Обустраиваемся в г. Сызрань

                Жизнь  в  эвакуации
       
      На следующий день  мама оформилась на работу. Это позволило нам прописаться в городе Сызрани и получить продовольственные карточки. В госпитале ей показали рабочее место и что надо делать. Эта работа была не для неё,  но деваться было некуда. Приходя домой, она долго плакала, не проронив ни  слова. Когда маме становилось очень плохо, она не разговаривала.

      Наступило время определиться  мне:  ходить в школу или нет?  И после  некоторого обсуждения мама решила, что в школу я не пойду. Был уже февраль,  я рос,  у меня не было  зимней обуви и пальто. Да и я не очень  хотел, не было учебников, тетрадей, ручки, чернил. Поступил я неправильно, струсил, а зря, спрос с учеников был небольшой, учителя  понимали сложность того периода. Но в этом мне пришлось убедиться позднее.  Год учебы пропал.
      Работа санитаркой в морге сделала маму безразличной.  В госпитале к ней относились
хорошо. Кто знал её судьбу  жалели,  хотя таких, как она, в то время было немало. Стали помогать, чем могли. Выдали  металлическую кровать с матрасом, два солдатских одеяла, две подушки, постельное белье, два армейских котелка, ложки, вилки, нож,  алюминиевые тарелки и  кружки. Одна из санитарок сшила мне из старой списанной шинели, предварительно отстирав её от крови пальто, перешила  гимнастерку.  Выглядел я во всём этом  очень смешно.   

      Вскоре на нас обрушилась нежданная беда. По дороге  к нашему  дому надо было преодолеть  крутой спуск. Для этого была  лестница.  Зимой  её засыпало снегом, и она покрывалась льдом. Идя домой с работы, мама поскользнулась  на  лестнице  и упала, сломав  правую руку.  Наложили гипс на шесть недель. Работать она не могла.  И ей предложили  работу  на вешалке.

     Весной 1942 года желающим сотрудникам госпиталя выделили по три сотки земли для посадки картофеля.  Мама не имела понятия о сельскохозяйственных работах и потому хотела отказаться, но я настоял, чтобы мы взяли участок. Купили полмешка картошки,  порезали каждую картофелину на несколько частей, по числу «глазков». В назначенный день, разделив посадочный материал на два мешка, взгромоздили их на спину и взяв лопату,  пошли на рабочий поезд, возивший  людей к месту работы на сланцевый рудник. Там  находилась отведенная земля, вспаханная плугом. Старший объявлял  по списку участок, в начале которого вбивали колышек и на прибитой фанерке писали фамилию хозяина. Начали посадку. Я копал лунки,  а мама бросала  в них картофель. Мне в ту пору было одиннадцать лет.

      Когда люди закончили посадку, мы  засадили только половину своего участка. К нам
подошли женщины, посмотрели на наши мучения и  упрекнув маму, что совсем замучила мальчонку, помогли завершить посадку до отправления поезда в Сызрань. Через месяц ездили  окучивать, а в сентябре собрали  урожай - полтора мешка. Немного, но мы были рады и этому. Картофель  привезли на машине в госпиталь. Пришлось его домой несколькими ходками перетаскивать на себе. На следующий год  всё повторилось вновь. Но уже был определенный опыт, да и я подрос.   

    В  этот период  произошло еще одно важное событие - смена руководства и медперсонала
маминого госпиталя. Это было связано с приездом в Сызрань Полтавского военно-полевого госпиталя. Полтавчане, среди которых были первоклассные хирурги, быстро заняли ведущее место в госпитале. Однако вынуждены были  формировать штаты  обслуживающего персонала из местных. Неожиданно  маме  предложили  должность сестры по питанию в одном из отделений, и она  тут же согласилась. 

      Госпиталь располагался в четырехэтажном  здании бывшего педагогического института. На каждом этаже ; своё отделение.  Ей достался  четвертый этаж,  куда следовало поднимать еду. А так как  не было лифта, то  было  трудно это делать. Отделение размещалось в большом актовом зале.  Для сестры по питанию  соорудили в зале из фанеры небольшое помещение, где хранилась посуда и еда в  котлах, которую раскладывали по тарелкам и  разносили тяжелораненым. Те, кто мог, - ходили в общую столовую. Эта работа давала маме возможность питаться, и это было большим достижением. 
      В работе ей помогали  медсестры, санитарки и выздоравливающие больные, так что, несмотря на сломанную руку, она справлялась со своими обязанностями. Организация работы,  мамина честность нравились начальнику отделения, опытному, авторитетному хирургу и хорошему организатору - Семену Яковлевичу Ратчику. При всех возникающих недоразумениях он  защищал её, произнося фразу, не терпящую возражений:  «Она права, это я  приказал  так сделать».  С тех пор, как мама стала работать сестрой по питанию, я её видел мало, особенно зимой. Света  у нас не было. Уходила она из дома в половине седьмого утра, когда я ещё спал, а приходила около десяти вечера. Выходных не было. Стирала белье в госпитале, в санпропускнике. Там и сушила.  Еду не готовила.

      Кормить себя надо было мне самому. В чугунке я готовил незамысловатую еду в русской печи. Научился работать ухватом. Варил картошку в мундире или кашу, в основном пшенную. Крупу  получали по карточкам. Поскольку дома мама ела мало, в месяц у нас иногда накапливалась лишняя буханка хлеба. И тогда я ходил на базар её продавать. На вырученные деньги покупал  шарик масла,  оно  было свежее, с чудесным запахом. Любил покупать тыкву,  резал её на кусочки и запекал  в печи.    

