Не возвращайтесь...

        (К сожалению, у меня нет ни одной вологодской фотографии. Но есть авторское студенческое фото, описываемой в рассказе поры.
               
        Этот рассказ-повесть в сильно искажённом виде опубликован в литературном журнале "Южная звезда" под названием "Снегурочка, дочь Венеры".
        Сокращённый вариант рассказа опубликован в №4 за 2012г. альманаха "Литературное Ставрополье". (Из "баяна" сделали - "гармонь"!)
         
        Предлагаю уважаемому читателю полнозвучный многострадальный
 авторский вариант. Приятного чтения!)

        С высокой степенью сохранности авторского текста (при исправленных ошибках) повесть опубликована во втором номере  журнала "Вологодский Лад" за 2016 год.



               Наконец-то я нашел подходящее место. Здесь меня устраивало всё. И то, что светало слева, и то, что помост был не низок, не высок, а как раз такой, как надо. И, что в озеро выбегал коротко (видно, вглубь забирало сразу). И берег, поросший ольховником. Кусты этого самого ольховника скрывали меня от стоявшей на взгорке заброшенной избы, с уже сильно прогнувшейся, но еще топорщившейся на фронтонах крышей и чем-то напоминавшей свою хозяйку Меланью, почившую позапрошлой зимой. Моя знакомая бабка Поля по секрету, выдавая неприглядные деревенские тайны, говорила мне, что та просто замерзла в лютые холода в нетопленой избе и лежала, неприкаянная, синей ледышкой  неделю.
        Я хорошо бабку Меланью помнил. Прежде в беспечных отпускных походах не раз встречался с ней на лесных тропинках, дорожках полевых, стежками соединяющих соседние деревни; у магазина, ожидая в пересудах о последних новостях автолавку с хлебом, или просто на уютных деревенских улочках. Почти каждый раз как будто натыкался на старушку.   Бабка Меланья, как и я, совершала два раза в неделю “марш-броски” либо в лавку за покупками, либо по своим товаркам, которые почти уже никуда не ходили, а больше грелись на солнышке по скамейкам у изб, жалуясь друг другу на больные ноги, сердце, одышку и прочие хвори. По словам самой Меланьи, подружки-сверстницы откровенно берегли остатки здоровья, заставляя тем самым её навещать их.   Ей и самой ходить было уже трудно. И отдыхать приходилось подставив под подбородок высохшие узловатые ладони, сложенные на сучке-крючке батога для опоры. Бабка приветливо смотрела, но стояла так неподвижно, как пенек где-нибудь у палисадника или на лесной тропинке. И, как раз, с боку, напоминала теперешнюю обветшалую прогнувшуюся на фронтонах крышу её заброшенной избушки. Вернее – наоборот. Крыша – напоминала её.
        Лёгкая оторопь от «явления» бабки быстро проходила. Поздоровавшись с ней, уже нельзя было сразу проследовать мимо и не поддержать разговор. «Процесс общения», похоже, доставлял старушке истинное удовольствие и являлся её первой жизненной необходимостью, как, впрочем, и для всех немногих жителей окрестных деревень. Меланья была, если можно так выразиться, мастером слова. Обращалась к собеседнику по доброму лукаво и так радостно-открыто, будто тебя как раз только и ждала, чтобы встретить, будто знала про тебя всё и, при том, что человек ты хороший.  По имени называла будто трогала в тебе что-то неразменно-ценное, о существовании которого ты и сам не подозревал. Говор был такой округло-певучий. Эти “о”, эти “ё”, эти “дак”,  как бабочки, выпархивали, кружили собеседника и не отпускали. И так, скорее всего, с каждым встречным.  Домой приходила  уже после обеда. Потом шла вниз за водой с клюкой со своей, по четверти ведерка, готовила нехитрую еду...
        А теперь уже тропки бабкины заросли – и следа не осталось! Банька ее за моей спиной, за ольховником, завалившись,  торчала концами бревен в разные стороны, как  противотанковый ёж. А вот мостки в озеро еще держались. Наверное, сваи дубовые были хорошо заколочены в прибрежное дно.
        Неподалеку,  слева, метров за пятьдесят – банька и другой помост её соседки – бабки Люды, старушки еще бойкой, расторопной, порой, весьма острой на язык. Она, конечно, не оставила б без комментариев мои (молодого и здорового) бесконечные посиделки с бдением над поплавками, да ещё, с мизерным результатом. Но меня прикрывал частью ольховник, частью клочок камыша с осокою, и слиться с природой никто не мешал.
 
        Я отогнул крышку консервной банки с червями, набрал заранее воды в маленькое ведерко для ершей-сорожек, нанизал на крючки самых «аппетитных» червей и стал забрасывать удочки.
        …Рвануло неожиданно (как это зачастую и случается в делах азартных), когда забрасывал вторую. Поплавок, не успев успокоиться немного правее своего собрата, вдруг стремглав, подсечно панически-предсмертно булькнул – и как его и не было! Леска, мгновенно нагрузившись, едва не лопнув, натянутой струной чиркнула по розовому зеркалу воды.
 Рвануло так, что удило чуть было из рук не выскочило!
        Вот когда, будь у меня на то время, я б наверное пожалел, что удочки под ершей ладились: и крючки мелковаты, и леска тонка, и удила старые, пересохшие. Но уж больно всё как-то молниеносно произошло. Мыслям не было ни места, ни времени. Одни эмоции! "Первородный охотничий инстинкт" - сработал, "мгновенная мобилизация и концентрация физических и духовных ресурсов» - произошла. Чего ради весь этот переполох – не понятно! Теперь и вспомнить смешно. Как будто – вопрос жизни и смерти!.. Впрочем, с этого, оказывается, всё и началось…
        Всё-таки снасть моя этот первый натиск каким-то чудом выдержала. И тем самым предоставила, уже мне, шанс отличиться.
        Как не сорвалось, сам не знаю! Щука была по локоть, никак не меньше. Такого везения не ожидал. Рыбак я никчемный. Но не зря говорят: «Новичкам – удача!». Жадность щучку погубила. Жадность и неразборчивость! Не смогла, видать, совладать с инстинктом, который как раз сработал на движение, «характеру не хватило»… Ха-ха, а у меня «хватило»!
        Щуку – на червя! Радость была просто ребячья. Не упустить бы теперь. Куда ее?! Впопыхах, не выпуская из рук удочку, помчался в гору… Как на крыльях вынесло!
 
