Вечная женственность

Передо мной деревянная лестница, по которой мне нужно подняться. Сначала я смотрю на неё снизу вверх, потом делаю несколько шагов по нагретым солнцем ступенькам. Так приятно ощущать это босыми ногами. Моё состояние очень комфортное, вокруг тишина и покой. Доски жалобно скрипят и прогибаются под ногами. Не страшно, конечно, но в щелях видно, что под лестницей свален какой-то хлам, там пыльно и грязно, и провалиться туда совсем неохота.
Я делаю ещё несколько шагов, пройдено ещё несколько ступенек, и меня размаривает окончательно. Тело наполняет приятная истома, я сажусь на горячие ступеньки, потом ложусь и вытягиваюсь на них. Я знаю, что это сон, и он будет сниться мне до тех пор, пока я не поднимусь на лестницу. И так же я знаю, что долежу до тех пор, пока не проснусь, и у меня такое чувство, что сплю во сне…
О, Господи! Звонок в дверь, и я открываю глаза. Кто это может быть так рано, ещё только десять часов? Я заснула в шесть утра. Но можно и не думать, разумеется, это Светка. Интересно, как она умудряется проходить в подъезд, минуя домофон?
Я поворачиваюсь на другой бок, но звонок превращается в сплошную какофонию звуков.
– Сожжёт ведь звонок когда-нибудь, – вяло думаю я, переворачиваясь на спину. Знаю, что Светка не отстанет, поэтому не тороплюсь. Нащупав в изголовье две маленькие гантельки, я с удовольствием несколько раз потягиваюсь, стараясь, чтобы задействовано было всё тело. Наверное, привычка потягиваться таким образом помогла мне в сорок пять иметь фигуру тридцатилетней женщины.
Звонок, издав какой-то сип, резко замолкает. Воцаряется тишина. Я сажусь, привычным движением нащупываю свои любимые «зайчики» и тянусь за халатом. То, что Светка уйдет, я не беспокоюсь. Я знаю этого человека очень давно. Сейчас она набирает номер моего мобильника. Точно! Тумбочка около постели озаряется нежным сиреневым сиянием, и комната наполняется благородным полнозвучием аккордов «До-минорного» концерта Рахманинова. Я отключаю телефон и, завязывая халат, не спеша иду к двери.


Светка вваливается, возмущаясь по поводу моего долгого неоткрывания. Она как всегда неотразима. Белоснежная шубка, перчатки тончайшей лайки, новые сапоги. Их я осматриваю с пристрастием на предмет остроты каблуков. Светка считает дурным тоном разуваться в гостях, а у меня обычное состояние линолеума на кухне – зеркальный блеск.
Пока Светка снимает шубу, я иду варить кофе. Мои «зайчики» нежно гладят затейливую мозаику пола. Светка бодро топает за мной следом.
– Опять после неё полы мыть, – думаю я, засыпая горсть зерен в кофемолку. Но, размолов кофе, я надеваю на лицо глупо-рассеянную улыбку, при помощи которой последнее время общаюсь с подругой, и подвигаю ей пепельницу. Ой,... в пепельнице остался окурок. Наверное, он курил уже перед самым уходом, а я и не заметила вовремя!
– У тебя кто-то был вчера – констатирует Света, с любопытством рассматривая окурок.
– Ты очень догадливая, – сухо отвечаю я, вытряхивая пепельницу.
Светка пожимает плечами:
– А и так сразу видно, что у тебя был мужчина. Часы. Он забыл часы, – и она указывает на холодильник.
Я убираю часы в шкаф, но глазастая Светка уже рассмотрела, что это «Роллекс», вещь не дешёвая, а в недешёвых вещах она разбирается очень хорошо. Поэтому я удостаиваюсь одобрительного взгляда.
Потом мы пили кофе, вели светскую беседу, и я чувствовала, что самую кусачую новость подруга приготовила на десерт.
– Ты в курсе, что у нас через неделю свадьба? – спросила она, внимательно рассматривая толстые перламутровые нашлёпки на том месте, где у нормальных людей обычно находятся ногти.
– Да что ты говоришь, – удивляюсь я, – ты замуж выходишь?
– Не глупи, – Светка немного остывает, – сын женится. Тебя, по известным причинам, на свадьбу не зовём. А говорю тебе для того, чтобы знала.…
Светка встаёт и потягивается с чувством исполненного долга.
Я продолжаю глупо улыбаться, изо всех сил показывая, как меня удивила Светкина «новость».
– Гостей, наверное, будет много?
– Нет, не очень. Ты же знаешь, я люблю качество, а не количество.
Наши вкусы иногда удивительно совпадают, – думаю я, стараясь не выходить из образа. Светка неожиданно впадает в благодушное настроение.
– Я тебе потом фотографии принесу. И милого твоего специально для тебя сниму, фас и профиль. Ты же прекрасно понимаешь.
Что конкретно я должна понимать Светка не поясняет. Она накидывает шубку, обдаёт меня запахом тонких духов, нежно прикладывается щекой к моему уху и упархивает в раскрытый дверной проём. Лети, милая!


Я возвращаюсь на кухню, убираю посуду, поливаю цветы. Розочка на окне выкинула несколько стрелок бурого оттенка, на концах завязались малюсенькие шишечки. Сколько их – раз...два. Два бутончика. Почему она всегда выдаёт чётное количество бутонов?
Я нежно глажу будущие цветочки – так всегда делала мама, она разговаривала с цветами, и они платили ей таким пышным разноцветьем, что соседки ходили к нам на экскурсии.


