За белыми грибами

В каком году это было и сколько мне тогда было лет я не помню. Наверное, лет восемь  или девять.  Первую половину лета я провел в пионерском лагере, мне он страшно надоел, погода там была плохая, вожатые так себе, даже влюбиться в том году ни в одну девчонку я так и не сумел. Нет, была одна рыженькая и толстенькая девочка, но я почти забыл о ней уже по дороге из лагеря. Одно развлечение радовало, - я ловил рыбу за зданием кухни, в реке, но скоро меня поймали за этим занятием и удочки отобрали,  видимо боялись, что утону, хотя это и не входило в мои планы.

Приехав в деревню, я, как обычно, совершил свой «обход». Начал издалека: прошел вдоль забора «злой» Раи, там можно было найти пару белых грибов,  кстати, были и «добрая» Рая, но она уже пару лет как умерла, а с ней так интересно было поболтать. Она знала много интересных историй про давно минувшие времена, про то, каким был мой дедушка, когда он был маленьким мальчиком, про то, кто и когда утонул в речке, про ее давно умершего мужа и про новых  соседей. «Злая» же Рая была и в самом деле злой. В отличие от спокойного Мухтара «доброй» Раи, помеси колли и дворняги, на котором я мог кататься верхом, у «злой» на привязи была свирепая немецкая овчарка и в дом к ней я никогда не ходил. «Добрая» Рая часто приходила к бабушке на чай, а «злая» разговаривала, не заходя в калитку, так и стояла, опершись о палку. Грибов я не нашел, но увидел несколько свежих срезов. Потом прошел между канавой и нашим забором и под большой липой нашел дряхлый белый гриб. Но ближе к калитке, уже на нашей территории, между огромной березой и старой сиренью, увидел молоденький, немного скособоченный белый. Я пробежал через калитку, не стал обходить картофельную грядку по тропинке, но сразу направился к белому, за что сразу и получил: бабушка через форточку закричала, мол, совсем в лагере от рук отбился и как слон всю картошку сейчас перетопчешь! «Отбился, отбился бабушка», - крикнул я радостно в ответ.

Сравнив дряхлый и молоденький белые, я решил, что старика можно похоронить под березой, все равно мне туда идти, проверить землянику.  Ягода уже отошла, но несколько штук я нашел, они перезрели и были очень сладкими, с небольшой горчинкой, которая появляется, когда долго пережевываешь ягоды так, что мелкие зернышки превращаются в кашицу. Проходя мимо кустов крыжовника, варенье из которого я ненавидел, сорвал несколько ягод. Особенно мне нравился сорт с огромными ягодами. Они были очень толстокожими и кожица представляла для меня наибольшую ценность, - она была ворсистой снаружи и желеобразной изнутри, очень кислой, тогда как содержимое – очень сладким. Такое сочетание кислого и сладкого мне нравилось: я перекатывал во рту эти вкусы, ощущая то остро-кислое, то сладкое. Взрослые всегда ругались, потому что я ел ягоды очень медленно, а мне нравилось не есть их, а ощущать эту странную разницу вкусов, заключенную в одной ягоде.

После этого я заглянул в парник, сорвал один огурец, его острые пупырышки  впивались в пальцы. В магазине они отваливаются,  становятся лысыми, а в парнике, когда огурцы висят на коротеньких зеленых и пушистых веточках, каждый пупырышек заканчивается маленьким прозрачным шипиком. Там же висели и помидоры. В парнике помидоры всегда зеленые и невкусные, гораздо интереснее было растирать между пальцев листья помидоров, они чудесно пахли, хотелось еще и еще разминать их и подносить ладони к носу и вдыхать этот необычный запах.

