Учёба в институте

                Учеба  в  Горном  институте

       Всю дорогу до Москвы меня не покидали мысли,  правильно ли я выбрал свой жизненный путь? Смогу ли прожить  на маленькую стипендию? А если получу тройку,  от чего застраховаться нельзя, то меня лишат стипендии вовсе? Такой был порядок в большинстве институтов.  А может быть, стоило поехать работать и повышать образование заочно? Посоветоваться было не с кем, маму не хотел огорчать своими сомнениями. Да и какой мог быть совет, если жребий уже брошен? Я ощутил себя щепкой, плывущей в бурном потоке  реки.
   
      В Москве остановился у тети  Эти. В Текстильном институте  мне подтвердили, что  примут без экзаменов. Общежитие могут предоставить  со второго курса. Стипендия 260 рублей в месяц, если учишься только на четыре и пять. Я понял: этот институт не для меня, на такую стипендию без посторонней помощи не прожить, надо искать что-то другое. В горном, нефтяном, цветных металлов,   энергетическом  институтах - стипендия была побольше.  Для меня это был решающий фактор.

      Поехал выяснять условия приема в энергетический институт. Зайдя в комнату приемной комиссии, обратился к мужчине, сидевшему за столом. Рассказал, где, что кончал, и даже почему не могу поступать в текстильный. Мужчина отнесся ко мне  с пониманием, посмотрел диплом, аттестат и сказал: «Мы вас можем принять без экзаменов только на одну специальность - эксплуатация котельных установок. Нам нужны настойчивые люди. Судя по документам и вашему рассказу, вы человек волевой и сможете у нас учиться. Вопрос общежития мы рассмотрим  позже. Давайте ваши документы».
      И тут обнаружилось, что у меня нет с собой фотокарточек - где-то обронил. Я извинился и сказал, что приду через два дня.  Но пришел через  неделю. Что-то глодало мою душу,  нерешительность в тот период была  основной чертой моего поведения. Придя в институт вторично, знакомого  человека я не застал. Он оказался в отпуске. Обратился к сидевшей за тем же столом даме. Посмотрев мои документы,  она сказала: 
      - Идите в тот институт, куда вас послали учиться.
      Я стал объяснять, что несколько дней назад ...  Дама ответила:
      - Если вы настаиваете  и так уж хотите учиться у нас, то сдавайте экзамены, конкурс покажет.
      И этот институт не для меня! К экзаменам я не готовился. Зайдя на обратном пути в Институт цветных металлов и золота, я получил аналогичный ответ.  Оставался Горный институт.   
   
   В Горном институте имени Сталина  меня встретили доброжелательно, объявили, что принимают без экзаменов, предложили поступить на электромеханический факультет по специальности «Обогащение полезных ископаемых» со стипендией 395 рублей  на первом курсе, с последующим увеличением. Получение тройки на экзаменах не лишало стипендии, пообещали сшить студенческую форму с эполетами. С общежитием сложнее,  этот вопрос решается после формирования курса директором и комсомольской организацией. Сообщили, что на указанную специальность должно быть принято 120 человек,  вместо обычного приема в 30, что связано с большой программой правительства по развитию в стране обогащения полезных ископаемых.

      Опять сомнения. Уж больно хорошо ко мне отнеслись. Меня уговаривают поступить в этот институт. К чему бы это?  Не сказав ни да, ни нет, я вышел из комнаты приемной комиссии. Сидя на скамейке во дворе института, начал рассуждать: «Я совершено не имею представления о  предлагаемой профессии. Без сомнения, она будет тяжелой, но все-таки это работа на поверхности,  не надо спускаться в шахту. Хотя и о шахтерском труде я знаю слишком мало. Но зато стипендия в 395 рублей,  это почти соответствует маминой зарплате! Да ещё форменная одежда с эполетами! Вот удивятся моему виду  приятели и знакомые,  и конечно мама!».
      Через несколько минут я подал заявление и необходимые документы о приме  в Горный институт.

      Тёте  Эте рассказал все события дня, на что она, после некоторого молчания, сказала: «Ну что, Сёма, я рада за тебя, годик поживешь у меня. Будешь мне давать немного денег, и я буду готовить на двоих». С этим я и уехал на месяц в Сызрань, прихватив как можно больше продуктов, порадовать маму и собраться на новое место жительства. 

     В Москву возвратился к первому сентября. Но занятия начались после работы на подмосковных полях, где студенты  убирали картофель.

      Поток студентов нашей специальности был разбит на четыре группы по 30 человек. В основном девочки, много студентов с еврейскими фамилиями, большинство - москвичи. Провинциалы выделялись  своей одеждой, манерой поведения, скромностью, застенчивостью, дисциплинированностью. По этим признакам группируются и друзья. Есть дети, родители которых работают в угольной промышленности на руководящих должностях. Эти - первые нарушители дисциплины, они не боятся, что их выгонят из института.

      Процесс обучения  отличается от школьного и техникумовского.  Основа - сдача курсовых работ и зачетов. Лекции зачастую читаются слишком академично,  без учёта  аудитории.
      Намного проще и доходчивее проводятся  семинары. Привыкать к учебе в институте поначалу трудно. Приходится в учебнике читать не урок, а сразу целый раздел. Сравнивать прочитанное с лекциями, а если таковых нет,  не успел записать? Я мало чего успевал записывать. Тяжело давались математика, химия, зато с удовольствием занимался черчением, начертательной геометрией, сказывалась техникумовская подготовка. Обучение в институте мне напоминало плавание по волнам в штормовую погоду. Хотелось спокойной жизни, хотя бы на время. Настраивал себя на то, что главная задача  достигнута ; я студент,  цель обозначена. Преодолевать трудности любого плана я научился с малых лет. Во всяком случае, мне так казалось.  И конечно, вскоре я убедился в этом.

       Появились  неожиданные трудности. Начали обостряться отношения с тетей Этей. Видимо, не учел ее судьбу и характер. У человека, прожившего долгую жизнь в одиночестве, сложились определенный стереотип  поведения, привычки. Этя в то время работала учетчицей на  фабрике «Приводной ремень». Не ладила  с сослуживцами и с сёстрами, у которых  были свои семьи. Она жила их жизнью, была им предана, её жалели. Но не хотели, чтобы она вмешивалась в их жизнь. Не раз я присутствовал при её ссорах с тетей Маней, которая кричала: «Я не позволю тебе командовать в моей семье,  командуй на своей фабрике!»…

      В этой обстановке рядом с ней появляюсь я. Идеальный случай для поучения и воспитания. Меня было чему учить. У меня не было опыта жизни в семье, но и тетка не имела такого опыта. Поругавшись с сестрами и братом, она на время замыкалась в своей комнате, отдыхая от них и от самой себя. Мне бы надо не противиться ее поучениям, а воспринимать их,  делая при этом свои выводы. Но это я понимаю сейчас. А в то время все сказанное в мой адрес  воспринимал с обидой, возражал  по мелочам.  Это усугубляло  положение.    

     Я стал стараться, как можно меньше бывать дома, постепенно  отказывался от ее услуг. Занимался в институте, по вечерам бродил по улицам, чтобы возвратиться домой попозже и сразу лечь спать. Я думал, что таким образом мне удастся избежать разбирательств, кто прав и кто виноват,  что любила делать тетка.  Она открыто пыталась от меня избавиться.

      Тётя Маня осуждала её поведение, а Злата, к тому времени  переехавшая из города  Золотоноша  в Москву,  человек умный, но не добрый,  поддерживала Этю.

      Я обратился  в дирекцию института с просьбой о предоставлении  места в общежитии, что до этого я делал уже несколько раз. Но мне отказали.  Тогда я, доведенный до отчаяния, написал письмо на имя Молотова, с просьбой помочь в получении общежития. Эту  инициативу осудила тетя Маня. Она говорила: «К евреям очень плохо относятся, и если захотят, то это могут растолковать как недовольство властью. Письмо перешлют в соответствующие органы. В лучшем случае, тебя исключат из института, а могут  и засадить.  Ты ведь знаешь, что делается в стране?»
      В её словах было много правды. Меня охватило чувство страха.  Ответа на мое письмо не последовало, и это  меня даже обрадовало. В те годы обращаться к властям было небезопасно. 

      Общежитие в Дорогомилово, где находился  комплекс зданий студенческих  общежитий,  я все-таки получил  за полтора месяца до летних каникул. Это  помогло  спокойно завершить первый год обучения.

      После  экзаменов предстояло поехать на  ознакомительную практику. Я попал в группу, направляемую на рудообогатительную фабрику Магнитогорского металлургического комбината. Через несколько дней  наступило  разочарование. Я понял, что большую стипендию просто так не платят. Фабрика - это сплошной источник пыли и грязи, неимоверного грохота.  Множество почти вертикальных  металлических  лестниц,  плохая освещенность из-за сильной запыленности и осевшей  пыли. Без резиновых сапог, каски и спецодежды находиться на фабрике невозможно. После каждого её посещения требуется тщательное мытьё в бане. Невольно вспомнил цеха трикотажных фабрик, их чистоту и освещённость, культуру производства. Этот контраст не выходил из головы все лето. 

      Приехав  домой в Сызрань, я не поделился с  мамой, не хотел ее  волновать. Но историю с тетей Этей пришлось рассказать.  Поводом  стало письмо, написанное маме Этей и Златой. Видимо, испытывая определенные угрызения совести, они сообщали  о том, какой  я  плохой. Прочитав письмо, мама сказала: «Я так и знала, что этим кончится». Очевидно, она знала их лучше меня.