– Ах, Анна Борисовна, когда это вы на всё время находите, целый день в школе, тетрадок куча, а на окнах такая оранжерея… дайте-ка я у вас этот листочек украду!
Удивительно, как быстро воспоминания заполняют всё существо, достаточно только приоткрыть малюсенькую щёлочку и всё – я уже вижу огромный, полутёмный коридор, ряд обшарпанных дверей коммуналки на Васильевском острове, где жили мы с мамой.
Я ощущаю звонкое весеннее утро, чувствую, как в приоткрытую форточку пробирается утренний морозко. Он пытается укусить, показать, что ещё может напугать, а на самом деле только придаёт бодрости и душу наполняет радостью. Весна. Я отчётливо слышу звенящий грохот трамвая, курсирующего по Среднему проспекту, куда выходили окна нашей комнаты. В щёлку под дверью просачивается едкий запах подгоревшего молока. Это соседка справа всегда забывает его на плите. А сосед слева уже проснулся и кашляет, кашляет. Слышен топот маленьких ножек: полуторагодовалый Кирик совершает утренний променаж. Его мать работает уборщицей на табачной фабрике, поэтому с малышом нянчатся все соседи огромной квартиры, кто свободен утром. У меня вторая смена в школе, поэтому я сейчас встану, оденусь и буду играть с Кириком, пока не вернётся его мама.
Потом нарисуется Светка. Она живет совсем рядом, на Восемнадцатой линии между Средним и Большим проспектами. У них хорошая, дружная семья, и живут они в отдельной квартире. Светкин отец работает каким-то начальником, а мать – в райкоме партии. Она не очень одобряет дружбу Светки со мной, но мы души не чаем друг в друге, и не можем провести друг без друга и одного дня. В школе мы сидим на одной парте и в музыкальную школу ходим тоже вместе, в одну группу. И «всякие пакости», как выражаются учителя, делаем тоже вместе. А как же иначе? В те безопасные и сытые шестидесятые мы действительно были самыми главными в этой жизни. И весь огромный прекрасный город принадлежал только нам двоим.
Потом незаметно подкралась юность. И вместо всяких шкод и шалостей наши души начали занимать другие мысли. Мы мечтали со Светкой поступить на геофак, закончить его и удариться в романтику путешествий: Урал, Сибирь, Алтай, костры и путешествия, путешествия. Нам этого так не хватало! Светка ещё ездила с родителями в Сочи. И даже за границей была, в Болгарии, на «Солнечном Берегу». А маминой зарплаты хватало, чтобы мы с ней могли совершить круиз до деревни в Псковской области, где жила бабушка, мать моего отца. Это, и ещё пионерский лагерь в Гатчине были для меня пределом мечтаний каждое лето.
Однако всё случилось совсем не так, как мы думали. Светка почти без усилий поступила в Университет на юридический, а я со своими тройками не прошла на геофаке даже собеседования. Впрочем, что Бог не делает, всё к лучшему!


Я навожу на кухне последний лоск, окидываю её критическим взглядом. Кухня – моя гордость. Здесь я провожу много времени: пишу свои статьи, обдумываю новые проекты, принимаю гостей, плачу…. Когда я въезжала в квартиру, первым, на что были направлены мои дизайнерские усилия, являлась кухня. Результат меня устраивает. Кухня радует и успокаивает нежными золотистыми и салатными тонами, ароматическими свечами, фантазийными композициями в тон интерьера и встроенной в мебель техникой, которая совершенно не бросается в глаза. У меня никогда не было своей кухни. Когда мы жили с мамой на Васильевском, у нас был столик и две газовые конфорки на общей кухне. На Севере я жила преимущественно в общежитии, если не выезжала в командировки. И только к сорока годам поняла, как важно для женщины иметь свою кухню, и свою ванную комнату, даже если женщина как жена и мать не сумела состояться.
Машинально продолжая стирать со скатерти несуществующие крошки, я опускаюсь на стул.


Это чувство несостоятельности особенно обострилось, когда я летела самолётом из Магадана в Хабаровск, оттуда рейсом на Москву, а из Москвы – в Ленинград. Я понимала, что на мамины похороны я уже не успеваю. И уже не щёлка, а целая брешь открылась в стене памяти.
В тот день, когда я приняла решение поступать на факультет журналистики, я первый раз в жизни поссорилась со Светкой. Вообще-то у нас уже не было взаимопонимания. Детство прошло, и мы заняли те места в жизни, которые положены нам по статусу. Ей, как дочке директора завода и секретаря райкома, а мне, как дочери вдовы, школьной учительницы, которая всю жизнь работала в школе и еле-еле сводила концы с концами. Светка была студентка, она окончательно осела в светском обществе «золотой» ленинградской молодёжи. Меня она на свои вечеринки приглашала всё реже и реже, стеснялась, наверное, моих скромных нарядов. Светка и ее друзья одевались в «Берёзке». Я же работала в редакции молодёжного журнала, и решение стать журналистом созревало во мне не один день.
Я приняла решение, что буду поступать в университет, на факультет журналистики. Какой университет – я ещё не решила. Но твёрдо знала, что это будет не в Ленинграде. Маме я своё решение объявила за ужином, и не сразу поняла, почему у неё так дрогнули руки. Вот сейчас я хорошо понимаю, как мама боялась остаться одна, и в тоже время она хорошо понимала, что удерживать меня совершенно бесполезно.
Потом мы с ней сидели в Пулково и ждали начала регистрации на рейс до Свердловска. Я была во власти своих грандиозных планов, в которых была учёба, карьера, любовь. Вот только для мамы там места было очень мало. Но думаю, что она не обрела бы большого счастья, если бы смогла оставить меня в Ленинграде.
Потом жизнь завертелась колесом. Я поступила в Свердловский университет и сделала вывод, что жить можно не только в Ленинграде. Я была жадная до новых впечатлений, знакомств. Как сказал мне один мой приятель – я хоть и напоминаю людей типа перекати-поле, (бродяг, то есть), но для журналиста это отличное качество.
Я сразу устроилась на работу в молодёжный журнал, много ездила. Урал открылся мне такими неизведанными красотами, что дух захватывало. Поэтому в каникулы, когда все нормальные студентки едут к мамам, я ездила в экспедиции. Мама понимала меня, поддерживала и даже успокаивала. Зато, когда через два года я приехала на каникулы в Ленинград – как было здорово!
Я немного одичала в провинции, да и не хотелось никуда идти. Светка вышла замуж, жила где-то за границей. Других подруг мне искать не хотелось. Мама скупила билеты во все театры. Днём я спала или валялась с книгой на диване, а вечером мы с мамой шли в театр, гуляли по Невскому, говорили и не могли наговориться.
Студенчество пролетело быстро, и как мама не хранила надежду, что я вернусь в Ленинград – её мечтам не суждено было сбыться. Я уехала на Север.
Начались годы работы, прекрасные годы. Я жила той жизнью, о которой мечтала в детстве, зачитываясь книгами о путешествиях и открытиях. Я была молода, здорова, а главное – свободна, как ветер. К тому же, я довольно привлекательна: небольшого роста, хрупкой комплекции, и мужчины не обходили меня своим вниманием. Так что, скуки я не испытывала.
Я осваивала Север. Научилась ходить на лыжах, одеваться, как ненецкие охотники, управлять собачьей упряжкой. Я перестала бояться оленей, охотилась на полярных волков, летала на Новую Землю, делать репортаж об одном из самых больших в СССР лежбищ тюленей. Изучала жизнь людей Севера. Мне было интересно всё, начиная от неприхотливого быта коренных северян и кончая сказками, легендами. Передо мной открылся мир людей, о которых на Большой земле очень любят складывать анекдоты. Причем особенно любят рассказывать их те, кто настоящего снега-то ни разу не видел. И почему человек, научившись пользоваться теплым туалетом, возомнил, что он стал цивилизованным? И начал позволять себе насмехаться над людьми, вся жизнь которых – выживание в вечных снегах. Чем больше я изучала народов Севера, тем больше я изумлялась и преклонялась перед их силой и смекалкой, благородством и трепетным отношением их к предкам, своей истории, своей культуре. Что-то замороженное в вечных снегах, диковатое с точки зрения городского человека и необычайно привлекательное именно своей диковатостью. Один оленевод, в яранге которого мне пришлось провести из-за пурги несколько дней, много интересного рассказывал мне о каком-то шамане, который может всё: например, он, якобы, мужчин делает необыкновенными. Отчасти я убедилась в этом сама, долгая полярная ночь располагает не только к разговорам. Но, возможно, шаман тут был ни при чём, просто мне попался особенно талантливый…оленевод.
Мои очерки о Севере пользовались большой популярностью. Их с удовольствием печатали центральные журналы. Но у меня была мечта написать книгу о Второй камчатской экспедиции Беринга и Чирикова, которая в июне 1741 года из Петропавловской гавани отправилась на поиски неведомых земель. Я с детства увлекалась открытиями на Севере. Меня привлекали образы исследователей-полярников, а особенно, почему-то, – Витуса Беринга, его яркая, полная приключений жизнь и страшная смерть в вечных снегах. Я не могла знать, как он выглядел на самом деле, но для меня он, несомненно, был идеалом мужчины.
Наконец моя мечта сбылась: я получила командировку в Магадан, где должна была выполнить задание редакции, а оттуда – на Камчатку. Возникала реальная возможность начать собирать материал для своей книги о Беринге. Но я не успела даже добраться до Камчатки. До меня дошла с большим опозданием телеграмма из Ленинграда, вернее – уже Санкт-Петербурга, от нашей соседки по коммуналке, той, у которой молоко всё время убегало.