Я прошел между грядок с морковью и свеклой, вышел к тропинке вокруг дома и сел на скамейке с  южной стороны дома, под окном, где последнее время  жила прабабушка Мальвина. Она стала совсем старенькой. Я обязательно заходил к ней, целовал ее во влажную щеку, у старушек почему то всегда влажные щеки. Она часто плакала, жаловалась на дочку, мою бабушку, что было очень странно – моя бабушка, чья-то дочка, на брата и его жену, потом крестилась и что-то говорила по-польски скороговоркой, наверное, молилась, а может - чертыхалась. В руке у нее всегда были черные четки, волосы были сплетены в одну седую жидкую косу. Не знаю, радовалась ли она моим приходам, для меня это был просто обязательный ритуал, я относился к ней с уважением, снисхождением и страхом одновременно. А еще я гордился тем, что у меня есть прабабушка, да еще с таким именем, - Мальвина, а фамилия -  Гайлиш. Она мне иногда рассказывала истории своего дореволюционного детства, теперь уже позапрошлого века, а родилась она в 1891 году. Истории  были сильно похожи на рассказы русских классиков о бедных детях, унижении, которое они испытывали, бедах, которые они переживали. Мне иногда казалось, что прабабушка давно забыла свое настоящее детство, но пересказывала книги, которые прочитала за свою жизнь. Впрочем, читала она не много, писала совсем плохо,  с ужасными ошибками и таким почерком, что он больше напоминал детский рисунок, когда ребенок пытается нарисовать лес.


А пока я грелся на солнечной стороне дома, с огурцом и белым грибом в руке, рассматривал огромных зеленых и черных с белыми пятнышками  мух, что сидели на нагретой стене дома, наблюдал за бабочками капустницами и лимонницами, порхающими над грядками с овощами и осами, ползающими по банкам со сладкой водой, что дед развесил на ветках яблонь, чтобы осы падали туда и погибали, но не портили яблоки, ведь они часто выгрызали дырки в сладких яблоках.  Солнце закрыл большой куст черноплодной рябины. Стена дома за мной стала похожа цветом на осу: желтая краска, была раскрашена тенями от черноплодки. Из-под скамейки один за другим стали вылетать комары и кусать меня в пальцы ног, которые торчали из сандалий. Я встал и пошел по тропинке вокруг дома, задевая траву, уже тронутую росой, трогая георгины с огромными белыми, желтыми и пурпурными цветами. Обогнув дом, я оказался на темной стороне, там тоже стояла скамейка, уже совсем погруженная в тень. Напротив росла огромная яблоня, - антоновка, но я не чувствовал с ней никакого родства, от того, что она носила мое имя. Яблоня была огромной и старой, несколько ветвей были спилены, а яблоки были такими кислыми и созревали очень поздно, не то, что белый налив. Перед входом в дом - песочница, но сейчас, вечером, песок был холодным, а игрушки в ней казались чужими, впрочем, они и были чужими, так как в них играли мои маленькие братья.


В сенях стояли огромные дедовы ботинки, резиновые сапоги, висел его китель машиниста грузового поезда. Да, дед был не один дед, его было два: один – дед машинист, иногда он брал меня в свой страшный тепловоз, чтобы прокатить. Он носил фуражку и темно-синий китель, уходил на работу, когда все ложились спать, а спал, когда все гуляли на улице, так что бабушка страшно шипела на нас, потому что дедушка спал после работы. Дед был очень важный в кителе, важности добавляла целая полка журналов «Тепловозная тяга», что стояла на веранде. Я иногда листал их, но каждый раз не мог найти ничего интересного, все схемы и описания были мучительно скучными. Рядом на полке стояли тетради  со времен учебы деда в училище. Там было много его рисунков, рисовал он только паровозы, несущиеся по рельсам на всех парах. Рисунки мне очень нравились, странно, но дед никогда не рисовал мне, лишь однажды, он нарисовал танк, но рисунок мне не очень понравился, может быть потому, что никакая техника мне не нравилась в принципе.

За огромным порогом начинался дом, в котором всегда было удивительно чисто для деревенского быта. Наша ленинградская квартира не могла сравниться с ним в чистоте, но эта чистота доставляла мне много неприятностей: в обуви не ходи, в дом кошку не пусти, не сори, окно не открывай мух напустишь, одежду из леса оставь в сенях, крошки на пол не роняй, игрушки не разбрасывай, тапочки надень - пол холодный, ужас…  Повесив на оленьи рога панамку, я вошел на кухню. Бабушка повернулась ко мне, улыбнулась, но, увидев в моих руках гриб и огурец, естественно, стала ругаться: вот, опять грязи натряс, как дед совсем стал, все руки грязные, рубашку снимай, вся в земле, давай мой руки и лицо и ужинай, а то скоро дед придет со смены, мне его нужно кормить будет.