      Вернувшись в Москву к началу учебного года, я сразу обратился в деканат с просьбой об общежитии, но снова получил отказ. Тогда я стал ходить по близко расположенным к институту улицам и спрашивать жильцов, кто сдает угол для студента?  На третий день моих хождений, в одном из дворов на Люсиновской улице, мне подсказали одну семью. Позвали бабу Анюту, и та повела меня смотреть жилье. Небольшой одноэтажный дом, коридор приспособлен под общую коммунальную кухню, из нее три двери в квартиры разных жильцов. У бабы Анюты две комнаты, одна продолговатая проходная, вторая квадратная, в ней живет сноха,  Нина  двадцати шести лет, с двумя детьми, двух и четырёх лет. Ее муж,  военнослужащий, умер год назад. Проходная комната разделена на две части буфетом и открытой дверью в смежную комнату. Между буфетом и дверью проход, по верху которого натянута веревка с  занавеской. Таким образом, образовалась как бы комната, где мне предстояло  жить. В моем распоряжении ; диван, стол, стул, лампочка над столом.  За буфетом, в темной части комнаты ; кровать Анюты. Она пожилая женщина, но еще работает  уборщицей на заводе.  За угол я  платил 80 рублей в месяц. 

      Начался второй год обучения. В нашей группе  недосчитались некоторых студентов - ушли,  не выдержав знакомство с будущей специальностью. На одной лекций, читавшейся всему потоку, профессор Трушлевич поинтересовался, как прошла ознакомительная практика, какие впечатления? В ответ,  молчание. Выдержав паузу, он сам  и ответил: «Так бывает почти всегда ; полное разочарование. Но постепенно люди свыкаются, и в конце обучения им кажется, что лучше выбранной  специальности не бывает. Я думаю, что так будет и у вас».

      В институте чувствую себя  увереннее, чем в прошлом году. Пытаюсь приспособиться к преподавателям. Люди они разные. Но осознаю, что среди них есть известные личности не только в нашей стране. Что стоит профессор Воронков, заведовавший кафедрой теоретической механики. Его учебник является основным по этой дисциплине в институтах СССР. Сдавать экзамены Воронкову рядовому студенту-середняку не стоит, ; велик шанс получить двойку.  На экзаменах он ставит только две отметки: 2 или 5.  А потому к нему идут отличники.  После ответа на билет начинался  продолжительный диалог по теме  «Теоретическая механика», где выявлялись истинные знания предмета.

      Кафедрой физики руководил профессор Кашин. В свое время он стажировался в Оксфордском университете, был знаком с самим Резерфордом. Возвращаясь на родину,  он получил от английской академии наук  оборудование для проведения своих экспериментов, которое было установлено в Московском горном институте, где он получил кафедру. В одно время профессор был отправлен в «творческий отпуск» за нежелание признать «дугу Яблочкина» вместо «дуги Вольта». То был период борьбы с космополитизмом. На лестничной площадке центрального входа в здание института  во всю стену висела карикатура. Непокорный Кашин был запряжен в телегу со сбруей на шее, между оглоблями - дуга, символизирующая «дугу Вольта». Так были отмечены заслуги восьмидесятилетнего ученого, академика нескольких иностранных академий.
      Свою обиду профессор вымещал на студентах и преподавателях кафедры. Им был заведен  особый  порядок  при приеме экзаменов. В комнате столы преподавателей стояли по углам, с тем, чтобы просматривалось все пространство, где  находились  экзаменуемые. Студенты, готовясь к ответу, сидели на специально изготовленных высоких табуретках, так что на колени нельзя было ничего положить. Экзаменуемому выдавался лист бумаги со штампом кафедры, карандаш, линейка. Это должно было предотвратить  использование шпаргалок. Листы, на которых писал студент, готовясь к ответу, после экзаменов проверялись Кашиным, и если обнаруживались ошибки, преподавателю делалось замечание. Отсюда понятно, почему 60 процентов двоек по институту на экзаменах давала физика.   

     Если вы подумали, что я так подробно описал обстановку, чтобы оправдать двойку на этом экзамене, то вы ошибаетесь. Я её получил на экзамене, предшествовавшем физике, - по металловедению, как говориться, на ровном месте.  Металловедение я изучал  в техникуме и на экзамене получил пятерку. Техникумовский курс мало, чем отличался от институтского и  был для меня повторением.  Я даже консультировал своих однокурсников по такому каверзному вопросу предмета, как диаграмма «железо-углерод».

      Билет достался  простой, и я без подготовки дал обстоятельный ответ на  его вопросы, полагая, что пятерка у меня в кармане. Но не тут-то было. Преподаватель задал дополнительный вопрос по той самой диаграмме, которую я хорошо знал. Я без труда ответил. И вдруг он мне заявляет, что я ничего не знаю. Взял зачетку и вписал туда  двойку. Я опешил. Спросил:  «За что?!»  и услышал в ответ: «Не мешайте приему экзаменов, выйдите из аудитории». Побежал на кафедру - закрыто. В деканате одна секретарша,  говорить не с кем. Подошел к аудитории, где продолжался экзамен, в надежде, что переговорю с преподавателем.  Меня смутило то обстоятельство, что обычно преподаватели в зачетку двоек не ставили, отметку заносили только в ведомость, а этот испытывал некое наслаждение, расписываясь в зачетке. Узнаю, что двойки получили, кроме меня, Гуревич, Голгер, Оксер, Бирбраер. Тогда я понял, что это не оценка знаний, а наглый наезд на студентов-евреев ярым антисемитом.   Было начало 1953 года, и жаловаться по этому поводу не имело смысла. Привлекать к себе внимание было опасно. 

     Следующим экзаменом была физика, за провал которого можно было получить, если не вылет из института, то потерю стипендии, что было равнозначно прекращению учебы. Надо принять все меры, чтобы удержаться в институте.  Готовился по трем учебникам: Кашина, Путилова и Фриш, перечитывая  разделы учебника у каждого из перечисленных авторов, сопоставляя и анализируя. После чего пытался самостоятельно ответить на вопросы билетов, полученных для подготовки студентов. Составлял очень короткие шпаргалки - это или формулы, или суть ответа в нескольких словах. Составление шпаргалок считал крайне важным этапом в подготовке к экзаменам, так как это концентрировало внимание на самом главном. Мне не надо было  читать шпаргалку, достаточно было одного лишь взгляда на неё. Чужими шпаргалками пользоваться не мог. Я так увлекся, что занятия  физикой по 16 часов в день были не  утомительны.

     На экзамене  билет достался легкий,  шпаргалки не потребовались. Кашин ходит межу столами и высматривает, кто шпаргалит. Отвечаю уверенно, с пониманием дела. Преподаватель это отмечает, смотрит ведомость текущей успеваемости, а там две четверки и тройка.  «Что-то вы не очень активны были в течение года, а потому я должен вам задать несколько вопросов».  И он задал мне два вопроса, на которые я  ответил хорошо и уверенно. Пустил в ход небольшую хитрость, отвечал не только на поставленный вопрос, но и рассказывал то, что хорошо знал. «Вроде  ваши ответы тянут на пять», - сказал он.;  «Но я вам задам еще один вопрос».  И он спросил меня о трех постулатах Бора. Это был мой любимый раздел в физике.  Я начал рассказ о строении атома по  Резерфорду,  об основах квантовой теории Планка, и закончил работами Бора. «Без всякого сомнения, я ставлю вам пять», ; произнес преподаватель.  Поставив отметку в ведомость, он взял зачетку, чтобы и там сделать запись. Увидев  двойку по металловедению, он глубоко вздохнул.  Кто знает, как бы протекал экзамен по физике,  если бы преподаватель увидел двойку в начале экзамена? 

      Для меня это была большая победа. В подобных случаях меня посещало чувство глубокого удовлетворения от приобретаемых знаний, не важно, чего это касалось, - радость и страшное желание продолжить начатую работу. Успех придает силы для нового успеха. Через  день я легко  пересдал  металловедение.

      Руководителем кафедры обогащения полезных ископаемых  (моя профессия) был профессор Илья Моисеевич Верховский. Несомненно, талантливый человек, но мастерства преподавателя у него не было. У него, выходца из еврейской семьи  была возможность в развиваться в двух направлениях: стать профессиональным музыкантом, (он превосходно играл на скрипке), или  инженером.  Выбрал последнее. Окончил техническое училище в Швейцарии. Затем работал в одном из горных институтов  Ленинграда. Написал уникальный труд «Проектирование обогатительных фабрик», на базе которого защитил докторскую диссертацию. Книга широко использовалась при проектировании обогатительных фабрик,  а также как учебное пособие в ВУЗах.  Был он необщительным, скромным человеком, проживший жизнь  холостяком. Лекции читал неинтересно,  скучно. Слабость характера использовали некоторые его аспиранты, время от времени пытавшиеся столкнуть его с  должности руководителя кафедры. 
      На экзаменах он часто дремал, закрыв глаза. А открыв, задавал вопросы. Если экзаменуемый не мог ответить, он разрешал почитать конспект.  Экзамены длились с утра до поздней ночи. В аудиторию, где проводились  экзамены, одновременно  входило человек десять. Это делалось специально, с тем, чтобы  все присутствующие студенты могли прослушать большую часть прочитанного курса  за полугодие. Иногда он выходил  в коридор к толпившимся студентам и говорил:  «После 12 ночи я экзамены принимать не буду, приходите на следующий день». Это смешило студентов. Были  студенты, которым  приходилось ехать к Верховскому на дачу,  где он  спрашивал по всему курсу, с перерывом на чаепитие.   Такое  испытание продолжалось целый день.