Убедившись, что на кухне всё хорошо, я иду в комнату. Раздвигаю тяжёлые шторы, приоткрываю балконную дверь. Ворвавшийся холодок уже не бодрит, как в детстве, а наполняет тело ознобом. Да и весны нет, на улице тяжёлый ноябрь на исходе. Погода мрачная, хочется лечь и ни о чём не думать.
Но я не поддаюсь такому настроению, беру пылесос и начинаю заниматься обычной утренней уборкой.


Один раз в жизни у меня была настоящая депрессия. Когда вошла в нашу комнату на Васильевском и увидела, что всё осталось так, как было при маме – как будто она только вышла в магазин. Мне стало так плохо, как не было никогда в жизни. Я, не раздеваясь, лежала на своём диване, ни о чём не думая, не зажигая свет. Просто лежала, даже не плакала. Соседи несколько раз скреблись в комнату, но войти не решались. Я не знаю, спала я или нет.
Утром пришлось заняться делами. Соседи рассказали мне всё, отдали документы о смерти, нарисовали место могилы на кладбище. По дороге я зашла в церковь, поставила свечку. На кладбище сидела долго, разложила венки, погладила зачем-то мертвую розу и поняла, что жизнь круто повернулась: я уже не смогу уехать отсюда, из города своего детства.
Возвращаясь по весенней слякоти домой, я обдумывала, как мне всё устроить, и уже подъезжая к городу поняла, что всё это время лицо моё было абсолютно мокрым от слёз, а я этого даже не замечала. Заметила только, когда от ветра его начало пощипывать.
Дома я осмотрела несколько наших с мамой тайников и в одном из них нашла достаточно пухлый пакет. Развернув его, я с удивлением увидела пачку долларов, и никак не могла понять их происхождение. А когда до меня дошло, то тут я повалилась на подушку и, безобразно распустив рот, по-бабьи зарыдала. Теперь мне было понятно, почему у мамы ничего не изменилось и не появилось новых вещей, хотя я посылала ей хорошие деньги. Мама их не тратила, обменивала на доллары и прятала. Для меня.
Потом несколько месяцев были сплошные хлопоты. Я получила расчёт, продала комнату на Васильевском, купила квартиру в одном из спальных районов города, устроилась на работу в солидный журнал (были даже предложения работать на телевидении), купила с рук не новую, белую «девятку» и начала новую жизнь.


