Царь Дмитрий самозванец

И.С.Собченко







Царь Дмитрий самозванец

роман



























Новоглаголево -2009 год






2

Глава первая

I

 Слухи о царевиче Дмитрии, объявившемся в польской стороне, росли, ширились, и стало доподлинно известно, что в Самборе им уже собирается войско. Царь Борис Годунов же с действиями медлил. И не понимая его поведения, задумчивой отрешенности, волновалась вся царева родня. К Борису подступали с вопросами, предложениями немедленных и решительных мер, но он отмалчивался. Ждали слова властного, сокрушающего движения, в конце концов, всех отрезвляющего окрика, но царя только странно взглядывал, и все. Рубежи державы были закрыты заставами. Но, несмотря на строгости, через границы на Русь шли письма мнимого царевича Дмитрия, призывавшие подняться против неправедного царя. Их провозили в мешках с хлебом из Литвы, проносили тайными тропами и подбрасывали и в Смоленске, и в Новгороде, и в Москве. Да и сам Борис получил письмо от мнимого царевича, который его обвинял, что тот украл у него государство.
 - Хватит, - сказал Борис, читавшему письмо дьяку.
 В тот же день царь повелел привезти во дворец мать покойного царевича Дмитрия – царицу Марию.
 Ее привезли к ночи. В Борисовых палатах бывшую царицу ждали патриарх Иов, царь Борис, царица Мария. Царица Мария, одетая во все черное, ступила через порог. Патриарх шатко пошел ей навстречу, протянул руку для целования. Рука Иова дрожала.
 - Скажи, - молвил патриарх, - видела ли ты, как захоронен был царевич Дмитрий?
 Царь Борис и царица Мария ждали ответа. Бывшая царица так долго молчала, что Мария, качнувшись, оперлась рукой на стоявший позади нее столик со свечами. Царица Марфа глянула на них из-под черного платка и сказала:
 - Люди, которых уже нет на свете, - она передохнула, - говорили о спасении сына и отвоза его за рубеж.
 Царь Борис не двинулся с места.
 Иов, прижав руку к кресту на груди, сказал:
 - Вот крест, так скажи перед ним не то, что говорено тебе было, но то – единое, - что видела сама.
 Марфа склонила голову. И тут царица Мария, схватив подсвечник с горящими свечами, подступила к Марфе, крикнула:
 - Я выжгу тебе глаза, коль они так слепы! Говори, видела ли ты могилу и гроб с царевичем, видела ли, как зарыли его?
 Марфа вскинула голову. Царица Мария твердой рукой приблизила подсвечник к ее лицу. Пламя свечей билось и рвалось на стороны. И тут Борис выступил вперед и заслонил бывшую царицу.
 - Все, - сказал он, - все!
 В Польшу были отписаны письма панам разным, королю Сигизмунду, польскому духовенству о том, что объявившийся в их стороне царевич не кто иной, как самозванец, вор и расстрига, бывший монах Чудова монастыря Гришка Отрепьев. Письма требовали, чтобы король велел казнить Отрепьева и его советчиков.





3

 Польская сторона с ответами не спешила.
 Из Москвы в Варшаву и в Краков были посланы люди, но и это не остановило приготовлений в Самборе.
 Борис понимал, что скапливающееся у южных границ державное войско не орда крымская, не отряды польского или шведского короля, но сила вовсе иная. Против крымского хана, польского и шведского королей он, государь российский, мог выставить достаточно войска, но как противостоять этой беде – не знал. Шел на Россию не Гришка Отрепьев – вор и расстрига, - но те, что были против российской веры. Минутами в эти дни в голове Бориса была такая буря, что думалось царю: “Что делать? Что делать?” И он не находил ответа.

II

 Пока царь Борис искал ответ, что делать, мнимый царевич Дмитрий 16 октября перешел российский рубеж.
 Небо высвечивалось ярче и ярче, и объявился взгляду весь Монастырский острог – российская крепостца близ польских рубежей. Невысокая, из бревен стена, церковь Всех Святых, воеводский в два света дом, и избы, избы, мазаные хаты под соломой. Небогатый городок, однако, все же российская прирубежная застава. Над избами острога не поднимался дым, как это должно на рассвете. Знать хозяйки не спешили ставить хлеба. Не до этого было. Хмурое, хмурое вставало утро, без праздничной зари у горизонта, что радует глаз в ранний час, дабы придать человеку силы на весь предстоящий день. Худо начинался день. Ох, худо…
 К Монастырскому острогу купчишка из местных, не задерживаясь в воротах, оттолкнул загородившего дорогу стрельца, и погнал тележку к воеводскому дому.
 - Эй! Эй! Дядя! – крикнул, было, вслед стрелец, но из-под колес тележки только пыль взметнулась.
 В улицах на тележку оглядывались: что-де, мол, так спешно? Но купчишка нахлестывал со всей руки одетого в пену коня и по сторонам не смотрел.
 Воевода Борис Ладыгин к тому часу проснулся, но еще не вставал. Монастырский острог – не Москва, можно было себя и понежить. Воевода, как сытый кот, щурился из-под перины на солнышко в окне. И вдруг шум в доме случился. Голоса громкие раздались. “С чего бы это? – подумал воевода, - ишь, раскричались”. Он недовольно собрал жирные складки на лбу. На местных-то харчах отъелся. Гладкий был. Полюбился ему хохляцкий хлебосольный стол. Едва глаза разлепил, подумывал: “C чего бы начать: то ли с вареников в сметане, а может, гуся жареного и непременно с гречневой кашей и добрыми грибами? Поросенок молочный c хреном тоже хорош – прикидывал, - или попробовать сомовины жирной?” А голоса за дверью все громче раздавались. Чуть ли не в крик уже. “Кого там разбирает? – ворохнулась ленивая мысль у воеводы. – Пугнуть, что ли?”
 Кряхтя, воевода поднялся с постели, накинул домашний тулупчик беличий, любил мягенькое, дабы тело не тревожило. Набычился лицом и вышел из горницы. Навстречу ему бросился купчишка, которого дворня не допустила беспокоить спящего барина. У купчишки зубы стучали, а глаза, казалось, из орбит выпрыгнут. Он шагнул к воеводе, выдохнул:





4

 - Казачье войско в пяти верстах. Идут на острог!
 У воеводы не от слов, которые он услышал да не сразу уразумел, но от страха, написанного на лице у купчишки, мелко-мелко задрожало в груди и пошло к низу живота холодной, ледяной волной. Он вскинул пухлые руки, как ежели бы заслоняясь от чего. Глаза воеводы испуганно расширились. В голове все еще вертелось: “Вареники…, вареники… Гусь с кашей… Сомовина”. И вдруг понял он – кончилось сладкое житье, пришла беда.
 О том, что на рубежах неспокойно, знали. Знали и то, что на польской стороне войско разбойное собирает объявившийся вдруг царевич Дмитрий. Разговоров всяких было много. Говорили так: вор – мнимый царевич, тать. О том из Москвы писали, но слышали в остроге и тайные шепоты: мол-де, придет царевич и рассчитается за мужиков с боярами с самим царем Борисом, что отнял у них Юрьев день – день свободного выхода от помещиков. Тех, кто так говорил, строго велено было Москвой хватать и, заковав в железо, доставлять в белокаменную за крепким караулом. И хватали. В Монастырском остроге – слава Господу! – криклух дерзких не случилось, но воевода видал, что среди стрельцов есть шептуны. Боязно было, конечно, слышать те разговоры, опасался воевода, а и надежду имел: беда обойдет. Известно, русский человек мечтаниями живет: авось да, небось… И вот на тебе: войско в пяти верстах. Воевода сомлел. Рот у него раскрылся, и он стал хватать воздух трясущимися губами: ап! ап! Купчишка, на что сам был напуган, изумился такому и, обхватив воеводу за плечи, начал дуть ему в лицо, тормошить, приговаривая:
 - Батюшка! Батюшка! Что с тобой? Опомнись!
 Дворня стояла вокруг, в стороны руки раскинув. У баб глаза круглились. Невесть с чего все обошлось. Бывает и так. Человек-то бывает странен до необыкновенного. Воевода рот прикрыл, таяние членов у него прекратилось, и он даже с бодростью вышел к собравшимся у воеводского дома стрельцам. На крыльце, правда, его шатнуло, но он поправился и довольно внятно крикнул:
 - Стрельцы! Ворог у крепости! Послужим батюшке царю! Пригласите ко мне второго воеводу. – Хотел, было, еще что-то сказать, но, знать, сил на большее не хватило. Оперся рукой о стену.
 Стрельцы промолчали. Но воевода на то внимания не обратил. Ободрившийся воевода Ладыгин опоясался широким поясом с саблей и пошел по стенам, расставляя стрельцов. Вместе с ним плелся второй воевода Елизар Безобразов. На воротной башне воеводы задержались. На стене они находились, пока перед крепостью не явились казаки. Видя, как те пляшут на конях у стен, воевода Ладыгин выхватил саблю и собрался, было, вновь призвать стрельцов послужить-де царю, но на него кто-то накинул сзади веревку и крикнул:
 - Вяжи его, братцы! Вяжи и Безобразова! – Воеводу схватили и начали охаживать пинками.
 Вот так: в осаде-то острогу и часа не случилось быть. Какой, там, часа? С воеводами управились, а в другую минуту воровские руки, торопясь, открыли ворота. Воевод скрутили веревкой – да старались потуже узлами затягивать, позлее. У бедняг губы отвисли, щеки мотались. Они таращили блеклые глаза да охали. Вот и спеленали их. А что будет через час – ни стрельцам, ни Острожским жителям не пришло взять в голову. Ладыгин прилякал, было: пожалеете, да поздно будет. Но его мужик с кривым глазом





5

только зло пнул в бок.
 - Молчи, - оскалился, - молчи!
 Казаки вошли в крепость на сытых конях.  Веселые. Как иначе: острог без боя взяли. И катила казацкая вольница волна за волной. С конских копыт летели ошметья грязи. Вот тут-то, глядя на такое казачье многолюдство, Острожские жители, да и стрельцы, за шапки взялись: “Ого, дядя, с этими орлами не забалуешь”. А еще и по другому не тот, так другой подумал: “Тряхнут они острог, тряхнут… Пыль пойдет… Со стен-то с ними лучше было разговаривать…”
 Однако думать об этом было поздно.
 Строй казаков, оружие и иная справа говорили – это не ватажка степная, а войско, сбитое накрепко, всерьез. Вот так! Подумай… Но русский мужик, известно, задним умом крепок.
 Впереди казачьего войска атаман. И хотя имя у него было Дилешко, как стало известно острожскому люду, однако точнее сталось, ежели бы его Темным звали. Крепкая зашеина у атамана, неслабые плечи, опускающиеся покато, и неслабая рука, придерживающая коня. С ним Куцько и Швайковский. К ним подвели воевод. Дилешко глянул сверху, и ничто в лице атамана не изменилось, ни одна жесткая складка не двинулась, бровь не шелохнулась, но стоящие вокруг поняли – этот одно может сказать: “Повесить!” Иных слов у такого нет. Вот тут-то многим и подумалось: “Темен, ох темен… Какого мы дурака сваляли, ворота открыв?... Будет худо”.
 Атаманский жеребец, необыкновенно желтого цвета, с пролысиной во лбу, но хороших статей, переступил с ноги на ногу, и в тишине, повиснувшей над площадью, тонко-тонко звякнули стальные удила.
 Воеводы лежали у копыт атаманового коня. Круглился живот воеводы Ладыгина, по-неживому торчали ноги Безобразова в казанских сапогах. Смотреть на них было больно. Они, видать, уже готовы были к смерти… Но воевод не повесили. Известно стало, что не атаман Делишко жизнями людскими распоряжаться будет. Придет иной. Царевич Дмитрий. Он решит судьбу воевод. И велено было запереть их в камору. Стрельцам и Острожским жителям по домам расходиться и ждать царевича. Он свое царское слово скажет.
 Атаман приподнялся на стременах и глянул на толпу, стоявшую, разинув рты, и засмеялся. Многие рты закрыли, и в другой раз в головы вошло: “Темен атаман, ох темен… Непременно быть беде”. Воевод сволокли в подклеть и пошли прочь с площади, каждый хозяин к своему дому, но оказалось, что уже не они хозяева домам и пожиткам своим. В хатах другие владельцы. Тут-то и началось веселое житье, сказалась казацкая натура, разгулялись души, привычные к вольной жизни. Птичье перо полетело над острогом, заверещали в предсмертной муке поросята, завыли бабы, и не одному мужику между глаз влетел крепкий кулак, да еще половина беды – кулак, могло быть и хуже. Страшным запахом сивухи потянуло на улицах острога. Смертью пахнет самогон. Смертью… Булькало жаркое варево во многоведерных чугунах, куда валили петуха и куру, шматы сала и бараний бок, ибо казаку все едино, абы только погуще да пожирнее было. Ночью в трех-четырех местах занялся огонь. Но ночь была без ветра. Шел дождь, пожара большого не случилось. Крик, конечно, поднялся на огонь, побежал народ и не без того, что потоптали иных. Гудели, гудели колокола. Пономарь церкви Всех Святых, вытирая руки из плечей, садил и садил двухпудовым языком в медь.





6

 После того, как были закрыты в подклеть оба воеводы, острожцы отправили к Дмитрию гонцов с сообщением, что они поддаются ему. Не понимая такой быстрой сдачи, поляки, бывшие с Дмитрием, не могли приписывать этого иному побуждению, кроме страха.
 Дмитрий отправил вперед ротмистра со ста пятьюдесятью воинами и на другой день сам подступил под Монастырский острог. Войско стало обозом. Сам царевич с воеводой поехал в город. Жители встречали его с хлебом-солью и представили его суду связанных воевод. Дмитрий обошелся с ними ласково, дал им свободу и обворожил русских при первом знакомстве с ними в звании царевича.

III

 Царь Борис находился в своем старом кремлевском дворце. Темной громадой вздымался старый Борисов дворец. Крепкие стены, тяжелая крыша, в глубоких амбразурах окна и, как нездоровая чернота под глазами, сдвинутые отливы по низу оконных проемов. Крыша дворца была сплошь покрыта опавшим листом, старым от прошлых многих лет, слежавшимся от времени, однако ущерба или изъяна какого, несмотря на этот недогляд, на крыше не обнаруживалось. На стенах красного кирпича так же объявилась замшелость. Сырой мох серо-зеленого цвета, бархатно блестя под солнцем, въедался в камень, но Борис знал, что это не вредит стенам, они крепки, могучи и не пропустят сырости. Однако царь об этом сейчас не думал, хотя и отметил взглядом и опавшую листву на крыше, и пятна мха на стенах.
 Борис слушал с ничего не выражавшим лицом рассказ Семена Никитича о Василии Смирнове и Меньшом Булгакове, которые сегодня ночью здесь в Москве, на Солянке, были схвачены в собственном доме. Дворянин Василий Смирнов и гость его, Меньшой Булгаков, пили вчера безмерно вино, а, охмелев, чаши поднимали за здоровье царевича Дмитрия. Поутру в застенке, вытрезвленные под кнутом, оба воровство признали, но Василий Смирнов, во зле, опять же сказал:
 - Здоровье царевичу Дмитрию! Здоровье!
  Кровью харкал. Пакостные слова говорил. Рвался на дыбе так, что веревка звенела, и в другой и в третий раз сказал:
 - Здоровье царевичу, а вы будьте прокляты! Дна у вас нет. Народу вы не любы.
 Палач ступил на бревно, подвешенное к ногам Смирнова, тот вытянулся, закинул голову. Но зубы были сцеплены непримиримо. Меньшой Булгаков тоже волком высказал себя. Иначе не назовешь. “Как с ними быть? – хотел спросить Никитич. – Что делать?” Но не успел, так как в воротах Царево-Борисова двора вбежала толпа людей. Их словно гнал ветер. Впереди толпы он угадал Василия Шуйского. Короткая фигура, широкие плечи, спотыкающаяся походка. Боярин, как ворон крыльями, размахивал руками. Через минуту, подступил к царю не по чину, без поклона, без кивка, срывающимся голосом боярин Василий выдохнул:
 - Гонец из Чернигова! Вор взял приступом Монастырский острог!
 У боярина зубы открылись, борода повисла, как неживая, но взгляд, взгляд – ах, темная душа! – взгляд был тяжел, упрям, глаза смотрели, не мигая. Чувствовал, а может, и знал боярин Василий, что наступает его – князя Шуйского – время.






7

IY

 В Кремль бояре съезжались в спешке, как ежели бы пожар случился. Семен Никитич по Москве скороходов разогнал, но, однако, не велел говорить, по какой причине собирает Думу. Сказано было только: царь повелел – и ты явись без промедления. Но все одно, тревожная весть о переходе мнимым царевичем рубежей российских, и без слов Семена Никитича дошла, почитай, до каждого в Москве.
 - А что удивительного, - сказал верный подручный царева дядьки Лаврентий, - на пожаре гукни в рядах – и громче колокола ударит.
 Бояре съезжались. Возки гнали по Никольской, опасливо косясь на опальный, стоявший в небрежении двор Богдана Бельского, раскатывались по Соборной площади и подлетали к Грановитой палате. Мужики осаживали коней.
 Старого Михайлу Котырева-Ростовского расколыхало, затолкало за дорогу, и он едва ноги из возка выпростал.
 Подкатили боярин Василий Шуйский с братьями – Дмитрием, Александром и Иваном. Каждый в своем возке.
 К красному крыльцу подкатил Федор Иванович Мстиславский. Боярин горой шагнул из возка и, придавливая ступени тяжелыми ногами, вошел в палату.
 Ждали патриарха.
 Наконец, Иов подъехал, перекрестил всех. Патриарха подхватили под руки, возвели на крыльцо. Грановитая палата гудела от голосов. Было не разобрать, кто и о чем кричит. Все же проступали за словами – напуганные бояре и напуганы зело. Однако одни говорили смело: “Что вор Гришка? Что его войско? Муха. И ее прихлопнуть – плюнуть!” Но таких голосов было немного. Шум неприличный рос, и тут из перехода от Шатерной палаты выступили рынды с серебряными топориками. Голоса смолкли. Как обрезало их. Взошел царь. Царь в нерешительности или раздумье, задержав на мгновение шаг, качнулся и подошел под благословение патриарха. Склонился над рукою Иова. Из-под парчи проступили у царя лопатки, худ был. Не дороден.
 Царь опустился на трон и взмахнул рукой думному Игнатию Татищеву. Тот выступил вперед и, близко поднеся к лицу, начал читать наспех составленную грамоту о воровском нарушении рубежей российских, о взятии вором Отрепьевым Монастырского острога. Все время, пока дьяк читал грамоту, со своей лавки внимательно вглядывался в царя боярин Василий.
 Борис, однако, неосторожных шагов более не делал. Лицо его было бесстрастно. Руки покойно лежали на подлокотниках трона, ноги упирались в подставленную скамеечку. И как ни опытен был боярин Шуйский, но ничего ему не сказал о царе его внешний вид. А боярин многое хотел узнать. А вот нет. Не пришлось.
 Дьяк закончил чтения.
 - Боярина Василия, - сказал Борис, - к народу след выслать, пусть скажет люду московскому с Лобного места о смерти царевича Дмитрия в Угличе.
 Царь Борис упер взгляд в боярина Василия. Шуйский полу шубы потянул на себя, поправился на лавке. И холодок опахнул его.
 - Боярин Василий, - продолжал царь, - розыск в Угличе вел, и царевича по православному обычаю в могилу опускал. Так пускай же он об этом расскажет.
 Все взоры обратились к Шуйскому. И разное в глазах было. Не просто такой –





8

перед людом московским на пожаре с Лобного места говорит. В этом случае, бывало, и за шубу с каменой громады стаскивали под кулаки, под топтунки.
 Дума сказала – боярину Василию перед людом московским предстать. Тогда же решено было - без промедления – послать навстречу вору стрельцов. Во главе рати поставлен был любимец царя Бориса, окольничий Петр Басманов.

Y

 Басманов зван был царем Борисом. Великая то была честь, и воевода летел в Кремль, как на крыльях. Сказать только: “Царь зовет!” У кого дух не захватит? Знал: такое вмиг по Москве разлетится и многие облизнутся завистливо. Вот то-то.
 Царь принял Басманова в опочивальне, где принимал самых близких, что стояли рядом, достигших вершин власти. Семен Никитич подвел Басманова к дверям и, застыв лицом, сказал одними губами:
 - Иди, - и приоткрыл дверь.
 Басманов вступил в царские покои. Сделал шаг и остановился. Вдохнул пахнущий чем-то необыкновенным воздух, и застыл растерянно.
 В царской опочивальне было полутемно. Неярко светила лампада в углу. И уже хотел, было, воевода назад отступить, когда услышал Борисов голос:
 - Пройди сюда.
 Оборотился на голос, увидел: царь сидит в кресле у окна.
 Не чувствуя ног на мягком ковре, воевода приблизился, поклонился. Борис молчал. Так продолжалось минуту, другую. Наконец, царь сказал:
 - Садись, - и, приподняв руку с подлокотника, указал на стоящую чуть поодаль лавку.
 Это была вовсе неслыханная милость. Воевода задержал дыхание. Но царь повторил с раздражением:
 - Садись!
 Басманов оторопело сел.
 И вновь Борис надолго замолчал, только глядел упорно и настойчиво на воеводу. Вызнать ли что хотел, убедить ли в чем – воеводе было неведомо.
 Вдруг взгляд царя смягчился и Борис спросил:
 - Знаешь ли ты, воевода, какой груз на твои плечи возложен? – И, не дав времени ответить, сам же сказал: - Спасение отечества.
 Слова эти упали, как тяжкие глыбы.
 - Вор Гришка Отрепьев  разорение несет люду российскому и поругание вере православной. Великое возложено на тебя – державе и вере послужить, не жалея живота.
 Царь Борис переплел пальцы и опустил лицо.
 - Послужу, великий государь.
 И уже не упорствовали те глаза, не вызвали, но несли в себе что-то вовсе иное. Может быть, сомнение, может, совета просили или делились тем, что от других было сокрыто. Никогда Петр Басманов – любимец царский – такого не видел в глазах Борисовых.
 Волнение, которого не испытывал ранее, охватило воеводу. Мыслей не было, только настороженность, беспокойство, немочь телесная вошли в него, и он замер в





9

ожидании.
 - Говорят, - медленно выговорил царь, - Борис-де народ обеднил, но вот же не сказывают, что обогатил державу.
 Борис напрягся, сжал подлокотники кресла, сам того не зная, захотелось ему, а вернее, к самому горлу царскому подступило желание высказать сидящему перед ним то больное, что горело в нем жестокой обидой, досадой, гневом, и не могло никак пролиться. Видел царь Борис, что и обида, и досада, и гнев его, даже выплеснутые наружу, ничего уже не изменят, да и не могут изменить. Царь Борис передохнул, опустил лицо, и так сидел долго с поникшей головой. “Отчего такое? – кричало в нем. – Почему?” Но он не находил ответа. И опять спрашивал, как спросил себя об этом же и сейчас. Как спрашивал вчера, позавчера. Ищущий взгляд, пониженный, задавленный, ускользающий тотчас, как только он, царь, устремлял свои глаза в эти неверные глаза. “Почему?” – спрашивал Борис и у икон, но иконы молчали. Как до изнеможения уставший человек, Борис медленно-медленно поднял голову, и сказал без всякого выражения воеводе Басманову:
 - Награжден будешь безмерно, коли, отечеству достойно послужишь. Безмерно… - и, помолчав, добавил: - Иди. Да поможет тебе Бог.
 Ежели воевода в Кремль на зов царский коней торопил, да и все казалось, что шаг у них не быстрый, то возвращался он без спешки. И озабоченность, недоумение, растерянность проглядывали в его лице. Во двор въехал, Басманов дверцу возка толкнул, и рукой отведя подскочившего холопа, вылез и пошел по ступеням крыльца.
 Высокое крыльцо было в родовом его доме. Еще деды строили. Перила широкие, шатром над крыльцом крыша, и видно было с крыльца далеко. Все подворье, постройки многочисленные, сараи, амбары, сад и еще дальше – дома соседских подворий, церковные маковки и многочисленные кресты. Взглядом, с крыльца многое можно было окинуть. И воевода остановился на крыльце, ухватившись за перила, повел глазами по открывавшейся отсюда Москве.
 Воевода вошел в дом.
 Старый холоп, принимая шубу, неожиданно сказал воеводе, что в дом постучался в отсутствии боярина странник, просящий христовым именем. Его пустили, и сей миг, сидит он на кухне с дворней и странные ведет речи. Старому промолчать бы, а он нет вот – брякнул непрошенное. Басманов с удивлением на смелые речи оборотился к холопу. Тот стоял дурак дураком, и моргал глазами. Басманов хотел, было, его обругать, но не стал это делать. Воевода ухватил себя за подбородок, помял вялыми пальцами, и вдруг ему захотелось увидеть странника.
 - Откуда он? – спросил воевода.
 - Божьим именем идет из дальних деревень, - заторопился холоп, - не то из-под Ельца, не то из-под Белгорода – поклониться московским святым иконам. Ветхий человек.
 - Позови его, - сказал воевода, - проводи ко мне в палату.
 Странник оказался не так уж и ветх. Воевода издали услышал, как мужик этот тяжело поднимается по лестнице и ступени под ним скрипят. Войдя в палату, мужик губы выпятил несообразно в рыжей бороденке, и оборотился к иконам. Закрестился часто-часто – рука так и летала ото лба к плечам, тыкалась в серый армяк. Воевода, еще на лавке подле дышавшей жаром печи, смотрел, выжидая.
 Странник к иконам шагнул, поднял руку и заскользил пальцами по окладам, забормотал невнятное, забулькал горлом. И вдруг явственно воевода разобрал в этом





10

бормотании:
 - Увидел, - сказал мужик, - увидел… Скорбь великая, мука мученическая.
 Воевода с лавки начал привставать, и тут мужик к нему оборотился:
 - Не седлай коня, - сказал твердо, как ежели бы и не он минуту назад бормотал косноязычное… - Иконы плачут…
 Из косматых бровей выпырнули даже до странного белые, без зрачков глаза и уперлись в воеводу. Прижали к лавке. И в другой раз странник сказал:
 - Не седлай коня!
 И тут воевода увидел лапти мужика, крепко стоявшие на желтых промытых половицах. Лапти были липовые, ловкие, недавно надеванные. И мысль неожиданно поразила воеводу: “Так он же из Ельца идет. Как же лапти-то не истоптал?” И воевода, поднимая взгляд от лаптей, оглядел порты мужика, армяк. “Непогодь на дворе, грязи великие, - подумал оторопело, - а на нем ни пятнышка, ни пылинки… Как это может быть?”
 Сорвался с лавки, крикнул:
 - Вон! Вон!
 Застучал каблуками в пол:
 - Вон!
 Мужика холопы подхватили под руки, поволокли. А воевода все стучал каблуками в разгорающемся гневе. Наконец, рухнул на лавку. Тогда он понял: кто-то на Москве – и, видать, не из трусливых – мужика этого, якобы странника из Ельца, к нему, воеводе Басманову, подослали с предупреждением. “Не дождетесь, чтоб я испугался, - подумал Басманов про себя. – Завтра в дорогу”.

YI

  По петлистой дорожке, подсушенной нежданным в эту пору солнышком, катила телега с брошенными поперек мешками с житом, торчавшими из соломы кувшинами, видать, тоже со съестным и приготовленным для базара. Это по нынешним-то опасным временам на базар в Чернигов? В передней телеге сидел Иван-трехполый, а рядом с Иваном – Игнатий. Из подмосковной романовской деревеньки. Тот самый, что когда-то с ним в Москве в застенке у бояр Романовых сидел. Так случилось. Вновь встретились. Игнатий, уйдя с мужиками, после того как Холопка Косолапа разбили, подался на юг, в степь. И вот здесь Ивана встретил. Теперь катили они в Чернигов. В мешке с житом лежала схороненная тайная грамота, переданная Ивану монахом-иезуитом.
 Не доезжая города версты три, Иван остановил лошадь, и растолкал уснувшего Игнатия, прыгнул на землю. Игнашка со сна вытаращился.
 - Ты что?
 - Слазь, - сказал коротко Иван.
 Игнашка сполз с телеги. Иван выхватил из-за голенища нож, и слова не говоря, всадил в мешок с житом. Рядно затрещало. Широким ручьем брызнуло желтое зерно.
 Игнатий закричал:
 - Что ты?
 Подумал, что мужик с ума спятил. Кинулся к Ивану, перехватил руку. Но тот оттолкнул его и ударил батогом по горшкам.





11

 Колбасы вывалились из черенков жирными кручами, закатывались в солому. Иван поднял горшок с маслом и тоже седонул об телегу, ничего не понимая. Иван к нему шагнул, ухватил за армяк у ворота и рывком разодрал чуть не до пояса. Сорвал с растерявшегося вконец мужика шапку, швырнул в пыль и начал топтать. Игнашка только охнул на то. А Иван снял с себя армяк, и, разодрав у рукавов и на спине, вбил каблуками в пыль. Истоптал и папаху. Затем, криво улыбаясь, торопливо одел все это, и, оглядев себя, засмеялся:
 - Вот теперь добре.
 Кинул оторопело таращившемуся Игнашке истоптанную шапку, сказал:
 - Одевай. – Прыгнул в телегу. Оглянулся на Игнатия, цыкнул: - Что стоишь? Садись!
 Игнатий повалился в телегу.
 - Все сделано, чтобы сбить с толку стрельцов при проверке на въезде в город, - добавил Иван.
 Их действительно остановили стрельцы у ворот на въезде в Чернигов.
 - Что везем? – спросил один из стрельцов.
 Иван показал на мешки, сказал, что вез товар на базар, - показал рукой на мешки и поколотые кувшины, да разбили их неведомые люди. Едва-де сами, рассказывал, ушли. Губы у него тряслись.
 - Беда, стрельцы, беда! Чем теперь детишек кормить?
 Игнатий с изумлением увидел, что лицо Ивана залито слезами.
 - беда, - кричал Иван, - беда!
 Бился головой о грядушку телеги.
 Стрельцы и сами видели, что беда с мужиком случилась. Из соломы проглядывали шматы доброго сала, колбасы, рваные мешки с житом просыпали последние зерна, жирно блестели черепки побитых горшков. Справный хозяин ехал на базар, да вот не доехал. Понимали стрельцы – разорить мужика легко, ну, а как подняться ему? Топтались вокруг телеги. Оглядывали битые черепки, пустые мешки.
 - Однако, - сказал старший из стрельцов, - кто же это озорует?
 А озорство-то в яву объявилось, и стрельцы начали успокаивать Ивана.
 - Ничего, наживешь. Сам-то жив, остался, и то слава Господу.
 - Вы уж, братцы, - сказал Иван, - пропустите меня в город без докуки, расторгую, что осталось.
 А видно было, что торговать ему нечем. Да, однако, подумали стрельцы, мужик не в себе уже. Пускай его, решили, едет. Авось и вправду, какую ни есть копейку получит. Все подмога после такого разбоя.
 - Ладно, - сказали, - поезжай.
 И пропустили без препятствий.
 На базаре Иван направил телегу в самую гущу народа. Бросил вожжи, вскочил на ноги, и, раздирая на груди и так рваный армяк, закричал:
 - Глядите, люди, что с нами сделали! Народ напер к телеге. Отдавливая друг другу ноги, навалились на спины. Известно – где крик, туда и бегут. Нажали так, что иных и топтать начали.
 - Разбили нас, - вопил Иван, - неведомые тяти! За что – не знаем. Товар, что в Чернигов на базар везли, пограбили… Нас били и убивали до смерти. Глядите, глядите!





12

 И рвал, рвал армяк! Ивана шатало, будто бы он и на ногах-то уже стоять не мог. Народ двинулся. Мужик-то на телеге хороший, с лошаденкой справной, и товар у него явно был. Все мешки с житом, черепки от горшков, сало в соломе проглядывает, колбаса, за что же такое лихо хорошему человеку?
 - И с вами такое будет! – не унимался Иван.- На шее у него веревками свивались жилы. – Всех разорят.
 Толпа и вовсе заволновалась. Разные голоса заговорили:
 - У нас зарить горазды…
 - Это первое дело…
 - Никуда от этого не денешься…
 А Иван другое закричал:
 - Помяните голодные годы, да поздно будет. Под царем Борисом половина России, почитай, перемерла. И теперь зарят! Нет пощады от бояр московских!
 Игнатий, перепугавшись этих слов, оглядываться стал. “Как бы стрельцы, - подумал, - не услышали. Конец нам будет”. Глянул в сторону, а они – вот они, клюквенные кафтаны горят в толпе. “Ну, конец!” – мелькнуло в голове. Однако стрельцы с места не стронулись.
 Иван и вовсе смелее закричал:
 - Погубит, погубит царь Борис всех! В землю вколотит! К Чернигову царевич Дмитрий идет. Вот истинный царь! Бейте воевод! Царевич Дмитрий вас на то благословляет.
 Крику того только и надобно было на базаре народу, среди которых находились ранее засланные провокаторы. Они ждали сигнала, и он был подан Иваном. Брошенная им искра – как пересохшая солома воспламенила огнем город. Какой-то усатый дядька из плетня как начал выворачивать, другой выдрал оглоблю из телеги, и вот уже волна покатилась от базара к воеводскому дому. На колокольнях тревожно заголосила медь. Над базаром, поднятая сотнями ног, взметнулась столбом пыль.
 - Браты! – выскакивал перед толпой изрубленный татарской ли, польской ли саблей казак. Доколе нам допускать мучение на русской земле? Доколе терпеть православным?
 - Довольно!... – одним вздохом ответила толпа, и не было ей удержу.
 Воевода, князь Татев, услышав колокольный бой, бросился собирать стрельцов, но уже посад бушевал от поднявшегося люда. Кое-где занялись пожары. На улицах понесло горьким дымом. Князь – дворянин не из трусливых – остановился посреди воеводского двора. Вокруг роились гудящей толпой стрельцы. В растворенные ворота влетели на разгоряченных конях второй воевода, Шаховской, и князь Воронцов-Вельяминов. Шаховской соскочил с коня, но и слова сказать не мог. Из дома его выбили – едва ноги унес. Щеки у него тряслись, глаза лезли на лоб. Голова была повязана окровавленной тряпкой. Кто-то достал его камнем. Воевода рукой на него махнул. Князь Воронцов-Вельяминов сказал твердо:
 - Посад не удержать. Всем в замок надо. Отобьемся. Веди, воевода, стрельцов в замок.
 Воевода выдохнул.
 - Эх! – хлестнул плетью по сапогу, и по-волчьи всем телом крутнувшись на каблуках, оборотился к стрельцам. И такая ярость была написана у него на лице, что





13

стоявшие ближе к нему, назад подались.
 - В замок! – крикнул воевода с натугой. – В замок!
 Оглянулся на свой дом и вмиг уразумел: часа не пройдет – и дом, и все, что нажито годами, дымом возьмется. И в другой раз хлестнул плетью по сапогу.
 - Эх! – крикнул с бессильным отчаянием.
 А дым уже резал глаза. Надсадно ревели колокола, и воевода явственно различил яростные крики толпы.
 По улицам валом катил народ с базара: кто бежал с дубинкой, да такой, что грозданет по башке – и нет человека, другой с колом, и тоже немалым, опасенья не менее, а кое-кто и с саблей. Рев, рвущийся из глоток, нарастал.
 Воронцов-Вельяминов все же успел сколотить стрелецкий отряд и ударить по толпе огненным залпом. Напиравший на воеводский дом народ рассеялся. Кое-кто упал. Завыли раненые. Огрызаясь залпами, стрельцы отступили к замку и затворили ворота. Со стены замка воевода Татев увидел, как запылал его дом. Дым вскинулся над крышей шапкой и в следующее мгновение выбросились языки пламени. Воевода замычал, кинулся к пушке, выхватил у пушкаря запальный факел. Бомба разорвалась среди толпившихся у рва. Вспучилась земля. Кто-то закричал нехорошо. Воевода подбежал ко второй пушке. С запальной полки вспыхнувший порох плеснул пламенем ему в лицо. Опалили бороду. Но Татев того даже и не заметил. Ударил в другой раз. Но ясно было и воеводе Татеву, и другим, что посад сдали и это грозит плохим.

YII

 Из Монастырского острога Дмитрий двинулся на Чернигов. В пути ему сообщили, что в городе сделалась суматоха, иные кричали: сдаваться! Другие кричали: биться!
 Не доходя Чернигова, Дмитрий послал туда отряд казаков. Подошедши к Чернигову, казаки увидели крепкий город, окруженный плохо укрепленным посадом, и, подъехав, кричали:
 - Поддавайтесь царю и великому князю Дмитрию Ивановичу. Монастырский острог уже поддался!
 Воевода Иван Андреевич Татев, подавив пушечными выстрелами взбунтовавшихся жителей, приказал стрелять по казакам. Он был за Годуновых. Со стен города дали залп по казакам и так удачно, что сразу многих положили. Казаки отступили и ударили на слабый посад.
 Словно колом по голове, ударили князя Татева слова одного из стрельцов Ярицы. Князь вылез из порохового погреба, где осматривал боевой припас, и увидел: посреди крепостного двора плотная толпа стрельцов. На телеге в рост торчит Ярица. Длинный непомерно, с угластыми плечами и башкой котлом.
 - Стрельцы! – кричал он, раздувая горло. – Животы положить хотите? Казаков тьма под крепость подвалила. А за кого вам головы терять? За царя Бориса?
 Борода его свирепо торчала колом.
 - Запустошил русскую землю царь Борис-то… - раздирал рот Ярица, мотал космами, невесть когда стриженой головой. – В скудельницах под Москвой бессчетно костей лежат… Службой нас, стрельцов, замучил… Замордовал!





14

 - Ах, вор! – выдохнул князь Татев и с исказившимся лицом, выхватив саблю, бросился к Ярицу.
 Стрельцы раздались в стороны. Князь, бешено расширив глаза, подскочил к телеге, хотел, было, саблей Ярицу достать, но тот ногой саблю у него выбил и кинулся сверху на плечи. Ловкий был, вывертливый, и куда уж рыхлому князю с этим, из одних жил сплетенным мужиком было тягаться. Ярица насел на него, свалил, придавил к земле.
 - Пес, - сказал Ярица, - вот пес! Связать его, стрельцы, да в погреб. Царевичу выдадим.
 Князя мешком поволокли в погреб. Тут же связали второго воеводу Шаховского. Этот и саблю выхватить не успел, и Воронцова-Вельяминова. Всех троих заперли в погребе. Поставили стражу.
 Стрельцы послали сказать казакам, чтобы они перестали нападать на посад: все черниговцы бьют челом царевичу. Но казаки не слушали, ворвались в посад, стали грабить жителей и бесчинствовать. Тогда гонцы поскакали от черниговцев к Дмитрию просить, чтобы он остановил буйство казаков. Чернигов признает его власть добровольно. Царевич послал немедленно к казакам Станислава Борша с товарищами. Но когда эти посланцы прибыли, то уже казаки сделали свое дело: весь город облупили. На другой день пришло все войско и стало обозом, Дмитрий увидел, что сделали казаки, послал им сказать: “Отдайте все, что вы награбили незаконно у черниговцев. А не отдадите, пойду биться против вас с рыцарством”. Казаки прислали ответ: “Когда мы подошли к Чернигову, по нас стреляли и многих убили и ранили, поэтому мы и взяли посад, чтобы вознаградить себя. Мы хотели этим царевичу прислужиться. Мы боимся, что Москва, укрепившись, не стала нам сильною”. Но Дмитрий этим не удовлетворился и требовал, чтобы казаки воротили награбленное. Казаки упорствовали. Царевич настаивал. Так прошло несколько дней. Наконец, казаки должны были уступить и обещали воротить награбленное, но не все, оставив у себя кое-что.

YIII

 Дмитрий обласкал черниговцев.
 Воронцова-Вельяминова с воеводами привели к Дмитрию. Потребовали признать Дмитрия царем.
 - Государем тебя признать? – возразил Воронцов-Вельяминов. – Вот тебе! – вскинул вперед руку и все увидели сложенные в позорную фигуру три пальца. – Вот, выкуси, расстрига ты, бешеная собака! – замотал лицом. – У-ух!
 Стоял он среди крепостного двора с непокрытой головой, в разорванном кафтане, с голой шеей, на которой отчетливо угадывались следы веревки, и ясно было каждому, что еже бы не казаки, обступившие тесно, то бросился бы он к царевичу и задушил голыми руками.
 У Дмитрия вспыхнули на лице багровые пятна. И ему, знать, кровь в голову ударила. Но он сдерживал себя. Губы закусил. Видать, догадывался, что кровь не водица, прольешь – не вернешь, и цветы на ней растут страшные, пагубные, такие, что всем цветам цветочки, но, да только, пчелка с них мед не берет.
 Но Воронцов-Вельяминов тоже не от дури горячей кричал, не оттого, что голову зашибли, а так хотел и обдумал то, хотя и угадывал, чем это грозит, но все одно на своем





15

стоял. По другому не мог.
 - Пес! – рвался дворянин из казачьих рук. – Придет твой час! Слезами кровавыми заплачешь! Быть тебе, собаке, на сворне! Быть!
 И такая уверенность была в его словах, такая сила, как ужели бы угадывал он будущее. Вперед заглядывал. Да он и впрямь, сама правда говорила его измотанными в ярость губами.
 А ничего так больно не бьет, как правда. Казаки головы опустили. Не одному, так другому в этих словах страшное объявилось, и оттого головы поникли. Знали – за воровство Москва не щадит. Это в запале, сгоряча, можно, конечно, и на воеводу кинуться, вспомнив обиды, саблю поднять. Русский человек, коли, шлея под хвост попадет, много натворить может, а когда задумается, вчерашнее, что так легко деялось, иным для него оборачивается. И   здесь мужик начинает упираться. А Воронцов-Вельяминов все бил и бил в самую точку.
   - Людей, лукавый, смутил и за то ответишь! Ох, ответишь! Да и вы слепцы, - оглянулся вокруг, - перед царем в ответе будете.
   От этих речей стрельцы и казаки и вовсе приуныли. И Дмитрий это увидел. Мысли его заметались. Но размышлять времени не было: над крепостной площадью показалось ему, сам воздух уплотнился, навалился тяжестью на головы, на плечи стоящих, и вспышкой в сознании Дмитрия блеснуло: “Бей!”
 Атаман Дилешко кинулся с крыльца, потянул из ножен саблю. И пока он тянул саблю, обнажая слепящее лезвие, Дмитрий уразумел: не дворянин, рвавшийся из рук казаков, был ему страшен, но сами казаки, ибо были они и его опорой, и его же смертной опасностью. И не дерзкие слова дворянина, но опущенные казачьи головы напугали его и подняли в страшном приказе руку.
 Дилешко подступил к Воронцову-Вельяминову и вскинул саблю. Брызнула кровь, которая растеклась по прибитой твердости крепостной площади. Слепила глаза, распаливало ужасом рты, перехватывало глотки. И князь Татев попятился, попятился от бьющегося на земле тела, закрестился непослушным, отказывавшемся складываться в троеперстие пальцами, забормотал что-то и все тыкал, тыкал в грудь растопыренной горстью.
 Не давая никому опомниться, пан Мнишек закричал:
 - Воевода! Присягой твоему государю!
 Татев с ужасом на лице оборотился к нему.
 - Присягай! – в другой раз крикнул пан Мнишек.
 Чутьем угадал: сейчас не сломят воеводу – хуже будет. И пан видел, как напряглись, дохнули опасным стрельцы, как угрюмо нахмурились казаки. Не крепок – куда там! – был и поляк. Знал, что земля, на которой стоит, хотя и огромная, но уже российская. И церквенка, что выказывалась из-за крепостной стены, вздымала крест не католический, но православный, и люди, вкруг стоявшие, не на его языке говорили и думали, знать, не по его. Защемило в груди у пана, заиграл страх. Понял, словно искал – куда спрятаться. А прятаться-то было некуда. И, как в Монастырском остроге, когда впервые являли российскому люду царевича, мелькнуло в голове: “Сей миг сорвутся и стрельцы, и казаки, пойдут стеной. И не устоять перед ними. Сомнут, истопчут”.
 Тот же страх сковал царевича. Знал он, видел, как ревет толпа, когда неудержима ее ярость. Вспомнил, как в Москве у Лобного места, вора били…, как катились яростные





16

тела по пыли, как взлетали кулаки. И глаза вора того вспомнил, протянутые руки увидел: вор подкатился к нему под ноги, ухватился за рясу, взмолился: “Оборони!... Защити!...”
 Царевич, как взнузданный, вскинул голову. Ему показалось: толпа казаков и стрельцов качнулась, кто-то ступил вперед и сейчас все они разом бросятся к крыльцу, на котором он стоял с Мнишеком.
 Воевода Татев рухнул на колени и протянул руку к царевичу.
 - Присягаю! – крикнул.
 И на колени же повалился князь Шаховской.

