Надейтесь и вы

От автора:

Мне сегодня девятнадцать. То есть, было "сегодня" два часа назад.
Посвящается моим старшим братьям, родителям, да Марине.
Слава Богу, это творение до них никогда не дойдет.
----------------------------------------------------------

На самом деле, плохих воспоминаний у меня мало.
Совсем мало.
Но дело в том, что они именно - плохие.

Так давайте посчитаем: первое - Коля, второе - Радик, третье - Арсен, четвертое - день, когда я вспомнила. И пятое - Марина.
Марина...

Начнем, пожалуй?

Первая история называется "Коля и Радик: два в одном".

            До сих пор не знаю, отчего я такая. С самого раннего детства, что же я любила? Бегать - и бегать быстро, лазать на деревья - и влезать на них раньше всех, прятаться в заброшенных постройках, ожидая "противника", чтобы застрелить из игрушечного оружия, быть сильнее, выше, быстрее. Я знала, как усмотреть в лежащей рядом корягине оружие массового действия, как ездить на велосипеде без рук или только при помощи одной руки и ноги, знала, как перекинуть через ветку веревку так, чтобы поднять груз. Знала, какое наслаждение - скорость.
           Ох, скорость, скоооорость...
Теперь все потеряно, но дело не в настоящем времени.
И однако даже тогда я не была популярнее своих братьев ни на йоту.
          Мои братья - ох, мои братья, они были звездами для нас, для мелкой детворы, которая отчаянно стремилась к тому, чтобы их считали частью чего-то большего. А в моей деревне этим чем-то большим были именно они - сорванцы и озорники, чьих проделок хватало на всех.
         Дело было в том, насколько они тебя уважают - берут ли тебя в стаю, считаются ли; поддерживают ли твои идеи и приглашают ли тебя к себе домой, поиграть в приставку "Сега". Других игр я не знала, да и не смогла бы понять - уж такая родилась, ни кукол, ни платий не любила. Думаю, все дело было в любви к скорости.
         Я не знаю, какой фильм или сериал вы любили смотреть в детстве - про свой же я помню до сих пор - "Дикий ангел" с Наталией Орейро. Даже мальчики ее уважали - потому что героиня играла в футбол, носила удобные вещи, которые нельзя порвать об сучья, пока прыгаешь по деревьям, и поэтому я восторгалась ею. Как и все, впрочем, но для них она была всего лишь еще одной главной героиней - чувства и переживания которой передают по главным каналам страны; для меня же это был мой клон. Для меня это было как мечта.
          Родители были не против - или против, но я этого не помню, помню только, что они всегда были строги к нам, опоздания не прощались, ровно в девять - ужин, в нашем дворе играть нельзя. Поэтому весь день я либо пряталась за сваленными деревьями в лесу в "засаде", сжимая деревяшку, условно считающейся "пистолетом", либо неумело клацала по клавишам джойстика, пытаясь сделать "Фаталити" своим персонажем в "Мортал Комбате" - и могу поспорить, некоторые мальчики завидовали мне и моему положению в глазах остальных детишек.
         Почти каждый вечер около девяти часов на большой плоской, как блин, площадке между улицами, широкой настолько, что можно было построить еще пару огромных домов, начинались игры. Как традиция - и, естественно, заправляли там всем опять они же - братья с друзьями, мелкотня же охотно выполняла их желания, мечтая тоже однажды стоять рядом с ними, выбирая следующую игру.
           Мы играли в зомби и зараженных, в индейцев-людоедов и их жертв, играли в вампиров, в прятки, играли в ковбоев и лошадей, играли в простые "морозки" и те, сложные, в которых для того, чтобы спасти "замороженного", надо было проскользнуть между его широко расставленными ногами" - такая игра называлась "Ахчай-бахчай", и сколько бы я ни билась головой, не смогла бы вспомнить, кто такое придумал.
            Иногда мы просто забавлялись - и вот это были опасные игры. Самых старших мальчиков, которые тогда играли с нами вместе, звали Радик и Коля - сыновья одного из братьев нашего отца. Им, наверное, было лет по тринадцать-четырнадцать, точно вспомнить не могу по определенным причинам, которые вы узнаете чуть позже.
           Излюбленная игра - "Аттракцион". Это почти то же самое, что сходить на аттракцион, только прямо у нас, в деревне, в обычный летний вечер, и для этого вам не надо платить ни гроша - только попросить Колю или Радика взять вас за кисти обеих рук - и кружиться, заставляя ваши ноги болтаться в воздухе. Скажете, что тут опасного?
           Однажды тот же Радик кружил кого-то из "мелких" и случайно отпустил одну из рук - отчего что-то угрожающе хрустнуло во второй, Радик, испугавшись, выпустил и вторую, на ходу; "мелкий" улетел в кусты.
           Один "Аттракцион" длился до тех пор, пока ведущий не уставал. Можно было кружить, держа ребенка за две руки, за две ноги, либо за руку и ногу, самым опасным считалось второе, отчего оно было самым любимым.
Другой вид забавы требовал больше участников, причем один из них обязательно должен был быть маленьким, легким и бесстрашным. Надо было всем собраться в кучку - кидать этого бесстрашного в воздух и ловить, раз за разом, раз за разом, пока подкидываемый не захлебнется в слезах от ужаса - пусть даже и плакать запрещалось. Нечего и говорить, что подкидывали чаще меня - и, честно говоря, я никогда не плакала, когда меня подкидывали наверх; мне это нравилось. Я бы ни за что на свете не плакала при них - еще чего, это же значит потерять весь почет, еле заслуженный мной, "белой птицей" среди мальчишек.
             И было последнее, что мне не нравилось никогда - заставлять человека уснуть. УСНУТЬ. Кто-нибудь, кто умел, держал пальцы на сонной артерии другого, пока тот интенсивно дышал и двигался, чтобы войти в "транс". Не знаю, возможно, все это были притворства; хотя, никто бы не согласился в так называемом "трансе" съесть грязную траву посреди площадки игр, а я видела вещи и похуже, проделываемые СПЯЩИМИ детьми.
Мне тогда было лет девять, наверное, и в тот вечер вся ребятня радостно сошлась на том, чтобы поиграть в "Индейцев-людоедов".
 