      В сентябре  я пошёл  в третий класс. Школа   маленькая, начальная, для мальчиков. Учебники выдавали на двоих или даже на троих,  надо было постоянно  ими  меняться с одноклассниками. Сумка из-под противогаза  заменяла  портфель. Тетрадей не было, писали на газетах и  другой бумаге, какая попадала под руку. Чернила носили в бутылочках, часто проливали, поэтому парты, пол, одежда, руки, сумки были испачканы чернилами. Ученикам ежедневно выдавали по пирожку с повидлом. Но зачастую те, кто посильнее,  отбирали их.   
      Требования к ученикам были настолько слабыми, что я стал сожалеть  о пропущенном годе  учебы. Учительницу  не помню.  Зато хорошо запомнил соседа по парте. Маленький, щупленький, белобрысый, с бледным болезненным лицом. Недоразвитый мальчик. В десять лет он был уже профессиональным вором. Подсел ко мне на парту для того, чтобы списывать. Называли его «Сивый». Настоящего имени не помню. Взамен моей помощи обещал держать за меня «мазу», что на блатном языке означало заступничество, и слово своё держал честно. Никто в школе не смел меня обидеть. А отнятыми пирожками угощал почти ежедневно. К концу учебного года его арестовали прямо в школе. 

      Всё помещение в доме, где мы жили, освещалось одной керосиновой лампой, принадлежавшей  хозяйке, так что я не смел её взять, когда надо было учить уроки. Тогда я сделал свою лампу. Состояла она из  небольшой бутылочки, жестяного кружка от консервной банки, в котором по центру пробил  отверстие и вставил туда металлическую трубочку. Фитилем служил бинт, свернутый в жгутик. Поначалу  в лампу залил скипидарное  масло, а затем  керосин. Часто приходилось подтягивать фитиль на место отгоревшей части. В свободное  время  я посещал госпиталь. В мамином пропуске было написано,  что вход разрешается Билянской и её сыну. Мама познакомила меня с библиотекаршей,  киномехаником  и некоторыми больными. В библиотеке  брал книги. Там научился играть в шахматы. Учебник шахматной игры  Эммануила Ласкера  изучил от корки до корки. Мне подарили разукомплектованную партию шахмат. Недостающие фигуры заменял различными предметами. Появилась возможность дома изучать шахматные  партии и тренироваться самостоятельно.

      Киномеханику я помогал «крутить» кино,  которое каждый вечер показывали в клубе  или во дворе госпиталя. Для этих целей построили сцену,  натянули сшитые простыни для экрана,  установили скамейки. Иногда для не ходячих  показывали кино в палатах на узкопленочной аппаратуре. Эксплуатация кинолент была настолько интенсивна, что они часто рвались, и после показа фильма их надо было склеивать. Это была моя работа.  Я аккуратно срезал несколько кадров в местах порыва и склеивал оборванные куски ленты. Таким образом, у меня  накапливались кинокадры со знаменитыми артистами: Жаровым, Орловой, Утесовым, Целиковской, Лемешевым,  Андреевым,  Бернесом, Гариным и  другими. Появилась тяга к коллекционированию. С какой гордостью я  показывал сверстникам  обрывки кинолент!  Ни у кого из них такого не было.   

      Иногда  забегал к маме в «клетушку». Она  угощала   кашей с подливой и компотом, которые я съедал и выпивал за считанные секунды  и тут же уходил.  Она  боялась, что её могут упрекнуть за такие действия, а то и уволить. Среди шеф-поваров работал дядя Андрюша, искусный кондитер. Среднего роста,  лет шестидесяти, с приятным интеллигентным лицом,  небольшими усиками и в пенсне, он походил  скорее  на врача, чем на повара. В его смену часто пекли сдобы. К маме он относился с большим уважением и неизменно говорил: «Римма,  (так называли маму в госпитале),  я положил тебе лишнюю порцию пирога,  это для сына». 

      Наконец-то пришло письмо из Калинина от  Гринманов,  в котором сообщалось, что наш дом сгорел и на его месте ; груда  кирпича и головешек.  Это означало, что нам возвращаться некуда.

      Госпиталь жил будничной жизнью. Время от времени поступали новые партии раненых, выписывались подлечившиеся.  Но были периоды, когда госпиталь «взрывали» события. 
      Я помню,  как жил госпиталь во время Сталинградской битвы. Поток раненых был огромен. Их везли двумя путями:  по  Волге в баржах и на  пароходах и по железной дороге.  В перевозке раненых от Волжского причала и от железнодорожной станции участвовали сотни автобусов и грузовиков. Раненых некуда было размещать. Они  лежали в коридорах, на лестничных площадках.  В летнее время носилки с больными стояли во дворе, на  летней  сцене. Многие раненые нуждались в экстренной помощи, так как  в прифронтовых  госпиталях им  оказывалась помощь на скорую руку. Хирурги,  хирургические сестры домой не уходили сутками. Им были организованы спальные места для отдыха. Не приходила домой и мама. Надо было  кормить людей. Нашлась работа и для меня, выстругивал палочки для перевязочных.   

      В госпитале велась  лекторская работа, как  специальными инструкторами, так и из среды  раненых,  владеющих материалом. Среди таких был один майор, средних лет, брюнет,  привлекший  к себе внимание руководства госпиталя  своей  эрудицией, умением интересно излагать материал в своих беседах. Его с интересом слушали, стали приглашать  для выступлений  в другие госпитали. Однажды мама случайно разговорилась с этим майором. Оказалось, что он еврей  родом из Винницы, почти земляк. Мама сказала, что она ; уроженка Тульчина, на что  майор заметил,  что его жена тоже родилась в Тульчине, и зовут её Фрима. Какая удивительная случайность! Фрима оказалась маминой троюродной сестрой  и в то время  проживала с матерью и двумя детьми в Сызрани. Мама настолько была замотана работой, что не могла посетить сестру. А я это сделал. И пошёл в гости не с пустыми руками,  а  с подарком.
      Накануне мама принесла селедочные головы - отходы от разделки селедок на ужин.  В то время я думал, что всё, что можно съесть, может служить  подарком. Меня встретили дружелюбно. За обедом ели картофель с селедочными головами, «подарок» пригодился. Вскоре эта семья  уехала в Ташкент. Майор настоял на этом,  так как полагал, что в случае поражения наших войск под Сталинградом немцы начнут наступление на Волге, и  проживание в Сызрани небезопасно. Майор, к счастью, просчитался.  В дальнейшем связи с этой семьей у нас не было.         