IX

 Петр Басманов поглядывал из возка, морщился досадливо. А снег валил и валил, сек дождь, слепя коней и людей, размывал дорогу так, что день-другой – и стрельцы будут по брюхо в воде. В вое ветра Петр Басманов слышал, как окружавшие возок стрельцы выдирают ноги из грязи, глухо матерятся, недобрым словом поминая поклятую службу.
 Воевода кутался в шубу, подгибал ноги. Знал – остановиться надо, дать роздых стрельцам, но не мог. Поспешать, поспешать должен был. “Поспешать”, - сказал сквозь зубы. Лицо у воеводы узкое, темное, глаза в провалах, и из глубины их выглядывают горящие зрачки. Лихорадило Петра Федоровича, озноб полз по спине. Неуютство, ах неуютство походное… Но досаждали не озноб, не снег, не даже размывавший дорогу секущий дождь – не давали покоя мысли. Ветер навалился на кожаный верх с такой силой, что возок, показалось, торчмя поставит, сыпануло, как дробью, дождем. Петр Федорович поплотнее закутался в шубу, вовсе нахмурился. Прикрыл глаза. Подумать воеводе было о чем.
 Возок тряхнуло, и опять забарабанил по кожаному верху стихший, было, дождь. Воевода заворочался и, перевалившись телом вперед, в который уже раз заглянул в слюдяное оконце. Увидел: тенями, клонясь под секущими струями дождя, бредут стрельцы, блестит залитая водой дорога и впереди за обочиной, испятнанная снегом, унылая пустынная степь. Ветер в степи гнул, шатал, рвал редкие кусты.
 Воевода откачнулся от оконца, ушел вглубь возка. И опять невеселые мысли навалились на него, согнули плечи.
 Воевода завозился в возке. Никак не мог найти покойного места. За слюдяным оконцем уже стояла чернота, а дождь все сек и сек в кожаный верх. И вдруг в шуме ветра и дробных звуках дождя воевода разобрал торопливые шаги, в оконце ударил пляшущий свет факела, и чья-то рука зашарила по возку, отыскивая дверцу. Дернула. Дверца отворилась.
 - Воевода, - сказал голос из темноты, - вор Чернигов взял.
 - Как? – вскричал воевода. – Как взял?
 И полез из возка. Хватаясь рукой за ремень над дверцей, и не находя его, опять хватался.
 Воевода развернул отряд, и хотя непогода усилилась, повел его к Новгород-Северскому. Он рассчитал так: отступив, отряд сядет за стены крепости и, укрепив ее, встанет заслоном на пути вора.
                Басманов вылез из возка и пошел по грязи со стрельцами. Идти было трудно. И
ветер, и снег, и дождь, казалось, намеренно сдерживают каждый шаг, но воевода понимал,





17

что теперь важен выигранный час, и упорно шел впереди стрельцов. Воротил лицо от ветра, вжимал голову в плечи, но шагал и шагал, бодря стрельцов.
 Шубу его уже через полчаса облепило ледяной коркой, воротник стоял колом, сапоги промокли, но он по прежнему шел впереди стрельцов, и видно было по его решительному шагу, что он готов идти так еще много часов. Стрельцы поглядывали на воеводу, поспешали, и уже не слышно было ворчливых разговоров, но только дыхание хрипло рвалось из ртов.
 В Новгород-Северский они пришли ночью. Горд спал, однако Басманов, подняв с лежанки местного воеводу, велел ударить в колокола и созвать народ. Кто-то из стрельцов, не отыскав пономаря, забрался на колокольню и ухватился за веревку.
 Бом! Бом! Бом! – тревожно полетело над городом.
 Люди выскакивали из домов на улицы, как на пожар.
 Басманов пытал местного воеводу о боевом запасе, о надежности стен крепости. Тот робел. Знал: Басманов – любимец царя, с таким, соображал, надо быть настороже. Худо, ежели не так что скажешь. Отвечал невнятно. Басманов хмурился, и это еще в большую неловкость повергало местного воеводу. Он косился на богатую шубу Басманова, на саблю, обложенную серебром, каких здесь и не видели. Ерзал на лавке, ежился.
 - Что ж, стены, - отвечал, - стены ничего, батюшка, стоят. Есть гнильца, конечно, в иных плахах, но стоят. И припас есть: и пороховой, и свинцовый для пулек. Ядра еще в прошлом году завезены. Басманов торопил его с ответами. Воевода понемногу в толк взял, что навета на него в Москву не писано, и Басманов со стрельцами не по его душу в Новгород-Северском объявился, к грозному ответу перед Москвой не потянут, и успокоился. Заговорил посмелей.
 Народ меж тем собрался у воеводского дома и Басманов, выйдя вместе с воеводой к разбуженному среди ночи и взволнованному люду, объявил:
 - Вор идет на город с казаками! И они, - прокричал, - казаки, прельщены вором и, забыв крестное целование, изменой ему служат. Нет заботы у них о гибели царства и святой церкви.
 Толпа заволновалась.
 Но Басманов, не дав никому одуматься, потребовал, чтобы годные к работе без промедления шли на крепостные стены и, кто в плотничьем деле мастер, тут же бы принялись чинить ветхое и для боя негодное, а иные копали бы рвы, укрепляли крепостные раскаты. Распорядился стрельцам московским разобрать весь люд на десятки и приступить к делу. Стрельцы с факелами пошли отбирать народ. Вся площадь высветилась чадящими языками пламени, зашумели голоса, и показалось, что город и не спал вовсе, а только и ждал команды московского воеводы. Странного, правда, в том ничего не было. Почитай, у всех порубежных городков всегда была тревожная, неспокойная жизнь, которая вот так вот, в любую минуту, могла круто измениться.
 Едва солнце поднялось, люд новгородский, как мухи, облепил крепостные стены. Сколько напора проявил Басманов: даже чернецов из монастыря на работу выгнал. Сказал строго игумену:
 - Кто от работы уклониться – батоги. И без пощады.
  Тот за щеки взялся, затоптался, как гусь на молодом ледке, но возражать московскому воеводе не посмел. Уж больно наряден был московский гость, грозен, да и





18

говорил так уверенно, что за ним, и без упоминания царского имени чувствовалось, стоит сила державная. Какой здесь спор! Потянулись монахи, тряся рясами, к крепостным стенам. Лица уныли, однако, взялись за работу. Стучали топоры, визжали пилы, и, меся грязь, новгородский люд вгрызался в землю, отрывая обрушивавшийся запущенный крепостной ров. Басманов сомнения, смущавшие от Москвы, отбросил и поспевал повсюду. То на стене его видели, где он указывал, как новые плахи класть, то во рву обнаруживался с крепким словом подгонял мужиков, то скакал к раскатам, и уже и там раздавался его голос. Местный воевода не знал, как за ним и поспевать. Охал только: “Ох, батюшка, да ох, батюшка!... Куда поспешать так? Успеется!” Но Басманов цыкнул на него, и тот, присмирев, уже молча, с мученической улыбкой семенил за ним, удивляясь безмерно московской прыти. “Вот они, - думал, - царские-то, любимцы, какие. Трудная жизнь. За царскую любовь плата большая. Не приведи, Господь, И помилуй!”
 Видя, что от такого помощника проку нет, Басманов подступил к воеводе и сказал, глядя в упор круглыми и яростными глазами:
 - Вот что, воевода…
 Тот, вымотавшись в непривычной гонке, еле на ногах стоял, но всем лицом ловил Басмановы слова.
 - Здесь нам двоим делать нечего. Поезжай-ка ты окрест, по малым крепостцам, и гони сюда царским словом всех, какие там ни есть, стрельцов и дворян.
 - Батюшка! – вплеснул руками воевода. – Да сумею ли я?
 Басманов взял воеводу за грудки, тряхнул так, что у него зубы щелкнули, и голова замоталась, сказал:
 - Сумеешь. А не сумеешь – царский тебе строгий суд!
 Воевода от рождения ничего страшнее не слышал. У него челюсть отвалилась, но он придержал ее рукой, сел в возок.
 Вслед ему Басманов крикнул:
 - В два дня обернись, да гляди мне! – кулаком погрозил.
 Два дня Басманов и на час на лавку не прилег и другим мне дал. А стрельцы, не говоря уже о городском люде, валились мешками там же, где и работали, но он – нет. По ночам велел костры разводить, водой отливать тех, кто на ногах не стоял. И все гнал и гнал.
 - Быстрей, быстрей!
 Ругатель был, распалялся, лицо чернело, ходил по стенам – и от него отшатывались. Вроде бы не в себе уже был человек. Двужильный.
 Костры полыхали во рву и у стен. Люди, замерзая, жались к огню. Но Басманов и от костров иных, больно задерживающихся у жаркого пламени, отгонял, кричал свое:
 - Быстрей, быстрей!
 Многие сомневаться стали: “Пошто такая гонка?”
 Вор придет, - отвечал на то Басманов, - увидите. За добрыми стенами-то будет, стены-то оборонят.
 И люд с тем соглашался.
 К исходу второго дня Басманов кое-как добрался на плохих ногах до воеводского дома. Ему подали миску с ложкой. Он поглядел туда, взял ложку. Голова сама собой клонилась, ныряла к миске, но Басманов упрямо вздергивал ее, тянулся
ложкой. Жирная, обжигающая лапша все же взбадривала, горячая волна разливалась по





19

саднящему телу. Наконец, он положил ложку, поднял красное, вареное от усталости лицо.
                В дверях стоял местный воевода.
 - А-а-а… - протянул, еле-еле ворочая языком Басманов, - обернулся-таки. Ну, рассказывай, кого привел.
 Воевода, весь забросанный ошметьями грязи и, видно, смирившийся со своей незадавшейся долей, ни слова не ответив, повел Басманова на крыльцо. Басманов шел, спотыкаясь о пороги.
 - Кто такие пороги, - выругался, - негодники!
 Воевода только взглянул на него.
 На площадь под непрекращающимся снегом с дождем стояло с полтысячи казаков да, мужиков столько же, набранных в спешке воеводой по деревням. Ближе к крыльцу на конях и на телегах – понял Басманов по оружию – дворянства сотня. И даже усталость с него слетела, как, ежели бы он чарку водки хватил двойной крепости. Изумленный, повернулся к стоявшему поникшему воеводе.
 - Ну, - вскрикнул радостно. - Ах, молодца! – обхапил воеводу за плечи и, заглядывая в лицо, в другой раз вскричал: - молодца!
 Притиснул к груди. Одушевился безмерно и крепость разом обрел.

X

 Для верности Дмитрий оставил в Чернигове с отрядом ротмистра Яна Запорского, 4-го ноября сам выступил к Новгород-Северскому, и шел до него восемь дней. Везде по берегам рек Десны, Свиницы и Сневы покорялись Дмитрию жители сел и деревень. Не было ни сопротивления, ни боязни. Народ не разбегался, как обыкновенно бывало, когда приближается войско, но выходил навстречу с хлебом и солью. Севрюки с умилением смотрели на своего государя, чудесно избавленного Богом, и кричали в исступленной радости:
 - Многие лета царю Дмитрию Ивановичу!
 11-го ноября войско Дмитрия стало под Новгород-Северским. Тут претенденту уже не пошло как по маслу, подобно тому, как шло до сих пор. Здесь он должен был встретить препятствия. В Новгород-Северском начальствовал воевода умный, расторопный, храбрый, знавший ратное дело и умевший держать в повиновении подчиненных. Это был окольничий Петр Федорович Басманов, брат убитого в бою против Хлонки, сын одного из гнуснейших сподвижников мрачного периода царя Грозного. Он знал дух народа, он знал, что как только прибудет войско с Дмитрием, то между жителями откроется желание пристать к нему. Наступило зимнее время. Дмитрию сдались бы, прежде всего посадские, и Дмитрий утвердился бы в теплых избах посада. Басманов послал двести стрельцов и внезапно приказал сжечь посад, а жителей загнать в город. Жители убегали с тем, что успели схватить. Подъехав к Новгород-Северскому, Дмитрий послал вперед казаков. Они пришли уже на потухающий пожар. Жалко им было посада. Сожалели они о нем со своей казацкой точки зрения. Лучше было бы его так ограбить, как ограбили черниговский. Остановившись, они не знали, что делать, и дали знать Дмитрию. На другой день подошел к Новгород-Северскому сам Дмитрий со всем войском и
отправил трех поляков и несколько московских людей из Моравска с предложением
сдаваться и присягнуть Дмитрию Ивановичу, как это сделали другие. Но Басманов принял





20

их не так, как другие: со стен Новгород-Северского закричали им:
                - А, ****ские сыны, приехали на наши деньги с вором!
                Войско Дмитрия стало обозом над рекой Десной, версты за полторы от замка. 14-го ноября приготовили они свои пушечки, которых у них было восемь небольших немецких полевых, да шесть смиговниц на колесах. Стали стрелять из них по городу. Ничего не сделали. Не могли пробить стен.

XI

 Воевода Басманов увидел, как плотной стеной казаки пошли к крепости, и немало тому удивился. Конники крепостей не берут, и воевода, выглядывая из-за зубца, все высматривал и высматривал, крутя головой, откуда и сколько выйдет безлошадных мужиков, которые только и были опасны в приступе. Но уже вихрем налетели свист и крики атакующих, плотно ударил в уши грохот копыт, но безлошадных мужиков Басманов так и не увидел. И успокоился. То волнение трепетало в груди и губы холодели в ожидании приступа, а тут это разом ушло, и он даже сказал с радостной лихостью:
 - Ну, дети… Это игрища – на конях скакать.
 Шагнул из-за зубца, махнул пушкарям. Рявкнули две пушки, тут же еще две и еще. Воевода увидел, что первые же ядра ударили в гущу наступающих. Вскинулись на дыбы кони, покатились им под ноги всадники.
 - Эка! – крикнул в пушечном грохоте старик новгородский воевода. – Что, не нравится, воры?
 Казаки смешались. Пушкари ударили еще и еще. Стену заволокло дымом.
 - Батюшка! – ухватил Басманова за рукав новгородский воевода. – Как пушкари? Молодцы?
 И Басманову захотелось обнять старика, поразившего в первый день немощностью и растерянностью, ан вот нет, какая уж немощность и растерянность. Он и дворян привел, собрал в спешке, и казаков, и мужиков, да вот же, оказывается, на печи здесь не спал и пушкарей добрых обучил. Но сделать этого Басманов не успел. Снизу вновь валом накатился грохот копыт, Басманов метнулся к бойнице. Воевода новгородский тут же объявился рядом.
 - Волки, волки, ну, точно волки идут, - заговорил, задыхаясь, - гляди, гляди…
 Страха в его голосе не было.
 Басманов увидел: широким клином на крепостцу шла новая казачья волна. Отчетливо были видны люди, лошади, даже лица были различимы. Впереди скакал казак на рыжем, как огонь, жеребце, скакал тяжело, но с уверенностью, можно было сказать – этот не свернет.
 - Видишь, видишь, батюшка! – прокричал под ухом старик воевода. – Этот и есть у них атаман. Вредный мужик. Дилешко ему, вору, имя.
 И тут Басманов увидел, что казаки скачут к крепости с лестницами, по двое взявшись за концы. Лестницы не были приторочены к седлам, а поддерживались только руками, и оттого не мешали ходу лавы.
                - Ну, теперь держись! – вскричал старик воевода. – К стрельцам надо поспешить. Будет потеха!
 Казаки пошли на стену. Подскакавши ко рву, не мешкая, перебирались через





21

воду, ставили лестницы, да так споро, что тому удивляться только и было можно, шли на стену. Басманов увидел разинутые рты, выхаркивающие ругательства, торчащие бороды и бешеные, налитые ужасом и отвагой глаза.
 Стрельцы сбивали казаков с лестниц, но напор атакующих был так силен, лезли они так густо, что вот-вот, казалось, защитники крепости не выдержат, и казачья волна перехлестнет через гребень стены. Настала та решительная минута, когда неверный шаг, колебание, испуг, всего лишь одного защитника, приносят поражение или победу. Да оно так бывает и в любом деле – через вершину перетянет тот лишь, кто перетянет себя, когда уж и сил-то нет. И вот, кажется, рухнет человек, ан он выдюживает. Вот этот-то и победит!
 Воевода Басманов увидел: по лестнице медведем пер атаман Дилешко. Хватался большой, сильной рукой за перекладины, и мощно, словно это не требовало усилий, выбрасывал тело вверх. Над стеной выросла его голова, показались широкие, даже до удивления, могучие, вроде бы сразу заслонившие половину неба, плечи. Басманов выхватил у стоящего рядом стрельца бердыш и бросился на атамана. Но Дилешко, ступив одной ногой на стену, качнулся в сторону, и саблей отбил обрушившийся на него удар. Ан, не сплоховал и Басманов – перехватил бердыш и тупым концом ударил атамана в лицо. Тот ахнул и начал валиться со стены. На лице его мелькнуло изумление. Басманов рубанул атамана по голове. Это и решило исход штурма. Напор атакующих разом угас, и стрельцы, одушевившись, уже теснили, сбивали со стены последних, самых горячих и отчаянных.
 Басманов глянул вниз, меж зубцов. Двое казаков, подхватив атамана, волокли его за ров. Он мотал головой, хотел встать на ноги, но, видимо, сил уже не хватало, и он валился на землю. Казаки вновь подхватывали его под руки. Тут и там лежали убитые люди, кони, темнела и дымилась взрытая ядрами земля, ров был полузавален тюками соломы и хвороста. Но главным все же было то, что все, кого увидел Басманов, шли, ползли, вели коней или волоклись, поддерживаемые, как и их атаман, под руки, от крепостных стен прочь. И поспешали сделать это побыстрее. Басманов понял: приступ отбит. Казаки были дерзки и сильны в первые минуты осады. Шли мощной волной на крепостцы???, но ежели встречали дружный отпор – откатывались, и уже никакая сила не могла их заставить вновь броситься на стены. По внутреннему складу их войско было готово налететь без страха на городок или крепостцу, с первого удара опрокинуть защитников и броситься грабить все, что ни попало под руку, но к долгой и упорной осаде они были неспособны. Налетели на стены лавой, да и уходили в степь.
 Басманов опустился на невесть кем брошенное бревно, тут только почувствовав, сколь сильно обессилело его тело, как звенит в ушах, шумно привлекаемая к голове и все еще не успокаивающаяся кровь. Минуту или две он сидел недвижно и только после того оглянулся. У пушек привалились к лафетам пушкари, еще дальше сидели и лежали стрельцы, скованные той же самой усталостью, которая заставила и Басманова опуститься на бревно. Однако скорее, это было не усталостью, но тем внутренним, испытываемым вот в такие минуты опустошением, вызванным чуждым человеческому существу действием – убивать одному другого.
                Басманов хотел, было, поднять руку и стереть с лица пороховую копоть, но рука не поднялась. И он только откинулся назад, прижался спиной к стене, и вновь застыл неподвижно. Он не испытывал радости победы, горечи разочарования, ему хотелось





22

только вот так сидеть и сидеть недвижно, ощущая благодать внезапно наступившей тишины.
 Неожиданно он почувствовал, как плечи коснулась чья-то рука. Он открыл глаза.
 - Батюшка, слава Господу Богу, живой, - сказал, вглядываясь ему в лицо, новгородский воевода. – А я уж плохое подумал. Водицы испей. – Он обратился к стоявшему за ним стрельцу, и, приняв из рук ковш, передал Басманову. – Испей, испей… По себе знаю – сей миг водицы – самое что ни на есть лучшее.
 Басманов слабой рукой взял ковш и припал к краю. Вода влилась в него свежей, бодрящей струей и тогда он, обливая грудь, начал пить большими, жадными глотками.
 - Вот-вот, - ободрил воевода-старик, - пей, пей. То добре.
 Когда Басманов поднялся на ноги и, поддерживаемый воеводой, глянул со стены в степь, тот сказал, успокаивая:
 - Э-э-э…батюшка. Не беспокойся – воры нескоро объявятся. Это я уж знаю. Который год на рубежах сижу… Волк, коли, в овчарне вилами прижали, на старое место не спешит. Помнит долго. Пойдем, пойдем, батюшка.
 И подумал: “Царским любимцем лестно быть, но и порадеть для того надо”. Видел, хорошо видел, как Басманов атамана Дилешко со стены сбил. И еще подумал, что такое не каждому под силу. Он помог Басманову сойти со ступенек. В тот же день в Москву был послан гонец с вестью, что у Новгород-Северского вор побит, и побит крепко.

XII

 Через четыре дня 18-го ноября, с субботы на воскресенье, задумали Дмитрий и Мнишек – воевода Дмитрия, зажечь стены, иначе невозможно было и думать добыть город, когда пушки были так малы, что не могли пробить стены. Выстроили подвижные деревянные башенки, поставили на санях и тихи посадили по пепелищу пожара. При них шло человек триста с соломой и хворостом. Нужно было разложить огонь у самых стен так, чтобы занялись стены. Но от Басманова не укрылись эти замыслы: только что дмитриевцы стали приближаться к стенам, Басманов велел стрелять со стен, и выстрелы прогнали их. Другой раз собрались они и пошли, придавши себе храбрости, - и опять выстрелы со стен разогнали их. Так суетились они бесполезно целую ночь до рассвета. Человек до десяти выбыло. Утром раздосадованные поляки стали роптать, говорить царевичу, что теперь уже не пойдут на приступ, а царевич отпускал им такие колкости:
 - Я думал, что поляки великий народ, а они такие люди, как и другие?
 - Не порочь нашей славы! – закричали бывшие при нем рыцари. – Все народы знают, что нам не новость добывать приступом крепкие замки. Хотя теперь это не наша обязанность, но мы и тут не хотели потерять славы предков наших. Прикажи только прежде дыры пробить в стене. Как придется нам в поле встретиться с этим же неприятелем, так вот тогда узнаешь, ваша милость, каковы мужество и храбрость наша, вот тогда полюбуешься доблестными поляками.
 В воскресенье, 19-го ноября, Дмитрий мог утешиться от неудачного приступа.
Пришли из Путивля посланцы и объявили, что путивляне повязали воевод и отдают ему Путивль со всем уездом.
 На другой день приведены эти воеводы: один из них, Михайло Михайлович





23

Салтыков, другой князь Василий Рубец-Масальский, который без принуждения объявил себя за Дмитрия. Без принуждения сделал дьяк Богдан Сутупов и другие ратные, так же поступили. Дьяк Сутупов доставил Дмитрию деньги, которые сам привез недавно из Москвы для раздачи войску. Этим он поддержал Дмитрия, когда тот сильно нуждался в деньгах, и за то впоследствии Сутупов сделался думным дьяком. Дмитрий послал в Путивль установить порядок Станислава Борша, и приказал ему вернуться скорее назад.

XIII

И еще одна неделя минула. Изготовившись к осаде, затих Новгород-Северск прежней жизнью. Приступили к своему ремеслу мастеровые, открыли лавки купцы, а в воскресный день на посадском торжище веселили народ музыканты и скоморохи. Будто и смуты нет никакой на Руси.
 Утром со стен Новгород-Северского заметили конный казачий разъезд. Казаки подъехали чуть не к крепостным воротам, и один из них крикнул зычно:
 - Эй, стрельцы, выходите с повинной к царевичу. Не явитесь, ответствуете! Люд, сдавай город, такова государева воля!
 Басманов поманил стрелецкого сотника: - ответь!
 Сотник молодой, а голосистый, свесился со стены:
 - Ах, сучьи дети, тати?? вы и клятвопреступники! Пограбили Чернигов, теперь мыслите со своим вором в Новгород-Северске поразбойничать? А это видывали? – сотник свернул кукиш.
 Воевода Басманов, открывай ворота! – снова закричали казаки. – Уже и путивльский воевода Мосальский царевичу город отдал!
 По казакам пальнули из пушки. Картечь просвистела над их головами, и они, нахлестывая коней, ускакали в степь.
 До обеда в укрытой снегом степи все было тихо. Но потом вдруг ожило все вокруг: у самого города замаячили казачьи бунчуки и польско-литовские значки, хоругви и стяги. Били бубны, звенели литавры, гудели трубы. Конные отряды самозванца ворвались в посад, спешились, полезли на приступ. Их отбили. Отходя в крепость, стрельцы сожгли избы на посаде. Казаки и шляхтичи метались в узких улицах, теснимые огнем. Уходили в степь, скапливались в отдалении.
 Приложив к глазам зрительную трубу, Басманов разглядывал войско самозванца. Самого царька увидел в окружении шляхтичей. Указал десятнику пушкарей:
 - Достанешь?
 Ядро, не долетев, взрыхлило снег.
 Ночь провели в тревоге. Басманову она показалась долгой. Не сомкнул очей. Утром огневой наряд самозванца обстрелял город, однако, вреда не причинил.
 “Не богат народ у вора”, - догадался боярин.
 Больше приступа не было
                Ночью подсыпало снегу, покрепчал мороз. Зима забирала свое. Войско Дмитрия отогревалось у костров. По всей степи горели огни, гомонил люд, ржали кони. Войска Дмитрия продолжали строить вокруг Новгород-Северска городок. С трудом долбили в мерзлой земле ямы землянки. Из посада тащили бревна, ставили для Дмитрия избу, баню. Шляхтичи мужиков из ближних деревень и сел выгоняли, захватывали их избы.





24

 24-го ноября прибыл к Дмитрию посланец из Рыльска и объявил, что рыльчане сдадутся и признают Дмитрия. В этот день прибыл посланец из Комарницкой волости  и объявил, что она сдалась с городом Севском и тамошние воеводы взяты.
 1-го декабря пришло известие из Курска, что этот город признал Дмитрия. Потом 2-го декабря новый посланец привез известие, что сдались Кромы. Вслед за тем Дмитрий узнал, что на его сторону перешел Белгород. Войско Дмитрия беспрестанно увеличивалось и уже простиралось до пятнадцати тысяч, кроме отрядов, которые находились в покорившихся городах, и готовы были присоединиться, как будет нужно.
 Дмитрий продолжал стоять под Новгород-Северским. Напрасно к городу еще не раз подъезжали поляки, убеждали покориться царю и великому государю, грозили истреблением и старых и малых, когда придется взять Новгород-Северский приступом.
 - Убирайтесь! – кричал им со стен Басманов. У нас государь и великий князь всея Руси Борис Федорович на Москве, а ваш Дмитрий – вор и изменник. Вот его скоро посадят на кол со всеми единомышленниками!
 2-го декабря стали, было, палить из новых пушек, привезенных из Путивля, и то не помогло. Эти пушки не пробили стен Новгород-Северского кремля, а пушки у Басманова были отличные. Сам Басманов то и дело, что бегал по стене, сам зажигал фитили, сам учил направлять пушки, осматривал днем и ночью стены и, главное, не допускал предательства. Правда, при темноте, какая была в кремле, куда согнаны были все разоренные “посадские людишки”, Басманов не мог усмотреть, как некоторые переходили в обоз Дмитрия. Так, 27-го ноября в один день перебежало туда 80 человек.

XIY

 По Москве возмутителей хватали. То-то палачам работы! С Лобного места дьяки читали государевы указы, грозили смертной карой, кто назовет беглого монаха царевичем.
 Голодный люд роптал:
 - Годуновские защитники! Ужо даст час, явится царевич Дмитрий…
 У Бориса на душе полегчало: от Басманова гонец был, самозванец под Новгород-Северском засел. А намедни из Москвы выступил на Отрепьева князь Мстиславский и с ним сорок тысяч ратников. Ко всему под Брянском сила не малая. Там воевода Дмитрий Шуйский с полками.
 Однако тревожное чувство (экое подлое) в душу влезет и роет, как крот в землю. И тогда становилось Годунову тоскливо, делался он пасмурным и раздражительным. Вот и нынче с полудня смешалось настроение. Борис и сам не поймет с чего? Утром говорили с Федором о делах государственных, о пользе торговли с иноземцами.
 Купцы из ганзейского союза с аглицкими не мирились. Каждый норовит торг вести беспошлинно, казне в скудости. Пора было конец этому класть. Довольно, поощряли иноземцев до поры, а они возомнили, что им торговые вольности на Руси навеки дадены…
                Борис проводил на богомолье в монастырь дочь. Уехала Ксения, боярин Семен Никитич Годунов заявился, рассказал, какие народ речи о воре болтает.
 Зимой смеркалось рано, и вечера долгие. Безлюдели дворцовые хоромы, зажигали свечи в горнице.
Отужинав, Борис удалился в опочивальню, и как был в кафтане и сапогах, так и





25

улегся на постель. Тускло освещала лампада бледное лицо государя. Голова запрокинулась, борода задралась.
 В опочивальню вошла царица Марья.
 - В недобрый час началось наше царство, - промолвила Марья.
 Годунов оживился, приподнял голову. Голос хриплый:
 - Подойди, Марья, сядь рядом.
 Она уселась в ногах, скрестила на груди руки.
 - Превратная судьба, Марья. Кабы знать ране, какую ношу взваливаю на себя. Опасаюсь неустроенную Русь на сына оставить.
 - Страшное говоришь, Борис. – Сурово сказала Марья. – Либо к смерти изготовился.
 - Не нынче, - с усмешкой ответил Годунов.
 - А не нынче, так к чему речь о том заводишь. Живой о живом думает. Может, и печали-кручине не с чего. Вона князь Мстиславский на вора двинулся, да Басманов там. Изловят самозванца, а даст Бог урожаю, и все уладится. Впервые ли такое на Руси.

XY

 Главный предводитель царского войска был князь Федор Иванович Мстиславский, человек ничтожнейший по дарованиям, зато знатный по происхождению – первая личность в боярской думе. До сих пор не было ничего, чтобы побуждало надеяться на преданность этого человека Годуновым. Отца его при царе Федоре постриг Борис насильно. Сестру его за то, что ее хотели навязать слабоумному царю, также заточили в монастырь. Ему самому не дозволял жениться подозрительный царь с намерением прекратить род, ставший выше рода Годуновых. Теперь Борис бросил ему надежду, что если он истребит Дмитрия, то получит в супружество царскую дочь Ксению, да еще даст ему Казанское и Сибирское государства в удел. С этой надеждой и отправился Мстиславский предводительствовать над войском, отличался блеском своего родового имени, за недостатком способностей.
 Вел князь Мстиславский полки неторопко, переходы делал короткие, привалы долгие, куда поспешать. Стрельцы воеводой довольны, не утомляет. На ратниках одежда теплая, тулупы и шапки овчинные, на ногах катанки.
 Несколькими колоннами растянулись полки: конные дворяне впереди, следом пешие стрелецкие приказы, пищальники. За ними на санках огневой наряд с пушками и обоз с поклажей. Обочь колонн легко бегут лыжники. Они и авангард и дозор.
 Скользит колымага воеводы. За колымагой сани с челядью, едой и питьем. Мстиславскому в просторной колымаге и то тесно. Тучен и неповоротлив князь. Ко всему шуба на нем тяжелая. В ногах Мстиславского тлеет горшок с угольями, однако какое от него тепло? Князь ворот поднял, ноги в меховую полость укутал.
                Мстиславский не торопился, двигался медленно. В душе теплилась надежда, авось воеводы Басманов и Дмитрий Шуйский без него с вором управятся.
 Дозорные донесли, Дмитрий лагерь под Новгород-Северском покинул, навстречу Мстиславскому выступил.
Ночью басмановский стрелец добрался до Мстиславского. Уведомлял боярин
Петр, что у самозванца воинство, не ахти какое: казаков тысяч пятнадцать да три тысячи





26

шляхтичей, а посему пусть князь нанесет удар по нему с тыла. Мстиславский письмо воеводы оставил без ответа.
 В тот же день гонец Мстиславского поскакал в Брянск, к воеводе Дмитрию Шуйскому. Писал князь, чтобы воевода с полками шел к нему на подмогу, и уж сообща они самозванцу место укажут.
 Топтались годуновские воеводы без дела, а Дмитрий не ждал полков воеводы Дмитрия Шуйского. Хоть и было его войско малочисленней, чем у Мстиславского, первым начал бой. Войско Дмитрия вышло в поле, затрубило в трубы. Борисово войско показалось. Удальцы выезжали с обеих сторон и вызывали друг друга на герцы.
 В это время Басманов, хоть и не получив ответ от Мстиславского, сделал несколько внезапных вылазок, одну за другой, чтобы отвлечь внимание и силы дмитриевцев. Они должны были отстреливаться и гоняться за гарнизоном. Русские в Новгород-Северском примерно показывали вид, что поддаются, отворили ворота, заманили дмитриевцев, а потом затворили ворота, перебили тех, что вскочили в ворота, и вслед затем сами из других ворот выскочили, и наделали большого смятения в Дмитриевом войске.
 В стычке прошел короткий зимний день. Ратники разошлись. Дмитрий послал в Борисово войско сказать: пусть его там признают царем, а он не желает сражаться против своих соотечественников и подданных. Эти выходки были еще напрасны.
 На другой день московское войско приблизилось. Дмитрий приказал своим начать битву. Вышла прежде двухсотная конная рота Неборского, ударила на московских ратных людей и была отбита. Потом бросились в дело другие роты. Московские люди подались. Дмитриевцы наперли на правое крыло Борисова войска, и правое крыло поддалось. Но остальные Дмитриевы люди не шли в дело, и стояли да ожидали времени, когда, быть может, им придется выручать своих из нужды.
 Не удалось Мстиславскому сделать и засады. Он еще перед светом отрядил, было, отряд в долину, да польская пехота, узнав об этом, ударила на засаду и рассеяла ее. Довольно московских людей легло тогда на месте. Все московское войско отступило назад верст за четырнадцать, и оставило неприятелю поле сражения.
 Перед началом боя разыгралась метель. Снег понесло на годуновское войско. Дмитрий сам с панами ударил по центру, где стоял с большим полком князь Мстиславский. Пищальники и выпалить не успели, как с гиком и свистом полетели казаки. Попятились стрельцы. Подвели Мстиславскому коня, помогли взгромоздиться в седло. Подал князь команду огневому наряду, но куда палить? Перемешались ратники: где свои, где чужие? Послал Мстиславский на подмогу стрельцам конных дворян, но тут княжеский заслон прорвали шляхтичи. Ретивый шляхтич на ходу достал копьем князя Мстиславского, шубу снесло. Врубились шляхтичи, потеснили стрельцов. К Мстиславскому дворяне подоспели, не дали с коня упасть. Только и сказал князь, чтоб отводили войско к Добрыничам.
                Не стал Дмитрий преследовать годуновские полки, побоялся удара Басманова в спину.

XYI

 Малые силы одолели большое войско. Казалось бы, такая победа должна была





27

заохотить поляков воевать бодрее: не то вышло. Они как будто пресытились своей славой. В Дмитриевом войске были все удальцы, хотевшие наживы. Вот более месяца стояли они под упорным Новгород-Северском и ничем не поживлялись, а проживлялись. Жалованье за прежнюю службу было заплачено. Они хотели получить еще вперед. Они приходили к Дмитрию толпой и говорят:
 - Царевич, давай нам жалованье, а не то уйдем в Польшу.
 - Ради Бога, будьте терпеливы! – говорил им Дмитрий. – Я сумею вознаградить храброму рыцарству скоро, а теперь послужите мне. Время очень важное – надобно нам преследовать нашего неприятеля: он теперь поражен нашей победой. Если мы не дадим ему собраться с духом и погонимся за ним, то уничтожим его, и тогда верх будет за нами, и вся земля с нами покорится, а я заплачу вам.
 Но жолнеры прервали его речь и кричали, что дальше не идут, и не будут служить, коли Дмитрий тотчас же, не выплатит им жалованье.
 - Что же я буду делать? – говорил Дмитрий. – У меня нет столько денег, чтоб я мог заплатить всем.
 - А нам, что за дело? – говорили другие. – Не можешь, так мы уйдем.
 Как ни упрашивал их Дмитрий, ничего не действовало на них: твердили одно и тоже. Тогда товарищи из роты Фредра пришли тайком к Дмитрию и говорили:
 - Ваша царская милость, извольте заплатить только нашей роте, а другие знать не будут. Мы останемся, и другие, глядя на нас, останутся также.
 Дмитрия поддели на эту удочку. Он согласился заплатить одной роте: на это у него ставало денег, и он выплатил жолнерам Фредра ночью. Утром после этого в других ротах узнали об этом и подняли тревогу. Толпа бросилась к Дмитрию с выговором, схватили его знамя. Один поляк сорвал с него соболью ферязь. Тут подскочили московские люди и выкупили за 300 злотых одежду своего государя. Кто-то из жолнеров осмелился сказать царевичу:
 - Ей-ей! Быть тебе на колу!
 Дмитрий не утерпел и ударил его в зубы. Поляки пошумели и побуянили перед царевичем, показали, как уважают его, и разошлись. Дмитрий бросился за ними. Они собирались домой. Дмитрий ездил между ними да упрашивал, чтобы не покидали его на погибель. Насилу из разных мест кое-какие жолнеры расчувствовались от его просьб и остались: таких было человек 1500. Прочие ничем не умалились и ушли. К большой досаде Дмитрия, и воевода сендомирский объявил, что оставляет нареченного зятя и идет в Польшу. Он  извинился, во-первых, нездоровьем, во-вторых, что сейм наступает.
 Однако скоро Дмитрий утешился. Через несколько дней после выхода поляков пришло 12000 запорожцев. Они привезли с собой пушек, а в них нуждался Дмитрий. Рассудили, что нечего стоять под Новгород-Северском, а гораздо лучше перейти в Комарницкую волость. Носились слухи, что тамошний народ, еще недавно буйный и беспокойный, станет за Дмитрия и желает его видеть. Он оставил осаду и со всем своим
войском двинулся в Комарницкую волость под Севск.
 Когда горел подожженный лагерь самозванцем, стрельцы Басманова смотрели со стен Новгород-Северского.
 - Конец осаде, - облегченно выдохнул Басманов.
 - Ушел вор, - поддержали его рядом стоявшие. – Надолго ли.






28

XYII

 За смелость и мужество, проявленные при защите Новгород-Северского, царь Борис вызвал воеводу Петра Басманова в Москву.
 Борис особенно был признателен Басманову. За храбрую защиту Новгород-Северского этот человек, еще молодой, получил такие почести, какие всем казались выше его породы и звания: многих знатных это приводило в досаду, особенно князя Никиту Трубецкого, который находился в Новгород-Северском вместе с Басмановым, и по происхождению был гораздо выше его. Борис, однако, понимал, что охранял город не Трубецкой, а Басманов.
 Когда Басманов приехал в Москву, Борис послал ему для въезда богатые сани и знатные думные люди должны были выехать встречать его как торжествующего победителя. Борис дал Басманову золотую чашу, наполненную угорскими червонцами, несколько серебряных кубков, пожаловал его саном думного боярина. Этим-то думал Борис привязать к себе человека, в котором одном между всеми увидел воинское дарование. Борис давно уже не доверял бескорыстной преданности. Он хотел купить полезного человека и ошибся. Он только испортил этим своего раба.
 Притворяясь спокойным, Борис с каждым днем опускался, падал духом. Вместе с тем и его могущество падало, он видел: русская земля не терпела его, он знал это и не старался более примириться с ней. Тайно доносили ему, что в войсках шатость, что там сомневаются, не истинный ли против них царевич, и уже совесть укоряет их за то, что они стоят за похитителя. Борис подозревал измену или, по крайней мере, недоброжелательство в том, что воеводы не пошли добывать Дмитрия в Путивль. “Верно, - думал он, - есть из начальников такие, что желают добра врагу”. Борис не мог положительно сказать сам себе, кто такой этот страшный враг, грозивший его венцу из Северской земли. Имя Гришки было поймано как первое подходящее, когда нужно было назвать не Дмитрием, а кем бы то ни было, кто называется таким ужасным именем. Борис едва ли мог поручиться – в самом ли деле это самозванец, а не Дмитрий. Он не видел трупа отрока, зарезанного в Угличе, не удалось ему говорить со слугами, исполняющими его желание. На Шуйского, производящего сыск в Угличе, он не надеялся. Не доверял он никому оттого, что ни в ком не мог возбудить к себе бескорыстной привязанности. Ему служили из страха или из личных выгод. Зловещая неизвестность окружала Бориса. Отчаяние овладело его душой. Он сидел целыми днями, запершись один, и только посылал сына, а то и выезжал сам молиться по церквям. Но сердце его не умалялось. Казни и пытки не переставали, а враги его умножались, и уже в близких ему лицах созревала измена. В порыве отчаяния, призвал он Басманова, целовал перед ним крест на том, что показывающий себя Дмитрием не истинный царевич, а обманщик, беглый монах, расстрига, умолял Басманова достать злодея. Обещал ему, как прежде Мстиславскому, свою дочь в замужество, а в приданое давал Казань, Астрахань, Сибирь, лишь бы только
Басманов избавил его от расстриги.
 Басманов сказал об этом Семену Никитичу Годунову, царскому родственнику, которому царь во всем доверял. В Семене Годунове возбудилась зависть к Басманову, и он сказал последнему:
 - Ох, мне сон был, что этот Дмитрий истинный царевич.
 Слова эти запали в сердце Басманова. Раздумье взяло его. Сердце его не лежало





29

к Борису, верить он ему не мог. Знал, что Борис готов сулить золотые горы, а потом, когда беда минет, то не сдержит обещания, а еще и погубит его. Уже со многими он так поступал. Басманов, несмотря на уверения Бориса и на почести, убеждался, что с Борисом воюет истинный Дмитрий, и готов был перейти к нему.

