Глава 32 романа Оглянись на Лилит В. Лазаря

                / с разрешения автора/


  «Что дали тебе все эти поиски, мучения? — спрашивал себя художник. — Ровным счетом ничего. Ну создал ты кое-что, интересуются тобой коллекционеры, в карманах иногда звенит, но ведь, по сути дела, жизнь твоя пуста. Нет в ней никого, кому ты можешь не кривя душой сказать: я делаю это для тебя».
   И вдруг влетает этот ангел, этот чувственный мираж, и он опять надеется на что-то.
  Разве можно терять голову, когда так быстро, так успешно продвигается работа? Сколько замыслов, идей! Воображение парит среди таких высот, что впору вообще не выходить из мастерской. А если этот душевный и физический подъем напрямую связан со знакомством с Жанной? Что тогда…
  Ясно было как дважды два: он влюбился, влюбился как мальчишка. Такое восхитительное чувство к нему не приходило много лет. И вот теперь, когда ему за тридцать, симптомы этой прекраснейшей болезни проявились снова.
  То первое потрясение он пережил в девятом классе.
  На уроке по истории он сидел за последней партой и старательно копировал «Данаю» Тициана. Он нарисовал фигуру обнаженной девушки, что возлежала на подушках, и принялся отделывать аксессуары. Ему нравилось это прекрасное творение. Нравился и миф, что лег в его основу. Чтобы больше разузнать о Тициане и об истории Данаи, он перевернул немало книг и выяснил, что дочь аргосского царя Акрисия не просто возлежала на перинах, предаваясь девичьим мечтам, как ему казалось ранее, а как бы отдавалась Зевсу. Тот проник к ней в терем «золотым дождем». Теперь ему было понятно, почему служанка с таким благоговейным страхом пытается прикрыть ей бедра — «чудесный дождь» низринулся с небес. Понятны были и чувства девушки — она в восторге. В восторге от прикосновения «дождя».
  Сколько во всем поэзии! Какая многогранность смысла! Это, пожалуй, посильнее, чем у Рембрандта, где Даная приветствует рукой входящего к ней «гостя».
  И вот сейчас, сидя на уроке, он дорисовывал этот чудесный дождь. Ладони у него вспотели. По телу бегали мурашки. Трепетная чувственность Данаи вызывала приятное волнение в крови. Он был настолько поглощен своим занятием, что ничего не замечал: ни реакции своей соседки, которая хихикала в кулак, ни строгих взглядов пожилой учительницы, которую его «художества» явно выводили из себя.
— Шорохов, почему у тебя такой дурацкий вид? Ты опять рисуешь? — прервав объяснение, гневно вопрошала историчка.
  Он не шелохнулся. Мысли его витали далеко. Вряд ли ее слова дошли бы до его сознания, даже если бы она прокричала их в ухо.
— Андрей, очнись! Тебя зовут… — Сидевшая рядом Лена Некипелова беспокойно закрутилась и, не видя другого выхода, что есть силы встряхнула парня за рукав.
  Шорохов вскочил:
— Я слушаю вас, Фаина Ивановна. Слушаю, как всегда…
— Он слушает! — фыркнула Фаина. — Распинаешься тут, стараешься вдолбить… А ему плевать! Ему все это, как слону дробина! — Она в сердцах хватила сложенным журналом по столу. — Скажи-ка мне, милок, о чем сейчас мы говорили?
— Вы рассказывали о Парижской коммуне. О жирондистах, якобинцах… — Шорохов осекся. С этого момента он начал рисовать.
— Это было вначале. А потом?
— Девятое термидора. Заговор Фуше — Тальена, — подсказывала Лена.
— Потом Фуше с Тальеном одержали верх.
— И все?
— Дальше я не помню. Я рисовал и размышлял о Тициане.
— Так поделись хотя бы этим.
  Шорохов потрогал подбородок.
— Я, право, не знаю, как все изложить, — помялся он. — Будет ли это интересно остальным? В общем, я призадумался о том, какие чувства владели Тицианом, когда он работал над Данаей.
  Класс взорвался диким хохотом.
— Дети! — Фаина строго повела очами.
  Ученики притихли.