       Индейцы-людоеды - одна из самых интересных игр. Смысл в том, чтобы спастись, не попадаясь в лапы "Людоедов", а иначе они связывали тебя к толстой деревянной палке - чтобы потом пожарить над "костром". "Поджаренный" выбывал из игры насовсем, в отличие от игры в "Вампиров", в которой можно было стать вампиром и бежать ловить других. Поэтому в "Индейцах-людоедах" всегда было больше страсти и интереса. Даже удовольствие быть привязанным к палке, и чтобы тебя на ней несли (а ты болтаешься в воздухе и молишь о пощаде, глупо хихикая) не могло затмить обиды и огорчения быть исключенным из игры, из всего этого хаоса и веселья.
       В тот вечер индейцами в который раз стали Радик и Коля, им было велено считать до двадцати, да помедленнее, все бросились врассыпную, подобно муравьишкам в панике, я же и пара мальчишек побежали к ближайшим строениям - в наши девять-десять лет уже было усвоено, что скрываться лучше в местах, где темнее всего.
       Там стояло деревянное (как и все в той деревне) строение под баню, дверь которой можно было запереть изнутри проржавевшей щеколдой, мы втроем тихо юркнули внутрь, трясясь от смеха. С другой стороны, это было не самое хорошее и надеждное место - потому что ни у кого бы не хватило терпения ждать, пока индейцы не догадаются прийти сюда, а до тех пор обещалась быть скука и тоска по тем, которые в то время, как думалось, радостно убегают от нападающих, которые вовлечены во всеобщее веселье. К тому же, щеколда могла и отказать в спасении при случае атаки индейцев.
       Так и вышло, один из мальчиков в конце концов убежал, второй, постояв в полной тишине (тишина означала, что вся охота перекинулась на дальнюю часть площадки), все же тоже выскользнул наружу. Я бы тоже пошла, да вот только страх оказаться на костре победил. Я сидела на деревянной скамейке и ждала, пока Радик и Коля, пересчитав своих жертв, не поймут, что я осталась в живых и не признают меня победителем.
Но Коля меня все-таки нашел. И щеколда не выдержала и двух сотрясений.
       В бане было темно, но я сразу поняла, что это индеец.
- Ладно, - сказала я. - Где Радик? Я пойду сама, только не хватай меня сильно, а то в прошлый раз чуть руку не вывихнул.
Коля промолчал.
- Сколько осталось в живых? Дениса схватили? Он ушел вслед за Ильей.
Коля подошел вплотную и сообщил, что съест меня сам.
     А потом я не уверена в том, что случилось. Бывает же так, что какое-то событие будто стерто из головы?
      Та же самая хрень у меня с этой темной баней и игрой в индейцев. С Колей.
Только в голове пара картинок - будто я лежу на этой самой жесткой деревянной скамейке, и мне в лицо упирается футболка Коли... и он делает какие-то непонятные движения на мне, прямо так, в одежде, от этого мне не по себе, и смутно кажется, что людоеды едят не так.
Совсем не так.
     И мне все это не нравится, потому что Коля тяжелый, дышит странно, здесь темно, и вроде бы сквозь дырчатые стены строения не слышно ничьих голосов, стало быть, игры закончились.
     Он вдавливает мои кисти и колени в дерево своими конечностями - от этого больно, но кричать тщетно - потому что кричу я уже очень давно, а он словно бы и не слышит ничего. Никто ничего не слышит.