        Бабка Люда ведро не подала:
        — Что ты, батюшко! Выплеснет из ведра-то”, – что-то сообразив, добавила. –  Погоди… щас!
      Долго искала что-то в подклети. Я в это время через открытую дверь пытался из любопытства всмотреться в сумерки избы.
        Вынесла низку: капроновый шнурок с перекладинами.
        — На-тко, кукан вот.
     Ну «кукан», так – кукан!
        — А это кто у тебя,  тётенька? – наконец присмотрелся я.
        У окошка за столиком сидела девчушка. Лицо светилось бледным пятном.  Волосы, не заплетенные, - прямыми льняными прядками . Сидела неловко как-то. Смотрела грустно, казалось вот-вот слёзы польются. Так жалко вдруг её стало… Почему – непонятно!
                — Это Олюшка, внученька наша, – пояснила бабуля. –  Погостить к бабушке приехала. Да вот скучно ей одной, поиграть не с кем.
        “Ну,  почти Снегурочка”, – подумалось.
     Захотелось её ободрить.
        — Помоги, Олюшка, нанизать, – шагнул через порог. – Держи щуку-то.
     Испуганно, беспомощно захлопала ресницами. Я поправился:
        — Или лучше, продевай палочку.
           Нанизали. “Спасибо” постарался сказать легко, как старой знакомой.  И – под гору на свое место.
           Ничего стоящего больше не попалось. Так, с пяток сорожек да пара ершей. Рад и тому. Главная-то добыча у ног маячила в солнечных бликах. Умаялась…. Собрался и, недолго думая, отнес и щуку,  и рыбёшку, по горячим следам, на гору.
    Бабка выскочила на крылечко.
        — Нет, батюшко, не возьму!
        — Бери, тётенька, не обижай. Снегурочку свою попотчуешь. А вот низку твою заберу. Вдруг еще что попадётся.
        — Да где ж ловишь-то?
    Я незаметно начинал переходить на местный говор.
        — Дак, на Меланьиных мостках. Ну, до свидания, тётенька.

    Домой шел с легким сердцем – не чистить, уже хорошо!
        Наутро собрался было  управиться по дому: подладить, подчинить  кое-что.
        Изба моя пустовала давно. Кровля дырами светилась. Да и всё остальное рушилось и валилось. В этих местах через десять лет, бывает, от бесхозной избы остаётся бугорок да заросли крапивы. Тем более “моя” (хозяин избы, Пряхов Валентин, жил в соседнем колхозе) пригорюнилась на отшибе одна-одинёшенька, последняя среди уже сгнивших подруг. Зато и снял даром почти. Да и в каком месте! На взгорке. Перед каким чудесным озером! Позади лес. Около избы пусто, только четыре старых берёзы взметнулись раздельно, пречистыми стройно-лесными стволами,  верхушками до небес! Изба под ними казалась подберёзовиком, поднявшим на шляпке хворост  тёса и прошлогодние листья дранки. А как была украшена!  Резьба деревянная сохранилась почти полностью до сих пор.
        Но дело что-то не шло. То инструмент долго искал, то нужной доски не было. Несмотря на то, что готовился заранее: и рубероид купил, чтобы временно починить кровлю; и стекло на лодке из центральной усадьбы колхоза завёз застеклить выбитые шибки… Ну,  вот не ладилось что-то – и всё! И решил я, бестолку  помучившись, пойти порыбачить, в надежде, что погода подождёт, и дожди мою избушку не зальют. Впрочем,  рыбачить тоже поздно уж было.  В общем,  день не задался. Но пока дошёл до заветного места, развеялся, вернул себе беззаботность и не сразу заметил: на камешке перед мостками сидела вчерашняя девчушка.
       — Олюшка?  Ты что тут сидишь? - сказал как бы мимоходом, как подружке, придурошно картавя ("ты то тут тидит?").
    Она же смотрела по взрослому серьёзно и молча протягивала  мне что-то завёрнутое в рушничок. Я осторожно развернул вышитую крестом тряпицу – половина большого пирога. Чтоб скрыть неловкость, уже степеннее запричитал:
        — Ну,  спасибо, ну,  догодили! Я сто лет рыбника не едал. Домой не понесу, тут и съем!
         Зажав свёрток под мышкой, перенёс свои снасти и уложил на помосте. Обернулся – на камне никого: "Исчезла прямо! Неужели с утра ждала?..
          Не-е-ет!.. Бабка,  наверное,  издалека увидела, когда шёл по взгорку,  и выслала вперёд Снегурку с пирогом".
         — Куда же она подевалась?!
     Кусты за спиной зашелестели, и, вопреки моим ожиданиям, высунулась лошадиная морда. А следом – появился и хозяин сего одра, улыбающийся Рафаил – пастух местный.
         — Здорово! Гостья уж у тебя была?.. Так полохнулась, что чуть нас с Савраской с ног не сшибла!.. А я тебя не признал. Вчера на  том берегу пас, глядел-глядел, кто там на мостках, не Меланья с того света отпросилась порыбачить?..
      Посмеялись.
          — Ну что, пымал? Хвастай!
     Я поддержал тон:
          — А вот рыбник готовый уже подцепил. Половину съел, а половину тебе оставил. Угощайся.
          — Вот кстати! А я как раз пообедать около тебя хотел попроситься. Коров-то на обедешну отогнал. Дай, думаю, гляну заодно, кто там рыбалит. Садись со мной за компанью.
          Рафаил большой любитель, по местному обычаю, «экономить» на окончаниях, что только добавляло, на мой взгляд, округлости, певучести и завораживающего смысла его речи. Он уже всё знал и про меня, и про щуку вчерашнюю, и про пирог. Тут  новости распространяются быстро. Деревня, милая, этими микро-событиями и живёт. Секретов нет. Пока опустошали Рафаилову сумку - сало, яички всмятку, бутылку молока, - я узнал, что старый, задолго раньше Меланьи упокоившийся, хозяин мостков и не таких ещё рыбин вытаскивал. Правда, ловил на живца, а то и на блесну пробовал. Что Олюшка-Снегурка - дочь Меланьиной Венерки.  Венерка давно свихнулась. Была в своё время выслана из Ленинграда как проститутка. В родной деревне оказалась в центре всеобщего внимания. Баба молодая, здоровая, хотя и не сказать, чтоб уж красивая. Скучала  тут после бедовой столичной жизни (Рафаил говорил “оргий”). Ну, и то ли в шутку, то ли всерьёз зазвала раз целую бригаду  шабашников, три человека сразу, к себе в баню, попариться за компанию. У тех куражу только до предбанника хватило, а в последний момент «дрогнули и побежали». Раздетые уже. Один только в подштанниках ещё оставался. А остальные вещичками прикрывались. Венерка вышла следом голая, крутобокая, дынногрудая, похлопывая банным веником по ладошке, с видом лёгкого разочарования, явно работая на публику (свидетели были…). Посмотрела,  как те, сверкая сметанно-белыми голыми ягодицами, со смехом перегоняя друг друга и толкаясь, нарезают бережком до ближайших  кустов. Крикнула вдогонку: “Ссыкуны!” И скрылась,  хлопнув дверью. Правда, Рафаил говорил, что один из шабашников, сутуловатый очкарик, потом все-таки ходил к Венерке, «потому, что сильно скучал по своей жене».
          По деревням только и было разговоров, что о её подвигах.  В общем, Венерка в деревне не зажилась. Перебралась опять поближе к столицам. И Олюшку с собой забрала. Она тогда маленькой была. А сейчас подросла и мешать, видно, матери стала. Рафаил сокрушался:
          — Да и то, дочка-инвалид. Вот бабке-соседке и спихнула пока. Сама-то к матери, то есть –  Меланье, и на похороны не заявилась. Соседка и схоронила.
      Я спросил:
          — Олюшка немая что ль?
          — Да нет. Так, вроде  пришибленна маленько. Мудрено ли с такой матерью.
          — И имя-то какое – Венера, – недоумевал я. – В каких только святцах Меланья, царство ей небесное, отыскала, интересно? Прямо судьбу напророчила.
          — Дак вот и меня-то тоже назвали... – Рафаил как-то по детски-безнадёжно вздохнул и махнул рукой.
          — А что? Рафаил – имя звонкое, – усомнился я.
          — Да куда там! Татарское… 
      Рафаил, пожилой мужик, здоровяк с румянцем во все щёки, похоже, всерьёз стеснялся своего имени.
          — А что так-то назвали?
          —Да батя ж воевал. Ну и в честь друга… Тот в бою его спас. Сам-то потом погиб.
          — А фамилия русская?
          — Дак,  Клюшевы мы…
          — Ну,  не печалься. У нас говорят: “Хоть пирогом назови, только в печь не сажай”. Как рыбник-то?
          — Дак,  хорош. Спасибо.    
          — Тебе! спасибо за обед.
          — Буду тогда проведывать. А пока спасибо за компанью. Пора мне. Ревут уж…
         Я тоже засобирался. Время было и мне “ко двору”. Пока шел, навстречу попался Саши Кичигова парень, на стареньком, безотказном “Минске” почту развозил. Все сообщение деревушек сельского  совета с внешним миром держалось, как говорила бабка Поля, на этом “марцаклете”.
     Ездок – фуражка козырьком назад, рубаха пузырём – крикнул на ходу:
         — Телеграмма вам. У Комаровых оставил.
     Комаровы были по пути.
     Меня вызывали в институт. А значит, после учебы оставили на кафедре.