XYIII

 Всю последнюю неделю ночами на крыше государевых хором плакал сыч. Утихал ненадолго и снова заводил. Жутко! Ох, как жутко! Холопы с крыши не слазили, тарахтели в трещотки, колотили палками по кровле, но сыч не унимался.
 - Знамение!
 - Ведун крылатый!
 - Аль, неизвестно к чему? Царевич объявился!
 - Во-во! Дмитрий – сын родного Ивана. Отсидел Борис на царстве.
 Злорадствовали государевы недруги. На обедне в Успенском соборе Черкасский с Голицыным стояли вместе. Улучив момент, просудачили.
 - С того света безвинно зарезанный младенец весть дает, - сказал Черкасский на ухо Голицыну.
 - Твоя правда, князь Иван Борисович, - поддакнул Голицын.
 И тут же, дружно вздохнув, бухнулись на колени. Глухо ударили лбами о каменный пол.
 - Прости, Господи!
 Ночами виделись Борису кошмары. Он пробуждался в страхе, звал спавшего у двери боярского сына Митрашку. Отрок, недавно взятый во дворец, всполошено подхватывался, зажигал свечу.
 - Проклятая птица, - бранился государь, - и откуда залетела?
 Борис надевал валенки, накидывал на плечи тяжелую шубу, и, держа в вытянутой руке свечу, бродил по хоромам. Темно. Тусклый свет вырывал из мрака настенную роспись, высокие своды. В золотой царицыной палате, построенной недавно, стены белые, картинами не расписаны. Холодно, в печах перегорело. Поворачивал в опочивальню государыни. С Марьей вдвоем коротал ночь.
 По утрам в Трапезной ждали царского выхода государевы родственники и иные бояре, мягко ступали по дорогим восточным коврам. Разговаривали мало, умничали. Чать не обычные бояре, думные. У Семена Никитича Годунова и патриарха Иова излюбленное место у муравленой печи. Станут спиной к изразцам, греются. А Петра Федоровича Басманова больше к оконцам тянет. Знай, водит ногтем по цветной слюде, свое соображает. После Новгород-Северского Басманов у государя в особой чести. На зависть другим боярам и даже Семену Никитичу Годунову, в любимцах царских ходит.
 Борис появился не один, с сыном, царевичем Федором. Опираясь на его плечо,
подходил к боярам. Те разом низко изгибались, отставляя зады. Царь бледный, измученный бессонными ночами, бодрился. Едва бояре заканчивали кланяться, говорил каждый раз одно и тоже:
                - Званы вы в Крестовую палату на сидение. Удумаем, как седни день проживем.
                И шел впереди не спеша, в высокой собольей шапке, в парчовом, расшитом золотом, кафтане. Бояре валили за ним толпою. В палате, дождавшись, пока Борис





30

усядется, плюхались на лавки, готовились выслушать царское слово. Царевич Федор умащивался по правую руку от отца, смотрел на бояр недовольно. Федору эти ежедневные сидения в думе не по душе. Ему бы в книжную хоромину да перо в руки, а тут одна потеря времени.
                - Войско медлит с поимкой вора, он спокойно сидит в Путивле.
                - К войску нужно послать боярина Петра Федоровича Басманова, - предложил князь Никита Романович Трубецкой, занимавший место первого боярина, князя Федора Ивановича Мстиславского, пока тот находился в войсках.
                - Петр нам нужен и в Москве, - произнес отрицательно царь.
                Бояре думали, рядили и решили послать к воеводам выговор за их медлительность с окольничим Петром Никитичем Шереметьевым и дьяком Афанасием Власьевым.
 Бояре решали вопросы, покуда в животах не начиналось урчание, тогда государь приглашал всех на обед. В шумном застолье, на людях Борис забывал ночные страхи, а как наступало время отходить ко сну да затворяться в опочивальне, все начиналось сызнова: жалобно плакал сыч и появлялись видения.

XIX

 На исходе недели государь со всей семьей и великим стрелецким бережением отправился на богомолье в Иосифо-Волоколамский монастырь. Поезд растянулся на версту. В запряженной цугом государевой карете Борис с сыном, в другой царица Марья с дочерью Ксенией. Следом боярские колымаги. Впереди поезда и позади пешие стрельцы и пищальники.
 У Волоколамска в государеву карету покликали Басманова. Боярин Петр без шубы, молод, здоров, ему и мороз не страшен, широким шагом опередил карету государыни. Заметив в оконце царевну, склонил голову. Ксении боярин нравится. Красив Петр лицом и ростом не обижен. Улыбнулась Ксения ему. Басманов уловил это, на сердце стало радостно. Хороша, пригожа у Годунова дочь. Боярин чуть замедлил шаг, но царевна отодвинулась от оконца.
 Догнав царскую карету, Басманов, согнувшись, влез в нее. Борис указал ему место против себя.
 - Садись, боярин Петр Федорович.
 Басманов уселся рядом с Семеном Никитичем Годуновым, выжидая, сначала посмотрел на царя, потом на Федора. Лицо у Бориса озабоченное, под глазами темные тени. Государь спросил хрипло:
 - Аль не зябко?
 - Мы, Басмановы, кровью горячие, - засмеялся боярин Петр. – Поди, не забыл, государь, как отец мой зимой снегом мылся, а летом в родниках купался.
                - Верно, - кивнул Борис.
 Положил Годунов ладонь Басманову на колено:
 - Звал я тебя, боярин Петр, дабы волю мою ты выслушал. Я вас, Басмановых, возвеличил и под иными родовитыми боярами к их неудовольствию поднял. А теперь велю тебе, буде после меня добрая година иль лихая, служи царю Федору Борисовичу верой и правдой. Понеже схитришь, на том свете сыщу. Сына Федора и боярина Семена





31

Никитича тому в свидетели взываю, - Годунов указал на них.
 - Государь, аль веры во мне не держишь? – обиделся Басманов.
 - Кабы не держал, к себе не приблизил бы, - оборвал его Годунов и, открыв дверцу, выглянул из кареты. – Ну, кажись, к Волоколамскому добрались, - обрадовался он.

XX

 Царь Борис Федорович Годунов встал с рассветом и велел позвать в рабочую свою палату боярина Семена Никитича Годунова, который дожидался во дворце пробуждения государя.
 - Ну, что слышно, Семен, что толкуют в народе о расстриге? – спросил царь.
 - Плохо, плохо, великий государь… Злой дух обуял народ. Несмотря на проклятие церкви, на твои грамоты государевы, в народе все толкуют, что этот вор Гришка – истинный царевич.
 - Для народа сказки приятнее истины. Народ не размышляет, а думают за него другие.
                - Изменники, предатели, богоотступники! – воскликнул Семен. – Гнусное боярское дело! Чего им хочется, этим ползунам?
                - Да кого же ты подозреваешь более, Семен?
                - Всех, кроме наших Годуновых да еще двух наших свойственников.
 - И Басманова?
 - Государь! Скажу тебе правду и об нем. Сослужил он тебе верную службу в Новгород-Северском, не поддался самозванцу, спас город, помог в Добрынической битве, но все старики толкуют, что ты слишком возвеличил его за то, что каждый должен бы сделать по крестному целованию. Его везли в Москву по твоему приказу в рыдване, как диво какое. Ты наградил его светлым платьем и дорогими сосудами, дал боярство, обширные вотчины, и, что всего более, допустил к своей царской милости, какою прежде никто не пользовался. Это еще более сокрушает нас, стариков.
 - Что это значит, Семен? – сказал государь, наморщив чело. – Ты не говорил никогда со мной так смело. Видно, что пример других подействовал и на тебя в нынешнее время или, вернее, зависть мучит тебя.
 Боярин Семен Никитич бросился в ноги царю и воскликнул:
 - Прости и помилуй, государь-надежда, если словом или делом огорчил тебя. Но мы, верные слуги твои, не можем хладнокровно смотреть на новичков, пользующихся твоею доверенностью. Они не дали столько опытов своей верности, как мы, твои люди. Им все равно, кто б ни был царем, лишь бы награждал их. Но мы, Годуновы, живем и дышим одним тобою,
 - Встань, Семен, прощаю тебя, но вперед будь осторожнее. Не бойся: будет всем
вам довольно, только служите мне. В лице Басманова я награждал верность и усердия, в которых у меня теперь недостаток. Мне надобны ныне храбрые воины, верные воеводы, понимаешь? Пройдет гроза и они опять будут тем же, чем были прежде, то есть ничем, а вы навсегда останетесь тем, чем были.
 Боярин поклонился в землю.
 - Повещено ли боярам быть в большой Думе, а после откушать у меня хлеба-соли?




32

                - Повещено! Уж дворяне и бояре начали собираться в сенях и в нижней палате.
 - Хорошо, ступай же, позови мне Петрушку.
 Семен Никитич Годунов вышел в нижнюю палату и подошел к Басманову.
 - Царь-государь повелел предстать пред светлые очи боярину Петру Федоровичу Басманову! – сказал боярин Семен Никитич и чинно поклонился ему.
 Басманов вошел в комнату государеву и, помолясь перед образом, поклонился в землю царю.
 Царь сидел за своим столом, приветствовал Басманова ласковою улыбкою и, помолчав немного, сказал:
 - Послушай, Петр! На тебя у меня вся надежда!
 Боярин снова поклонился в землю. Царь продолжал:
 - Не страшен мне этот вор, расстрига Гришка Отрепьев, но страшны для отечества измены, несогласие и неспособность бояр, которым вручена судьба церкви и престола: что они делают с войском, в котором сейчас около восьмидесяти тысяч человек? Стыд и срам вспомнить! До сих пор они не могут истребить бродягу, имеющего едва ли пятнадцать тысяч всякой сволочи. Восемьдесят тысяч воинов со стенобитным снарядом осаждают шестьсот бродяг в Кромах и ничего не могут поделать. Позор! Князь Федор Иванович Мстиславский, человек добросовестный, лично мужественный, но плохой воевода. Теперь Мстиславский слаб от ран, а второй под ним, князь Василий Иванович Шуйский, ненадежен, хотя и свидетельствовал на Лобном месте о смерти царевича Дмитрия. Не верю Шуйским, а особенно Василию! Медленность, нерешительность и, наконец, отступление от Кром, в то время, когда надлежало идти на приступ – явный признак измены Михайлы Салтыкова. Другие воеводы князья Дмитрий Шуйский, Василий Голицын, Андрей Телятевский, боярин Федор Шереметьев, окольничие князь Михайло Кошин, Иван Годунов, Василий Морозов губят рать в поле от холода и голода, а не действуют, как должно, одни от незнания, другие замышляют измену. Дума отправила им выговоры, однако, их медлительность прежняя. Вижу, что надо принять решительные меры. Я раздумывал и хочу тебя, верного моего слугу, сделать одним главным воеводою над целым войском с властью неограниченною, которою наделю тебя по царской воле моей.
 Басманов поклонился снова в землю и сказал:
 - Но что заговорят твои бояре? Захотят ли они мне повиноваться?
 - Бояре! – воскликнул царь. – Знаю я их лучше, нежели ты, Петр! Семен Никитич просит у меня дотла истребить боярские роды. Я этого не сделаю, но лишу их средств вредить отечеству.
 - Государь! Я думаю, что благоденствие отечества держится на твердости и непоколебимости престола. Самый верный и самый покорный слуга государев есть тот, кто говорит царю правду. Прости, государь, моей смелости!
                - В таком случае скажи, что ж ты думаешь, что мне нужно предпринять? – прервал Годунов Басманова.
 - Сесть самому на коня, государь, созвать всех верных россиян к войску, и в сопровождении синклита и духовенства с чудотворными иконами ударить на злодейские скопища. Когда царя в ратном поле и услышать из уст царских истину, народ пойдет за помазанником, за венчанным владыкой.
 - Нет Басманов, я не пойду на войну! Мне стыдно риторствовать с бродягою, с





33

расстригой, с самозванцем, которого ожидает висельница.
                - Объяви войну Польше, государь, за поругание трактата и вторжение в твое государство. Ты будешь воевать с Польшею.
 - Это значило бы усилить злодея и заставить Польшу явно признать его царем московским.
 - Государь, я думаю, что в решительные минуты сила и скорость – единственное спасение.
 - Я прибегну к этим средствам, только другим образом. Соберу рать сильную и дам тебе начальство над нею. Ступай, ратуй, спаси престол и царство, и ты, став подпорою престола, уготовишь себе место на первой ступени его и вознесешься превыше всех слуг моих на развалинах местничества. Сегодня решу в думе набор войска, а завтра объявлю тебя первым и главным воеводою. Уходи ко всем в боярскую думу. Я немедля там буду.

XXI

 У царевны Ксении мамушек и нянюшек хоть отбавляй, шагу без надзора не ступишь, все ахают да охают.
 - Ах, свет наш! Ох, красавица ненаглядная!
 Царевна из горенки в горенку – они следом, выскочит во дворик – они толпой.
 С подружками царевна любила в тайнике сиживать. Великим княгиням и государыням в боярской думе, либо каких торжествах, что устраивал государь, участвовать не дозволялось, но строители Грановитой палаты придумали тайник, комнату под сенями, что вели к резному белокаменному порталу – главному входу в Грановитую палату. Из тайника через зарешеченное окошечко великие княгини и государыни подглядывали, что происходило в Грановитой палате.
 Особенно нравилось царевне Ксении, как батюшка иностранных послов принимал. Пышно! Иноземцы – в камзолах куцых, цветастых: синих, зеленых. Безбородые, не то, что бояре: кафтан до пят, ворот высокий, бороды, если есть, до пояса.
 Сегодня царевна прибежала в тайник по особому случаю. Прильнула к окошечку, а позади боярышни-подружки хихикают, толкаются, сами норовят посмотреть, что там в палате? Ксения их отталкивает. Уймитесь! В Грановитой палате бояре вокруг трона стоят, государь с ними беседует, но царевне одного только и видно – это Петр Федорович Басманов. Млеет Ксения, глядит на боярина и радостно ей. Когда намедни шел Басманов в Грановитую палату, в узком проходе дворца столкнулся с царевной. Посторонился, пропуская. Не упомнит Ксения, как ноги пронесли ее мимо боярина Петра, только и учуяла, как сказал он ласково:
 - Ровно солнышко засияло!
                Ксения думала, что отец, наверное, догадывается о ее чувствах к Басманову, и ужель оттого он так благоволит к нему? Увлеклась царевна, теснятся за спиной подружки и не заметили, как в тайник поднялась царица Марья. Вскинула руками:
 - Негодницы, охальницы!
 И давай раздавать подзатыльники направо и налево.
 С шумом и смехом убежали царевна Ксения и боярышни, а у царицы Марьи волнение: пора дочь замуж отдавать, но за кого…





34

                О том разговор вела с Борисом до полуночи. Однако у Годунова один ответ:
                - Изведем самозванца, сыщем жениха для Ксении…

XXII

 Смутно на Москве! Люди самозванца народ прелестными письмами смущают. Слух о самозванце множится. Смятение – превеликое.
 - Царевич Дмитрий-то у Тулы города замечен.
 - Не-е-е, давно те места минул!
 - Оскудела, извелась Русь за царем Борисом. Ох-хо!
 На боярской Думе никто слова не желал обронить, каждый опасался, вдруг государь вместо Шуйского и Мстиславского на воеводство упечет!
 А Борис наседает, хочет слышать, кому дума приговорит место Шуйского и Мстиславского занять. Мнутся бояре, друг на друга косятся. Царевич Федор не выдержал, голос подал:
 - Я бы, батюшка государь, Басманову-боярину доверил. Боярин Петр Федорович и молод и в ратном деле искусен. Аль кто, запамятовал, как он, Новгород-Северский держал?
 Зашушукались бояре. Ну и царевич Федор Борисович! Сказано, сам рода-племени неизвестного, да еще на этакое воеводство, куда считай, почти все стрелецкое войско собрано, тянет послать неродовитого боярина. Как можно?
 Царю Борису, однако, слово сына по душе. Но с заменой воевод покуда решил повременить. Лишь велел отъехать к войску князю Василию Голицыну. Нечего ему в Москве портки протирать
 В тот же день за обеденной трапезой Годунов сказал Басманову:
 - Тебе, боярин Петр Федорович, я по-прежнему верю. Ты измены на меня не затеешь.
 У Басманова глаза преданные.
 - От добра, государь, добра не ищут. Ты меня возвеличил, тебе и служить буду до скончания.
 Борис уловил, как Ксения глянула на боярина, сказал:
 - По всему видать, боярин Басманов, быть тебе все-таки в родстве с государем. Изничтожим вора, уймем смуту и женим тебя.
 Басманов на царевну ласково посмотрел.
 Семен Никитич Годунов царские слова заслышал, метнул на боярина Петра суровый взгляд. А когда покидали Трапезную, словно невзначай обронил:
 - В великую честь входишь, боярин Басманов. Уж и не пойму, отчего к тебе щедр царь Борис? Аль вора боится? Будто и впрямь настоящий Дмитрий Москве грозит.
                И понес к выходу седую голову на широких плечах.
 Боярин Басманов от неожиданности остановился. Что и помыслить, коли царский дядька, и тот засомневался в самозванстве Отрепьева?

XXIII

 Думы о смерти не покидали Бориса. Тщетно гнал он их. Они назойливо лезли в





35

голову. В тревожном забытье тянулись ночи. Днем ломило затылок и виски, в очах кружение…
 Смерть страшила Годунова. Бывали моменты, когда Борис видел ее. Она посещала его ночью, останавливалась у постели, смотрела на него пустыми глазницами.
 Вот и сегодня Годунов маялся. В опочивальне, от тлеющей в углу лампады, полумрак. Скрипнула дверь, Борис вздрогнул, приподнял голову на подушке. Смерть снова пришла к нему. Она тихо приблизилась в белом одеянии. Годунов мучительно застонал, и смерть засмеялась.
 - О Господи! – просил Годунов и выставлял наперед руки. – Доколь такое будет.
 Утро дожидался с нетерпением. Оно наступило не скоро. С рассветом вздремнулось маленько.
 Утром, едва глаза раскрыл, явился Семен Никитич Годунов с докладом о казни татей, какие распускали всякие слухи.
 Борис дядьку выслушал, кивнул одобрительно:
 - Искореняй их, боярин, яко плевел.
 В Крестовой палате дожидались государя бояре, а он до самого обеда, закрывшись в Тронной, вел долгий разговор с сыном. Никто им не смел мешать. Сидели рядышком, плечо к плечу. Отец грузный, под глазами темные набрякшие мешки, а в смолистых волосах полно седины. Сын помельче в кости, борода русая, курчавится.
 - Недужится мне, сын, - сказал Борис.
 Федор насупил брови. Годунов покосился на него, подумал, что вот сию минуту сын лицом особливо похож на деда Скуратова. Вслух другое ж проговорил:
 - Хочу, сыне, чтоб знал ты. Жалуюсь я на недуг не оттого, что ищу твоего участия ко мне. Нет! Чую смерть свою.
 Вскинул Федор глаза на отца.
 - Не надобно об этом, отец. Не желаю слышать о твоей смерти.
 Борис усмехнулся:
 - Я сыне, тоже жить хочу, как и все. Однако не от нас сие зависит. Так уже устроено на грешной земле: одни умирают, другие рождаются. Я же тебе о смерти своей говорю неспроста. После меня ты станешь царем, а время смутное, и тебе опора добрая потребна. Ищи ее в патриархе Иове, да в родне нашей, годуновской. Особливо в Семене Никитиче… Еще верным слугой будет тебе боярин Петр Басманов. Он разумен и в делах ратных искусен, ты и сам то видишь. Я бы его давно воеводой поставил над войском – доколь Шуйскому с Мстиславским раком от самозванца пятиться, но опасаюсь именитых бояр. Не знатного Басманов рода, а выше их, Рюриковичей, поставлен. Ох-ох!
 Федор положил руки на колени, сник. Годунов стало жаль сына.
 - Не печалься. Я об этом сказываю на всяк случай. Может…, обманчивы мои тревоги. – Поднялся тяжело. Как в детстве, погладил сына по голове. – Нам умирать не
след. Нашему годуновскому роду укореняться надобно, вора Гришку Отрепьева уничтожить.
                Федор в глаза отцу заглянул. Борис усмехнулся:
                - Вот и поговорили. А теперь, выйдем в Крестовую палату к боярам. Они, чать, заждались нас.







36


XXIY

                День царя Бориса начался как обычно. С утра в Трапезной палате толпились бояре, ждали государева выхода, но Годунов, облачившись, уединился с сыном. О чем говорили в Тронной до обеда, им двоим лишь известно.
                Боярам скучно, судачили об одном – самозванец с языка не сходил.
                “Слыхано ль, самозванец Тулой овладел и на саму Москве прет. По всему государево воинство бессильно совладать с ним…”
                Имена бояр и дворян изменников поминали шепотом. С появлением государя смолкли. Борис вышел из Тронной, опершись на плечо Федора, повел по палате взглядом. Бояре склоняли в поклоне головы. Годунов догадался, о чем речь до него вели, сделался пасмурным.
                - Аль вести дурные есть?
                Туговатый на ухо старый князь Котырев-Ростовский положил ладонь к уху. Бояре на вопрос Бориса ни слова. Царь промолвил:
 - Пошто рты не открываете, либо меня жалеете? Так я в том не нуждаюсь. – И поманил пальцем Басманова. – Что, боярин Петр Федорович, и ты от меня чего утаиваешь?
 Боярин подался вперед, ответил коротко:
 - Нет, государь. Ни Шуйский с Мстиславским, ни Голицын никаких вестей не подают.
 - Так, так! – Годунов передернулся. – Стыд! Самозванца с его ворьем никак не усмирим. Эко страху нагнал. Доколе расстрига Русь мутить будет нашему царству, престижу нашему урон наносить? От смуты торговля с аглицким и голландским королевствами совсем зачахла. Архангельск-порт захирел. Ганзейские купцы, на что торговать и отчаянны, а и те дорогу к ним позабыли. В добрые годы Новгород кишел ими, а теперь?
 - Кабы самозванец у короля Сигизмунда поддержки не имел… - вставил князь Котырев-Ростовский.
 Бояре ни слова не проронили.
 - Значит, король Сигизмунд со своими шляхетскими полками до Тулы дошел, так, спрашивать? – пристукнул посохом Годунов.
 - Нет, государь, - подал голос Басманов. – Не ляхи и литвины у самозванца силу составляют, а казаки и холопы. Будь у него только шляхтичи, давно бы про вора забыли. Самозванец русским мужиком силен. Да кто этого не знает? – Басманов махнул рукой. – Аль запамятовали, как мужицкая рать Косолапа до самой Москвы достала? Насилу одолели. А рать самозванца раз побили, два, ан к нему новые силы валят. Что же до Сигизмунда и панов, так их вина, что они вора и самозванца выпестовали и на Русь наслали.
                - А ныне? – вставил князь Телятевский.
 - Они вора с превеликой радостью поддерживают, истинно, - усмехнулся Борис. – Но что самозванец – их детище, порожден ими, не верю. Мыслю, иные силы его выпустили. – И замолчал.
 - Я с боярином Петром в согласии, - поддержал Басманова Семен Никитич





37

Годунов. – Мало казнили мы, устращали холопов. Чернь надобно в страхе держать.
 - Все вы правду сказываете, - снова заговорил Борис. – И ты князь, - указал он на Котырева-Ростовского, - и ты боярин Петр, и ты Семен Никитич. Король польский постыдно поступил, связался с вором и самозванцем, однако в холопах своих мы, бояре, сами повинны. В голодные лета согнали мужиков со двора, дабы не кормить их, они и сколотились в воровские ватаги. А как самозванец появился, к нему подались. – Немного помедлив, добавил: - Указ бы нам, боярам, надлежало принять, каким мужика к земле накрепко привязать. Покончим с самозванцем, примыслим это.
 Бояре одобрительно загудели, а Годунов продолжал:
 - Покуда же воеводам и стрелецким полковникам повелеть, чтобы они к тем холопам и казачьим людям, каких изловят, милости не выказывали, вешали по дорогам на страх черни.
 Появился дворецкий, поклонился:
 - Еда стынет, государь.
 - Ой, ли до того? Но коли зовут…
 И не отпуская плеча сына, тяжело ступая, направился вслед за дворецким. За государем потянулись остальные.
 За обедом Годунов был мрачен, ел нехотя. Боярам застолья невесело.
 Вот Борис отодвинул чашу, склонился к Федору:
 - Плохо мне, сыне, голову давит, задыхаюсь.
Федор вскочил, кинулся к отцу, но тот отстранил его, сказал прерывисто:
 - Погоди. Отчего бы? Государыню! Где государыня? Стрелы каленные меня пронзают!
 Запрокинул голову. Задралась пышная борода с серебристой проседью.
 - Не вижу. Ничего не вижу!
 Бояре за государевым столом сгрудились, испуганные, смятенные. А у Бориса дыхание хриплое, с присвистом, и говорит едва внятно и все одно:
 - Самозванец… Расстрига… Дмитрий.
 А в голове звон неуемный. Чу, будто звенит колокол… Угличский колокол. Годунов открывает рот, но вместо слов стон. Язык не ворочался. Ох, это не его, Бориса, указанию колокол звал угличан на смуту против Годуновых в день смерти царевича Дмитрия… Вдруг Борис поднялся резко, закачался и рухнулся на пол. Кровь хлынула ручьем из горла, из ушей и из носа. Бояре испугались, тотчас послали за немецкими врачами, за патриархом и, взяв царя на руки, перенесли в почивальню и положили на кровать. Царица с дочерью и царевичем с ужасом встретили недужного царя. Смятение, страх водворилось в царских палатах. Почти все бояре прибыли во дворец. Слуги и чиновники бегали в беспокойстве по комнатам: многие проливали слезы, другие были как будто в беспамятстве.
 Царица Марья опустилась перед мужем на колени, подсунула руку ему под голову, ласково промолвила:
                - Свет очей моих, Борис Федорович…
 И не слезинки из глаз царицы не покатилось. Свела брови на переносице, крепится.
 - Погоди, сейчас лекарь явится.
 Князь Котырев-Ростовский шепнул Телятевскому:





38

 - Кажись, помирает. Где патриарх?
 Торопливо вошел доктор. Оголив Борису руку, немец-лекарь подставил медный таз, пустил кровь. Она сочилась тонкой струей нехотя, темная, вязкая.
 Государь не приходил в себя.
 Явился патриарх Иов с попами.
 Бояре толпятся в Трапезной, головами качают, вздыхают. Ждут бояре исхода. У Семена Никитича Годунова лицо бледное, губы дрожат. Стоит он в стороне, ни с кем ни слова. Басманов по Трапезной ходит. Иногда останавливается, кинет взгляд на дверь опочивальни и снова меряет палату шагами.
 Медленно и тревожно тянулось время. И вдруг заплакали, заголосили. Семен Годунов, а за ним остальные кинулись к опочивальне, но раскрылась дверь, и им навстречу вышел, опираясь на посох, патриарх. Вытер слезы, сказал скорбно:
 - Государь и великий князь Борис Федорович преставился!

XXY

 Бренные останки знаменитого царя погребли в церкви святого Михаила и воздвигнули гробницу рядом с законными владетелями России племени Рюрикова. Окружными грамотами от имени патриарха и синклита приглашали народ целовать крест царице Марии и детям ее, царю Федору и царевне Ксении, обязывая страшными клятвами не изменять им, и не хотеть на государство Московское ни бывшего князя тверского Симеона, ни злодея, именующего себя царевичем Дмитрием. Не уклоняться от царской службы, но служить верою и правдою, не страшась ни трудов, ни смерти.
 Присягала новому государю Москва. Народ валил в Кремль. На Соборной площади толпы. В Архангельском соборе крест целовали дьяки и дворянство служилое. Дьяки присягу бубнили:
 - Всякие дела делать вправду, тайных и всяких государевых дел и вестей никому не сказывать.
  А еще:
 - Казны всякой и денег не красть, дел не волочить, посулов и поминок не брать.
 Народ, чтоб приставы не слышали, потешался:
 - Дьяку и волку веры нет!
 - Седни дьяк божится, а завтра сунься к нему за правдой без денег…
 Благовещенский собор, служивший великим князьям и государям домовой церковью, заполнили бояре. Сам патриарх Иов приводит их к присяге царю Федору Борисовичу.
 Молодой царь с матерью Марьей Григорьевной и сестрой Ксенией тут же. Государь бледен и серьезен. В нелегкий час принимает царство.
 С икон смотрели на царя Федора Борисовича и бояр строгие глаза святых. Андреем рублевым и Феофаном Греком и другими великими художниками писаны эти
иконы.
                Чуть в стороне от царской семьи стоял боярин Басманов. Уловит Ксения его взгляд, потупит очи. Сердцем чуял боярин, нет у него любви к царевне, просто нравилась она ему, однако обещание покойного царя Бориса женить его на Ксении помнил. Войти в родство с царем – это ль не заманчиво для боярина?
               




39

                Худой, как жердь, князь Иван Борисович Черкасский хмурился, смотрел исподлобья. Даже мертвому не простил он тех унижений и ссылку, на какую был обречен царем Годуновым.
  Князь Иван Борисович думал, что неспроста Годунов услал с войском и Шуйского и Голицына. Боялся.
 Котырев-Рубцов поклоны отбивал на коленях. Крестился истово. Басманов усмехнулся, подумал: “И молебна нет, а князь вон как лоб колотит”.
 Князь Телятевский к уху боярина Басманова склонился, зашептал испуганно:
 - На Красной площади народ друг друга топчет.
 - Стрельцов призвать, - охнул боярин Петр и стал пробираться к выходу.
 А случилось так. Какой-то юркий холоп завопил:
 - Мужики, за Спасскими воротами еду раздают, по миске каши гречневой. Айдате!
 И закружилось все, заходило ходуном. Через ворота на Красную площадь побежал народ. Глядь, а там уже люда видимо невидимо, друг друга с ног валят, топчут, кричат.
 Появились стрельцы с боярином Басмановым, кинулись народ усмирять бердышами, кулаками. Навели стрельцы порядок, выволокли из площади задавленных и покалеченных.
 Покуда боярин Петр усмирял народ, в котлах каша закончилась. Народ расходился с площади злой, бранился:
 - Худо царь Федор править начал!
 - Запомним день крестоцеловальный…

XXYI

 Юный царь Федор Борисович, хотя неопытный, но умный и наученный книжной мудрости, ревностно занялся делами государственного управления. Назначил немедленно главным воеводой над войском боярина Петра Федоровича Басманова.
 Бояре молодому царю не перечили. Едва Федор имя Басманова назвал, как патриарх Иов пристукнул посохом об пол:
 - Петра знаем.
 И Дума приговорила воеводой над полками, какие против вора стоят, быть Басманову, придав ему в помощники боярина князя Михаила Петровича Котырева-Ростовского для того единственно, чтобы избранием знатного человека успокоить гордость боярскую. Князьям Федору Ивановичу Мстиславскому, Василию Ивановичу Шуйскому и брату его, Дмитрию, велено было прибыть из войска и правительствовать в синклите. Народу тоже нравилось такое назначение: князь Мстиславский уважаем был боярами по своей знатности и добродушию, князь Василий Иванович Шуйский был обожаем народом за свою приветливость с низшими и связи с именитым купечеством,
которое управляло народным мнением.
                Может, кто из думных бояр возразил бы против Басманова, да рать самозванца к Москве приближалась.







40

 Войско еще не присягало: царь Федор велел воеводе Басманову привести его к присяге при себе, и приказал новгородскому митрополиту Исидору сопутствовать воеводе, чтоб своим присутствием и пастырским убеждением рассеять всякие сомнения.
 Все было тихо и спокойно в Москве: страсти молчали и только ждали искры, чтоб вспыхнуть. Смерть царя, которого все боялись, наложила какое-то оцепенение на умы.
 Царь Федор призвал Басманова во дворец и принял его в тереме матери, где находилась также и царевна.
 - Петр Федорович! – сказал юный царь. – Почитаю тебя семьянином нашим и хочу побеседовать с тобою в присутствии милых сердцу. Завтра ты отправляешься к войску и там должен решить участь России. Служи нам, как ты служил отцу моему. Клянусь тебе, что награжу тебя свыше твоих надежд…
 Басманов бросился на землю и перед святыми иконами поклялся страшною клятвою служить верно царю законному и царице-матери.
 - Петр Федорович! – сказал царь. – Не как от слуги, но как от верного друга требую от тебя советов. Скажи откровенно, смело, что я должен сделать, чтоб привлечь любовь народа моего.
 - Государь! Народ всегда расположен любить царя, - сказал Басманов, - и ничего нет легче для царя, как приобрести любовь народную. Вся трудность и вся мудрость царствования состоит в выборе мужей, которым вверяется исполнение воли царской, и которые допускаются к доверенности государя. Выбор вельмож есть гласная исповедь царя – мерило, которым народ измеряет любовь царскую к себе и возраст царю своею любовью.
 - Познаю мудрость твоих советов.
 Басманов молчал. Царь встал и промолвил:
 - На тебя вся моя надежда, Петр Федорович. Ступай с Богом, отправляйся к полкам и силою оружия покончи со смутой.
 Басманов заверил царя Федора служить ему верно, вора разбить и, изловив, в Москву доставить, покончить со всякой смутой.
 Хоть и обещал Басманов покончить со смутой на Руси, однако брало сомнение. Нелегкую ношу взваливает на себя. “Кабы раньше, в самом начале, когда самозванец рубеж переступил, иное дело. На худой конец вручили бы воеводство в ту пору, когда самозванец под Путивлем и Кромами топтался”. В то время царь Борис повел с Басмановым речь о том, да вскорости замолчал. Видать, родовитых бояр и князей остерегался. Ныне же самозванец в силе великой и успех ему сопутствует.
 Шел Басманов, покидая царские хоромы, голову опустив, борода смолистая, кудрявая. В переходе полумрак, горели редкие свечи. Поздно, и в покоях безлюдно и тихо. Вдруг в сенях кто-то ему дорогу заступил. Басманов глаза поднял и ахнул удивленно: царица Ксения перед ним стояла и говорила тихо, но решительно:
 - Не суди меня строго, Петр Федорович, что остановила тебя. Не случайно я здесь – выхода твоего караулила. Знаю, утром Москву покидаешь, оттого и увидеть тебя захотела, сказать на прощанье. Люб ты мне, Петр Федорович. Вишь, сама тебе о любви
своей признаюсь. Воротишься с победой, тогда, коли по сердцу я тебе, упрошу мать и
брата замуж за тебя отдать…
 Онемел Басманов, не знал, что и отвечать. Вот ведь как храбра царевна! По





41

всему видать в мать, Марью Григорьевну, одной с ней скуратовской породы. Марья, сказывают, в молодые годы Бориса Годунова на себе женила, теперь вот Ксения его, Басманова, выбрала.
 А царевна шепчет:
 - Молчи, Петр Федорович, и слушай! Мил ты мне и давно в сердце моем. Ночами снишься мне!... - Протянула руку, погладила Басманова по щеке. – Любимый мой, ненаглядный. – Прижалась к нему, шепча: - Обними меня, поцелуй…
 Басманов будто меда хмельного отведал. Подхватил, легко поднял Ксению на руки. Губы у нее горячие, влажные. Но Ксения неожиданно отстранилась, промолвила:
 - Пусти! Воротишься, твоя буду.
 И скрылась.

XXYII

 Воевода Петр Федорович Басманов сидел один в комнате в своем доме в Китай-городе и при свете лампады перебирал бумажные свитки, выкладывая на счетах число воинов из каждой области. Вдруг постучались у ворот. Верный слуга отпер, и через несколько минут вошел в избу брат боярина окольничий Иван Федорович Басманов, бросил шапку на скамью, присел и сказал:
 - Худо, худо брат! Какой-то бес обуял сердца и умы. Нет ни согласия, ни усердия между боярами и они как конь без узды, мечутся без дороги, через пень и колоду, сами не зная куда. Бывало, никто не смел пикнуть против воли царской, а ныне так все судят да рядят, и в каждом доме завелась душа. Князь Федор Хворостин был на пиру у князя Никиты Трубецкого и порассказывал мне такие вещи, что верить не хочется!
 - Беда государству, когда что голова, то совет, что сердце, то воля! – возразил Петр Федорович. – Если нет силы, которая бы могла держать на привязи страсти и управлять умами, царство рушится. Теперь нет этой силы!
 - Бояре взбеленились! – сказал окольничий. – Так и ревут: не хотим Годуновых! Правда, надоел наш царь Борис, но пуще надоели его гордые, бестолковые и свирепые свойственники. Ведь один Семен Никитич стоит татарского набега, чумы, голода и пожара. Ну, где тут видно мудрость царя Бориса, чтоб держать при себе этакого злодея? Поневоле народная любовь простынет, когда такая льдина заграждает путь к престолу. Как бы то ни было, но что посеяли, то и выросло. Молчали, терпели, а теперь вдруг завопили и разбрелись в разные стороны.
 - Как обыкновенно стадо без пастыря. Царь Федор умел не по летам, привык к делам государственным, присутствуя в думах с отрочества, добр, великодушен и научен книжным познаниям, но того мало, чтобы царствовать в нынешнее время: надобно иметь сердце львиное и волю железную, чтобы управлять таким царством, как Россия.
 При всех своих похвальных качествах Федор Борисович не имеет одного, и притом самого необходимого – твердости душевной. Он слаб духом, а слабый цвет – заглохнет в дурной траве. Его окружают Годуновы, ненавистные народу, злые и непосадные к делам великим. Я советовал ему удалить их всех: он не хочет. И так не моя
вина, если случится несчастье.
                - Но у тебя в руках сила, брат, - сказал окольничий, если ты разобьешь скопище самозванца, так все придет в прежний порядок.





42

                - Тогда настанет какое-нибудь другое зло, - возразил боярин. – Все вы толкуете, а не видите, от чего зло и где оно таится. Жестокое правление Иваново ослабило Россию, а презрительное, мрачное царствование Бориса ее истощало. Она больна теперь, и оттого весь состав ее без жизни и без чувств. Немудрено овладеть слабым телом с унылою душою! Появился смелый муж со священным именем, и Россия простерла слабые длани свои, чтоб принять на лоно того, от которого ожидает исцеление.
 Появление Дмитрия ныне удивляет весь мир. Человек, называемый бродягою, самозванцем, приводит в движение умы и сердца.
 - И это говоришь ты, братец, отправляясь на истребление самозванца? – возразил окольничий, значительно посмотрев на брата.
 - Не я говорю, любезный брат, а говорит Россия моими устами. Ты сам удивлялся дерзновению бояр. Мне доносят, что на площадях и по кружалам толкуют еще смелее: “Человека, называющегося Дмитрием, еще не знают в Москве и уже наклонны в его пользу, а в областях он чтим и любим, как царь законный. Города и крепости поддаются ему, воины переходят к нему толпами, противных ему бояр вяжут и передают, а другие сами спешат под его знамена. О храбрости его и искусстве в военном деле рассказывают чудеса.
 Признаюсь тебе, брат, я обманулся в моих надеждах, я думал, что Борис силою своего ума и твердости души спасет Россию от смуты, но Борис погиб от гнева Божьего, а сын его Федор, царствуя в женском тереме и смотря на Россию глазами Годуновых, угрожает ей большими бедствиями, нежели отец его. Муж, называющийся Дмитрием, один может успокоить и воскресить Россию.
 - Брат, я боюсь за тебя. Неужели ты замышляешь измену?
 - Измену? Разве доказано, что этот человек не истинный царевич? Если Годуновы сомневаются в истине царевича Дмитрия, то и нам позволено сомневаться.
 - Что ж думаешь ты делать?
 - Сам не знаю. Быть меня свяжут и выдадут этому Дмитрию так же, как и других воевод! Чего надеяться, если в войске такой дух, как в Москве.
 - Я не хочу оставаться здесь и еду с тобою, - сказал окольничий.
 - И хорошо сделаешь. Здесь оставаться ненадежно.
 - Должно думать, что здесь уже много приверженцев этого самозванца.
 - Один Бог ведает. Поедем к войску, брат, а там увидим, что должно делать. Может быть, нам удастся еще спасти Россию. А сейчас отдыхать. Едем завтра утром.


Глава вторая

I

 Осада Кром продолжалась и шла весь Великий пост. Огромное войско безнадежно застряло у маленького городка с деревянными стенами и земляным валом, который обороняли казаки с их атаманом Корелой и несколько сотен жителей.
                Осадные пушки – некоторые из них были так велики, что их не могли обхватить
и два человека – без труда разбили городские стены и сожгли все деревянные постройки в городе. Однако земляной вал оказался неприступен. Казаки вырыли в нем сложную





43

систему ходов и нор – подземный город, в котором они укрывались от ядер, бомб и огня. Войско Мстиславского никак не могло взять его вал приступом. При приближении врага казаки прятались в своих норах. Отдельных смельчаков, пытавшихся сунуться туда вслед за ними, ждала меткая пуля из темноты, а нападать толпой невозможно – вход в подземное убежище был слишком узок. Казаки били без промаха из своих длинных ружей. Каждый день они клали у вала 50-60 московских ратников.
                Выкурить казаков из их убежища было непросто: расположение подземных ходов москвичи не знали, а сидение под землей казаки переносили с редким терпением. Впрочем, особой нужды они не испытывали. Под землей у них хранились большие запасы сухарей и водки и в перерывах между приступами, там вовсю шло казацкое гулянье, с музыкой и песнями. Вместе с ними в норах жили даже женщины, которые, часто разгулявшись после выпивки, вылезали голыми наружу и в поруганье московским ратникам показывали им зад или перед.
                В лагере Мстиславского росло число тайных приверженцев царевича. Этому способствовали послания Дмитрия, прилетавшие в московский лагерь из Кром на стрелах. Некоторые и воеводы открыто показывали свои симпатии к осажденным.
 Михаил Глебович Салтыков, во время одного из приступов, когда был даже успех, вдруг по непонятным причинам распорядился убрать с насыпи пушки и прекратить стрельбу. Сам Мстиславский, не получивший от Бориса ни царевны Ксении, ни Казани с Сибирью, начал тоже тайно мирволить Дмитрию.
 В довершение ко всему в лагере московского войска начались болезни и голод. Выжженная и опустошенная Камарницкая область не могла прокормить такое большое войско.
 17-го апреля под Кромы приехал Басманов, привезя с собой приказ Федору Мстиславскому и Шуйскому возвратиться в Москву. Карьеру, еще до приезда в лагерь под Кромы, Басманов сделал в считанные месяцы, благодаря успешной обороне Новгород-Северского. Услуги, оказанные им династии, имели особый характер. Общую оборону крепости осуществлял старший воевода. У младшего воеводы Петра Федоровича Басманова была своя роль. Он своевременно обнаружил измену в гарнизоне Новгород-Северском и железной рукой подавил мятеж. И теперь отправляя Басманова в войско вторым воеводою (первым был Котырев-Ростовский) Федор Борисович руководствовался несложным расчетом. Царь Федор Борисович имел много соглядатаев в лагере и своевременно получал сведения о шатости войска. Басманову отводилась та же роль, которую он уже сыграл однажды при обороне Новгород-Северского.
 Басманов имел поручение привести армии к присяге. Патриарх Иов по немощи не мог покинуть Москвы, и поэтому церемонией присяги было поручено руководить новгородскому митрополиту Исидору – второе в церковной иерархии лицо.

II

 На следующий день полки приводили к присяге. Один за другим подходили воины к кресту, который держал новгородский митрополит Исидор и, преклонив колено,
целовали его на верность новому царю. Однако в людской сумятице кое-кто из дворян
уклонился от крестоцелования.
                То, что в лагере зреет заговор, Басманов не сомневался. Но кто во главе мятежа





44

станет? Кто заговорщики? Рядом стоят Иван Годунов, Андрей Телятевский, Зять Семена Годунова, Михайло Салтыков – эти, конечно, будут преданы царю Федору, размышлял Басманов.
                Василий Голицын, первый из рода Гедиминовичей, про знатности превосходит даже Мстиславского, главу боярской думы. Однако Борис Годунов, еще, будучи правителем при Федоре Ивановиче, поставил Голицыных ниже Шуйских и Трубецких, чтобы убрать их из числа претендентов на царский трон. Василию Голицыну есть, за что не любить Годуновых. Такой вряд ли положит свой живот за новую династию.
 Митрополит Исидор с трудом полки к присяге привел. Сыскались стрельцы, какие недовольство Годуновым вслух высказывали, за царевича Дмитрия ратовали. Особенно роптали в полку, какой самовольно из Можайска от князя Дмитрия Васильевича Туренина в свое время в Москву ушел. Товарищи казненных стрельцов – десятника Максюты да Кузовкина с Еролкиным громогласно спрашивали:
 - Отче, в присяге самозванец именуется Гришкой Отрепьевым?
 А рязанские дворяне Ляпуновы добавили:
 - Годуновы имя дьяка чудовского приплели с умыслом. Им бы народ обмануть, и ладно! Однако мы знаем царевича Дмитрия.
 Войско, до сих пор наружно верное Борису, стало двоиться. К прежним недоброжелателям к Годуновым стали приставать и те, которые относились к делу равнодушно. Митрополит видел, что не миновать усобицы. Ничего не оставалось ему, как уехать в Москву со своим духовенством.
 Басманов, прибыв под Кромы, горячо убеждал войско служить Федору Годунову. Он организовал в лагере охоту за тайными приверженцами самозванца. Что ни день воеводы рассылали по всему лагерю своих людей, которые подслушивали, что там говорили, и доносили обо всем Басманову. Сведения Басманова полностью совпадали с его выводами, что на стороне Дмитрия больше людей, чем на стороне царя Федора.
 Воеводе предстояло железной рукой покарать сторонников самозванца в интересах Годуновых. Но положение династии было шаткое.
 Сохранив верность Годуновым, Басманов должен был бы пролить потоки крови. В числе первых пришлось бы арестовать воевод князей Голицыных, как теперь Басманов убедился, они истинные вдохновители заговора. Однако по матери Голицыны доводились братьями Басманову, и он издавна привык считаться с авторитетом старшей по знатности родни.
 Еще за два года до вторжения самозванца в пределы Московского государства, царь Борис Годунов получил донос о том, что князь Борис Михайлович Лыков, сходясь с Голицыными и с князем Борисом Татевым, про него, царя Бориса, рассуждали и умяшляли всякое зло. Круг названных лиц был связан тайной дружбой, а отчасти и родственными узами.
 В силу превратности гражданской войны одни члены этого кружка оказались заброшенными к самозванцу, другие же оставались в царских полках. В былые времена злые речи Голицыных и их друзей против царя Бориса, не были подкреплены никакими практическими шагами, а поэтому Годунов не придал доносу никакого значения.
                После смерти Бориса недовольные от слов перешли к делу. Кончина Бориса побудила в них честолюбивые надежды. Положение династии Годуновых было непрочным, а Голицыны первыми из бояр покинули ряды ее сторонников.





