Чидл-мидл. Отрывок

Чидл-мидл. (это довольно длинное произведение, я ограничусь здесь несколькими отрывками)

Зато в пределах квартиры я была ни кем и ничем не стесняема. Так, подоконник, уставленный цветочными горшками, стал райским садом семейства пупсиков, здесь они жили, гуляли, и даже… рожали детей. Другой подоконник был моей диспетчерской, где я, вела строгий учёт проходящих мимо окон автобусов. Нижний ящик дедушкиного письменного стола, беспощадно терзаем забиваемыми в него гвоздями. Эта любимая забава, называлась «игра в слесаря». Гвозди лихо забивались в тяжёлый деревянный ящик, а потом – тщательно выковыривались плоскогубцами. Ящик дряхлел, рыхлел, но не сдавался. И снова с упоением гвозди вгонялись по самую шляпку. К стуку и деловитому сопению взрослые относились с пониманием. Классики чертились мелом прямо на полу. Кладовка была отдана под «краеведческий музей». Здесь в картинки, приклеенные прямо на стены, со строгим стуком втыкалась указка, и для воображаемой публики велось чопорное повествование о новой экспозиции. Чувственному экскурсоводу полагалось гордо задирать подбородок, надменно вытягивать губы и в изнеможении закатывать глаза.
Кровать с панцирной сеткой – мой батут, косяки дверей – качели, в ванной осуществлялись водные проекты, в титане пеклась картошка… В платяном шкафу удобно прятаться среди прохладных шуб, ужасая домочадцев внезапным исчезновением своей царственной персоны. Поле моей деятельности распространялось и на книжный шкаф, мной непрестанно сортировались книги: по размеру, по темам, по цвету корешков… Играя в парикмахера, сложнее всего было добраться до головы рискнувшего добровольца. Зато добравшись, прежде всего производилось яростное взлохмачивание шевелюры [чтобы после был виден результат работы]. Причёсывание почему-то плавно переходило в активный массаж носа, но на этом этапе терпение клиентов, обычно, иссякало,и они сбегали изрядно потрепанные.
Огромное число кукол тоже требовало моего неусыпного внимания. Куклы никогда не ломались, [ведь им же больно!]. Их количество давно не вмещалось в границы моих желаний, но как ответственная мама я должна была обо всех заботиться, учить, лечить, одевать – воспитывать. Огромных размеров куклы дарились отцом, вероятно, их размерами он пытался компенсировать своё отсутствие в моей жизни. Этих дылд я не любила, они были тяжелы и громоздки. Хотя относилась я к ним снисходительно, всё равно они были тупыми двоечницами. Зато гибкую поролоновую куклу с пластмассовой головой, навечно вшитую в плюшевый комбинезон и потому названную Тундрой, было удобно лечить и запросто ставить уколы настоящими иглами, "пока не описается". Её я любила. Я была счастливой владелицей множества симпатичных дочек и пупсообразных сыновей. Впрочем, сыновьями считались ещё зайцы, и медведи... Более игрушек я давно уже не хотела, но мои чадолюбивые родители снова и снова спешили обрадовать меня очередным пластмассовым отпрыском, тянущим ручки и требующим внимания, от которого я сбегала на работу слесаря, художника, экскурсовода, топ-модели… Вся квартира была отдана мне под освоение профессий. Да что квартира?..
Ежедневно я забиралась в изголовье дедовой кровати с пачкой книг. И дед покорно перечитывал мне уже заученное наизусть. Мы поочерёдно читали по памяти сказки Чуковского, Маршака, стихи Барто, Михалкова... Я громко расстраивалась, когда засыпающий дед вовремя не перелистывал страницу с соответствующей сюжету картинкой.
Бойкая декламация  и богатый репертуар стихов восхищали сентиментальных соседей, перед коими мне удавалось блеснуть, это приносило мне похвалы и конфеты. Похвалы проглатывались тут же, а конфеты запасались впрок.
Мои конфетно-шоколадные запасы неуклонно росли, но мне не удавалось воспользоваться накопленным. Все сладости я складывала в укромном кармане холодильника – с верой в светлое будущее. Но из Хабаровска приезжал дядя Петя – вечный студент, любимый младший сынок деда и бабы. Выпросив разрешения на одну шоколадку, он , как коварная куница, разорял весь мой запас. «Оставь ребёнку шоколад!» - взывала бабушка.
-Я тоже ребёнок! – парировал Петя, быстро поедая припрятанное лакомство.
А я, чувствуя себя обворованной, тихо таила обиду, но запасалась снова, и история повторялась. «Риммочка, - не выдерживала бабушка, - съешь, свою шоколадку, пока Петя не приехал!» Но есть одной было не вкусно, а дед с бабой упорно отказывались в мою пользу.
Дед очень любил потчевать меня чем-нибудь вкусненьким. Первая клубника преподносилась мне на блюдечке с голубой каёмочкой, вся до единой. Когда я её ела, дед сам открывал рот, словно смакуя ягоду вместе со мной, но попробовать категорически отказывался и был непреклонен. И бабушка заявляла, что ей вкусно, когда вкусно мне. Это было весьма убедительно. Ведь они меня так любили!!!
