      Для начала надо было избавиться от некоторых вещей, которые могли создать трудности при отъезде, да и деньги были нужны. За бесценок продали мой велосипед, патефон, новый папин костюм и кое-что по мелочи. По сути, и продавать-то  было нечего. Жили  бедно, от получки до получки. Мама усиленно работала, чтобы получить побольше денег за разрисовку стаканов, плошек, рюмок. Начались консультации со знакомыми и Даревским, как эвакуироваться. В конце концов  получили справку, что мы эвакуируемся в город Фергану Узбекской ССР. Эта бумага ничего не давала, надо было купить билет на поезд, а это было очень сложно. Службы, созданные для организации эвакуации, работали крайне плохо.

      Город был забит ранеными. От вокзала в госпитали их везли в автобусах,  которых  не хватало. Использовали городские трамваи, что парализовало городской транспорт. Перемещение по городу стало большой проблемой. Мы ещё не теряли надежды уехать. Появился вариант выезда на пароходе по Волге. Начали паковать вещи. Вскоре образовалось несколько тюков, обшитых мешковиной. Чернильным карандашом на них был написан пункт назначения - Фергана и наша фамилия.    

      Наступило 1 сентября - пора идти в школу. Пошёл. Но через два дня учебу отменили. Учреждения, магазины прекращали работу Наиболее угрожающим симптомом скорого захвата города немцами стала  эвакуация раненых из госпиталей. Воинских частей в городе мы не видели. Надежда на эвакуацию населения практически рухнула. Структура управления городом развалилась. Люди метались по городу, ища выход.

      До этой поры Калинин не бомбили, хотя людей к этому готовили. В каждом дворе дома на случай бомбежки сооружали щели. Вырытая траншея  перекрывалась бревнами,  досками  и сверху засыпалась землей. В щелях делались скамейки для сидения. Строительным материалом служили разобранные заборы и сараи. При сигнале «воздушная тревога»  жители дома спускались в щель. Окна были заклеены полосками бумаги и затемнены. На ночь назначались дежурные, следившие за порядком и затемнением окон. На крышах и  во дворах стояли ящики с песком, чтобы гасить зажигательные бомбы.
      Почти каждую ночь раздавались сигналы воздушной тревоги. В небе над городом появлялся на большой высоте немецкий самолет-разведчик. Он сбрасывал осветительные ракеты. Становилось светло, как днем. По этим самолетам стреляли из пушек. Периодически стрекотали  зенитные пулеметы. Но я ни разу не видел, чтобы эта стрельба достигала цели. Наших самолетов в небе не было. 

      В конце сентября, в одну из ночей, немецкая авиация начала основательно бомбить Калинин. Были сброшены бомбы на жилой массив текстильных фабрик «Пролетарка» и «Вагжановка»,  на городской рынок, где было много деревянных построек, и начавшийся пожар был виден  издалека. Небо становилось розовым. Пострадало ещё несколько гражданских объектов. Стало очевидно, что бомбят для устрашения, создавая панику. Я в те дни не слышал, чтобы бомбили  промышленные объекты.  Немцы  пытались их сохранить для использования в своих интересах после захвата города.   
      Немцы, окрыленные успехом на Великолукском направлении, где в это время была разгромлена и пленена  наша армия численностью около 1,2  миллиона человек, могли надеяться на такой же успех на Калининском направлении. А там рукой подать до Москвы ; всего 180 километров.   

      На следующий день после бомбежки наступил день  сплошных воздушных тревог. Улучив момент, мама  отвела меня к  Боймам, а сама уехала  к Даревским  посоветоваться, что же делать дальше. Во второй  половине  дня немцы ещё раз бомбили город. Мама вернулась к Боймам вечером, пройдя весь путь пешком, так как транспорт  не работал. Она рассказала, что в городе ; полное безвластие, милиции уже нет, начались грабежи. На её глазах били витрины центрального универмага и забирали всё, что попадало под руку. Грабили  магазины, склады, учреждения. Радио перестало работать.
      У Даревских мама ничего не выяснила. Вариант уплыть на пароходе, даже оставив все вещи дома, уже был нереальным. После некоторого обсуждения ситуации у Боймов вышли на улицу  посмотреть, что делается, может быть, получить «умный» совет.