      У меня появились друзья. В  соседнем доме по Электрической улице жили два мальчика ; Толя и Юра,  мои сверстники.  Юра был сыном хозяйки дома,  которая воспитывала трех сыновей. Муж погиб на фронте. Можно было восхищаться трудолюбием и хозяйской хваткой этой женщины. У неё были корова, овцы, куры  и огород, где она выращивала прекрасные урожаи огурцов, помидоров,  свеклы,  табака. 
      Юркина мать, звали её Екатерина, хорошо знала  крестьянский  труд  и была приучена работать от зари до зари.  И детей к этому  приучала. Юрке и мне поручалось пополнять запасы воды из колодца для полива огорода.  Нехитрое устройство - два ведра, привязанные на концах веревки, расположенной в желобке колеса, вращающегося на неподвижной оси, позволяло поднимать на поверхность ведро с водой. Воду выливали в центральный наклонный желоб, по которому она перетекала по дополнительным желобам в бочки, размещенные в разных уголках огорода. Мы становились по разные  стороны колодца и поочередно, за веревку, вытягивали через блок наполненное  водой ведро. Эта работа занимала у нас не менее полутора часов. Уставали. Зато какая была тренировка мышц! После работы  угощались огурцами и помидорами. Иногда принимали участие в сборе урожая.
    Земля, обильно удобренная коровяком, овечьим и куриным пометом, ежедневно поливаемая,  давала большие урожаи. Рано утром  собранные овощи помещали в ящики, которые грузили на двухколесную высокую тележку, везли  на рынок. Торговала Юркина мать. К вечеру она возвращалась домой, и цикл повторялся. На  игры времени  оставалось мало.  Работа на огороде была святым делом.

     Если выпадало свободное время,  гоняли мяч, сшитый  из тряпок. Была ещё одна  игра, модная в то время,  у нас её называли «жестка». К кусочку длинноворсового меха пришивался кусочек свинца. Суть игры заключалась в том, чтобы ногой как можно больше раз подбрасывать жестку. Количество подбросок громко считали вслух. В этой игре я преуспевал и часто выходил победителем.

     Вторым приятелем  был Толя, который с матерью и старшим братом снимали комнату у Юркиной матери. Толина мать работала зоотехником и часто уезжала в командировки. Мальчики оставались одни. Толя был хилым и плохо слышал, а потому мало участвовал в наших играх. Увлекался коллекционированием марок. Он был добрым и преданным другом. Его старший брат Женя ; рослый, крепкий парень, хорошо учился, занимался  спортом. Как и младший брат, собирал почтовые марки.  Благодаря ним я узнал,  что есть такое увлечение.
    В жаркие летние дни мы ходили на Волгу купаться.  Шли мимо капустного поля, затем заливными лугами, где после разлива Волги образовывались озера.  Недалеко от  Волги  протекал её рукав - Воложка.  По мере спада воды на её берегах  образовывались песчаные косы - излюбленное наше место. Там проводили целые дни. Сначала все обгорали, а затем приобретали хороший загар  и мужественный вид. Так нам казалось. Мама не приветствовала эти похождения, но я её не слушал.  Скрыть  моё купание было невозможно, выдавал внешний вид. Отставать от ребят не хотел.  Один из походов на купание закончился печально, - утонул Толя.       

      В 1944 году  в Москву уехала с наркоматом легкой промышленности  наша покровительница Циля Горлова.  Накануне отъезда мы с мамой посетили её, и нам  подарили некоторые вещи. Самым значительным подарком был примус. Обсуждался вопрос возможного нашего переезда в Москву, но Горлова боялась, что могут возникнуть большие трудности с жильем,  так как мы эвакуировались  из другого города. Пришлось отказаться от этой идеи.   

      В этом же году я закончил четвертый класс и  получил аттестат об окончании начальной школы.  Для дальнейшей учебы перешёл в школу-десятилетку для мальчиков. В школе был неплохой спортивный зал. Физруки по совместительству работали  в детской спортивной школе города. Мальчиков готовили к воинской службе. Ученики обязаны были приходить на 15 минут раньше начала уроков и по классам строиться на линейку. Далее  выступали директор или завуч,  значительно реже - учителя, а чаще - военруки. После этого ученики расходились  на занятия.

      Нашим классным руководителем стала учительница русского языка и литературы. Я её невзлюбил. Она делила класс на любимчиков и остальных. Любимчикам  уделяла почти всё свое внимание, часто общалась с их родителями, а остальных, как  мне казалось, она не замечала. Я попал в категорию остальных.  А именно такие, как я, лишившиеся дома, отца, раздетых и разутых беженцев,  у кого не было дома, у кого  матери работали и денно, и нощно,  ; именно они желали внимания, ласки и доброго слова. Этого наша классная дама не понимала.
      Однажды, к концу учебного года,  в пятом классе я опоздал на линейку.  Входная дверь в школу была закрыта, так делалось постоянно, и я влез в класс через окно. В этот момент завуч  открыла дверь и увидела   мой  «поступок». Повела к директору, и меня стали стыдить перед линейкой за «хулиганское поведение».  Классная руководительница за меня не заступилась.