      Не стоит и удивляться, что я этого не помню хорошо. Я не помню, как и в каком состоянии я дошла до дома, не помню тогдашних своих мыслей, не помню, как так получилось, что никто не узнал; впрочем, Коля держался так, будто ничего и не случилось - наверное, потому-то и я держалась так же.
      Но через некоторое время похожее что-то случилось снова. Но уже с Радиком.
Мы играли в войнушки, обычное дело, только в этот раз - как ни странно, нам было разрешено поиграть на нашем собственном дворе. Довольно непривычно, так как нашего папу раздражали детские крики. А мы были детьми, и как же можно было не кричать весело?
      Я пряталась за завалинками дома - стратегически выгодное место: тебя не видно, видно всех. Рядом расположился Миша, болтал что-то про "Спасти рядового Райана", бахвалился и дразнился. Он ждал сигнала от Темы, чтобы перебежать на ту сторону маленького картофельного поля - выжидать ему не хотелось, хотелось с героическими криками пробиваться сквозь неуклюжие вражеские тела. С первым же и свистом он перепрыгнул через доски завалинки и убежал.
- Нашел! - раздалось сзади - это был Радик. - Тыдыщ-тыщ! Хэдшот!
Я огорченно выругалась.
    И снова - провал.
Точно помню, как спина Миши скрылась за домом, помню торжествующее "Хэдшот!" Радика, а затем... полный сумбур в голове, желание плакать. Желание скрыться и спрятаться.
Почти уверена, что никто опять не услышал моих криков. Потому что всё опять повторилось - как в бане, только в ясный день, вокруг светло, пару секунд назад я доблестно "воевала за наших", а потом - опять мне больно стискивают руки, снова мой старший брат прямо в одежде делает что-то непонятное, только это уже Радик, мне страшно опять, я хочу вырваться, и снова - никого вокруг.
    Это ощущение "никого вокруг" осталось со мной до сих пор, и так легко всплывает в памяти несмотря на то, что ТОЧНО я не помню абсолютно ничего.




История вторая - "Арсен: одиннадцатое марта две тысячи восьмого года".


