Жизнь моя... Глава 11. О разном

               
                ГЛАВА 11


                О РАЗНОМ

  В мрачные годы Минлага, кроме сцены, меня выручало моё пристрастие к юмору. Меня тянуло к неунывающим людям. Говорят, что в неволе смеются только рабы. Не согласен с этим. Я дружил с художником Хасаном Ахвердиевым. Он был прирождённый хохмач. Во время проверок, когда надзиратель считал нас по пятёркам и вслух говорил: "27,28,29...", Хасан кричал: "Двадцать десять!". Опоздавшим в строй надзиратель кричал: "Стой там!", чтобы не сбиться. А Хасан кричал: "Иди сюда!". Надзиратель злился, а мы все хохотали. Настоящее имя художника было Гасел. До войны он окончил Бакинскую художественную академию. Он имел право рисовать вождей.

  Месяца два Хасан писал громадный портрет Сталина. Спецконвой водил его на ТЭЦ в турбинный цех, так как полотно больше нигде не умещалось. Для работы, кроме красок, он потребовал 50-тилитровую бутыль оливкового масла и три десятка свежайших яиц. Вместо оливкового он получил душистое подсолнечное. Каждый вечер он приносил в зону бутылку этого масла. В столовой мы выменивали на него у поваров квашеную капусту и ели её по целой миске, иногда с хлебом. А с яйцами мы расправились в три приёма, чтобы не протухли.

  Однажды Хасан пришёл с работы и сунул мне в руки бутылку:
- Пей скорей, потом всё объясню.
Я выскочил за барак и залпом выпил граммов 150...чистого спирта, закусил снегом. А в это время в барак уже пришёл надзиратель. В руках у него была пустая четвертинка.
- Хасан, ты чего пронёс через вахту в бутылке?
- Спирт, - ответил Хасан.
- Хватит врать. Налей-ка мне четвертинку олифы.
- Да нет у меня олифы, а спирт я уже выпил, - сказал Хасан.
 Так и ушёл ни с чем одураченный надзиратель.

  Самое невероятное то, что сам Хасан шуток не понимал, злился, сразу кидался драться. И впадал в депрессию, если некого было "под...ть".

  Осенью 1953-го Хасана выпустили из лагеря. При встрече, за бутылкой "Вологодской", он мне пожаловался, что выезд ему дали на 101-й километр от Баку. Он был крайне возмущён и не успокоился даже тогда, когда я сказал, что меня вообще оставили в Инте навечно, без права выезда на железнодорожный вокзал станции Инта. Хасан обещал мне сразу же написать, где и как он устроился, что с его семьёй, женой и детьми, Алеко и Земфирой. Они приезжали к нему в Инту в 1946-м. Но письма от него я так и не дождался.

  И только через много лет до меня дошёл слух, что он трагически погиб.

  Как-то у нас в лагере открыли пекарню. Туда каким-то чудом устроился бухгалтером старик Морозов И.О. Однажды у выхода из пекарни его увидел ст.оперуполномоченный (кум), капитан Кобец.
- Фамилия?
- Морозов.
- Где работаешь?
- В пекарне.
- Как в пекарне? Ведь ты же враг народа! Кто разрешил тебя туда взять? Ну хорошо, Морозов, иди, я проверю.
  На следующий день снова встреча и - ядовитый вопрос:
- Как фамилия, Морозов? Так ты ещё работаешь в пекарне? Ну-ну.
  Ещё через два дня - опять встреча. Но после вопроса кума: "Фамилия?", выведенный из себя Иван Осипович в отчаянии закричал:
- Уберите меня из этой чёртовой пекарни, перестаньте меня мучать!!!
- А почему? Хлеб ты не воруешь, я проверил. Так что иди и работай в пекарне. Я просто пошутил, - с подлой улыбкой сказал Кобец и отвязался от старика.

  В 1946 году 14-тилетний Женька Урбанский, учась в 9-м классе 1-й школы Инты, пришёл к Печковскому и попросил научить его петь.
- А что ты хочешь спеть?
- Вашу "Звезду".
  После того, как Женя пропел один куплет, Печковский сказал:
- У тебя очень хороший разговорный голос, прекрасный рост. Тебе надо идти в драму. А пока попробуй читать Маяковского.
  Урбанский, по-моему, был не в обиде за этот совет. Кроме того, Печковский дал ему письмо к режиссёру МХАТа Топоркову.

  Виктор Гугович Фрейман, латыш лет 60-ти, бас профундо. В минлаге работал в переплётной, рядом с вахтой. На вахте дежурил лейтенант Остапенко. Как-то он попросил Фреймана законспектировать четвёртую главу "Краткого курса Партии". Когда Остапенко взял готовый конспект в руки, то заорал:
- Хрейман, какие ты тут мине цихры написал?
- Римские.
- Не надоть. Пиши нашими.
- А какие наши-то, арабские, что ли?
- Вот я посажу тебе в БУР, тогда узнаешь "арабские". Сказал тебе: "Пиши русскими."