      Были у меня и любимые учителя. С большой симпатией я относился к   учительнице истории и Конституции СССР, Вере Александровне. С ней у меня было хорошее взаимопонимание, особенно на уроках конституции. Женщина средних лет, с приятной внешностью, красиво одетая, что в то время было редкостью,  она выделялась  среди других  замысловатой прической. Учебника по конституции не было. Я использовал госпитальную библиотеку. Мне  нравились  брошюры Карпинского о конституции. Я  увлеченно пересказывал прочитанное. Учительница меня спрашивала на уроках   чаще других,  это мне нравилось, ребята слушали с интересом.

      Занятия физкультурой становились моими любимыми  уроками. И с пятого по седьмой класс, из года в год,  я становился всё сильнее и проворнее.  Для меня не составляло труда сесть на пол спортивного зала, вытянуть носочки и, держа угол, на руках подняться по канату до потолка и вернуться обратно. Такого не мог сделать ни один ученик нашего класса. Хорошо развитая мышечная система, видимо, была природной особенностью моего организма, специально  себя не тренировал. Это заметили преподаватели физкультуры и стали уговаривать поступить в детскую спортивную школу. Предложили  выступать в группе акробатов, но я отказался.  На уроках физкультуры я попеременно увлекался то одним, то другим видом спорта: бегом,  гимнастикой, боксом и даже штангой. 

      Спортивные успехи создали авторитет в школе. Однажды на занятиях объединили два параллельных класса. Во время урока   один  мальчик  выстрелил в меня жеваной бумагой через трубочку. «Пуля» попала  в голову. На перемене  я подошёл к обидчику и начал выяснять  отношения. Нас окружила толпа. Когда в  разговоре появилось слово «еврей»,  я понял,  что следует показать, на что я  способен.  Я занял боксерскую позу и со всей силы, с разворотом корпуса, как учил  преподаватель  физкультуры,  нанес удар обидчику в лицо. Тот не устоял на ногах и завалился между партами. Охота вести со мной какую-либо беседу у него  отпала.  Но на этом дело не закончилось. 

      В те времена в моде были блатные. Отношения между собой выясняли в кулачном бою и нередко с использованием ножей. Желая продемонстрировать свою принадлежность к блатным, ребята носили особую одежду:  шапку-кубанку и хромовые сапоги, а за голенище зачастую был засунут нож. Парень, которого я ударил, именно так и был одет. Через несколько дней, после занятий, меня окружила группа старшеклассников. Стали выяснять, почему я ударил их приятеля? Я понял, что буду избит, только бы обошлось без ножа. Но вдруг один из парней, окруживших меня, начал за меня заступаться, объявив, что я  «засызранский». Это район,  располагавшийся за рекой Сызранкой, где блатные были многочисленны, имели большую силу и  авторитет  среди группировок. И это соответствовало действительности. В это время мы уже жили  на улице Урицкого. Идя в школу, я часто встречал этого парня,  он жил в том же районе. Но я никогда с ним не разговаривал, он был старше меня.  Заступничество подействовало, меня отпустили.   

      В начале февраля 1945 года, придя из школы, я почувствовал  боль в животе, которая с каждым часом увеличивалась. К приходу мамы я лежал на кровати,  корчась от боли. Утром следующего дня я пошёл с мамой  в госпиталь. После утренней планерки заведующая отделением Клавдия Васильевна Дарвина договорилась с главным хирургом города Самуилом Яковлевичем Вильямовским о том, что он меня посмотрит. Вильямовский был опытнейший хирург, получивший медицинское образование в Швейцарии, прошедший практику в прифронтовых госпиталях первой мировой войны. Его приглашали на самые сложные операции в медицинские учреждения города.  Диагноз  был четким и ясным:   аппендицит, требуется операция. Мама заплакала.  Вильямовский обнял её  за плечи и  сказал, чтобы она не волновалась, операцию он будет делать сам. Присутствующие были удивлены: при его-то загрузке! Он попросил, чтобы мама без стеснения сказала, в какую больницу ему надо ехать. Дальше за дело взялась Дарвина. Она написала рапорт начальнику госпиталя  о моей   госпитализации.

      Меня положили в офицерскую палату маминого отделения,  где размещалось шестнадцать коек. Тяжело раненных не было.  Настроение у них было превосходное, война шла к завершению. Сводки Совинформбюро встречали аплодисментами.    
      Через два дня мне была сделана операция под местным наркозом. Вильямовский время от времени задавал мне вопросы, проверял моё состояние. Закончив своё дело, он посмотрел на меня и сказал: «Бледный, слабенький, влейте ему 200 граммов крови». Кровь в госпитале была в большом дефиците.  Когда меня привезли в палату после операции,  каждый подходил и пытался  приободрить.

      Прошло несколько дней, но мне  ещё не разрешали вставать  с кровати,  хотя швы уже сняли. И наступило 23 февраля - праздник Красной Армии.  Это ликование надо было видеть.  Радовались, что война идёт к концу,  что остались живы, были горды тем, что лично участвовали в боях за Родину. Во второй половине дня  приехали шефы с подарками и конечно с водкой.

      В 9 часов вечера мама, уставшая после хлопотливого дня,  ушла домой, попросив медсестёр следить за мной. Разошлись и врачи.  Тогда в палату принесли  столы, и начался пир. Тосты следовали один за другим, и тут вспомнили обо мне.  «Садись с нами за стол, смотри, какое угощение, под такую закуску тебе наверно можно и выпить немного водочки». Мне налили рюмку. Надо признаться, что до того я никогда  не пил.  Я выпил и опьянел. И пришла мне в пьяную голову мысль спуститься на первый этаж, где в клубе показывали кино. Зал был забит людьми, было душно. Кружилась голова, я терял равновесие, и кто-то усадил меня на стул.