      По улице Софьи Перовской, центральной в этом районе,  шли люди,  неся на себе вещи,  часто останавливались на отдых, так как пытались унести как можно больше, а сил  не хватало.  Редко  убогий скарб везли в детских колясках. На наш вопрос:
      - Куда  идете? - отвечали:
      - Уходим потому что немцы рядом. Не хотим попасть под их бомбы. Вон какое зарево кругом от пожаров. Так бомбят неспроста. Вот-вот немцы войдут в город,  начнутся уличные бои, при этом мирных жителей гибнет больше, чем военных. Красная Армия просто так, без боя, город не отдаст.
      Какая была великая вера  в армию, в наших руководителей даже в условиях  очевидного  поражения.
      - Идем, сами не знаем куда,  думаем,  лучше  переждать в деревне. А спешим уйти потому, что  на нашем пути из города - два  моста через реки Тьмаку и  Волгу. Не дай Бог, разбомбят, -  некуда будет деваться.
      Но больше всего ответы были предельно лаконичные: 
      - Идем, куда глаза глядят.

      Стало ясно, что надо уходить  из города  как можно скорее. Решили подобрать самые  необходимые вещи и утром уйти «куда глаза глядят» с толпой беженцев, а там будет видно.  Но домой с мамой  попали  только на рассвете,  так как началась воздушная тревога, и мы вынуждены были  сидеть  в щели у Боймов. В  эту ночь спать не пришлось. Добравшись до дома,  уставшие и полусонные, мы распарывали  зашитые тюки и извлекали  самые необходимые вещи. И снова их упаковывали  в небольшие котомки. Получилось шесть мест, по три на каждого. К двум котомкам  пришили  лямки, чтобы взять их на плечи, как рюкзак, и по упаковке в каждую руку.  Кроме того, была сумочка с документами и небольшим количеством еды. В последний месяц питались плохо, в магазинах почти ничего не было.

      Раним утром пришли к Боймам. Там нас уже ждали. Всё было готово к выходу. День был солнечный - пора  затянувшегося бабьего лета.
      На центральной  улице много людей,  как на праздничной демонстрации. Шли к мосту через реку Тьмаку, таща на себе столько вещей, сколько могли унести. Люди  перекликались друг с другом, чтобы не потеряться. Перед мостом через Волгу сливалось несколько людских потоков,  двигающихся из разных районов города. Мост стал труднопреодолимым  препятствием.  Беженцы давили друг на друга, пытаясь ускорить движение. 

      Здесь нас постигла  неудача. Мы потеряли в толпе семью Боймов. Людской поток нёс нас в нужном направлении.  Я как мог  держался за маму. Пройдя метров триста, приблизились вплотную к мосту, и вдруг я  увидел знакомые лица. Это  были  Гринманы: Иосиф, Бася, её мать и четырехлетняя дочка. Бася была беременна на шестом месяце. Кинулись к ним поближе. Так распорядилась судьба, что всю дорогу в эвакуацию и последующую  нашу жизнь  предопределила эта встреча. Мы не расставались до середины  января 1942 года.

      Мост прошли благополучно. Вышли на противоположный берег. Перед нами ; три дороги.  Люди расходятся по всем трем. Куда идти лучше? - не знаем.  Спросить кого-либо бесполезно, у каждого свои планы. Интуитивно выбираем дорогу, ведущую вправо вдоль Волги. Важно не попасть к немцам. Постепенно людей становилось всё меньше. К вечеру мы вышли к небольшой деревне. Отдельные  дома уже заняты  беженцами,  в другие не пускают.  Ставни закрыты, двери на засовах.  Дозваться хозяев невозможно. То ли покинули дома, то ли боятся пускать беженцев. А тут ещё евреи.  Известно, как к ним относятся немцы. Найдутся люди и скажут, что евреев привечали,  понятно, что из этого будет. Дошли до края деревни, очень устали. Неподалеку стоит обветшалая деревенская баня. Вроде как ничейная. Открыли дверь, предбанника нет, окошечко малюсенькое.  Решили разместиться в бане. Рядом с ней стоял небольшой стог соломы, которую расстелили на полу. 