        Вернулся я “к своим местам у речки чистой” через долгих восемь лет. Что только не случилось за это время со страной и с каждым из нас! Наш “политех” под шумок и общую неразбериху, не изменившись по сути, стал техническим университетом. Моя карьера за восемь лет рядом с тем, что мои сверстники, бывшие комсомольско-партийные активисты, стали крупными собственниками, сколотили состояния в разграбляемой стране кажется смешной. Я стал старшим научным сотрудником. Но на судьбу не в обиде. Какие наши годы! Медленно, но верно… Уж лучше так. Ведь вся жизнь перевернулась с ног на голову. Как острили в неунывающей студенческой среде вчерашние школьники: “Все смешалось в доме Облонских…”. И вот наконец-то появилась возможность перевести дух и осмотреться, разобраться хотя бы в себе самом, около себя навести порядок.
        Начал с полузаброшенной дачи. И сразу же понадобились и топор, и лопата, и пила с молотком. Среди прочего извлечен был из чуланчика и рюкзак, спутник мой в уже позабытых студенческо-аспирантских странствиях. Тут же начал разбирать его содержимое.
          Выкладывал терпеливо ждавшие меня все эти годы мотки удочек, закидушки, нож охотничий, котелок... На самом дне в уголке - капроновый шнурок с перекладинками. Вспомнил – “кукан”. И уже с затосковавшим сердцем освободил застежку бокового кармана рюкзака. Бережно вытащил  льняной лоскут, развернул: вверху красовался вышитый крестом красный петух. Внизу – собака, скорее, волчок. И тоже красный, бежал по заборчатой красной траве. Подумал: “Белое и красное. Цвета на рушнике – не случайность. Не вернул… Забыл”. Вспомнились Снегурка, бабка Люда, рыбник, речка, лес, озеро. Как на другом берегу тепло светились желтые оконца изб на фоне сгущающейся вечерней синевы. Как двоилось в зеркальной глади озера. Отражение было таким ярким, что терялось чувство реальности: где явь, где обман, где небо, где земля?! Казалось, стоит шевельнуться, потерять равновесие на линии, их разделяющей, и упадешь в бездну неба или взлетишь в перевернутое озеро, пропадешь в бездонной тишине сумерек бесследно и безвозвратно навсегда. Восторг и ужас!..
         Народная мудрость гласит: “Не возвращайся туда, где было хорошо”. Да только как же не вернуться? Не на пир ведь попадешь, не на веселье. А в захолустье, к заброшенным уголкам, безвестным и, как казалось, Богом забытым и никому, кроме тебя, не нужным, где хорошо могло быть тебе только. С которыми сроднился с первой встречи…
           Я исподволь начал собираться. Был в краткосрочной командировке в Москве. Долго искал, не отдавая себе отчета, что именно. И все-таки нашел. Подарок бабке Люде (только б жива была!) – павловопосадский плат с красными цветами по черному полю. Яркий! Красивый! И шелковый платок в сизых с переходами тонах на заборчатом, под вышивку крестом, традиционном русском рисунке. Вспомнил Снегуркины прямые, с пепельным отливом, льняные волосы, мысленно накинул на плечи платок… и ахнул! Рассчитывался за покупку – руки дрожали!
           Рушник теперь можно будет не возвращать, уж очень долго он лежал нестиранный после рыбника. Было теперь чем отдариться. Только  б случая дождаться, чтобы сделать это легкой рукой.
 