— Нет, не это я хотел сказать. — Он поправил свитер. — Я чуть-чуть оговорился. Так что зря они гогочут. Там все исполнено поэзии. Не знаю, понимаете ли вы…
  Фаина улыбнулась:
— Я все прекрасно понимаю. Продолжай…
— Когда художник создает такое полотно, он испытывает сложные чувства. Тут, конечно, и восторг, и преклонение — это аксиома. Но это не единственная гамма ощущений. Можно любить свое творение, но можно в какие-то минуты и ненавидеть. Особенно, если что-то не идет, не клеится. Тот же Рембрандт, который тоже обращался к этой теме, мог терзаться тем, что у Тициана получилось лучше.
— Ты считаешь, что у Тициана получилось лучше?
— Конечно, — уверенно ответил он.
— Дело ведь во вкусе.
–– Рембрандт, хотя он и творил столетие спустя, этот высокий образ немного приземлил. Помните, его Даная возлежит на ложе и кого-то приветствует рукой?
— Ну, вроде так. Видно того, кто к ней намеревается войти.
— Значит, мысли у нее обычные, земные, — улыбнулся Шорохов. — А у Тициана по-другому. Там чистая поэзия. И когда я стал копировать «Данаю», то мне вдруг показалось… — Он замялся, ему было неловко об этом говорить.
— Что показалось?
— Что миф, который лег в основу его картины, как бы предвосхищает появление другого мифа. Мифа о непорочном зачатии Марии, — добавил он и густо покраснел.
  Фаина отложила в сторону указку, крутанула на руке браслет и призадумалась.
— Что ж, сравнение интересное, — сказала она через минуту. — Ты сам до этого додумался?
— Ну, разумеется, — обрадовался Шорохов.
— Может быть, ты всем покажешь свой рисунок? Ведь многие не видели картины. И тогда мы все обсудим более подробно.
— Лучше взять альбом, — спохватился парень. — Рисунок не идет в сравнение. — Он задвинул тетрадку в стол.
— Покажи! Покажи! — раздалось со всех сторон.
  И тут Лена Некипелова, выхватив у него тетрадь, быстрым шагом направилась к доске. Развернув, она подняла ее над головой.
  Легкий ропот восхищения волной прошелся по рядам. Но были и смешки, и язвительные реплики.
— Чем ты ее там посыпаешь, — приподнимаясь, бросил Боря Пенкин. Он сидел за вторым столом.
— «Золотым дождем», — невозмутимо ответил Шорохов.
— Но она как будто бы в кровати, — ухмылялся тот.
— Не опускайтесь до банальностей, — видя, что дискуссия принимает опасный поворот, прервала Фаина. — Он правильно рисует. Если мы обратимся к греческому мифу… — Она вкратце изложила содержание, — …то мы увидим, что он действительно напоминает христианский, и можно в какой-то мере согласиться с тем, что говорил нам Шорохов.
  Вскоре прозвенел звонок. Урок истории был последним, и класс в мгновение ока опустел. Лена не торопилась уходить. Стараясь не встречаться с ним глазами, с нарочитой медлительностью складывала в портфель учебники. Он демонстративно отвернулся.
— Чего ты дуешься? Что-нибудь не так?
— Ты оказала мне медвежью услугу. Я не хотел его показывать, — горячился он.
— Над тобой сгущались тучи. Нужно было что-то делать. И потом, я хотела, чтобы все увидели, как ты замечательно рисуешь.
— Ну и как, добилась своей цели? — бросил он с иронией.
— Разумеется, — вспыхнула она. — Рисунок всем понравился.
— Ребята ржали, будто идиоты. Теперь начнутся кривотолки.
— Кто ржал? Ржали дебилы и закомплексованные телки. — Она улыбнулась уголками рта. — Остальные были с тобой солидарны. Если бы я тебя не выручала, ты бы через день ходил к директору.
— Фаина увлеклась рассказом. Можно было все спустить на тормозах.
  Она достала зеркальце, поправила берет.
— Ты меня не провожаешь?
— Пошли, чего уж там… — смягчился он.
  Они вышли за ограду школы.
— Ты слишком много придаешь значения условностям. Хотя именно тебе как будущему художнику следовало бы ими пренебречь.
  Он замедлил шаг:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что ты зациклился на ней… И ничего не замечаешь. Эта рыхлая пастушка для меня не образец.
— Даная — дочь аргосского царя. И по стандартам того времени слыла красавицей.
— С тех пор каноны изменились. И ты об этом знаешь.
— Я должен научиться рисовать фигуры без одежд.
— Ты подражаешь. Это не самый лучший вариант.
— А что, у меня есть варианты? — улыбнулся он.