      Курс «Гидравлика» читал профессор Туркин. Небольшого роста, излишне упитанный, с пухлыми руками и добрым выражением лица. Читал  лекции большей частью, стоя спиной к аудитории, так как постоянно писал мелом на доске дифференциалы, выводя нужные формулы.  Доски не хватало, тогда он стирал рукой написанное,  и на доске появлялись новые цепочки математических выражений. На  пояснение физического смысла той или иной формулы оставалось крайне мало времени. Записывать лекции было мучительно тяжело, а потому студенты или бездельничали, или вовсе не ходили на лекции. Вначале  я пытался записывать лекции, но вскоре сбился,  и писать прекратил.  На лекции ходил,  но занимался другими делами. Иногда студентам так надоедал ход лекций, что они их срывали. Излюбленным вариантом был вопрос касательно дочерей Туркина. Дело в том, что две его дочки были  известными пианистками, выступавшими  дуэтом.
      Было это так: наиболее наглый студент вставал и просил разрешение задать вопрос. Туркин разрешал, и тогда студент спрашивал:  «Имеете ли вы отношение к известным сестрам, пианисткам Туркиным?»  На этом лекция по гидравлике заканчивалась, и начинался рассказ о дочках, которых он очень любил и рассказывал о них  увлечено. На экзаменах можно было открыто пользоваться  учебниками и конспектами.

      Лекции по флотации  (это один из  методов выделения тонкозернистых частиц угля, рудных и нерудных  минералов) читал профессор Вилли Иванович Классен. На этом поприще он был значимой фигурой, которую знали во всем мире, считались с его мнением. Классен был приятным в общении человеком. Красивые черты лица, черные,  немного вьющиеся волосы, аккуратно подстрижен, гладко выбрит,  правильная русская  речь, тщательно отутюженный костюм, белая накрахмаленная сорочка - всё это привлекало к нему окружающих, особенно женщин. Был у Классена физический недостаток: он хромал на одну ногу, но  несмотря на это, много занимался спортом: катался на лыжах, посещал плавательный бассейн.  Но особо любил теннис и был постоянным посетителем кортов. Лекции читал доходчиво, свободно и системно. Теория плавно переходила в практическое использование на производстве. Записывать лекции не было нужды, книги, написанные Классеном, давали возможность достаточно хорошо изучить предмет.       

      Раздел органической химии, изучающий соединения, содержащие углерод, читал профессор Лосев, крупный ученый, работавший в области создания жидкого топлива для космических кораблей. К преподавательской работе относился  небрежно. В его лекциях не было системы, он излагал материал, как бы беседуя с друзьями на рыбалке. Записать какой-либо конспект было  невозможно. Зачастую пытался вести диалог с аудиторией. К примеру: «Вы знаете,  что  употреблять в пищу маргарин,- это равнозначно тому,  что питаться свечкой?». В начале нам это нравилось. Но вскоре многие стали понимать, что, в конце  концов, придется излагать свои знания на зачетах не Лосеву, а другим преподавателям, и тогда возможны массовые провалы. В результате группа студентов обратилась на кафедру химии с просьбой побудить лектора готовиться к лекциям и строго придерживаться утвержденной программы курса. После трех посещений лекций специально созданной комиссией положение изменилось.

      Вспоминая вторую половину 1952 и начало 1953 годов, невозможно не обратить внимание на политические репрессии в стране. Трудности послевоенного экономического развития, бытовые лишениях населения требовали разработки путей выхода из создавшегося положения. Однако внимание сталинского руководства направлялось  не столько на выработку эффективных мер по подъему экономики, сколько на поиски конкретных  «виновников» ее неудовлетворительного развития. Без конца фабриковались дела «врагов народа». В череде этих бесконечных «дел» чаще всего встречались лица с еврейскими фамилиями. В 1948 году были  уничтожены виднейшие представители еврейского народа  России, цвета нации - артистов, писателей, поэтов, политических и общественных деятелей. В 1949 году был разогнан Еврейский антифашистский комитет, а в 1952 году все его члены были  расстреляны. А ведь благодаря этим людям еврейской общественности Америки в годы войны была осуществлена колоссальная помощь Советскому Союзу продовольствием, медикаментами, одеждой, техникой.    

      Уничтожили руководителей и организаторов Совинформбюро - рупора страны в годы войны. Сталин мстил евреям  за то, что вновь созданное еврейское государство Израиль не пошло  по пути создания тоталитарного социалистического государства, по модели Советского Союза, как  некоторые страны Восточной Европы. Евреи, от академика до уборщицы, понимали  значимость  создания государства Израиль. Возвращалось то, что было утеряно две тысячи лет назад. Возрождалась надежда на возможную защиту еврея после трагических событий Холокоста. Можно было понять  еврейский  народ, который, в силу исторических обстоятельств, на протяжении тысячелетий, не единожды переживший трагедию  преследований,  рабства,  осквернения  национальных и религиозных святынь, попыток  физического уничтожения, воспринял возникновение государства Израиль как  явившегося  «мессию».

      Это был период активного насаждения государственного антисемитизма,  который стал широко распространяться и в быту. Готовилась почва для массового переселения евреев в болота Дальнего Востока. Опыт  этих акций у Советского государства был богатый: народности Кавказа, татары Крыма, немцы Поволжья. На очереди были евреи. Новым этапом в этой акции стало сфабрикованное так называемое «дело врачей». Группа крупных специалистов-медиков, в основном евреи, лечившие видных государственных деятелей, обвинялась в неправильном лечении, отравлении и шпионской деятельности. Об этом писали все газеты, говорило радио, шло формирование образа еврея - «врага, шпиона, вредителя». На заводах, фабриках, шахтах, в больницах, учреждениях и учебных заведениях  проводились митинги и собрания, одобрявшие политику партии и правительства и осуждавшие  «врагов народа».

      Приведу отрывок из сообщения ТАСС: «...Советский народ с гневом и возмущением клеймит преступную банду убийц и их иностранных хозяев. Презренных наймитов, продавшихся за доллары и стерлинги, он раздавит, как омерзительную банду...». Общество активно втягивалось в антисемитизм. Это проявлялось по-разному. Кто-то выступал открыто, унижая и оскорбляя достоинство еврея, другие пытались от них отмежеваться, - руководители предприятий и учреждений старались освободить свои коллективы от евреев.  Были и иные оценки происходящего, но о них никто вслух  не  высказывался  боялись.

      В это время со мной произошел такой случай.  Я познакомился со студентом Московского государственного университета. Его звали Платоном, он был старше меня, отслужил в армии, до университета жил  в небольшом городке Пермской области.  Однажды он дал мне билет на концерт, который должен был состояться в новом высотном здании, ; хотелось увидеть изнутри  это  сооружение. 
      Придя на концерт, я сдал на вешалку верхнюю одежду  и галоши. А по окончании концерта должен был взять все обратно. Но галоши мне не вернули, сказав, что их не было. Мне предложили, притти на следующий день, может быть,  после  раздачи всей одежды, найдется моя пропажа. Однако на следующий день со мной вообще разговаривать не захотели. Я попросил позвать старшего. Вышла женщина и осмотрев меня,  высказалась: «А этот откуда здесь взялся?  Их ведь теперь в университет  не принимают. Везде пролезают  эти  наглые евреи,  давно пора с ними разобраться.  Иди отсюда, не было у тебя никаких галош! Привыкли всех обвинять, а сами первые воры. Вон сколько их разоблачают».  Жаловаться было бесполезно.

      В то же время я, будучи студентом  института, почти не ощущал притеснений и унижений как еврей, если не считать экзамена по металловедению да отказа в предоставлении общежития. Такие подозрения у меня были. Это я объяснял многочисленностью  студентов  и преподавателей еврейской национальности. Евреями были: Еланчик - декан электромеханического факультета. Верховский ; заведующий  кафедрой обогащения полезных ископаемых,  Меньковский - заведующий кафедрой химии,  Шахмейстер - возглавлял кафедру начертательной геометрии. Немало было и рядовых преподавателей. К родственникам  я иногда ездил в гости, когда было особенно тяжело на душе.  Мне советовали  меньше бывать в общественных местах и вообще на улице.

      Живя у Анны Спиридоновы в уголке за занавеской, у меня были  все  условия для учения. Тихо, спокойно, лежи себе на диване и читай книжки, никаких претензий  к хозяевам не было.  Однако вскоре я заметил  некоторое повышенное ко мне внимание со стороны снохи Нины. В её комнате стоял телевизор КВН, и я иногда заходил посмотреть спортивные передачи. Ее поведение было явно направлено на то, чтобы привлечь мое внимание.  Она подсаживалась ко мне очень близко,  невзначай задевала меня. В глазах ее блестели искорки, которые  давали мне повод задуматься: к чему бы это?   Я  хорошо понимал, что женщина с двумя детьми, старше меня почти на пять  лет, не может  стать  предметом  моего увлечения. Я  был скромным  человеком и  сопротивлялся искушению. Однако долго сопротивляться не смог. Был мне в то время 21 год. 

      Однажды рано утром меня кто-то разбудил. Я открыл глаза. Наклонившись, надо мной стояла Нина, она хитро улыбалась, и  было видно, что сильно волнуется. Я прекрасно её понимал, но сделал вид, что  мне неясны ее действия,  и  спросил: «Нина, что случилось? Я опаздываю на занятия?». После небольшой паузы она прижалась ко мне грудью и крепко поцеловала  в губы. Я одурел от охвативших меня чувств. Наши сердца бились так сильно, что казалось, они  вот-вот выскочат из тела. Ну а дальше произошло то, что и должно было произойти между молодыми людьми, лежавшими полуобнаженными,  прижавшись друг к другу.