45

 В течение долгого времени Голицыны командовали передовым полком, в составе которого числилось не менее тысячи рязанских дворян. Рязанцы не скрывали своего негодования на Бориса, запретившего им зимовать в своих поместьях. Голицыны могли рассчитывать на их помощь. Не случайно одним из главных инициаторов заговора под Кромами стал видный рязанский дворянин Прокопий Ляпунов. Заговорщики поспешили установить связи со своими давними друзьями и единомышленниками в Путивле, в ставке Дмитрия. Князья Борис Петрович Татев и Борис Михайлович Лыков оказали самозванцу исключительные услуги, поскольку первый вскоре получил боярство, а второй стал кравчим самозванца. Лыков поддерживал наиболее тесные связи с заговорщиками.
 Голицыны понимали, что рискуют головой, и не жалели сил, чтобы втянуть Басманова в заговор. Кроме милостей Бориса, ничего не привязывало Басманова к правящей династии. Переход власти к царице Марии Скуратовой и Семену Годунову не мог не поколебать его верности трону. Между родом Бельских и родом Басмановых существовала кровная вражда. Именно отец царицы Малюта Скуратов положил конец блестящей карьере Басмановых в опричнине. По его навету инициатор опричнины Алексей Басманов был казнен, а его сын Федор Басманов умерщвлен в тюрьме. Петр Федорович не имел оснований щадить дочь Малюты и его внука царевича Федора Борисовича.

III

 Князь Голицын совсем потерял покой. Намедни явился к нему человек с письмом от Дмитрия. Тот высказывал обиды, грозил: коли-де князь Василий с войском не перейдет к нему, царевичу, то он не поглядит на голицынские заслуги.
 “Не хитри, князь Василий, - писал царевич. – Служи мне, как служат князь Татев с Мосальским и иные бояре и дворяне”.
 Долго размышлял над письмом Голицын, и так прикинет и эдак. Один голос шепчет: “По всему видать, недолго сидеть Федору на царстве”. А другой голос перебивает: “Ой, не прогадай, князь Василий! Вдруг вывернется Федор, и тогда не будет тебе пощады от Годуновых”.
 Первый голос посильнее, он свое твердит: “Не бывать тому, чтоб Годунов на царстве остался. Скоро, скоро самозванец в Москву вступит”.
 С Шуйским бы душу отвести, да Басманов князя Василия Ивановича в Москву отпустил. К обеду позвал Голицын брата Ивана. Ели вдвоем, разговаривали шепотом.
 - Плохи дела, брате, у царя Федора, - сказал князь Василий.
 Иван ложку отложил, крошки хлебные с бороды смахнул.
 - Я ль того не примечаю? Чать, не повылазило!
 - Как бы не запоздать, когда калачи делить начнут.
 - Да-а… Однако, и не прогореть бы! – Иван брату в глаза заглянул. – Мы с тобой, брат Василий, в согласии, а как с Басмановым.
 - Знаю, в том и печаль. Сдается мне, брате, надобно нам еще недельку
повременить, а там, при случае, Басманова уломать. Коли, не поддастся, так мы свои
полки уведем.
                - Речь твоя верная, - кивнул князь Иван. – А за неделю, глядишь, новое что





46

приключится.

IY

                Но не Голицыны склонили Басманова перейти к самозванцу, сам он решился. Мысль эта еще в Москве зародилась, усилилась под Кромами, когда войско присягало царю Федору, и в полках раздался ропот. А принял решение от обиды. В Москве были определены новые назначения воевод. Их Басманов и Котырев объявили по приезду под Кромы. Но не прошло и пары недель, как из Москвы прибыл посланец, который объявил, что Семен Годунов пересмотрел эти назначения. Их он не согласовал с боярами. Властью главы сыскного ведомства назначил первым воеводой сторожевого полка своего зятя Андрея Телятевского, бывшего опричника.
                Когда дьяк огласил эту роспись в присутствии бояр и воевод, Басманов склонился на стол. Из глаз у него потекли слезы. После того, как обида немного отлегла, он встал из-за стола и сказал:
 - Отец мой, Федор Алексеевич, был выше деда Андрея Телятевского. А ныне Семен Годунов выдает меня зятю своему в холопы, князю Андрею Телятевскому. Мне жить сегодня не хочется, лучше принять смерть.
 У Басманова закралось сомнение, не напрасно ли он связал себя с Федором Годуновым? Слаб молодой царь и на царстве сидит непрочно. А царевич Дмитрий, хотя и самозванец, по всему крепок. На царские войска надежды мало, его в подчинении Годуновым держать непросто. В любой час переметнуться к самозванцу могут. Вот при митрополите Исидоре и то самозванца поминали. И Басманов сказал себе: “Ох, Петр, соображай, коли ты главный воевода и любимец царя Федора, ныне в службу к самозванцу вступишь, поможешь ему против Годунова, в великой чести окажешься у него, особливо, когда он царем станет”.
 А тут еще прислал Дмитрий к воеводе Басманову дворянина Бахметьева с грамотой. Писал самозванец, что готов забыть Басманову его службу Годуновым и то, как он против него, царевича Дмитрия, бился у Новгород-Северска. Пусть только воевода Петр немедля со всем царским войском придет к нему.
 Басманов отправил повинное письмо Дмитрию, извинялся, что так долго служил Борису, потому что не был уверен, что явился истинный Дмитрий. “Я не был никогда изменником и не желаю своей земле разорения, а желаю ей счастья. Теперь всемогущий Промысел открыл многое, притом, сам ближний Бориса, Семен Никитич Годунов, сознался мне, что ты истинный царевич. Теперь я вижу, что Бог покарал нас и мучительством Борисовым, и настроением боярским, и бедствием царствия Бориса за то, что Борис не право держал престол, когда был истинный наследник. Теперь я готов служить тебе, как подобает”. Тем временем Басманов хотел подготовить войско, чтобы переход на сторону нового царя обошелся без братнего кровопролития.

Y

 К Кромам был выслан отряд под началом Дворжецкого и Запорского с целью
побудить московское войско к признанию Дмитрия, и если потребуется, оказать помощь мятежникам.
               




47

                Чтобы усилить смятение и растерянность в московском лагере, Запорский придумал военную хитрость. Он вызвал к себе одного из своих солдат, русского, и сказал ему:
 - Берешься ли послужить своему прирожденному государю Дмитрию Ивановичу, и согласен ли потерпеть за него?
 Русский без колебаний отвечал:
 - За своего государя Дмитрия Ивановича я готов умереть и всякие муки претерпеть.
 Ну, так возьми это письмо и попадись в руки годуновцев.
 Подложенное письмо, изготовленное Запорским, было написано якобы от имени гетмана Жолневского и извещало кромчан и казаков Корелы о подходе сорокатысячного коронного войска. Как и надеялся Запорский, оно сильно напугает московских воевод. Молодец с письмом пошел мимо обоза, показывал вид, что пробирается в Кромы, Караульные его остановили, спрашивали: кто он и куда идет? Тот сказал:
 - Я иду от моего государя царя и великого князя всея Руси Дмитрия Ивановича в Кромы с грамотою.
 Его схватили и представили Басманову. Взяли у него письмо, и прочитано было оно в присутствии совета бояр, находившегося в войске. Воеводы, прочитавши эту грамоту, проверили ей совершенно и стали рассуждать: если польское войско нападет на русское в таком положении, в каком находилось последнее, то совершенный успех будет на стороне поляков, а русских ожидает неминуемое и жестокое истребление. Невозможно было думать о воинском строе для встречи неприятеля, когда все войско волновалось. Пришлось бы тогда сражаться не только с поляками, но и со своими: а свои, не объявившись еще как следует, били бы друг друга, не разбирая, где свой, а где противник.
 Пока воеводы размышляли и так, и сяк, прибежали к ним татары: татарский отряд был послан на объезд. Начальствовал ими Иван Годунов. Он встретился с Запорским и, как следовало ожидать по его трусости, бежал. Татары уверяли, что собственными глазами видели польское войско.
 Тогда Басманов сошелся с Василием Васильевичем Голицыным, братом его Иваном Васильевичем, Михайлом Глебовичем Салтыковым, и стали они рассуждать, что им делать. Басманов говорит им так:
 - Видимое дело, что сам Бог ему пособляет: вот, сколько мы с ним не боремся, как из сил не бьемся, а ничего не сделаем. Он сокрушает силу нашу, и наши начинания разрушает: стало быть, он настоящий Дмитрий, законный наш государь. Если б он был не простой человек, Гришка-расстрига, как мы думали, так бог ему не помогал. И как простому человеку, можно сметь на такое дело отважиться! Сами видим в полках наших шатость, смятение: город за городом, земля за землею передаются ему, а литовский король посылает ему помощь. Не безумен же король. Значит, видит, что он настоящий царевич! Придут поляки, начнут биться, а наши не захотят. Все государство русское приложится к Дмитрию, и мы, как ни будем упорствовать, а все-таки, наконец, поневоле покоримся ему, и тогда будем у него последние и останемся в бесчестии. Так, по-моему, чем поневоле и насильно покориться, лучше теперь, пока время покоримся ему по доброй воле, и будем у него в чести.
                Голицыны согласились с мнением Басманова. О Салтыкове нечего было и заботиться. Он прежде всех был склонен на это. Оставалось теперь только одно: склонить





48

или принудить войско. Зазорно, казалось, самим предводителям объявить о переходе. Это значило подать пример измены и повод к непослушанию, разохотить ратных к смутам. Положили снестись с кромчанами, чтобы те подали начаток этому делу, а свои подготовленные докончат его. В Кромы был отправлен лазутчик с известием, что верные Дмитрию московские люди поддержат нападающих
 В назначенный день кромчане должны были броситься на обоз москвичей по данному знаку, и в то же время свои помогут. Все, кто за Дмитрия – перейдут на другой берег реки Кромы, начальников повяжут, упорных прогонят или принудят. Знаком к этому будет то, что верховой подбежит к валу.

YI

 В установленный день, 7-го мая, в четыре часа утра все кромчане стояли наготове. Корела воспользовался беспечностью русских, ночью загатил топь и наскоро устроил мост через реку.
 Московские воеводы собрались у разрядного шатра. Вдруг по данному знаку с криком вырвались кромчане и бегут в обоз. В это самое время Прокопий Ляпунов с толпой преданных ему Рязанцев окружают шатер, требуют присяги Дмитрию и приказывают вязать воевод. Раздались крики.
 - Боже сохрани, Боже пособи, Дмитрию Ивановичу!... За реку, за реку!
 Потянули связанных воевод и Басманова тоже. На мосту развязали ему руки. Толпы бежали к мосту. Тогда Басманов, стоя на мосту, показывал грамоту Дмитрия, которую последний присылал в обоз во множестве списков. Басманов кричал громким голосом:
 - Вот грамоты царя и великого князя Дмитрия Ивановича! Изменник Борис хотел погубить его в детстве, но Божий Промысел спас его чудесным образом! Он идет теперь получать свое законное наследство. Сам Бог ему помогает! Мы признаем его теперь за истинного Дмитрия – царевича, законного наследника и государя Русской земли. Кто с нами соглашается, тот пусть пристает к нам, на эту сторону, и соединяется с теми, кто сидит в Кромах. А кто не хочет, пусть остается на другой стороне реки и служит изменникам против своего государя!
 Толпы бежали за реку. На мосту стояли священники с крестами в руках. Они принимали крестное целование на имя Дмитрия Ивановича. От чрезвычайной давки подломился мост. Многие попадали в реку, иные перешли ее вброд или верхом переехали. Были такие несчастливцы, что попали в глубокие места и утонули. Между тем раздавался несмолкаемый крик.
 - Многая лета царю нашему Дмитрию Ивановичу! Рады служить и прямить ему.
 Нашлись, однако, такие, кто выкрикивал в ответ здравицы Федору Борисовичу. Корела, разъезжавший по берегу на коне, призвал сторонников царевича заткнуть им рты:
 - Бейте их, да не саблями и пулями, а батогами, бейте да приговаривайте: вот так вам! Не хотите биться против нас!
 Предложение атамана особенно по вкусу рязанцам, которые с гоготом и насмешками принялись гонять годуновцев плетьми, палками, а то и просто кулаками. И от
этого иные ворочались и объявляли, что готовы покориться Дмитрию Ивановичу.
 Князь Андрей Телятевский стал при народе и кричал:





49

 - Стой же, братцы, до последнего, и не будьте изменниками.
 Но когда у него начали отнимать народ, а люди передавались, он бежал из лагеря. Убежал и товарищ Басманова Котырев-Ростовский, по имени первый воевода. Он остался верен Годуновым. Были такие, которые не приставали ни на ту, ни на другую сторону и кричали:
 - Кого на Москве царем признают, тот нам и царь!
 Иные, испуганные переполохом, не разобравшись в чем дело, бежали на возах и верхом из лагеря. Кто в Москву, кто спешил в свою деревню. Трусы прятались друг у друга, спрашивали: что это? Но не могли друг другу отвечать. В неистовстве бросались друг на друга, стрелялись и рубились, не зная, о чем идет дело, и таким образом много побили людей напрасно.
 Немцы упорно стали под свое знамя и не хотели переходить. Басманов послал им убеждение служить законному государю. Часть из них передались Дмитрию, другая убежала.
 Родственники царя Федора, Иван Годунов также бежал, но его догнали, связали и решили отправить к Дмитрию.
 К вечеру все было кончено.

YII

 Когда в Москву добрались Котырев и Телятевский с плохими известиями об измене, в войске у князя Василия Ивановича Шуйского в просторных хоромах собрались Бельский, которого недавно царь Борис Федорович из ссылки в Москву воротил, Лыков – сосед Бельского, Мстиславский и Черкасский. Судили-рядили князья, как жить и уговорились: царя Федора руку держать, однако, явно этого до поры не высказывать. Если самозванец к Москве подступит, тогда и переметнутся к нему.

YIII

 Переметнулось войско к самозванцу. Стрелецкие полки, надежда Годуновых, ушли к вору.
 Уныло в дворцовых хоромах. Собрал царь Федор бояр на думу, а какой от нее толк? Разве что князья Котырев-Ростовский и Телятевский, убежавших от войска в Москву, поведали, как Басманов с Голицыным и Салтыковым самозванцу передались.
 Шуйский тихонечко голос подал: надо-де ополчение скликать. Сказал и сам своим словам не поверил: когда теперь войско соберешь?
  Патриарх Иов вздохнул.
 - Все в руке Божьей.
 Отмолчались бояре, и царь, хоть книжно и разумен, а без опыта, малолеток, за шестнадцатый едва перевалило, не видел спасения.
 С той думы государь отправился к царице, выплакался навзрыд.
 Царевна Ксения в опочивальне затворилась, никому на глаза не показывается! Жизнь царевне опостылела. Обманул ее Басманов, а как надеялась на него Ксения…
                В Москве гуляли по рукам письма самозванца. Писал он, что не винит люд в крестоцеловании Федору. Годуновы его, царевича Дмитрия, престола родительского





50

лишили, коварством на царство сели.
 Грамоты самозванца люд смущали. Приставы смутьянов хватали, в пыточную волокли. Сам боярин Семен Никитич Годунов с них допросы снимал с пристрастием, казнил. Однако хватай не хватай, а народ не утихомиришь. Волновалась Москва, ждала скорых перемен.

                IX

 Дмитрий жил в Путивле с февраля, уже около двух месяцев. Там у него устроился сам собой двор: маленький Путивль сделался на некоторое время оживленной и многолюдной столицей. С разных сторон Руси туда беспрестанно прибывали охотники служить Дмитрию. Многолюдство привлекло туда и торговцев, образовалось там подобие ярмарки. Вместе с этим Путивль сохранял воинственный образ: каждый день опасались то нападений, то измены. На стенах были заряженные пушки. И день, и ночь пушкари, чередуясь, стояли наготове с фитилями. По валу и по всему посаду и по околице ходили и ездили отряды для надзора. Дмитрий деятельно работал над воинским делом, прибегал и к благочестию. Он приказал привезти из Курска чудотворную икону Божьей Матери, которая славилась знамениями и исцелениями.
 В Путивль 10-го мая приехал князь Иван Голицын. Товарищами ему были выборные от всех полков, собранные для этой посылки во имя разных земель и уездов русских. Иван Голицын ударил челом уже не царевичу, а царю Дмитрию Ивановичу. Басманов и другие, переметнувшиеся на сторону Дмитрия, воеводы нашли удобную формулу, чтобы оправдать свою измену и примирить царя с воевавшими против него служилыми людьми.
 - Государь, царь и великий князь Дмитрий Иванович! – низко кланяясь, говорил Иван Голицын. – Прислало нас войско из-под Кром, бьет тебе челом и обещается тебе служить. Молят, государь, твоего милосердия и прощения, что мы по неведению своему стояли против тебя, прирожденного своего государя. Нас Борис ослепил и обманул, называя тебя Гришкой Отрепьевым, но когда нам дали другой образец присяги, где не упоминалось о Гришке, так мы уразумели, убереглись и единодушно все положили, чтоб ты, наш государь, прирожденный, шел и воцарился в столице блаженной памяти отцов твоих. Ныне вместо присяги Борисовым детям мы учиняем присягу тебе, а бояр, что держатся Бориса, перевязали. На Москву послали мы знатных людей объявить, что мы все признали тебя наследным и законным своим государем, чтоб в Москве подобно нам, принесли тебе присягу на послушание.
 Дмитрий принял их чрезвычайно любезно, обнадеживал милостью, вполне извинял их за то, что они до сих пор были его врагами, и вообще обворожил ласковым обращением.
 Ивана Годунова, как родственника Бориса, посадили в тюрьму в Путивле.
 Вслед за этими депутатами приехал в Путивль Басманов. Выехав из обоза, этот главнокомандующий встретился с Запорским и от него узнал, что грамота о прибытии польского войска была фальшивая и написана самим Запорским. Басманову стало стыдно своего легковерия, хотя он не раскаивался более, что передался новому царю. Когда он
явился к Дмитрию и принес повинную, Дмитрий принял его дружелюбно. Оба сразу узнали, поняли друг друга. Дмитрий стал дорожить им, потому что видел в нем человека





51

способнее и умнее других. Привязался к Дмитрию и Басманов, когда увидел, что Дмитрий умеет ценить преданность, дружбу и ум. Басманов, важнейший до сих пор враг Дмитрия на пути к московской короне, теперь сделался его первым советником. Дмитрий отправил Басманова снова к войску приводить его к присяге. Вслед за ним и сам он отправился под Кромы. 19 мая навстречу ему из лагеря вышли бояре – Шереметьев, Василий Голицын, Михаил Салтыков – и с ними несколько сотен ратников. Они поклонились Дмитрию и торжественно сказали:
                - Все войско и вся земля российская покоряются тебе.

X

                На обширной равнине перед Кромами, между реками Кромою и Недною, выстроилось русское воинство. В середине был большой полк под начальством большого воеводы Петра Федоровича Басманова, состоявший из десяти тысяч пеших городовых стрельцов и двадцати тысяч конных боярских детей и дворян московских, рязанских, тульских, каширских, алексинских и новгородских.
 Стрельцы были разделены на приказы, по тысяче человек в каждом, под начальством голов, полууголов и сотников. Первый ряд стрельцов был вооружен мушкетами, и каждый воин держал зажженный фитиль.
 Задние ряды имели копья и бердыши. Все стрельцы имели мечи.
 Перед каждым приказом развевалось знамя с изображением святого угодника и подписью из священного писания.
 Стрельцы были в длинных кафтанах с высоким стоячим откидным воротником в шапках.
 Боярские дети и дворяне разделились на десятки. В каждой десятине было по несколько десятков, иногда и до ста воинов из одного города. Несколько десятков, смотря по их многочисленности, составляли полк. Каждая десятня имела свое знамя и своего сотника. Большая часть боярских детей и дворян были в панцирях и шлемах, вооруженных луком, колчаном со стрелами, мечем и копьем. Многие имели ножи за поясом. Седла их были высокие, окованные серебром или медью, на которых воин свободно мог оборачиваться, привстав на стременах. Конь взнуздан был татарскою уздечкой, у каждого всадника на мизинце правой руки висела плеть.
 Правая рука или правое крыло войска состояло в ведении князя Василия Васильевича Голицына и Михайла Федоровича Кошкина. Здесь было около десяти тысяч пехоты и пятнадцать тысяч конных из людей даточных, то есть воинов, отправленных на войну вотчинниками, купцами и вольными слободами. Пехота была в простых русских кафтанах, с бердышами, копьями и мечами. Немногие имели мушкеты. Конница была вооружена луками, стрелами, копьями и мечами, но без лат, а в простых кафтанах и меховых шапках.
 В левой руке или левым крылом начальствовал князь Лука Осипович Щербатов, помощник его заметнее – Сабуров, остался верным царю Федору и бежал в Москву с князем Котыревым-Ростовским. Здесь были пешие и конные казаки: донские, яицкие, гребенские, терекские, волжские, окские и днепровские, числом до тридцати тысяч. В
                В казацкой пехоте передние воины имели мушкеты, другие были вооружены бердышами, луками и стрелами, а все имели кривые татарские сабли. Конница была





52

вооружена луками, стрелами и саблями. Одни только донцы имели дротики. Казаки были в длинных татарских шароварах, в узких суконных кафтанах ниже колен, с откидным воротником, до пояса и в бараньих шапках.
 В передовом полку была татарская, мордовская и черемисская конница, вооруженная мечами, луками и стрелами, в широких верблюжьих армяках, в низких шапках. Пехоту составляли стрельцы городовые и казаки волжские, и сибирские, одетые легко, в коротких кафтанах и все с мушкетами. Конницы в сем полку было до пятнадцати тысяч, пехоты до восьми. Передовым полком начальствовал князь Михайло Самсонович Туренин за отсутствием князя Андрея Андреевича Телятевского.
 В сторожевом полку восемь тысяч пехоты и десять тысяч конницы составляли слуги святительские и монастырские, охотники московские и других больших городов. Они были вооружены исправно: большая часть пехоты имела мушкеты, а в коннице многие имели латы и кольчуги, хранившиеся всегда в стенах монастырских.
 В стороне от передового полка стоял полк яртаульный, или налеты, состоявший из четырех тысяч вольных черкесов, вооруженных луками, стрелами, саблями и покрытых кольчугами. Яртаульным полком начальствовал князь Бекбулатов.
 За рекою виден был обширный стан, укрепленный земляными насыпями и рогатками, из-за которых видны были шатры, землянки и шалаши. Восемьдесят больших пушек стояли в один ряд перед станом, при них были искусные пушкари, московские и иноземные. Снарядом начальствовал князь Иван Васильевич Голицын, а в стане оставался с пятью тысячами даточной пехоты окольничий Семен Валуев.
 Далеко разносился ветром шум и говор. С острога кромского, построенного на кургане, смотрели на войско шестьсот человек храбрых донцов, которые с неустрашимым своим атаманом Корелою удерживали целую рать московскую, а ныне вместе с бывшими своими врагами торжествовали радостное событие и ожидали пришествия нового своего царя.
 Басманов, окруженный приставами, разъезжал по полкам и одушевлял воинов сладкими речами, поздравляя их с новою жизнью под законным царем, храбрым и милостивым. Воин исполинского роста в серебряных латах, на дюжем коне, возил за воеводою большой стяг царства Московского с образом Воскресенья Христова и словами евангельскими. Разноцветное знамя было сшито из атласа, в сажень длиною и шириною, и прикреплено к высокому древку, окованному золотом, на верху которого был крест. Более полутораста конных людей с сопелями, трубами, сурнами, накрами и котлами стояли отдельно перед большим полком, а за воеводою ехали двенадцать трубачей и четыре котляра для передачи его повелений условными знаками.
 Вдруг под лесом, на Киевской дороге, поднялась пыль столбом и вскоре показалась дружина конных ратников в светлых бронях. Значки на пиках алели полосою, как радуга в лучах солнечных. Перед дружиною скакал на  карем аргамаке ловкий воин в красном бархатном полукафтане, шитом золотом, в малой бархатной четырехугольной шапке с алмазным пером. Это был царевич Дмитрий. За ним скакали на турецких конях польские военачальники его дружины и русские бояре, уже перешедшие к нему в Путивле. Дружина Дмитрия, приблизившись к войску, остановилась на некотором расстоянии, а Дмитрий с ближними своими прискакал к рядам. В это время в русском
воинстве ударили в бубны и раздались восклицания.
 - Да здравствует государь наш, Дмитрий Иванович! На многие лета!
 



53

Басманов со всеми боярами спешился и встретил Дмитрия перед войском. Бояре до земли поклонились ему, и Петр Федорович Басманов сказал:
 - Сын Ивана! Войско отдает тебе царство русское и просит твоего милосердия. Прельщением Борисовым мы не знали тебя и долго противились царю законному. Ныне, узнав истину, все единодушно присягнули тебе. Иди воссесть на престоле родительском: царствуй счастливо и на многие лета! Если Москва воспротивится – смирим ее! Иди с нами в столицу твою – венчаться на царство, и воззри милостивым оком на верных слуг твоих!
 Дмитрий, воздев руки к небу, сказал громогласно:
 - Сокруши и уничтожь меня, Судья праведных, если в поступках моих есть злоба или обман! Видишь, о Господи, справедливость моего дела! Будь моим помощником! Предаю себя и народ свой благости твоей и Матери Пресвятой Богородицы!
 Сказав сие, Дмитрий отер слезы радости и промолвил:
 - Прощаю войско и надеюсь на его верность! Воссядьте на коней, храбрые мои воины, и следуйте за любящим вас государем.
 Дмитрий поскакал вдоль рядов, и восхищенное войско оглашало воздух радостными криками. Многие проливали слезы умиления, другие падали ниц перед тем, которого они почитали своим царем, чудесно покровительствуемым Промыслом Всевышнего.
 Осмотрев войско, Дмитрий с воеводами и поляками поехали в город Кромы, чтобы взглянуть на острог, служивший оплотом его владычеству в Южной России и сокрушивший терпенье и верность войска Годуновых. Дмитрий спешился и взошел со свитою своею на полурассыпавшийся вал.
 - Посмотрите на эту разрушившуюся насыпь! – сказал он окружившим. – Взгляните на эти полусожженные стены, на разбитые ядрами дома. Вспомните, что здесь шестьсот моих верных слуг, укрываясь под землею, ратовали шесть недель с этим многочисленным воинством, и подивитесь Промыслу! Господь Бог явно защищает меня – и горе тому, кто усомнится в святой его воле.
 Все молчали, и Дмитрий пошел к донской дружине, защищавшей острог. Она стояла возле полуразрушенной соборной церкви Успения Пресвятой Богородицы. Казаки, претерпевшие во время осады голод и бессонницу, были бледны и от изнеможения едва могли держать оружие. Слабым голосом приветствовали они своего государя. Атаман Корела выступил вперед и поклонился в землю Дмитрию, который подал ему руку и ласково сказал:
 - Благодарю от души тебя и всех твоих товарищей за верную службу. Я пожалую вас царскою моею милостью, лишь только воссяду на престол отца моего. Вы первые дали пример, как должно служить законному государю – вы будете у меня первыми!
 Речь сия не понравилась боярам, и они с украдкою, с негодованием посмотрели друг на друга.
 - Петр Федорович! – сказал Дмитрий Басманову. – Прошу тебя, надели всем нужным моих добрых донцов.
 Потом он сел на коня и отправился в ставку Басманова, где приготовлен был завтрак.








54

XI

 Дмитрий сел на первое место и велел всем боярам и полякам сесть за один стол с собою. Только хозяин, Басманов, не садился и распоряжал прислугою. На стол поставили ветчину, соленую рыбу, икру паюсную, тертый сыр, перепеки и пироги с сыром. Водки и медов было в изобилии. Блюда были оловянные, а кубки и ковши серебряные. Басманов, поднося Дмитрию первое блюдо, низко поклонился и сказал:
 - Прости, государь, что угощаю тебя пищей скудною. Мы, русские, в походах не берем с собою лишнего и запасаемся только тем, что может долго сохраниться.
 - На войне пища дело последнее, – сказал Дмитрий. – Было бы чем утолить голод. Есть ли довольно запасов у простых воинов?
 - Государь! – сказал Басманов. – Каждый город и каждая область, высылая на войну ратников, должны печься об их продовольствии. Иноземцы же, черкесы и татары, получают корм из казны государевой. Наши, русские, неприхотливы, и простые воины довольны, когда имеют сухари, кашицу и любимое свое толокно. Если достается им в праздник по чарке вина и перепадет в котел кусок ветчинного сала, то это для них пир. Должно сказать тебе, государь, что запасы войска уже истощаются и надобно будет придумать средство к продовольствию. Я опасаюсь, чтоб в нынешних обстоятельствах города не отказались кормить войско.
 - На что мне столько народу? – возразил Дмитрий. – Завтра распущу половину ратников по домам. Ты Петр Федорович, выбери стрельцов, боярских детей и жильцов надежнейших, чтоб идти с ними к Москве. Я пришел не воевать с Россией, но царствовать миром и любовью. Годуновы мне не страшны. Я надеюсь, что Господь Бог просветит Москву, и что она сдастся без кровопролития. Всех верных донцов и моих запорожцев беру с собою на пир, прочих размести по городам и распусти по домам.
 Дмитрий был весел, ласково разговаривал с боярами и охотно опорожнял кубки с медом. Приметив, что Бучинский и Маховецкий смотрят на него с удивлением, Дмитрий сказал:
 - Вы никогда не видели, чтоб я пил столько: в бедствиях и опасностях я не думал о сладостях жизни. Но теперь, окруженный верными моими друзьями, которые дали мне несомненные доказательства своей преданности, возвратив похищенное у меня царство, я хочу жить весело и наслаждаться жизнью. Мне пре??? Много трудов и забот в государственном управлении – неужели земные блага воспрещены венценосцу? Пейте, друзья, за здоровье русских и польских моих приятелей.
 Дмитрий выпил полный кубок и передал Басманову. Все собеседники развеселились. Русские удивлялись ласковости Лжедмитрия и едва могли привыкнуть к той непринужденности в обращении с царем, к которой он возбуждал их. Память обрядов за царскою трапезой удерживала их в пределах почтительности, но поляки пили и шумели, как на частном пиру, не обращая внимания на своего царя-союзника. Басманов подошел к Дмитрию, сказал:
 - Не угодно ли, государь, повеселиться русскою нашей забавой, песнями? Мои песенники споют тебе песню, которая сложена была для отца твоего после взятия Казани. Покойный родитель твой любил слушать эту песню, припоминавшую ему славную его юность.
 - Очень рад! – отвечал Дмитрий. – Мои польские гости также охотно послушают.





55


Вели спеть.
               Вдруг поднялась одна сторона палатки. Отборные стрельцы в новых кафтанах стояли в кружку с бубнами, ложками и рожками. Запевала махнул рукою, и песенники запели.
 Когда песенники закончили, Дмитрий подозвал к себе запевалу и дал ему горсть червонцев, чтоб он разделил их между товарищами.
 - Воевода! – сказал Дмитрий Басманову, - не хочу медлить и завтра же отправляюсь в Москву. Ты займись новым устройством войска при уменьшении его, а я между тем отправлю гонцов в столицу с моими грамотами. Я хочу провести сегодняшний день в избе среди развалин знаменитых Кром.

XII

 Под Кромами Дмитрий распорядился, чтобы все те, у которых есть поместья около Москвы, ехали домой на время до указа. Другим не приказано идти к столице, а велено находиться в сборе до тех пор, пока Москва не покорится, дабы в случае, когда придется подчинять ее силою, пресечь подвоз съестных припасов в столицу. Третьей части велено было идти к Орлу и там дожидаться самого царя.
 Сам Дмитрий несколько дней задержался близ Кром, пока войско разошлось.

XIII

 Дмитрий приказал своим войти в Москву. Сделать это оказалось не так-то просто. В распоряжении правительства оставалось несколько тысяч дворовых стрельцов. Царь Федор отправил их на Оку и приказал занять все переправы под Серпуховом. 28 мая стрельцы дали бой отрядам Дмитрия и отбили все их попытки перейти Оку.
 Приведенные из-под Кром войска самозванца, выступившие на завоевание Москвы, обнаружили полную небоеспособность: свой первый и единственный бой они проиграли. С военной точки зрения наступление “вора” не представляло большой опасности. Поражение войск самозванца на переправах под Серпуховом показало, что самозванца под Кромами отряды деморализованы и не способны вести боевые действия в условиях гражданской войны. Ввиду этого Дмитрий после серпуховской неудачи распустил многие из этих отрядов. Оставшиеся силы он подчинил Басманову.
 Внук главного опричного боярина Басманова вел войска к Москве, тогда как племянник Малюты Скуратова готовил почву для торжества самозванца в самой столице.
 Дмитрию ничего не оставалось, как отправить на захват Москвы преданных ему казаков короны.
 Донской атаман Корела с отрядом, обойдя заслоны правительственных войск на Оке, 31 мая разбил лагерь в шести милях от Москвы. Казаки доставили в Москву посланцев Дмитрия Пушкина и Плещеева.
 Если бы у стен Москвы появились полки Басманова и братьев Голицыных, они не произвели бы такого переполоха, какой вызвали казаки. Само имя Корелы было ненавистно боярам и столичному дворянству, пережившим много трудных месяцев в лагере под Кромами.





56

                Как только “лучшие” люди узнали о появлении Корелы, они тотчас начали прятать имущество, зарывать в погребах деньги и драгоценности. Правительство удвоило
усилия, чтобы как следует подготовить столицу к обороне. Военные меры по поддержанию порядка в столице и предотвращению народных волнений предпринимались везде. Тем не менее, эти меры не помешали Пушкину и Плещееву “бесстрашно” войти в Москву.

XIY

                1 июня к Москве подъехали два гонца Дмитрия – дворяне Гаврила Пушкин и Наум Плещеев, привезшие с собой грамоту царевича. Они не решились проникнуть в город и остановились в Красном Селе, где ударили в колокол и собрали толпу купцов и ремесленников. После прочтения грамоты раздался единый рев:
                - Да здравствует Дмитрий Иванович! В город! В город!
 Посланников царевича повели прямо на Красную площадь. Отряд стрельцов, попытавшийся было преградить им путь, быстро рассеялся под напором огромной толпы горожан, присоединившейся к красносельцам. Возле Кремля собрался чуть не весь город: давка стояла невообразимая.
 Вышедшие из дворца бояре возмущались:
 - Что это за сборище, что за бунт? Собираться самовольно негоже! Хватайте воровских повстанцев и ведите их в Кремль, пускай там покажут, с чем они приехали.
 Но народ не выдал гонцов и громко требовал читать грамоту Дмитрия вслух. Пушкина и Плещеева поставили на Лобном место. Людское море сразу утихло: люди напряженно вслушивались в слова послания.
 Грамота Дмитрия, по царственному сдержанная, была обращена к знатнейшим вельможам – Мстиславскому, Шуйским, а также ко всем боярам, окольничим, стольникам, стряпчим, жильцам, приказным, дьякам, детям боярским, служилым, торговым и черным посадским людям. Она была весьма искусно составлена. Дмитрий взывал, прежде всего, к народной совести: ведь все россияне клялись верно служить царю Ивану Васильевичу и его детям и не хотеть на престол никого другого, чему свидетель сам Бог. Но, не зная о чудесном спасении Дмитрия, русские люди целовали крест изменнику Борису, а затем обольщенные им, стояли против законного наследника, когда он, Дмитрий, хотел занять отеческий престол без пролития крови. Дмитрий прощал народу этот грех, совершенный по неведению и заблуждению, и объявлял, что не держит гнева ни на кого из своих подданных. Наказание грозит только упорствующим изменникам, все же остальные могут надеяться на царское великодушие и милость. Впереди их ждет мирное, благополучное царствие. По окончании чтения площадь загудела: большинство славило Дмитрия, но было немало таких, кто желал многие лета Федору. Наконец, народ закричал:
 - Шуйского! Шуйского! Он был в Угличе с розыском, пусть твердо скажет, точно ли тогда похоронили царевича?
 Князя возвели на Лобное место. Наступило напряженное молчание.
 - Борис, - заговорил Шуйский, - послал убить царевича, но его спасли, а вместо него в Угличе погребен поповский сын.
 - Теперь нечего долго думать, все узнали, как было, - завопили сторонники





57

Дмитрия, - значит, настоящий царевич – в Туле! Принесем ему повинную, чтоб он простил нас по нашему неведению.
                - Долой Годуновых, долой их, ****ских детей! – подхватила толпа. – Всех их искоренить, вместе с их дружками! Бейте, рубите их! Не станем жалеть Борисову родню! Борис не жалел законного наследника, хотел извести его в детских летах. Господь нам теперь свет показал, а дотолева мы во тьме сидели. Засветила нам теперь звезда ясная, утренняя – наш Дмитрий Иванович! Будь здоров, наш прирожденный государь царь Дмитрий Иванович!
 Бояре советовали Федору выйти к народу, но юный царь не отважился покинуть дворец. Столь малодушным оказался патриарх Иов – и он лишь наблюдал события из окна, обливаясь слезами.
 Толпа хлынула в Кремль, к царскому дворцу. Бояре, подхваченные народными волнами, очутились в самой гуще мятежников. Некоторые из них остались лишь невольными свидетелями свержения Федора, другие, как, например, недавно возвратившийся из ссылки Богдан Бельский, сделались сообщниками и предводителями бунтовщиков. Царь в торжественном облачении восседал на престоле в Грановитой палате, думая, что хотя бы внешнее величие царского сана успокоит толпу. Его мать Мария и сестра, царевна Ксения, жались к трону, заслоняясь от народной ярости образами, словно щитами. Но уже ничто не могло остановить москвичей, для которых Федор был уже не царь, а изменник Федька. Десятки рук бесцеремонно стащили его с престола, сопротивляться было бесполезно. Царица Мария сорвала с шеи драгоценное жемчужное ожерелье и бросила в толпу, желая отвлечь ее внимание от сына. Эта уловка не помогла. Тогда царица повалилась на колени, ловя мятежников за полы кафтанов и умоляя пощадить ее детей. Присутствие бояр на этот раз спасло Федора. Они распорядились отвезти его вместе с семьей в пустовавший дом Бориса, где он жил до своего воцарения, и взять под стражу.
 - Сидите тут! Пущай вас царевич самолично судит!
 Не успели остыть, как Богдан Бельский народ на другое подбивает:
 - Немцев, немцев не забыть! Они с Бориской заодно.
 И пошли крушить Немецкую слободу, дворы иноземных купцов грабить.
 - Не становитесь на пути!
 Топтали стриженые кусты сирени. Колами добивали немцев.
 Толпа буйствовала, а в Грановитую палату сходились бояре. Думали недолго – откуда время на сидение? – и порешили: слать в Тулу к царевичу послов с повинной. Пускай идет он в Москву и царствует. Послами же назвали князей Воротникова и Телятевского.

XY

 И даже зная о покорности столицы, Дмитрий не торопился ехать туда.
 - Я не могу приехать в Москву прежде, чем мои враги не будут удалены оттуда, - говорил он боярам. – Хотя большую их часть вы уже выпроводили, но нужно, чтобы Федора и его матери тоже не было – тогда я приду и буду вашим милосердным государем.
 Наконец, Дмитрии выслал в Москву военный отряд под предводительством Басманова и своих полномочных представителей – князя Василия Голицына с двумя





58

товарищами, князем Рубец-Мосальским и дьяком Сутуповым. Послы имели поручение Дмитрия низложить патриарха Иова и удалить из Москвы семейство Годуновых.
Патриарх Иов оставался на своем престоле еще некоторое время по свержении Годуновых. Если бы он не хотел признавать Дмитрия царем, то сам бы удалился по свержении царя. Но этого не было. Он священнодействовал и не оставил своего сана. Ничего не заявлял против Дмитрия. Этот архиепископ всегда уважал силу и успех. Он готов был поклониться Дмитрию.
                Однако при Дмитрии был другой священнослужитель – рязанский архиепископ Игнатий. Родом он был грек. Был он в отечестве архиепископом на острове Кипр, приехал в Россию при Федоре. Был назначен в Рязань архиепископом. Когда вся рязанская земля присягнула Дмитрию, этот архипастырь первый из своих собратьев архиереев явился к Дмитрию и заслужил его внимание и расположение. Дмитрий полюбил его.
 Иова нельзя было держать на патриаршестве, хотя он готов был покориться Дмитрию. Дмитрий решил его заменить Игнатием.
 Приехав в Москву, Басманов, Голицын с товарищами, прежде всего, явились в Успенский собор и объявили патриарху, что он лишается своего сана. Басманов лично патриарха назвал Иудою и виновником предательств Бориса по отношению к прирожденному государю Дмитрию. Патриарх в присутствии народа снял с себя панагию, положил перед образом Богородицы Владимирской и сказал:
   - О, всемилостивейшая Пречистая Богородица! Эта панагия и святительский сан возложены на меня недостойного в твоем храме, у честного твоего чудотворного образа. Я исправлял слово Сына твоего, Христа нашего, 19 лет. Православная христианская вера была, а ныне грех ради наших видим, что православную веру находят вера еретична… Мы, грешные, молим, умоли, Пречистая, Сына твоего Христа Бога, утверди сию православную христианскую веру непоколебимо!
 Он положил панагию у образа. Его разоблачили, одели в черное платье. Уже стояла у церкви тележка. На эту тележку посадили и повезли патриарха, как простого монаха в Старицкий Богородицкий монастырь, по его обещанию. На очереди была расправа со свойственниками Годуновых – Сабуровых, Вельяминовых – развезли из Москвы в Понизовье и Сибирские города в заточение. Их везли по Москве на тележках с всенародным унижением. Они были в одних рубашках, все закованы, не дали им даже ???, хотели, чтоб все видели их нищету и падение в противоположность прежнему величию и богатствам. Было отправлено в разные стороны семьдесят четыре семьи. Хуже всех досталось Семену Годунову. Его отправили в Переяславль и посадили в подземную тюрьму, откуда вывели одного невинного страдальца, который протомился там более шести лет. Семен Годунов умер голодной смертью.
 Наконец, разделавшись со свойственниками Годуновых, решилась участь низложенного царя Федора, царицы Марии и Ксении. 10 июня князья Василий Голицын и Рубец-Мосальский поручили дворянину Михайлу Молчанову и Шеферединову разделаться с семейством Бориса, которое сидело под стражей в собственном доме.
 Молчанов и Шеферединов взяли с собой троих дюжих стрельцов и вошли в дом. Семья Борисова десять дней находилась в страхе, не зная, что с ней станется. Мать думала и так, и иначе. То воображала она, что новый царь не оставит их живыми, будет бояться, чтобы именем Федора Борисовича не сделалось против него мятежа. То казалось ей, что он покажет над ними русскому народу свое великодушие. Мучения неизвестности и





59

сомнения разрешились для нее в десятый день утром. Вошли посланники, взяли царицу и отвели в одну комнату, а Федора в другую. Ксению оставили. Царице накинули на шею
веревку, затянули, и удавили без труда. Потом пошли к Федору. Молодой Годунов дождался, что с ним будут делать, и хоть был безоружен, но стал защищаться руками: он был очень силен от природы. Дал в зубы одному, другому, так что те повалились. Тогда один из них схватил Федора за детородные части и начал давить. Федор лишился силы и от невыносимой боли кричал:
                - Бога ради, докончите меня скорее!
                Тогда другой убийца взял дубину и хватил его с размаха по плечам и груди, а потом накинули ему все вместе на шею петлю и удавили.
 Ксению не убили.
 Голицын с Мосальским объявили народу, что Борисова вдова и сын отравили себя ядом. Тела их были выставлены на показ. Ксению увезли в дом Мосальского.
 Князь Иван Иванович Шуйский прибежал к брату белый, трясущийся. Шапку снял – волосы слиплись от пота, глаза как у коровы перед смертью.
 - Государь-братец!
 Василий Иванович за книгой сидел. Отер усталые глаза, поднялся, поцеловал Ивана.
 - Царя убили?
 - И царя, и царицу… рубец-Мосальский, зверь, Ксению к себе увез.
 - Злодейство неотомщенным не бывает
 - Братец! – воскликнул Иван. – Да с кого спрашивать? Мосальский, Молчанов, Шеферединов – ничтожные люди напали на царя.
 - Шеферединов? – Иван Васильевич при себе его держал, в думных. Распорядительный дворянин.
 - Не сами душили. Палачей привели. С царицей Марией быстро управились, а Федор Борисович не давался, четверых одолевал… Узы тайные ему раздавили…
 Иван заплакал. Поднял глаза на брата, а Василий Иванович дух перевести не может.
 - Водицы тебе?! – испугался Иван.
 - Не надо… Сколько людей погубил Борис, чтоб сыну на троне неоткуда не было угрозы. Даже бедного Симеона Бекбулатовича не пощадил… А Федору-то Борисовичу мужские семенники – всмятку.
 - Что будет, братец?
 - Беда великая. – Василий Иванович горестно покачал головой, но не заплакал, засмеялся.
 - Ступай, Иван, домой! Готовь золотую шубу, Дмитрия по дороге кликни… Поспешать пришла пора.
 - К расстриге, что ли поедем?
 - К Дмитрию Ивановичу… Воротынский в Тулу уже помчался с повинной. Телятевский не утерпел, дьяк Власьев.
 Иван Иванович вытаращил глаза и стал пуговка пуговкой.
 - Самозванцу будем служить?!
 - Моли бога – минуло время Годуновых. Самозванец ненадолго.
 Шуйские, прихватив Мстиславского, в этот день отправились на поклон к





60

самозванцу в Серпухов.
 Басманов тоже в этот день собрал в Грановитой палате оставшихся в Москве
бояр, потребовал, чтобы Дворцовый приказ немедля отослал к Дмитрию двести повозок с посудой, царской едой и питьем.
                Придворные портные принялись шить царице одежду по привезенным меркам.
                В дальнейшем Басманов занялся вопросом организации встречи Дмитрия при въезде в Москву.