      На следующий день  попытались купить какую-либо еду. Не получилось ; деньги стали никому не нужны. Выменять вещи на хлеб также не удалось.  Еды оставалось на один-два дня. Разузнали, что до следующей деревни  более 30 километров,  это нас очень расстроило. Бася плохо себя чувствовала, сказался длинный переход предыдущего дня, её мать, старая  женщина, едва двигалась. На физическом состоянии всех сказалось и нервное потрясение, бессонные ночи предыдущих дней, недостаток  питания. Учитывая всё это, ринуться в дальний путь пешком мы не решились. Целый день Иосиф ходил по деревне в надежде найти какой-либо транспорт. Безуспешно.

      Неожиданно для нас в деревне появились военные на лошадях. Подъехали к Иосифу и потребовали документы. Он показал паспорт, справку на эвакуацию и бронь, освобождающую его от призыва в армию,  как необходимого работника. На словах объяснил, что сопровождает беременную жену, малого ребенка и престарелую тёщу.
     Несмотря на это, ему было сказано: «Такому мордовороту следовало бы воевать с фашистами на линии фронта, а не сопровождать жену в эвакуацию». Иосиф действительно был  крепким, рослым мужчиной. Мы были рады, что всё только этим  кончилось. Хорошо, что в нем не признали дезертира, а то и пристрелить могли.  Кто бы стал разбираться  в условиях фронтовой  полосы. Тем более что эти люди, скорее всего, были из НКВД, наделенные большими полномочиями.

    Положение становилось критическим - нечего было есть, наступили холода. Я ходил по окрестностям в надежде найти хоть что-либо съедобное. Поиски увенчались успехом, - в парниках обнаружил зеленые полугнилые помидоры, которые были оставлены  при уборке урожая.  В поле подобрал немного  мелкого  картофеля.  Это не спасало от голода.

    В одну из  ночей я проснулся от шума на улице. Прислушался.  Показалось, что это цоканье лошадиных копыт. Я спал у окошка и потому мог посмотреть, что делается на улице. По дороге двигались  лошади, тащившие пушки, и подводы с каким-то грузом,  шли пешие солдаты. Первое ощущение, что идут немцы. Дрожь пробежала по моей спине. Я прильнул к стеклу и понял, что ошибся. Шли наши солдаты. Это продолжалось почти до рассвета. Войска проходили деревню в сторону Волги и располагались по берегу в лесистой местности. На вторую и третью ночь всё повторилось. Потом  мы  узнали, что шли сибирские полки, призванные на защиту  подступов к Москве. К этому времени центральная часть города Калинина - противоположный берег Волги ; был захвачен немцами. Недалеко от нашей деревни были установлены пушки. Появились проезжающие грузовики, подвозившие боеприпасы и продовольствие.

     В один из дней, доведенные до отчаяния голодом, мы с мамой решили пойти в сторону разместившихся в лесу солдат в надежде, что нам дадут хлеба. Собрав все вещи, мы ринулись в путь.  Шли недолго. Вдруг  недалеко от нас стали разрываться снаряды.  Начался обстрел наших позиций. Один из военных, видимо, командир, размахивая руками,  громко закричал нам: «Назад! Куда прётесь?! Ложись!». Дальше следовал отборный мат. Мы легли на землю. Перепуганные до смерти, боялись шевельнуться. Забыли, зачем пришли. Перед нами была ужасающая панорама передовой линии фронта с искореженной воронками землей, убитой лошадью, окровавленными людьми. Обстрел прекратился так же неожиданно, как и начался. Мы поднялись с земли и  побежали в деревню, к  бане.   