         «И вновь я посетил знакомые места»… Годы не прошли бесследно. Половины изб и хозпостроек  по деревням не стало – ушли дровами в печи суровыми вологодскими зимами. В колхозе не было ни людей, ни средств  для заготовки и доставки дров из лесу. Осенью и зимой не смолкали мотопилы по деревням. Не было уже избы над моим рыбным местом, не говоря уже о бане. Ненадолго пережили свою хозяйку бабку Меланью. А вот мостки еще держались, хотя и сильно пошли в озеро. И,  к радости моей, уцелела изба, которую облюбовал в последний заезд. Рафаил потом пояснил:
          — Дак, ждала тебя. Изба-то... Все высматривала с горки, не идешь ли.  А тебя все не было…  Хозяин-от приезжал из Дурнёво, раскатал твои рулоны по крыше. Окошка постеклил. Подлатал кой-что. Два последних года то ли немец, то ли швед какой-то жил в твоей избе. Олаф,  вроде. Отвалил Вале Пряхову тугриков.
          — Швед, должно быть,  судя по имени. Его-то каким ветром сюда занесло?
          —Дак,  говорил, хорошо у нас. Еще на твое место рыбалить наладился. Мы там с ним даже «шнапс-тринкен» делали. Ты ведь, однако, сам к нам ездёшь.
          —Дак  я ж русский.
          —Ну…
          -Как же ты с ним разговаривал?
          -Дак, попервах, туго: я ему - "гут", он мне - "корошо". А на второе лето он уж лопотал по нашему - не остановить!..
                .          Я осторожничал. Все время помнил – «не возвращайтесь…». Надеялся потихоньку осмотреться, не привлекая лишнего внимания. Но уже бросилось в глаза, что и те немногие избы, которые уцелели, заколочены.  А в незабитых, в основном, старики доживали. И половина из них только летом возвращались в родные избы, а зимой – у детей, в городах. Деревни медленно  вымирали.
 