      Наши чувства  крепли  изо дня в день. Вскоре мы только и думали о нашей близости. С каждым днем  влюбленность  росла, и вскоре мы не могли  обойтись друг без друга.  Я сломя голову бежал из института домой, а она ; с работы.  Её родственники устроили  Нину на работу, кассиром в парикмахерскую. Помимо небольшой заработной платы, у неё был и побочный заработок.  Действовал негласный порядок, по которому плата  клиентов за услугу  не всегда фиксировалась через кассу, а шла мастеру. При этом с каждых 10 рублей 1 рубль оставался  кассиру.

      Старшую дочку Нина устроила в детский сад, а младшего сынишку - на  пятидневку в ясли. Она стала больше следить за собой.  Подтянулась, часто делала укладку волос.  На мой вкус покупали ей платья и другую одежду. Правда, кошельки мы не объединили.  Я категорически отказывался от её материальной помощи.  Часто ходил  встречать Нину с работы. Работала она  недалеко от дома,  вблизи  Павелецкого вокзала.  Хотя расстояние до дома было невелико, мы его преодолевали долго: поцелуи, объятия… 

      Анна Спиридоновна стала что-то  подозревать. Мы стали осторожнее и   изобретательнее. Но, как  говориться:  «шила в мешке не утаишь». Однажды Нина сказала, что беременна. Я страшно расстроился, почувствовал себя виноватым. Но она стала  успокаивать и всю вину  взяла на себя, решительно заявив, что сделает аборт. В те времена аборты были запрещены, и потому  это сделает её знакомая, которая все знает и умеет. И это состоялось.  Придя домой, Нина вышла на кухню приготовить еду и упала,  потеряв сознание. «Скорая помощь» увезла ее в больницу. Всё всем стало ясно.  Я был уверен, что на этом наши отношения прекратятся, но  произошло наоборот. Нина настолько  влюбилась, что прошедшие события не повлияли на нашу связь. Она перестала стесняться, часто ставя меня  в неловкое положение.

      Первые числа марта принесли известие о смерти Сталина.  Об этом я услышал утром  в трамвае по пути в институт. Студенты и преподаватели собрались в актовом зале, начался митинг.  Выступали преподаватели, многие на трибуне плакали, клялись быть преданными делу партии и правительства. После митинга мы решили пойти попрощаться с вождем и учителем, гроб с его телом  был установлен в Колонном зале Дома союзов.

      Людская толпа  двигалась по всем основным магистралям. Многие улицы были перекрыты милицией и военными. Сдержать толпу они не могли и тогда стали перекрывать улицы грузовиками и автобусами. Чтобы рассеять толпу, людей направляли на соседние улицы, в обход основных магистралей. Так что мы плутали  часами. Чем ближе к Колонному залу, тем людей становилось всё больше и больше.  Началась страшная давка. Желающие выбраться из потока не могли это сделать,  так как  сзади напирала масса людей, а  спереди улица была перекрыта автомобилями. Над толпой стоял густой слой пара от разгоряченных людских тел. Людей раздавливали. Оказать помощь было невозможно. Тогда милиция, время от времени, убирала одну из машин,  предоставляя возможность части потока пройти в свободную часть улицы. Через 10-15 минут заслон восстанавливали. Таким образом, на улицах возникали как бы «шлюзы», заполненные  людьми.

      Некоторые,  более молодые и ловкие, пытались пройти  дворами,  для  чего  надо  было перелезать через заборы и невысокие  строения. Наиболее отчаянные пытались двигаться по крышам домов, нередко они падали и разбивались.  Милиция и военные через мегафоны призывали быть благоразумными, не давить друг друга, не лезть на крыши. Но толпа была не управляема.   

      Я растерял всех своих приятелей. Попал в сильную давку, и мне чуть  не сломали ногу. Так получилось, что одна нога очутилась на тротуаре, а вторая ; на мостовой. Я почувствовал сильный напор на ногу,  ещё немного, и её сломают, как спичку. Страх охватил меня, и я что было сил дернул её на себя. Ногу я освободил, но ботинок остался на мостовой. Достать его я не мог. Так и стоял на одной ноге, как петух. Если бы я поджал и другую ногу, то всё равно не потерял бы вертикального положения, настолько сильным было давление со всех сторон.

    Через некоторое время меня вынесли в очередной «шлюз». Мартовский день был относительно теплым,  началось  таянье снега. Под ногами была слякоть, и без ботинка у меня промок носок. Проходя в «шлюз», люди ног не поднимали, и это приводило к тому, что  вышаркивались галоши,  ботинки, носки и другие, предметы. Всё это подбирала милиция и забрасывала в грузовики.  Я  залез в один грузовик, который на две трети был заполнен обувью и выбрал ботинок взамен утерянного.


      И тут я принял решение, что движение вперед опасно для жизни, и следует выбираться из этого ада. Помогла милиция, в одном из домов были открыты сквозные двери, что позволяло дворами выйти на свободную улицу. Я плутал так долго, что очутился у метро «Белорусская». Приехал домой. Стал переодеваться. Нижнюю рубашку и носки можно было выжимать.   

      Похороны Сталина повлекли за собой гибель и увечье многих  людей. В то время я искренно сопереживал  смерть Сталина, полагая,  что все беды евреев,- это дело рук его окружения. В некоторые моменты верил в наличие «саботажников».  Приостановка  «дела врачей» и последовавшая за этим информация об их невиновности  высветила суть Сталина, этого человека-изверга.      

      Мои отношения с Ниной продолжались. Мы ходили в кино, в театры, на концерты. За детьми присматривала свекровь. Всё свободное время от учебы было занято ею. Однажды Нина завела разговор о возможной женитьбе, что мы бы неплохо организовали семью, и её близкая подруга того же мнения.  Однако есть одно но, которое её беспокоит…
      Я насторожился.  Дело в том, что её будущего  мужа следовало бы представить отцу, в прошлом военному, живущему во Владимире, а она точно знает,  что он будет категорически против зятя-еврея. Такой откровенной пощечины я не ожидал. Тему национальности мы до этого затрагивали редко. Она воспринимала это со снисходительной улыбкой. Я не стал дискутировать по поводу её высказывания,  но между нами  возникла большая напряженность. Она поняла, что допустила  какую-то ошибку, пыталась сгладить впечатление от сказанного,  подлизывалась.

      Несколько дней я находился под впечатлением случившегося, обдумывал ситуацию. Пришёл к выводу, что я ей не нужен и она мне не нужна,  а наша  любовь - случайность. Однако сразу расстаться с ней я не смог. Вскоре мне дали место в общежитии в Дорогомилово, и я покинул свой угол у Анны Спиридоновны. 

      Без особых приключений завершился второй год обучения. Предстояло посещение военного лагеря. Все  студенты-мужчины проходили подготовку на военной кафедре; готовили из нас офицеров инженерных войск. Возглавлял  кафедру генерал-майор Самодумов. Ведущие преподаватели -  подполковник Вульферт  и два полковника - Шапиро и Шойхет, оба кандидаты наук - участники  Великой Отечественной войны. Вульферт  был моложе своих коллег, высокого роста, спортивного телосложения. Разговаривал  громко, отрывисто, словно отдавал команды. Была у подполковника страсть к коллекционированию. Собирал головные уборы, мундиры и шинели различных армий и родов войск.  О его страсти знали в Военно-историческом музее. И когда известному писателю, ученому и прекрасному рассказчику Ираклию Андроникову потребовалось по фотографии узнать, к какому роду войск принадлежал офицер времен  службы  Михаила Лермонтова на Кавказе, его познакомили с Вульфертом. Впоследствии  Андроников  в одном из своих рассказов  упомянул о встрече с Вульфертом.

      Лагерь, куда мы прибыли, был расположен в Горьковской области. Жить предстояло  в палатках по одиннадцать человек: десять студентов и один сержант - курсант военного училища. Вокруг  плаца - лес. Рядом озеро. Если бы не тяжелая работа - копка траншей, строительство фортификационных укреплений и марш-броски, - можно было бы рассматривать наше пребывание  в лагере как приятный выезд на лоно природы. Больше всего мне нравилась команда после обеда в жаркий день:  «Поднять полы палаток и лечь на  дневной отдых!». Торжественно прошла присяга.      

      В Сызрань я приехал в начале августа,  когда купальный сезон на Волге уже закончился. Знакомых  в городе почти не было.  Делать было нечего. Вспомнил о Нине и написал  ей письмо,  указал свой адрес до востребования. Получил ответ. Нина писала, что с моим отъездом она ощутила  одиночество, очень скучает и ждет не дождется моего приезда,  что очень любит меня, и это чувство затмило её сознание. Я ответил добрым письмом. Поймал себя на мысли, что тоже скучаю. Мы стали обмениваться письмами каждые два дня. 

      Приехав  в  Москву  на несколько дней раньше начала учебного года,  я вновь обратился с просьбой о предоставлении общежития и получил его. Правда, не в Москве, а  в дачном поселке  «Удельная» по Казанской железной дороге. Институт арендовал дачные дома, пригодные для зимнего проживания, на период с сентября по 15 мая. Хозяева обеспечивали тепло, свет, чистоту и смену постельного белья. Большую часть  платил институт. Я попал в небольшую, чистенькую  комнату,  где  стояли  три  кровати  с тумбочками  и стол со стульями. Хозяевами дачи были две сестры и дочка одной из них, окончившая Плехановский институт.  Семья  еврейская.