     К вечеру Иосиф пришёл с радостной улыбкой на лице и сказал, что договорился с одним шофёром машины   взять нас  обратным рейсом после разгрузки  и увезти в ближайшую деревню, если  в кузове будет место. Все подготовились к отъезду.  Машина остановилась на дороге. В кузове лежали какие-то металлические предметы, но место для нас было. Сели в машину на свои вещи. Поехали. Шофёр ; молодой белобрысый мальчишка, говорок волжский, окающий, для нас привычный. Проехав полпути,  машина остановилась. Солдат вышел из кабины и указав на небольшое поле, сказал: «Здесь не успели убрать урожай. У меня есть две лопаты,  накопайте себе картофеля. Но недолго, меня ждут». Мы с Иосифом принялись за дело, мне помогала мама. Минут через тридцать двинулись дальше. Въехали в большую деревню.  Много людей в военной форме, грузовики, подводы с лошадьми. Подъехали к сельской школе, - она не работала, помещение занимали военные. К  машине подошел командир, спросил у шофера:
      - Что за люди? - Красноармеец ответил:
      - Беженцы, голодные, дети со старухой и беременная женщина. Командир внимательно посмотрел на Иосифа, Попросил его показать  документы. С остальными  всё было  ясно  без слов.
      Как  могли, стали благодарить шофёра за его величайшую услугу. Кто знает, как бы сложилась наша судьба?  Собрали немного денег и предложили  ему. Парень отказался наотрез: «Не надо, я советский человек, это мой долг. Да и зачем деньги солдату на войне? А вам пригодятся». Как велика была сила советского воспитания, чувство долга перед страной,  бескорыстие у простых людей! 

      Нам с мамой разрешили занять  класс, где на полу уже была настелена солома. Положив вещи, вышли на улицу. На бревне сидели, покуривая, три командира. Мама обратилась к ним с вопросом, где и как можно сварить картошку?  Ей  указали на  несколько кирпичей, между которыми лежали угли. «Собери палочек,  разведем костер,» - сказал один из военных. Дали армейский котелок, в котором мама поставила варить картошку.  А пока, в ожидании ужина,  расспросили, кто она и откуда,  где муж?  На кирпичи поставили другой котелок с водой, для чая. Один из военных принес  хлеб, сало и сахар, главное - много. Ели кто сколько хотел. Запили кипятком.  Стемнело, и мы пошли  спать.
      Ночью  у меня начался сильный понос, и до утра я промучился с болями в животе. Утром, увидев моё состояние, военные налили мне в кружку немного водки и сказали, чтобы я выпил. Завтракал сухарями, которые дали военные, запивая кипятком с кусковым сахаром вприкуску. Весь день  пролежал на соломе.

      В деревне, где мы остановились, была  размещена интендантская служба,  обеспечивающая  воинские части передовых линий всем необходимым. С вечера стали готовиться для отъезда дальше в тыл.
      На следующий день рано утром немцы сбросили на деревню несколько бомб и из пулеметов  расстреливали  всё, что двигалось. Со сна я даже не понял, что произошло. Всё длилось менее  двух минут. Когда вышел на улицу,  то увидел  последствия этого нападения:  убитые и раненые, искорежена техника, разрушены постройки. Точность бомбардировки была высокой, так как самолеты  пролетали  очень низко. Наш отъезд был отложен. 

      Через день движение транспорта возобновилось. Основной задачей воинской части, которая нас приютила, была вывозка к передовым эшелонам фронта боеприпасов и продовольствия от железнодорожной станции небольшого городка. На этом маршруте использовали грузовики и подводы с лошадиными упряжками. Мы с Гринманами разместились на двух подводах и благополучно прибыли в город. Там оказался  эвакопункт. Нас накормили. На станции   формировали  санитарный эшелон,  куда подцепили  теплушки с беженцами и две платформы с зенитными пулеметами для отражения возможного воздушного нападения немецкой авиации. Поезд направлялся в город  Ярославль.