Я очень любил бабушкины котлеты. Вообще я все любил, что готовила бабушка, даже пшенную кашу, томленую в духовке, покрытую сверху коричневой пленкой печеного молока. Только в детстве и только в деревне я ел такую пшенную кашу, - сладкую и рассыпчатую.  Но эта каша – самое последнее, что я любил из того, что готовила бабушка. У нее не было культа еды или особого к ней отношения, я даже думаю, что она не особенно любила готовить. Просто людей было много, особенно, когда на выходные приезжали все три семьи ее детей, с мужьями или женами, внуками. В субботу утром, в половине шестого, бабушка вставала и начинала готовить. Позже, когда пробурили скважину, стало проще с водой, а до этого, она или дед шли на колодец, что метрах в трехстах от дома, топили печь так, что на кухне становилось жарко как в сауне и готовили на все выходные: огромную кастрюлю супа, целый противень котлет,  обязательно пирожки с разными начинками, тушеную свинину с картошкой и, самое главное, - печенье. Я спал в маленькой комнате, прямо напротив кухни, за тонкой дверью, которая не защищала ни от звуков, ни от запахов. Часто, еще во сне, я слышал шум наливающейся воды, скрип открывающейся дверцы печки, шипение загорающейся спички, шарканье бабушкиных тапочек по полу. Сон и звуки с кухни сплетались в причудливые истории, я просыпался от громких звуков и снова засыпал, мне никуда не нужно было идти, впереди меня ждал только вкусный завтрак, солнечный день, купание в реке, поход в лес, игры с братьями. Сейчас, я бы отдал год жизни, только бы снова услышать эти звуки, увидеть эти сны, почувствовать эту полную защищенность и такую же беззаботность.  А потом в мою комнату тянулись запахи, причудливо сочетающиеся запах котлет и печенья, блинов и тушеной свинины. Это было выше моих сил, я вылезал из кровати, выходил на кухню и сразу садился за стол. Бабушка, с красным лицом и растрепавшимися волосами, тут же ставила тарелку на стол, доставала из духовки пшенную кашу в большой миске, с легким хрустом прорывала ложкой коричневую корочку и выкладывала на тарелку кашу, выдвигала из духовки противень с котлетами, вынимала мне одну. Все это считалось не завтраком, а так, перекусить спросонья.  Завтракали попозже, когда все просыпались, но очарование проходило, становилось тесно за столом, шумно, еда была уже не такая вкусная, как рано утром, запахи исчезали, бабушка была уже не такой красной и растрепанной. 


Итак, я поужинал и пошел в гостиную, бабушка убрала со стола и пришла ко мне, включила телевизор, шла программа «Время». Программа была очень скучной, но я устроился перед бабушкой, полулежа у нее на животе. Она почесывала меня по голове так, что казалось по волосам бегут мурашки, а телевизор отдалялся и превращался в маленькую точку. Потом я просил бабушку почесать мне спину, потом в другом месте, а она все время смеялась и говорила, что у меня, наверное, блохи, а живот ее колыхался, и я на нем подпрыгивал. Я просил бабушку не колыхаться, а то у меня голова кружится от качки, а она еще больше смеялась. 


За окном было совсем темно, мы вернулись на кухню и стали пить чай с вареньем и самодельным печеньем. Конечно, печенье гораздо вкуснее, когда оно еще горячее, когда оно прекрасно пахнет ванилью и чем-то еще, когда его грызешь обжигаясь и запиваешь холодным молоком, только не кипяченым, потому что кипяченое оно с пенками,  а это не молоко, а кошмар, от которого и стошнить может нормального человека.  Так вот мы пили чай, я рассказывал про лагерь, бабушка не меня слушала, а вслушивалась в ночь за окном. Вдруг радостно залаял Трезор, наш цепной пес, а по тому, как он лает, можно было понять, – общается ли он с другими собаками или ругается на чужого человека. В этот раз он учуял деда и заливался радостным лаем. Для меня до сих пор загадка, как он чувствовал, что дед идет домой? Тот не доходил еще до колодца, довольно далеко от дома и пес никак не мог его видеть или слышать за несколькими домами.  Лай переходил в визг, пес захлебывался от радости, скулил, визжал, лаял и пел одновременно. Вот дед переходил мостик, шел по нашей тропинке вдоль забора и открывал калитку. Пес прыгал и хрипел, зарывался мордой под китель деда, потом садился и успокаивался.