Где-то через год с небольшим, на улице меня сгребла в охапку какая-то женщина, вылезшая из иномарки. Я не сразу поняла, что это Светка. Мама писала мне, что Светка удачно вышла замуж за сына какого-то очень большого человека и уехала за границу. Поэтому я не искала её. Светка была великолепна: золотистый загар, одежда из дорогого магазина – прямо само изящество и роскошь.
Я выглядела не хуже, но за счёт того, что мне природа дала немного больше. А так… Я делала ремонт, мои ногти были несколько запущены, да и цвет волос неплохо бы было уже обновить. И косметолог не был бы лишним.
Мы зашли в маленькое кафе, где нас немного погодя нашёл гаишник. Светка увидела меня из окна машины, вылезла и бросила свой «Рено» посреди дороги. Мы в это время говорили почти одновременно, не слушая друг друга, а гаишник пытался встрять в наш разговор и очень нам мешал. Чтобы отделаться от него Светка, немного поломавшись, согласилась-таки отогнать машину на стоянку и освободить проезжую часть улицы.
Потом она отвезла меня домой. Мы говорили, говорили. Обменялись телефонами и расстались, обещая на днях встретиться.
Оставшись одна, я немного остыла и поняла, что подругами мы, как раньше, уже не будем. Светка семейная, у неё сын, она не работает, образ жизни у неё исключительно светский. Я же рабочая лошадка, тем более одинокая. Я уже по своему опыту знала, что добропорядочные мужья не одобряют дружбу своих жён с одиночками. И действительно, разве я могу научить чему-то хорошему? Это подтвердилось тем, что Светка через день позвонила мне и изъявила желание увидеться. На моей территории, естественно.
Мы хорошо посидели на моей новой кухне, которую Светка одобрила весьма своеобразно – было бы лучше, если бы я сломала стенку в комнате, тогда была бы одна большая кухня. Или комната.
Общение со Светкой было началом. За ней, как по щучьему велению, потянулись другие старые связи, объявились старые подруги и даже друзья. Друзья на меня впечатления не произвели. Из молодых стройных парней моего детства и юности, передо мной предстали лысые, обременённые животами и плоскими задницами отцы семейства. Некоторые, почему-то уверенные в своей неотразимости, даже пытались за мной ухаживать, естественно получая отпор во всю красоту моего злого языка. Только вот не надо делать выводы, что я не люблю мужчин или что у меня с ними не ладится.
Моя жизнь сложилась таким образом, что я мужчин в своём детстве не видела, мама с ними не общалась. Мне она говорила, что мой отец был метростроевцем и погиб, спасая товарищей. Моя бедная мамочка даже не подозревала о том, что я знала её страшную тайну. Моим отцом был проходимец из параллельной группы маминого институтского потока. Когда мама сказала ему, что беременна, он поступил как обычный, среднестатистический мужчина в этой ситуации – заявил, что ребёнок не его, и он знать ничего не знает. Мама хотела утопиться, но спасла её бабушка Маня, мать моего незадачливого отца. Узнав обо всем, она приехала из Псковской области в Ленинград, выселила сына из коммуналки на Васильевском и поселила туда мою маму. Отец боялся бабушки и признал меня. Но отцовство его длилось недолго: он начал пить и в Новогоднюю ночь, третью в моей жизни, по пьяному делу замёрз на улице. Мама дала мне имя такое же, как у бабушки – Мария. Бабушка воспитывала меня. Ради этого она продала корову и переселилась в Ленинград, помогая маме, пока я была совсем маленькая. Она и потом, до самой своей смерти, была для нас с мамой самым близким и родным человеком. Я никогда не видела маму плачущей, но как она рыдала на бабушкиных похоронах запомнилось мне на долго.
Вероятно, мама любила отца, несмотря ни на что. Он был красивым, у бабушки я видела его фотографии. Но кроме приятной внешности мой папочка, похоже, никакими другими достоинствами не располагал. Может быть, именно тогда во мне появилось желание встретить на своём пути необыкновенного мужчину: доброго, благородного, смелого и сильного…. Но все мужчины, появляющиеся на моём пути, обладали в некоторой степени только первым и четвёртым качеством, причём доброта граничила со слюнявостью, а сила концентрировалась исключительно в одном месте. В бицепсах, естественно.
Именно это мы обсуждали за чашкой кофе с Ниной, нашей со Светкой бывшей одноклассницей. Нина работала косметологом, сделала хорошую карьеру, защитила диссертацию и была владелицей косметического салона. Света, естественно, была её постоянной клиенткой. Когда-то мы с Ниной были в хороших отношениях, эти отношения возродились сейчас, через Светланку.
Нина пыталась заманить меня в свой салон, но я стойко сопротивлялась. Я жила в местах, где салоны красоты особой популярностью не пользовались. Поэтому у меня возникла привычка ухаживать за собой самостоятельно, и у меня это неплохо получалась. Правда, я согласилась сделать две-три зелёные маски и решила, что на этом можно остановиться.
Нина, как и я, была одинока. Поэтому она частенько находила время приезжать ко мне в гости. В тот судьбоносный июньский вечер меня не должно было быть дома, но шеф в последнюю минуту отменил мою командировку, и я поехала домой.
Во дворе я увидела Нинкину «девятку» и её саму у подъезда, упорно набирающей мой код. Она выразила претензии по поводу моего отключенного телефона и заявила, что у неё два билета на потрясающее шоу. Клуб только для женщин, там будут такие мальчики танцевать, там один есть… ну «супер». Но на шоу я пойти согласилась, и Нина обещала заехать за мной в девять.
Шоу оглушило и ослепило. Ну, представьте себе полный зал одних женщин, разгорячённых лёгким (и не очень) спиртным. А на сценах, вокруг шестов в лучших традициях стриптиза танцуют молодые мужчины, постепенно раздеваясь и оголяя себя до узеньких стрингов. На это стоило посмотреть! Особенно хорош был один невысокий, стройный, как ацтекская статуэтка, юноша ярко выраженного азиатского типа. Смуглый, гибкий, с чётко проработанным рельефом мышц, он, почему-то, напомнил мне одного оленевода из тундры. Но самый большой сюрприз ожидался в конце, когда на маленькой тёмной сцене около столика, где сидели мы с Ниной, вдруг неожиданно загорелся яркий свет. И там в костюме, который описать совершенно невозможно – что-то от бразильского карнавала, появился юный Аполлон. Под тягучую восточную зурну он стал исполнять вокруг шеста что-то тягучее и, соответственно, восточное, и я подумала, что было бы неплохо, если бы эти танцы ставил балетмейстер более высокого класса. Но оглянувшись на зал, я поняла, что ошибалась. Восторг был совершенно дикий. Подвыпившие тётки бесновались, орали, прыгали и трясли всем, кто чем был богат: волосами, силиконовыми бюстами, тяжёлыми складками животов и боков, вываливающихся из джинсов, браслетами, амулетами и т.п. И я тоже заразилась общим весельем, и даже с огромным удовольствием пихнула локтём охранника, когда этот здоровенный детина деликатно пытался отодвинуть толпу разбушевавшихся посетительниц от танцора. В результате этого нас с Нинкой вывели из зала.
Мы не очень расстроились: разжились в ближайшем круглосуточном ларьке банками с джином-тоником, и пошли гулять по ночному Питеру. Ночному – понятие условное, так как известно, что в июне в Питере – белые ночи. Мы бродили, пели песни, веселились, и где-то в районе Октябрьской набережной решили искупаться. Потом нас вылавливал из Невы наряд милиции, составлялся протокол об административном правонарушении. Мы, протрезвевшие в ледяной воде, вину признали, объяснились в любви к нашей родной питерской милиции. Нинка даже назвала пожилого сержанта «тятенькой», хотя сержант вряд ли был намного старше, и нас отпустили. Домой я добралась под утро, замёрзшая, мокрая, в одной босоножке и завалилась спать. Разбудил меня Светин звонок. Она сообщала, что муж уехал в командировку, я приглашена в гости. И поинтересовалась, как давно я видела Нину и почему она, интересно, сегодня не вышла на работу?


Я выключаю пылесос, прячу его и на секунду ложусь на не убранную постель. Одна подушка всё ещё пахнет любимым одеколоном. Я обнимаю её и зарываюсь в неё лицом. Бедный, как не хотелось ему просыпаться и выходить на тёмную, ледяную улицу, когда в половине шестого прозвенел будильник!
 Я решительно поднимаюсь, сдёргиваю наволочки с подушек, снимаю простыню и пододеяльник и тащу всё это стирать. Запускаю стиральную машину и тут же решаю принять ванну. Заполняя ванну водой, я зажигаю три ароматические свечи и растворяю в воде горсть косметической соли. Обожаю ванну! Вытягиваясь в горячей воде и чувствуя, как становится тепло всему телу, я вспоминаю тот июньский день, когда я приняла Светкино приглашение и поехала на Петроградскую. Светка жила в очень престижном доме со своей семьёй, и мне было интересно посмотреть, как она устроилась.