      В теплушке было два яруса нар,  люди лежали, как сельди в бочке.  Перевернуться с боку на  бок было трудно. С нар спускаться боялись, так как обязательно потеряешь  место. Болели бока от длительного лежания на досках, но приходилось терпеть. В нашем вагоне  буржуйки ; чугунной печи для обогрева ; не  было. Поезд шёл очень медленно, простаивая в тупиках по многу часов. Пропускали  более важные грузы.  Двигались от перегона до перегона.   

      На одном из участков пути нас стал преследовать немецкий самолет. Он сбросил  две  бомбы. Одна попала в паровоз, другая разворотила железнодорожный путь перед поездом. Опытный  машинист, предвидя попадание бомбы, обученный к действиям в таких ситуациях, своевременно  притормозил, избежав неминуемого крушения.  Беженцы и раненые, кто мог, выпрыгивали из теплушек и разбегались по полю. Во время этих событий зенитные пулеметы вели непрерывный огонь по самолету. Встретив такое сопротивление, немец улетел, не использовав возможность на бреющем полете расстреливать из пулемета бегущих по полю людей, как это обычно делалось. Мы оказались в  расположенной неподалеку деревне  и провели там  два  дня без еды,  пока не  отремонтировали железнодорожные пути и не заменили паровоз.   

      В Ярославле, куда мы прибыли,  решено было отдохнуть. Нас приняли на довольствие в эвакопункте, отмыли в бане, прожарили нашу одежду.  Город жил спокойно. Казалось, что война где-то далеко. Воздушные тревоги были только учебные, для проверки бдительности населения. Бася легла в больницу, и Гринманы должны были дождаться её выписки. А нам с мамой предложили уехать, так как  город был переполнен беженцами.   
      Выезд из Ярославля был намечен на 7 ноября. Нам даже выдали билеты на пассажирский поезд до города Горький. В поезд сели утром.  Был хороший, солнечный, морозный день. Вагон старый, общий, только сидячие места, но нам он показался раем после теплушки. Поезд стоял на первом пути, паровоз,  время от времени, шумно выпускал пар. У входной двери вагона стояла проводница с сигнальными  флажками. Всё было готово к отправлению.  Я сидел у окошка и смотрел на перрон.
      Вдруг, неожиданно, раздался сигнал воздушной тревоги.  А немного погодя мы услышали вой немецких самолетов.  Их рев моторов был нам хорошо знаком после бомбёжек Калинина. Через мгновение раздался сильный взрыв. Бомба угодила в угол вокзала, разрушила часть платформы. Далее, с небольшими интервалами, последовали  другие взрывы бомб, сбрасываемые другими самолетами. Дикий рев самолетов, свист летящих бомб, взрывы, клубы дыма и огня приводили людей в дикое состояние. Бомбы  разбили железнодорожные пути, наш паровоз, санитарный эшелон, стоявший на втором пути, где начали гореть вагоны. Раненые красноармейцы, кто мог, выпрыгивали из вагонов. А те, кто не мог это сделать, остались в горящем поезде.