Арсен.
Если бы он не умер, не знаю, что было бы сейчас. 
Я бы снова и не вспоминала о нем?
    Родственники - это люди, которые никуда не денутся. Близкие - будут рядом, будут надоедать; дальние - так и будут неспешно мнуться на горизонте, появляясь по праздникам и похоронам. Но они будут, и пока ты не столкнешься с тем, что бывают дни, когда все вокруг с силой вглядываются в старые фотографии, желая оживить одного из вас, часть одной большой семьи, ты не повзрослеешь по-настоящему.
     А потом все молчат. Взрослые вспоминают все потери и похороны, что они переживали раньше, превращаются сами в детей, тычутся по углам, бледные и жалкие, словно не они гремели громом, когда ты разбила отцовскую любимую чашку. Кто-то ласково погладит тебя по волосам невесомой рукой, молча протянет бутербродинку - никто не готовит в траурные дни. По крайней мере, никто не готовил тогда, еда вся была холодной. Траур был даже у наших желудков.
     Самое грустное - это слухи. Пересуды, сплетни; неважно, кто болтает, у всех одинаковые серые лица, у всех. Кто-то говорит, что Арсен перед смертью сказал, что умрет завтра, кто-то, что ему это приснилось. Это как-то связано с мышцами лица, потому что оно морщится само, когда слышишь подобную чушь.
    И еще... картинки. Картинки в голове - но это касается лишь меня, и я не умею, совсем не умею забывать о себе, когда думаю о нем. Эта фраза "Потерять брата в пятнадцать с половиной лет" только про меня и мою потерю, когда как потери случаются со всеми и везде вокруг. Когда как главная потеря случилась с родителями Арсена и его девушкой. Я так навсегда и запомню ее - жалобно сгорбленную в кресле прямо в красной куртке, со сведенными вместе носками. Я никогда не видела ее лица и вряд ли увижу. Зато я до сих пор часто вижу его мать, всегда вспоминаю, что стало с ней.
     Его отец мне не нравится. Он теперь часто злой.
Рак легких до сих пор видится в клубах дыма, что окутывает людей в обычные понедельники, вторники, в обычные утра и дни, вечера и ночи. Я часто думаю о том, как и что происходило с ним. Что он чувствовал? О чем мечтал? Не огорчился ли, когда я поздравила его в день рождения всего лишь смс-кой? Часто ли виделся со своей Элей? Что он подумал, когда впервые заметил, что волосы выпадают? Какого вкуса была та самая зеленая дрянь, что считалась лекарством? Как можно быть таким смелым, чтобы смеясь, признаваться в том, что одно легкое у тебя вырезали?
    Как можно быть ТАКИМ ХРАБРЫМ в шестнадцать с половиной лет?
И правильно ли то, что я задумываюсь об этом только сейчас?
Только сейчас.
И раз уж кто-то из нас с вами заговорил о настоящем, следует высказаться до конца.






История третья - "Настоящее и прошлое: как важно иногда помнить"