Глава третья

I

 Двадцатого июня Москва проснулась от колокольного звона. По приказу Басманова звонили во всех церквах. Толпы народа потекли к Коломенской дороге встречать царевича Дмитрия.
 Людей было так много, что они не умещались вдоль улиц. Чтобы лучше видеть царевича, многие лезли на крыши домов, забирались на деревья. Были густо облеплены и городские стены.
 Царский поезд двигался неторопливо. Впереди рота польских гусар в блестящих на солнце кирасах с белыми плюмажами на шлемах. Далее царевич в платье из серебристой парчи, на голове – бобровая шапка, под ним гарцевал, косясь глазом на толпу, белый аргамак. Плотно к нему, стремя в стремя, его телохранители – польские дворяне, разодетые в разноцветные бархатные костюмы. Следом – ближние бояре в меховых шубах, разукрашенные золотым шитьем и драгоценными камнями, и снова польские и казацкие эскадроны. Чуть поотстав, следовало русское войско.
 Между царским поездом и Кремлем постоянно сновали гонцы, через которых Петр Басманов докладывал о положении в городе. У Калужских ворот царевича встречали бояре, именитые гости, лучшие посадские люди. Поклонившись в пояс, они подали Дмитрию поднос с хлебом-солью, который он принял, не слезая с лошади и передав тут же своему личному секретарю Яну Бучинскому. Встречающие пали ниц, разразившись криками:
 - Дай Бог тебе здоровья!
 Их поддержали москвичи, облепившие стены и ворота.
 Приподнявшись на стременах и подняв вверх правую руку, царевич ответил:
 - Дай Бог вам тоже здоровья и благополучия! Встаньте и молитесь за меня.
 У моста через Москву-реку Дмитрий приказал царскому воинству остаться в стрелецкой слободе, а сам с верными ему поляками и казаками перебрался на левый берег. Едва его конь миновал крепостную стену Китай-города, как внезапно налетел шквалистый ветер, поднявши тучи песка. Народ, встречавший царевича на Красной площади, повалился ниц, вопя:
 - Господи, помилуй нас, грешных!
 Ветер стих также внезапно, как и налетел. Царевич беспрепятственно достиг лобного места.
 Посадские и торговые люди восторженно бросали вверх шапки. Особняком





61

стояли пышно одетые московские дворяне. С откровенным любопытством оглядывали они царевича, стараясь определить, есть ли сходство с Иваном Грозным. Под
аккомпанемент веселой польской музыки Дмитрий прошел с Красной площади в Успенский собор, где приложился к иконе Божьей Матери. С Успенского собора он отправился в Архангельский собор, где он собрался с духом и произнес несколько слов, которых от него все ждали. Приблизившись к гробу Ивана Грозного, он сказал:
                - О, мой родитель! Я оставлен тобой в изгнании и гонении, но я уцелел отеческими твоими молитвами.
                Расчувствовавшись, народ плакал вместе с ним, видя в умильных слезах царя живое свидетельство его искренности. Да и мог ли кто-нибудь другой, кроме сына, рыдать над гробом отца.
                Их Архангельского собора Дмитрий отправился в благовещенскую придворную царскую церковь. Там, после молебна, протоирей Терентий произнес ему приветственное слово. После посещения Благовещенской церкви Дмитрий вместе со всем кортежем направился в Кремль. Встречавшие его Голицын и Басманов хотели, было, его препроводить во дворец Бориса, но Дмитрий только сверкнул глазами:
                - Ноги моей там не будет. Приказываю снести до основания змеиное гнездо.
                - Мы же тебе там опочивальню приготовили, - растерянно сказал постельничий Семен Шонкин.
                - Перенесите во дворец Федора моего старшего брата, - приказал Дмитрий. – А пока устройте меня в другом месте. Отправимся в Грановитую палату.
                В палате, усевшись поглубже на трон, так, что короткие ноги не доставали пола и свободно болтались, он внимательно осмотрел бояр, которые пришли с ним и расселись по лавкам. Были здесь и старые, родовитые – Мстиславский, Воротинский, Шуйские, Голицыны, были новые – Татев, Лыков, Басманов. Царевич, облокотившись??? боком на поручень трона, рассматривал их с ироническим видом, радуясь, что “начальные” бояре теперь не будут иметь той силы, что прежде. Неожиданно он резко выпрямился, подозвал жестом Петра Басманова:
                - А где Васька Шуйский?
 Тот бросил вопрошающий взгляд на среднего брата Дмитрия:
 - Где?
 - Уж ты прости, царь-батюшка, занедужил наш братец Василий, лихоманка замучила…
 - Проверь, - негромко сказал царевич Басманову. – Уж не гордыней ли та болезнь называется?
 За стенами дворца не прекращался многоголосый шум.
 - Что там еще? – встревожился Дмитрий.
 Народ с площади не расходится, - объяснил Басманов.
 - Что им неймется? – досадливо поморщился.
 Ждут твоего прощения. Что не будешь их казнить, велишь миловать.
 - Не хочу с ним сегодня говорить, устал, - капризно сказал царевич. – Пусть Бельский, мой дядя, к ним выйдет.
 Тем временем царевич попросил у своего секретаря Яна Бучинского географическую карту России и стал советоваться с боярами, кого из верных людей послать воеводой в тот или иной город. Как только называлась та или иная фамилия,





62

бояре начинали спорить, знатный или худородный назначенный воевода, похваляясь друг перед другом знанием княжеских родословных. Дмитрий каждый раз обрывал их с досадой.
                - Да я ведь не про то спрашиваю, какого рода Иван Дмитриевич Хворостин, из старой знати или, как вы говорите, из опричников, а про то, способен ли он Астраханцев в повиновении держать, сможет ли разумно управлять и не оробеет, если на него вражеское войско придет? Я думаю, что справится, потому что он – верный нам человек!
 Сверяясь с географической картой, Дмитрий называл города один за другим. В Смоленск решено было послать воеводой Ивана Семеновича Куракина, в Белгород – Данилу Ивановича Мезепкова, в Ливны – Петра Ивановича Буйносова. Когда черед дошел до пограничного города Царево-Борисова, царевич твердо сказал:
 - Впредь быть этому городу названным Царев-город. Негоже при жизни давать свое имя новому городу.
 Утвердила дума, хотя начальные бояре хмурились, и другое решение Дмитрия – снять опалу с родов Нагих и Романовых и вернуть им боярство и все старые вотчины, а также отдать им вотчины Годуновых. Дядька царевича Михайло нагой был назначен конюшим.
 Получил назначение главой стрелецкого приказа Петр Басманов.
 Наконец, когда все росписи по разрядному приказу были сделаны, Дмитрий резко соскочил с трона и произнес:
 - Все! На сегодня хватит.

II

 А в этот день на Красной площади пылали костры: в разных местах стояли бочки с пивом, с медом, с вином. На столах лежали мясо, жареные и вареные калачи, сойки, перепеки. Народ пил, ел, веселился и славил нового царя. Всего было вдоволь, и дворцовые слуги беспрестанно перевозили с сытного двора на площадь напитки и съестное. В одном месте пели, в другом забавлялись борьбой и кулачным боем. Там, собравшись в кружок, толковали о необыкновенных современных происшествиях и рассказывали слышанное. В начале сего народного пиршества трудно было пробраться к бочкам и столам со съестным, но после вокруг них было просторно. Пресыщенные вином граждане лежали толпами. Другие едва держались на ногах, кричали во все горло. Часто среди шума и крика слышны были восклицания:
 - Да здравствует царь-государь Дмитрий Иванович!
 - Ура!
 Вышел на Красную площадь Богдан Бельский. Его отправили по указу царя бояре. Он взошел на Лобное место. Его окружило несколько знатных особ.
 Бесчисленное множество народа толпились в страшной давке, чтобы услышать, что теперь скажет этот человек, который был в детстве так близок к Дмитрию.
 - Православные! – сказал Бельский, - благодарите Всемогущего Бога за спасение нашего солнышка, истинного государя – царя Дмитрия Ивановича. Как бы вас лихие люди не смущали, ничему не верьте. Это истинный сын царя Ивана Васильевича. Во уверение я целую перед вами животворящий крест святого Николы Чудотворца.
 Он снял с шеи образ, где было распятие, и сверх того изображения Николая





63

Чудотворца поцеловал и продолжал:
 - Святой Никола Чудотворец помогал ему до сих пор во всех его бедах и к нам
привел его. Берегите его, любите его, почитайте и служите ему прямо без хитрости, ни на что не прельщаясь.
 Народ разразился восклицаниями: - Боже сохрани нашего царя Дмитрия Ивановича. Дай ему, Господи, здоровья и долгоденственного жития и покори под ноги его всех врагов и супостатов, которые не верят ему и не желают ему добра.

III

 Бражничали у Молчанова втроем: сам хозяин, царь и Басманов.
 Пили с полудня вино сладкое, заморское, потом русскую двуме??? медовуху. Дубовый стол от яств гнулся. Навалом окорока запеченные и ребрышки свиные, гуси жареные и караси в сметане, пироги с зайчатиной и мясом, грибы жареные и капуста квашенная, яблоки моченые и балыки рыбные, осетр запеченный и икра в глиняных мисках с зеленым крошеным луком.
 Дмитрий пил много, не закусывал и не хмелел. По правую руку от него Басманов, по левую – Молчанов. Хмурился Басманов, ел нехотя. Молчанов пьяно бормотал:
 - Я, надежда-царь, не Васька Шуйский…
 - А что Шуйский? – настороженно вскинул брови Дмитрий.
 Но Молчанов уже икру загреб ложкой, чавкал, клонился к Дмитрию. Дмитрий брезгливо оттолкнул его.
 - Не пей более Молчанов.
 Над Москвою сгустились сумерки, и в горнице зажгли свечи. Дмитрий повернулся к Басманову, зло дернул за плечо:
 - Почему молчишь Петр Федорович, аль замысливаешь что? Не поступишь ли со мной, как Брут с Цезарем?
 Басманов поднял на Дмитрия глаза, посмотрел ему в очи смело:
 - Либо не доверяешь мне, государь? Так скажи, уйду.
 - Ха! Чай, испугался?
 - Я тебя не боюсь, государь.
 Лицо Дмитрия помрачнело. Произнес угрюмо:
 - Продолжай, Петр Федорович, послушаю.
 - А о чем речь? Еще раз говорю, нет у меня перед тобой страха, и к тебе я пристал не от испуга, а по разуму. Был бы жив царь Борис, не переметнулся, ему бы служил. В Федора же Годунова не поверил, в тебя уверовал. И отныне с тобой, государь, одной веревкой мы повязаны. Тебе служить буду верой и правдой, чтоб не случилось. Пример же твой, какой ты молвил из римской гиштории, излишен.
 - Смело ответствуешь. Но за правду спасибо. – Потер лоб, глаза прищурил. – Мне говорили, Петр, о Ксении.
- О дочери Бориса Годунова! – отвратительная гримаса сделала лицо Басманова отталкивающе безобразным.
 - Разве она не в монастыре, как мне сказывали?
 - Князь Мосальский замешкался и не успел отправить ее с подворья, которое ты





64

ему подарил, - смиренно пряча усмешку, ответил Басманов.
 - Нехорошо мешкать, выполняя царев указ, - притворно нахмурился Дмитрий…
                А что, действительно хороша собой?
 - Красивей ее нет в Москве! – с жаром воскликнул Басманов.
 Чувство его было стол неподдельным, что царевич взглянул на него с подозрением.
 - Уж не влюблен ли ты сам в нее, часом?
 Басманов, покраснев, потупился.
 - Было дело, государь! – тихо сказал он. – Даже сватал ее у Бориса…
 Глаза его вновь блеснули ненавидяще.
 - Да отказал он. Все принцев искал! Вот я и думаю, ты царевич, да бывшая царская дочь – самая подходящая пара…, правда, на одну ночь.
 Басманов дьявольски захохотал. Засмеялся и царевич, в котором уже разожглось желание развлечься.
 - Она меня привечала. Моя же дума к ней чиста. Вместо нее теперь другая…
 - Налей! – Дмитрий указал на корчагу с вином.
 Басманов налил торопливо кубки до краев, протянул. Дмитрий принял, плеснулось вино на стол:
 - Пей, боярин!
 И сам припал к своему кубку, выпил жадно. Отставил, поднялся. Сказал Басманову резко:
 - Испытаю тебя, едем!

IY

 Скачут в первой темени кони, секут копытами дорожную колею, мостовую. Храпит, рвется конь под царем, грызет удила. В испуге шарахаются редкие прохожие. И-эх, растопчу! Жмутся к заборам.
  Открыв рот, Дмитрий ловит на скаку свежий ветер. Пригнулся к гриве Басманов, едва поспевал за государем. Бродило хмельное вино в голове, путались мысли. Куда, зачем мчаться?
 У старых годуновских ворот осадили коней. Басманов взревел:
 - Эй, открывай!
 Выскочили сторожа, узнали, мигом ворота нараспашку. Дмитрий под воротной перекладиной пригнулся, чтоб не зашибиться, въехал во двор.
 Затанцевал конь. Спрыгнул Дмитрий, кинул повод, взбежал на крыльцо. Басманов едва за ним поспевал, по палатам пошли торопливо. У Ксениной опочивальни Дмитрий остановился, на Басманова глянул насмешливо. Сказал хрипло:
 - Дале я сам. Ты тут погоди. Ежели она кричать вздумает, не суйся и стрельцов не пускай, слышишь?
 Закусил Басманов губу до крови, головой мотнул. Шагнул Дмитрий в опочивальню, дверь за собой плотно закрыл.
 Ксения ко сну приготовилась, в одной исподней рубахе на кровати сидела, ноги спустив. Увидала. Глаза большие, испугалась.
 - Не ждала? Ан явился! – Дмитрий скинул кунтуш на пол, двинулся к царевне. –





65

За все мытарства, кои от родителя твоего претерпел, ты мне сторицей воздашь!
 Ксения на кровать вскочила, руки выставила, защищаясь.
                - Не смей! – и хлестнула обидным: - Вор! Убивец!
 Дмитрий приблизился к ней, рассмеялся зло:
 - Вор, сказываешь? А кто на трон отца моего обманом уселся? Убивец? Ха! Не твой ли родитель ко мне с ножами подсовывал? Нет! Это вы, Годуновы, воры и убивцы!
 Ухватил ее за руку, свалил, рубаху разорвал. В лицо винным перегаром дышит, хрипит.
 - Уйду, когда свое возьму. Это я тебе говорю, царь Дмитрий, слышишь?
 Но не взял. На помощь ей вбежала няня Мария Даниловна. Дмитрий образумил, ушел.

Y

 После заутрени в Благовещенском соборе, царевич, поддерживаемый боярами под локотки, направился в Успенский собор, резиденцию патриарха. Здесь собирались все высшие лица Русской Православной Церкви. Духовный собор должен был узаконить противозаконное действие Петра Басманова, который по указанию царевича, в свое время, содрал патриаршие ризы с Иова без согласия остальных митрополитов. Поэтому сейчас перед Дмитрием, сидевшем на высоком троне справа от алтаря, разыграли спектакль, долженствующий облечь царскую волю в законную силу.
 Сначала Иова, которого не удосужились привезти из Старицкого монастыря, восстановили в должности патриарха, и тут же освободили, учитывая его преклонный возраст и многочисленные болезни, мешающие должным образом исполнять столь высокие обязанности.
 Затем столь же единодушно отцы Церкви избрали патриархом рязанского митрополита Игнатия, грека по происхождению, приехавшего в Россию с Кипра. Хоть и славился Игнатий отнюдь не благочестием, а напротив, пристрастиями к пьянству и блуду, однако несомненная заслуга его перед царским престолом заключалась в том, что он первым из высших сановников Церкви, по наущению Прокопия Ляпунова – рязанского воеводы, благословил Дмитрия на царство.
 Проходило посвящение Игнатия в патриархи на Ивана Купалу.

YI

 О царских милостях на Москве разговору. Нагим чины и достояние воротили, а Михайла Нагого, дядю царя, саном великого конюшего нарекли.
 Не обошел новый царь и других. Василия Васильевича Голицына возвел в сан великого дворецкого. Богдана Бельского сделал великим оружничим. Михайлу Скопина-Шуйского великим мечником. Лыкова-Оболенского – великим кравчим, а думного дьяка Афанасия Власьева – окольничим и великим секретарем и казначеем. Дьяка Сутупова пожаловал в секретари и печатники. Гаврилу Пушкина – в великие сокольничьи, не остались забытыми и иные дворяне.







66

                YII

 Пока еще не успели съехаться из ссылки гонимые Борисом, которые должны
были увеличить число приверженцев Дмитрия, Василий Шуйский стал уже устраивать Дмитрию гибель. Он признал его истинным сыном Грозного тогда, когда еще живы были Годуновы. Ему представлялся удобный случай их низвергнуть и уничтожить. Теперь их не стало, и Шуйскому к достижению престола препятствием оставался один Дмитрий. Одного его нужно было устрашить. Погибни Дмитрий – венец будет на голове Василия. Князь Мстиславский не захочет быть царем. Василий был ближайшим преемником московских царей. Его двое братьев не могли быть ему соперниками. Они были моложе него. Но еще невозможно было явно перед всею землею стать противником признанного им самим царя. Шуйский рассчитал, что сперва нужно отправить пылкие минуты народного восторга, бросить в народе сомнение о царственном происхождении Дмитрия и указать на такие стороны в его поведении, которые возбуждали бы тайное неудовольствие в московских людях. Его замыслам должны были помогать поступки поляков, сопровождавших Дмитрия: в первые же дни, как только они разместились в Москве, они стали делать хозяевам насилия и бесчинства, особенно нагло обращаясь с женщинами.

YIII

                У Шуйского ночи в коленях ломило, подчас ступать невмоготу. Боль то отпускала, то снова забиралась. Ни одна знахарка не могла помочь князю Василию. И в отрубях ноги ему парили, и в крапиве, да все попусту.
 Дворцовые девки-зубоскалки хихикали, пересмешницы: “кровь дурная в голову, а нашему князю – уроду пониже пояса бьет”.
 Собрался московский купец Федор Конев попытать торговой удачи в ганзейских городах. Слух был, в Люблянах и Брянске мед и кожа в цене. Хоть путь и опасный, но для купцов риск – дело привычное.
 Прознал Конев, что у Шуйского бортевого меда в достатке, еще от старых запасов бочки не опустели, зашел к князю Василию. Однако купца в хоромы не впустили, сказали:
 - Недомогает князь Василий Иваныч.
 Федор Конев явился не один, привел знакомого Костю-лекаря. Князь в горнице отдыхал – ноги на лавке, маленькие глазки гостей буравили. По хоромам из поварни дух приятный в нос шибал. Лекарь зажмурился, с утра во рту ни крошки.
 Шуйский сказал раздраженно:
 - Кабы мне твои ходули, а мои тебе…
 Покуда купец с князем о цене на мед рядились, лекарь Шуйскому ноги осмотрел, ступни какой-то мазью смазал. Князь Василий сказал купцу:
 - Ты, Федька, в торг пускаться решил, аль не боишься? Воры зело шастают, разбои чинят!
 Купец молодой, отчаянный, ответил – не поймешь – в шутку ли, всерьез:
- Князь Василий Иванович, я на государя Дмитрия полагаюсь. Изведет он разгульные ватаги, стрелецкими заставами обезопасит дорогу. Русской земле без торга никак нельзя.





67

 - То так, - Шуйский поскреб редкую бороденку. – Да только царя Дмитрия в живых нет. Хе-хе! Его еще в малолетстве зарезали. Нам же ляхи с Литвой самозванца подарили.
  Костя-лекарь склянку с мазью уронил. Ух, ты! А князь Василий свое речет:
 - Не дюже на самозванца полагайтесь, он шляхте слуга. Зело опасен самозванец. Еще погодите, когда ляхи с невестой самозванца Мариной Мнишек наедут, сколь обид причинят московскому люду.

IX

 Когда смеркалось, Дмитрий сел на коня, в сопровождении Басманова и Маховецкого поскакал в дом князя Мосальского и, чтоб миновать Красную площадь, где веселился народ, выехал из Кремля через Боровицкие ворота и пробрался вдоль Кремлевской стены на Царскую улицу, в Царь-город. Боярин Мосальский ждал царя у ворот с одним верным слугою, которому отдали держать лошадей. В первой избе встретила царя хозяйка, в богатой парчовой ферязи и алтобесовом охабне, и поклонившись в пояс, поднеся на серебряном блюде хлеб-соль, покрытую шелковою ширинкою, шитую жемчугом. Приняв подарок и поблагодарив хозяйку, Дмитрий велел князю проводить себя немедленно в терем и вошел туда один. В горнице, обитой холстом, покрытым белой краской у одной стороны находился высокий дубовый примост с красным шелковым пологом. В переднем углу была икона, перед которою теплилась лампада, слабо, слабо освещая комнату. Кругом были скамьи, покрытые коврами, а в одном углу дубовый шкаф с ящиками. На примосте, устланном пуховиками, покрытыми шелковой простыней и алтобасовым одеялом, сидела красавица в одной шелковой ферязи. Черные волосы ее запрятаны были в косу, но на голове не было ни ленты, ни повязки. Опираясь локтем на подушку, она поддерживала голову рукою, и, потупив взоры, часто вздыхала. На низкой скамье, возле примоста, сидела пожилая женщина, и закрываясь фатою, украдкою посматривала на красавицу и утирала слезы.
 Лишь скрипнула дверь в тереме, красавица и пожилая женщина устремили взоры в ту сторону. Вошел в горницу царь в богатой венгерской одежде, шитой золотом и унизанной жемчугом, и, сделав шаг вперед, остановился.
 - Ты снова пришел? – воскликнула пронзительно красавица и прижалась лицом к подушкам.
 - Пришел, - сказала робко старуха, и, перекрестившись, промолвила вполголоса:
 - Господи, помилуй!
 - Успокойся, Ксения! – сказал Дмитрий. – Я не хочу сделать тебе ни зла, ни обиды. Не бойся меня и ты, Мария Денисовна. Я пришел с миром и милостью.
 Царевна молчала и оставалась в прежнем положении, и няня молилась потихоньку и дрожала всем телом.
 - Я желаю тебе блага, Ксения, - сказал Дмитрий, - не страшись и взгляни на меня.
 Царевна быстро приподнялась: щеки ее разгорелись, глаза засверкали, и она всплеснула руками, жалостно сказала:
 - Ты желаешь мне блага! Я уже спрашивала тебя, кто погубил отца моего, мать родимую, моего милого брата?
 - Ксения, ты повторяешь свой вопрос, повторно и я тебе отвечаю. Ты в





68

заблуждении, я не погубил отца твоего, не убил твоей матери и брата и сожалею об их плачевной участи. Отец твой скончался от недуга попущением Божьим, а родительницу твою и брата умертвили злые люди, из ложного понятия о моем праве и о своих
обязанностях. Такова воля Божья: смиримся перед нею!
 - И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого! – сказала няня вполголоса и перекрестилась.
 - Разве не ты лишил престола брата моего? Не ты ли побудил народ к мятежу? – сказала Ксения.
 - Я взял свое и не лишил никого собственности, Ксения. Народ не возмущался, но восстал за правое дело, и если нашлись злые, которые перешли за пределы своего долга – не моя вина.
 - Не ты ли велел держать меня в доме убийцы моих родных? Если ты чуждался этого злодеяния, то наказал бы злодея, а не отдал меня, сироту, во власть его! Я слабая женщина и в простоте моей не понимаю дел государственных, но Господь Бог хранит сирот в несчастии. Он дал мне столько ума, чтоб постигнуть этот злодейский умысел. Он услышит мои грешные молитвы и даст мне столько твердости, чтоб воспротивиться силе и казням демонским.
 - Ксения, ты не понимаешь, в каком положении нахожуcь я теперь, и потому сетуешь на меня и подозреваешь в злом деле. Не одобряю убийства, но не могу казнить за усердие ко мне! Я оставил тебя у того, который спас тебя. Теперь ты вольна выбирать себе убежище.
 - Хочу в монастырь, - сказала Ксения.
 - Нет, Ксения, этого быть не должно. Ты рождена не для кельи, но для любви и украшения престола. Безвинный во зле, причиненном твоему роду, я разве тем только виновен перед тобою, что отец мой царь Иван передал мне право на государство Московское. Если б родитель твой был жив, он сам уверился бы в истине моего происхождения, охотно отдал бы мне венец и был бы первым моим слугою – и тестем. Судьба устроила иначе! Осталась ты одна в живых, и тобою должен вновь восстать род Годуновых! Ксения, царь московский Дмитрий Иванович безвинен перед тобою: он любит тебя более жизни своей! И я сирота в здешнем мире. Кроме престарелой матери, не имею ни родных, ни ближних. Соединим участь нашу на престоле отцов наших, и Россия возрадуется, и безвинная мученица, родительница твоя, благословит нас в горних пределах…
 Царевна горько заплакала, а няня снова перекрестилась и повторила:
 - И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.
 - Мне ли помышлять о браке, о славе земной и радостях, - сказала сквозь слезы царевна. – Кровь родных моих всю жизнь будет у меня перед глазами. Последние стоны моей матери, болезненные вопли брата всегда будут раздаваться в моих ушах, и раздирать сердце. Нет для меня более радостей! Умоляю тебя, отпусти меня в монастырь!
 - Повторяю, что этого не будет.
 Царевна снова залилась слезами.
 Дмитрий сделал шаг вперед, чтоб приблизиться к постели. Царевна вскрикнула от ужаса и сказала:
 - Не подходи ко мне, не подходи! Я умру, если ты до меня дотронешься!
 Няня стала перед постелью, и, простерши руки, воскликнула:
 




69

- Да воскреснет Бог, и расточатся врази его! Не подходи, или ты убьешь меня, или я тебя растерзаю.
 - Вы напрасно пугаетесь. Повторяю, что не хочу обижать вас ни словом, ни
делом. Успокойтесь! Я оставляю вас и велю приготовить для тебя, Ксения, жилище пристойное. Прощай, Ксения, дай Бог тебе здоровья! Прощай, добрая Мария Даниловна! Береги твою питомицу.
                Дмитрий вышел из комнаты, а царевна вскочила с постели, бросилась на колени перед образом и стала молиться и класть земные поклоны.

X

                Изменив царю Федору Годунову, Басманов душой не казнился. А когда Ксению предал, сердцем мучился, тужил. Но он знал, что за переход его на сторону Дмитрия, она ему не простит. Да и он не из тех, чтобы ее упрашивать, не так-то сильно ее любил, просто нравилась, да и время было другое, заманчиво, все-таки была царевной. Пусть тешится царевич. Когда Басманов ему говорил, что связан с ним одной веревкой, в этом он не кривил. Басманов никогда не верил в истинность царевича Дмитрия, однако понял, время Годуновых кончилось, а самозванец обрел силу. И Петр Федорович Басманов в тугой узел стянул свою жизнь с жизнью Дмитрия.

XI

 Холопа высечь можно, холопа казнить дозволено, как заставить холопа замолчать?
 Басмановские холопы шептались:
 - А царевич-то не настоящий. Литва самозванца для нас принесла!
 Верный Басманову челядин донес о том хозяину. Велел Басманов взять на допрос двух рьяных холопов. Пытали их батогами, и признались они, слыхали-де от Кости-лекаря.
 Петр Федорович Басманов в Кремль поспешил. Дмитрий тот час в библиотечном хоронении работал. Приходу Басманова обрадовался. Поглаживая кожаный переплет книги, сказал с сожалением:
 - Вот чего многие бояре не приемлют, так это премудрости книжной! Оттого и скудоумием страдают.
 Заметил на лице Басманова озабоченность.
 - Что хмур?
 - Не знаю, как и сказать тебе, государь, но и молчать не смею. Сызнова по Москве слух о тебе пускают.
 Насупился Дмитрий, отвернулся. Долго молчал, потом спросил:
 - Взяли кого?
 - Велел я притащить на допрос Костю-лекаря, но чую, не в нем суть.
 Дмитрий погладил бритые щеки.
 - Тебе Петр Федорович, дознание препоручаю. Хватай, кого посчитаешь нужным.
 Басманов спросил осторожно:





70

                - А ежели вина на кого из именитых падет?
 Дмитрий приблизился, сказал резко:
 - Говорю, любого!

              XII

 В пыточной Костя-лекарь показал, как с Федором Коневым были у Шуйского и князь Василий Иванович поведал им о смерти царевича Дмитрия. А еще говорил Шуйский, что новый царь вор и самозванец.
 Привели на допрос купца Федора Конева, и тот на огне медленном слова лекаря подтвердил. И тогда по указу Дмитрия взяли князя Шуйского, а за ним и братьев его Дмитрия и Ивана.

XIII

 Не по прежним обычаям собралась Боярская дума. В Грановитую палату позвали не только патриарха и бояр, но и митрополитов с архиереями и епископами.
 В длиннополых кафтанах и высоких шапках входили бояре, занимали свои места, косились на попов, ворчали:
 - Дума аль собор церковный?
 Князь Телятевский смеялся:
 - Кабы сюда еще выборных из торговых и мастеровых! То-то забавно…
 Пересекал палату сухопарый Голицын, клонил голову. Нелегко князю Василию, дума-то сегодня необычная. Князя Шуйского с братьями судить предстоит.
 Ждали государя. Басманов к своему месту проследовал, а Игнатий остановился у патриаршего кресла, оно ниже царского трона, повернулся к боярам, проговорил громко, на всю Грановитую палату:
 - Царь Дмитрий Иванович велел нам вину князя Шуйского с братьями заслушать, и яко дума сочтет, так тому и быть.
 Голос у патриарха Игнатия звонкий, черные глаза веселы. Воротинский заметил, шепнул Черкасскому:
 - Не жалеет патриарх князя Василия.
 Черкасский трубно нос выбил, ответил:
 - Ему, греку, какая печаль до русских князей.
 - Игнатий самозванцу служит, - прошептал старый Котырев-Ростовский и по сторонам посмотрел: ненароком услышит кто.
 Молчавший до того юный князь Скопин-Шуйский выкрикнул:
 - Аль Дума без государя?
 Патриарх двурогим посохом об пол пристукнул:
 - Царь Дмитрий Иванович нам во всем доверился. – Сел в кресло, знак подал.
 Впустили Шуйских в Грановитую палату. Князь Василий впереди, лицо бледное, щурит маленькие подслеповатые глазки. Всю жизнь входили Шуйские в Грановитую палату боярами думными, а теперь привели их ответ держать. Увидел князь Василий Иванович свое место не занятым, от царского недалече, направился к нему, и тут же замер






71

посреди палаты.
 Патриарх сурово голос подал:
 - Признаешь ли вину свою, князь Василий?
 Насторожился Голицын, ладонь к уху приставил. Шуйский голову поднял, посмотрел на патриарха и бояр. Сказал совсем неожиданно:
                - Нет на мне вины, ибо не государя бесчестил, а самозванца.
 Ахнула дума, загудела ульем потревоженным.
 - Врешь! – подхватил Басманов. – Изворачиваешься, князь Василий. Нам ли не знать тебя, клятвопреступника.
 Шуйский ладошкой утер лысину.
 - Ай, Петр Федорович, тебе ли такое сказывать? Ты ли не таков? Когда ты истинным был – при Годуновых либо седни? Молчишь? Ты бросил в меня камень, но сам безвинен ли? Зело кричишь ты за царя нынешнего, а кто поручится, не изменишь ли?...
 Снова стукнул посохом Игнатий.
 - В истинности царской ты усомнился, князь Василий, великий грех взял на себя!
 - Либо я один так мыслю, владыко? – спросил Шуйский и взглядом по Думе повел, задержался на Голицыне.
 Сжался князь Василий Васильевич, не ожидал от Шуйского такого. Голицын думал, Шуйский каяться будет, плакаться, а он, вишь, какие речи держит, на него такое не похоже.
 - Секира по Шуйскому плачет! – притопнул Басманов.
 Котырев-Ростовский робко голос подал в защиту князя Василия.
 - Шуйский рода древнего!
 - И сказал Христос: “Бросьте в нее камень, кто из вас не грешен” – громко на всю палату вздохнул Черкасский и низко опустил голову.
 - Казнить! – снова раздался требовательный голос Басманова.
 Поднялся патриарх Игнатий и смолк шум в Грановитой палате.
 - Царь Дмитрий нам Богом дан, и за хулу, возводимую на государя, ты, князь Василий, казни должен. А Ивана и Дмитрия Шуйских лишить вотчин и сослать в голицынские пригороды.
 - Достойны! – загудели митрополиты с архиереями и епископами.
 “Смерти достоин князь Василий Шуйский!” – приговорила дума.

XIY

 Неугомонная воробьиная стая, густо усеявшая деревья, что росли под окнами опочивальни, спозаранку устроила драку. Дмитрий пробудился, открыл глаза, и, уставившись в расписанный красками потолок, долго слушал птичью возню.
 Скинул одеяло, поднялся, потянулся до хруста, с помощью дьяка Власьева принялся одеваться.
 - О чем люд на Москве поговаривает, Афанасий?
 - Всякое, государь, - замялся Власьев.
 - Меня интересует, о Шуйском, какие речи толкуют?
 - Всякие, государь.
 В приоткрытую дверь заглянул Голицын.





72

 - Здоров будь, царь Дмитрий Иванович!
 - А, князь Василий! В самый раз. Ну, входи, входи! Мы тут с Афанасием о Шуйском разговор затеяли. Что мыслишь?
 - Справедлив приговор, заслужили Шуйские. Однако думаю, государь, ежели ты князя Василия от смерти избавишь, люд в тебе еще боле уверится, станут сказывать:
вот, царь истинный, обидчиков своих, и тех милует, а Шуйскому посрамление выйдет.
                - Слова твои истинные, князь Василий, - подхватил Власьев.
 Дмитрий нахмурился:
 - Довольно, не желаю слышать боле.

XY

 Собрался народ смотреть на казнь Шуйского, запрудил Красную площадь, шумит, любопытствует. Давно, со времен царя Ивана Васильевича Грозного, князьям и боярам головы не рубили. У Лобного места палач с топором топчется, толпе подмигивает.
 Из Стрелецкой слободы приоружно пришел целый приказ. Стрелецкий голова, что новгородский ушкуйник горластый, стрельцов вокруг Лобного места расставил, прикрикивает. Те бердышами люд теснят:
 - Подайсь, расступись!
 На скрипучей телеге привезли Шуйского, ввели на помост, У князя борода нечесаная, лицо бледное. Протер он подслеповатые глазки, по сторонам посмотрел. Многолика площадь на него уставилась. Поднял очи, храм Покровский красуется витыми куполами: за Кремлевской стеной колокольня Ивана Великого высится.
 - … Вот и конец. Взмахнет палач топором и покатится седая голова князя Василия. Отжил свое Шуйский, смерть рядом с ним, но нет страха. Отчего бы? При Грозном дни считал, дрожал, при Борисе юлил, терпел. От ненависти к Годуновым и царевича Дмитрия выдумал. Однако, нынче, когда от Бориса и Федора избавились, признавать беглого монаха за царя он, князь Шуйский, не согласен. Разве, вот, прежде времени голос подал?
 На помост грозно ступил Басманов, сурово посмотрел на князя Василия. Развернул Басманов свиток, начал читать приговор. В нем от имени царя говорилось народу: “Сей великий боярин князь Василий Иванович Шуйский изменяет мне, великому государю царю и великому князю Дмитрию Ивановичу всея Руси, рассеивает про меня недобрые речи, остужает меня со всеми вами, с боярами, и князьями, и дворянами, и детьми боярскими, и гостями, и со всеми людьми великого российского государства, называя меня не Дмитрием, а Гришкою Отрепьевым. И за то он, князь Василий, довелся смертной казни”.
 Василий поступил бесстрашно, приблизился к плахе, перекрестился, и, обратившись к народу, сказал:
 - Умираю за веру и за правду.
   Он подступил к плахе. Палач снял с него кафтан, хотел снимать и рубашку, прельстившись ее блестящим воротом, унизанным жемчугом. Шуйский не давал ему, говорил, что хочет в ней богу душу отдать. Народ замер в ожидании.
 Вдруг закричали на площади:






73

                - Сто-ой!
 Разом повернулся люд. Из Кремля скачет вестовой, дает знак, чтобы остановились. У Лобного места коня осадил, в стременах поднялся:
 - Государь Шуйского помиловал! Царь не желает проливать кровь даже важных преступников, дарует Шуйскому жизнь и заменяет смертную казнь ссылкою в Вятку.
                Басманов с Лобного места воскликнул к народу:
                - Вот какого милосердного государя даровал нам Господь Бог, что своего изменника, который на живот его посягал – и того милует.
 Народ отвечал громким желанием здравия, и многолетия милосердному царю.
 Палач с сожалением снял веревку с шеи рыдающего от счастья Василия, а через строй стражников уже проталкивались братья Шуйские, чтобы закутать его в наспех снятые ими шубы.
 - Век за царя-батюшку буду Богу молиться! – кричал Василий. – Никогда его милости не забуду!
 Басманов, что было силы, хлестнул позолоченной плетью по крупу своего коня и наметом помчался в Кремль.
 Дмитрия он застал в Грановитой палате, он с улыбкой слушал Богдана Бельского, который кричал:
 - Шуйский – твой лютый враг! Вчера же бояре и лучшие посадские люди, стрелецкие головы, гости, да все, утвердили твой приговор, а сегодня ты его милуешь!
 Басманов простерся ниц перед троном.
 - Ты чего, тоже не доволен? – спросил Дмитрий.
 - Лучше бы ты меня убил! – вскричал Басманов, поднимая голову. – Нельзя его оставлять в живых! Ну, хочешь, убийц к нему подошлю? Потом скажем, что сам отравился, хочешь? Пока он живой, твоя жизнь, государь, будет в постоянной опасности.
 - Я понимаю ваши опасения, - мягко сказал Дмитрий, - и благодарен вам, что вы так о моей пользе заботитесь. Но послушайте, что я скажу. У меня есть два способа удержать власть. Один – быть тираном. А другой – всех жаловать. Так, вот, история государей разных народов учит нас, что лучше жаловать, а не тиранить.
 - Ты это Ваське Шуйскому скажи, - процедил Бельский. – При случае он тебя пожалует. Ужо тогда не жалуйся.
 Такая дерзость не понравилась Дмитрию. Глаза его недобро сверкнули, но он тут же подавил вспышку – не время ссориться со своими ближними соратниками. Заулыбался притворно:
 - А что, Петя, славили меня на Красной площади за то, что я казнь отменил?
 - Еще как! Кричали: Здоровье нашему доброму царю – красну солнышку!
 - Вот видишь! – торжествующе сказал Дмитрий. – И добрым остался, и слово свое не нарушил – боярскую кровь не проливал, и острастку им всем дал! И Ваське Шуйскому урок на всю жизнь. А чтоб не думали, будто я хочу весь род Шуйских извести, племянника ихнего, Мишку, назначаю своим великим мечником.
 - Мечник? Такого у нас отродясь не бывало! – с удивлением воззрился на него Бельский.
 - Мечник – хранитель королевского меча. – Объяснил Дмитрий. – Такой чин есть, при каждом европейском дворе. Мечник будет сопровождать меня в битвах.






74

 - А не слишком молод? Ведь и двадцати нет? – засомневался Басманов.
 - Так и сам царь не стар! – рассмеялся Дмитрий. – Зато я из него настоящего воина сделаю. Видишь, какую честь роду Шуйских оказываю. Если послушны будут, и с самих братьев опалу сниму, но опосля. Ты уже, Петенька, последи, как они в своих поместьях себя вести будут, и что будут говорить.
 - И все-таки делаешь ошибку, государь, - покачал головой Бельский. – Плохо ты Ваську Шуйского знаешь, если соберешься ему доверять.
                - Лаской я большего добьюсь, - снова улыбнулся Дмитрий, потом снова посерьезнел. – Пора теперь и о коронации подумать. Однако не могу я принять царский венец без материнского благословения. Пора ее вызволять из Выкинского монастыря, куда ее Бориска по злобе своей упрятал. Надо, чтоб ехала в Москву со всей пышностью, как и полагается царице.
 Василия, Дмитрия и Ивана Шуйских с их семьями повезли в ссылку, а дома и вотчины их взяли в казну по издревле заведенному в Московской земле обычаю.