             Вот только природа вокруг умирать не хотела. Солнце светило. Речка журчала на перекатах; по-детски лепетала о чем-то, расчесывая зеленые русалочьи волосы водорослей. Лес шелестел листвой с весны. И птицы пели все лето. Грибов!.. Каких только не было! И ягоды были. А осенью ели и сосны затевали свои безмолвные хороводы вокруг вспыхивающих оранжевыми кострами осин, берез, ольхи; взмахивали, закрываясь от жара их прощальной красоты просторно свисающими рукавами зеленого сарафанного убранства.
        Когда же зима под одеялами снегов начинала плавить золото и медь листвы в слитки чернозема, снопики искр осеннего пожара – кисточки рябины и калины – еще долго рдели в скованном лютым морозом неподвижно заиндевелом лесу.
        А как хорошо было именно сейчас, летом, ранним утром брести по росе на заветное место! Потом, забросив удочки, сидеть, думать, смотреть. Слушать, как кукушкой в ходиках просыпается лес; гулкую дробь дятла. Наблюдать,  как редеет туман, как пробивается слева рассвет, как розовеет тёмная гладь озера.  И когда не клевало, совсем уж было хорошо и покойно. Первые розовато-бирюзовые лучи подсвечивали под редеющую сеть тумана, как под занавеску. Кажется, чего тебе еще?  А ничего больше и не надо!
        Потом коровы голос подавали. Не всех еще, видно, порезали на ферме. А справа вдруг толи жалейка,  толи рожок с примитивной песней нот на пять, но весьма кстати вплетался в рассветную идиллию. Венчал деревню с природой. Хоть и незатейливо, как будто заело и неспешно повторялось. Ну, как на кривом колесе...
         Подумалось: “Дырок не досверлили. Или, как обычно, плохому танцору ботинки жмут”.
         «Танцор» – все тот же Рафаил – с десятком коров, очевидно, из окрестных деревень, на пригорке, как раз за моей спиной входил в улицу, гнал по направлению к ферме. Его рожку нежданно-негаданно, уже слева, вдруг начали помогать и голосом. Так же! В ритме кривого колеса жалейки. Но "в движении", в развитие замысла! И слышно было сквозь утреннюю сырость гулко, невнятно так, что и слов не разобрать, и  тема не совсем ясна. Но что-то настораживало в этой ещё робкой, с трудом пробивающейся сквозь утреннюю свежесть подпевке, “пугало” предчувствием еще неясного откровения, заставляло забыть о рыбалке, судорожно цепляться воображением за обрывки музыкальных фраз, жадно и немедленно мысленно пытаться восстановить выпавшие звенья гармонии.
         С пригорка, от бабки Людиной избы, струилась Мелодия. Да-да, именно Мелодия лилась ручейком под горку по тропке между грядками, ныряла за кустами смородины. И, с моего потаённого места уже было видно, как поплавком, то показывалась, то пропадала маленькая льняная головка,  убранная в “колосок”.   Оторопело-удивленно догадался: Снегурка!.. А поёт кто? Да ведь она! Некому больше. Вот тебе и немая… – припомнился давний разговор с Рафаилом. – Невеста, поди уж. Вот сейчас пропала… За баней не видно, наверное”.   
                Сквозь осоку подсмотрел: выпорхнула на мостки, да верно, споткнулась о камешек прибрежный, иль заколола ноженьку о задоринку настила – заковыляла, сильно припадая на одну сторону. На вылете перегнулась, зачерпнула неполное ведро, подобрала подол платья, повернулась… Личико безмятежно спокойное. Голос нигде болью не замутился. Бойко двинула обратно.
        …Как из ведра холоднячком окатили – хромая!.. Острое чувство жалости захлестнуло.
        Прямо, наотмашь садануло. Вот оно! Вот оно, куда кривое колесо-то выкатило!!!
        Вмиг стало не до рыбалки. Зато с непонятным раздражением и совсем некстати наконец-то обнаружил, как бы и незамеченные ранее, бревно-упор, поддерживающее мостки подо мной, и свежие перильца. С неприязнью догадался вслух:
           -Швед… а то, пожалуй, что и немец!.. И где у меня в прошлый заезд глаза были?.. Сейчас бы так не расстраивался.
        Я не  лекарь, но и без того видно было; и теперь, припоминая и сопоставляя некоторые, как мне тогда (восемь лет назад) казалось,  странности с увиденным сейчас, все становилось ясным –  у Олюшки врожденная инвалидность. Поэтому, наверное, эта ловкость в движениях  при таком уродстве. Куда ж я тогда смотрел?! Где глаза мои были?!
        Теперь выход остаётся только один: при случае и вида не подать, будто не знал сразу. Может, так и лучше даже.
        Как же она живет? Учится? Что  с бабкой? Мать где?
        Вопросы роились. Надо было с кем-то поговорить. Вокруг – ни живой души.          Только коровы брели по мосту через речку, неподалеку от того места, где она впадает в озеро, на другой берег.  Рафаил, верхом, ждал спокойно, не поторапливая, пока коровы цепочкой переходили мост. Шли сами, охотно. Застоялись, спешили на свежую, промытую росой траву. “Далековато, – прикинул я,  – а еще уйдут куда?!  Да делать нечего.  Догоню!”
         Я оставил свои снасти на месте: деревня – не пропадут!.. И берегом стал обходить озеро.
         Впрочем, догонять не пришлось. Пастух издалека меня приметил, а может, и узнал – смотрел в мою сторону. Коровы сразу за мостом – мордами в траву, неспешно разбредались по берегу, паслись. И я уже не торопился. Подошел. Поздоровался. Угостил пастуха сигареткой. Закурили. Рафаил изменился мало. По-прежнему был приветлив и разговорчив.
        — Давно не виделись… Возмужал!.. Туман поднялся, гляжу – идешь… Ты, думаю…  Давно у нас не бывал. Что так?
      Я ему вторил в тон.
        — Дак, не знал я, что ты по утрам концерты коровам устраиваешь. Давно б приехал послушать.
      Рафаил догадался. Вопросительно тронул висящую на шее дуду. Я кивнул:
         — Ага.
     Довольный, засмущался.
         — Баловство, однако. Коров по деревням мало, да на ферме осталось чуток. Велено одним стадом пасти. Вот деревенских гудком собираю.
         — А я думал концерт… по заявкам. То ты, то Олюшка. Я и не знал, что она поёт.
         — О! Дак  не то слово! Олюшка у нас, как соловушка. Так уж поёт, что к нам с района приезжали… Да что с района, немец – от, что в твоей избе-то проживал, совсем увезти хотел. Да Люда наседкой наскочила – не отдам! Сама-то уж стара-стара, а за Олюшку с батогом чуть не в драку кинулась. А сама еле ходит.  По хозяйству Олюшка уж все управлят. За бабкой, как за родной, ходит. Та в ней души не чат. И выстирано все, и выглажено, сготовлено, и в избе чисто, и в огороде порядок и всё своё растёт. Вот школу, правда, забросила. И, видно, некогда. Да и далеко до района-то. А  тут и случай этот случился…
     Рафаил, докуривая, примолк.
        — А что произошло?
        — Да ничего сурьёзнаго. Сам слыхивал, как она поёт?! Ну, и пристал районный музыкант, чтоб в концерте участвола. Позапрошлый год ещё, к празднику. Сам-то – завклуб и в восьмилетке еще преподат. Говорит: “Вы, Олюшка, талант”. И еще сказал: “В землю не зарывайте…”, и так дальше. Уговорил. А делу ума дать не хватило. Включили в программу. А не подумали, как ей выходить в концерте на люди – одна нога короче другой. Потом объявили: “Поет Ольга Чубарова!” А у той столбняк. Не то, что петь – слова сказать не может. С места не сдвинешь. Ну, на том всё и закончилось,  – через паузу добавил.  –  Карьера… Теперь вот сами слушаем. Да-с, – подчудил с досадой. – Да еще немец на твое место ходил, все слушал. Рыбы совсем не приносил… - и добавил через секунду как-то особенно, доверчиво, будто поддержки искал. - Под подозрением он у меня... Уж больно похожи... С Олюшкой-то.
      И вдруг заторопился:
         - Ну, побегу, а то уж далеко ушли.
         — Заскакивай в гости, – пригласил я.
         — Забегу.