      Мои соседи по комнате были приятными ребятами, но учились на четвертом курсе и на другом факультете. В Удельное приезжали редко. Один был женихом и  жил у невесты, а второй имел хороших друзей в другом институте  и часто оставался у них в общежитии, там всегда находили свободную койку. Для учебы были нормальные условия, только на дорогу уходило много времени.    

      Встречаться с Ниной я стал  реже, и это не очень её устраивало. Однажды она спросила меня, может ли  приехать ко мне  на дачу с ночевкой. Начали готовить легенду для хозяйки, решили, что я представлю ее моей соседкой по Сызрани. Едет на юг, но не смогла закомпостировать билет и вынуждена переночевать в Москве. Хозяйка сказала, что не возражает, хотя было видно, что она не поверила моей чепухе. Встреча оставила у меня неприятный осадок. После этого мы встречались совсем редко.  Месяца через два,  в одну из встреч, Нина сказала мне:
      - А ты знаешь, мой дорогой, что эта встреча у нас последняя?
      Я  отшутился, но по её лицу понял, что всё сказанное  всерьез.
      - Выхожу замуж. Я познакомилась с милиционером, который  ходит к нам в парикмахерскую, приехал он из деревни и живет в общежитии. Решила взять его к  себе.
      Я  хотел этого расставания, но воспринять его без волнения не смог.  Нина обняла меня, поцеловала и стала утешать,   как  малого ребенка:
      - Ты очень  хороший. Найдешь себе достойную жену, поверь мне. Она будет тебя любить, таких, как ты, любят. Евреи ; хорошие семьянины. Мы расстались. Больше я Нину не видел.

      Впоследствии я задумывался  над тем, что же дала мне связь  с Ниной?  Положительным было то, что я  приобрел опыт общения с женщиной, пережил прекрасные минуты влюбленности. Отрицательным  было то, что  отвлек своё внимание от решения важнейшей задачи в жизни ; создания семьи и приобретение близких по духу друзей. Мы ведь с Ниной никого к себе не подпускали.

      Моя жизнь потекла между двух точек: Москва ; Удельное. В институте меня занимал процесс обучения, а в Удельном было одиноко и скучно. После занятий я не мог  долго оставаться в Москве, спешил на электричку. Я не нашёл ничего общего  с хозяевами, в том числе и с Фаней. так звали дочку хозяйки. Полагаю, что приезд ко мне Нины сыграл  в этом  определенную роль.

      По характеру я - человек  застенчивый, замкнутый, самолюбивый - мамино наследство. Мне не хватало семейного воспитания. Рос в одиночестве,  затравленный, как волчонок, тяжестью жизни, в постоянных заботах о выживании. Да и внешне-то я не очень привлекателен. Я небольшого роста, - 162 сантиметра, хотя фигура пропорциональная, спортивная, с хорошо развитой  мускулатурой,  занимался  многими  видами спорта и был в   первых рядах  сверстников по физическому развитию. Но был очень обидчив и вспыльчив. Одна сокурсница стала обращать на меня внимание, несколько раз пыталась со мной заговорить. Однажды она  попросила у меня  канцелярскую резинку. Я не успел ответить, как она тут же сказала:  «... Или у вас зимой снега не выпросишь?»  Я ей ответил довольно грубовато. Резинку она не взяла.   Знакомство  не состоялось.

      Не умел я и танцевать, что делало не интересным для меня посещение молодежных вечеров. Я был человеком, которого надо было заметить, приблизить и приласкать. Увы! Таковых  в институте не нашлось. Моим сверстницам нравились высокие, говорливые, модно одетые парни.

      По выходным дням я посещал своих родственников, в основном тетю Маню. Жила она с мужем Мишей и сыном Мозей в небольшой мазанке,  купленной после войны. Жилье находилось на  участке земли с названием Покровско-Глебово, между Волоколамским шоссе и трамвайной линией шестого маршрута. Здесь, в ветхих, деревянных домиках жило много еврейских семей: Шифрины, Эскины, Авербахи, Глухманы, Копелевы,  Оксеры, Цепенюки, Котляренко, Кац ... Так что это место можно было без преувеличения  назвать  подмосковным  «еврейским  мини-местечком». Люди  разные, каждый со своей судьбой,  но все они были  выходцами из украинских и белорусских местечек, что их сближало. Теткин дом был местом притяжения жителей этого района. Соседи приходили смотреть телевизор, у многих в ту пору не  было даже этого удивительного ящика, который назывался «КВН». Так что,  люди жили небогато. Но главное не в телевизоре:  люди приходили пообщаться, поделится наболевшим, посоветоваться. У всех  свои проблемы. В доме всегда было шумно,  много смеха.  Разговаривали по-русски, но с  акцентом,  что привносило особый колорит той местности, где они проживали за чертой оседлости. Темы для обсуждения  находились. Еврею всегда нужно сунуть  нос туда, куда этого и не надо бы делать.  Но уж такая национальная черта.   

      В тот период, когда я бывал у тетки, в поле повышенного внимания  оказались две сестры дяди Миши. Зоя, красивая женщина, работавшая маникюршей, до войны  вышедшая замуж за преподавателя вуза, родила девочку. Но вскоре муж умер. Ну, не пропадать же еврейской красавице в одиночестве? И тогда, через сваху, подыскали ей  мужа, Наума ; крепкого мужичка, вдовца, небольшого роста, на 16 лет старше ее, работавшего директором магазина.  Он одел жену как королеву,   запретил ей работать и выходить из дома без его разрешения, оказался страшно ревнивым.

      Вторая Мишина сестра, Полина, значительно уступая Зое в красоте, работала парикмахером. Вышла замуж очень удачно. Ее избранником стал  Давид,  красивый мужчина, на пять лет моложе своей жены, проживший половину своей жизни  в Румынии. Он попал в СССР после присоединения Бессарабии. Образованный, культурный, он   работал на центральном радио литературным работником, готовя передачи на румынском языке и выполняя функцию диктора. 

     За семейным столом обсуждались и мои проблемы. О моём конфликте с тётей Этей знало всё Покровско-Глебово и часть жителей Покровско-Стрешнево. Не оставили без внимания и переезд из города Золотоноши  в Покровско-Глебово моей тётки  Златы с мужем.
      А куда девать проблемы соседей, часто посещавших дом Патышманов. (это  фамилия дяди Миши,  а  тётя  Маня оставила девичью - Гройсман).
      Можно  представить, какой богатый материал для обсуждения  дала судьба мадам Глухман.  Муж её дочки, Ефим Копелев, окончив военное училище, служил в Бресте. Его жена Шура с двумя маленькими детишками за несколько дней до нападения гитлеровской Германии уехала к маме в Москву. Ефим погиб смертью храбрых при защите Бреста. Об этом впоследствии писалось в печати.  В равной степени она могла гордиться  своим внуком Володькой, который начал трудовой путь по путевке комсомола каменщиком и впоследствии стал Героем Социалистического Труда, дважды был избран  депутатом Верховного Совета СССР. Ему присвоено звание  «Почетный гражданин» городов Ташкента и Душанбе за самоотверженный труд по восстановлению этих городов после землетрясений. Продолжает работать и ныне Генеральным директором «Мосгоржилстроя  № 1» ; основного застройщика Москвы.

      У Оксеров,  после «штучек» переходного возраста, сын Валентин стал музыкантом, аккомпаниатором балетной группы артистов Большого театра.

      Мой двоюродный брат Мозя (Мишка) был у подростков заводилой. Они часто собирались у него дома, обсуждая свои дела. Тётя Маня это поощряла,  хорошо принимала, вела с ними беседы, была в курсе их проблем. А они ей доверяли многое, что иногда скрывали  от родителей. Многие из этих ребят были и моими знакомыми. Вместе играли в футбол, ходили на стадион «Динамо», на Химкинское водохранилище. Ребята, выросшие в мини-местечке Покровско-Глебово, получили высшее образование и стали известны  в тех  отраслях, куда их занесла судьба. Люди жили дружно, и только снос ветхого жилья и переселение в разные районы разрушил и эту идиллию. Хотя  связь по телефону продолжалась длительное время.

      Через одну остановку от тети Мани, в Покровско-Стрешнево, жила семья Маркизов, которую я посещал редко. Это была очень интересная семья красивых, шумных людей. Все домашние дела вела тетя Дора, рослая женщина, всегда одетая в красивый халат,  опрятная. Она любила готовить вкусные блюда, поддерживала идеальную чистоту и порядок в доме, где, по сути, жило две семьи, - родители и  дочь с мужем и ребенком.  Когда я собирался ехать в Сызрань на каникулы, Дора организовывала продовольственные посылки для  мамы: сахар, крупу,  печенье... В провинции в то время с продуктами было плохо. Её муж Мойша, с профессорской внешностью, был деловым человеком, работал директором комиссионного магазина в центре Москвы. Он мог поддержать разговор на любую тему, у него было много знакомых.  В те времена каждый хотел иметь «хорошего знакомого» в магазине. В первую очередь это были люди из еврейской среды, которые снабжали его информацией: что, где, когда происходило с евреями, и не только с евреями. Среди них были артисты, художники, писатели, учёные, медики,  военные, деловые люди, у которых были деньги, но «достать» нужную вещь они не могли.  Маркиз был  человеком, который мог дать дельный совет, что модно, что подходит этому человеку, а главное достать любую вещь.  Информацию о том, чем живет Москва, он получал и от своего сына Нюти, который был женат на журналистке и работал заместителем директора цирка на Цветном бульваре  по хозяйственной части. К Мойше приходили люди, чтобы получить совет о том, как прописаться в Москве, как устроиться на работу, стоит ли пойти на  тот или иной спектакль  и даже как поступить с изменяющими женой или мужем?  Сам Маркиз был влюбчив, и были все основания полагать, что он изменял своей красавице-жене. 