      Мама, придя домой, хотела лечь спать, но что-то недоброе почуяло материнское сердце. Она оделась и, несмотря на поздний час, пришла в госпиталь. Войдя в палату, увидела, что меня нет в кровати. Взволнованная, пошла к медсёстрам разузнать в чем дело, но они, молодые женщины, были заняты собой,  почти у каждой была  любовь, и меня проморгали. Все, кто мог, кинулись на поиски. Больные нашей палаты, обнаружив пропажу, принесли меня в палату. Уложили  в кровать. Рослая медсестра Лиля  туго перевязала мне  живот простынёй,  напоила  лекарствами. Мама просидела у моей кровати всю ночь. 

      В эту ночь палата была пуста. В ней оставались я и один лейтенант - казах, контуженный, он сильно заикался и с трудом мог говорить. Все разошлись по своим подругам. Руководство госпиталя обо всём этом знало, но не считало возможным воспитывать воинов-победителей, находящихся в угаре  приближавшейся  победы. 

      Неожиданно мы получили письмо от папиной сестры. Эти. Она сообщала, что все три сестры во время войны проживали в одном из городов Средней Азии, а теперь Этя и Маня вернулись в Москву.  Этя - в свою квартиру, а Маня с мужем купили комнату в небольшом домике-мазанке в пригороде Москвы в Покровско-Глебово.  Старшая же сестра, Злата, с мужем уехали в город Золотоноша, Полтавской области. В письме  Этя интересовалась, как сложилась наша жизнь. Сообщила, что на её запрос о судьбе  своего брата и маминого мужа получила ответ, что он пропал без вести, и это извещение является основанием для получения пособия на несовершеннолетних детей. Далее говорилось о том, что сестры были бы рады увидеть меня в летние каникулы.

      Мы прекрасно понимали, что  следовало понимать под формулировкой  «пропал без вести». Это означало, что не было известно, где он захоронен.  Если даже папа был пленен, а под Смоленском попали в плен более одного миллиона советских солдат и командиров, ему, еврею с ярко выраженной внешностью, выжить не представлялось вероятным.  Начали хлопотать о назначении  мне пособия.  Это были мизерные деньги.   

      День Победы для меня с мамой  стал «...радостью со слезами на глазах» ; точнее не скажешь.  Это, конечно, была радость.  Но в то же время мы остро ощутили своё положение.  Без отца, без крова, разутые и раздетые, а главное, без какой-либо перспективы на будущее. Нами овладело чувство жуткого одиночества.  Я с завистью смотрел, как возвращаются беженцы в свои дома, ; нам некуда было вернуться.  Начали возвращаться солдаты в свои семьи,; нам некого было ждать.  Мама понимала моё состояние, хотя мы с ней  это не обсуждали, и она стала искать  случай послать меня в Москву. Это должно было дать ощущение,  что мы не одиноки, что есть в этом мире родные души. И вскоре такая возможность появилась. Дело в том, что тяжело раненных ; инвалидов, калек, ; помещали в созданный Дом инвалидов. Родным и близким сообщалось состояние инвалидов, их местопребывание и предлагалось, если есть желание, взять их к себе. Немало семей принимали предложение,  но у них не было денег на приезд в Сызрань, чтобы забрать родственника. Тогда  военкомат оформлял  документы на сопровождающих. Таким сопровождающим должны были стать я и ещё одна женщина из работников Дома инвалидов. Мы сопровождали двух солдат-калек, у которых не было по одной ноге. Жили они в Подмосковье, вблизи друг от друга, но в разных деревнях.

      План был таков. До Москвы  едем вчетвером, а далее женщина сопровождает обоих до их жилья, а я остаюсь в Москве.   
      В Москве я остановился у тёти  Эти. Все были рады моему приезду. Было лето 1946 года.  Мне пятнадцать  лет.  Мы поехали к  тете Мане, навестили семью Маркизов. На следующий день пошли на рынок, где мне купили подарок ; шелковую тенниску, а вечером тётя Этя  повела меня в Еврейский театр на Бронной, где смотрели  «Цвей кунелемлех». Отведенное  мне время истекло, и я оформил обратный билет.   

      Жить в доме по Электрической улице стало невозможно.  Николай,  наш сосед по комнате, обворовал нас. Взял мамины туфли и папины кировские часы. Привёл жену. Вел себя вызывающе нагло. Мама иногда жаловалась  сослуживцам   на условия жизни. И одна из медсестёр предложила нам переехать к ней.

      Зина, так звали медсестру,  недавно родила ребёнка и не могла работать. Наша ничтожно малая плата за квартиру была для неё шансом выжить. Мы переехали в двенадцатиметровую комнату, где разместились вчетвером. Одна кровать на двоих, грудной ребенок, туалет во дворе, вода из колонки, расположенной на другой улице, далеко от школы. Но были и. преимущества: электрическое освещение, относительно теплый коридор,  небольшая кухня. Но и это жилищное «счастье»  оказалось недолгим.

      Вернулся  из  заключения  Зинин брат Николай, отсидевший в тюрьме десять лет за убийство. Он был прописан в этой квартире.  Его хорошо принял отец, имевший патент на  ремонт  бытовой техники.  Отец был рад сыну,  видел в нем преемника. Сразу приобщил его к своему делу. Одел сына в соболиную шубу, купил кубанку из серого каракуля с красным сукном,  добротные хромовые сапоги, костюм. Но в дом к себе, где жил с молодой женой, не взял. 