       Рафаил “заскочил” дня через три, как раз в воскресенье, во время обеденной дойки.  Стукнул-звякнул с лошади кнутиком в окошко, заглянул. Я махнул – заходи. Он накинул повод на сучок березы. Зашел: “Здравствуйтё!” Поднял  было руку, пробежал взглядом по углам и, не найдя на что перекреститься, сконфуженно опустил.  Меня еще раз удивила его детская застенчивость. Только в этих местах мужик, много, тяжело работая, поднимая на ноги семью, живя тяжёлым крестьянским трудом, умудрялся сохранить что-то детское, наивное, обезоруживающее своей беззащитностью. Я же в свою очередь съязвил:
        — А татары разве крестятся?
      Но Рафаил мою подковырку пропустил мимо ушей и ответил «сурьёзна»:
        — За озером фермер-татарин. Коров колхозных с десяток обряжат с женой. Колхоз и коровник им построил. Дак тот крестится. И матом не ругатся.  Жонка, правда, –  русска. Бойка баба!
                Гость, видать, готовился к визиту и из деликатности к нездешнему хозяину к обычному своему обеденному набору потянул из сумки бутылку, как здесь говорят, “белого вина”, а по-нашему, – водки. Я запротестовал категорически. Ученый! Обжегся уж.  (Ходил как-то к Комаровым  в гости “со своим”. Потом неловко было. Это здесь воспринимается чуть ли ни как унижение, сомнение в хозяйском хлебосольстве). Достал бутылку коньяка, консервы, колбасу – готовить было некогда. Поинтересовался для разговору:
        — А говорили, что и на колхозной ферме татары коров обряжают?
        — Ну, это и не татары вовсе. Татарин на Руси – дело обычно. Сколь веков нас грабили. Потом мы их к ответу призывали. А это и не татарин совсем. Венерка говорила: “черножопый”. Она в них толк знат. Дак этот «черножопый» женился где-то на русской тожо. У той уж две девочки-погодки были. У Гали-то. Да мальчонку общего выстругали. Этот, сам, краси-и-вой!.. А Галя и того боле. Ладна така была.  А парнишка носатой получился, копчёненькой, в папу.  Люди говорят, убежали они к нам с Кавказа, чтоб,  значит, подальше от его родичей. Ну, здесь устроились на ферме. Галя – хороша доярка, работяшша. А он скотником. Так… не бей лежачего! Работать не привык. Все, как одолженье делат. Свысока все. Сама-то как белка в колесе – три раза в день дойка, дома готовка, стирка за пятерыми,  уборка, огород, девчат обуть-одеть, в школу проводить-встретить. В районе школа-то. Абы в чём не отправишь. Девки – невесты ужо. Старша – в восьмом. В общем, замоталась баба. Впору разорваться. А этот, как и назвать-то его теперь не знаю, начал жить со старшой. Вот так-от!
          Мы сидели за столом. Я уже по второй наливал. Рафаил торопился. Скоро дойка закончится.
          — Та от него теперь не отходит: “Папа, папа…”
          — А Галя что же?
          — Галя уходила и детей забирала. Да что толку. Старша убегат к “папе”. Она, видно, и  втора на подходе. А сынишка и вовсе общий.  А характером – чистый бесёнок. Совсем уж Людину Олюшку забил. Клички ей всё изобретат. Ну,  у Гали положенье безвыходно. Вернуться пришлось. Да и любит его, видно, ещё. Так вот и живут. Соорудил, в общем, чурик гарем себе, татарину не приснилось… из подручного “матерьялу”. Старша, говорят, уже понесла от него.
       Меня с непривычки к «крепким напиткам» начало “развозить”:
         — Да, вот так и получается, что свои по городам разбегаются или спиваются, потомков на русской земле не оставляют. А её, родимую, эта саранча осваивает. Зверьё… Ну, давай на дорожку, чтоб в седле крепче держался.
      Рафаил при выходе обернулся, опять поднял руку по привычке – позабыл, видно…
        — Ну, спасибо за хлеб-соль.
        — Тебе спасибо, что не забываешь. Забегай.
        — Забегу. Бывай пока.
 
     С тех пор я и сам шведу уподобился. И чуть не каждое погожее утро встречал на своем рыбацком месте и уже больше слушал, чем удил. Можно сказать, рыбу ловил, когда слушать было нечего. И ловил удачливо. Правда, снасти теперь были не то, что в прошлый заезд. Так что, без рыбы не уходил. Иногда попадалась и весьма крупная. Улов обычно  относил к бабке Люде, ссылаясь на лень и неумение готовить. За то и приглашён был не раз к обеду. И уж полакомился и ухой, и пирогами, и много чем ещё. Ну, готовила, конечно, Олюшка. Постепенно привыкла ко мне и уже ничего не делала, не напевая.  Старался и я в долгу не остаться.  Из  вагонки,  оставшейся в  моей избе после ремонта,  соорудил перильца на их мостки,  Олюшке под левую руку. По хозяйству кое-что подремонтировал.  Дрова поколол, хоть и не сезон, занес, сложил. Забор поправил, подлатал.
          Этот забор я сам и повалил перед тем незадолго.
          Как-то раз после рыбалки, подходя к избе бабки Люды, почувствовал что-то неладное. Слышно было, как шебаршит старушка у своего окошка. Сбоку заглянул через забор – Олюшка с кастрюлями смывала на грядку почищенную картошку. Молчала как-то неестественно, затравленно.
         — Руб-пять, руб-пять… – слышалось с чуть заметным акцентом.
      С фасада, головой в прореху ограды, попкой на улицу торчал “бесёнок”, про которого рассказывал Рафаил.
        — Руб-пять, руб-пять…
     Я мимоходом (нога сама дернулась, почти автоматически) слегка поддал по этому заду. Не удержался, к сожалению, – момент уж больно был удачный,  морально-поучительный. Маленький садист поперхнулся на полуслове, взбрыкнул от неожиданности и повалился вместе с забором. Тот забор и сам вот-вот упал бы, без посторонней помощи.
          После отец пацана выходил, “перестревал”. Хотя я тут “на  птичьих правах”, да и у него, то, что называется, рыльце в пушку. В общем, “обменялись приветствиями”, на том и разошлись. Отчасти виноват я был все-таки. Ребячество какое-то нашло.
                Однако, починкою забора мой трудовой порыв не исчерпался, и я пошел дальше. Повалил зачахшую возле их избы березу. Распилил на дрова. Простая работа была в радость. И все получалось. А зато...
                Дарила мне заповедный напев Беловежская пуща, в Татьянин день чертил я обломанною веткой на снегу вечные слова, «Красная Стрела» уносила меня в ночь от любимой навек, в поволоке томной печали летели надо мною утки и два гуся, светло было в горнице моей, струною звучало на излёте лето, летела гагара - кричала гагара - над крышей моей...
                И ещё много чего со мной творилось, когда Олюшка, как неутомимый старатель, без устали перелопачивая вновь и вновь отвалы золотоносной песенной руды, натыкалась на самородки и начинала петь в полный голос. Песня чудесным образом оживала в ней. Да и во мне тоже. Причём необъяснимым, непонятным образом, неведомой силой.
         Мне уже, "под током её дарования", казалось, что всё песенное действо происходит именно со мною... Непосредственно. Здесь и сейчас.
         И это ни какого-то заезжего молодца так страстно уговаривает то-ли городская барышня, то-ли простая молодая крестьянка (ни Ольга-ль, сама?), а именно меня самого.
         "Не уезжай, ты мой голубчик.
          Печально жить мне без тебя..."
        Я, полусерьёзно, и радостно и напугано одновременно начал беспокоиться о своём психическом состоянии. Сил пока хватало на самоиронию. Перспектива сойти с ума таким образом весело тревожила. Самому было смешно и страшновато.
        А тут ещё это...
        Сидя на мостках с удочками, я как раз стал свидетелем потрясающей сцены: уж-желтоголовик  захватил стеклянным взглядом лягушонка, и тот, видимо, против своей воли,  какими-то противоестественными механическими толчками с жутким кряхтением двигался навстречу своей "погибели".
        Почему в тот момент в мою голову пришла шальная ассоциация с цитатой из приснопамятной сказки А.Н.Островского "Снегурочки печальная кончина и страшная погибель Мизгиря...", я и сам не знаю. Впрочем, кто тут Мизгирь - без подсказки понятно!
        Ну да, отчасти и по этим причинам тоже, когда Олюшка начинала петь "в голос", я, если находился в этот момент где-то от неё поблизости, любое дело бросал.   Старался стать незаметным, затаиться. Не то, чтобы я боялся поддаться прелести, а так, на всякий случай... дабы не мешать.
                Девичий голосок преображался. И,  если нужно было, звучал низко, сочно, а то и мощно, завораживающе. Так властно держал в напряженном ожидании. Так щедро потом его оправдывал. Легко переходил выше и забирался чисто, без видимых усилий, так высоко, как только хотелось. Лился сильно и свободно. И когда казалось – предел, все! Оказывалось,  – нет, ничуть.  Пока не выражалось вполне чувство, переживание, эмоция. Я наконец-то ненатужно начинал понимать, о чем эти песни. Что автор пытался передать изначально, когда создавал эту музыку,  слова… И, грешным делом, сомневался, что самому творцу песни доступны были  глубина и душевность его произведения. Эти серьёзные, глубокие чувства и переживания, расцвеченные остатками детских интонаций, приобретали божественную прелесть.    И пока звучала песня, горе в ней казалось неизбывным, грусть – светлой, а радость – всемерной.
                Я еще некоторое время не появлялся на виду, сидел где-нибудь в закутке, потрясенно приходя в себя. Но вида старался не подавать. И вообще свое восхищение никак не проявлял. Мне ли ее оценивать?!  Да и понимал, за что девчонке этот дар. Самому же мне, по-простому, с удочкой в руках, песня сама казалась низкой ("куканом"), а исполнитель - рыбаком, удачливым, или - наоборот. А наши современные, порой весьма известные, даже прославленные эстрадные исполнители, которые величались звёздами, а то и, того паче, - мега звёздами, занимали все программы радио и телевидения, не говоря уже о залах концертных, иногда, казалось, оставляли низку пустой, или, в лучшем случае, с мелкой рыбёшкой.
 