Выходя из метро, с «Киевским» тортом в руках, я вспомнила, что забыла надеть солнцезащитные очки. Притормозив на минутку, я почувствовала резкий толчок в спину, и коробка с тортом шлёпнулась на асфальт.
– Ну всё!… – подумала я, оборачиваясь назад, чтобы посмотреть в глаза своему обидчику, и немало удивилась тому, что увидела: на меня растерянно смотрел вчерашний танцор из клуба. Ну тот, что выходил последним. Как ни странно, я узнала его сразу, несмотря на то, что на сцене он был под толстым слоем грима и в абсолютно нелепом костюме. И что самое поразительное – он тоже меня узнал, запомнил, как охранник выводил меня из зала.
Пока я собиралась с мыслями, молодой человек решительно поднял коробку с тортом и не потрудившись заглянуть вовнутрь, отправил её в ближайшую урну.
– Я осталась без торта, – беспомощно констатировала я.
– Не беда, здесь рядом отличная кондитерская. Я вообще не понимаю, зачем вы его тащили в такую даль, когда можно всё купить на месте.
По дороге в кондитерскую мы познакомились. Он представился мне, как Роман, он студент экономического факультета, в клубе танцует ради заработка, родители, конечно, не бедные, но хочется иметь больше и своё, тем более всю жизнь занимался танцами. Нет, не классическими, эстрадными. Почему такой загорелый? Наверное, потому, что родился в Египте!... Шутка, конечно, наследственность такая, по отцу. Живёт отдельно от родителей, на Петроградскую приехал навестить маму.
Я тоже, как могла, постаралась представить себя в лучшем свете.
В кондитерской Роман купил мне торт и заказал два фруктовых коктейля. Мы немного поболтали, причём чувствовала я себя с ним настолько естественно, как будто он был моим родственником или мы знакомы с ним с детства. К тому же он был красив, и не смазливой, конфетной красотой, которую я не выносила в мужчинах. Но он был и очень молод. Я мысленно представила, как он будет выглядеть, когда достигнет моего возраста: почему-то мне представилось, как его жилистые руки превратятся в култышки и на безымянном пальце, в складках кожи, утонет обручальное кольцо. Мне стало смешно. Роман внимательно посмотрел на меня – у него были удивительные глаза чистого коричневого цвета – и вызвался проводить меня. Мы шли с ним по Большому проспекту, и я ловила взгляды встречных девушек, восхищённо поглядывающих на Романа. Когда я достала адрес, который дала мне Света, молодой человек как-то вдруг притих. Он долго рассматривал его, а потом спросил:
– Так вы и есть Маша, школьная подруга моей мамы. Она о вас так много рассказывала.
Роман – Светкин сын! Но почему он так странно скис?
Скоро всё прояснилось.
Заходя в лифт Роман, умоляюще глядя на меня, попросил:
– Мама не знает, что я в стрип-клубе подрабатываю, если узнает – будет такое! Даже представить фантазии не хватает. Не говорите ей, пожалуйста!
Господи, какой же это ещё ребёнок в теле Микеланджеловского Давида! Я положила руку на его плечо, заглянула в глаза и, стараясь придать своему взгляду, голосу и прикосновению максимальную мягкость, просто сказала, что никогда не сдам его. Всё-таки мягкость и нежность в искусстве обольщения играют гораздо б;льшую роль, чем мини юбки и оголённые пупки с пирсингами. Почему-то женщины начисто забыли этот старый бабушкин приём.
Вечер у Светки прошёл очень приятно. Квартира была шикарная. Сколько в ней комнат я так и не поняла. Закуска была в Светкином стиле – сплошные полуфабрикаты и экзотические фрукты. Роман с большим юмором рассказал, как он уронил мой торт, приукрашивая свой рассказ подробностями, о которых я и не подозревала. Я слушала его, мне было так хорошо. И судя по горящим, украдкой брошенным на меня взглядам, Роме тоже было хорошо. Бедная Светка, всё время истязающая себя диетами, очень обрадовалась торту. Засиделись допоздна, и Роман вызвался меня проводить. Потом мне пришлось пригласить его на кофе, потом мосты уже развели и т.п. Сценарий старый, как мир.
После этого всё завертелось колесом. От первой неловкости, что Ромка мне годится в сыновья, не осталось и следа после первых часов встречи. Чтобы никто не мешал, я взяла отпуск на неделю и мы улетели в Архангельск, а оттуда – на Соловецкие острова. Это была незабываемая поездка. Роман оказался настоящим мужчиной, именно таким, о каком я мечтала. Он всегда знал, что мне надо. И никогда не спрашивал, что нужно сделать. Просто делал. Он не принял моё предложение разделить расходы пополам. Он знал, какой я люблю кофе, он знал мои любимые фрукты и цветы, знал, что в глубине души я обожаю мягких игрушечных зверьков и наводнил ими всю мою квартиру. Моё имя он склонял в таких вариациях, до которых я и не додумывалась. Мария, Маша, Машенька, Маня, Мура, Машуня, Маняша, Мэри, Марыся и многое другое. Каждый день у меня было новое имя. Особенно Роман любил называть меня Мари;. Он всё время говорил, что я похожа на французскую женщину. Интересно, где он видел столько французских женщин, что даже мог сравнивать? Но когда я вела себя «плохо», Рома называл меня Маруся – самым нелюбимым мною сокращением моего прекрасного древнего имени.
Через некоторое время после возвращения домой с Соловков, Роман приехал с красивым, но печальным букетом молочно-белых калл. На букете была траурная лента, был день рождения мамы. Роман предложил мне отвести меня на кладбище. Там Роман предстал передо мной совсем другим – серьёзным и деликатным. Дома мы съели пирог, выпили немного. Роман был грустен, и когда я спросила его, в чём дело, он сознался, что боится меня потерять.
После этого я задумалась. Я считала, что наш роман обойдётся двумя-тремя встречами, но он явно затягивался. Ромка не думал отступать, мне тоже было как-то нелегко порвать с ним. Но это был явный мезальянс, мы не могли появиться в обществе, Роману нужно было устраивать свою жизнь, да и мне неплохо было бы заняться тем же, грядущая старость виделась мне крайне одинокой. К тому же встречаться со Светой мне стало тяжеловато. Я чувствовала себя виноватой перед ней. Я всё время ощущала себя, как на пороховой бочке.
Роман почувствовал моё состояние. Он начал соблюдать осторожность, стал реже бывать у меня, пропадал иногда на две-три недели, но его заботу я ощущала постоянно. Мой e-mail был переполнен письмами от него, посыльные вечерами таскали мне цветы и разные подарки. А перед Новым годом Роман появился у меня в обнимку с каким-то свёртком. Так как сразу сильно запахло хвоёй, я поняла, что это ёлка. Меня отправили в кухню, а потом позвали. Я зашла в комнату и застыла на пороге: у окна стояла в специальной ёлочной подставке настоящая лесная красавица. Небольшая, стройная, как свечка, пушистая и густая, с мягкими зелёными лапами. А на них шишечки, как игрушки. Пихточка.
– Ром, где ты её взял? Разве у нас растут пихты?
– Растут… где надо – растут. Знаешь, она такая красивая, игрушки на ней, наверное, будут лишними. Здесь нужны только лампочки и несколько шаров.
– У меня всё равно нет ни лампочек, ни шаров.
– Теперь всё есть, у меня в машине гирлянда и шары, сейчас принесу. Ты тут подмети пока.
Через некоторое время Ромка ввалился в комнату с охапкой коробок и сразу начал прилаживать гирлянду. Когда всё было закончено, он отошёл немного в сторону, обнял меня и сказал:
– Самый счастливый Новый год в моей жизни. Я тебе такой подарок приготовил – обалдеть, узнаешь в Новогоднюю ночь!