      Появившиеся у Николая немалые деньги  дали ему возможность жить вольготно, наверстывать  упущенные десять лет. Начал пить, просиживал вечерами в ресторане, приводил  в двенадцатиметровую  комнату  женщин и оставлял их на ночь.
      К нам с мамой относился без претензий,  понимал наше безвыходное положение, но себя ни в чём не ограничивал. Со мною подружился. Несмотря на 14 лет разницы в возрасте, видел во мне  приятеля, младшего брата, хотел сделать для меня что-то приятное. Водил в кино и  рестораны, знакомил со своими приятельницами.  Для меня это было очень опасно, так как  буйный и резкий характер Николая приводил к конфликтным ситуациям в общественных местах.  Я в те годы не всё понимал,  Николай был  мне  интересен, я хотел увидеть жизнь со всех сторон, а потому маму  слушал не всегда.      

      Зина   нашла для  нас новое жильё  у своей подруги. 
    Дом, в котором предстояло нам жить, располагался в центре города, в Некрасовском переулке, который примыкал к главной улице города ; Советской.  Нам сдали комнатку в  шесть квадратных метров с одним небольшим окошком,  которое начиналось у завалинки и выходило в соседний двор, где хозяин держал лошадь и овец. Так что открыть окно было невозможно.

      Поставили две солдатские кровати,  небольшой полусгнивший столик и картонную коробку для  вещей. Пальто и другие  вещи завернули в марлю  и повесили на гвоздь, вбитый в стену.  Ели за столом, сидя на кроватях.   

      В доме было ещё  четыре комнаты. В трех ; находились  хозяйка дома  Анна Петровна Власова,  три ее  дочки, два сына и внучка. Четвертую комнату сдавали татарской семье ; мужу с женой.
      Семья была спокойная. Анна Петровна была непререкаемым авторитетом, заставляла всю большую семью разговаривать тихо, чтобы не помешать другим. К нам отнеслись с уважением. Она   была  неграмотной, но умным, порядочным человеком.  Сумела без мужа, умершего в начале тридцатых годов, вырастить шестерых детей и  привить им высокий уровень нравственности.

      Так сложилось, что  бок о бок  жили люди трех культур, с разными традициями и воспитанием, голодные и бедные, плохо устроенные, но нашедшие путь к дружбе, миру и уважению.

      Весной 1947 года я окончил семь классов. Это был этап завершения  среднего образования. Тем, кто учился похуже, настоятельно рекомендовали продолжить обучение в фабрично-заводском училище. В стране не хватало рабочих рук. Такое предложение было сделано и мне. Определенную роль в этом сыграла классная руководительница. Я не настаивал на переводе в восьмой класс. Наше положение было таково, что следовало определяться со специальностью,  и если не через ФЗУ, то  наверняка через техникум.

      Выбрал машиностроительный техникум при Людиновском заводе.  Главный критерий выбора был - стипендия. Записался на специальность ; холодная штамповка металла. До вступительных экзаменов оставался целый месяц.
      Как-то  я встретил одноклассника Вадима Кузнецова, который учился значительно лучше меня и тоже поступал в техникум. Спрашиваю его:
     - Куда ты подал документы? 
     - В трикотажный техникум.   
     - Не смущает ли тебя то, что туда идут только девочки?
     - Нет, в техникуме организована группа из одних парней, и готовить будут механиков-наладчиков для уникального оборудования, вывозимого из Германии в счёт репараций. Установка этого оборудования уже началась силами немцев в крупнейших городах страны. Окончившие  техникум  будут направлены на работу в Москву, Ленинград и в столицы союзных республик.

      Рассказ Вадима произвел на меня  впечатление. Манили большие города. Посоветоваться было не с кем. Мама не знала, как реагировать на моё предложение о  поступлении в трикотажный техникум. Я пошёл забирать документы из машиностроительного, но сразу  не получилось, мне сказали, чтобы я ещё подумал, привёл родителей. Отдали документы только с третьего раза. Тут же перенёс их в трикотажный техникум.

      Экзамены сдал не хуже других. Вывесили списки зачисленных. Меня  в нём нет. Оказалось, что при перепечатке списка машинистка пропустила мою фамилию.  Пришлось поволноваться.
      Группа, в которой  мне предстояло учиться четыре года, была неоднородна: на одну треть состояла из великовозрастных мужчин, прошедших войну.

      Учеба в техникуме пошла у меня значительно лучше, чем в школе. У меня появилась своя комната, можно было в любое время зажечь свет и заниматься сколько угодно, сидя за столом или даже лежа. Такого у меня никогда не было.

      В 1947 году отменили карточки, но это  нам не принесло радости. В стране не хватало продовольствия. Магазины были пусты, покупка продуктов по коммерческим ценам была не по карману.  Москва и столицы союзных республик обеспечивались значительно лучше, чем остальные города страны. Для нас наступил голод. Стали вспоминать карточную систему как великое благо. К этому времени расформировали госпиталь, и маму перевели работать в Дом инвалидов на должность гардеробщицы. Для того чтобы купить буханку хлеба, в очередь записывались с вечера. У магазинов иногда простаивали целую ночь.  Руки были исписаны номерами чернильным карандашом. По несколько раз устраивали перекличку. Каждому очереднику давали  только одну буханку.  Давка была такая, что ломали прилавки. Продавцы магазинов стали самыми уважаемыми  людьми. В техникуме открыли специальный ларек для продажи хлеба. Его привозили к семи часам утра,  с тем,  чтобы продать до начала занятий.  За порядком следили студенты. Они силой вышвыривали «посторонних». Работающий человек, если на его производстве или в учреждении не было хлебных ларьков, мог в то время просто погибнуть от голода. У мамы на работе такого ларька не было. Надежда оставалась только на меня. О крупах, масле, сахаре даже не шла речь.   