XYI

 Год обещал быть урожайным. Налилась щедро рожь, и по дворам на славу выдались лук и капуста. Радовались мужики – пахари и огородники, забыв недавние походы, копались в своих грядках стрельцы, веселели ремесленные слободы.
 Ушли из-под Москвы последние казаки. Получив обещание награды и набив кошели, убрались в Польшу и Литву многие шляхтичи. Лишь пан Дворжецкий со своими ротами оставался в Москве.
О Шуйских судачить перестали, да и говорить-то о чем, не казнь, а так просто потеха. Петра Басманова Дмитрий совсем к себе приблизил, во всем доверялся.
 Инока Филарета, которого Дмитрий возвратил с семьей из ссылки, патриарх Игнатий возвел в митрополиты ростовские. По церквам и соборам молебны служили о здравии царевича Дмитрия Ивановича и матери его инокини Марфы, в миру царицы Марии Нагой.
 А в лесах и на дорогах стрельцы, посланные воеводами из разных городов, ватажных холопов ловили, чинили над ними скорый суд и расправу: почто на бояр и дворян руку поднимаете, от дел своих холопских бегаете…
 Бояре к царским чудачествам непривычны. Бывает, заявятся утром в Трапезную палату, ждут-пождут государева выхода, а его еще со вчерашнего вечера след простыл. Дмитрий теми часами в деревянном загородном дворце гульбище устраивает с вином и музыкой. В полночь девок донага раздевали, забавлялись. Челядь прислуживала государю верная, на язык мертвая.
 На игрищах одни и те же: царь с Басмановым да паны, гетман Дворжецкий и писчий человек при государе Ян Бучинский. И только девки, что на гульбище, одна-две новые. Тех, какие на потеху негодные и слезы лили, шляхтичи в лес увозили, а там куда девали, лишь им известно.
 К утру гости валились, где кого сон сморил, а Дмитрий уходил на другую половину дворца, вот уже месяц там жила Ксения Годунова.
 Стали на Москве поговаривать: девицы красивые исчезают, пойдут к вечере, а домой не ворочаются. Винили во всем литву и ляхов.





75

XYII

 Один за другим возвращались из заточения сосланные Борисом, и всякое такое возвращение было праздником народу и славою царя.
 Приехали дяди Дмитрия, Нагие. Возвращены Романовы.
 Не успел Филарет отдохнуть от дороги, как к нему пришли гости. На Филарете
не грубая иноческая одежда, а шелковая, черная. На шее крест тяжелый, золотой. Высок, красив Филарет.
                Вошли в гостиную князья Голицын с Черкасским.
                - В кои лета свиделись, князья дорогие, самозванцу царю спасибо, - Филарет засмеялся.
               Голицын сел за стол. Из-под насупленных бровей разглядывал Филарета. Сел за стол Черкасский.
               - Не запамятовал, отче, как приезжал я к тебе в обитель? Советовались, как нам поступить.
               Филарет поправил на груди крест, ответил:
               - Аль можно это забыть! Помню тот приезд твой. Уповали на самозванца, чьими руками извели Годуновых. Однако теперь торопиться не надо, а то, как с князем Василием Ивановичем Шуйским может случиться: загреметь в ссылку. Нетерпелив тот оказался. Вот уж от кого не ждал.
               - Да, жаль князя Василия, - вздохнул Черкасский.
               - Неделю, как в Москве я, - снова сказал Филарет, - а и то не укрылось у люда на литву и ляхов недовольство зреет. Чую начало, ягодки впереди.
 - Истину сказываешь, - поддакнул Голицын.
 Филарет уперся в стол, поднялся.
 - А о Шуйском, бояре, не печалиться надобно, а вызволять. В единой упряжке он с нами, до скончания. Завтра у самозванца буду, похлопочу о нем.
 Как желанного гостя встретил Дмитрий митрополита Филарета. У двери Трапезной палаты за руку бережно взял, рядом с собой усадил.
 - Рад тебя видеть, владыко.
 - Здоров будь, государь! – проницательные глаза Филарета вонзились в Дмитрия.
 Умен и хитер самозванец, вон как речь ведет. На митрополита глядит, головой качает.
 - Зван, что с тобой Бориска вытворил, почитай, первого на Руси боярина, Федора Романова, в монастырь заточил!
 Филарет промолчал. Молчал и сидевший в палате поляк, писчий при государе человек, Бучинский и боярин Власьев. У Бучинского голова маленькая, глазки угодливые, слова Дмитрия на лету ловит.
 - Инокиня Марфа, поди, по тебе государю все очи выплакала! Ждет-пождет встречи с тобой, государь?
 Поднял голову Дмитрий, насторожился, однако в словах Филарета подвоха не учуял, ответил:
 - Думаю и я об этом, владыко. Нарядим послов за царицей Марией. Годуновы ее царского имени лишили, инокиней Марфой нарекли, вона в какую даль услали, мать с сыном разлучили, да Богу иное угодно.





76

 - Нет роднее человека, чем мать, - тихо сказал Филарет. – Ни время, ни иноческий сан не властны над материнским чувством.
 Дмитрий удовлетворенно качнул головой.
 С тобой, владыко, согласен. Думая я, кто послом поедет. Выбор на князя Скопин-Шуйского да на постельничего Семена Шапкина падает. Молод Скопин, и мыслю, поручение ему не в тягость будет.
                - Скопин-Шуйского, - протянул Филарет, - племянника Василия Шуйского. А где сам князь. Знаю, повинен он в пустозвонстве. По глупости своей.
 Посуровел лицом Дмитрий.
 - Так ли? А ведомо ли тебе, владыка, что князь Шуйский себе на уме, и не пустозвонство речи его, а зломыслие.
 - Тем не менее, бью челом за князя Шуйского.
 - Коль ты, владыко, за него просишь, так ради тебя прощу, верну в Москву. Но ежели еще брехать станет, аки пес бешеный, казню!
 Хихикнул писчий человек Ян Бучинский. Филарет покосился. Щеки ляха бритые, на лысине крупные капли пота выступили.
 Дмитрий сказал резко:
 - Чему смеешься, пан Бучинский? Нет причины к зубоскальству.
 В кабинете Дмитрия состоялся разговор.
 - Кого из князей отрядим в Выкинский монастырь за моей матушкой?
 - Мосальского! – предложил Басманов. – Верный тебе человек, если что…
 - Дело говоришь! – согласился Дмитрий. – Но надо обязательно послать верховных бояр, оказать почесть царскую моей матушке – Мстиславского да Воротинского.
 - Поедут ли? – усомнился Бельский. – Ломать шапку перед инокиней?
 - После урока, данного Василию Шуйскому, поедут! – уверенно сказал Дмитрий. – И Мишку Шуйского с ними заодно, чтобы не говорили, будто я род Шуйских прижимаю. Да подарки царские матушке приготовить. Одежды парчовые, шелк, атлас. Каменьев и золота не жалеть для украшения. Отцу Макарию тоже быть с иконой Божьей Матери.
 - Когда посольство должно быть готово? – спросил Басманов.
 - Завтра пусть и отправляются, благословляем. А пока постельничего моего, Сеньку Шапкина, сюда пришли.
 С Семеном был разговор с глазу на глаз.
 - Настал черед сослужить, Семен, для меня службу! – сказал Дмитрий. – Ведь наши – сродственники тебе!
 - Да, только дальше!
 - Не важно. Главное, что инокиня Марфа тебе доверяет. Бери лучших коней и скачи скорее в Выкинский монастырь, чтоб был там допрежь посольства. Скажи ей тихонько, чтоб никто другой не слыхал: “Пробил твой час. Тот, кому ты нательный крест сына отдала, в Москве, на престоле. - Она свое обещание помнит. - Годуновым за слезы твои отомстил. А сейчас готовит тебе палаты царские в Новодевичьем монастыре, где покойная Ирина, жена Федора Ивановича, пребывала. А будут тебя бояре пытать, стой на своем – царевич спасся и ждет меня в Москве, чтобы прижать к любящему сердцу!” Запомнил? Тогда в путь, не мешкая. И не болтай, зачем едешь!





77

XYIII

 Неделю отсыпался и отъедался князь Василий Иванович Шуйский. Мыслимо ли, на самом краю русской земли побывал, и кабы не заступничество Филарета, сгнил бы в
галичской земле. Ох ты, батюшка, теперь и подумать – зело страх забирает, а тогда в Грановитой палате и на Лобном месте, как затмение с ним, Шуйским, случилось. Откуда и храбрости набрался! Изнутри ровно бес какой подмывал на противность.
                Вчера приходил проведать Шуйского Голицын. Битых полдня языки чесали. От него и узнал князь Василий Иванович, кому обязан возвращением в Москву. Сказывал Голицын: “Ты князь Василий Иванович затаись до поры, против самозванца ничего не говаривай, как бы беды не накликал”.
                Шуйский и без его слов это на себе изведал. Шуйский охая – болели ноги – доковылял до зарешеченного оконца. В выставленную раму было видно, как на задней половине двора холопы скирдовали сено. Иногда ветер дул с той стороны, и тогда пахло сухими травами. Но князя Василия это не трогало. Его иное заботило. Шуйский думал о Филарете. Годить митрополиту надобно, силу большую он имел у бояр.

XIX

                Басманов в одной исподней рубахе, в портках совсем ко сну изготовился. Напоследок напился холодной воды, холоп из родника притащил, зевнул. Душно, хоть и ночь. В хоромах погасли лишние свечи, затихло все, и только изредка в подполье заводили свою возню неугомонные мыши.
                Ночами Басманова иногда одолевают сомнения, так ли он живет. Подчас мучила совесть. Хоть и не было у него любви к Ксении, но к чему дозволил самозванцу надругаться над ней? Теперь об этом вся Москва шепчется…
                Тут совсем, неожиданно, забили в ворота, застучали.
                - Эгей, отворяй!
                Басманов подхватился, и как был босой, прошлепал в сени. “Кого там принесла нелегкая?”
                - Есть кто живой? Вздувай огонь!
                Басманов узнал голос Дмитрия, переполошился, не случилось ли какого лиха?
                Но тот, веселый, ввалился в хоромы, и за ним Голицын с Власьевым, гетман Дворжецкий и лях Бучинский.
 Заходило все ходуном.
 - Не ожидал, Петр Федорович, гостей? Принимай, потешай!
 Заметалась челядь, столы накрывают, мед и вино из подвала тащат. Басманова облачают. А самозванец хохочет громко:
 - Да не напяливай кафтан! Дай телу роздых, и закружилось, дым коромыслом. Гуляй, не хочу. Власьев с третьей кружки вконец захмелел, в пляс пустился. Ян Бучинский гикает, в ладоши прихлопывает. Гетман Дворжецкий притянул к себе блюдо с мясом, ест жадно, чавкая, медом запивает, горланит:
 - Швыдше, пан, швыдше!
 Дмитрий Власьева подбадривает:






78

 - Давай, Афоня, ломи коленца!
 Голицын голову на стол уронил, а сам из-под кустистых бровей на все поглядывает. Вдруг Дмитрий поднялся, толкнул ногой лавку, направился к двери. Басманов за ним следом. На высоком крыльце остановились. Ночь звездная, но темная. Дмитрий опустился на ступеньки, сказал совсем трезво, будто и не пил ничего:
 - Садись, Петр Федорович, - повременив, заговорил. – Ты думаешь, царь
Дмитрий на гульбище горазд? Не перебивай, слушай. Ошибаешься. Царству моему только начало. В жизни я лишку настрадался и теперь от радости ровно во хмелю. Однако вижу, пора потехам конец положить. Как-то сказывал я митрополиту Филарету о неустройстве на Руси, холопов в разбоях винил, да мыслю, не одни они повинны. Я нынче ко всему приглядываюсь, и дай час, Петр Федорович, на думе все скажу!
 Для Басманова слова самозванца неожиданные, не знал, что и говорить. А Дмитрий уже о другом речь ведет:
 - Жениться буду, Петр. Негоже, а государю тем паче, жеребенком-стригунком скакать. Завтра дума решит, кому за невестой ехать. Я мыслю в посольство нарядить Афоньку Власьева, он грамотен и не глуп.
 - Уж ли в царицы кого высмотрел, государь? – удивился Басманов.
 - Аль не знаешь? В Сендомире Марина Мнишек
 - То ведомо. Но ты, государь, с Годуновой Ксенией повязан, и все о том знают. Ксения хоть и в загородном, одначе в твоем дворце живет. К чему же?
 - А что Ксения? Была и не будет.
 - Государь, прости за дерзость.
 - Сказывай, не таи на душе.
 - Вишь, как оно поворачивается? Бояре Ксению сызмальства знают. Она и пригожа и добра, а о Мнишек никому ничего не ведомо. Ко всему она веры латинской, как бы к Речи Посполитой не тянулась. И еще, чует моя душа, государь, вместе с Мариной повалит в Москву шляхта. Быть разговорам. Иль, может, ты Ксению в жены брать опасаешься, как она Годунова? Чать царица Марья – мать Ксенина, а царь Федор – брат? Уж не потому ль меняешь Ксению на Марину? Мыслишь, гиштория не простит тебе смерти Годуновых?
 - Вона ты о чем? – протянул Дмитрий и пристально посмотрел в глаза Басманову. – Не дерзок ты, а храбр. Я же смелых люблю, потому и речи с тобой веду. Гиштория, сказываешь, не простит мне Бориса и семьи его? Ксения, коли женой моей станет, укором мне постоянным будет? Нет, врешь. Гиштория много прощает. Особливо тому, у кого власть в руках. Я тебе случай из самой гиштории припомню. Когда князь Владимир шел из Новгорода на Киев, он разорил Полоцк, убил полоцкого князя и всю его семью, а дочь Рагнеду силой взял в жены. Уразумел, ась? И простила ему гиштория. Еще примеров, аль, довольно? То-то. И не оттого я на Ксении Годуновой не женюсь, что остерегаюсь злых наветов, а потому, как Марину Мнишек люблю. Ксении же место в монастырской келье…
 Еще о чем хочу сказать, Басманов. Знаю, мыслишь, если станет латинянка моей женой, так паны вельможные и король Сигизмунд мной помыкать будут. – Рассмеялся хрипло, головой покрутил. – А и нет. Я им земли русской не отдам и под их дудку плясать не собираюсь, пускай на то дум не имеют. – Поднялся, потер лоб. – Хватит, Петр, я, кажись, лишку, тебе наговорил. Забудь, особливо последнее. До поры не хочу с ляхами и





79

литвой ссориться, не время.
               
               XX

                18-го июля прибыла давно жданная царица – инокиня Марфа. Дано знать о ее приближении Дмитрию. Он выслал ей лошадей к троице. Оттуда она ехала в Москву.
Дмитрий выехал встречать ее в Тойпинском. Вся Москва повалила за царем. Зрелище было очень любопытное: всем хотелось посмотреть, как будет встречать мать сына, которого не видела с младенчества, и должна была столько времени притворно уверять всех, что его нет на свете, как будет приветствовать сын мать, который не видел ее с детства и не смел заочно назвать матерью. Царицу везли в карете.
                На косогоре кони замедлили ход, к оконцу кареты подошел Скопин-Шуйский.
 - Выглянь-ка, государыня, как встречают тебя.
 Марфа увидела царский шатер и бояр, а дальше, толпы народа. Сердце тревожно ворохнулось.
 - Господи, на все воля Твоя!
 Окружили бояре карету, помогли инокине выбраться. Она узнала всех. Кому улыбалась щедро, кому кивала холодно, а от Шуйского отвернулась. Не могла простить, как он в Угличе после смерти Дмитрия в угоду Годунову винил Нагих и угличан в расправе над Битяговским.
 От князя Василия Ивановича не ускользнуло недовольство Марфы, отошел в сторону. На ходу кивнул Голицыну:
 - Не просчиталась бы инокиня.
 Голицын хихикнул:
 - Радуется, чать, сын Дмитрий из мертвых воскрес.
 Басманов полы откинул, провел инокиню в шатер, бояр дальше порога не пустил.
 За колготой не заметили подъехавшего Дмитрия. Он в коротком контушке, без шапки, соскочил с коня, бросил повод шляхтичу, и, не посмотрев ни на кого из бояр, вошел в шатер. У входа задержался на мгновение. Инокиня Марфа в черном монашеском одеянии, стояла посреди шатра, лицо бледное, глядит в упор.
 Что творилось в ее душе? Может, виделся ей в самозванце чудом оживший, выросший не на ее глазах сын? Либо мучительно больно жало сердце оттого, что этот совсем чужой ей человек назвался Дмитрием?
 А самозванец уже приблизился к ней, приговаривая:
 - Матушка, матушка!
 В груди у инокини давило, к горлу комок подступил. Упала бы, не поддержи ее Дмитрий. Целует он ее руки, о чем-то говорит, но Марфа только голос слышит.
 Обняв инокиню за плечи, Дмитрий вывел ее из шатра, усадил в карету. Кони тронулись, и Дмитрий пошел рядом с каретой, заглядывал в открытую дверь, улыбался. Следом толпой валили бояре, шляхтичи.
 В Москве зазвонили колокола, показался народ, но инокиня Марфа ничего не видела, она плакала.







80

XXI

 Через три дня состоялось коронование Дмитрия, проходившее по его волеизъявлению без излишней помпезности. Правда, путь от дворца до Успенского
собора, где ждали его патриарх и высшее духовенство, был устлан красным сукном, поверх которого шла дорожка из золотой парчи. После торжественного чтения молитв Игнатий совершил священное миропомазание, и вручил Дмитрию взятые из казны
скипетр и золотое яблоко – державу. Затем высшие сановники государства, в том числе и сам патриарх, чередою пошли перед царем, смиренно целуя ему руку, помазанную святым елеем. Отсюда, под дождь золотых монет, которые пригоршнями бросали в него идущие по бокам Мстиславский и Воротынский, молодой царь отправился в Архангельский собор, где облобызал надгробия всех великих князей. Остановившись у могил Ивана Грозного и Федора Ивановича, произнес пышную речь, поклявшись вести дела по заповедям предков и согласуясь с волей боярства. Здесь из рук архиепископа Арсения он получил заветную шапку Владимира Мономаха.
                Затем во дворце был дан пышный пир для всех, кто пришел поздравить царя. А наутро после богослужения в церкви, Дмитрий уже зачитывал в Грановитой палате новые указы. Боярскую думу он по примеру европейских дворов, преобразовал в государственный совет. В него вошли патриарх, который отныне постоянно должен был сидеть по правую руку государя, рядом с ним – четыре митрополита, семь архиепископов и три епископа. Получил боярство единственный оставшийся в живых из остальных братьев Романовых – Иван.
 Почетный чин великого оружничего получил из рук государевых бывший опричник Богдан Бельский, а Василий Мосальский стал великим дворецким. Богдан Сутупов, похитивший в свое время для царевича казну Годунова, стал печатником и великим секретарем, а Пушкин-Бобрищев, первым возвестивший на Красной площади манифест Дмитрия, - великим сокольничим.
 Вернулся из небытия попавший в опалу еще в царствование Федора дьяк Василий Щелкалев, чтобы вести дипломатические дела вместе с Афанасием Власьевым, получившим в награду за измену Борису польское звание подворного подскарбия.

XXII

 Инокиня Марфа, покуда отделывали келью в Вознесенском монастыре, жила в кремлевских дворцовых покоях.
 Затихли на время недоброжелатели Дмитрия, вона как сердечно встретились самозванец с инокиней!
 Переживал князь Шуйский. Хоть и знал, что царица Мария Нагая злопамятна и не могла она забыть, как он, Шуйский, тогда в Угличе, в угоду Борису Годунову показал на Нагих (они-де повинны в угличском мятеже), однако в душе надеялся, что Марфа не станет мстить ему – все же иноческий сан носит.
 Задумывался князь Василий Иванович: кто знает, как будет дале, коли сама инокиня Марфа признала самозванца за сына Дмитрия.
 Похудел Шуйский, осунулся. Мучила его бессонница. Под глазами мешки
набрякли, и левая рука в плече болеть начала. Потрет ее князь Василий, боль на время





81

уймется, потом начинается сызнова. А все от волнений. Хоть и вернул самозванец Шуйского в Москву, однако во дворец его не звали.
 Корил cебя Шуйский, не щадил: “Эх, дурак же ты, князь Василий, либо ловчить разучился, иль нюх потерял? При царе Грозном тебя привечали. Годунов хоть и
недолюбливал, а при себе держал. Ныне от самозванца пострадал. Теперь князь Васька Голицын в великих дворецких ходит, Романов в митрополитах, а он, Шуйский, в опале”.

                XXIII-а

 Горячо желая завоевать народную любовь, Дмитрий повелел глашатаям
объявить по всей Москве, что по средам и субботам он будет лично принимать челобитные от каждого просителя. Сначала люди шли робко, и окруженный дьяками Дмитрий явно скучал. Но вот сквозь строй телохранителей к нему прорвалась пожилая женщина в сбитом платке и простерлась ниц возле его щегольских сафьяновых сапожек.
                - Спаси нас, царь-батюшка, от лихих людей.
                - На кого челом бьешь, не реви, говори толком! – ласково успокоил ее Дмитрий.
                - На ляха проклятого, Линского…
                Царь нахмурился: он не любил, когда жаловались на его верных жолнеров.
                - И чем же он тобой провинился?
                - Пьяный ворвался в дом, хотел насиловать мою младшую, а когда она вырвалась, начал рубить своим палашом все, что под руку попало! Не веришь мне, у народа спроси!
                - Верно, верно, лютуют паны! – загомонили в толпе.
                Дмитрий чувствовал, что на него с вопросом и надеждой смотрят сотни глаз.
                - Эй, пристав, приведи сюда Линского, выслушаем его.
                - Он так не пойдет! – пробасил один из приставов. – Поляки только своих командиров слушаются…
 - Привести силой, - начал злиться Дмитрий.
 Через какое-то время Линский появился в дворцовых воротах. Отпихивая локтями пытавшихся взять его под руки приставов, шатающейся походкой он направился прямо к крыльцу. Шляхтич попытался отдать поклон государю, но, едва не потеряв равновесие, судорожно распрямился и воскликнул заплетающимся языком:
 - Пошто звал меня, цезарь? Оторвал от срочного дела… - Он подмигнул Дмитрию и смачно икнул.
 - Люди жалуются на твои безобразия, Линский, - строго сказал Дмитрий.
 - Люди? Какие люди? Вот эта чернь? И ты еще, государь, с ними имеешь терпение разговаривать? Это же быдло, чернь! Тьфу, на них! – смачный плевок опять лишил пьяницу равновесия.
 - Покушался на честь девушки, имущество рубил, - продолжал тем же суровым голосом царь.
 Шляхтич с удивлением воззрился на него.
 - Что с тобой, Дмитрий? Когда мы паненок в Путивле да в Туле щупали, ты был не против. Говорил: “Давайте, ребята, веселитесь”!
 - Это Москва, а не Путивль, - оборвал его царь.
 - Правильно! И я это говорю своим ребятам: в Москве баб больше, так что не





82

зевайте!
                Он оглушительно захохотал, вызвал гневный ропот толпы.
 - Я запрещаю здесь вам самочинствовать! – крикнул Дмитрий громко.
 Лицо Линского, только что расплывшееся в пьяной улыбке, стало злым. Ощерив зубы, он процедил:
                - То-то мне ребята говорили, будто Дмитрий наш сильно изменился. Как корону надел, так своих уже не признает! Забыл, забыл ты, ваша милость, как мы с тебя соболью шубку-то сдирали!
                Дмитрий в ярости вскочил:
 - Подвергнуть этого пьяницу торговой казни! Провести по всем улицам и на каждой площади бить кнутом, чтоб другим неповадно было безобразничать!
                Дюжие стрельцы с остервенением содрали с Линского верхнюю одежду, и, обнажив его по плечо, под жалобные стенания поляка потащили с подворья. Толпа с торжествующими воплями двинулась следом. Возле крыльца, кроме охраны и дьяков, никого не осталось. Дмитрий поспешно вернулся во дворец. Был он расстроен случившимся – из-за какого-то одного дурака можно поссориться со всеми поляками.
 Мрачные предчувствия его не обманули. Не прошло и часа, как в его опочивальню буквально ввалился Петр Басманов.
 - Бунт в Москве начинается!
 - Что такое?
 - Поляки отбили Линского у приставов и бросились с саблями на москвичей.
 - Что же делать, у нас и стрельцов нет?
 - Мы бердышами затолкали поляков, благо среди них трезвых не было, в посольское подворье. Но успокоить их не удалось. Орут из-за стен, что всех москвичей перережут.
 - Выкатить к подворью пушки! – командовал Дмитрий. – Я думаю, это остудит их пыл.
 Поздно вечером во дворец явились польские офицеры для переговоров.
 - Неужели ты, государь, допустишь, - сказал с пафосом герой битвы у Добрыничей Станислав Борша, - чтобы пролилась кровь твоих верных союзников.
 - Я не хочу этого! – живо возразил Дмитрий. – Ты знаешь, я умею быть благородным. И одарил вас всех сверх всякой меры. Но к чему это привело? От золота посходили? Каждый вместо одного по десять слуг себе завел. Пьянствуете, развратничаете! Обижаете москвичей. Как будто в завоеванном городе находитесь! Служите, как принято у нас, не желаете, от поместий отказываетесь. Вам подавай только звонкую монету…
 - Когда тебе было тяжело, ты любил нас такими, какие мы есть! – запальчиво произнес Борша. – А теперь условия ставишь? Мы – свободные рыцари, и наши шпаги сходно купит любой монарх!
 - В таком случае я вас не задерживаю, - бросил Дмитрий. – Получайте в казне жалованье за полгода и отправляйтесь по домам.
 Такого отпора шляхтичи не ожидали. Борша переглянулся с остальными ротмистрами:
 - Не боишься, государь, что твой трон без опоры останется? Твои князья только и ждут случая, чтобы нож тебе в спину воткнуть.





83

                - Бог не выдаст, свинья не съест! – сверкнул глазами Дмитрий. – Народ меня
любит и не позволит покуситься на государя.
 Ротмистры удалились, громко ропща на царскую неблагодарность. Басманов, присутствовавший при переговорах, спросил:
 - А что с казаками будем делать? Тоже ведут себя как завоеватели.
                - Тоже даже жалованье отпустить на низ. Пусть только Андрей Корела со своей станицей останется. Он славный воин и нам еще пригодится.
 - Если не сопьется, - буркнул Басманов. – Деньги, что ты ему в награду дал,
прогуливает с утра до вечера. За ним вся московская голытьба из кабака  в кабак шляется.
 - Сопьется, так сопьется, - вздохнул Дмитрий. – Я ему не поп. Пусть живет, как знает.
                - Однако поляки правду говорили, - заметил Басманов. – Бояр наших как они уйдут, пуще прежнего остерегаться надо.
 - Что ж, на своих уже не надеяться? – усмехнулся Дмитрий.
 - Воины они неплохие, - ответил Басманов. – Да вот только поднимут ли руку против своих русских?
 - Богу одному известно. – Тихо ответил Дмитрий.

XXIII

 В Польшу собирали царских послов. Дьяк Афанасий Власьев принимал по описи многочисленные подарки, предназначенные для будущей царицы.
 Городу Кракову, а точнее его воеводе, Николаю Зебржидовскому, предназначался подарок со значением – необычайно красивый персидский ковер, на котором было изображено сражение. Знатным шляхтичам посылались дорогое вооружение и конское снаряжение. Воеводе сендомирскому Юрию Мнишеку дьяк вез сто тысяч рублей. Однако это вовсе не означало, что Дмитрий вдруг собрался сдерживать те обещания, что столь щедро надавал в Польше. Эти деньги предназначались для найма жолнеров, которые должны были войти в состав будущего войска царя.
 Дьяки и подьячие, разная челядь посольская, отстояв молебен в Архангельском соборе, расселись по возкам и телегам, взгромождались на коней.
 Сам посол царский Афанасий Власьев, великий секретарь и казначей государев, кряхтя, влез в громоздкую, обитую черной кожей карету, велел трогать.
 Дорога предстояла длинная и утомительная. Мыслимо ли, от Москвы до Кракова! И нудно, и зад отсидишь. А что поделаешь? Ехал Власьев не по своей охоте.
 Берег он паче глаза грамоты, одну – к королю Сигизмунду от самого государя Дмитрия, другую – от инокини Марфы к воеводе Мнишеку.
 От дождя крупы коней мокрые, набрякла одежда ездовых и охранной дружины, в карете сыро и зябко. Забился великий секретарь и казначей в угол на подушки и ??? раз думает в страхе: “Кабы только невесту забирать, а то ведь за жениха отругаться подлежит. Это ему-то, Афанасию Власьеву, в шестьдесят годков!...Ха! Говаривают, невеста ягодка, а он, Афанасий, вокруг нее должен петухом скакать, увиваться…”
 В ногах у него сундучок с драгоценностями, подарками Дмитрия Марине и королю. Государь, провожая Власьева, наказывал:
 - Ты, Афанасий, коли случится, заведет Сигизмунд с тобой речь, твоего дела не
касаемого, ответствуй одно: не ведано. Я этих панов вельможных знаю, им чуток попусти,




84

болтни языком, они вмиг ухватятся, раздуют кадило. Выпытывать они горазды. А ??? всего остерегайся, чего ??? от моего имени. Ни-ни!
 “Ты, государь, напрасно об этом печалишься, - думал Власьев. – К чему мне встревать в то, что другим решать дадено? Мне бы в пору свое исполнить, да в Москву
воротиться…”
 Эх-хе, по всему это нескоро случится, - бормотал секретарь и казначей и поглядывал в оконце кареты на затянутое тучами небо, окликал ездовых:
                - Не видать ли просвета?
 - Нет, - отвечали те в разнобой.
 - Погоняйте резвее, плететесь…

               XXIY-а

 Проявил молодой царь великодушие в отношении тех, кто некогда поднимал оружие против него. Был извлечен из тюрьмы, чтобы занять место в совете Андрей Телятевский. Воеводою в Новгород Великий был послан Котырев-Ростовский. Здесь, уже неожиданно для всех, оказался и Михайло Сабуров. Кому же могло придти в голову, что царевич приблизил его в память о своей бабушке Соломонии Сабуровой. Вернул он поместья и остальным Сабуровым. Даже лютые недруги Годуновы получали из рук царя воеводство в Тюмени, Устюге и Свиящах.
 Простерлись царские милости и на главных бояр. Федор Мстиславский, столь успешно выполнивший миссию с царицей, получил в награду старое Борисово подворье, которым недолго владел до этого князь Василий Голицын. Царь разрешил престарелому Федору жениться, более того, сосватал за него двоюродную сестру Марфы Нагой. Обширные поместья получил Воротынский.
 Уверившись окончательно в крепости своего престола, Дмитрий пошел на шаг крайне опрометчивый, и вернул в Москву и посадил в совет братьев Шуйских.
 Напрасно возражал Богдан Бельский, предрекая царю новый заговор Шуйских. Дмитрий, легко привыкший к льстивому нашептыванию начальных бояр, не захотел больше слушать дерзкого опричника и услал его вторым воеводою к Котыреву-Ростовскому в Новгород Великий. Так он нажил себе еще одного врага. А чтобы окончательно сломить Василия Шуйского своим великодушием, Дмитрий милостиво разрешил ему жениться на пятнадцатилетней княжне Буйнашевой, являвшейся дальней родственницей Нагим, поставив лишь одно условие – свадьба Шуйского должна состояться через месяц после его царской женитьбы на прекрасной Марине Мнишек.

XXIY

 Посольство с Афанасием Власьевым прибыло в Краков 29-го октября и остановилось в доме воеводы. Через два дня явились к нему королевские послы с поздравлениями о прибытии.
 9-го ноября марина Мнишек приехала с матерью из Самбора, в сопровождении своих родственников, и 12-го числа был день обручения. Оно совершилось в каменном доме ксендза Фарлея в присутствии короля Сигизмунда, его сыном Владиславом и сестрой короля, носившею титул шведской королевы.
 




85

                После обручения посол выехал из Кракова 8-го декабря в Слоним и там решился дожидаться приезда воеводы, чтоб провожать его до Москвы.

              XXY

 Канцлер Сапега отмечал день рождения не в родном Вильно, а в своем краковском замке. Со всей Речи Посполитой съехались именитые гости к королевскому
любимцу. Вельможные паны заполонили просторные залы, разбрелись по замку, судачили, сплетничали.
 Тут дворецкий произнес громко:
 - Его королевское величество! – и пристукнул о пол жезлом.
                Смолкла музыка, танцы прекратились. Высокий худой король с усиками-стрелками под горбатым носом вошел в зал, остановился.
                Паны склонились в поклоне.
 - Где вельможный пан Лев примет меня для конфиденциальной беседы? – спросил король.
 - Ваше величество, для короля Речи Посполитой весь этот замок в распоряжении. Но если король пожелает, здесь, за этой дверью, мой кабинет…
 В просторном кабинете полумрак. Две свечи в тяжелых бронзовых канделябрах выхватывали из мрака полки с толстыми книгами в кожаных переплетах, кованые сундуки, в каких хранятся дорогие пергаментные свитки, картины на стенах.
 Сигизмунд уселся в кресло, вытянул тонкие ноги, побарабанил ногтем по крышке стола. Сапега стоял рядом. Наконец, Сигизмунд спросил:
 - Не пора ли, вельможный пан Лев, спросить у Дмитрия, когда он отдаст нам Смоленск и Северскую землю? Какие мысли имеет на этот счет канцлер Сапега?
 Сапега потер бритый подбородок.
 - Ваше величество, нашим преждевременным требованием мы можем толкнуть московитов на новую смуту и лишимся того, кого мы поставили на русский престол.
 - Хм, а не хитрит ли Дмитрий? Кому, как не тебе известно, кто есть Дмитрий. Он самозванец и сидит великим князем московским нашими стараниями. Может, этот Дмитрий ко всему и плут? Хотя сейм и противился, мы дали ему злотые, мы дозволили вербовать в войско самозванца вельможных панов и шляхту, мы не выдали его Годунову, когда Борис требовал этого. Пусть Дмитрий не забывает о том и не пытается хитрить. Мы говорили ему, на каких условиях поддерживаем его. Северская земля и Смоленск – вот наши требования!
 - Со времен великого князя московского Василия Речь Посполитая лишилась Смоленска, и если мы не вернем его теперь, московиты навсегда сохранят этот город за собой, - поддержал Сапега короля. – Но, ваше величество, осталось ждать совсем мало. Не ускоряйте бег времени, и Дмитрий скажет вам: “Придите, ваше величество, и владейте!”
 - О, вельможный пан Лев, я прислушиваюсь к твоему голосу.
 - Да, ваше величество, я хорошо знаю московитов, чтобы сказать: не все они примут Дмитрия, и он обратится к вам снова за помощью.
 - Но мы должны напомнить ему о том, чего хотим! – снова сказал Сигизмунд.
                - Ваше величество, когда в Москву поедет воевода Мнишек с дочерью, а с ним и
князь Вишневецкий, мы поручим им сказать это царевичу Дмитрию.





86

 Король потрогал кончик уса, промолвил:
 - Я отправлю посольство в Москву, и, если Дмитрий не заверит их, что Речь Посполитая получит Смоленск и Северскую землю, мы напомним самозванцу, кто есть кто!
                Они вышли из кабинета. Сигизмунд отыскал глазами князя Вишневецкого, поманил.
                - Пан Адам, я слышал добрые вести: тесть князя Адама будет и тестем великого князя московского Дмитрия? О! – Сигизмунд поднял палец. – Высоко взлетает воевода Юрий! И пан Адам тоже поедет в Москву? Мы велим воеводе Мнишеку и тебе, князь Адам, напомнить великому князю московскому, кому обязан он своим возвращением в Москву. Наши злотые и шляхетское рыцарство, что привели Дмитрия в Кремль, стоят тех
земель, какие мы от него ожидаем…       

                XXYI-а

 Дмитрий пытался порвать нити, связывающие его с прошлым. Слишком многим в Москве он не нравился. Слишком могущественные силы были заинтересованы в его удалении от престола. Использовали для того, чтобы покончить с династиею Годуновых, а теперь вон, больше он им не нужен. Всякие интриги плелись по нему, что заставляло его придумывать всевозможные уловки, чтобы вновь и вновь доказывать свое истинное царское происхождение. Но не все ему удавалось.
 Благословение матери царицы Марфы помогло ему овладеть умами. Но семейное согласие оказалось не слишком крепким. Когда вновь толки о его самозванстве возобновились, он задумал устроить новую инсценировку, чтобы воочию доказать народу, будто в Угличе погиб некий поповский сын, а вовсе не царевич. Он распорядился разорить могилу царевича в Угличе, а труп ребенка удалить из церкви прочь. На этот раз он оказался плохим психологом. Его намерения оскорбили Марфу Нагую до глубины души. Она не захотела допустить надругательства над прахом единственного сына. Дмитрий стоял на своем. Тогда Марфа обратилась к боярам. И только один из них, Басманов, сумел отговорить Дмитрия от задуманного им дела. Этим Марфа сдернула со своего лица маску любящей матери, и все стало ясно, кто есть кто.

XXYI

 Трезвонили колокола в Кремлевских соборах и по Москве. С рассветом потянулись в храмы первые богомольцы. Останавливались у входа, крестились истово. Вскорости люд повалили шибче.
 На паперти Успенского собора толпа нищих, юродивые и калеки гнусавили, бранились за место.
 На ступени собора поднялся царь Дмитрий. Тут кинулся к нему остроносый монах и завопил:
 - Остановись, Отрепьев! Али не признал меня, инок?
 Дмитрий побледнел, оттолкнул монаха:
 - Прочь, безумец!
 - Хи-хи! – тоненько взвизгнул монах. – Забыл меня, инок? Мы с тобой жили в





87

келье Чудова монастыря, из одной миски в трапезной хлебали. Какой ты есть царь? Ты
беглый монах и расстрига.
 - Хватайте его! – взревел Дмитрий. – В пыточную! Ах ты, пес годуновский!
 Кинулись стрельцы на монаха, сбили с ног, поволокли. А он, покуда и слышно
было, одно твердил:
                - Не царю служите, антихристу!
 Не достоял до конца утреню – монах настроение испортил, Дмитрий вернулся во дворцовые палаты вместе с Басмановым, закрылся в Крестовой палате.
 - Ты, Петр, самолично побывай в пыточной, послушай, с чьих уст монах лаял на меня.
                - Добро, государь. – Басманов нахмурился. – Оно бы все ничего, государь, да не хотел тебя тревожить ране, а седни, когда такое приключилось, скажу… Кабы один монах такое плел несусветное, а то намедни с тем схватили дворянина Петьку Тургенева с мастеровым Федькой. Известно, что и сотник Смирной-Отрепьев подобное болтает.
 Посуровел Дмитрий.
                - Было время, Отрепьевы мне жизнь спасли, а за то хотел я одарить их. Однако вижу, недостойны они милости. Сотник Смирной-Отрепьев народ смущал еще в Самборе, Годунов его ко мне подсылал. Я сотника тогда помиловал, отпустил, а ныне хватит. – Дмитрий потер лоб, зашагал по палате. – В ссылку Смирного-Отрепьева. И ничьи заступы не приемлю. – Остановился против Басманова. – Покличь ко мне патриарха. Велю ему монахов Чудова монастыря потрясти. Ожирели в богатстве, стыд растеряли. А все оттого, что в безделье монахи пребывают.
 В пыточной чад.
 Не в разбойном приказе, какой воровскими делами ведал, а в глубоком тайном подземелье под дворцовыми хоромами жгут палачи раскаленным железом тело, ломают кости. Остроносый монашек сразу дух испустил, а дворянин Петька Тургенев да мастеровой Федор еще держатся.
 Басманов сидел на лавке, спиной к стене прижался, а за столом дьяк с пером при свете свечи записывал, о чем государевы преступники сказывали.
 Тургенев и мастеровой на Красной площади те же речи гнусные вели, царевича Дмитрия вором и самозванцем обзывали.
 Смотрел Басманов, как дюжие палачи катовали. Знобило его, хоть на нем и шуба и шапка. Протянул руку, взял со стола корец с вином, выпил до дна. Вроде теплей стало и дрожь унялась. Спросил:
 - Скажи Федька, чьи слова молвил?
 Мастеровой зубы сцепил, мычит.
 Махнул Басманов рукой:
 - Оставьте его, - и указывал на Тургенева. – Может, дворянин Петр рот откроет.
 От мастерового палачи к Тургеневу подступили, подвесили на вывернутых руках, жаровню под пятки сунули. Дворянин охнул, на время сознание потерял. Басманова затошнило. Сказал дьяку:
   - Пытай и дале огнем ленивым. Когда до чего дознаешься, мне немедля перескажешь… Пошел я…







88

XXYII-а

 За Власьевым, который дожидался своенравного сендомирского воеводы, прибыл в Польшу гонец Иван Безобразов с известием, что царь пошлет в Польшу больших послов о важных делах. В грамоте своей царь титуловал себя цесарем, что
дразнило высокомерие Сигизмунда и панов, придавая к своему титулу эпитет
“непобедимый”. Но Дмитрии не знал, что за лицо он посылает в Польшу. Безобразова представил Дмитрию Василий Шуйский. Чтобы скрыть тайну, которая была уже у него с Шуйским, Безобразов показывал вид, будто не желает ехать в Польшу, и просил не посылать его, а Шуйский в присутствии царя обошелся с Безобразовым грубо и выбранил его по принятым обычаям, показывая перед царем вид, будто вовсе не расположен к этому
человеку. А потом внушал Дмитрию, что Безобразов человек способный к этому делу, не следует ему давать поблажки, и должно принудить его ехать.
                Безобразов поехал в Польшу будто нехотя, поневоле. Он приехал в Краков, отдал по обычаю грамоту, потом сказал Сапеге, литовскому канцлеру, что у него есть тайное дело и сообщить его он может только ему наедине. Сапега остался с ним с глазу на глаз. Безобразов объявил, что его послали тайно бояре московские: Шуйские, Голицыны и другие.
                - Они жалуются на его величество короля, - говорил Безобразов, - нам он дал в цари-государи человека подлого происхождения, ветреного. Мы не можем далее терпеть его пиршества, распутства и своевольства, он ни в коем случае не достоин своего сана. Бояре думают, как бы его свергнуть, и желали бы в Московском государстве, сделался государем сын Сигизмунда королевич Владислав. Вот что мне доверили бояре тайно передать его величеству королю Сигизмунду!
                Канцлер сообщил об этом Сигизмунду, а потом, при другом тайном свидании с Безобразовым, дал ему такой ответ:
                - Его величество очень жалеет, что этот человек, которого король считал истинным Дмитрием, сел на престол и обходится с вами тирански и непристойно. Его величество отнюдь не хочет загораживать вам дороги: вы можете промышлять о себе. Что же касается до королевича Владислава, то король не такой человек, чтобы его увлекала жажда властолюбия. Желает он, чтобы и сын его сохранил ту же умеренность, предаваясь во всем воле Божьей.

XXYII

  Наконец, шляхтич Липинский привез от Власьева весть об обряде обручения Марины, о пылкой речи Льва Сапеги, горячо поддержавшего этот союз, о роскошном пире, где король оказал высокую честь царскому послу, усадив Власьева вместе с Мариной, рядом с собой по правую руку. Подробно следовал перечень подарков, преподнесенных обрученной. Такого великолепия не видывали и польские королевы: сапфировый крест, жемчужный корабль, плывущий по серебряным волнам, золотой бык, внутри набитый алмазами, и чудо из чудес – золотой слон, на спине которого были установлены затейливые часы с фигурками людей, танцующими под мелодичную музыку флейты. Липинский рассказал и о том, о чем не было написано в письме. Когда начались многочисленные тосты, дьяку пришлось изрядно попотеть: при каждом упоминании





89

имени царя он с немалым грохотом раболепно падал ниц.
 Дмитрий очень развеселился и велел поблагодарить дьяка за удачно выполненную миссию. Письмо с изъявлениями царской милости повез его личный секретарь Ян Бучинский. Вез он также двести тысяч червонцев Юрию Мнишеку для снаряжения торжественного поезда царской невесты. Имел личный секретарь императора,
однако, и тайное поручение – встретиться с вождем рокошан Николаем Зебржидовским,
чтобы условиться о совместных действиях.
 Вернулся из поездки в Польшу и Бучинский. Были у него тревожные вести.
 - Мне не хотелось бы расстраивать тебя, государь, особенно когда ты готовишься к радостному событию – свадьбе, но мой долг предупредить – здесь зреет заговор.
 - Надо было ехать в Краков, чтобы узнать, что делается в Москве, - деланно
рассмеялся Дмитрий. – Впрочем, думаю, что жало не удалось вырвать.
                Бучинский молча кивнул.
 - К сожалению, мне мало, что удалось узнать.
 - Так, может, и заговора нет?
 - Нет, есть! – твердо сказал Бучинский.
 - Рассказывай все, что узнал.
 - Когда я приехал в Самбор, меня, признаться, удивило, что Мнишек явно не спешит со сборами. То ему помешала свадьба короля, то русские платья для коронации Марины не готовы. Потом, когда я тайно повстречался с Зебржидовским, все это понятно. Самый мощный твой союзник Лев Сапега, который, не стесняясь присутствия короля на обручении Марины, громогласно назвал тебя царем, переметнулся в стан Сигизмунда.
 Дмитрий вспомнил давний разговор, посмотрел на маржере:
 - Видать, какую-то выгоду почуял!
 - Видать, какую-то.
 - Почуял Сапега другое, - возразил Бучинский. – Когда Зебржидовский приехал к нему для объяснений, гетман ему сказал, что в рокоши участвовать не будет потому, как ему доподлинно известно, что дни твоего царствования сочтены.
 - Вот как? – криво ухмыльнулся Дмитрий. - Какая гадалка ему нагадала.
 - Имени гетман не открыл. Сказал только, что был у него тайный гонец из Москвы от бояр. Хотел, было, к королю попасть, да у того медовый месяц с Констанцией, племянницей кесаря, никаких дел не ведает. Вот он и пришел к Сапеге.
 - Зачем?
 - Чтобы понять, зачем король дал русским такого негодного правителя – в православии не крепок, постов не соблюдает, распутничает…
 Дмитрий, придя в ярость, забегал по комнате, пиная, шныряющих под ногами собак:
 - Ох, доберусь я до этих умников! Песья кровь!
 - И просят нижайше те бояре короля, - невозмутимо продолжил Бучинский, - чтобы не поддерживал он тебя в случае твоего свержения…
 - Вот им, - сделал непристойный жест Дмитрий.
 - А чтобы короля задобрить, просят заговорщики его согласия, чтобы на престол возвели сына королевского Владислава.
 - Этого щенка! Он же католик! – Приступ ярости царя сменился смешливостью. – Ну, мудрецы толстопузые! Дознаться бы, кто это осмелился такое удумать.
 