Я вылезаю из ванны, оборачиваю себя мохнатой простынёй и сажусь перед зеркалом. Внимательно рассматриваю себя, потом наношу на лицо зелёную маску. Сегодня надо поработать, но прежде нужно что-нибудь съесть. Я иду на кухню, заглядываю в холодильник и начинаю обозревать его содержимое. Переставляю с места на место бутылку с простоквашей и миску с варёной говядиной и понимаю, что не голодна. Потом вспоминаю о часах, которые я спрятала в шкаф, подальше от Светиного любопытства. Я достаю их, продеваю ладонь в браслет и прижимаю руку к груди. И мне становится смешно – в конце концов, это всего лишь часы! Я кладу их на место, возвращаюсь в комнату, сажусь в кресло и включаю телевизор.


В начале марта Ромка пришёл неожиданно, без звонка. На нем был элегантный тёмный костюм, галстук и золотисто-бежевая рубашка, которая выгодно подчёркивала его смуглую кожу. Я немного простудилась тогда и была дома.
– Случилось чего?
– Нет, всё нормально.
– Ты хорошо выглядишь, этот цвет очень идёт тебе.
– Будем исходить из того, что это твой любимый цвет.
Рома, как и все мужчины не любил, когда ему задают вопросы. Поэтому я задала вопрос обычный:
– Есть будешь?
– Нет, не хочу.
– Ром, отбивные….
– Не голоден.
Это что-то новое. Моё искусство готовить привлекало Ромика едва ли не больше, чем я сама. Я занялась приготовлением кофе. Ромка сидел у стола, и я спиной чувствовала, что он не сводит с меня глаз.
– Дырку протрёшь – сказала я, наливая кофе.
Роман потёр лоб.
– Понимаешь, мы с отцом были в консульстве. Американском. Мне визу сделали в Америку. Отец посылает, по студенческой визе.
– Так, наверное, это хорошо. Заработаешь, «язык» подтянешь.
Ромка нервно поднялся и прошёл в комнату. Там он плюхнулся в кресло, включил телевизор и тупо уставился в него. Я подошла к креслу, опустилась на пол и попыталась заглянуть ему в лицо, но он упорно отводил взгляд.
– Чем же ты недоволен? Тысячи ребят рвутся туда, мир посмотришь.
– Я не ребёнок и не так хочу смотреть на мир. Деньги я и здесь могу заработать, причём такие, в каких не нужно будет перед отцом отчитываться. А тебя не увижу три месяца.
– Три месяца – это не три года. А потом, Ром, ты же понимаешь, что это не может длиться вечно.
– Ты это о чём, – он растерянно посмотрел на меня, – ты рада, что я должен уехать?
Я мягко прижалась щекой к его руке, лежащей на подлокотнике.
– Ты же понимаешь, что мы долго не протянем, когда-то придётся расстаться. Ну...
Я почувствовала, как его рука напряглась и стала тихонько поглаживать кончиками ногтей его пальцы. Сейчас он превратится из колючего дикобраза в мурлыкающего кота. В конце концов всё идёт так, как надо. Всё разрешится само собой. Зачем обострять обстановку? Я крепко обняла его за шею и резко дёрнула на себя. Ромка с удовольствием вывалился из кресла ко мне на пол.
– Ты, наконец, встретишь, хорошую девушку, женишься на ней, будешь счастлив... У тебя будут замечательные красивые дети...
Ромка уж разомлел в моих объятиях и готов был расставаться, заводить детей, знакомиться с девушками, но не сию ведь минуту!
Потом был прощальный ужин при свечах, последняя ночь. Ромка был грустный. Он согласен, что нужно менять жизнь, но он не представляет, как он будет без меня, как он сможет быть счастлив с другими женщинами, тем более с молодыми девушками, с которыми он и обращаться-то не умеет. Я уверяла его, что девушки его всему научат, только надо больше общаться с ними. А я всегда буду его музой-хранительницей. Утром Ромка после бессонной ночи совсем раскис, чуть не заплакал. Я вызвала ему такси, но в аэропорт приехать не обещала. Только меня там и не хватало.
Но я недооценила своих чувств.


Маска на лице подсохла. Я иду в ванную, и мокрой махровой салфеткой  тщательно снимаю её. Потом протираю лицо, накладываю крем и снимаю купальную шапочку. Узел волос легко разматывается и падает на плечи.