      Очень интересна  судьба Давида - мужа  Клары.  Сын шойхета (резника живности), он закончил перед войной полиграфический институт, женился на Кларе, когда семьи жили по соседству в одном доме в Калинине. В начале войны был призван в ряды Красной Армии и отправлен на фронт,  где попал в плен и выдал себя за кавказца. Внешность позволяла  это сделать. Однополчане-грузины не выдали его, снабдив документами убитого товарища. Пленных рассортировали по специальностям. В это время поступил запрос на полиграфистов, и Давида отправили в Германию для работы в  типографии. Хозяин мог догадаться, что он не грузин, и выдать, но он этого не сделал, так как, видимо, дорожил своим работником. 

      Город, в котором работал Давид, был освобожден американцами, и вскоре  пленных  передали советским войскам. Поначалу у него возникли какие-то проблемы, но потом все обошлось, и он после окончания войны вернулся к жене.  Через год родилась дочка Броня. Были у меня  попытки разузнать о событиях  описанного  периода поподробнее, но Давид  не желал это обсуждать.

      Клара умерла от рака, когда Броня была уже взрослой и вышла замуж. Давид женился на вдове, женщине-медике, и вскоре уехал с ней в Израиль. Туда же уехала Броня с семьей.  Моя связь с Маркизами оборвалась. Посещая Востряковское кладбище, я захожу на могилы Маркизов, где захоронены Мойша, Дора, Нютя, Клара и Бронина дочка  Иночка, трагически погибшая в возрасте 19 лет.  Кто-то убирает эту могилу, но выяснить, кто, мне не удалось.

      В 1953 году жизнь Патышманов, ознаменовалась  неожиданной женитьбой Мози. Как-то летом Мозя познакомился со студенткой Беллой. Природа взяла  верх над разумом  и Белла забеременела.  Эту новость сообщил мне брат, когда я приехал к ним в выходной день. Я стал настаивать на том, что обо всем следует рассказать родителям.  На следующий день, за завтраком, Мозя начал двусмысленно, вроде бы в шутку,  намекать, что он уже взрослый и ему следует  жениться. Сначала все смеялись,  юмор постоянно присутствовал в этой семье. Но чем дальше развивалась тема, тем шуток становилось всё, меньше, пока Миша не произнёс: «Маня!  Это всё неспроста, здесь  что-то серьезное».  И тогда Мозя сказал, что Белла беременна, и он на ней женится. Реакция была мгновенной: Маня вышла в другую комнату, схватила веник и стала яростно лупить им сына. Ему пришлось спасаться бегством.  А мы остались обсуждать случившееся.

      Тетя Маня считала виноватой Беллу, так как она почти на четыре года старше Мози. О браке она не хотела даже слышать, сын  слишком молод,  у него нет специальности, осенью его призовут в армию. Но после часового диспута  смягчила  позицию: Белле следует сделать аборт, а женится Мозя после службы в армии, если у обоих не пропадет желание.  Пока что  она  спрятала  паспорт  сына.   

      Через несколько дней  Мозя попросил мать отдать ему паспорт, та всплакнула, выругала сына, но паспорт отдала. Молодые поженились. Мозя переехал жить к жене, а осенью он был призван в армию.
      В мае следующего года родилась дочка, назвали её Ритой. Через три года, когда Мозя вернулся из армии, его встретили и жена, и красивая девочка.  Молодому папаше  надо было решать вопрос приобретения специальности, желательна профессия зубного врача. Его идею поддержал отец.  Обрести эту специальность  можно было, поступив в институт,  но этот путь показался  длинным. А можно овладеть мастерством зубного техника,  обучаясь  у специалиста при поликлинике.  Но для этого надо было иметь слишком хорошие знакомства, специальность дефицитная и денежная - брали в ученики «своих» людей. Выход был найден дядей Мишей.

      Он вспомнил мои рассказы о маминой работе в Сызранском госпитале,  о её хороших  отношениях с заведующей отделением  Клавдией Васильевной Дарвиной, к этому времени приглашенной  возглавить медсанчасть Московского коксогазового завода. С этой женщиной и  встретился  дядя Миша. Представившись близким маминым родственником, и от её имени, он попросил Дарвину устроить Мозю учеником в медсанчасть. Она согласилась.

      Ещё в десятом классе Мозя увлекся поэзией,  стал писать стихи. Тётя Маня их переписывала и читала с пафосом на работе и всем знакомым, грозясь переслать стихи в какой-либо журнал. В армии поэзия увлекла его ещё больше. Возвратясь с военной службы, он  стал заглядываться на всех окружавших его женщин, готов  был каждой поклясться в любви.  Языкастый, находчивый, решительный, с юмором, он  быстро обретал поклонниц. Белла казалась ему неподходящей женой.   Они разошлись.
      Маня заняла сторону невестки, ругала сына за распущенность, но что-либо изменить не могла. С любовью встречала внучку и осталась ей верной,  как и  Белле,  до последних дней своей жизни.

      Бывал я и у других родственников. К двоюродному брату Миле, сыну Пути, ездил значительно реже, после получения им комнаты в коммунальной квартире в новом доме Министерства морского флота, рядом с метро Сокол.
      Интересна история приезда Мили в Москву. В начале войны эвакуировался из Одессы вместе со студентами и преподавателями судостроительного института на пароходе. Немецкая авиация не раз пыталась бомбить корабль. Спасали зенитные пулеметы. По тревоге пассажиры хватали спасательные круги на случай потопления корабля. Но это удавалось сделать лишь  молодым и проворным людям. На всех кругов не хватало. При одном из налетов Миля стоял со спасательным кругом на палубе.  Вдруг к нему  подошёл пожилой человек и сказал:  «Парень, ты молод и силен, наверняка умеешь хорошо плавать. Ты же одессит? Отдай спасательный круг моей дочке». Миля не сразу ответил на предложение. Окинув взором окружавших, он заметил двух женщин внимательно наблюдавших за ним. Одна из них ; совсем юная  красивая   девушка,  другая была видимо, её матерью. Круг был отдан. Корабль продолжал плыть по намеченному курсу, а Миля коротал время в беседах с новыми знакомыми. Оказалось, что незнакомец был работником Одесского пароходства, а его дочь Берта закончила десятый класс, и они направляются в Ташкент, куда эвакуируется и Миля.

      Два года спустя Миля заканчивает учебу, и его посылают работать на Дальний Восток в город Советская гавань. В 1946 году Берта окончила медицинский институт, и она с большой радостью приняла предложение Мили выйти за него замуж. Через друзей Бертиного отца Миле прислали вызов на работу в  московский институт системы Министерства морского флота. Там он и проработал до выхода на пенсию, став начальником крупного отдела.

      Через десять лет  рождается дочка Беллочка.  Вот и Белла оканчивает институт народного хозяйства имени Плеханова, а вот и приглашение на свадьбу с Юрой, выпускником Московского Государственного университета.  В 1991 году он с женой и двумя детьми покидает Россию. Сейчас Юра - преуспевающий бизнесмен в австралийском городе Сиднее. У него своя компьютерная фирма - программное обеспечение в области медицины.  Миля с  женой уезжают к дочке, где им обеспечена  достойная  старость.

      С большим интересом я бывал у Окнеров - у дяди Шули и тёти Лизы. Шулина сестра была женой маминого брата. Они погибли в Одессе во время войны. Там я был желанным гостем, со мной любили  подолгу беседовать. Нас с мамой  жалели, с большим сочувствием относились к нашей судьбе. Оставляли меня ночевать.  Я ценил их внимание, и мне хотелось для них сделать что-нибудь приятное. Однажды я купил для них  билеты в театр  Красной Армии. К походу Шуля и Лиза долго готовились, такие события были у них не частыми. Надели свои лучшие наряды и задолго до начала спектакля  уехали из дома, а меня оставили  за сторожа.  Я с нетерпением ждал их возвращения.  Когда они вернулись, я по их поведению  почувствовал что-то неладное.  А дальше мне стали выговаривать, как я мог старых людей послать на такие мучения, которые они испытали за вечер.  Во-первых, из фойе все пошли в большой зал, а  они в малый, долго поднимаясь по лестнице.  Во-вторых, спектакль для них оказался неинтересен. Вдобавок было так душно, что они еле дождались конца.  Улегшись спать, старики еще долго обсуждали между собой события прошедшего вечера. А я долго не мог заснуть, переживая случившееся.

      К Окнерам я приехал снова только через несколько месяцев. Тётя Лиза  встретила хорошо, она была умной женщиной, но всё же задала вопрос: «Это почему же ты, Сёмка, к нам так долго не приезжал, что-то случилось? Мы уже хотели тебя разыскивать». Я промолчал. Принимая меня в своем доме, Окнеры  чувствовали себя благотворителями.   

      Экзамены за третий курс прошли спокойно.  И я понял,  что быть мне инженером-обогатителем. Летом предстояла производственная практика  на Балхашском  медеплавильном комбинате. Поехали туда поездом, на что ушло несколько дней. Нас шесть человек, все ребята. Ближе ко мне - Гриша Гуревич. Грандиозность предприятия ощутили сразу. Нам показалось, что Магнитка меньше.