Ел дед так много, что я всегда смотрел на него с благоговением и ужасом. Тарелка супа, которую я бы мог использовать как тазик в бане, наполненная до краев, ломоть хлеба, который он намазывал самодельной тушенкой, был, по сути, четвертинкой черного хлеба и таких он съедал несколько. Второе бабушка всегда подавала прямо на сковородке, которую разогревала на газовой плите. Огромная сковорода содержала пяток котлет, несколько ломтей жареной свинины и небольшой холм  картошки.  Во время еды дед на разговаривал, бабушка сидела напротив и смотрела на него. Каждый раз, когда я смотрел, как дед ужинает, у меня разыгрывался ужасный аппетит, не смотря на поздний ужин и чай с вареньем. Я переводил умоляющий взгляд на бабушку, а она, зная меня, доставала блюдце, и очищала пару картошин «в мундире», наливала ароматного подсолнечного масла и насыпала немного соли. Я съедал все это и еще бутерброд как у деда, из черного хлеба с тушенкой, только где поменьше белого, неприятного жира, а побольше мяса. И еще чая, совсем чуть-чуть.


«Толя», - говорила бабушка, когда тот закончил с ужином и сидел, расслабившись с чашкой чая, развернувшись от окна, вытянув вдоль печки ноги, - «а Антон белый нашел в огороде». «Да», отвечал дед, «мне ребята из Померанья говорили вчера, что белые пошли. А чего Антон то не спит, уж почти десять?». «Так тебя ждал, ты же знаешь, что он без тебя не ляжет, тем более не виделись чуть не полгода». Я лег спать и уже начинал засыпать, когда дед подошел к моей кровати и сказал: «Антош, завтра в полпятого встаем, за грибами пойдем». Как заснуть после этого? И в туалет хочется, и все чесаться стало и все время так и представляешь, что мы идем по лесу, а там и белые и красные и подберезовики и маслята и всякие другие грибы, так, что и не донести все.


«Антон, вставай!» шепотом сказала бабушка, а то дед уйдет! «Как уйдет, мы же завтра за грибами собирались?» «Так уже утро, дед тебя три раза будил, а ты все не встаешь». Я вскакиваю, темно за окном, даже собаки не лают, братья сопят на кроватях, бабушка в ночной рубашке, в туалете так холодно босиком, что приходится переступать с ноги на ногу, а это очень плохо влияет на точность, отчего весь унитаз становится мокрым. Наспех растираю следы преступления туалетной бумагой, для видимости…  Дед уже на крыльце, отвязывает собаку, что бы взять с собой. Я быстро одеваюсь, пытаюсь надеть резиновые сапоги на босу ногу, что замечает бабушка и страшно шипит про забытые носки, сует мне в рот бутерброд с колбасой, не успеваю выскочить на улицу, как колбаса вываливается у меня изо рта и собака ловко подхватывает ее.


Все, дед взял свой короб, сунул в него мою корзинку, ножики, бутерброды и…бегом. Дедушка всегда ходил очень быстро, я с трудом догонял его. Но этим утром была особая причина для спешки:  рассвет чуть осветил туман над полем, и в тумане быстро плыла фигура одинокого грибника. «Ешь твою клешь, проспали, этот черт все белые заберет, говорил нужно скорее!» Я очень удивился – лес такой огромный, у него был только один край, тот, что выходил на большое колхозное поле, другого края не было, так как же можно собрать все грибы? Но, мы побежали, пытаясь догнать черную фигуру с палкой, быстро исчезающую на фоне черного леса. Носки сползли и расположились где-то между пальцами  и носками сапог, пятки стали замерзать, ноги путались в больших сапогах. Едва мы дошли, скользя по лужам, до деревенской помойки, где жаркими днями можно было поймать ящериц, а иногда, если повезет, увидеть гадюку, и прогремели по каким то листам ржавого железа, так, что залаяли собаки в соседних домах, а им ответили собаки отдаленных домов, я попросил дедушку остановиться, что бы поправить носки.  Он махнул рукой, - «Ванька-то все равно нас обгонит, пойдем в одну боровинку,  может, повезет».