     Родители много решают в нашей жизни. Какими бы они ни были, ты либо мечтаешь стать точно как они, либо изо всех  сил стремишься стать абсолютной их противоположностью. Мои родители - очень строги к себе и к остальным. У них четкое представление о морали, о ценностях, старая школа. Если даже все твои одноклассники осмелились взять по пять рублей каждый из денег, что кто-то оставил на парте, неважно кто, и ты при этом только стояла и смотрела, будь уверена: ты получишь наказание больше, чем они, все вместе взятые - вот так они строги.
      Никто из них ни разу не говорил тебе, что жаловаться нельзя, ни слова об этом не обмолвился, но ты никогда не пожалуешься. Не заплачешь. Плакать - это проявление слабости. Бессилия. Всегда есть выход, говорят они, действуй. Не раскисать, дочь - вот что говорят глаза отца, ни в при каком случае. Глаза матери говорят - будь гибкой, меняйся, становись лучше, не трать время на пустые жалобы.
     В одиннадцать лет я спровоцировала двух своих одноклассников гоняться за мной и кидаться снежками в лужи именно так, чтобы брызги попадали на мою новую куртку. У них не было выбора. Когда жертва морщится от тщетных усилий не заплакать, визжит и убегает - у любого охотника просыпается инстинкт преследовать. Даже у двенадцатилетнего сорванца в глухой деревушке. Это именно была провокация. Надо было улыбнуться, не подавать виду; они отстали бы после первых двух снежков и луж, но я была слишком глупа, чтобы догадаться.
    Но потом ситуация выходит из-под контроля, ты плачешь уже отчаянно, что еще больше раззадоривает двух озорников. Домой ты приходишь в грязной куртке, с заплаканным лицом. Тебе одиннадцать, ты все еще помнишь негласный кодекс детской "стаи" - не стучать на товарища, ты молчишь и качаешь головой, хотя хочется просто зареветь от обиды.
    Но деревушка - меньше самых маленьких, тут всех знают налицо и скоро она узнает, что какая-то там тетя Света видела, как они гонялись за мной. Настает Суд: она рассаживает их передо мной в нашей гостиной, и отчитывает так, что у меня горят уши. Мне так стыдно, что я решаю больше никогда не ходить в школу, решаю убежать в город, к родственникам. Начать новую жизнь без преследователей. И чтобы были друзья, которых у меня в общем-то и нет.
Но завтра наступает очень быстро, я опять иду в школу и меня снова там не любят.
     Я вовращаюсь домой; мой личный Суд начинается только тогда. Мама повышает голос, доходчиво дает мне понять, что во всех подобных ситуациях виновата я сама, что это я позволяю людям так вести себя со мной; получается так, что я наказана трижды.
     Только один раз мама просто обняла меня и велела сесть за стол: когда я в пятом классе ударила восьмиклассника в глаз. У меня вырвался настолько неуклюжий и неуместный вопрос к одной старшекласснице, что я захотела покинуть класс рисования. Шел кружок изобразительного искуства. Восьмиклассник перегородил мне проход в коридор. Так что рука сама дернулась, тело нырнуло под руку скривившегося мальчика, я убежала. Пришла домой, тут же разрыдалась, и плакала до тех пор, пока не пришла мама и не успокоила. По другим причинам плакать при ней я бы не стала, просто ушла бы в лес после уроков, посидела бы под любимой раскидистой елью, пока не успокоилась. Протерла бы глаза снегом - от холода красная кожа вокруг глаз бледнеет заново. По крайней мере, мне так казалось.
     При людях вообще плакать нельзя. Можно только вечером, в темноте, да неслышно. Я умею так плакать лет с девяти - надо просто дышать ртом и открывать его как можно шире. Кривить лицо изо всех сил - много энергии выходит только так. Меня все равно никто не слышит, но так просто безопаснее.
     Вы все еще помните, почему меня никто не слышит?
Об этом сейчас и пойдет речь.

