Поверженный враг

     Вели дела отменные сопливые острожники.
     На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики…
                В.Высоцкий

В Минск мы вернулись весной 1946 года. Я с матерью и старшим братом – из эвакуации. Отец – с фронта. За годы войны город практически был стёрт с лица земли.
 
К нашему приезду восстановительные работы интенсивно велись уже на протяжении полутора лет. Тем не менее кругом всё ещё лежали развалины. В центре города над грудами кирпичных руин парили только три больших здания: дом правительства, круглая башня оперного театра и дом офицеров.

Полуразрушенные дома не сносились. Их бережно разбирали по кирпичикам. Остро не хватало строительного материала. Кирпичи, извлечённые из разрушенных зданий, шли на сооружение новых объектов белорусской столицы.

То был, хотя и бу, но отличный стройматериал. Ведь большинство минских дореволюционных построек были сложены из высококачественного кирпича, известного во всей Европе. Вплоть до 1917 года его изготавливали в Бобруйске на знаменитых кирпичных заводах Гирша Розенберга.

На этих тяжёлых работах в поте лица трудились не только профессиональные строители. В те годы, к слову сказать, они находились в большом дефиците. По этой причине многие минчане добровольно и безвозмездно помогали им.

В разборе завалов участвовал и подневольный народ: пленные немцы, румыны, венгры и прочие недавние смертельные враги СССР других национальностей. Ну, а помимо них – советские зеки, осуждённые по уголовным статьям, и всякий разный неблагонадёжный с точки зрения властей арестантский элемент.

 Среди этой, постоянно копошащейся массы людей, я впервые тогда подробно разглядел в лицо живого врага. Раньше лицезрел его исключительно на экране кино. Разумеется, я имею в виду пленных фашистов.

На стройке они казались уже совсем нестрашными. Скорее наоборот, доброжелательными. Я бы даже сказал, какими-то до жалости покладистыми. С ними можно было почти свободно поговорить. Причём для беседы вполне хватало нехитрой русско-немецкой смеси в пару десятков элементарных слов на том и другом языках.
      
Рядом с нашим домом немецкие военнопленные тоже возводили небольшое двухэтажное кирпичное здание. Стройплощадку обнесли невысоким забором с колючей проволокой. Но охрана была не очень строгой.

Поначалу мы только наблюдали за происходящим на стройке, заглядывая в щели между досок в заборе. Ничего особенного там не происходило. Вскоре интерес к подглядыванию как-то незаметно сам по себе угас.

Но однажды, возвращаясь из школы, я неожиданно увидел необычную картину:  буквально весь забор вокруг стройплощадки был облеплен пацанами. Впрочем, взрослые среди них тоже были.

Разумеется, я тут же бросился искать свободную щель в заборе. Дворовой приятель уступил мне свой «наблюдательный пункт». Я заглянул в щель, и увидел ужасную картину.

На битом кирпиче и прочем строительном мусоре лежал в большой луже крови пленный немец. Это был белобрысый молодой парень. Думаю лет 25, а может быть и моложе. Минут за десять до того, как я его увидел, пленный упал с крыши почти достроенного двухэтажного дома. Метров примерно с восьми.

Парень, похоже, был без сознания. Он издавал какие-то нечленораздельные звуки. Но понять никто ничего не мог. Из его рта вместе с непонятными словами вырывались кровавые пузырьки. Хорошо помню, как от сострадания к потерпевшему у меня сжалось сердце. Как-то сразу забылось, что это бывший, хотя и поверженный, но очень жестокий враг.

Мне было лет девять, и я из рассказов родителей уже хорошо знал, какое горе причинили нацисты только нашей семье. В местечке Узда что под Минском они расстреляли родную сестру моего отца и всю её большую семью: мужа и четверых детей.

В другом еврейском местечке – Смиловичах фашисты живьём похоронили моих дедушку и бабушку по материнской линии. И это ещё не всё. Но перечислять не буду. Хватит и этого.