Мы пошли чуть тише. Прошли мимо молодых сосновых посадок, где мы с братьями собирали маслят. Вот – первый поворот, однажды мы там, к своему ужасу, увидели повешенную кошку. Было очень страшно. В августе между первым и вторым поворотом, недалеко от дороги, можно набрать несколько корзин черных груздей и волнушек. Второй поворот. Тропинка исчезает в тумане, - она пересекает несколько ручьев, через них перекинуты узкие мостики. Днем, в солнечную погоду тут греются ящерицы, а вдоль ручья растет много земляники. Вот тут справа мы однажды нашли целую кучу  подосиновиков.


Мы стремимся дальше, почти рассвело, густой туман осел на траве и кустах малины и, что очень неприятно, на моих штанах и рукавах свитера. Редкие комары пытаются нас догнать, но мы быстрее. Кукушка кукует, ей отвечает другая, чуть тише. Вдоль тропы растут сыроежки, но мы их не собираем, мы серьезные грибники, не дачники. Но я все равно смотрю по сторонам и из-за этого часто спотыкаюсь,  дед каждый раз успевает меня подхватить. «Де, мы скоро дойдем?» «Антош, так мы только в лес зашли, давай, не отставай, да не смотри ты по сторонам, на тропу гляди, ноги собьешь».   Просека, темный еловый лес, березняк, болото, снова ельник, ручей с красно-желтой водой, маленькое поле с большим стогом сена и деревянной оградкой, впереди показались густые заросли ольхи.  «Пришли, давай вот тут зайдем!» «Де, ты ж про боровинку говорил, а тут ольха и крапива?» Мы перелезли через несколько упавших стволов ольхи, мои руки покрылись пузырьками от прикосновений крапивы, я чесался и не смотрел вокруг. «Ну, вот»,- сказал дедушка, «они нас ждали!»


Я перестал чесаться и поднял голову, - туман рассеялся, вокруг нас стоял светлый сосновый лес, между огромными соснами стояли маленькие сосенки и можжевельники,  землю скрывал глубокий мох, он искрился росой в лучах солнца, каждая семечка кукушкиного льна была поглощена росинкой, по мокрой коре сосен стекала янтарная смола, пестрый дятел стучал по мертвой ветке сосны, дед стоял и улыбался.


Я внимательно посмотрел на мох передо мной и мои глаза округлились: «Де, это что, - белые?». Словно большие коричневые сковородки на изумрудных холмиках мха лежали огромные шляпки белых грибов. Я стал бегать от одного белого к другому, пытаясь сосчитать их и ни в коем случае не пропустить ни одного. Я гладил шляпки, они были бархатисто-влажными, по некоторым ползли слизни, но все они были крепкими, ровными и очень большими. Наконец я успокоился и сел на мох около пары грибов, обхватил ножку белого пальцами и стал скользить по ней вниз, в мох, к самому корню. Моя маленькая рука ушла в мох глубже, чем по локоть и там, в глубине мха, где ножка слегка утолщалась, я начал раскачивать гриб, потому что просто так его было не оторвать от земли. «Да ты гриб-то не сломай», - дед ловко выкорчевывал грибы один за другим, складывая около своего короба, пока я боролся со своим великаном. Наконец я извлек гриб изо мха и подошел к деду. У ног деда лежала гора грибов, я показал ему тот, что нашел: «Антон, а твой-то, поди, самый большой, вот ты молодец, справился!».   «Да, де, так там вон еще сколько, за можжевельником, а еще вон моховики!» Мы ходили по этому волшебному, не очень большому бору, даже дед удивлялся, что белые такие большие и совсем мало червивых, всего пара штук, а остальные такие крепкие, длинноногие, у каждого нога сантиметров по тридцать, не меньше.


Наконец мы собрали все грибы, внимательно изучив каждый холмик, заглянув под нижние ветки каждого можжевельника и сосны, ощупав все подозрительные выпуклости мха, в которых иногда скрывались еще молодые экземпляры. Дед аккуратно уложил большие грибы в свой короб, мне достались белые грибы поменьше, немного моховиков и несколько черноголовиков, - болотных подберезовиков, их шляпки были почти черными, с синими и зелеными пятнами, в тех местах, где на шляпке лежал листик или лесой мусор. Мы сели поесть, очень довольные своим уловом, тем более, что для бутербродов места в коробе и моей корзине больше не было.


