А это- мой Пушкин. Гл. 39. Тоска

Саша, удрученный тем, что успел натворить по дороге из Тифлиса, ехал в своей коляске мрачнее ночи. Вспомнил, как в Новочеркасске искал выхода из положения, пытаясь раздобыть денег, а вместо этого проиграл все, чем его любезно ссудил Донской наказной атаман…

Зло ухмыльнулся: «И нагрубил дьякам. Принесла их нелегкая, когда мне отказала в помощи вшивое новочеркасское дворянство, которое только и мнит, что оно  - часть передового общества. А первого поэта России знать – не знает!.. Пожалели мне денег на дорогу! Дьяки, повытчики и, члены войсковой канцелярии читают меня, а оно – нет!».

Тогда дьяки разозлили его еще тем, что, не найдя в передней лакея, вошли прямо в зал, где он стоял у окна. Прекратив барабанить в стекло, повернулся   и выжидающе уставился на них. Глава пришедших, невысокого роста, с жирными прилизанными волосами, выступил вперед и, откашлявшись, начал:
-Узнав о посещении…,и нашего…и горо-д-да… и величайшим… и поэтом и всех… и врем-м-мен и... народ-д-дов, и... сочли... и за особое и счастье и пред-д-дставиться и чтобы и... лицезрением…
Саша остановил этот поток словоизвержения несчастного заики:
- Кто вы такие?
- Дьяки и... войсковой и... канцелярии...
 -Извините меня, но я приказных терпеть не могу!

С этими словами он  опять отвернулся к окну и стал барабанить по-прежнему. Пришедших в тот же миг сдуло из зала.
 
Задержка в городишке его злила, злил Дуров, злился он и на себя:« Но я хотел вернуть тысячу Николаю Раевскому, да и хотелось как-то поправить свои финансовые дела. Ан нет - не получилось! Теперь еду пустой, в долгах, как в шелках. Появлюсь у Гончаровых, посмотрю обстановку, хотя мамаша ни на одно из моих писем не ответила. Что это? Обида на то, что внезапно уехал, не предупредив? Или они рады, что избавились от неугодного жениха? Что - Натали? Думала ли она хоть иногда обо мне, или я многого хочу? Знаю, Катя Ушакова думает обо мне…».

Откинулся на спину и вернулся мыслями о пяти тысячах, которых необходимо срочно вернуть: «Достать! Достать деньги!» - стучало в висках.

В это время его родители с ума сходили от беспокойства.Он им не писал.Иногда Дельвиг или Вяземский присылали им копии писем,полученных от него...
И Надежда Осиповна удовлетворялась теми известиями, которые получал её крепостной от брата, бывшего в услужении у Левушки. « Малограмотные крепостные переписываются иногда чаще своих господ!» - ворчала она, сообщая эту новость дочери Ольге в Варшаву.

В другом письме ей она  писала: «Федор получил письмо от своего брата из Арзерума. Он ему сообщает, что Лев был представлен к награде, что он хорошо себя чувствует.Это письмо от 10 июля...». Сергей Львович с гордостью приписал здесь же: «Александр тоже присутствовал при знаменитом сражении, которое решило участь Арзерума».

Все их помыслы были направлены в это время на двух сыновей, которые находились на Кавказе:
 
«Я бы очень хотел написать Александру, но не знаю, где искать его. Он ускользает, как говорит мадам Осипова, когда меньше всего этого ожидаешь...»;
 
«Мы узнали от Новоржевского доктора, которого я вызывала для Федора, что «Северная Пчела» сообщает, что Александр через Кавказ отправился в Астрахань...»;

«Спешу переслать тебе, мой милый друг, копию еще одного письма Александра, которое мы получили вчера. Как мне не терпится уехать отсюда, когда я думаю, что твои братья вскоре будут в Петербурге...»...

Так они знакомили далекую дочь с новостями о братьях, за которых переживали,как и всякие родители за своих детей. Эти письма согрели бы Саше душу, знай он о них…

Уже была середина октября, когда он, возвращаясь в Петербург, заехал в Старицкий уезд, где собирался максимально собрать недоимки – карточные долги, которые ему не вернули до сих пор. Его же общий долг другим составлял уже двадцать тысяч,и обещанных ему Нащокиным денег не хватило бы для его погашения.

Здесь, в Малинниках, он застал всю ту же беспечную компанию, живущую своей жизнью: кто болел, кто развлекался, кто просто отдавался своим  устоявшимся привычкам…На миг он пожалел, что здесь его друга - «Ловласа Николаевича» - Алексея Вульфа, с которым он всегда весело проводил время, нет.