90

 - Я думаю, что это интриги Шуйского! – твердо сказал Бучинский.
 - Думаешь или знаешь? – испытующе глянул царь.
 - Думаю. Ведь я предупреждал, не возвращай его ко двору.
 Дмитрий отмахнулся со смехом:
 - Что вы с Басмановым этого старого дурня боитесь? Согбенный, глаза слезятся,
улыбка постная, Кто его послушает? Уж скорее способен на такое Васька Голицын. Вижу,
таит он на меня обиду с тех пор, как я Нагого, а не его сделал конюшим, первым лицом в государстве.
 - Он же первый прибежал к тебе под Кромами! – напомнил маржере.
 - Вот-вот. Запомни, мой верный Жак, кто раз изменит, изменит и второй. Молод, воин знатный. За такими могут пойти. Впрочем, я и его не боюсь. Петька Басманов, если
что, измену за версту почует. Да и ты, Жак, со своими гвардейцами целой армии стоишь. Пусть только сунутся! И покровителю ихнему, Сигизмунду, мы кровь испортим. Как Зебржидовский, не думал?
                - Рвется в бой.
                - Ну, и отлично. Мы с ним и без Сапеги обойдемся.

XXYIII

                Прибыло в Москву папское посольство монахов-иезуитов. Поселили их в Кремле, в доме, что рядом с патриаршими палатами. Православный люд роптал:
                - Вишь, как новый царь латинян привечает!
                - Иезуиты, да со святыми храмами рядом! Богохульство!
                Заикнулся патриарх Игнатий об этом Дмитрию, а тот его на смех поднял:
                - Аль латиняне псы лютые, кусаются?
 Сам посол, епископ Александр Рангони, из хором редко нос высовывал, зато монахи-иезуиты по Москве шныряли, ко всему приглядывались, слушали.
 Вечерами сходились монахи-иезуиты, шептались о том, что увидели и услышали, и их рассказы были неутешительные. Люд в Москве не только к ним, католикам, неприязнь высказывал, но даже о своем царе непристойно отзывался. Епископ Александр приходил к выводу, что в Ватикане напрасно вынашивают планы на объединение двух церквей. Если новый царь и будет склоняться к этому, ему воспротивятся московиты.
 Папских послов принимали в Грановитой палате. Епископ Александр Рангони, порог переступив, едва не ахнул. Сдержался. И не размеры палаты поразили посла, а красота дивная, торжественная: роспись стен и своды высокие, цветастые стекла оконцев играют, и все это огромное и величественное. И полы подобно мрамору итальянскому, только еще чудеснее.
 В золотом кресле восседает государь. По правую руку от него – в кресле темного дерева – патриарх Игнатий, а вдоль стен на лавках думные бояре в парадных шитых золотом и серебром кафтанах, в высоких собольих шапках.
 Сам Дмитрий в русском длиннополом кафтане, голова не покрыта. За его спиной великий дворецкий князь Василий Голицын, папских послов по имени величает, дабы государь знал, с кем беседует.
 За епископом Александром иезуит Андрей Левицкий на выгнутых руках держит





91

блюдо с поздравительной грамотой папы к царю Дмитрию.
 Иезуиты остановились вдали, поклоны отвесили. Дмитрий подал толмачу знак, чтоб не мешал. Заговорил с ними по-латински. Бояре в удивлении: такое еще не случалось, чтобы в палате Грановитой русский царь с иноземцами на чужом языке лопотал! Позор! Зашушукались, но Дмитрий так зыркнул по боярам, что они враз
осеклись.
 - По доброму ли здравию доехали вы к нам, послы владыки церкви латинской? – спросил Дмитрий.
 - Благодарение Пресвятой  Деве. – Епископ Александр взял с подноса грамоту, протянул великому дворецкому. Голицын принял, развернул, отдал толмачу.
 - Чти государю, о чем папа уведомляет!
                Дмитрий поднял руку.
 - Не надобно, дай сам погляжу.
 Развернул свиток, прочитал, улыбнулся.
 - Папа шлет нам свое благословение, - сказал громко. – И о защите христиан печется. Так мы своей царской властью тоже хотим союза с императором Рудольфом, дабы вместе воевать неверных турок. А о том отпишите папе.
 Напрасно ждал епископ Александр, что скажет царь относительно тех строк, где папа выражал надежду на унию между православной и католической церковью, подобно той, какая существует в Польше и Литве. Но московский царь об этом не говорил.
 Долго, но о другом вел речь Дмитрий. Иезуиты слушали и удивлялись, до чего же велеречив русский царь.
 Замолк Дмитрий, а великий дворецкий уже голос подал:
 - Званы послы папские к государеву столу на трапезу.
 Откланялись иезуиты, покинули Грановитую палату. Бояры по лавкам заелозили, зашушукались. Сейчас царь их на обед покличет, но Дмитрий жестом остановил их:
 - Сидите! – нахмурился. – Зрите, бояре, каковы послы римские? Они, поди, хоть и неделю у нас, а все вынюхали, высмотрели, каковы непорядки наши, да где у нас неустройство… Им это на радость, мыслю я, приговорили мы в душе, за каким боярином аль дворянином надлежит жить холопам, и то на пользу государству нашему, холопскому воровству конец наступит. А на тех воров, какие еще по лесам гуляют, стрельцов вдвойне, втройне напустим. Виновников казнить будем, доколь не усмирим, покой на Руси не наступит. Чтоб ни холоп на хозяина страх наводил, а холоп у хозяина в ногах ползал.
 Бояре довольны, головами покачивают. Дмитрий прищурился, в глазах смешинки заиграли.
 - Ан, однако, не только об этом желаю сказать. Иные государства Русь опередили, и в сем не наша вина, а беда. Мы ордынский удар на себя взяли в триста лет, то иго терпели, покуда не скинули. Ныне нет ордынцев, а многие бояре судят: “Ига нет – и все ладно”. Такому боярину что: пузо набил и на перину, под бок к боярыне. А когда до грамоты аль до службы, так он слезу роняет, умом-де не выдался… Мало грамоты на Руси, бояре, не оттого ли вы тугодумы? Гости русские и иноземные мало торгу ведут, а от торга, известно, земли богатеют. Мастеровые наши по старинке рукомеслят. Им бы, как в иных странах единиться, а они наперед не глядят.
 Стыдно, бояре. На Думе надобно ум прикладывать да соображать резвей! А к





92

иноземцу терпимей быть, неприязнь свою при себе держать, глядишь, чего бы и переняли. Спесивы вы, бояре, больно. Слышите, чего хочу от вас? Ну, ладно, на сегодня довольно. Обед стынет, да и наговорил я вам много, опасаюсь, сразу всего не осилите…
 Бояре из палаты, а Дмитрий Басманову знак подал:
 - Задержись.
 Вышли вместе. По сонным, тихим хоромам мели полами кафтанов впереди
Дмитрий, за ним Басманов.
 - Мыслишь, чего от нас папа ждет? – Дмитрий потер ладонью бритую щеку, глянул на него через плечо.
 Басманов шагнул наперед, толкнул кованую железом двустворчатую дверь, пропустил Дмитрия. Чуть пригнувшись под полукружием притолоки, прошел следом. Сказал:
                - Кому не ясно? Иезуиты нас на унию склоняют, хотят через латинскую веру к своим рукам прибрать.
 - О, латиняне цепки! Сигизмунд и папа спят и видят, когда мы Оттоманскую Порту воевать начнем. Латиняне турок сами не одолевают, на нас полагаются.
 Басманов кашлянул в кулак.
 - Мы разве против повоевать турок, а перво-наперво, крымчаков, Тавридой овладеть?
 - Но не настал наш час. Не готовы мы еще к этой войне, - Дмитрий остановился, приложил палец к подбородку, глянул Басманову в глаза. – Нам бы, Петр, какую ни есть победу. Ась? – И хитро подмигнул. – Латинянам на утеху.
 - Сыщем ее, государь, - рассмеялся Басманов.
 - Гляди, дознаются иезуиты…
 - Латиняне хитры, государь, да и мы не лыком шиты, - ответил Басманов.
 - У них по всему свету глаза и уши, - засомневался Дмитрий. – Как бы посмешища не получилось!
 - У Руси, государь, такие рубежи имеются, куда иезуитам вовек не добраться. А что до слуха касаемо, так не от нас, государь, он пойдет, а от гостей персидских.
 - Сигизмунд никак в толк не возьмет, что Русь уже не Великое Московское княжество, а царство, - посетовал Дмитрий.
 - Ничего не поймет! Басманов поправил сдвинувшуюся на самые брови соболью шапку. – Это у него шляхетский гонор играет, как в бочонке хмельной мед.
 Догнали патриарха. Он шел медленно, опираясь на высокий двурогий посох. Сказал Дмитрию:
 - Ты, сыне, не поддавайся на иезуитское искушение. Православная Русь ??? не примет.
 - Я, владыко, об этом и не помышляю. Боярской думе и собору не отдаю. Хотят, пусть решают, не хотят, неволить не стану. И земли русской не видать латинянам!
 - Сигизмунду и папе пора честь знать, - сказал Басманов.
 Дмитрий не ответил. К Игнатию подскочили патриаршие служки, подхватили под локотки, повели из царских хором.








93

XXIX

 Дмитрий продолжал детально готовиться к важным предприятиям. По всем областям Московского государства собирали и везли хлебные и боевые запасы к Ельцу для военного похода. Велено было детям боярским быть наготове с оружием и выступить в поход тотчас по просухе.
 В тоже время не дремал его заклятый враг Шуйский. Научила его беда.
Воротившись из ссылки в конце октября, он теперь вел заговор осторожно. Одним
слухом, что царь не настоящий Дмитрий, а обманщик, невозможно было произвести переворота. У народа всегда был готов ответ: а зачем родня и все бояре его признали? Надобно было напирать на поступки Дмитрия и представлять их опасными вере, обычаям и благосостоянию Московского государства. Из первых, кроме родни Шуйского, сошлись с ним князь Василий Васильевич Голицын, князь Куракин, Михайло Татищев.
 Шуйский нашел себе сильную поддержку в освященном соборе. Царя
ненавидели особенно казанский митрополит Гермоген и коломенский епископ Иосиф, строгие противники общения православных с иноверцами. Они порицали царя за легкость в делах религии и не одобряли его женитьбы. Они утверждали, что Марину, как еретичку, по правилам церкви следует крестить. Этим воспользовался Шуйский и сошелся с ними.
                Шуйский склонил на свою сторону кое-кого из голов, сотников и пятидесятников. Сам Шуйский допускал к себе в дом для совещаний только немногих, самых близких и надежных, и говорил им такие речи:
 - Мы признали расстригу царевичем только ради того, чтобы избавиться от Бориса. Мы думали: он молодец, будет, по крайней мере, хранить нашу веру и обычаи земли нашей. Мы обманулись. Что это за царь? Какое в нем достоинство, когда он с шутами да с музыкантами забавляется, непристойно пляшет, да хари надевает! Это скоморох! Он любит больше иноземцев, чем русских, совсем не прилежен к церкви, позволяет иноверцам некрещеным с собаками входить в православную церковь и осквернять святыню храма Господня, не соблюдает постов, ходит в иноземном платье, обижает духовенство, хочет у монастырей отобрать достояние. Вот, арбатских попов выгнал из домов и поместил там немцев. Водится с латинянами и лютеранами, ест-пьет с ними, нечистыми, да еще теперь женится на польке! Этим делается бесчестье нашим московским девицам! Разве у нас не нашлось бы ему из чистого боярского дома невесты и попородистее, и красивее этой еретички? А что будет, как он женится на польке? Польский король станет нами помыкать. Мы будем в неволе у поляков. Вот он теперь хочет в угоду польскому королю воевать со шведами, и послать уже в Новгород мосты мостить. Да еще хочет воевать с турками. Он разорит нас. Кровь будет литься, а ему народа не жаль, и казны ему не жаль. Сыплет нашею казною немцам да полякам! Вот уже, сколько теперь он растратил. Что же дальше будет! Если мы останемся с ним, то дойдет до конечного разорения и станем притчею во языцех! Но паче всего, он намеревается веру святую искоренить, и ввести проклятую латинскую веру.
 Шуйский знал, однако, что всего, чем можно восстановить народ против Дмитрия, еще недостаточно. Московский народ был привязан к нему. Шуйский отложил исполнение умысла до того времени, когда съедутся свадебные гости. Это было сделано верно, расчетливо и благоразумно: Шуйский понял, что если съедутся шляхтичи, то не утерпят, чтоб не оскорбить народности и веры. Тогда можно скорее возбудить народ.





94

Кроме того, Шуйский рассчитывал, что царь много истратил казны и бросил полякам.  Когда приедут Мнишеки и его свита, можно будет ограбить поляков и воротить потраченное с лихвою. Шуйский был очень скуп, и потому с его точки зрения стоило сотражать время восстания с возможностью возвратить в казну то, что оттуда улетело.

               XXX-а

 В государевой книжной палате книг множество, каждая книга, каждый свиток
свою премудрость таит. Любил Дмитрий порыться в них. Однажды на глаза попался лист пергамента, на нем карта нарисована. Дмитрий головой тряхнул, спросил стоящего за спиной Голицына:
 - Кем, князь Василий сия карта рисована?
 - Федором Годуновым, государь.
 Дмитрий свернул пергамент, положил на полку.
                - Отменно выписал. Разве только с Киевом наврал. Искони русскую землю к Речи Посполитой отнес. Хоть она нынче, в самом деле, у ляхов, но наступит час, когда вернет ее Русь!
 Помолчал. Голицын тоже ни слова. Вышел Дмитрий из книжной хоромины, на ходу сказал Голицыну:
 - Карту эту надо беречь, умна. И в ней труда много.
 Увидел боярина Татева, спросил:
 - С дурными вестями, боярин?
 - Угадал, государь, - вздохнул Татев.
 - Я от тебя иного не жду. Ну, сказывай.
 - Сызнова о речах непотребных.
 Вошел Басманов. Дмитрий к нему повернулся:
 - Аль в Разбойном приказе приставов нет, и палачи перевелись?
 Татев Басманова опередил:
 - Всего, государь, достаточно, и ябедников и палачей скорых, да болтают не кто-нибудь, а стрельцы. Люди полка Микулина языки развязали.
 - Эвона? – прищурился Дмитрий и уставился на Басманова. – Что делать, Петр?
 - Казнить! – жестко ответил Басманов.
 - Слыхал, боярин? – повернулся Дмитрий  к Татеву. – Тех стрельцов в железо возьми и пусть они свое сполна получат.
 … Стрелецкая слобода гудела потревоженным муравейником. Семерых стрельцов в Разбойном приказе держат. Об этом полковому голове Микулину Шерефединов рассказал. В толк не возьмет Микулин: в чем провинились его стрельцы?
 Собрался Шерефединов уходить, как в дом к Микулину шумно ввалился Гаврила Пушкин, сапоги в грязи, с шубы вода потоками.
 - Ну, хозяин, погода заненастилась. Апрель!
 Увидел Шерефединова, обрадовался.
 - И ты здесь? Велено вам к государю поспешать.
 Дмитрий с Басмановым уже в подземелье наведались, посмотрели, как стрельцов пытают, ответы их послушали.
 - Может, отпустим стрельцов, Петр? Чать, они с дури злословили?
               




95

                Басманов плечами пожал:
 - Воля твоя, государь! Однако этих пощадишь – другим повадно будет. Нет, уж казни.
 Заглянул Голицын:
 - К тебе, государь, стрелецкий голова Микулин и дьяк Шерефединов.
                - Допусти!
 Грозно встретил Дмитрий Микулина и Шерефединова:
 - Стрельцы на государя хулу кладут!
 - Государь, - Микулин изогнулся в поклоне. – В том нет на нас вины.
 - Знаю, оттого и не у палача ты. Однако нагляделся я на твоих молодцев, храбры до дыбы.
 - Ступайте оба и соберите стрельцов во дворе. С ними буду говорить.

XXX

                Стрельцов собрали на задний двор без оружия. Он вышел в сопровождении Мстиславского, Нагих, Басманова, нескольких поляков, находившихся на царской службе, окруженный алебардщиками. Все, увидевшие государя по московскому обычаю, разом сотворили земной поклон с открытыми головами. Царь не мог удержаться от смеха и сказал:
 - Умны!
 Потом он сел на высшей ступени дворцовой лестницы и говорил:
 - Мне очень жаль, что вы грубы, и нет любви в вас. Покуда вы будете заводить смуты, и делать бедствие земле? Она и так страдает: что же, вы хотите разве довести до конечного разорения? Вспомните изменников Годуновых, как они истребили знатные роды в земле нашей и овладели неправедно царским престолом. Какую кару земля понесла! Меня одного сохранил Бог и избавил от смертоносных козней, а вы ищите меня погубить и ухищряетесь всякими способами произвести измену. В чем вы можете обвинить меня, спрашиваю я вас? Вы говорите, что я не истинный Дмитрий, обличите меня и тогда вольны лишить меня жизни. Моя мать и эти бояре мне свидетели. Как могло быть, чтобы кто-нибудь, не будучи истинным, овладел таким могущественным государством без воли народа? Бог бы не допустил бы до этого. Я жизнь свою ставил не в опасности не ради своей высоты, а затем, чтобы избавить народ, упавший в крайнюю нищету и неволю под управою и гнетом гнусных изменников. Меня к этому призвал Божий перст. Могучая рука помогла мне овладеть тем, что мне принадлежит по праву. Я вас спрашиваю: зачем вы зло умышляете на меня? Говорите прямо. Говорите свободно предо мною: за что вы меня не любите?
 Толпа залилась слезами. Все попадали на землю и говорили:
 - Царь-государь, смилуйся! Мы ничего не знаем: покажи нам тех, что нас перед тобою оговаривают.
 Царь приказал Басманову, и тот вывел семерых. Царь сказал:
 Смотрите, вот, они повинились и показывают, что вы все зло мыслите на вашего государя.
 Он вошел во дворец. Стрельцы бросились на семерых и руками, без оружия, без палок растерзали их на клочки. Ярость их была так велика, что они кусали виновных





96

зубами. Один в неистовстве откусил ухо и жевал его. По окончании такой казни царь
снова вышел на крыльцо и расточал убеждения в том, что он истинный Дмитрий.
 Толпа опять поклонилась в землю и кричала:
 - Помилуй нас, государь!
 Царь разрешил стрельцам разойтись, а из Кремля на страх народа повезли полную телегу кусков человеческих тел.

              XXXI

 Бояре толпились в хоромах, дожидались государева выхода. Шуйский хоть и не зван, тоже приехал. Стоял рядышком с Голицыным, бороденку ногтями скоблил, любопытством слушал, о чем князь Василий Васильевич нашептывал.
 - Царь-то этой ночью в опочивальне не спал, с Молчановым по девкам шастали.
И-их! А такое через ночь случается, коли не чаще…
                - Зело беспутный кобель! – крутанул головою Шуйский.
                Вошел, шурша шелковой рясой, патриарх Игнатий. Черные волосы прикрыты парчовым клобуком, под ухоженной смоляной бородой поверх рясы, на толстой золотой цепи золотой крест. Повел по палатам темными очами патриарх.
                Шуйский первым Игнатия заметил. Поклонился, попросил:
 - Благослови, владыка!
 Появился Петр Басманов. Широкие брови насупил, стукнул кованым посохом о мазанку пола. Звякнуло железо о камень. Басовито выкрикнул:
 - Царь Дмитрий Иванович порешил назначить на той  неделе смотр всему воинству. И вам бояре, надлежит не уклоняться, явиться в Александровскую слободу, как и подобает со своими дружинами при доспехах и оружно! А у государя покуда к вам больше дела нет. – И направился к выходу.

XXXII

 Дорога проторенная, морозцем высушенная, петляет мимо соснового и березового леса, мимо крестьянских озимей. Зеленя ржи в инее просят снега.
 Горячий конь под государем идет широкой иноходью, переходит в намет, потом на рысь.
 На царе польский кунжут, расшитый золотой нитью, мягкая бархатная шапочка с собольей опушкой. Лицо у царя раскраснелось на ветру.
 За ним Басманов поспевает. Петр на коне сидит влито, не гнется. Крупный Басманов, и конь у него крупный. Петр Федорович сдерживает его твердой рукой, не дает своему коню вырваться наперед.
 Солнце на чистом небе уже четвертинку описало, как Дмитрию с Басмановым открылась Александрова слобода: хоромы царские запущенные и службы, избы ремесленного люда и холопов.
 Со времени Грозного слобода Александрова Богом и людьми проклята. Тут царь Иван Васильевич со своими опричниками виновный и безвинный люд казнил: роды боярские и княжеские древние с чадами и домочадцами изводил под корень.
 Воинство под белыми стенами Успенского монастыря выстроилось. Встречать





97

государя вышли монахи всем причтом, сытые, красномордые. Игумен царя и воинов
крестом осенил. При появлении государя разом грянули пушки огневого наряда. Заволокло пушкарей дымом, потянуло пороховую гарь по полю. Тревожно кричали над лесом и озимью напуганные пальбой птицы. Развернулись и затрепетали по ветру стяги и хоругви.
 Стрельцы по приказам разбрелись, казаки, дворяне по полкам. Дмитрий объехал
войско. Стрельцы в теплых кафтанах, шапках-колпаках, сапогах яловых. Им зима не
страшна. Увидели государя, замерли. Бердыши не шелохнутся. Пищальники тяжелые самопалы в руках зажали.
 Царь доволен стрельцами, похвалил стрелецких голов. Ненадолго задержался перед войском гетмана Дворжецкого. Шляхтичи поротно разбрелись. Вельможные паны верхоконно красуются, вырядились.
 Ляхи и литва встретили государя музыкой, звенели литавры, дудели трубы.
Шляхтичи кричали ретиво:
                - Виват!
                За панами стояли пешие иноземцы, служившие  на Москве по роду. Впереди маленький, кругленький, что розовый поросенок, пивовар из Риги. При виде государя начальник царской охраны князь Кнусен надулся от важности, глаза выпучил. А Дмитрий уже у боярского ополчения коня придержал. Бояре выстроились особняком. Каждый со своей дружиной место занял, по родовитости.
                Конное боярское ополчение подпирало небо старинными копьями. Под шубами панцири поблескивали.
 Хитрили бояре, в первые ряды выставили тех дружинников, у каких оружие и кони получше. А в задних не воины – мужики на клячах вислобрюхих.
 До государева прибытия бояре друг другу плакались: холопы-де одни разбежались, другие в моровые лета вымерли.
 Но князь Шуйский не как все, постарался. С ним отряд и числом полным, и приоружно, и кони на подбор: молодец к молодцу челядь у князя Василия Ивановича! И у Александровой слободы он раньше других бояр заявился. Голицын от удивления даже рот открыл, вот те и Шуйский.
 Объехал царь боярское войско, головой покрутил:
 - Нуте! – и поманил Басманова. – Не я ль говаривал, что бояре наши нерадивы.
 Нахмурился Басманов. А царь бояр попрекал с издевкой.
 - Так-то вы, бояре, службу царскую несете? Дружины ваши не сполна и одеты не лучше тех нищих, на папертях ютятся. А оружие у ваших дружинников, поди, еще от времени деда моего, великого князя Василия Ивановича? Вам бы, бояре, научиться радению у князя Шуйского! Вот как он свою дружину холит!... Устыдитесь, бояре! Как мне с таким воинством султана воевать? То-то! Вдругорядь с каждого боярина аль князя спрошу, на бедность свою не пеняйте. А за сегодняшнее вам, бояре, с вашими дружинами следовать в Москву наипоследними. У ордынцев Чингисхана и Батыя правило имелось: за одного труса десяток в ответе, за десяток – сотня, за сотню – тысяча… На том дисциплина и порядок держались. Хоть у нас и нет на Руси такого указа, одначе, когда люд над вами позубоскалит, что вы пыль стрелецкую глотаете, может, поумнеете. А наперед пустим шляхтичей и немцев… Ты же, князь Шуйский, с дружиной при мне нынче будешь. Пускай зрят все: царь Дмитрий справедлив. Спасибо тебе, князь Василий Иванович.





              98

XXXIII

 Дмитрий, любя Марину пламенно, но сам мало имел от нее взаимности. По удалению своем из Польши он беспрестанно писал к ней. Она ему не отвечала: он все извинял ей, надеялся, что когда он станет царем, тогда будет счастливее и в любви. Писал
он к ней страстные письма и из Москвы, ставши царем, но ответа ему не было. Наконец, даже тогда, когда она стала его обрученною невестой, и тогда не прислала ему Марина с Липинским, который от посла привез известие об обручении.
 Пребывание в Москве Ксении, дочери Годунова, и посещения ее Дмитрием, не могло укрыться от народа и от Мнишеков. Мнишек в своем письме к Дмитрию писал:
“Есть у вашей царской милости неприятели, которые распространяют о поведении вашем
молву. Хотя у более рассудительных эти слухи не имеют места, но я, отдавши вашему величеству сердце, и любя вас, как сына, дарованного мне от Бога, прошу ваше величество остерегаться всяких поводов, и так как девица, дочь Бориса, живет вблизи вас, то, по-моему, и благоразумных людей совету, постарайтесь ее удалить и отослать подалее.
                Причиною холодности Марины могла быть, если не ревность любви, которой она не имела к Дмитрию, то досада самолюбия, оскорбленного слухами, что тот, который совершенно пал к ее ногам, увлекается, хотя временно, иною женщиной.

    XXXIY

                Государь с Басмановым гуляли в Красном селе у купцов Ракитиных. С ними Наум Плещеев и Гаврило Пушкин.
 Начали бражничать с вечера, а к полуночи братья Ракитины уже царя обнимали, кричали на всю палату:
 - Люб ты нам, государь! – орал старший. – Борис Годунов аглицких и ганзейских гостей привечал, нас не миловал!
 - На нас надежду имей, государь! – стучал в грудь меньший брат.
 Басманов хмуро улыбался. Наум и Гаврила купцов от государя насилу оттащили.
 У Дмитрия ни в одном глазу хмельного, не то, что купцы Ракитины, языками едва ворочают. Трезв Дмитрий.
 За столом жена старшего брата хозяйничала, купчиха статная, красивая. Улучив, когда она в сени вышла – за ней следом. В сенях дверь на улицу открыта, морозно. Купчиха свечу на кадку с капустой поставила, повернулась к Дмитрию. Дмитрий купчиху обнял, рванул на себя, но купчиха сильна оказалась. Дмитрию что ни есть мочи в зубы кулаком. Дмитрий через порог - и в сугроб. Опомнилась купчиха, испугалась. Мыслимо ли, на государя руку подняла! Дмитрий встал, рукавом отер губы, бросил беззлобно:
 - Дура! Аль убавилось бы?
 И поддев горсть снега, приложил к губам.
 - Прости, государь!
 - Теперь прости, а о чем, замахиваясь, думала? – и позвал: - Эй, Басманов!
 Тот выскочил в сени, за ним Плещеев и Пушкин.
 - Шубу и по коням! – сплевывая кровь, приказал Дмитрий. – Ах, пустая твоя голова! – И неожиданно расхохотался. – Крепок у тебя, купчиха, кулак, любого остудит.






99

XXXY

 На Большой Полянке в сутки вырос снежный городок с бойницами и башнями,
стены в рост человеческий.
 Делали городок по оттепели, да еще водой отлили, а мороз свое довершил,
заковал стены звонким льдом.
 Мастерили крепость по указу государя всей стрелецкой слободой. Дмитрий назначил на Крещение потешный бой, и в нем стрельцам надлежало городок оборонять, а иноземным панам приступ иметь. Биться не оружием, а снежками.
 На бой поглядеть заявилась вся Москва. Забава редкая, в морозные и голодные лета забыли веселье.
                День солнечный, искрящийся, люто мороз забирает. Деревья в густом инее, заиндевелые медные колокола и пушки на кремлевской стене, коснись рукой, кожа прилипнет. Под ногами снег скрипит, рассыпается, благо ??? загодя налепила.
 Над стрельцами в городке поставлен Шерефединов. Из сотников да в полковые головы! Чать, достоин – царя Федора задушил.
 Немцев и шляхту привел Дмитрий с Басмановым. Под Дмитрием конь норовистый, дорогой подарок Василия Шуйского. Теперь князь Василий Шуйский на видном месте с другими боярами стоит. Увидел коня – душа заболела. А Дмитрий на потешную крепость Басманову указал:
 - Вот так когда-нибудь в Азов стяг принесем!  - Погладил коня по холке.
 Басманов сказал:
 - Азов, государь, крепок, и взять его не просто. Не мне рассказывать, государь, какое у султана воинство, ты и без меня знаешь. А наши боярские дружины – горе луковое.
 Гетман Дворжецкий спешился, утерся рукавицей. Усы заиндевели, мороз за щеки щиплет. Паны вельможные и немцы недовольны варварской затеей царя.
 Над немцами командиром Кнутсен. Переминается с ноги на ногу, зябко. Немцы на потешный бой пришли с пристегнутыми тесаками. Шляхтичи при саблях. Стрельцы иноземцев подзадоривают.
 По ту и другую сторону Большой Полянки люд теснится. Смеется народ, выкрикивает:
 - Эй вы, кафтаны кургузые!
 - Им сукна жаль!
 Мальчишки свистят, улюлюкают.
 - А что, забоялись?
 Приподнялся в седле Дмитрий, махнул рукой, и, развернув знамена, под барабанный грохот, свист дудок пошли, побежали иноземные солдаты.
 - Виват!
 Орали, горланили шляхтичи, а из городка снежки роем. Комья смерзшиеся секли больно, не одному синяки и шишки насадили. Кнутсену снежок в нос угодил, до крови расквасил.
 Полезли шляхтичи и немцы на стены, сколько срывались, падали, кто и взбирался, того стрельцы мигом сталкивали.
 Разъярились. Уже не снежками бились, кулаками. Гетмана Дворжецкого стрелец





100

ногой в живот пихнул.
 Скопом ворвались иноземцы в ворота, за сабли и тесаки – едва разняли, утихомирили.
 Стрельцы злобились.
 - Не по справедливости бой иноземцы вели!...
                С Большой Полянки Дмитрий с панами вельможными и ближними боярами завернули на обед к Басманову. Пили, веселились до ночи, и в хоромы царские Дмитрий попал, когда Москва давно спала.

               XXXYI-а

 Баню истопили. Холопки хмель и мяту, с весны сушеную, в углу подвесили, и оттого по парной дух сладкий до головокружения. Особенно, когда на полке лежишь.
 Государь с Басмановым парились, березовыми веничками друг дружку стегали усердно знатно! Дмитрий уселся на скамью, принялся растирать больную ногу. Басманов кивнул:
  - Давно ль?
 Дмитрий догадался, о чем спрашивает.
 - Когда от Годунова прятали, тогда и повредили.
 У Басманова в бороде ухмылка хитрая. Горазд врать, сам-то верит, что царского корня. Кто внушил ему такое?
 Дмитрий разговор переменил, сказал раздраженно:
 - Седни от Афоньки Власьева письмецо. Воевода с рыцарями плетутся с промедлением. По городам неделями бражничают. Этак они мен невесту к лету бы привезли. Наказал дьяку так и отписать Мнишеку.
 Басманов заметил:
 - Да ты, государь, без бабы не истоскуешься?
 Дмитрий голову поднял, посмотрел на Басманова строго. Тот, как ни в чем ни бывало, веничком по бокам себя хлещет, наслаждается. Дмитрий, однако, не рассердился, только и проворчал:
 - Будя болтать, Петр, распустил язык. Говаривал как-то, люблю тебя, за то и прощаю.
 Повернулся спиной к Басманову, сполоснул в бадейке голову, сказал:
 - Вытри мне спину, Петр, одеваться пора. Что-то оголодал я, и пить страсть охота.

                XXXYI

 Ксения Борисовна плакала, стоя под иконами в отведенном для нее тереме, и прижималась в угол, как робкая голубица перед лютым коршуном. Няня закрывала ее собой, а Дмитрий в гневе ходил большими шагами по комнате, останавливался, посматривал на царевну, и снова расхаживал. Наконец, он остановился перед испуганными женщинами и сказал:
 - Страшитесь моего гнева, если не умеете пользоваться моею милостью! Ты,
упрямая старуха, ты будешь заключена в преисподнюю, и в тяжких цепях на сырой земле





101

будешь вечно упрекать себя в безрассудстве и в несчастии своей питомицы. Ты, Ксения, ты узнаешь, что значит оскорбленная любовь. Я берег и лелеял тебя, как нежный цвет в бурю, я сохранил жизнь твою от злобы убийц и презрел тебя, сироту, а ты, вместо благодарности, гнушаешься мною, отвергаешь любовь мою!... Нет, полно мне покоряться
твоим прихотям, полно потворствовать!
                - Ты упрекаешь меня благодеяниями, о которых я тебя не просила, - отвечала Ксения. – Ненавижу жизнь и только из страха Божьего не смею поднять на себя руки. Что для меня осталось на земле после гибели моих родных? Горесть, одна горесть! Что ты приготовил для меня? Стыд и поношение! Но я не потерплю поношения и, хотя бы
предать душу на вечные муки, умру, но не посрамлю рода моего, царского сана! Довольно уже стыда, что ты осмеливаешься требовать от меня любви беззаконной. Но если б ты предлагал мне и руку, и венец царский, и тогда бы я предпочла горб брачному ложу. Ты гордишься властью, могуществом, но ты можешь только истреблять, гнобить, вселять ненависть в сердцах, а не в силах заставить любить себя…
                - Я тебе докажу, что я в силах заставить тебя повиноваться моей воле! Слыхала ли ты, как заставлял любить себя отец мой, царь Иван Васильевич? Ты раба моя, ты должна гордиться тем, что твой господин удостоил избрать тебя к своей забаве.
                - Господи, воля Твоя, до чего мы дожили! – вскричала няня, всплеснув руками. – Нет! Ты не царский сын, а злой чернокнижник, когда смеешь ругаться над сиротством и слабостью! Ищи себе в Москве бездушных жен и дев, но оставь в покое царевну добродетельную! Не допущу греха и посрамления и, если ты осмелишься прикоснуться к ней, не пощажу ни тебя, ни ее, ни себя. Видишь ли это? – няня вынула из-за пазухи нож и показала Дмитрию.
                - Сюда, драбанты! – воскликнул Дмитрий. - Дверь отворилась, и четыре иноземных воина вошли в терем. – Возьмите эту старуху и вытащите отсюда! – сказал Дмитрий, задыхаясь от гнева. – Бери ее.
                Воины бросились на несчастную, у которой от страха выпал нож из рук, схватили ее и потащили. Ксения схватилась за няню, громко закричала. Дмитрий поспешил к Ксении, и, взяв ее в свои объятия, отторгнул от няни.
                Ксения держалась за няню, дрожала всем телом. Дмитрий был вне себя. Кровь в нем вспылила, краска выступила на лице и глаза засверкали.
                - Отпусти меня в монастырь, - просила Ксения. – Я прощаю тебе все зло, и буду молить за тебя и за будущую твою супругу.
                - Конечно! Согласен! Выбери себе обитель – завтра же отправлю тебя…
                - Да исполнится воля Твоя святая, Господи! – промолвила няня, перекрестясь.

XXXYII

 Увезли Ксению Годунову в монастырь. Из царских хором да в келью. Все Ксения снесла безропотно: и позор и обиды. Что ране случилось – и смерть отца, убийство матери и брата. Недавно было, а кажется, давным-давно…
 За это время Ксения успела все слезы выплакать, лицом почернела, у губ суровые складки пролегли. Однако и в печали царевна оставалась красивой. Со всем смирилась Ксения. Глумление – и то простила самозванцу. За смерть брата и матери с себя он вину снимал, на бояр перекладывал. Его-де царевича Дмитрия, тогда и в Москве





102

еще не было.
 Одному Басманову до конца дней не могла простить царевна. Изменил Годуновым, сдал войско самозванцу – тому, может, и найдет он оправдание, но когда
предал ее, спасая себя, отдал на поругание – кто снимет с него эту вину. А Басманова совесть сильно не мучила. Вот как его приблизил самозванец. Только и тревожила
Басманова, когда видел, как зреет на Москве недовольство иноземцами. Пригрел, ох пригрел царь вельможных панов и шляхту. А скоро их еще прибудет вместе с царской невестой.
 Зима в Москве установилась. Дни погожие, солнце и мороз. В один из таких
дней, Дмитрий, выгуливая застоявшегося коня, подаренного им Шуйским, позвал с собой Басманова. В дороге разговорились. Дмитрий промолвил с усмешкой, что по городу вон разговоры не утихают, кое-кто не желает верить в его царское происхождение. И припомнил, как встретил в кузнице холопского атамана и тот не побоялся сказать об этом ему в глаза.
                - А до него сколь по Москве таких пустомель изловили и к палачам отправили! – сказал Дмитрию.
 Они ехали от Таганки берегом Москвы-реки вдвоем, без бояр и челяди. Ветер мел снег, гнал по льду, ставил у заборов сугробы.
 - Молчишь? – недовольно спросил Дмитрий.
 Басманов, шуба нараспашку – жарко, глянул в глаза Дмитрия. Они у него – не поймешь какие, ни голубые, ни серые. Сказал:
 - Какого ответа ждешь, государь? Ты, чать, не слыхал. Аль запамятовал? Тогда у меня, сидючи на крыльце, не я ли разговоры злоязыкие предрекал? Ты же, государь, моим словам веры не дал, не по нраву они тебе пришлись. Обсела тебя, государь, шляхта, не к добру это!
 - Помню! – перебил Басманова Отрепьев. – Дерзок ты! Однако я тебя прощаю. Ты меня винишь, а разве могу я избавиться от панов? Они со мной от Сендомира до Москвы шли, слышь, Петр?
 - Твоя воля, государь, но люд ропщет. И что еще будет, когда твоя невеста со своими рыцарями явится?
 - Изведем крикунов, Петр, на Москве палачей предостаточно. Те же из бояр, кто на меня недовольство таит, смирятся, как Шуйский.
 - Добро б так! Но вот ты князю Василию, государь, веришь, а я нет. Коварен он.
 Дмитрий засмеялся.
 - Шуйский ныне хвостом виляет, как побитый пес.
 - Кабы этот пес, государь, исподтишка не укусил.
 На льду мальчишки в снежки дрались. Дмитрий коня осадил, долго глядел. Сказал:
 - Слышь, Петр, надобно нам какие-нибудь забавы придумать. Отвлечь люд от дурных дум.

XXXYIII

 Утомительно тянулось время для великого секретаря и казначея Афанасия Власьева, дни долгие, однообразные, спал да ел – и нет иного дела. Дома это незаметно, а





103

тут выглядывай, нет ли каких вестей из Москвы.
 Побывал Власьев на свадьбе короля с австрийской эрцгерцогиней. Отстоял, отсидел и конец. Московский посол даже лицом сдал. Похудел, злой. Воевода Мнишек как отбыл в Сендомир, так и жил там. Никакого намека не подавал, что собирается в Москву.

               XXXIX

 На Великий пост, наконец, гуляли давно объявленную свадьбу князя
Мстиславского. В гостях недостатка не было. Одних панов вельможных за сотню да своих бояр понаехало. Хоть многие из них и не рады, не по-русски свадьба, в пост, но сам государь в посаженных отцах. Жених в дружки князя Голицына выбрал. Поохал князь Василий, а куда деваться, не откажешься.
                Ляхи на свадьбе в бубны выбивали, в трубы дудели, плясали. Срамно! Но видать, в угоду царю решил князь Мстиславский жить на иноземный манер.
                Жених не молод: борода в серебре и зубов половину растерял, да и невеста перестарка. Однако имениты, чать, сестра двоюродная царицы – инокини Марфы. Отныне же князь Мстиславский с царем породнились.
 Московский люд насмехался:
 - Собаки линяют, а бояре свадьбу гуляют! Из-эх! Люди добрые, что деется!
 Злобились православные попы:
 - В какие века водилось, чтоб православный в пост женился? Никогда такого на Руси не знали!
 Попы ругали патриарха Игнатия, зачем венчал Мстиславского, догматы церкви нарушил! Бояре на свадьбе шушукались. Митрополит Филарет, будто невзначай, одному, другому шепнул:
 - Не к унии ли гнет Игнатий? От чего с латинянами заигрывает?
 Знал Филарет, его слова из уст в уста передавать будут. Посеял митрополит Филарет семя сомнения, и оно должно было дать свой исход.
 А Шуйскому и Голицыну Филарет сказал:
 - Глумится царь вместе с иноземцами над нашими обрядами. А ведь не глуп!
 - Князь Мстиславский у царя в шутах ходит, - заметил Голицын.
 Шуйский сплюнул:
 - Не свадьба, а балаган какой-то. Зело дурень государь, в латинстве погряз сам, аки свинья в дерьме, и нас туда затягивает.
 Голицын заметил:
 - Не этого ль мы выжидаем? К этому ведем. Поди, выискивали самозванца на Годунова, подумывали, как с престола его уберем, а он сам нам это облегчает, погибель себе ускоряет.
 Митрополит Филарет недовольно сдвинул брови:
 - Да, сделали свое иезуиты. Не прошли для самозванца ни Гоща, ни Сендомир, ни Краков. Трудно, трудно будет ему усидеть на царстве.
 - Час близится, и петух прокукарекает. – Зло проговорил Шуйский. – Нам надобно готовыми быть.
 - Господи, - митрополит Филарет широко перекрестился. – Укрепи дух наш,





104

помоги искоренить скверну.
 - Стрельцов смущать, они на иноземцев зело злы, - влез в разговор Татищев.
 - Истинно, - поддакнул ему Михайло Салтыков.
 А Шуйский свое:
 - Каждый из нас челядь свою выпустит, как собак из жарни. Начинать надо, а люд и стрельцы довершат.
                Тут Шуйского Филарет перебил:
 - Не спешите, бояре. Когда гнев застит разум, не бывать добру. Дадим еще государю поцарствовать, а иноземцам похозяйничать, и москвитяне уподобятся пороху.
                - А надо ли? – Маленькие, глубоко запавшие глазки Шуйского недоверчиво насторожились. Уж не хитрит ли Филарет?
 - Аль сомнение держишь? – нахмурился Филарет. – Не запамятовал ли ты, князь Василий Иванович, кто на этого самозванца указал? А когда ты, князь Василий Васильевич, - митрополит повернул голову к Голицыну, - ко мне в монастырь за советом явился, тебя сомнения не глодали, не я ли тебе сказывал: “Самозванцу поможем, он Бориску свалит, род Годуновых изведем, а уж его самого одолеть проще”. Я ли всего этого не предвидел, бояре?
 - Было такое, - согласился Голицын.
 - На твою мудрость, Федор Никитич, уповаем, - сдался Шуйский, а сам подумал: “Не хочет он потянуть, пока подрастет его сын, самого человека из церкви в цари не изберут”.
 - Коли так, то пусть будет по-моему, - помягчал митрополит. – Само время начало укажет.