     В этот период у меня сильно повысилась ответственность за учебу и получаемые знания. Мне казалось, что если я что-либо не выучу, то   не смогу  в дальнейшем нормально жить и   работать. Это особо касалось  дисциплин по специальности. Усердие дало результаты. Я стал получать сплошные пятерки, соревновался с лучшими учениками. Вполне осознанно отстаивал завоеванный авторитет.  Это  подметил наш классный наставник Георгий Иванович Коновалов, преподаватель истории, секретарь партийной организации техникума. Он стал первым моим наставником-мужчиной. Ненавязчиво учил меня, как быть настойчивым, требовательным и сохранять при этом корректность, не спешить с выводами в беседах, умело слушать других, любое дело доводить до конца. Он ввёл меня в состав избирательной комиссии по выборам  в Верховный Совет  СССР и  местных органов власти, что было почётно. Обо мне была напечатана заметка в местной городской газете как об единственном представителе  студенчества в составе избирательной комиссии. Ну а я старался оправдать  доверие Георгия Ивановича.   

      В техникуме я встретился и с другими интересными  преподавателями, так или иначе давшими мне ориентиры в жизни.  Учитель литературы Леонид Яковлевич Гомберг. Мы жили в соседних домах. Я подружился с его сыном Игорем, моим ровесником. Часто бывал у них в гостях, брал книги из их домашней библиотеки. Леонид Яковлевич был   человеком с феноменальной памятью. У него был  дар хорошего артиста. Его уроки были маленькими представлениями, он читал отрывки из литературных произведений наизусть, в лицах, меняя интонацию голоса и выражение лица, жестикулировал. На его уроках  всегда было весело.
      Под  влиянием  Гомберга я прочёл много книг. В годы войны чтение было приостановлено, не было условий. Вернулся к художественной литературе в возрасте 15 лет. Пятилетний пробел  компенсировать не мог, так что классические произведения Майн Рида, Фенимора Купера  прошли мимо меня.  В 15-19 лет привлекли моё внимание книги Льва Толстого,  Жюля Верна, Леона Фейхтвангера,  Александра Дюма, Александра Фадеева, Этель Войнич, Михаила Шолохова.  После прочтения «Тихого Дона» долго ходил под впечатлением, особенно женских образов. Наступала пора   юности.      

      Незабываемый рассказ учительницы химии об открытиях свойств урана  французским ученым Беккерелем и о последующих работах супругов Кюри остались в памяти до сегодняшнего дня. Я стал интересоваться книгами из серии  «Жизнь замечательных людей». Альберт Эйнштейн и Нильс Бор стали моими кумирами.

      Я с удовольствием занимался  черчением и техническим рисованием. Перечитал всю техническую литературу по специальности, имевшуюся в библиотеке. В техникуме были хорошие производственные мастерские, где было установлено несколько немецких котонных машин. Процесс обучения строился таким образом: группа в 4-5 человек должна была разобрать машину на части и вновь смонтировать, произвести наладку и затем проработать мотористом,  выпуская полноценную продукцию.  Это требовало большого труда.    

      Два раза в год,  1 Мая и 7 Ноября, студенты принимали участие в праздничных шествиях. К этим датам мы сами  вязали спортивные трикотажные костюмы  и шапочки.  Была легкая летняя или теплая с начесом форма. Я любил  спортивную одежду, часто её носил.
      В это время я  увлекся спортом.  Занимался гимнастикой, пробовал поднимать штангу.  Мог поднять и выжать штангу весом, близким к моему собственному весу. Увлекся футболом, играл в техникумовской команде «Пламя» на первенство города  среди юношей. Был азартным болельщиком футбола. На матчи городского первенства  ходил регулярно. Когда не было денег, лихо перелезал через забор. Мне нравилась атмосфера на стадионе. Играл духовой оркестр военного училища, у всех приподнятое настроение.  Никому и в голову не приходило, что надо драться или бросать в зрителей или на поле различные предметы,  как это делается теперь.

      В 14 лет я впервые увидел газету «Советский спорт». То было знаменитое время футбольных встреч команды «Динамо» с англичанами.  Победа  с общим счетом 19:9 вызвала удивительное чувство патриотизма и гордости за нашу Родину. Ждал, как большого праздника, репортажи Вадима Синявского о футбольных матчах. Газета «Советский спорт» стала  любимой на многие годы.

      В 1946 году приехал, демобилизовавшись из армии,  Александр Васильевич Власов, сын нашей хозяйки, с женой и сыном.  Жить им было   негде,  дом переполнен жильцами. И тогда он начал  своими руками  пристраивать к дому комнату с отдельным входом. Справился с этим очень быстро. Был он человеком умелым,  хорошо рисовал, знал сопромат и математику, прекрасно мастерил модели самолетов. Работал  руководителем авиамодельного кружка в городском доме пионеров, а затем, перед войной, был призван на работу  в прокуратуру.  Во время войны его направили служить в «СМЕРШ» - особые войска НКВД. Закончил войну в Будапеште начальником этой службы дивизии. Трофейных вещей привез  столько,  что хватило до последних дней жизни. Больше всего меня поразили три бельгийских охотничьих ружья  и три автомобильных двигателя с воздушным охлаждением фирмы «Татра». После завершения строительства жилья он решил смонтировать аэросани и моторную лодку.  К этим работам привлек брата Владимира и меня.

      Построили во дворе навес, который служил нам мастерской.  Мне было поручено разобрать двигатель, промыть все детали в керосине, притереть клапана и снова его собрать. Если деталь была изношена, то заменить её, позаимствовав  с другого двигателя. Все работы велись под надзором Александра Васильевича.  Здесь я научился держать в руках молоток, гаечный ключ и использовать другие инструменты.

      Для меня  семья  Власовых стала близкой.  С Володькой сражался в шахматы, вместе пилили и кололи дрова, ходили в  театр.      
      Когда Валентина, дочь Анны Петровны, вышла замуж за морского капитана  из Владивостока, и он  увозил её с собой, меня охватило чувство ревности и беспокойства. Мне стало жалко «нашу» Валю,  где-то далеко от нас чужой мужчина  может  её обидеть. Переживал, когда Николай, сын Анны Петровны, женился. И  успокоился лишь после того, когда убедился, что в  семью пришёл хороший человек - Люба.

