Чидл-мидл отрывок 3

Чидл-мидл (отрывок 3)



В мире моего детства своё место занимали соседи. Слева от нас жили мудрые старики Забар, баба Рива и дед Йося.. В их квартире царил тихий полумрак, все вещи имели свои места, интеллигентно поблескивало пианино. С языка их не сходили любимые  Вовочка и Раечка - сын и невестка. Старики умели  спокойно и колко стыдить меня. В их присутствии я смирела и тосковала. Соседи справа - Черняховские. Строгая тетя Аня   - медсестра , ежедневно бескорыстно ставила деду укол инсулина. Мои старики не могли ею нахвалиться. Я же была влюблена в ее детей - Герку и Шуру. Шура была старше меня лет на двенадцать, но имела лёгкий приветливый нрав и нравилась мне невероятно. (Впрочем, кому она только не нравилась?)  Герка - безалаберный, но добрый парнишка. Рассказывали, что когда меня принесли из роддома, восторженные родственники не на долго отвлеклись от драгоценного свёртка, и маленький Гера взял его на руки, чем привел моих родных в ужас, запомнившийся на долгие годы.
Всех этих Кизеров, Забаров, Черняховских, Френкелей, Ланисов объединяло одно важное обстоятельство, оно же было разлито эфиром нежности и участия по всему городу, это обстоятельство - принадлежность одному народу. Ни презрения, ни ненависти   к инородцам не было совершенно, «лишь бы человек был хороший», но национальный аспект неизменно присутствовал во всех семьях нашего города. Это был своеобразный биробиджанский кайф, возможно, местечковый кайф: хроменькой Шурочкой любовались уже за то, что она была чудной аидише-мэйдэлэ, тетю Аню уважали за то, что при всех своих неоспоримых достоинствах она была трепетной аидише-мамой. Биробиджанским евреям хотелось видеть вокруг блаженствующих, здоровых соплеменников. В еврейских семьях непременно интересовались, еврейка ли учительница, врач, начальник, или девочка, пришедшая в гости к сыну. Конечно же и мой дед желал своим сыновьям еврейских жен и был в отчаянии, когда очередной его мальчик брал в жены «гойку». Все три сына женились по любви на не еврейках. (Впоследствии, двое из них, намаявшись, развелись, и женились вторично, уже на еврейских девушках). Вероятно, дед таким образом исподволь противился ассимиляции.
После войны он вернулся с фронта на пепелище, оправленное рассказами очевидцев о том, как были удушены, раздавлены и расстреляны фашистами все его близкие. Как была растерзана и похоронена заживо с сынишкой Мишей его красавица жена. С этой раной дед жил всю оставшуюся жизнь.
Бабушка жила со своей болью. Она осталась юной вдовой с сыном Додиком, потеряв мужа в первый же год войны. Говорят, что он, Исаак Ройтман, был отчаянным героем.
Впрочем, все евреи, оказавшиеся волею судеб в этом заболоченном, забытом Богом месте, имели свои истории, свои трагедии и мечтали о теплом доме, который строили  как могли. Тяжкий, болящий багаж памяти был накрепко сдавлен и запрятан под слоями горьких шуток, тайных слез и громкой бравады строителей коммунизма. Им было предписано раствориться в кипучем «интернациональном котле». Лишь это спасало их от смерти. Так избранный Богом народ спрятался от своего Бога и был весьма этим доволен. Но куда спрячешься от себя?  И евреи невольно любовались своими шустрыми отпрысками, да хватались, как за соломинку, за смертельно раненый идиш. Я слышала о первой синагоге переселенцев, впоследствии почему-то сгоревшей. В пору моего детства в городе существовала тихонькая, незаметная  синагога, а также кочевала по полкам шкафа узбекская тюбетейка - конспиративная ермолка. Подобную тюбетейку-ермолку я видела у Забаров, Черняховских и в семьях евреек-подружек.
Не знаю, как уживались в душе деда идеалы строителей коммунизма с верой праотцов, но он был и могуч, и беззащитен одновременно. Он таил и давил  в себе гремучую смесь кровоточащей еврейской боли, готовой разорвать его сердце. Подобных деду весельчаков со слезами на глазах в Биробиджане было немало.
Едва не погибшая от голода, пережившая Холокост Нина Григорьевна, моя первая учительница, не могла видеть оставленные нами на столах куски булок. «Риммочка, Леночка, Сашенька, - тихо обращалась она к каждому, - доешь, пожалуйста». Последнего, оставшегося за столом, просила собрать корки и отдать птицам. Непременно нагибалась, подбирая валявшийся на полу хлеб, чтобы положить его на стол. От голода бежала с Украины на Дальний Восток и бабушкина семья. Голодная смерть унесла из семьи Эфтерман девять младенцев, едва не прихватив с собой последнего мальчика -Хильчика. Маленькая расторопная Рахиль, моя бабушка , батрачила и получала за работу жмых подсолнечника им - то кормила  братишку, и спасла. На Дальний Восток добрались живыми всего трое детей.
Я любила слушать бабушкины истории. В отличии от страдающего молча деда, она  рассказывала мне «семейные предания». Я была хорошим слушателем и узнала множество историй о каждом из бабушкиных детей.  О том, каким несчастным и замученным родился Лёвочка, каким сентиментальным хулиганом  рос Додик, и забавным хвастунишкой был Петя. Так однажды совсем маленький Петя, негодуя на не купивших ему желанную игрушку родителей, стал прямо в магазине громко выкрикивать отборный мат. Ошеломленные родители, никогда не употреблявшие таких выражений, поинтересовались у  любимого младшенького, где он приобрел столь обширный запас слов. На что малыш гордо ответил: «А Толька Шацкий вшигда та-а-к говори-и-ит!»
Бабушкины рассказы так и остались со мной,  я до сих пор чувствую себя живым семейным архивом. 
Мое детство закончилось внезапно в одиннадцать лет. От третьего инфаркта умер дед. Бабушка рыдала горько и безутешно.  Когда выносили  усыпанный цветами гроб, она так кинулась на бездыханное тело, будто хотела похоронить себя вместе с ним. «Абрашек! Абрашек!»  - погибающей птицей  взвывала она. Этот крик  я помню до сих пор. Никогда более я не видела так убивавшейся по мужу вдовы. После похорон бабушка рыдала и днём, и ночью, словно  вместе с мужем похоронила свое желание жить, всю свою весёлую силу. Она не могла существовать без деда. От постоянных слез на обоих глазах развилась катаракта и глаукома, бабушка ослепла. Она так и не вышла из депрессии , а однажды полностью потеряла память. Лишь месяца через три она вспомнила свое имя, и память постепенно к ней вернулась, но она так и осталась потерянной и беспомощной. Бабушка была добра ко мне до последнего дня своей жизни.
Я и бабушка - это и была моя семья, а детство закончилось в ту минуту, когда перестало биться сердце деда. О нем до сих пор ходят по городу легенды и анекдоты: «Врет, как Кизер» - это поговорка про него. Мой любимый весельчак с тяжелым характером. Но со мной осталось душевное тепло, которым меня щедро одаривали в семье моих родителей Рахили Абрамовны и Аркадия-Абрама Беньяминовича Кизер. Любовь никогда никуда не исчезает, она переходит по наследству. Это самое дорогое неразменное наследство, которое получили от них правнуки.