XXXX

 Настал день отъезда Мнишеков из Польши. Душу Марины не покидало смутное чувство тревоги. Марина не могла ответить, отчего оно. Может, оттого сна, какой увидела она позапрошлой ночью? Приснилось ей, что стоит она на краю обрыва и с ужасом смотрит в провал. Там, глубоко внизу, темно и то ли ветер свистит, то ли воют дикие звери. Вдруг земля под ногами Марины осунулась, и она, вскрикнув, рухнула во мрак.
 Проснулась в холодном поту и уже до самого утра не могла уснуть. Лишь днем на людях забыла сон, но тревога осталась.
 Марина не терзалась в выборе, и то, что паны нередко даже при ней называли Дмитрия самозванцем, ее мало трогало. Кто он по происхождению – в этом ли дело? Дмитрий назвал себя царевичем и получил царство. Он заслужил ее руку, и она, Марина Мнишек, будет царицей огромной и богатой страны Московия.
 Папский нунций Рангони тоже причастен к судьбе Марины. Она понимала, что епископ старался не зря. Латинская церковь возлагала на нее большие надежды и Марина их оправдает.
 Явились холопки, одели ее, причесали. Одна из холопок принесла серебряный кубок с холодной водой. Марина выпила не спеша, вытерла губы шелковым платочком, посмотрела в зеркало: красивая, гордая шляхтичка глянула на нее…
 Покидали Польшу по весенней распутице. Ехали по-царски: две тысячи слуг и
множество верных рыцарей сопровождали Мнишеков. Тут был и князь Адам





105

Вишневецкий, и юные вельможные паны, решившие, что настала самая пора урвать и себе у Московии.
 В Слониме поезд царской невесты встретил великий секретарь и казначей Афанасий Власьев с дьяками и подьячими, и все вместе двинулись к российскому рубежу. Государь выслал на рубеж встречать Мнишеков именитых московских бояр с Михайлом Нагим, братом инокини Марфы и окольничим Молчановым.
                Везде, при дурной погоде, тысячи московского народа строили им мосты и гати. Везде в Московской земле встречали их священники и народ с хлебом-солью.
 19-го апреля путешественники достигли Вязьмы. Отсюда воевода отделился от
дочери, поехал скорее и 24-го апреля прибыл в столицу. Дочь его осталась в дороге.
 Царь приказал устроить великолепную встречу и роскошный прием своему тестю. Он желал теперь изъявить ему  признательность за гостеприимство, которое испытал у него в Самборе. Устроили нарочно мост на канатах без свай. На концах его поставили триумфальные ворота так, чтоб воевода, как только переедет реку, чувствовал свое величие. Версты две от города выехал ему навстречу Басманов. С ним поехало тысячи полторы дворян и детей боярских. Сам Басманов, друг и собеседник Дмитрия, оделся на этот раз не в русское, а в гусарское платье, вышитое золотом. С ним повели четырех отличнейших лошадей, оседланных в богатейшие седла, оправленные золотом. Одна служила пану воеводе, другая для его брата, а две остальные для его родственников. От триумфальных ворот до помещения, назначенного Мнишеку в бывшем доме Борисовом в Кремле, уставлены были в два ряда дворяне и дети боярские в нарядных платьях. Тут же увидал Мнишек и земляков – польскую роту, служившую у царя со своим начальником Домороцким. В таком торжественном величии, приветствуемый народом, при громе веселой музыки, въезжал воевода сендомирский в столицу Московского государства. В своем отечестве он был один из многих, здесь он должен был почувствовать себя первым. Только царь и дочь его были выше его. Равного ему не было между невенчанными особами. За ним ехала его свита, состоявшая из четырех сот с лишком человек.
 По придворному этикету важный гость не представлялся царю в день приезда. Предполагалось, что ему надобно отдохнуть с дороги. Поэтому Мнишек не увиделся с царем в день своего приезда. Только являлся к нему князь Иван Федорович Хворостин поздравить с благополучным прибытием. Поляки видели в этот день царя только мимоходом, когда он проехал верхом в белой одежде к своей матери в Вознесенский монастырь.
 Принял тестя государь на второй день утром. В сопровождении брата, сына и зятя – Константина Вишневецкого был проведен в царские покои. Дмитрий ожидал его, сидя на троне, сделанного из чистого золота, под балдахином, составленным из четырех щитов, увенчанных великолепным двуглавым орлом, сидящим на шаре. Рядом с троном стояли рыцари в белых бархатных одеждах, отделанных горностаем, опоясанные золотыми цепями, с железными бердышами на золотых рукоятках. Слева от царя с обнаженным мечом стоял его мечник Михайло Скопин-Шуйский. Справа в окружении высшего духовенства сидел патриарх, перед которым слуги держали золотое блюдо, на нем лежал крест, усыпанный драгоценными каменьями. Слева сзади трона сидели и стояли бояре, члены Государственной совета.
                Юрий Мнишек ловко извлек из рукава свиток с заранее написанной речью и





106

зачитал ее с большим воодушевлением. Чувствовалось, что над ней усердно поработал человек, несомненно, обладающий поэтическим даром.
 - “Язык не в состоянии изъяснить моего восхищения! Я могу только поздравить ваше императорское величество и в знак неизменной глубочайшей  покорности с благоговением облобызать ту руку, которую прежде я жал с нежным участием хозяина к счастливому гостю. Молю Бога Всемогущего даровать нашему величеству здравия и мир,
во славу Его Святого имени, в страх врагам христианства, в утешение всем государям европейским. Да будете красою и честью этой могущественной державы!”
 После речи воевода подошел к государю поцеловать его пуку. За воеводою были
допущены к руке государя и родные Мнишека, давние приятели Дмитрия.
 По окончании целования руки царь встал. За ним все встали. Царь подозвал воеводу к трону и просил его на обед, а Басманов от имени царя приглашал обедать прочих панов и дворян польских.

XXXXI

 Когда воевода с передними телегами прибыл в Москву, нареченная царица находилась в Вязьме, где стоял дворец Бориса. Тут пробыла она три дня, потом выехала, и, доехав за несколько верст от Москвы, остановилась в приготовленных для нее шатрах, тех самых, где угощал царь панов после медвежьей травли. Марина со своим поездом прожила в этих шатрах два дня. В это время в Москве приготавливали ей почетный въезд на день 3-го мая. Наконец, того дня воевода приехал из Москвы к дочери, чтобы с ней вместе участвовать в торжественном въезде.
 Рядом с Мариной ехавшие к московскому государю послы Речи Посполитой, Олесницкий и Гонсевич, поехали вперед и достигли Москвы прежде нареченной царицы.
 Вслед за послами ехал обоз Марины, а потом ехала и сама Марина.
 - Эй, люди добрые, царская невеста едет! – Приставы стучали палками по воротам, барабанили в двери. – Встречать!
 Марина Мнишек от Москвы еще в нескольких верстах была, а в городе уже тьма народу. Кто не пожелал, того приставы силком погнали. День хоть и май, сырой да пасмурный. Дождь то припускал, то переставал. Народ вдоль дороги теснился.
 По другую сторону дороги – царское войско: стрельцы пешие, казаки и гайдуки конно. На стрельцах и казаках кафтаны красного сукна, белые перевязи через грудь.
 Едва невесты поезд завиделся, ударили бубны, зазвенели литавры. Бояре и паны навстречу тронулись. Впереди гайдуки дорогу расчищали от любопытного люда. За каретой царской невесты кареты вельможных панов и бояр. Шляхтичи конно, отряд за отрядом, при оружии. В народе голоса раздались:
 - Никак на рать собрались!
 - Ого, целое войско Мнишеки в Москву привели.
 - Выкуп за невесту заломят изрядный!
 - Поди, русской землицей самозванец рассчитываться пожелает!
 - Эй, кто там языком болтает?
 Приставы в толпу кинулись выискивать, а народ над ними насмехается, будто невзначай толкает.
                Смотрит Марина в оконце по сторонам. Издали увидела Кремль, и дух





107

захватило. Стоит на холме, красуется зубчатыми стенами, башнями стрельчатыми. А из-за стен позолоченные главы церквей высятся, крестами разными украшены.
 Звонко застучали копыта коней по вымощенной булыжником площади. Гайдуки народ по пути разгоняли, плетками хлестали. У Кремлевских ворот музыканты дождались. Заиграли трубы веселую плясовую, под нее и в Кремль въехала. Свернули к монастырю, остановились.
                Подбежали бояре, засуетились, помогли Марине выйти. Мстиславский знак подал, и повели бояре Марину в монастырь на поклон к инокине Марфе. Инокиня Марфа встретила ее, как хозяйка, с радушием. Марина должна была некоторое время ютиться в
Вознесенском монастыре, другие поляки разъехались по тем помещениям, которые были им отведены. Царь с Басмановым были во все продолжение торжественного въезда в толпе народа, и вслед за невестою приехали в Вознесенский монастырь, где царь имел с ней первое свидание после долгой разлуки.

            XXXXII

 Патриарх Игнатий, крепкотелый, цыгановатый, кровь греческая выдает, вышел из патриарших хором, остановился, дохнул широкой грудью. Накануне дни были ненастные, а вчера и сегодня небо очистилось и солнце припекает вовсю.
 Опираясь на высокий посох, медленно двинулся к царским хоромам.
 Попы уши прожужжали патриарху Игнатию: “”Можно ли, чтоб невеста православного царя в вере латинской на Москве пребывала?” Не столь для себя, сколько для этих попов и отправился Игнатий к царю.
 От патриарших хором до царских рукой подать. Идет Игнатий, на первую зелень заглядывается. Вон травка пробилась, а на ветках клейкие почки лопнули, распустились.
 Позади патриарха два чернеца следуют. У Красного крыльца взяли Игнатия под локотки. Он отстранил их!
  - Без вас взойду!
 В сенях чернецы на лавку сели, а патриарх  в Крестовую палату вошел. Басманов уже здесь был, встал:
 - Благослови, владыко!
 Патриарх перекрестил боярина, уселся в его кресло и, положив крупные руки на посох, проговорил, отдуваясь:
 - Жениться пора, боярин Петр, аз тебе велю.
 - И, владыко, еще невесты не сыскал.
 - Знаю тебя, все проделки твои мне ведомы.
 - Винюсь, владыко. Сними грехи с моей души.
 - Аз прощу. Зря! – Игнатий приподнял посох, погрозил. Потом к царю повернулся. – В грехе зачат человек, во блуде тело губит.
 - Ты это к чему, отче? – спросил Дмитрий и вскинул брови.
 - Боярину Петру в науки аз в реку.
 - Только ли с этим ко мне пожаловал, отче? Говаривай до конца, - прервал патриарха Дмитрий.
 Игнатий вздохнул:
 - Государь, попы ропщут. Уж лучше бы сидеть мне в своей митрополии, чем





108

слышать их вой.
 - Что им, скудоумным, надо? – нахмурился Дмитрий.
 - Они, государь, желают, чтобы невеста твоя веру латинскую сменила.
 - Отче, попы православные хотят видеть Марину в вере православной. А епископ Александр, папский легат, вчера меня уламывал не принуждать Марину менять веру. Каких же попов ублажать, посоветуй? То-то! По мне, отче, все едино, какой веры человек,
какому богу молиться. Так и передай попам, кои на тебя насели. Я ж Марину неволить не стану, какую изберет себе веру, в той ей и быть.
 - Аз, сыне, согласен, - весело промолвил патриарх. – В Думе царицы на Руси
никогда не сиживали, а на супружеском ложе бес кому лежать – православной ли, католичке. О Господи, грешен аз, - перекрестился Игнатий.
                Дмитрий усмехнулся.
                - Ах, отче, ах, молодец! – проговорил Дмитрий. – Вот за это и люб ты мне.
                Отер глаза, посерьезничал:
 - Тут меня, отче, иное волнует. И тебе, патриарх, знать надобно. С Мнишеком послы заявились. Догадываюсь, какие речи они поведут, сызнова Смоленск будут требовать. Вот и думаю я, отче, как и Сигизмунда не обидеть, и землю русскую удержать? Об этом и рядимся с боярином Петром. Может, они про землю, а я им об признании меня императором. Услышат мои притязания, охладеют.
 - Мирские заботы, Господи, - Игнатий подхватился. – Кесарю кесарево, сыне, Ты государь, тебе и решать. Пойду, не буду мешать вам. Думайте, но ты, Петр, - обратился к Басманову, - помни, о чем я в начале говорил, жениться тебе надо.

XXXXIII

 Шуйский с Голицыным шли вечерними улицами, переговаривались. Город уже готовился к ночи, было тихо, безлюдно, редкий прохожий встречался.
 - Начинать надобно… - Шуйский сморкнулся в льняной утиральник. – И мнится мне, должны мы, князь Василий, холопов своих из деревень согнать в Москву, будто на царский праздник поглядеть, самозванцу это в удовольствие, да и невдомек, что холопы-то наши! И коли челядь и холопов напоить, кинутся, на кого укажем.
 - Боязно, никак вывернется самозванец? Голов лишимся. Басманов вона, псом за самозванцем бродит. Чует… Глазаст.
 - Думаешь, я спокоен? Ох, зело опасаюсь. Но уж, коли сами самозванца на царство посадили, нам его и скидывать. А, может, ты, князь Василий Васильевич, нынче доволен, царь из рода холопского тебе по душе?
 Голицын возразил сердито:
 - Что мелешь, князь Василий Иванович?
 Шуйский сказал миролюбиво:
 - Не суди, разве я тебе в укор? Самого дрожь пробирает. Иной раз как придет на ум, чем все обернуться может, медвежья хворобь пробирает. Чать, не забылось, как на плахе по его милости стоял.
 - Эх-хе, понавел самозванец ляхов и немцев на Москву. Вона их сколь, да все приоружно.
 - Люд московский на иноземцев озлился, бесчинствует шляхта, на постое





109

хозяйское едят-пьют да женок хозяйских насилуют.
 - Неспокойно, неспокойно на Москве. Стрелецким головам открыться бы, ась? Шерефединову и Микулину?
 - Сказывают, стрелецкие полки царь велел из Москвы убрать.
 - Вернуть бы! Да ко всему правду сказываешь князь Василий Иванович. Челядь, коли ее стукнуть, аки стая псов на волков кинется. Ударили б набатные колокола, а уж
потом ничто не сдержит люд. Ярятся, что и говорить.
 - То-то свадьбу самозванцу устроим, когда ляхи и немцы пировать будут, - сказал Шуйский довольно.
                Голицын нос отворотил, дурно пахнет у Шуйского изо рта. Сказал:
 - Не проведал бы о нашей затее самозванец, либо Басманов, ино изопьем мук на дыбе.
 - До поры о замысле никому ни слова. То же и стрелецким головам. Кто ведает, что они вытворят. Когда час побьет, тогда и откроемся. Чую, недолго ждать осталось. Помоги, господи!
 - Удачи бы, - сказал Голицын. – Нет покоя на этом свете, то Бориска, теперь самозванец.
 - Своего, боярского царя изберем.
 - Ох, только бы не свести нам знакомства с палачами, - снова вздыхает Голицын.
 - Не нагоняй страха, князь Василий Васильевич, - просит Шуйский. – Единой злобой держусь.
 Зреет боярская крамола, вот-вот вспыхнет пламенем.
 На Москве иноземцы хозяйничают, чинят народу обиды. Копит гнев московский люд, однако самозванец того не замечает. Басманов ему не раз говаривал:
 - Ох, государь, нет у меня веры ни Шуйским, ни Голицыну, ни многим иным боярам. Знаю я их, коварны, седни у них одно на уме, завтра другое.
 - Не посмеют злоумышлять против меня, своего государя, - отмахивался Дмитрий. – А в Голицыне сомнений не держу, он меня в малолетстве от Годунова спас и ныне слуга верный. Да и Шуйский пластом стелется.

XXXXIY

 Позвал царь Басманова к Марине. Ее до свадьбы в монастыре поселили. Явился в обитель под вечер, с ними князь Адам Вишневецкий. Он государю и Марине на скрипке играл, песни пел. От того греховного срама монахини по своим кельям попрятались, словно сурки по норам. Присел Басманов на край лавки, осмотрелся. Свечи горят, пахнет в келье топленым воском. В углу горят лампады. Марина под образами сидит в креслице, в темных глазах огоньки бесовские, на устах улыбка. На одноногом столике узорчатая шкатулка, перламутром отделанная. Крышка откинута, и в ней золотые рубли тускло отливают. Пятьдесят тысяч подарил сегодня ей Дмитрий. Он без стыда Марину голубит:
 - Казна у меня богатая, пану Юрку дам сто тысяч!
 У Басманова едва не сорвалось с языка насмешливое: “Дорого обходятся Мнишеки Москве, государь! По миру нас пустят”. Однако сдержался. Басманов к царским разгулам привык, сам их не чурался. Знал Петр Федорович, не царевич перед ним, а
беглый монах, однако, перейдя со стрелецким войском к самозванцу, и открыв ему дорогу





110

на Москву, он служил ему верно. Полюбил Басманов самозванца. Какие речи на Думе держит, польским языком, что русским, владеет, и грамоты папы римского, писанные на латинском, читает легко! Такому не то, что бояре, государя не надо было. Ни Грозный, ни Годунов не владели подобной премудростью.
 Басманов – первый человек при самозванце, и кто ведает, имел бы он такую
власть при Федоре Годунове или оттеснили его Голицын, Шуйские и другие князья древнего рода?
 - Что молчишь? – подал голос Дмитрий. – Аль скучно? Чернец в монастыре
столь, а ты в заботе. – И рассмеялся, довольный.
 Марине нравился Басманов. Он не то, что Дмитрий – и рослый, и крепкий, и лицом красив. Дмитрий нахмурился, разлил по серебряным чашам заморские вина, густое и красное, как кровь. Протянул Басманову.
 - Пей!
 Дождался, пока тот опрокидывал чашу, указал на дверь:
 - Убирайся! Все убирайтесь, вдвоем с Мариной останусь.
 - Негоже, государь, - лавка под Басмановым жалобно скрипит. – Чать в монастыре.
 - Уходите! – зло крикнул Дмитрий и отвернулся.
 Басманов пожал плечами, сказал Вишневецкому:
 - Пойдем князь. Слыхал государево слово?
 На монастырском дворе шляхтичи ожидали царя. Разожгли костры, ныне в кельи к монахиням ломились.
 Старая игуменья, Анастасия, маленькая, костистая, бродила по монастырю, гремела посохом, бранила шляхтичей. В полночь затворилась с ключницей в келье. На рассвете услышала: самозванец обитель покидает. Высунула голову в дверь, прислушалась. – Вдали стихал топот копыт. Выкрикнула вслед:
 - Антихристу уподобился! – и на ключницу нашумела: - Чего ждешь? Ворота запри.

XXXXY

 За Сретенскими воротами, где конец городу, мастеровые поставили деревянную крепосницу. Невелика она, для забавы, но бревенчатая, стены и башни, ров и палисады – все как настоящее.
 Вздумал царь после свадьбы потешить гостей, панов вельможных и своих бояр, перед молодой женой побахвалиться, каков он в ратном деле.
 На стенах крепостицы пушки. Медными зевами глядели они на Москву. Со всего города побывал люд у Сретенских ворот, на крепостицу глядел. Пополз слух: “Самозванец Москву стрелять намерился. На радость иноземцам, народ русский извести…”

             XXXXYI

 В ночь со вторника на среду Марину перевезли в приготовленные для нее царицыны палаты, убранные золотыми коврами и соединенные переходами с деревянным





111

дворцом царя. Выбрали для этого нарочно время ночное, чтоб менее было давки. Царица приехала сквозь два ряда царской иноземной стражи и стрельцов. Перед ее каретой и за каретой несли зажженные факелы.

                XXXXYII

 Наконец, наступил день, назначенный для коронации Марины, а потом брачное венчание. Утром 8-го мая, поддерживаемая под руки отцом и княгиней Мстиславской,
Марина привезена была в Столовую палату, где ее ожидал жених, одетый под сказочного короля. На помолвку пригласили самых близких родственников, свадебных бояр и боярынь. Благовещенский протопоп Федор обручил молодых. Тысяцкий Василий Шуйский и дружки, брат его Дмитрий да Григорий нагой, резали каравай с сырами, разносили ширинки. Из Столовой обрученные наспех явились в Грановитую палату, где жениха и невесту ожидала Дума, все высшие придворные чины, послы польские, командиры гусар, придворные будущего двора царицы.
 Два трона стояли на царском месте. Василий Шуйский, поклоняясь Марине, сказал необычайные для русского царства слова:
                - Наияснейшая великая государыня! Цесаревна Марина Юрьевна! Волею Божьей и непобедимого самодержца, цесаря и великого князя всея Руси, ты избрана его супругою. Вступи же на свой цесарский трон и властвуй вместе с государем над нами.
                Марина села на трон. Она не спешила одарять боярство улыбкой, сидела, опустив ресницы, и была так нежна и величава, что во многих сердцах шевельнулось примиряющее: “А, может, и хорошо все это? Царей Бог дает!”
                Посидели недолго. Уже поспело новое действо, небывалей небываемо. Все отправились в Успенский собор на венчание царской невесты – пока еще невесты! – на царство!
                Князь Василий Голицын нес царский скипетр, Петр Басманов – державу, невесту вела княгиня Мстиславская, жениха – Шуйский и невестин отец.
 Посреди Успенского собора был сооружен чертог с тремя престолами: государя – персидский, золотой, государыни – серебряный и патриарший – позлащенный.
 Началось священнодейство, с пением, с возгласами, молитвами. Святейший патриарх Игнатий возложил на Марину животворящий крест и бармы, а когда свахи сняли с ее головы венец невесты – диадему и царскую корону.
 Началась долгая, полная литургия. Польские послы возроптали.
 - За что нас наказывают?! – во весь голос, заглушая службу, воскликнул пан Гонсевский. – Можно ли столько стоять на ногах? Если царь сидит, то и мы должны сидеть! Мы представляем его королевское величество!
 Дмитрий только головой покачал и послал князя Мстиславского сказать послам, что он самодержец и цесарь, все службы слушает стоя, сегодня же сидит единственно ради коронования невесты.
 Послы примолкли, но оба и Гонсевский и Олесницкий, громко рассмеялись,
указывая пальцами на братьев Шуйских, которые ставили под ноги царю и царице скамейки.
 - Слава Богу, что мы подданные Речи Посполитой, где такой низости во веки веков не было и не будет! – не умеряя голоса, выкрикнул Гонсевский.





112

  На него не оглянулись, ибо в этот миг совершалось еще одно действие: патриарх возложил на Марину Мономахову цепь, помазал миром и поднес причастие. Марина вдруг отвела от себя руку патриарха с ложечкой, полной крови Христовой.
                Кажется, сами стены собора не сдержали вздоха и стона. Русские обмерли, а
поляки захлопали в ладоши.
 - Виват, Марина! – радостно воскликнул Олесницкий.
 Через малое время служба, наконец, закончилась, но из храма вышли одни только поляки. Двери храма заперли, и патриарх Игнатий обвенчал Дмитрия и Марину по
всем правилам русской церкви. Вот теперь Марина приняла причастие и во всем была послушна, кроткой и даже робкой.
 … Таких пиров Москва не видала. Весь Китай-город, не говоря уже о Кремле, были пьяны и гоготали гоготом нерусским. Целую неделю шла гульба.

                XXXXYIII

 Когда царь, в упоении любви, знать не хотел ни о какой опасности, в ночь со вторника на среду в доме Шуйского собрались званые гости. Кроме некоторых бояр и думных людей, которые с ними уже были в соумышлении, приглашено было несколько сотников и пятидесятников из войска, которое стянулось к Москве, чтобы идти к Ельцу, были тут кое-кто из гостей и торговых людей.
 Собранные долго раздумывали. Шуйский через своих агентов давно подготовил себе партию, и люди этой партии были теперь у него.
 - Мы на все согласны! – сказали они. Мы присягаем вместе жить и умирать! Будем тебе, князь Василий Иванович, и вам, бояре, послушны: одномышленно спасем Москву от еретиков безбожных. Назначь нам день, когда дело делать!
 Шуйский сказал:
 - Я для спасения веры православной готов теперь принять над вами начальство. Ступайте и подберите людей, чтобы были готовы. Ночью с пятницы на субботу, чтобы были отмечены дома, где стоят поляки. Утром рано в субботу, как услышите набатный звон, пусть все бегут и кричат, что поляки хотят убить царя и думных людей, а Москву взять в свою волю. И так по всем улицам чтоб кричали. Народ услышит, бросится на поляков. А мы тем временем, как будто спасать царя, бросимся в Кремль, и покончим его там. Если не удастся, и мы пострадаем, то купим себе венец непобедимый и жизнь вечную, а когда будем спасены, то вера христианская будет спасена во веки.
 В заключение Шуйский и бояре надавали всем множество обещаний. Сулили дворянам города в управление, повышение по службе, гостям и торговым людям льготы. Положили, чтоб после низвержения самозванца не мстить никому и не поминать старого.
 Наутро заговорщики в людных местах города сходились с приятелями, знакомыми и вербовали их в число соучастников. Они сновали по городу и по рынку, толкались в народных сходках и возбуждали народ против поляков. В это время из Кремля повезли большие пушки за Сретенские ворота, где множество рабочих рук
насыпали вал и строили сруб. Предполагалось сделать примерную крепость для потехи. Царь прикажет одним брать, а другим защищать. Дмитрий хотел удивить всех на этот раз. В то же время велено приготовить на поле обед и попойку для народа: царь хотел, чтобы все веселились. Поляки толковали и хлопотали о рыцарском турнире в честь новобрачной





113

царственной четы. Это было кстати заговорщикам.
 - Смотрите, - говорили они народу, - что это затевают нехристи! Это они собираются извести всех бояр и московских людей, которые сойдутся на их проклятое
игрище: одних перебьют, а других перевяжут, и дворян и дьяков, и гостей, и всех лучших
людей возьмут и отвезут к королю в Польшу. А потом придет сюда большое королевское войско и покорит нас, и станут искоренять истинную православную веру и вводить еретичество – скверную и проклятую веру латинскую и лютеранскую на погибель душ христианских. Запасайтесь, братцы, оружием, чтоб не даваться в руки неверных.

 XXXXIX

 Когда Дмитрий в четверг к вечеру направился, было, в покои царицы, один из охранников вырос на его пути, застыл в почтительном поклоне.
 - Что тебе, немец? – ласково спросил Дмитрий.
 - Государь, тебе грозит сегодня опасность.
 - Откуда знаешь? Смотри на меня – вскричал царь, хватая лифляндца за поручень алебарды.
 Охранник поднял голову, прямо глядя честными, преданными глазами:
 - Наши гвардейцы слышали разговоры по Москве, что сегодня заговорщики собираются напасть на дворец.
 - Какие заговорщики?
 - Точно не знаю. Наверное, кто-то из князей со своим отрядом.
 Дмитрий обернулся к шедшему следом Басманову:
 - Слышишь?
 - Я давно говорю, государь, что есть против тебя заговор. Я б схватил этих Шуйских – и на дыбу. Живо все выведаю!
 - Шуйских не трогай. Не пойман – не вор. Вон Дмитрий как мне скамеечку подносил и ноги гладил. Эти на всю жизнь напуганы. Что сейчас делать будем?
 - Надо поднять стрельцов!
 - Ты их до утра собирать будешь, не соберешь. По печкам с бабами лежат. А потом, если тревога ложная, сраму не оберешься. Шли гонца в казармы, пусть все алебардщики и драбанты являются сюда. А я напишу записку князю Вишневецкому, чтоб подослал своих гусар и пехоты Домороцкого.
 Вскоре дворец был оцеплен тройной охраной алебардщиков, появившиеся в Кремле гусары открыли отчаянную стрельбу в воздух. Заговорщики так и не появились, хотя на темных улицах Москвы то там, то сям, лазутчики Басманова углядели какое-то движение людей. Схватили с оружием, однако, лишь одного. Боярин Татев, взявшийся за расследование, скорбно доложил царю поутру:
 - Умер на дыбе.
 - Но он же кричал: “Смерть царю!”
                - Кричал, пока пьяный был. А протрезвел, так оказался скорбен умом. Так и
умер, не покаявшись.
 - А кто таков? Чей слуга? – с подозрением спросил Дмитрий.
 - Не дознались, - горестно развел руками, высунувшимися из длинных рукавов,
Татев. – По одежде – так вроде посадский. Говорю, пьян был.





114

 Дмитрий облегченно рассмеялся. С насмешкой взглянул на вытянувшегося в рост у двери охранника.
 - Русские говорят, у страха глаза велики. Мои солдаты должны ничего не бояться. И всякие бабьи слухи поменьше слушать. Тебе ясно, мой солдат?

                XXXXX

 Приехал к царю тесть и говорил:
 - Опасность очевидна! Жолнеры пришли ко мне и говорят, что вся Москва
поднимается на поляков. Заговор, несомненно, существует.
 - Царь отвечал:
 - Удивляюсь, как это ваша милость дозволяете приносить себе такие сплетни.
 - Осторожность не заставит пожалеть о себе никогда, а ваша милость будьте осторожны! – сказал Мнишек.
 Царь на это сказал:
 - Ради Бога, пан-отец, не говорите мне об этом больше. Иначе – мне это будет очень неприятно. Мы знаем, как управлять государством. Нет никого, кто бы мог что-нибудь против нас сказать. Да если б мы увидели что-нибудь дурное – в нашей воле такого жизни лишить. Ну, для вашего успокоения я прикажу стрельцам ходить с оружием по тем улицам, где поляки стоят.
 Еще раз Басманов дал совет не пренебрегать опасностью и сейчас же принять меры. Царь не верил и его предостережениям. Схваченные в Кремле ночью и замученные пытками люди, заставили его, однако, несколько призадуматься. Дмитрий сказал:
 - Хорошо, я сделаю розыск. Дознаемся, кто против меня мыслит зло?
 Но он отложил до субботы после обеда. В этот же самый день он разгневался на казанского митрополита Гермогена, который раздражал его хулением за то, что он допустил Марине венчаться в церкви, не принявши наперед православной веры.

XXXXXI

 Царь ничем не тревожился, отгоняя всякое подозрение, созвал вечером гостей в новый дворец. Сорок человек музыкантов грянули на своих инструментах. Начались танцы, молодые похолята Марины в польском платье прислуживали. У входа дворца стояло по обыкновению сто очередных немецких алебардщиков на карауле. Василий Шуйский именем царя приказал им разойтись по домам и оставить только тридцать. Не смея ослушаться князя, который так близок к царю, алебардщики ушли. Царь ничего не знал об этом, и был особенно в хорошем расположении духа в тот вечер. Веселились до ночи. Толковали, как бы роскошнее и затейливее устроить на воскресенье праздник с турниром и маскарадом. Наконец, гости разошлись. В сенях дворцовых легли похолята, а с ними несколько музыкантов. Прочие ушли в свои помещения. Царь отправился спать к жене, в ее новопостроенный и еще не оконченный дворец, соединенный с царским новым
дворцом переходом.








115

XXXXXII

 В пятницу, когда стемнело, снова заговорщики собрались в хоромах у Шуйского.
 Расселись по родовитости: бояре Куракин с Голицыным, рядом стрелецкий голова Микулин, Михайло Салтыков и Татищев. Князь Черкасский  на хворь сослался, не пришел.
                Шуйский в торце стола, ворот кафтана расстегнут, маленькие глазки бегают.
                Сотник Родион первым голос подал:
                - Звали-то к чему?
                Шуйский промолвил скорбно:
                - Самозванец с ляхами и Литвою Москву губят, аль не ведите?
                - Как не видим! – загудели в горнице.
 - Но вы, бояре, монаха беглого царевичем нарекли! Ась? Ты вот, князь Василий, припомни, как самозванец еще в Москву не вступил, а ты его принародно царевичем Дмитрием величал.
 - Мой грех, - Шуйский склонил голову набок. – В лютой злобе на Годуновых говаривал. Однако не я ль голову на плаху нес, первым самозванца уличал?
 - Буде вам препираться! – постучал посохом Куракин. – Время приспело с иноземцами и вором посчитаться, Москву от скверны очистить.
 - Докуда глумление терпеть? – взвизгнул Михайло Плещеев.
 - Теперь уже скоро, - сказал Голицын и покосился на Микулина. – Вона стрельцы своего часа ждут.
 - От Ивана Грозного стрельцы у царей в почете, а этот литву и ляхов приблизил! – выкрикнул маленький худой сотник в стрелецком кафтане и островерхой стрелецкой шапке. – Нас из Москвы по иным городам расселить замыслил, а на наше место иноземцев взять!
 - Не допустим! – погрозился кулаком Микулин.
 - Чу! – насторожился Михайло Салтыков и поднял палец. – Слышите?
 В горнице затихли. Во дворе за стенами княжих хором гудели голоса.

XXXXXIII

 Заговорщики не спали. Шуйский еще до света разослал некоторых, назначив, кому, где быть: одни должны быть готовы на Красной площади, чтобы идти на дворец, другие по улицам в назначенное время волновать народ. Дождались солнечного восхода. Это было самое удобное время: москвичи были тогда по обыкновению все на ногах, а гости, утомленные обычными ночными забавами, должны были спать по своим квартирам. Дома, на которые надобно было нападать, отметили.
 Рассвело. Шуйский приказал отворить тюрьмы и выпустить заключенных. Им раздали топоры и мечи. С солнечным восходом, когда ударили в набат в церкви св. Ильи, на Новгородском дворе на Ильинке зазвонили также в соседних церквах, и народ побежал со всех сторон в Китай-город.
 Главные руководители: Шуйский, Татищев, Голицын, были на конях. С ними
толпились на Красной площади до двухсот человек заговорщиков.
                - Что за тревога? – спрашивали толпы.





116

 Заговорщики кричали народу:
 - Литва собирается убить государя и перебить всех бояр: идите бить литву!
 Быстро разнеслась по Москве неясная весть: одни узнали, что литва кого-то хочет убить, тем послышалось имя царя, а этим имя бояр, другие слышали, что царя хочет кто-то убить, и спрашивали:
 - Кто убивает царя?
 - Литва! – кричали в ответ заговорщики.
 - Идите на литву, бейте литву, берите животы себе!
 Народ бросился в разные стороны на поляков: многие с мыслью, что, в самом деле, они защищают царя, другие – из ненависти к полякам за их своевольство и с
желанием свергнуть чужеземное иго. А иные, как то случается в самом справедливом деле, просто из одной страсти к грабежу.
                Шуйский освободился от народной толпы, поехал в Кремль: в одной руке у него был крест, а в другой меч. За ним ехали и бежали заговорщики с ружьями, обнаженными саблями, с копьями и рогатинами.

XXXXXIY

 Набатный звон разбудил царя, лежавшего близ молодой жены. Он поспешно вскочил, накинул кафтан, не стал тревожить царицы и побежал по коридору в свой дворец. Вошедши в сени, увидел он Дмитрия Шуйского – этот, вероятно, забежал вперед, чтоб обмануть царя и не дать ему уйти в пору.
 - Что это за звон? – спросил Дмитрий.
 - Пожар в городе! – ответил Шуйский.
 Было в обычай, что сам царь ездил на пожар. Дмитрий направился опять в покои жены, вероятно, на короткое время, чтобы успокоить жену, потом ехать на пожар.
 Набатный звон раздавался уже в Кремле над ухом Дмитрия. Он слышал крики на дворе, воротился во дворец и столкнулся с Басмановым.
 - Поди, узнай, что это такое! – сказал царь.
 Басманов отворил окно, увидел перед собою разъяренную вооруженную толпу. Она бегом спешила во двор и уже наполняла двор.
 Басманов спрашивал из окна:
 - Что вам надобно? Что это за тревога?
 Толпа закричала:
 - Отдай нам своего царя вора. Тогда поговоришь с нами.
 Басманов бросился к Дмитрию и закричал:
 - Ах ты, государь! Сам виноват! Не верил своим верным слугам! Бояре и народ идут на тебя!
 Тут проскочил мимо алебардщиков, стоявших на лестнице, казенный дьяк Тимофей Осипов и явился перед царем. Вероятно, его пропустили потому, что он был без оружия. Он сказал:
 - Ну, безвременный цесарь, проспался ты? Выходи, давай ответ людям. Велишь себя именовать непобедимым цесарем, что Богу противно и грубно. А ты не цесарь, ты
вор расстрига Гришка Отрепьев, чернокнижник, еретик, обругатель православной веры.
 Он стал, было, поражать царя словами святого Писания, но Басманов рассек его





117

саблей. Этот дьяк был известен по своей набожности и постничанью. Он хмельного в рот не брал. Он соблазнился особенно тем, что Дмитрий венчался с Мариной, и православным людям приходилось давать крестное целование еретичке латинской веры. Осипов хотел принять мученический венец за правду, исповедался, причастился св. Тайн и пошел на обличение “расстриги”.
 Тело дьяка выбросили в окно.
 Толпа подходила к крыльцу.
                - Запирайте двери, мои верные алебардщики, не пускайте! – кричал Дмитрий.
 Но он, как видно, не знал, что алебардщиков только тридцать человек, и они не могли удержать толпы. Кроме них, было во дворце человек двадцать с небольшим слуг, да
музыкантов – народ все невостребованный.
 Шуйский слез с коня, поцеловал двери Успенского собора, а потом указал толпе заговорщиков на дворец и сказал:
 - Кончайте скорее с вором Гришкою Отрепьевым! Если вы не убьете его, он нам всем головы снимет.
 Алебардщики стали, было, у входа. По ним дали несколько выстрелов. Они увидели, что не в силах защищаться. Половина побросала оружие и разбежалась. Пятнадцать поднялись по лестнице и пропустили за собой толпу, которая бросилась по лестнице.
 - Государь, спасайся! – сказал Басманов, - а я умру за тебя!
 Царь бесстрашно выступил вперед в сени и закричал:
 - Подайте мне мой меч!
 Но тот, кто носил звание великого мечника и хранил его меч, не явился с этим мечом к царю.
 Алебардщики стояли в сенях со своим оружием. Царь выхватил у одного из них, Вильгельма Шварцгофа, алебарду, подступил к наружным дверям и закричал толпе:
 - Я вам не Борис!
 Из толпы выстрелили. Дмитрия не зацепила пуля. Басманов выступил вперед, заслонил царя собой, сошел несколько ступеней вниз по лестнице и говорил боярам:
 - Братья, бояре и думные люди! Побойтесь бога, не делайте зла царю вашему, усмирите народ, не бесславьте себя!
 На него кинулся Михайло Татищев, в свое время спасенный Басмановым от ссылки, сказал ему крепкое слово:
 - Злодей, иди в ад вместе с твоим царем, - а потом ударил Басманова длинным ножом прямо в сердце.
 Басманов покатился с лестницы. Другие выбросили труп Басманова на показ народу… Судьба, достойная изменника и ревностного слуги злодейств, но жалостная для человека, который мог и не захотел быть честью России.
 Дмитрий, притворивши дверь, высунулся из нее, начал махать алебардой на обе стороны и кое-кого зацепил. Но заговорщики стали стрелять, Дмитрий отступил, бросил алебарду, побежал по переходу к жениным покоям, попасть к ней не смог и только через окно закричал к ней:
 - Мое сердце, зрада! – сам Дмитрий заперся в угловой комнате, где он
обыкновенно купался. Выхода не было. Он глянул в растворенное окно, увидел вдали стрельцов на карауле. Тут ему пришла мысль выскочить в окно и отдаться под защиту





118

стрельцов. Дмитрий прыгнул из окна, но споткнулся на лесах и оборвался на землю на житный двор. От окна до земли было очень высоко: тридцать фунтов. Царь разбил себе грудь, вывихнул ногу, зашиб голову и лишился на время чувства.
 Царь, упавши, лежал несколько времени без чувств, его поднял один алебардщик, Вильгельм Фирстенберг, и потом подбежали к нему стрельцы, отлили водой и отнесли на каменный фундамент сломанного, по приказанию Дмитрия, Борисова деревянного дома.
                Заговорщики, наконец, отыскали след пропавшей для них жертвы, бросились во двор и отобрали Дмитрия у стрельцов. Подняли Дмитрия и понесли в деревянный дворец, как бы для допроса.
                - Еретик ты окаянный! – кричали заговорщики. – Что, удалось тебе судить нас в субботу!
 - Он Северщину хотел отдать Польше! – кричали одни.
 - Латинских попов привел! – говорили другие.
 - Зачем взял нечестивую польку в жены и некрещеную в церковь пустил! – кричали третьи.
 - Казну нашу в Польшу вывозил! – замечали четвертые.
 Сорвали с Дмитрия кафтан, и надели на него дырявую гуньку.
 - Смотрите! – говорили москвичи. – Каков царь государь всея Руси самодержец! Вот так царь!
 - О, у меня такие цари на конюшне есть! – сказал какой-то боярин. Тот тыкал ему пальцем в глаза, другой щелкал его по носу, третий дергал за ухо.
 Один ударил его в щеку и сказал:
 - Говори, ****ский сын, кто ты таков? Кто твой отец? Как тебя зовут? Откуда ты?
 Дмитрий говорил:
 - Вы знаете, я царь ваш и великий князь Дмитрий, сын царя Ивана Васильевича. Вы меня признали и венчали на царство. Если теперь еще не верите, спросите у моей матери, она в монастыре, спросите ее, правду ли я говорю, или вынесите на Лобное место и дайте говорить.
 Тогда князь Иван Голицын крикнул во всеуслышание:
 - Сейчас я был у царицы Марфы. Она говорит, что это не ее сын: она признала его по неволе, страшась смертного убийства, и теперь отрекается от него.
 - Винится ли злодей? – кричала толпа.
 - Винится!
 - Бей, руби его! – раздалось в толпе.
 - Что долго толковать с еретиком! – сказал дворянин Григорий Валуев. – Вот я благословлю этого польского свистуна.
 Он выстрелил в Дмитрия из короткого ружья, которое у него было под армяком. Пуля убила Дмитрия сразу. Тогда москвичи кинулись на труп и били его палками, камнями, топтали ногами, кололи ножами. А потом обвязали ему веревкою ноги и стащили с лестницы, труп был до того обезображен, что не только нельзя было распознать в нем знакомых черт, но даже заметить человеческого образа.
                Затем его потащили из Кремля через Фроловские ворота и положили на Красной площади на маленьком столике, диною в аршин. За ним притащили за ноги труп





119

Басманова и положили внизу, так что ноги Дмитрия свешены были на грудь Басманова.
 - Ты любил его живого, пил и гулял с ним вместе, не расставайся с ним и после смерти, - сказали московские люди.
 Обезображенные и обнаженные тела убитого царя и Басманова лежали субботу и воскресенье. Москвичи ругались над ними и приговаривали:
 - Ах ты, расстрига, ****ский сын! Сколько ты зла натворил в нашей земле! Всю царскую казну промотал, веру нашу хотел искоренить!
                Наконец, было велено прибрать оба трупа. Басманова выпросили родственники и похоронили у Николы-Мокрого. Тело Дмитрия некому было выпросить и в понедельник его свезли в убогий дом. Зарыли поглубже в землю. Затем несчастное тело вырыли,
провезли опять через Москву и сожгли за Серпуховскими воротами на месте, называемом Котлы, в том срубе, который строил покойник, чтобы доставить своим подданным увеселительное зрелище  западно-рыцарского турнира и примерных битв. Бросили его в огонь. Пепел собрали, всыпали в пушку и выстрелили из этой пушки, обратив ее в ту сторону, откуда названный Дмитрий пришел в Москву.