      До самого одиннадцатого класса я ощущала себя совершенно нормально. Да, парни мне никогда не нравились (почти, за исключением одного гениального мальчика, который в минуту моей слабости подсказал мне, что легче дышать через рот, когда хочется плакать, он этим спас мне мою маленькую детскую жизнь), меня иногда тянуло к подругам, но я превращала это в своего рода чаллендж - превратить понравившуюся мне девушку в подругу. Да я врала себе, что это своего рода "магнит", что я просто хочу быть похожей на очередную яркую-интересную-умную, что мне надо расширить круг своего общения - тогда это работало. И я считаю, что если это работало - значит, так надо было. Я ничего не помнила из детства, да и не старалась вообще, меня заботило настоящее, то, что происходило вокруг, с нынешней мной, не забыть почитать перед уроками, что же придумать для выступления в Хэллоуине. Ни одно - ни одно - плохое воспоминание не могло ограничить простор моих действий, я делала все, что хотела, пусть все, что я хотела, было ограничено. Я была так счастлива, закрытая в Куб Незнания.
     Да, мне было трудно помнить даты и возрасты.
Да, я была рада возможности как можно меньше видеть родственников - пусть и не могла догадаться о настоящих причинах этого.
     Да, я не могла с уверенностью сказать, что какое-либо событие из детства произошло со мной в действительности.
Но мои мысли были свободны.
     Я не была погружена в себя, анализируя, проигрывая все случаи заново, у себя в голове, пытаясь понять, насколько глубоко они заползли в мою психику, пытаясь оценить масштаб трагедии - а для меня такое - трагедия.
Но потом я ехала в автобусе в интернат, это был обычный день, куча народа вокруг, холод на улице, я буду ровно к ужину в столовке. За окном темно.
Позади меня сидит крупный мужчина, о него пахнет спиртным, мне неприятно, но еще больше неприятно от того, что он шумно дышит. Натужно, через силу, как бык. Тяжело дышит.
     Я хмурю брови, потому что что-то смутное скользит по краям моей памяти, я не могу пока понять что, в живот прокрадывается холод. И меня тошнит, потому что я вспоминаю "Хэдшот!".
Что это за возглас?
Я отлично знаю, что значит это слово, но с чем оно связано?
Откуда такое чувство, будто я его слышала очень давно?
"Хэдшот!"?
     И как - КАК - абсолютно посторонний мужчина, страдающий одышкой, в обычный вечер может подтолкнуть человека к ужасной рефлексии, что не трогала его все это счастливое время?
     Ты возвращаешься в интернат, все еще неуверенная, думаешь, думаешь и думаешь, лицо устало хмуриться, ты машинально ешь, машинально улыбаешься друзьям и девочкам, что живут с тобой, ты чистишь зубы машинально.
Укладываешься спать.
     У тебя в голове: "Хэдшот!", "Хэдшот!", "Хэдшот!"... "Хэдшот!" без конца.
И когда ты убеждаешь себя в том, что все в порядке и тебе привиделось, даже оправдываешь того мужчину, именно тогда куча картинок встает у тебя перед глазами, ужасное ощущение того, что все это - правда. Сомнения тают со скоростью полноводного ручья в весеннюю пору, только весны не чувствуется совсем. Ты получаешь хэдшот. Выстрел в голову. Это всё. Конец.
     Через неделю тебе чуть лучше. Ты можешь объяснить много всего, что связано с тобой - например, почему ты не любишь больших мужчин, почему тебе важно быть сильной, почему ты не любишь встречать родственников со стороны отца, почему тебе кажется, что что бы ты ни сказала, тебя не услышат. 
     Ты можешь объяснить себе, почему гораздо легче доверять девушкам. Учительницам. Мягким парням. Почему гораздо легче просто смотреть на них. Почему тебе не нравится те одноклассники, которые стремятся к лидерству, к положению в школьном обществе - потому что такими были те твои братья, они были душой компании, были заводилами.
      Но это не поможет, потому что - "Хэдшот!" - вслед за воспоминаниями об игре в войны на своем дворе идет темнота заброшенной бани, жесткость деревянной скамейки, боль в запястьях.
И вопрос "ЗАЧЕМ?".
Чего они добивались? Чего? Почему я? Почему тогда? Как?
Почему?
Чего они добились этим?
И ведь ничего не сделать. Прошло слишком много времени - у них свои семьи, дети. Как у них могли быть дети?

     Они сами тогда были просто глупые дети.
Это был просто глупый автобус и просто глупый мужчина, которого надо жалеть, потому что у него была одышка. Все было просто очень глупым.






История четвертая и последняя - "Марина: второе апреля две тысячи одиннадцатого года"


     Чтобы описать все мои девятнадцать (с сегодняшнего дня - ровно девятнадцать) лет, надо взять какую-нибудь плоскость, скажем, стол, один большой бочонок с мармеладным желе, а второй - меньше, с грязью. Стол - девятнадцать лет моей жизни. Мармеладное желе - все хорошее. Грязь, естественно, все горести и печали.
      Я бы весь мармелад размазала по поверхности стола, ровным толстым слоем, не оставив ни одного свободного от радости квадратного сантиметра. А потом брала бы пригоршнями грязь и - резко, резко - со всего маху кидала бы на стол большие кучи. Ровно пять больших кучек на все девятнадцать лет. То, что осталось бы на дне бочонка грязи, рассыпала бы каплями на ту часть жизни, когда я была совсем малышкой, когда папа пил.
      Вся моя жизнь именно такая - все плохое происходило внезапно. Все хорошее я чувствую каждую секунду. Я могу улыбаться с самого утра (знаю, что это нелегко - мои подруги с утра не могут даже поговорить со мной, а я идиотски лыблюсь), я могу уверить саму себя в том, что завтра все будет прекрасно.
     Неожиданные вещи, вроде тишины в бане, "Хэдшот!", папин приезд в интернат, когда я играла в "Города и страны", его  слова "Ты же знаешь... Арсен был болен... в общем... он умер. Вчера. В больнице. Сердце не выдержало боли", мужчина в автобусе с одышкой, утро субботы второго апреля этого года, всегда означали нечто плохое, о чем нельзя вспоминать при друзьях, потому что ты заплачешь, а плакать, как мы усвоили, нельзя ни при каких обстоятельствах.