– Сударыня, у вас красивые волосы, но это не значит, что ими нужно протирать двигатель.
Я резко выпрямилась и обернула на этот наглый голос своё злющее, измазанное потом, машинным маслом и грязью лицо. У меня были большие неприятности. Я находилась на плавящемся от полуденного зноя загородном шоссе, в сорока километрах от Питера. Моя «девятка» была в катастрофическом состоянии: каким-то образом крышка с масляного бака во время езды по кочкам слетела и потерялась, и масло расплескалось по двигателю. В масле были все части двигателя, внутренняя поверхность капота. Оно стекало на поддон, капало с колёс. Я заметила это, когда из под капота пошёл едкий дым. По близости не было ничего, чем можно было бы вымыть машину. Проезжающие автомобили не останавливались: естественно, мне не двадцать лет и на мне нет мини юбки. Ехать дальше не представлялось возможным, с запада надвигалась чёрная грозовая туча. Марево было жуткое, и Ромка был на другом конце планеты. А передо мной стоял высокий красавец лет сорока – сорока пяти. Холёный, загорелый, подтянутый, ироничный.
– Вы куда едете? – ласково спросила я
– В город, в Ленинград.
– Вот и езжайте, – я повернулась спиной к нему и опять залезла под капот.
– Но я не могу бросить вас здесь, предлагаю помощь.
Я выпрямилась, вытирая руки тряпкой, пропитанной маслом. Незнакомец поглядел на меня, усмехнулся, отошёл к своему внедорожнику и принёс пачку влажных салфеток.
– Пожалуйста, приведите себя в порядок.
Потом занялся моей бедной «девяткой».
А потом всё пошло по банальному сценарию. Виктор, так звали мужчину, не успокоился, пока моя «старушка девятка» не приобрела первозданную чистоту, а потом и очертания новенького «Опель Астра».
Благоразумно я свою новую любовь не афишировала. Свете только рассказала, но познакомить пока не обещала. Виктор, несмотря на свою неотразимость, продолжал оставаться каким-то «мутным». Он был абсолютно свободен, приезжал ко мне в любое время, оставался ночевать. У него был какой-то бизнес, он часто разговаривал с партнёрами по сотовому телефону. Но иногда раздавались звонки, от которых у меня загривок начинал шевелиться. Тогда Виктор уходил на кухню и там долго с кем-то говорил. Как я не пыталась выведать у него, женат он или нет, мне это не удавалось: он говорил много, но ничего так и не сказал. Мы ходили в театры, он приглашал меня в рестораны, мы выезжали на загородные шашлыки, где он знакомил меня со своими друзьями. На такие полухолостяцкие вечеринки не принято приезжать с жёнами. Все друзья Виктора имели любовниц: молоденьких, с длинными ногами, которые недоуменно косились в мою сторону. Но хоть мне и было сорок пять, пропорции фигуры и размеры были примерно такие же, как у детского сада, давящегося около мангала табачным дымом. К тому же я полностью игнорировала косметику, что придавало мне некий шарм. У меня были красивые волосы, и я знала, как нужно уметь красиво улыбаться. И, главное, когда.
Светка умирала от любопытства, но я решила, что познакомлю Виктора с ней только тогда, когда буду полностью уверена, что мой друг свободен. И ещё что-то останавливало меня. Виктор был щедр, дарил подарки, но относился ко мне как-то странно. Как к ребёнку, хотя мы были ровесники: снисходительно и с лёгкой иронией, что меня несколько раздражало.
Самое интересное, в Ромке тоже иногда просматривалась этакая снисходительность ко мне, ироничность, но почему-то в нём меня это не раздражало. Даже нравилось. Иногда я возражала против такого обращения. Тогда Роман начинал усугублять ситуацию, подвергая сомнению моё умение водить машину, например; я начинала закипать, Роман непременно в этих случаях переходил на «Марусю»., Ну, в общем, примирение было всегда очень красивым.
До встречи с Виктором Роман постоянно звонил мне, закидывал мою почту письмами, скучал. После того, как я познакомилась с Виктором, я перестала отвечать на звонки, не открывала e-mail. Ромка понял в чём дело, так как последнее письмо его содержало только одну фразу: «Понял, не дурак!». И мне было немного грустно.
Я постоянно вспоминала своего верного рыцаря, вспоминала наши встречи. Вспоминала поездку на Соловки, как засыпала и просыпалась в его объятиях. Как мы бродили по густому первозданному лесу, лазали по развалинам древних построек, купались ночами под тусклым полярным солнцем в ледяных, прозрачных, как слёзы, Соловецких озёрах. Вспоминала, как зимними вечерами я сидела в кресле и вязала, а Ромка зажигал по всей комнате свечи, выключал свет и садился на пол перед моим креслом. Я начинала рассказывать ему о своей жизни на Севере (опуская, естественно, некоторые подробности). Ромка слушал внимательно, и в его широко открытых глазах плясали огоньки свечей. Я скучала по нему, потому что (зачем обманывать себя?) влюблённость в Виктора прошла достаточно быстро, и великолепного бизнесмена постепенно в моей душе оттирал в сторону молоденький студент.
Развязка наступила неожиданно.

Однажды, в середине сентября, позвонил Виктор. Он отрекомендовался, что был в командировке в Финляндии и предложил встретиться и поехать к нему на дачу. У меня было плохое настроение.
Во-первых, я уже поняла, что Виктор не свободен, и у меня судьба быть вечной любовницей.
Во-вторых, я на днях, около Университета, увидела Ромкину машину, а в ней на первом сидении – юную блондинку, которая со зверским аппетитом ела мороженое. Ромка улыбался, что-то говорил ей, вытирал испачканную мороженым мордашку и выглядел достаточно счастливым.
В-третьих, я не любила Виктора! Когда он приходил ко мне, мне хотелось, чтобы он скорее ушёл. Но он обычно не спешил уходить, уютно расположившись перед телевизором в моём любимом кресле и потягивая ненавистное мною пиво.
Мне было плохо, но я согласилась поехать на дачу. Сентябрь стоял очень жарким. Мы загорали на полянке, скрытой от посторонних глаз зарослями шиповника. Я сняла верх купальника, нежилась на солнышке на раскладном шезлонге и обдумывала свой разговор с Виктором. Как вдруг…
Шум подъехавшего автомобиля мы услышали оба. В глазах Виктора вспыхнул первобытный страх.
– Одевайся, быстро, – прошипел он, но было поздно. Раздвигая кусты шиповника, на поляну выплыла Светка, за ней шло то юное существо, которое я видела в машине Ромы, а завершал шествие сам Ромка. У меня всё мгновенно сложилось в голове, ведь Светка как раз неделю назад звонила мне и сказала, что они с мужем уезжают на несколько дней в Финляндию, а Роман по паспорту – Викторович.
Дальше началось такое!… Светка орала, как ненормальная и несколько раз назвала Виктора «кобелём», Виктор, огрызаясь, нервно натягивал джинсы, юная блондинка с ужасом взирая на эту семейную сцену, поедала очередную порцию мороженого. Ромка один сохранял железное спокойствие. Я пыталась найти свой бюстгальтер, перегнулась, чтобы заглянуть под шезлонг, но чёртов шезлонг сложился, и меня зажало в нём. Виктор попытался освободить меня, Светка при этом заорала, чтобы он не трогал меня, но я уже освободилась сама, судорожно собрала свои вещи, прихватив зачем-то Витькин плейер, и помчалась к выходу. Роман вежливо посторонился, уступая мне дорогу и не спуская с меня почерневших глаз.
Потом мы со Светкой сидели на моей кухне, пили и плакали. Светка уверяла меня, что претензий ко мне не имеет, этот «кобель» изменяет ей постоянно, и я тоже являюсь потерпевшей стороной. Я оплакивала свою несчастную жизнь, потом нам обоим было очень плохо. Потом мы уснули с ней на моём диване, не раздеваясь, как бомжихи. Утром приехал Ромка и, не обращая на меня внимания, забрал мать.
Всё было кончено