Однако, я беспрестанно донимала бабушку вопросом: «Ты меня любишь?», и свято верила в три неизменных варианта ответа. В простенькое: «Очень люблю!», в выспренное: « Люблю тебя больше жизни!», и торжественно-пугающее : «Ради тебя  я живу!» Меня не воспитывали, меня просто очень любили, ограждая от плохого и страшного, как надёжные иерусалимские стены.
Дед с бабушкой баловали любимую внучку, заменяя отца и мать.
Порой, от внезапно наплывавшего неизбывного горя , вдруг чувствуя себя уязвимой, маленькой, ненужной, находя повод и выдавая его за причину, я взрывалась рыданием, изумляя соседей силой голосовых связок. Тогда бабушка прижимала меня к себе,  большой доброй рукой гладила по головке, говорила ласковое, уверяя в своей любви. Уткнувшись в упругий бабушкин живот и задыхаясь от всхлипов, я чувствовала себя спасённой.
Дед мои капризы переживал молча и после не упоминал о случившемся. Внешне он был не сентиментален, (лишь Богу было известно, какая тугая боль сдавливала его сердце).
Супруги были разными, не только внешне, объединяло их, пожалуй, чувство юмора, они любили пошутить и посмеяться. Бабушка простодушно хохотала в голос, дед беззвучно трясся, вытирая клетчатым платком слёзы. Бабушка ходила в засаленном старом платье и стоптанных туфлях на потрескавшихся ступнях. (Она экономила на себе… всё – детям.) Чёрные волосы собраны в «гульку» на затылке. Зато озорная улыбка не сходила с её лица, открывая ряд ровных зубов. Лишь один зуб в её улыбке был железный. Высокая, осанистая, крепкая, с большим животом – следствием сахарного диабета. Дед же был невысок, ниже жены, но коренаст. С гордым седым затылком, широким лбом, светлыми глазами, основательным породистым носом… В глазах слеза, а на устах улыбка. Дед всегда в шляпе, отглаженной женой рубашке, в пиджаке и при галстуке. Как и баба – пузат, так же обладатель сахарного диабета. Дед – астматик, тяжело дышал даже при спокойной ходьбе. В глазах – тягостное преодоление, но при малейшем взаимодействии с окружающими моментально менялся на весёлый лад.
Дед любил жизнь, он был из породы «матёрых человечищ». Гулять с ним по городу было невозможно, огромное количество знакомых, останавливающихся для беседы, не давало нам двинуться с места.
Воскресным утром дед любил выбраться на базар и хорошенько поторговаться. Он относился к этой затее с юмором, как к виду спорта. Вовсе на за ради экономии, а за ради словесных изысков и вскипающего адреналина. Торговался дед весело, и когда ему удавалось перетянуть цену на копейку-другую, шутил: « – А вы говорите – вода холодная!» Ежели продавец упорствовал, дед досадовал: « – Эх, чтоб вас комары съели!» – эдакое дальневосточное проклятие. Когда слышал интересное, многозначительно поднимал палец: «О!». Это «О!» было и похвалой и согласием. Бабушку дед называл «моя девочка», меня – «лапушкой-шкипенушкой», суп - «рататуем», свои кулинарные шедевры – «кайдидрыком»… Укачивая меня, пел странную песенку: «Оп-чидл-чидл-мидл
                Лопачидл-чидл-мидл». С не менее причудливым продолжением: «Шалом-дрипай
                Лашка-дэбибо». Вероятно, эта песенка, в свою очередь, пелась всем малышам в нашей семье. После меня, эту же песенку дед пел очередной внучке – Юленьке. Возможно, песенка досталась в наследство и деду. Множество его баек и присказок, придавали жизни еврейский пряный аромат.
А в доме царил идиш – непонятный мне, но ласковый язык. Вероятно, на нём много шутили, поскольку всегда смеялись, но и ругались на идише. Сплетали такие выкрутасы, что после очередной бабушкиной реплики дед грозно сопел -  обижался. Он царственно провозглашал жене: « – Я с тобой больше не разговариваю!» – и замолкал на несколько дней, а то и на неделю – другую. И тогда на меня, впрочем, как, в своё время, на каждого младшего ребёнка, возлагалась почётная обязанность переводчика, поскольку общались супруги только через посредника: « - Риммочка, скажи деду, чтоб шёл обедать…», « – Передай бабе, что я сейчас приду.» И так далее…

Добросердечная бабушка к примирению была готова всегда, помогая беспомощному мужу одеться, подавая на стол, стеля постель...Дед величественно принимал помощь и красноречиво молчал. Но лед непременно таял, и в доме оживал идиш и смех. Тогда  дед занимал позицию на кухне и готовил очередной «кайдидрык» - свое кулинарное творение. Дед был чрезвычайно смел в подборе ингредиентов, и в результате получался  неизменный «кайдидрык».


Продолжение следует завтра