         Определённо, со мной что-то происходило. То-ли озеро было виновато, то-ли - речка, а может - лес. То-ли песни эти утрошние...  Я будто под большой церковный колокол угодил: все качнулось, потеряло определенность, сошло с устоявшегося места и с каким-то радостным предчувствием неизвестного (не беды-ли, я всё время помнил - "не возвращайтесь") двинулось… Куда??? Когда теперь остановится и где?
        Тихий восторг переполнял. Казалось, я сам на зорьке сумел взять чистую, звонкую, долгую ноту. Не песню спел (куда мне?!), а только - одну чистую рассветную ноту, от которой весь мой ДЕНЬ-НЬ-НЬ зазвенел.

        Но это всё – потом… А поначалу, была с моей стороны, как мне кажется, – хитрость. Лукавый умысел, что ли…

        Да, вначале была… тишина. Ну, в лучшем случае – слово…
        Я умышленно не обращал на это никакого внимания – никак не реагировал. Помнил свою давнюю, не совсем удачную, первую попытку наладить контакт со «Снегуркой».
        При этом, выходило так, что и «это всё, от меня сокрытое вопреки» я знал с самого начала – ещё тогда, в первый раз.
        И тут я не просчитался. И, уже второй раз, – маху не дал!
        Моё «равнодушие» и «безразличие» стали приносить свои парадоксальные плоды.  Причём, по третьему закону Ньютона, действие поравнялось с противодействием. Вернее, бездействие породило отсутствие всякой негативной реакции. По другому не скажешь.
        Правда, не сразу, не вдруг.
        Поначалу Олюшка при моём появлении просто замолкала – я демонстративно спокоен. Потом стала переходить на мурлыкание – я опять ноль внимания. Стала прибавлять голос – мне всё равно.
        И уже, потом, убедившись в моём полнейшем  «глухом равнодушии», перестала меня замечать, как фактор сдерживающий, почувствовав себя вполне «творчески комфортно», то есть, говоря по-русски, – в своей тарелке.
        В пол голоса, между делом, распевалась, правда, на песенках пустяшных, проходных.
        И, вдруг, как-то, тогда в первый раз, зачиркали, зачиркали. Пошли, пошли. По первому кругу, низко совсем, со свистом, над головой. И, выходя на второй круг, повыше. А там, за ними-то, за ними-то и два гуся, два тяжеленных гуся пристроились мимоходом с северной стороны – крылья сильные, молодые, размашистые. По-ле-те-ли… По-ле-те-ли…
        Утки крыльями – тень-тень-тень-тень. А два гуся следом солиднее, упруго, размашистей – ва-а-ах, ва-а-ах!
        Ле-тят!..
        …Над родной землёю…
        Пеленгом за ними, как по воде за лодочкой быстрой, расходился чистый клин. Как по озёрной ряби угол гладкой воды. От неба до земли. Где и воздух чище и краски ярче – во весь голос, и грусть неизбывней, и красота – писана-неописуема!

      Да недолго длилось для меня чудо чудесное. Ушли, улетели… Крыльями помахали на прощанье. Только лёгкое пёрышко опало с небесного полёта этого, осталось от них, на память. Легло на душу лёгкой печалью, грустью светлой, томлением сладким.

      Вот как она пела!..

        Отпуск заканчивался, а уезжать не хотелось никак! И уж совсем всерьёз стал задумываться и мысленно представлять, смог бы я здесь жить и работать, скажем, как Рафаил.
         — На следующий год обязательно приеду на весь отпуск!..  А теперь, ничего не поделаешь, надо собираться, – пообещал вслух сам себе.
 
        Сходил к Комаровым, попрощался. Оставил на всякий случай свой адрес. Хозяин, дядька Виталий,  обещал на моторке домчать до центральной усадьбы. Дальше – на автобусе – до райцентра. Собрал свои пожитки в рюкзак.  Переночевал последний раз в избе. Со смутным, не известно откуда взявшимся, предчувствием невозвратной потери попрощался с печью, с лавкой, со столом, с дверью скрипучей, с рассохшимся крылечком. Посмотрел последний раз с “улицы” в избушечьи оконца. Обернулся к лесу лицом, в голос крикнул. Тромко!
        -Прощай, лес, прощай, речка, прощай, озеро. Прощайте…”
       Эхом отозвалось:
        -Прощайте.
       