      В Балхаше ведущее звено в производстве - обогатительная фабрика. В год размалываются, измельчаются  и обогащаются  миллионы тонн руды.  Специальные дробильные цеха. Фабрика, где производится обогащение руды методом флотации,  представляет собой громадный ангар. Там установлены специальные  мельницы, загружаемые десятками тонн металлических стержней и шаров. При вращении мельниц стоит такой грохот, что услышать соседа не представляется возможным, даже если кричать изо всех сил. Общаются жестами, используются специальные наушники.  Работая несколько лет в таких условиях, можно потерять слух.

      В районе мельниц стоит такая пыль, что в нескольких шагах электрический свет едва пробивается. Уборка пыли производится в конце смены рабочими в респираторах или в марлевых повязках, сложенных в несколько слоев и смоченных водой. В этих зонах рабочие  подходили к механизмам только в  экстренных случаях.

      В помещении, где установлены флотационные машины, шум значительно слабее, но здесь другая беда ; пахнет реагентами, в которые входят известь и  сернистые соединения.

     Нам предлагают занять рабочие места  по обслуживанию мельниц и должность слесаря по ремонту оборудования, связанного с подготовкой реагентов и подачей их на флотомашины. Это самые вредные участки работы. Соглашаемся.  Я попадаю на участок по обслуживанию мельниц, а Гриша ; на подготовку реагентов. К чанам, где растворяют  реагенты, без противогаза подойти невозможно. В противогазе потеет лицо и его, время от времени, надо освобождать от пота. Летняя пора, температура воздуха в тени 35 градусов. Чтобы меньше потеть, в цехах установлены будочки,  можно напиться подсоленной газировкой.

      После девяти дней работы у Гриши появились язвы на лице и руках.  Его от работы  отстранили. Я же прошёл весь срок испытания  «добровольно-каторжным» трудом. Я специально подробно описал условия труда в добровольно  выбранной  профессии,  чтобы показать, за что платили  «повышенную стипендию».

      В Сызрани каникулы прошли на редкость скучно. Мне даже показалось, что в городе стало меньше жителей. Потянуло в Москву. Меня  чаще стала посещать мысль:  «Хоть бы поскорее окончить институт да поехать на работу». Стал пропадать интерес к учёбе.

      В 1954 году мне вновь дали общежитие  на дачном  участке в Удельном, но в другом доме.  Две  смежные  комнаты -  большая проходная  на четыре койки и маленькая ; на две. В маленькой разместились я и парень из нашей группы  Виктор Борзенко - сын главного инженера треста «Карагандауглеобогащение», человека известного в среде угольщиков. Виктор был средним студентом, часто пересдавал зачеты и экзамены. Он  получал неплохую материальную помощь от родителей и имел возможность часто заглядывать в рюмочную. Когда был трезвый, вел себя  скромно, тихо, но когда выпивал, становился невменяемым, просто хулиганил. С Виктором мы  ладили, вместе делали курсовые задания. Где-то он достал проигрыватель и целый чемодан пластинок. В свободное время, зимними вечерами, крутили пластинки до упаду. Наша идиллия кончалась в день получения перевода от родителей. Тогда он уезжал к другу-земляку, учившемуся в Торфяном институте, и мог на дачу не появляться всю неделю. У друга мать работала директором ресторана. Большая часть денег пропивалась, и тогда в течение дня они несколько раз заходили в студенческую столовую, брали стакан чаю, а хлеб ; бесплатный. Я до сих пор не могу понять, почему, при  разных характерах, мы с Виктором ни разу не поссорились. Он, даже в большом подпитии, ни разу не сказал мне  дурного слова.

      Позже,  когда я работал в министерстве, мне не раз приходилось просить местное руководство Караганды быть к Борзенко снисходительным, не увольнять за пьянку. Кончилось тем, что его всё-таки прогнали с работы, а жена с ребенком ушла из дома. Виктор бросил профессию, большую квартиру, полученную еще отцом,  и уехал в Краснодарский край, как он выразился  «начинать жизнь заново».

      Четвертый курс прошёл для меня незаметно, без каких-либо потрясений и памятных событий. Спокойно проходили лекции, сдача экзаменов.  Никакого рвения к учению,  как это было в техникуме, нет и в помине,  словно человека подменили.
      Я взрослел и многое переосмысливал. То, что я видел на практике, не могло вдохновлять. По-прежнему  ходил в гости к родственникам. Весенняя  сессия прошла раньше обычного, так как нам предстояла  практика  на угольных  предприятиях  и вторые военные лагеря. 

      На производственную практику я попал в Кузбасс, на Чертинскую центральную обогатительную фабрику. Предприятие, недавно построенное, было в стадии освоения, многое не ладилось. Приспосабливались по ходу эксплуатации. Это было свойственно для всех вводимых в эксплуатацию фабрик. На фабрике работать было очень тяжело.  Меня оформили слесарем в бригаду по ремонту грохотов.

      Я помогал слесарям и знакомился с технологическими  узлами в работе. К концу смены, грязный, как кочегар, шёл  в баню. Там как везде: беспорядок, минимум удобств. Где снимают грязную спецовку,  пахнет прелым бельем, его не сушат и не пылесосят. Мест не хватает, а потому вся одежда на вешалках плотно сдвинута и не проветривается. В моечном помещении не хватает душей. Отмыть въевшуюся угольную пыль не  удается даже мочалкой и мылом.        Фабрика расположена   в районе города Белово, от рабочего поселка до нее пять километров.  Трудящихся к смене привозит фабричный автобус. Он же везет людей после работы  в посёлок. Если замешкаешься в бане, то придется ждать редко курсирующий рейсовый автобус.  При шахте столовая, можно пообедать по относительно низкой цене.  Поселок небольшой,  есть Дом культуры - хорошее, новое помещение, но не работает. Территория Дома культуры обнесена металлическим забором и закрыта на замок,  вся заросла высоким бурьяном.

      Нас поселили в одну из квартир, так называемую «ленинскую комнату». Отдельные комнаты нас устраивали, так как среди нас были  девушки.   В это время на Чертинскую ЦОФ приехали для прохождения практики,  три девушки-студентки  Ленинградского горного института. Образовался довольно большой студенческий коллектив, жаждущий весело провести свободное время, но сделать это было негде. Наладились перелезать через забор на территорию дома культуры. Там, в стоге просушенной травы, где было тепло и приятно пахло сеном, проводили время. Рассказывали байки, анекдоты, дурачились. Производственной практики и нашего будущего не касались. И каждый про себя, видимо,  думал: «Не дай Бог попасть сюда на работу!».  Девочки думали о замужестве, и как бы остаться в Москве и Ленинграде, даже если это не будет связано с выбранной специальностью. Парни же, особенно приехавшие в институт с периферии, стали реальнее понимать свою участь.

      После производственной практики выезжаем в военный лагерь. Пункт назначения - город Ростов, Ярославской области. Живем в палатках, кругом лес, недалеко озеро. Темы занятий: стрельбища, организация переправ, преодоление  техникой  рвов, оврагов,  заграждений;  установка и снятие минных полей; развертывание понтонной переправы... Нет строевой. Несем караульную службу объектов, участвуем в городском патрулировании. Стояли жаркие, сухие дни.  Сильно уставали.
      По вечерам, после ужина, почти весь лагерь, а в нем были студенты четырех институтов, собирались у курилки и пели песни. Гитаристы, запевалы и солисты сидели на скамейках, образующие квадрат вокруг кучи песка. Остальные располагались поблизости на траве, отдыхали и  подпевали солистам.  Репертуар ; от блатных, полухулиганских песен с нецензурными словами, до лирических песен из кинофильмов и  туристических, студенческих.

      Тогда мы не знали, что такое «бардовская песня». Конец посиделок обычно  заканчивался студенческим «гимном», который имел бесконечное количество куплетов,  а припевом были слова: «Нам электричество пахать и сеять будет!...».   Менялись  только два-три последних слова. В завершение вечера  один из студентов громко выкрикивал фразу, соответствующую  прожитому числу дней в лагере, она заканчивалась  нецензурным словом, которое  подхватывали  все присутствующие.

      Так продолжалось несколько дней. Но однажды  в лагерь приехал начальник военной кафедры генерал-майор Самодумов проверить, как осуществляется отбой. Его не заметили. Как только прозвучало «заклинание»  очередному лагерному дню,  раздалась громкая команда  генерала: «Лагерь в две шеренги, становись!»   Далее перед строем была проведена беседа о чести и достоинстве человека, одевшего  военную форму; о пережитой войне, и о многом  другом, что должен знать каждый культурный человек. Далее последовала команда за пять минут построиться со всей армейской выкладкой, включая  шинели в скатках. Когда все построились, был зачитан приказ командующего лагерем  о марш-броске   более 10 километров. Обратно каждый мог возвращаться в соответствии со своим состоянием.  Некоторые вернулись  на рассвете.  Команда «подъем» прозвучала по расписанию. Было немало и других происшествий: потеря боевых патронов, кража обмундирования…

      Ну, вот я и студент пятого курса. Мне предоставлено общежитие в Дорогомилово, в студенческом городке.  Комната на четверых. Условия для учебы значительно хуже, чем на даче. Шумно, нет возможности сосредоточиться, зато не надо тратить много времени на дорогу.  Занятия связаны с подготовкой к выполнению дипломного проекта. Определена тема моей дипломной работы: «Обогащение угля в тяжелой суспензии  на базе Ткибульской углеобогатительной фабрики». Технологический процесс  обогащения угля в суспензиях у нас в то время, не применялся. Я еду почти на два месяца для сбора материала.