      Впоследствии, когда я уехал в Москву на учебу и мама осталась одна, Власовы стали ей самыми близкими людьми.  После тяжелой операции  они ухаживали за ней.  Вся семья  переживала за меня, интересовалась, как идёт учеба, как складывается моя судьба.

      А у меня в Москве началась  первая  производственная практика.  Это было на Тушинской чулочной фабрике, где к тому времени было смонтировано несколько немецких машин, а монтаж других продолжался нашими специалистами. Капроновые чулки, паутинка,  хорошо покупались советскими женщинами. Мы, студенты, приняли участие в сборке новых машин. Это была  эффективная практика.   

      По выходным дням я на электричке приезжал к тёте Мане в Покровско-Глебово. То был тяжелый период для евреев Советского Союза. В 1948 году было начато осуществление целенаправленных мер по уничтожению еврейского народа. Подлое убийство выдающегося артиста, видного общественного деятеля Соломона Михоэлса, было инсценировано автокатастрофой. Последующие лицемерные похороны  свидетельствовали о продуманной акции.   

      Изменялось отношение СССР к молодому, вновь созданному  государству Израиль. Первоначальная поддержка сменилась ненавистью. СССР встал на путь неприкрытого  государственного антисемитизма. Прекратился приём евреев в ведущие ВУЗы страны, они  лишались  руководящих должностей. Прекратился приём евреев на работу в целый ряд отраслей промышленности. Евреи стали злостными «врагами» - шпионами и диверсантами.  Массовые аресты евреев заканчивались без следствия и суда  стандартным сроком заключения - минимум 10 лет.

      Несложно понять, о чем говорили в еврейских семьях в те времена. Я выслушивал всё это у своих тёток, переживал и понимал, что впоследствии, после техникума, мне не раз придётся столкнуться с советской демократией ; самой гуманной во всем мире, о чем можно было прочесть в каждой газете, журнале, политическом докладе, да и в конституции. О которой в школьные годы я  любил рассказывать сверстникам. Всё это вырабатывало у евреев инстинкт самосохранения, требовало собранности, постоянно быть начеку, знать немножко больше окружающих в своей специальности, а это было возможно при  большом трудолюбии и постоянной учёбе. Вот я и старался  быть таким.

      Приехав домой, в Сызрань,  я не раз задумывался о том, о чем люди других национальностей думали гораздо меньше или вовсе не думали. Я четко знал, что если мне суждено будет поступить в институт,  а эта идея начала зарождаться, то мне необходим диплом с отличием. Постепенно пришла мысль получить и аттестат об окончании  десяти  классов. Не помешает. Это  можно было сделать, поступив в филиал Куйбышевской заочной школы, где процесс обучения состоял в прослушивании нескольких лекций и сдаче экзаменов по дисциплинам. Такие школы создавались после войны для лиц, чья учеба была прервана войной, но туда принимали любого, кто хотел повысить уровень своего образования. На последнем курсе техникума я поступил в эту школу.  Мне было гораздо легче, чем другим, так как все предметы я проходил в техникуме, всё  свежо в памяти.  Экзамены сдал по двум предметам на  четыре,  остальные  на пять.  Получил аттестат зрелости.  Все пути вели в институт. 

      Преддипломную практику я проходил на чулочной фабрике «Космос» в городе Риге. Фабрика построена в начале тридцатых годов. Оборудование частично заменено новым. Знакомлюсь с коллективом. В глаза бросается, что мастера-наладчики - почти все евреи. Спрашиваю у одного из них, чем это можно объяснить. Оказывается, хозяином   фабрики до прихода советских войск был еврей, как и на другой фабрике – «Аврора».  На них работали члены  их семьи, многочисленные родственники и близкие  люди. Обслуживали фабрики в основном мужчины - он и вязальщик, и наладчик, и монтажник. Советская власть национализировала предприятия, а хозяев  с их семьями переселила в Сибирь. И это спасло им жизнь, они не попали к немцам.  После войны, кто остался в живых, вернулись в Ригу.
      В свободное время наша студенческая группа гуляла по городу,  выезжали на Рижское взморье.   

      Мне удалось  собрать хороший материал для дипломной работы,  а после  успешной защиты приемная комиссия признала возможным использовать мою работу в производстве.  Мне выдали  диплом   «с отличием» и направление на учебу в Московский текстильный институт. Техникумы имели право пять процентов своих выпускников направлять в институты, куда их зачисляли без вступительных  экзаменов.    

      В Риге заработал немного денег, на которые я купил полушерстяной черный материал,  из него в ателье мне сшили  костюм. Приобрел  дешевый  джемпер и туфли.  Был 1951 год, мне исполнилось двадцать лет. Мама была рада, что сын одержал победу, и  гордилась мной.  В то же время была огорчена - она оставалась одна.   

      При всём при том, в душе была тревога. Правильно ли выбран  путь? Хорошо ли, что я оставляю на пять лет маму в одиночестве и   нужде? Хватит ли сил на учебу? 
     В Москву ехал  в общем вагоне. Ночью спал на третьей багажной полке, подстелив несколько газет.  Даже  плацкартного места не мог  себе позволить.
 На фото моя мама


Рецензии
Ваши воспоминания немного перекликаются и с моими. Я тоже - "дети войны"...
Пожалуйста, прочтите:
http://www.proza.ru/2012/09/27/195
" Военное детство.Поиски отца"

С уважением-
Эмма Жарикова.

Жарикова Эмма Семёновна   18.05.2015 02:25     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.