И тем не менее в момент, когда я увидел беспомощного окровавленного пленного немца, совсем недавно олицетворявшего в моих глазах всю мерзость фашистских злодеяний, в моей детской душе кроме чувства глубокого сострадания к несчастному ничего не зашевелилось.

Наоборот появилась злость к конвоирам, которые с безразличными лицами курили, стоя рядом с умирающим человеком, неспешно о чем-то беседуя. Какая-то тётка с большой соломенной кошёлкой, стоявшая рядом со мной, стала колотить кулаком по забору.

Она орала солдатам, чтобы те вызвали «скорую помощь». Эта белорусская женщина, наверняка немало пережила за три года немецкой оккупации. Однако душа её не окаменела от горя и чувства мести. Сердце не ожесточилось до злобы. Видимо, она тоже зла не держала на умирающего поверженного врага.

Я 50 лет прожил в Белоруссии и, вспоминая теперь то давнее событие, в который раз убеждаюсь в давно понятой истине - до чего терпелив и благороден, не в пример сегодняшним своим политиканам, простой белорусский народ!   

Ту жуткую сцену до конца я не досмотрел. Мать позвала обедать. Но потом узнал, что немецкий пленный умер в больнице. Вроде бы от большой потери крови.

Конечно, в то тяжёлое послевоенное время умирало много знакомых мне людей. По большей части раненных фронтовиков. Но смерть пленного немецкого парня на строительной площадке была первой в моей жизни, которую нечаянно довелось увидеть, что называется в упор. Или иначе, своими глазами. Эта ужасная картина произвела на меня тогда тяжёлое впечатление. Она глубокой занозой застряла в моей памяти на всю последующую жизнь.

 Ничего подобного, к счастью, больше на, как мы её называли «немецкой площадке», я уже не видел. Зато хорошо помню «базар», который ярко «процветал» вдоль запретного забора.

 Немцы раздвигали в нём доски, и через образовавшиеся проёмы на условиях, так сказать бартера, вели бойкую торговлю с мальчишками. Точно так, как пел когда-то незабвенный В.Высоцкий: «Вели дела отменные сопливые острожники. На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики…»

 Да, это истинная правда. Минские пленные ножики тоже делали. Однако такой товар считался уже контрабандой. Торговля ножами, точнее сказать, мастерски изготовленными «финками», довольно сурово преследовалась. В случае поимки серьёзному наказанию подвергались как продавец, так и покупатель. Да и немцы назначали за это изделие неподъёмную для большинства пацанов цену.

Среди пленных имелось немало умельцев, которые весьма искусно изготавливали не только ножи с цветными рукоятками, но и всевозможные деревянные изделия. Особым спросом у нас пользовались действующие игрушки.

  Кормили немцев плохо. Потому свои поделки они меняли исключительно на продукты питания. Выше всего ценился хлеб, сахар и чай. Обмен был взаимовыгодным и преимущественно честным. Принцип нашего обмена товара на товар мы называли «из рук в руки».

Происходил данный процесс буквально так, как и звучал. Какое-то время две торгующиеся стороны вели достаточно жёсткий спор о цене. Договорившись, наконец, обменивающиеся стороны коммерческой сделки по условному сигналу одновременно выхватывали изделия и продукты питания из рук друг друга.

Бывали, конечно, случаи, когда кто-либо из  партнеров завладев товаром, не отдавал свой. Чаще всего такое удавалось нашим проворным пацанам. Немцы ругались, упрашивали, правда, никогда не угрожали. И всё же, как правило, оставались ни с чем.

Ни нам, ни пленным жаловаться было некому. Впрочем, никто ни на кого и не жаловался. Лишь  иногда охрана разгоняла стихийный «базар». На какое-то время торговый ажиотаж затихал. У забора на пару дней становилось тихо и пусто. Однако, спустя ещё пару дней, всё опять возвращалось на круги своя.