  Полковник Шимбирёв был человеком добрым, сострадательным. Однажды, когда он шёл по улице Кирова со свитой офицеров, к нему обратилась женщина, сказав, что в кювете неподалёку лежит какой-то военный. Это был пьяный в стельку солдат. Шимбирёв окликнул его. Рядовой, приподнявшись, и снова упав навзничь в грязь, приложил руку к пилотке и заорал:
- Здравия желаю, товарищ полковник!
- Так! Достать, отмыть и...не наказывать, - приказал полковник свите.

  В 1950-м году на Пасху за мной прибежал дневальный из 10-го барака. Когда я туда пришёл, то увидел: за длинным столом сидят человек двенадцать знакомых ребят. У каждого в руке была кружка. "Командовал парадом" Виктор Павлович  Лихачёв, врач-заключённый.
- Садись. Держи кружку, - сказал он и плеснул мне из фляги спирта. Встал и произнёс речь:
- Друзья, давайте выпьем за светлое Христово Воскресенье. Пусть Господь поможет нам в эти тяжёлые дни.
  Не успел он закончить речь, как вдруг в барак вошёл надзиратель, сержант Хишкин.
- Что вы делаете?
- Пьём спирт в честь Пасхи.
- Ну пейте.
 Мы выпили. Надзиратель взял у одного из нас кружку, понюхал и сказал:
- А ведь правда, спирт...
- Что нам теперь, всем в БУР собираться, гражданин начальник, или мне одному?
- Если среди вас нет подлеца, то ни вам, ни мне ничего не будет, - сказал Хишкин и вышел из барака. Наверное нам помог сам Господь.

  В оркестре нашего ансамбля в 1946-1948-м годах на трубе играл Коля Соломахин. В конце войны капитан Соломахин стал Героем Советского Союза. Потом был осуждён на пять лет за изнасилование немки. Но он считал, что его посадили совсем за другое. Однажды вечером в бараке артистов за столом несколько человек писали домой письма. Коля грустно смотрел на них с верхних нар единственным глазом (второй он потерял на фронте). Я спросил:
- Коля, а почему ты никому не пишешь?
- У меня есть мать. А в нашем городском саду стоит мой бюст - Героя Советского Союза. Мать думает, что я до сих пор служу в армии. Но ведь если кто узнает, что я сижу в тюрьме, то бюст сразу уберут, а мать не вынесет этого и помрёт.
 
- А всё было так. В 1941-м году перед нашим отступлением я получил задание командования: остаться в городе под видом дезертира и войти в доверие к немцам. Я надел солдатскую шинель, обмотки и был готов по первому сигналу взорвать мост, чтобы немцы в случае их отступления со своей техникой не смогли удрать из города. Мост был тщательно заминирован, а я проинструктирован. Я целыми днями на виду у немцев ходил по городу, особенно по базару, кричал немцам: "Гутен таг! Хайль Гитлер!" Однажды, выпив самогонки, я влез на прилавок и во всё горло заорал:"Хайль Гитлер! Бей б..дей, спасай Россию!". Немцам это особенно понравилось. Они наперебой угощали меня куревом, похлопывали по плечу и бормотали:"Гут, Коля, гут!". Через некоторое время я получил сигнал и взорвал мост.

  В честь освобождения города мы прошли маршем по главной улице. Увидев меня в первом ряду, местные жители стали возмущённо кричать, указывая на меня:
- Это фашист, предатель. Он здесь с немцами якшался. Выкрикивал антисоветские лозунги.
  Но я на них не был в обиде, я их понимал. Ведь я выполнял ответственное задание!
  В конце войны меня вызвали в Особый отдел и спросили:
- Товарищ Соломахин, вы в 1941-м году кричали на базаре при немцах: "Бей ****ей, спасай Россию?
- Кричал.
- Зачем?
- Входил в доверие к немцам.
- А кого вы призывали бить?
- Этих самых, ****ей.
- Вы из нас дураков не стройте. Как же вы могли! Вы же капитан, Герой Советского Союза. Да за такие слова знаете, что бывает?
- Что?
- Ничего. Вы свободны пока.
 А потом меня вдруг взяли и посадили за изнасилование немки. Что ж я, один , что ли, их..?

  Однажды во время праздничного концерта оркестр играл на сцене. В первом ряду сидели трубачи. Коля - в центре. Он на спор подбросил свою трубу, она сделала в воздухе сальто-мортале, Коля ловко поймал её и продолжал играть. Это вызвало восторг оркестра и зрителей. Кто-то из музыкантов прошептал: " Коля,нох айн маль!" Коля вновь подбросил трубу, но на сей раз счастье ему изменило. Труба упала, ударилась раструбом о пол и безнадёжно деформировалась. Колю списали из ансамбля. Но через два дня он в форме пожарного, в медной каске и с топориком на ремне важно вошёл в Центральный клуб и громко сказал: " Теперь я - власть. Захочу - закрою вашу лавочку к чёртовой матери. А для начала пойду-ка я оштрафую вашего директора Калакуцкую Г.Ю. за то, что вы все курите в неположенных местах.А это может привести, говоря профессиональным языком, к возгоранию. Недаром какой-то учёный профессор сказал: "Из искры возгорится пламя!".