Мы разговаривали с дедом о всякой всячине, но в основном дед рассказывал про лес: про то, что самым страшным случаем, за всю его жизнь, было то, как он случайно наступил на гнездо шершней: бежал чуть не до самого дома, боясь остановиться и посмотреть назад, при этом потерял целую корзину малины, которую набрал за несколько часов, шершни ему долго снились, все летали во сне над головой и лязгали челюстями. Еще он рассказывал, как много раз видел лосей с лосятами, как встретил медведя осенью на болоте, когда ходил за клюквой, но медведь не видел его, медведи плохо видят, как весной видел глухарей, летом журавлей, а зимой слышал волков, но давно, в детстве. Мне очень нравились его рассказы, особенно под бутерброды со сладким холодным чаем. В другое время дед все время был занят и редко разговаривал со мной, а здесь мы были одни, колонны сосен уходили в небо, воздух был наполнен запахом сосновой хвои и ягод можжевельника, запахом мха, сырости, это было наше время, то время, в которое  я всегда стремился попасть, но для этого было нужно слишком много: дед, огромные белые грибы, сладкий чай с бабушкиными бутербродами и волшебный сосновый бор, в котором я больше никогда не был.


Мы пошли домой и единственное, что заставляло меня не упасть от усталости, было ожидание момента встречи с бабушкой и родителями, которые увидят, сколько мы набрали грибов. Как только я представлял эту картину, шаг мой становился бодрее, но стоило мне отвлечься, как корзина наливалась свинцом, и я отдавал ее деду. Потом я снова вспоминал о грядущем триумфе, забирал корзину у дедушки и шел, выпятив грудь и шепча, будто мы уже пришли: «… и там их столько было, что мы просто обалдели, и все чистые такие, я сам много нашел, ну, и дедушка, конечно, нашел, и там такой дятел был, с красными точками, и гриб тяжело так отрывался, я прямо устал его выковыривать, а на обратном пути я много нес корзину, а вот этот я нашел и эти моховики мои, а сыроежек много было по пути, но нам они не нужны  были, а тот дядя, который от нас убежал, он, наверное, ничего не набрал, там вообще срезанных грибов не было и…» «Антош, ты чего там бормочешь, совсем устал?»


Вот показались дома деревни, залаяли собаки. Я окончательно отобрал корзину у деда и припустил быстрее, что бы первым зайти в дом. Дед знал мой прием и не торопился.  Я влетел в дом с криком: «Смотрите, смотрите, сколько мы белых нашли». Но никто не откликался. Я пробежал по дому, забыв про сапоги и не замечая куски черной грязи, что оставалась за мной. Дома было пусто. Я выбежал на веранду и через окно увидел, что бабушка с мамой сидят на скамейке у куста большой черноплодной  рябины. Из-за угла дома к ним выходит дедушка. «Де, так не честно!» со слезами закричал я и выбежал на улицу. Но, еще не добежав до скамейки, уже забыл обиду и начал рассказывать на бегу, про наш чудесный поход. Все улыбались и качали головами, дед молча сидел и смотрел на огород.

Чистила грибы бабушка одна, она не доверяла нам.  Мы с дедом следили за тем,  что бы она не выбросила слишком много, дедушка даже ругался с ней: «Сань, да нет тут никаких червей, да зачем мы тащили все это, ну, да выбрасывай все уж тогда». Но, бабушка была непреклонна, и через час нас уже звали за стол: то, что нельзя было сушить, а суп из сушеных белых грибов – это лучшее, что можно сделать из грибов вообще, попадало на сковородку.


Бабушка отваривала свежую картошку, только что выкопанную в огороде, жарила на сливочном масле белые грибы, резала зеленый лук, посыпала им картошку взрослым, а мне нет, я не любил тогда лук. Грибы были сладкими и очень ароматными. Я еще ел, но еда в тарелке расплывалась, между картошинами росли настоящие грибы, стоял лес и медленно шли лоси с лосятами, они удалялись, а на их место выходил медведь, он ел малину прямо из корзины, я стоял рядом, но медведь  меня не видел, ведь медведи вообще плохо видят. А потом я полетел, рука задела стену кухни, одежда стала сползать с меня и холодная подушка коснулась одной щеки, а мамины губы другой. От губ вкусно пахло грибами, а от подушки – сном. Я повернулся к стене, сунул руку под подушку и снова оказался в волшебном бору, там, где я окажусь, когда усну навсегда…