      С Мариной же, да-да, той самой, с Мариной все было не так, но тоже внезапно.
Вот ты не замечаешь человека восемь месяцев, которые он живет поблизости - в трех метрах от двери в твою комнату в общежитии. Ладно, тебе этот человек кажется интересным - просто из-за имиджа, этих подкрашенных черной толстой линией голубых глаз, угрюмого вида, из-за черного вязаного берета. Просто потому, что человек, кажется, напоминает тебе Аврил Лавин. Просто интересно, не интереснее, чем тема коллоквиума по экономике.
      А потом ты просыпаешься в субботу со словами на губах, обращенных к стене, спросонья не понимаешь, где ты, что это за место, и куда... КУДА. Черт. Побери. Делась. Лу??
      Обои тебе знакомы - это ты их сама клеила прошлым летом. Комната. Точно, это твоя комната, тебе обратно восемнадцать лет, ты на втором курсе в университете, твоих родителей рядом нет, они на работе за три тысячи километров от твоего города, а главное - Лу. Ее обратно зовут Марина, и ей на тебя наплевать.
      А только миг назад твои легкие, желудок, твое сердце, мозг, все поры твоей кожи были полны счастья. Воздух светился вокруг.
      Дрожащей рукой - ах, они дрожат ровно так, как дрожали в средней школе, когда тебе никогда не хотелось есть, и ты могла просыпаться от жуткого голода в семь утра, от которого тряслись пальцы - поправляешь волосы, но это уже не то, встаешь, нервно ходишь полуголая по пустой комнате (нынешняя девушка, что живет с тобой в одной комнате, ушла на пары в универ), возвращаешься в тепло кровати. Улыбаешься, потому что повезло - никого рядом нет. Плачешь.
      Сон был таким настоящим, он все еще стоит перед глазами.

     Ты в широкой двуспальной кровати, под толстым одеялом, рядом чье-то родное тепло. Человек рядом встает, матрас чуть прогибается от этого движения, потом расправляется, тебе жаль, что она встала. Могла бы поваляться с тобой.
     На миг закрываешь глаза - ничего вокруг не меняется, потому что темно - решительно заставляешь тело сесть. Одеваешься, не включая света, тебе все это привычно. Выходишь из собственной спальни в солнечную кухню. К твоему секундному ужасу, за столом сидит твой отец, за столом сидит твоя мать. Ее рука с тарелкой яичницы застыла на полпути к протянутой руке Лу. Лу улыбается, ее глаза не накрашены, но - как же она восхитительна!
    Она встает, подходит к тебе летящей походкой, обнимает:
- С добрым утром.
     Обнимает крепко, как человек, который соскучился, либо как человек, который не умеет по-другому тебя обнимать, подмигивает твоим родителям - вау... - берет тебя за запястья, заводит обратно в спальню (как же странно, что из спальни тут же попадаешь на кухню), и целует. Прямо в губы, протяжно, прижимает тебя к стене, вдавливает тебя в нее, но тебе так хорошо, что и дышать не хочется. Не хочется возвращаться на кухню.
     Приходится вернуться, потому что они зовут вас, заговорщически улыбаются - и это твои мама и папа. Затем вы вместе смотрите какую-то видеозапись, похоже, на какой-то праздник, кажется, свадьба вашего кузена, и на экране среди гостей под медленную музыку танцуете вы - вы и Лу, ваши руки сплетены, ваша голова на ее плече, вам улыбаются, все это так странно, разве такое могло когда-нибудь случиться?
      Я начинаю нервничать, приставать с расспросами к родителям, они улыбаются мягко, стараются меня успокоить, растормошить. Лу и моя мама переглядываются, как лучшие подруги.
      Папа садится за огромную, как носорог, белую стиральную машинку, начинает делать вид, что играет на пианино. И, что за чудо, музыка играет!
      Я удивленно пялюсь на него и эту белую штуку, Лу берет меня за руку, другой рукой поправляет мне волосы, я восторженно хохочу и спрашиваю:
- Лу, так это пианино или...
      Мои глаза открываются, рука в воздухе, как будто держит чью-то руку, я смотрю в стену, прямо в знакомые свои желтоватые обои:
- ... или стиральная...
Сна больше нет.
    Нет ни Лу, ни мягкой улыбки мамы, ни веселого голоса папы.
Растерянность.
Пытаюсь вернуть ощущение, поправляю свои волосы, как это сделала Лу секунду назад в параллельной реальности...
Нет, не то.
Встаю.
Хожу по комнате. Сама себя беру за запястья по очереди - левой за правую, правой за левую. Не то.
Снова забираюсь под одеяло.
Все потеряно. Все то счастье, которым я была полна во сне.
Никого нет, так что можно плакать вдоволь.