      Город Ткибули находится в Грузии, неподалеку от Кутаиси. Он растянулся по ущелью между гор вдоль реки Ткибулки. Фабрика перерабатывает уголь местных шахт. Он плохой и используется в виде добавки к донецким углям на  Руставском металлургическом комбинате.
      Меня поселяют в доме, который одной стороной выходит на территорию фабрики, а другой ; на основное и единственное  шоссе.  В комнате,  кроме меня, живут два  русских  парня, приехавших из Таллина для работы, они - квалифицированные портные. 

      Захожу в  кабинет директора фабрики, на двери которого висит табличка: «Месаркишвили Ливон Станиславович». За столом, покрытым толстым слоем угольной пыли, находятся  только телефон и амбарная  тетрадь, сидит  человек средних лет. Осведомившись, кто я такой и по какому поводу приехал, он одобряет мой выбор их  фабрики  для дипломной работы.  Я  сразу  задаю ему  вопрос:    
      - Вы можете предоставить мне рабочее место?
      Хитро посмотрев на меня, он  растягивает слова и  с сильным акцентом отвечает:
      - Конечно,  мы вам поставим необходимые для работы  стол и стул!   
      Я чувствую иронию  директора, но не оставляю надежды подработать на практике немного денег.
      - Вы меня не поняли, мне  нужно  рабочее место, чтобы заработать деньги, я  бедный студент и готов выполнять любую работу, какую вы доверите.
      Месаркишвили рассмеялся. Ему и без моих пояснений  понятно,  чего я хочу.
      - С этим сложнее, но я когда-то тоже был студентом, постараюсь   что-нибудь для вас сделать.   
      Он вызвал секретаря и попросил написать приказ о зачислении меня в штат фабрики в качестве слесаря третьего разряда.  Представил меня главному инженеру - Шабашвили. Я хотел уже уйти, как Месаркишвили добавил, обращаясь к главному инженеру: «Не забудь ему показать, что такое Кавказ,   какие здесь живут   гостеприимные  люди!».

      Поблагодарив директора, я зашёл к Шабашвили, и он познакомил меня с Владимиром Фурштейном начальником ОТК.  Фурштейн указал мне стол для работы. Пока я осваивал свое новое рабочее место,  стрелка часов подошла к 12 часам, и он пригласил меня пообедать в фабричной  столовой. Я пошёл с ним. В столовой вкусно пахло шашлыком.  Кроме нас, подошло еще несколько человек, все грузины, плохо владеющие русским языком. Два стола сдвинули вместе. Они хотели накормить и напоить меня так,  чтобы этот обед я запомнил на всю жизнь. Тамадой был Фурштейн, время от времени он  передавал свои функции  одному из присутствующих. 

      Перед каждым из нас стояла продолговатая металлическая тарелка, на которой лежал шампур с нанизанными кусочками  мяса и большая тарелка с зеленью, обильно перемешанной с кусочками лимона. У стола стояло два ящика с полуторалитровыми бутылками  грузинского вина.  Вино пили из граненых стаканов. Через некоторое время я начал хитрить,  умудрялся выливать вино на пол, обменивать полный стакан на пустой. Но это мало  помогало, я пьянел  всё больше и стал просить отпустить меня домой. Но меня никто  не слышал, так как все были сильно пьяны.  Для них обед был поводом хорошо выпить и отойти от повседневных житейских забот, мое же присутствие стало для этого хорошим поводом. Я не помню, как  очутился в общежитии. То ли сам дошел, то ли меня принесли. Утром страшно болела голова, я был смертельно бледен. Мои соседи сочувственно смотрели на меня.
      На следующий день на фабрику я пришел к часу дня.  Меня ждал Фурштейн. Он предложил продолжить трапезу. Я сначала категорически отказался, но через некоторое время согласился пойти пообедать, при условии, что вино пить не будем. Фурштейн своего обещания не сдержал, и мы снова вкуснейший шашлык запивали оставшимся вином. После обеда я ушёл домой и  лег спать. В дальнейшем я избегал подобных обедов.
 
     Постепенно, накапливая материал для диплома, я присматривался к жизни и быту людей  небольшого шахтерского городка.  Подавляющее большинство обслуживающего персонала фабрики – русские  девушки из   Воронежской  и Тамбовской  областей. Смелые, закалённые жизнью  в Грузии, среди   темпераментного горского народа.  В республике, где далеко не всегда исполнялись советские законы, необходимо было приспособиться к национальным особенностям и традициям. Например: тебя, идущую с работы, могли насильно усадить в машину и увезти в горы,  объявив женой. А через некоторое время отпустить. Жаловаться местным властям многие не решались. Я был свидетелем того, как в магазине мужчина ударил женщину. К нему подошёл пожилой  человек и сказал:  «Зачем бьешь  женщину, когда все видят?»  Это  можно было  понять так:  бей её, но только не при свидетелях… К сожалению, этой логике следовали многие.  В рейсовом автобусе к двум девушкам стали приставать трое подвыпивших мужчин. Девушки возмущались и громко визжали.  Пассажиры делали вид, что этого не замечают. Водитель вместо того, чтобы остановить автобус и попытаться прекратить безобразие, выключил в салоне свет. Мне было непонятно, почему молодые мужчины просиживают в ресторанчиках целыми днями?

      Наблюдал я и жизнь бедных грузин, которых беспощадно эксплуатируют те, кто просиживает днями в ресторанах
     На фабрике  познакомился с одним инженером, грузином, недавно приехавшим из Тбилиси. Он  подолгу беседовал со мной, пытаясь убедить   в том, что все то, что  я видел, не характерно для грузинского народа. «Вы столкнулись с людьми, спустившимися с гор, недостаточно воспитанных».

      Однажды меня пригласила на день рождения  работница фабрики. Поначалу я идти не хотел. Боялся  грузинского  застолья. Женщина убедила меня, что такого не будет, так как большинство гостей - русские. Я согласился. Вечер прошёл как обычно: тосты, пожелания, еда, песни  на русском и  грузинском языках, немного танцевали. Хозяева оставили меня ночевать, поскольку мне было далеко ехать.

      Утром я приехал домой переодеться и увидел печально сидящих на кроватях  моих соседей - портных. Спросил, в чем дело, почему не на работе? - отвечают:   «Нас обворовали, нет вашего пиджака  и чемодана». Сообщение  печальное, ведь в чемодане находились все мои вещи,  подарки для мамы,  купленные накануне на аванс за  работу,  паспорт, железнодорожные билеты  и сберегательная книжка.
      Несмотря на сильный снегопад, поехал на автобусе в милицию.  Там выслушали, попросили написать заявление с перечнем пропавших вещей, и вместе с милиционером я вернулся  к месту преступления. Вышли во двор. Пошли к туалету, и вдруг я увидел выступающую из-под снега  крышку чемодана.  Замки  были вырваны, вещи  перевернуты,  ничего не пропало. Документы и сберкнижка  на месте. Похитили только мой парадный пиджак. 

      Пошёл в сберкассу взять немного денег.  Девушка за окошком - любезная, улыбающаяся, спросила:
      - Как вам нравится на Кавказе? - Я ответил:
      - Все бы ничего, но вот ограбили меня нечестные люди.
      Девицу словно подменили, с её лица исчезла улыбка. Не скрывая   злобу, она ответила: 
      - Нечего было приезжать, мы в вас не нуждаемся.

      Я вернулся в Москву и  приступил   к выполнению проектного задания.  Сложностей не было. Моим руководителем был аспирант кафедры обогащения В.В. Бриллиантов. Готовый проект  перед защитой требует  заключения эксперта. Мой проект попал к некоему  Прушкевичу, работнику «Центрогипрошахт».

      Перед назначенной датой защиты иду за своей дипломной работой и заключением. Читаю заключение и столбенею. Ни одного положительного момента, одни недостатки!  Показываю Бриллиантову. Он пожимает плечами.  Иду на защиту. Комиссию возглавляет начальник Главного управления по обогащению углей Минуглепрома СССР Иван Филиппович Пахалок.  Выхожу к доске, где развешаны чертежи, и рассказываю о выполненной работе.  Мало кто слушает. Надоедает целый день слушать почти одно и то же. Отвечаю на  вопросы присутствующих. Затем выступил руководитель моего проекта. А далее  секретарь комиссии Руденко. Зачитывает рецензию на мою работу. Предлагается выступить членам комиссии.

      Неожиданно слово берет Пахалок.  Выступает  резко, подвергая  критике заключение Прушкевича, обвиняя его в недостаточном понимании  разрабатываемой в стране новой технологии,  указывает на недостатки в работе кафедры с рецензентами. Это меня поразило. Значительно позже, ознакомясь с биографией Пахалка, я отметил его хорошее отношение к евреям. Занимая высокие должности в угольной промышленности, имея в подчинении немало евреев, он брал их своими заместителями и нередко защищал  в годы разгула антисемитизма. В рецензии на мой проект Иван Филиппович, видимо, увидел проявление антисемитизма со стороны Прушкевича. И в своём выступлении остался верен своим принципам. Я стал понимать написанное и сказанное, как говорится, «между строк». Пахалок напрямую не сказал, что поступок Прушкевича можно рассматривать как антисемитский. Но всё  это и  так понимали. Мне с таким не раз приходилось сталкиваться. В протоколе комиссии появилась запись: «защитил с оценкой отлично».

      Через день выпускников пригласили на встречу с работниками отделов кадров ведущих угольных районов страны. Мой выбор остановился на комбинате «Ростовуголь». Представления, куда еду работать, я не имел,  все делал  интуитивно. Я выбрал южный район, так как там надо меньше теплой одежды. Кроме того, это -  небольшое расстояние до Москвы, да и до моря, куда мечтал поехать.