Сел и написал ему письмо с отчетом об увиденном и услышанном...
Зато здесь, в Малинниках, находилась девушка, в которую был влюблен Алексей - Катюша Вельяшева, которая все хорошеет. Когда он обмолвился об этом, ревнивая Аня Вульф выпятила капризно губы:
-А я этого не нахожу…

В его стихи «Подъезжая под Ижоры» их дядя - Павел Иванович Вульф, стихоплетствуя, внес изменения следующим образом: «подъезжая под Ижоры, я взглянул на небеса, и воспомнил ваши взоры, ваши синие глаза»... Саша улыбнулся…

Зизи и Александра Осиповы уехали в Старицу знакомиться с уланами. Но здесь, в Малинниках, гостила Нетти – нежная, томная, демонстрирующая всем свое новое увлечение религией…За три дня он привык к ней и почувствовал себя опять влюбленным так, что забыл на время о московских девицах – Натали Гончаровой и Катеньке Ушаковой...

Если его,тогда не успевшего доехать до Петербурга, неприятно удивило первое «приветствие» Надеждина, разгромившего его «Полтаву», вернувшись сюда в начале ноября, он получил второе «приветствие» - посланное ему почти месяц назад письмо от Бенкендорфа. Угрожающим тоном шеф жандармов, ссылаясь на повеление царя, требовал от него ответа, "по чьему позволению" он предпринял "странствия" за Кавказом и посещение Арзрума? И добавлял гневно: "Я же, со своей стороны, покорнейше прошу Вас уведомить меня, по каким причинам не изволили Вы сдержать данного мне слова и отправились в закавказские страны, не предуведомив меня о намерении Вашем сделать сие путешествие?" .

Саше пришлось объясняться и оправдываться в своем "поведении", признавая его "опрометчивостью" и подчеркивая, что ничего помимо этого,"никакого другого побуждения" в его поступке не было: «Я не мог устоять против желания повидаться с братом, который служит в Нижегородском драгунском полку и с которым я был разлучен в течение пяти лет. Я подумал, что имею право съездить в Тифлис. Приехав, я уже  не застал там армии. Я написал Николаю Раевскому, другу детства, с просьбой выхлопотать для меня разрешение на приезд в лагерь… Я прибыл туда в самый день перехода через Саган-лу, и, раз я уже был там, мне показалось неудобным уклониться от участия в делах, которые должны были последовать… Я проделал кампанию в качестве не то солдата, не то путешественника.».

Саша еще не знал, что вскоре после его отъезда из армии последовала расправа над Раевским. Граф Паскевич, любезно простившийся с ним, доложил рапортом Николаю I, «что генерал Раевский приблизил к себе ряд лиц, "принадлежавших к злоумышленным обществам", и даже "приглашал их к обеду". Он рекомендовал его удаление из Кавказской армии – не простил сборы у Раевского всех декабристов по вечерам, в свободное время от боев и походов, их разговоры до утра, теплую атмосферу единомышленников.

 Николай I приказал: «… генерала Раевского - за совершенное забытие своего долга, сделав строгий выговор, посадить под арест домашний при часовом на 8 дней и перевести в 5-ю уланскую дивизию"…

Саша вспоминал свое участие в большом Саган-луском деле. Пионеры, оставались в прикрытии штаба и занимали высоту, с которой, не сходя с коня, Паскевич наблюдал за ходом сражения. Когда главная масса турок была опрокинута, и Раевский с кавалерией стал их преследовать, он,выполняя поручение Раевского, во весь опор  полетел на лошади к Паскевичу. Осадив лошадь в двух-трех шагах от него, снял свою шляпу, передал ему поручение Раевского и, получив ответ, опять понесся назад...

Во время пребывания в отряде, ему приходилось держать себя серьёзно, избегая новых встреч и сходясь только с прежними своими знакомыми. Он видел, как удивлялись они, видя его при посторонних молчаливым и задумчивым. А он не мог не думать о тех, кому не разрешили ехать сюда и остались в Сибири… А ведь многие  декабристы, рассеянные по разным полкам, увиделись в Арзруме.Их , в наказание, перевели сюда...

 К этому времени вновь прибыли из Сибири Захар Чернышов, Александр Бестужев и Валерий Голицын. Конечно же, все они были рады с ними встретиться, получить от них сведения о тех... других…

 Саша вспомнил рассказы очевидцев о том, как Паскевич, в обширной своей палатке, с несколькими генералами уже торжествовал победу над турками шампанским. Являясь к нему, его поздравляли все.

А граф, указывая на крепость,скромничал:
-Нет! Она еще не совсем наша - паша засел в цитадели и не сдается.

Когда к нему вошел полковник Лазарев, только что приехавший из занятого уже форштадта, Паскевич его спросил:
 - Ну,что, как там?
-Все благополучно! – ответил честный  Лазарев.- Только я должен доложить вашему сиятельству, что наши сильно шалят и бесчинствуют в городе.
- Что такое?! - вскричал гневно граф, направляясь к Лазареву. - Что такое? Небось, грабят!? И  вы смеете мне об этом докладывать? Вы ничего не знаете, вы ничего не читали; на это надо смотреть вот как!- При этом граф поднес к своим глазам раздвинутые пять пальцев. - Вы разве не знаете, как Суворов брал города?