      В нашем вагоне ударной волной  выбило  все стекла.  Многие были ранены битым стеклом. Окровавленные лица производили ужасающее впечатление. Ударной волной меня снесло с сиденья, и я оказался на полу. Мне повезло, спасла зимняя шапка, завязанная на тесемки, и много одёжек, надетых на мне. Несколько незначительных кровавых  царапин от битого стекла я все же получил. От происшедшего я словно одурел. Видимо, я был контужен и не понимал, что делаю. Как только прекратились взрывы, в вагоне началась невероятная паника. Все ринулись к выходу, толкая друг друга, переступая через раненых. Проводница была убита осколком, её тело мешало выходу, и его вытолкнули ногами из вагона. Я прополз на коленках к главному проходу, стремясь влиться в толпу, ринувшуюся к выходу. Людская лавина подхватила меня и вышвырнула на платформу. Как не затоптали до смерти,  я не могу понять до сих пор.
      Не раздумывая, я кинулся бежать за другими людьми. Обогнув здание вокзала, очутился на улице, прилегающей к вокзальной площади.  Здесь меня остановили  милиционеры, потребовав  залечь в водосточную канаву на обочине дороги.  По бегущей толпе немцы открывали пулеметный огонь. Только лежа в канаве, я вспомнил о маме. Где она, как  мне быть дальше  без неё,  где доверенные мне вещи? Что будет со мной дальше? Испуг и отчаяние охватили меня, я заплакал. На улицу продолжали выбегать новые люди. Их встречала милиция и загоняла в канаву.

      Вдруг я увидел бегущую маму, чуть не падающую с ног под тяжестью наших вещей. Она громко рыдала и кричала: «Сё…ма! Сё...ма!»  Испуганный и  плачущий, я поднялся из канавы и побежал  к  маме.  В канаву меня  загнали уже вместе с ней.
     В небе наступила тишина. Замолкли пушки и зенитные пулеметы.  Люди начали вылезать из канав. Поднялись и мы.  Начали делить вещи,  кому что нести. И обнаружили, что нет одной котомки, которую я нес, и маминой сумки со всеми документами, справками и некоторыми  ювелирными вещичками. Кинулись к  вагону, где мы сидели до бомбежки. Но он был пуст, вещей не было. Пошли в медпункт,  меня умыли, помазали царапины йодом.

      Нам предоставили место  в комнате матери и ребёнка, дали талоны на обед и ужин. На следующий день нам оформили новые документы. Приходили в себя ещё несколько дней. К этому времени выписали из больницы Басю, и в город Горький мы отправились вместе с семьёй Гринманов. 
      В поезде было холодно, и к середине пути у меня поднялась температура,  заболели ноги. В Горьком меня поместили в детской комнате.  Где ночевала мама, я не знал. 

     Каждый эвакопункт пытался как можно быстрее избавится от  эвакуируемых. Задержкой служило только отсутствие транспорта. Наконец сели в поезд. Бася должна была вот-вот родить. В дороге я себя почувствовал совсем плохо, ; уже не мог ходить.  У Баси начались схватки. Еле дотянули до Арзамаса. К поезду подъехала «Скорая помощь»  и забрала Басю. Меня в эту машину не взяли.  Иосиф посадил меня на плечи и отнёс в  больницу, хорошо, что располагалась она недалеко от вокзала. Там меня помыли,  накормили  и обильно потчевали таблетками. Дело пошло на поправку.

      А с мамой было очень плохо, ей пришлось ночевать на вокзале. Начались сильные  декабрьские  морозы. Обеспечение  беженцев ночлегом и питанием было крайне плохим. Даже 200 граммов хлеба она получала не каждый день. Потом мама рассказывала,  что в одну из ночей она сидела на лавке с одним пожилым  мужчиной и задремала, а когда открыла глаза, то увидела мужчину лежащим на полу. Он был мёртв.
      Через некоторое время мы продолжили путь. Наша компания увеличилась на одного маленького человечка - у Баси родилась девочка. 

      В канун Нового года  добрались до города Сызрани, Куйбышевской области,  и сделали там остановку. К тому было несколько причин. Гринманы не могли дальше ехать с грудным ребенком, до Ферганы девочку бы не довезли. У Баси началась грудница,  а  у  меня снова поднялась температура и заболели ноги.  Я вновь попал в больницу.
      В это время  по радио сообщили,  что наши войска с тяжелыми боями освободили город Калинин. Мы задумались: а не стоит ли  вернуться  в Калинин и прервать мучительную для нас эвакуацию?  Раздумье длилось недолго.