    Это было второго апреля.
Встречаю Лу - нет, Марину, она называла себя "Лу" только в моем сне - встречаю Марину только на послезавтра, только четвертого числа. Она просто врезается в меня с поворота, на меня находит такой ужас, что я делаю лицо кирпичом, скрываюсь за следующим поворотом стремительнее ветра. Так происходит каждый раз. Что-то бьется изнутри в мой желудок, щемит в легких, я впадаю в ступор, нахожу любой повод, чтобы как можно быстрее уйти. Хотя, чаще всего она просто проходит мимо.
     Одна только ее фигура, серьезное лицо, походка - меняет меня в секунду.
Вот только я помню, что что бы ни случилось, меня она не услышит. Не поймет.
Это не мешает мне желать ей удачного летнего отдыха, не мешает жить. Не мешает просто следить за ней издалека. Раньше я бы непременно нашла повод познакомиться, подружиться с ней, пока не исчезнет само чувство. Такое проделывалось как минимум с тремя подругами еще в школе. Но теперь все серьезно, потому что я помню, что случилось со мной в детстве. Теперь я понимаю, ЧТО мне от нее нужно, и не менее хорошо понимаю, что она не сможет ответить мне тем же.
      Даже в сентябре мой желудок неизменно кидается в пляс при виде ее светло-русых волос, ее голубых глаз, ее худого силуэта, движущегося будто немощно, ее черной безразмерно огромной панковской футболки. Я пишу скверные стихи, пишу дневник, это всегда мне помогало.
      Потом приходят плохие новости - если смотреть с одной стороны. С другой стороны, это просто отлично, потому что, если я буду видеть ее реже, я выздоровею.
Марина переселяется в другую общагу, поближе к друзьям. Она будет учиться со второй смены.
Отчетливо ясно, что мне это только на пользу. Надо научиться подавлять в себе глупые мечты.
Потому что сказать кому-либо о себе такую правду я не готова, и вряд ли буду готова через тысячу лет.
Потому что ради своих родителей я сначала устроюсь на работу после университета, займу положение в обществе, я сначала сделаю так, чтобы они мной гордились. Чтобы они знали, на что я способна.
     Я найду себе девушку с хорошей семьей, правильную, верную, хорошего человека. Которая не пьет и не курит - это почти невыполнимо.
     Но так надо, потому что после смерти Арсена и Андрея, моего кузена со стороны матери, которому было семнадцать, и которого случайно застрелил его собственный пьяный одноклассник во время похода на природу выпускным классом, меня выворачивает наизнанку от одного запаха алкоголя и сигарет. Андрея я почти не знала, видела его пару раз в жизни, но в моей голове все равно что-то щелкнуло. Я не могу вынести этих вещей.
     И так как жаловаться запрещено - это вырублено на всех моих костях - никто из моих друзей не знает ни об одном из пяти плохих воспоминаний в моей жизни.
Надеюсь, на рубеже двадцатидевятилетия у меня таких плохих воспоминаний будет все еще только пять.
Надейтесь и вы.