Саша нахмурился, вспомнив свое презрение к генералу.Нашел оправдание! Суворова!
Ему  также рассказывали, что при взятии Ахалцыха штурм дорого стоил всем. После рукопашного боя турки были оттеснены во внутрь города, куда ворвалось множество русских солдат, и начались грабежи и бесполезные убийства. Причем, не разбирая ни пола, ни возраста.Например, у всех на виду один казак, схватив ребенка за ноги, швырнул его в огонь... Заметив нескольких турок, один за другим, ползком пробирающихся к католической церкви,казаки тут же закалывали их штыками, хотя все они были старики, без оружия… Можно ли забыть все это и жить дальше, как ни в чем ни бывало?..

 Если Гончаровы, к которым он сразу же бросился в Москве, ему оказали ледяной прием, то в доме Ушаковых он окунулся опять в теплую, домашнюю атмосферу. Здесь он был своим, на короткой ноге со всеми домочадцами. Он не скрыл от Кати, что ездил  к Натали в первую очередь, и ранил её в самое сердце …

Но Катерина не показывала ему свою боль...Обе сестры, и Лизанька и Катерина, обращались с ним по-свойски, подшучивали над его непостоянством. После его рассказов о турецкой крепости Карс, в альбоме Лизаньки Ушаковой появились карикатуры на неприступную Натали, которую сестры прозвали «Карс», и на Наталью Ивановну - «маменьки Карс», все ищущей для дочери лучшую партию.

Его постоянные ежедневные посещения,наверное, у всех создавали мнение, что он мечется между Старой Пресней и Большой Никитской, где живут его "обе невесты". Лишь Катя, грустя после его ухода, подозревала, что он приезжает сюда к ней, чтобы проехать мимо окон той…

В очередной раз он уходил от неё - теперь к юной красавице Натали, которая,наверное, и сама не прочь выйти за него замуж, если он сможет победить упрямство её маменьки. «Тоже – «Карс»,- усмехнулась Катя  невесело.

Её младшая сестра Лиза уже помолвлена за Киселева Сергея Дмитриевича, и они с Пушкиным изрисовали её альбом рисунками всевозможных котов и кошечек – по первому слогу фамилии жениха - «Кис». Пушкин их изображает мастерски – симпатичных, пушистых, с намеками на многочисленное потомство, которое появится у пары…

Пока полковник в отставке любовался своей невестой, Саша рассказывал Катерине о гаремах Арзрума, веселил её своими приключениями, беседовал с ней о «Северной пчеле», о Булгарине и Грече, о Гнедиче, о «Литературной газете», любуясь её умным милым лицом, и думая: «Ну, почему не она? Какой она была бы мне милой женкой - любящей, понимающей, поддерживающей меня во всем!..Но мне подавай все недоступное! И так - всегда…».

Екатерина не хотела верить, что её счастье уходит от неё. Надежда все равно грела её сердце. Вот и он не перестает расточать ей знаки внимания! Подарил книгу с такой многозначительной надписью: «Всякое деяние благо - всякий дар совершен свыше есть». Это свидетельство того, что и он знает, что она понимает и любит его и его поэзию, может судить о них серьезно – не раз ведь убеждался в этом… Покориться судьбе – вот что ей остается…

Саша, вернувшись в Петербург, пытался заняться делами, но раздумья о холодном молчании Натальи Ивановны, рассеянность и безразличие, с каким встретила его Натали, отравляли жизнь...

О путешествии в Арзрум он пока не хотел ничего писать: «Я далеко ушел от экзотического романтизма своих ранних произведений. Я теперь все увидел реалистичнее, трезвее - конкретную бытовую жизнь народов, населяющих Кавказ. И должен признаться, что она несравнима с этнографическими вольностями моего «Кавказского пленника»…Это раз! Мне не удастся написать открыто о сущности военных операций России на Кавказе. Об угнетении горских народностей необходимо писать замаскировано, в аллегорической форме, иначе меня опять «не поймут»… Это- два. Никогда не напечатают ведь такие строки:

Терек играет в свирепом весельи;
Играет и воет, как зверь молодой,
Завидевший пищу из клетки железной,
И бьется о берег в вражде бесполезной,
И лижет утесы голодной волной...
Вотше! Нет ни пищи ему, ни отрады.
Теснят его грозно немые громады
Так буйную вольность законы теснят,
Так дикое племя под властью тоскует,
Так ныне безмолвный Кавказ негодует,
Так чуждые силы его тяготят...

Свой глубокий интерес к быту черкесов, калмыков, осетин, татар, грузин, свое восхищение их народной поэзией, их храбростью, их умом он решил выразить в стихах о Кавказе…И написал: «На холмах Грузии», «Все тихо», «На Кавказ идет ночная мгла», «Обвал», «Монастырь на Казбеке» …

Но все же он не мог найти себе места в Петербурге. Жил опять в Демутовом трактире, а тоска его грызла, грызла… Уже пятнадцатого ноября в письме к Киселеву - жениху Лизы Ушаковой,  он просил:« Если увидишь еще Вяземского, то погоняй его сюда. Мы все ждем его с нетерпением. Кланяйся неотъемлемым нашим Ушаковым…Скоро ли я, боже мой, приеду из Петербурга в отель «Англия» - мимо «Карса»! по крайней мере, мочи нет – хочется"...