      Дело в том, что из Москвы были эвакуированы все наркоматы.  В городе Сызрани разместился Народный комиссариат легкой промышленности СССР. Тот самый, которому подчинялось предприятие, где работал до войны Иосиф. Он направился туда. Ему предложили вернуться на своё предприятие, и это было принято.
      Семье подготовили соответствующие документы для возвращения в Калинин,  выдали  билеты и денежные подъемные. 
      Мы с мамой остались одни, так как к легкой промышленности не имели никакого отношения.

      Стояла очень морозная зима. Я находился в больнице.  Мама жила на переполненном беженцами вокзале.  Обедала  в столовой по талону. Её путь до столовой пролегал по главной улице города. Вид её был ужасен.  Она выглядела старухой,  хотя ей в то время было всего тридцать девять  лет. В один из дней, идя на обед,  мама увидела идущую навстречу женщину,  лицо которой ей показалось знакомым. 
      - Ваша фамилия случайно не  Кушнаренко? – спросила мама.
      Женщина внимательно осмотрела маму.
      - Да, я Кушнаренко, а вы откуда меня знаете?
      Мама стала объяснять, что родом  из Тульчина, иногда посещала клуб, где  пела песни  артистка  Кушнаренко. Всё совпадало. Они разговорились. Оказалось, Кушнаренко некоторое время жила в Тульчине, и пела в клубе, вышла замуж за командира Красной Армии родом из Сызрани,  куда перед войной он и привёз свою жену.      Мама рассказала о нашей эвакуации, о том, что сын  лежит в больнице, а наши знакомые вернулись в Калинин,  и о том, что она в растерянности и не знает, что делать дальше. Кушнаренко очень сочувственно отнеслась к нашей судьбе. Несколько раз повторяла:  «Бедненькая, чем  же вам помочь?»  И неожиданно спросила:
      - А вы случайно не помните  Горлову из Тульчина?
    Мама такую не знала.
      - Да что я вас спрашиваю, ведь это её  фамилия  по мужу! Её муж был заместителем  наркома  легкой промышленности, но перед  самой войной умер.  Сейчас она живет с сыном в Сызрани и занимает высокую должность, ; председателя  профсоюзной организации Наркомлегпрома. Она могла бы вам помочь.
      Кушнаренко предложила  проводить маму  к Горловой. 

      Мама зашла в кабинет своей землячки. За столом сидела незнакомая  женщина, лет на десять старше мамы.  «Кто вы и по какому вопросу пришли?» - громко спросила женщина, видимо, привыкшая к такому тону разговора. Мама оробела,  замялась и заплакала.  Последовал следующий вопрос: «К кому вы пришли?» Дверь кабинета не была прикрыта, и  Кушнаренко слышала весь разговор. Она решила помочь маме. Вошла в кабинет и рассказала  то, о чем должна была рассказать мама.  «Как ваша фамилия?» - последовал новый вопрос. Мама ответила:  «Билянская». Наступила пауза, после чего Горлова смягчила тон и сказала, что её девичья фамилия  Левит, зовут Циля, и она  хорошо знала маминого  брата  Путю.  Выслушав ещё раз в более подробном изложении мамину беду, она твердо и решительно сказала: «Ни в какую Фергану вам  ехать не следует, оставайтесь в Сызрани. Я помогу устроиться  с жильем и работой. А пока  возьмите». И она протянула маме небольшую книжицу.  «Это талоны на  обед,  для вас и сына.  Завтра к  двум часам дня зайдете за письмами по поводу  устройства».