         И пока еще в сапогах (потом переобуюсь) побрел по росе на свое место. За спиной недалеко уже Рафаил рожком созывал коров. Я подошел к своим мосткам. Положил рюкзак.  Посидел на перильцах, ожидая, пока пастух прогонит стадо. С ним вчера попрощались. (Рафаил все сокрушался, что не может отдариться за охотничий нож на память.  И даже пытался рожок мне отдать в отместку…) Наверху загремела ведром Олюшка.  Когда выпорхнула из-за бани –  я уже сидел у их мостков.
         С ходу налетела на меня. Охнула. Не сразу признав, облегчённо удивлённо выдохнула:
        — Вы что тут сидите?
        — Вот-вот, и я первый раз так тебе сказал… Помнишь, рыбник-пирог? Вот теперь – я сижу, тебя поджидаю. Уезжаю я… Попрощаться зашел с вами, – будто оправдывался я. –  В прошлый раз рушник у вас увёз. Помнишь, рыбник в нём выносила? А теперь вам хочу подарки оставить, на память. Вот это бабушке,  – протянул сверток. – А это…
        Развернул шелковый платок, показал лицом – сделал паузу, дал рассмотреть – накинул на плечи ей. Отметил про себя: не ошибся! Подхватил у оторопевшей девушки ведро, зашел на мосток, зачерпнул полное. Первый раз позволил себе в открытую  “поухаживать” за ней. Понес в гору к избе. Поставил на пороге. Заходить не стал – неизвестно, встала ли хозяйка.
        — Бабушке привет передавай. На следующий год обязательно приеду.
     Неожиданно для себя самого поцеловал Снегурку «прощально»  и пошёл тропкой под гору за рюкзаком.
 
     Виталя  Комаров уже ждал у пристани.
         — Рашка заходил утром. Иконку тебе оставил. Сказывал, изба у тебя без образа. Наказал, чтоб в следующий раз в красном углу поставил.  А то перекреститься не на что.
         — Спасибо ему передайте. Образок и в городской квартире не помешает.

        Этот образок стоит у меня дома в “красном углу” на бело-красном рушнике. Рядом видеокассета.
      
        Из-за перемен на работе, на следующий год, как обещался, в деревню на отпуск я так и не заявился. Зато, видно, где-то «на верху», скрипнуло судьбы моей колесо – я стал завлабом (Ого! Давно пора!) да ещё и с перспективой дальнейшего карьерного роста. В личной жизни некстати возня, суета-маята какая-то началась. Такая же пустопорожняя, как и «карьерный рост». Отношения эти, образно, – для меня, стали представляться бесконечным изматывающим спором. Претензией Трёхлитровой Банки ко Вселенной. Ну и конечно, пустая трёхлитровая банка – это она, а бескрайняя вселенная (само-собой!) – я-«непонятный». Причём, трёхлитровую банку никак невозможно было наполнить, при всём старании «вселенной». И, в первую очередь, – материально. Видно, была у неё внутри ещё и какая-то, тоже –  космическая, «чёрная дыра»! Которая, как известно, может проглотить целые галактики бесследно, если те, по стечению космических же обстоятельств, оказываются рядом с нею.
        Но тем отчётливее на этом фоне обозначилась необходимость, и даже – нужда, вернуться к простому – понятному, истинному – деревенскому миру. Решиться наконец-то на поступок.
        «Ну, уж! На следующий год…» – загадал я решительно.

        А на следующий год…
        Как-то ещё ранней весной получил я почтовое извещение. После работы забежал в отделение связи – бандероль! Вся в марках и печатях. От кого это?!   Обратный адрес: Копенгаген.
        Дома вскрыл пакет: видеокассета и письмо. Писала Олюшка. Со своим деревенским “пишет вам”, “с приветом”, «во первых строках» (пока еще…). Писала, что с бабушкой живут теперь там. Что "дядя Олаф" сумел выправить ей документы, потому что старые пропали вместе с мамой Верой (Венерой). Оформил визу. Оплатил переезд. Что бабушка и здесь получает  пенсию. Но уже не ходит совсем. Что сама она (Олюшка) уже немного понимает на датском и начинает,  пока еще с костылем, наведываться в магазин за продуктами. Что зимой ей сделали операцию – «поставили вставки» (?). На следующий год, наверное, пойдет в школу.  Дядя Олаф снял их с бабушкой на видеокассету. Передает привет. Что бабушка хотела дописать, но не смогла – «руки сильно дрожали». “Просит, чтобы вы не забывали нас, чтобы писали. Если летом будете  в нашей деревне, расскажите, какие там новости”.
        Я, как в лихорадке, непослушной трясущейся рукой, не с первого раза, затолкал кассету в “видик” (Недавно купил вместе с камерой. Фильмы кассетные никогда не смотрел, из-за камеры и купил.):
        ...Сначала – красоты западно-европейского города: набережная,  городские улицы, площади, соборы, замки, зеленые лужайки, фонтаны... Потом деловая часть  – банки, офисы, магазины, поток машин, пешеходов, вывески, рекламные щиты. Притом везде чистота, порядок, ухоженность, как на картинке – рекламный проспект, да и только!  И в конце на минутку – Олюшка с костыликом на умощенной плиткой дорожке, среди зелени, на фоне особняка, толкает инвалидную коляску. В коляске баба Люда (сильно сдала), руки старческие, чёрные, узловатые уработанные, на заботливо укрытых платом коленях, на красных цветах по черному полю, трясутся – «ходуном-ходят».  Олюшка в светлом брючном костюме, идет ровно почти. Волосы льняные убраны в “колосок”. На плечах – платок с русским узором, сизый, с переходами в тонах.
     К лицу ей... Очень.
        — Проглядел я вас.  Не успел по времени… «Немец» проворней оказался. Растворилась моя ночка теплоиюльская. Улетела моя горлица сизокрылая. Растаяла моя радость-Снегурочка.
      … Не вернусь больше…

2005г.