Я расчесываю волосы и забираю их в хвост. Хватит воспоминаний, надо поработать. Я не спеша иду на кухню, ставлю варить кофе и достаю свой ноутбук. Зазвонил телефон. Я включаю в прихожей свет и вижу, что Светка забыла свои перчатки со стразами.
– Вот растяпа, – думаю я, – у них это, по-видимому, семейное. Что мать, что сын: Светка перчатки забыла, Ромка – часы…

P.S.
Сквозь толстые стёкла очков писательница перечитала написанное. И осталась довольна. Читатели оценят положительно. Вернее – читательницы. Ведь пишет она именно для них. Немного любви, немного верности, немного этакого шаловливого юмора. В общем – то, что чаще всего присутствует в женских мечтах, чего в жизни не бывает, но очень хочется каждой женщине. Именно поэтому книги писательницы пользуются успехом. Пусть всё, что она пишет – не всегда реально, но так заманчиво.
Писательница медленно поднялась со стула и также медленно подошла к зеркалу. Ноги ходят совсем плохо, но самое неприятное – тяжело стало сидеть за компьютером, спина начинает болеть совершенно невыносимо. И глаза сдают. Но несмотря на такие проблемы в зеркало глянуло совершенно не озабоченное лицо, а лицо хоть и очень старой, но благополучной и счастливой женщины. Несмотря на возраст, её невозможно было назвать старухой или бабкой. На ней было платье из комбинированного черного и серебристого трикотажа, седые волосы забраны в красивый черепаховый гребень.
Писательница не спеша прошла в гостиную. Молодая девушка, в косынке и переднике, чистила огромный аквариум с экзотическими, необыкновенно яркими, но по очертаниям подозрительно напоминающих пираний рыбами. Хозяйка уверяла, что «они не кусаются», но девушка при чистке аквариума старалась пальцы в воду не совать. Потревоженные рыбы сбились в суетливую стайку посреди аквариума, а девушка, вытерев руки, складывала в большой эмалированный таз приспособления для чистки.
Женщина опустилась на диван. Сквозь высокие окна пробивался мягкий свет зимнего дня. В камине потрескивали дрова. Скоро весна, и можно будет заняться любимым делом – приведением в порядок оранжереи. Женщина была не молода, но продолжала строить планы и на весну, и на лето, и на своё девяностолетие.
– Обед готов, кстати! – девушка сняла косынку.
Писательница повернулась к ней и улыбнулась.
– Что ты сегодня приготовила?
– Как что? То, что вы мне заказывали. Варёную курицу для вас и птицу «по столичному» для вашего гостя. Вы забыли, что у вас сегодня гость?
Писательница засмеялась и шутливо коснулась кончиками пальцев висков.
– А он уже пришёл?
– Нет, он позвонил, стоит в пробке. Скоро будет.
– А салат? Ты сделала салат?
– Конечно, как вы просили.
Писательница с улыбкой рассматривала девушку.
– Мила, а тебе никто не говорил, что ты просто очаровательна? Я обязательно напишу о тебе повесть.
Девушка смутилась.
– Что вы, Мария Васильевна? Я же обыкновенная.
– Мил, а когда это я писала о каких-то выдающихся личностях? Все мои героини – самые простые, обыкновенные женщины.
Девушка опустилась на соседнее кресло. Она действительно была очаровательна: смуглая, с нежным румянцем и ямочками на щеках, а самое главное – чистый, открытый взгляд. Писательница не взяла бы к себе на работу другую девушку.
– А вы когда-нибудь напишете про себя?
Писательница наклонилась, взяла кочергу и поворошила дрова в камине.
– Знаешь, у меня была самая обыкновенная жизнь, и писать особенно не о чем.
В прихожей щелкнул замок. Минуту спустя в комнату вошёл высокий пожилой человек. Приглаживая седые волосы, он улыбнулся и подошёл к женщине.
– Как ты, любимая?
– Всё хорошо. Мы с Милочкой тебя заждались.
– Пробки. Столько дорог и мостов настроили, а ездить всё равно невозможно.
– Езди на метро, или банкирам по статусу не положено?
Мужчина достал из нагрудного кармана телефон и отключил его, потом на секунду вышел из комнаты и вернулся с букетом чайных роз. Как всегда, семь штук, нежного, цвета. Его ещё называют – «само». Ставя розы в высокую вазу, мужчина заметил:
– Этот цвет куда-то пропадает, найти становится всё труднее. Вырождается, что ли? Скоро я буду носить тебе либо белые, либо красные. Лучше белые.
Женщина взяла его за руку и усадила около себя. Привычным движением разгладила лацканы пиджака, поправила узел галстука. Потом подняла на мужчину глаза, полные счастья. В них была вековая мудрость и торжество женственности, которая способна пройти через все обиды, ревность, слёзы, предательство, которую не испугать ненавистью, осуждением и людской злобой; которой не страшно время, не страшна даже сама смерть. Ведь в конечном итоге это всё ничто по сравнению с тем, что можно просто сидеть около любимого человека и держать руки на его плечах.
– Ты как себя чувствуешь? Как внук? Как работа?
Мужчина поднёс руку женщины к губам, потом прижался к ней щекой.
– Со мной всё хорошо, главное, чтобы ты не утомлялась. Знаешь, я так соскучился! И проголодался. Пойдём обедать?
В прихожей резко прозвенел телефонный звонок. Писательница поморщилась и крикнула:
– Милочка, ответь, пожалуйста.
Секунду спустя девушка появилась в дверях:
– Извините, Роман Викторович, но это вас, из банка звонят. Они говорят, что ваш телефон недоступен.