— Есть. Я… могла бы тебе позировать, — вдруг выпалила девушка.
–– В самом деле?
— В самом. Разве ты об этом не мечтаешь?
— Я об этом думал. Но предрассудки так сильны… И если расползутся слухи…
— Не беспокойся. Я не собираюсь звонить во все колокола.
— А что с картиной. Куда ее девать?
— Спрячешь, если боишься пересудов. Или подаришь мне. Я вывешу ее на самом видном месте.
— А папенька тебя не вздует, увидев, что ты обнажена?
— Ну, может быть слегка и отчитает. Так что?
  Шорохов вздохнул:
— Тогда мне путь к тебе домой заказан.
— Не комплексуй. Я пошутила. Это будет нашей тайной.
  Они вышли к трамвайной остановке.
— Так, может быть, в субботу?
— Давай в субботу! Где?
— Я возьму ключи от мастерской.
— А отец тебе не надает по шее? — ввернула Лена.
— Не думаю, — ответил он.
— И что ты скажешь?
— Скажу, что я взрослею.
  Подошел трамвай. Они протиснулись к дверям.
  «Насчет условностей она права. Если строго соблюдать запреты, глупые табу, то о серьезном творчестве нечего даже и мечтать», — подумал он.
  Лена Некипелова была не только самой эксцентричной, но и самой привлекательной девушкой в их школе. Приударять за ней, открыто провожать домой — означало вызвать зависть ребят. По ней вздыхали многие.
  Когда она выбрала Шорохова, то не стала это скрывать и недоброжелателей у него прибавилось. Правда, до обструкции дело не дошло. Были язвительные реплики, косые взгляды. Долго изводить его было невыгодно: он отлично успевал по всем предметам, и лоботрясы из числа «крутых» из года в год передирали у него домашние задания. Страсти постепенно улеглись.
  Все началось с того, что Фаине, их классной даме, вздумалось провести эксперимент: рассадить ребят по-новому. Ей казалось, что разрушив установившиеся связи, можно одним махом повысить дисциплину. Когда она объявила, что отныне каждый мальчик должен непременно сидеть с девочкой, в классе установилась гнетущая, роковая тишина.
— Итак, у нас по списку двадцать восемь человек, — углубляясь в журнал, изрекла Фаина. — Из них — шестнадцать девочек… — Для верности она пересчитала по рядам.
— Двух телок придется сплавить в параллельный, — хихикнул Генка Фокин, — там явный недобор.
  В другое время она бы выгнала его в коридор, но сегодня эта реплика не возымела действия. Фаина пропустила ее мимо ушей.
— Выход есть. Круглова и Еремина сядут вместе. Они заслужили это примерным поведением. Из остальных мы сформируем пары. Может, кто-нибудь из мальчиков сам выберет, с кем сесть?
  Смельчаков не находилось. Поступить так, означало стать мишенью для насмешек. Если бы это была вечеринка или школьный вечер — тогда другое дело. Там могло бы дойти и до драки.
— Ну, а девочки? — Фаина глянула поверх очков.
  И тут Лена Некипелова на глазах у всех поднялась с первого стола и, пройдя в конец, села рядом с Шороховым. Да еще с такой улыбочкой, с таким победным видом! Глядя на нее, можно было подумать, что ей присудили «Оскара».
  Вначале никто не мог вымолвить ни слова — все были на грани шока. Такого поворота не ожидала и сама учительница. Брови у нее взлетели вверх, в глазах читалось изумление.

В объятья юного брюнета
Сама направилась Джульетта, —

наконец экспромтом выдал Боря Пенкин.
  Класс взорвался. Нимало не смущаясь, Некипелова с улыбкой разминала жвачку… Ей было наплевать.
  Желающих открыто выразить свои симпатии больше не нашлось, и остальных Фаина рассадила, называя фамилии по списку.
  Шорохов торжествовал. Их желания совпали. Он, конечно, смалодушничал, но эта удивительная девушка оказалась и смелее его, и прозорливее.
— Почему ты выбрала меня? — спросил он, когда все разошлись.
— А разве было из кого? — улыбнулась Некипелова.
— А Боря Пенкин?
— Этот слюнявый поэтик? — презрительно фыркнула она.
— А Генка Фокин?
— Этот неотесанный верзила?
— Он сохнет по тебе с шестого класса.
Лена нахмурилась:
— Пусть разминает сиськи Громовой. Когда ее к нему определили, она была на седьмом небе от счастья…