      На следующий день мама пришла в наркомат. Горлова вручила ей два письма. Одно, - по жилищному вопросу, другое  начальнику госпиталя о трудоустройстве эвакуированной женщины.  Эти письма следовало отнести в соответствующие организации. Мама поблагодарила и хотела было уйти, но Горлова  её остановила: «Дайте мне письмо по жилью», - попросила она. Через две  минуты  она разговаривала по телефону с кем-то из исполкома, разъясняя и убеждая, что жилье нужно немедленно.
      С жильем задача была наисложнейшая. До войны в Сызрани проживало около 100 тысяч жителей. В 1942 году население выросло до 500 тысяч человек. В город было вывезено с оккупированных территорий несколько крупных заводов. Мама должна была каждый день заходить в наркомат и узнавать, как решается вопрос с жильем. А пока меня выписали из больницы, и я поселился на вокзале. Вскоре маме сказали, что сейчас прибудет человек из горисполкома, и её поведут заселять. Акция  была насильственной. 

      Улица, на которой нам предстояло жить, называлась Электрическая, хотя электричества в домах не было. Нас заселяли в ветхий, одноэтажный, с засыпными стенами дом, хозяйка которого была старая женщина, жившая со снохой и внуком четырех лет. Сноха работала свинаркой в подсобном хозяйстве завода. Её одежда пропахла  навозом, и этот запах стоял во всем доме. Туалет на улице. Воду носили из колонки из соседнего квартала. Для мытья её нагревали зимой в печке, а летом на солнышке. С городской баней была проблема. Чтобы попасть в неё, надо было отстоять очередь в несколько часов. Стирали белье редко.  Хозяйская  семья до нас уже была уплотнена. В горнице  жил молодой мужчина, эвакуированный с Людиновским заводом, - Николай Кузнецов, пройдоха и спекулянт, проводивший всё свободное время  на рынке.

      Сноха хозяйки с ребенком спала в проходной, а престарелая свекровь - на русской печи. Нам с мамой отвели место в горнице, на противоположной стороне от кровати Николая. Поначалу хозяйка пыталась возражать против такого  насилия, но ей зачитали соответствующее постановление горисполкома, в котором  ссылались на военное время, сложность ситуации,  указывалось на временность нашего пребывания. Проявить настойчивость хозяйка не осмелилась. Её сына перед войной  осудили за убийство, правда, во время войны он был направлен в штрафной батальон, где и погиб в бою.

      Условием нашего проживания было: плата за угол 30 рублей в месяц и обеспечение собственным топливом. На зимний сезон нам в исполкоме выдавали талон  на получение полкубометра дров и двух кубометров сланца. Первое время мы с мамой спали на полу, подложив под голову наши вещи. 

      Теперь предстояло устройство на  работу. Но перед тем как идти в госпиталь, надо было решить важную проблему  уничтожить вшивость, которая сопровождала почти всех беженцев. У мамы были длинные волосы, заплетенные в две косы,  которые за время многомесячного пути  спутались до такой степени, что расчесать их стало  невозможно. Пришлось постричься наголо, а в санпропускнике прожарить всю одежду.   

      Только после этого,  взяв соответствующее письмо, мама пошла к начальнику госпиталя. Прочитав послание из наркомата, он  решительно заявил: «У меня для вас работы нет. Поищите в другом месте». Мама не уходила, расплакалась, стала объяснять:  «Неработающим не  дают карточки. У меня больной ребенок, у нас почти нет одежды, мы босые и голые, неужели вы этого не можете понять?»  Он слушал, не пытаясь её остановить. Но на её слезы всё же отреагировал. И глядя в сторону, спросил:  «Пойдёте работать  санитаркой в морг?»
      Мама обомлела. Такого она не могла  себе даже представить. Она была приперта, как говорится, к стенке своим безвыходным положением.  Вытирая слезы, мама ответила: «Согласна». Так началась наша жизнь эвакуированных в городе  Сызрани. 

      В заголовке этой части моих воспоминаний не случайно написано слово «бегство», а не «эвакуация». Эти слова в моём понятии имеют совершенно разные значения.  Эвакуация ; это когда собрали вещи, сели в поезд, в большинстве случаев с родными или с друзьями и сослуживцами, и поехали на чужбину,  где всё иначе. Конечно, это плохо. Беженец - это голый и босой, измотанный бегством физически и морально, оторванный от родных и друзей.  Это ужасно.