Немцы входят в Печоры. Июль 1941

   (Отрывок из романа "Крест Трубора")

                1.
Четыре пуда ржаной муки – не вес для послушника Никодима. Взвалил пыльный пеньковый мешок на плечо и, придерживая одной лишь рукой и немного сутулясь, шёл от опустевшего торгового склада, в котором выгребли всё подчистую, к ставшему родным монастырю, посматривая по сторонам из-под надвинутого на глаза клобука.
В замерших Печорах, с тревогой ожидавших нового пришествия германцев, было не спокойно, тревожно. В последние дни в городе и окрестных деревнях стали пропадать люди, в основном советские работники, активисты, поддерживавшие советскую власть и евреи. Ходили слухи, что по ночам в округе орудуют банды оборотней из бывших кайцелитов. Так это или нет, точно сказать никто не мог, в том числе и сбившиеся с ног сотрудники милиции. А со вчерашнего дня, когда стало окончательно ясно, что город будет сдан, на подводах и редких грузовиках, которые удалось выбить у военных, в сторону Пскова, а оттуда на Ленинград и Новгород потянулись беженцы. Переехавшие год назад из Пскова партийные и советские руководители спешно покидали Печоры вместе с семьями. С ними уехали несколько еврейских семей, и кое-кто из местных русских и эстонцев, не ждавших от немцев ничего хорошего. Жаль было оставлять дома и нажитое несколькими поколениями имущество, да жизнь дороже. Остальным печерянам идти было некуда и приходилось оставаться под немцем.
В монастыре не то чтобы ждали прихода германцев – в монастыре выжидали, полагая, что война дело мирское, а дело духовное – служение господу. О грядущих притеснениях новыми безбожниками или католиками и лютеранами пока не думали. Война ещё только начиналась, и как там будет дальше – никто точно не знал.
– Россия велика и, бог даст, сгинут в ней немцы-германцы, как сгинули ливонские псы-рыцари, пожёгшие Псков и побитые святым князем Александром Невским, – поделился как-то своими мыслями с послушником Никодимом неразговорчивый схимник Варсанофий и, опять, надолго умолкнув, перекрестился перед образами.
Сегодня с утра на улицах еще появлялись отдельные жители, спешили по неотложным делам, потом все попрятались по домам. И Никодиму сидеть бы в монастыре, да не вышло, послал за мукой отец Павел.
На путях возле скромного городского вокзала, скорее станции, натружено пыхтел, выдыхая клубы пара, старый закопчённый паровоз. Последние красноармейцы, покидавшие Печоры, вручную катили по рельсам товарные вагоны, уцелевшие после артиллерийского обстрела станции, и под руководством единственного железнодорожника в чёрной промасленной рабочей одежде, не сбежавшего во время обстрела, формировали состав, который немедленно оправится в сторону Пскова.
Офицер, командовавший солдатами, с опаской посматривал на небо – как бы не налетели самолёты, бегал и суетился, ругался и орал на красноармейцев:
– Быстрее, товарищи бойцы! Быстрее, мать вашу так! Что вы копаетесь как сонные мухи! Немцы наступают на пятки! Если через пятнадцать минут не отправим состав, всем нам хана!
Измотанные бойцы, в пропотевших насквозь гимнастёрках, не евшие и не спавшие больше суток, не слушали ни криков, ни команд, ни мата такого же, как и они замученного старшего лейтенанта, единственного оставшегося в строю офицера. Все понимали, что если не удастся вырваться из города, то либо смерть, либо плен. А что будет в плену, про то никто толком не знал. Сдаться, оно конечно легче, чем воевать, но страшно. Ходили слухи, что загоняют пленных русских солдат за колючую проволоку, травят собаками, морят голодом.
И что не менее страшно – а ну побьют немца. Тогда придётся держать ответ перед НКВД за то, что сдался не раненым и не контуженым, а значит, изменил присяге и Родине. Загонят тогда в колымские лагеря долбить мёрзлую землю в пятидесятиградусный мороз…
Никодим опустил мешок на землю и с состраданием смотрел на замученных молодых ребят в истрёпанной солдатской форме. Его Сашке сейчас шестнадцать, до солдата ещё не дорос, но кто знает на сколько затянется эта война?
Прошлая, Германская, которую теперь называют Первой мировой начиналась с нашего наступления. Думали, что побьём немцев в Восточной Пруссии, а потом на Берлин и к осени всё закончится. Вышло совсем не так…
Бедствует сынок вместе с матерью в Изборске, а он, здоровый мужик, тащит в монастырь мешок белой муки, с которого, если двоим, то можно прожить-протянуть с полгода…
Вот и последний вагон прицепили, затаскивают зелёные ящики с боеприпасами, какие-то мешки, станковые пулемёты – самое грозное оружие пехоты, грузятся сами в вагоны, а офицер пытается пересчитать своих бойцов: «Все ли целы? Никто не сбежал?»
Махнул рукой и зачем-то посмотрел на наблюдавшего за погрузкой рослого могучего монаха в чёрной рясе и запылённых сапогах, в ногах у которого стоял мешок. В следующий момент, очевидно забыв о монахе, полез в последний вагон. Увидел сержанта и приказал ему оставаться в хвостовом вагоне за старшего. Сам спрыгнул, опять посмотрел на послушника Никодима, крикнул:
– Не страшно, отец, оставаться? А то давай, едем с нами!
Ответа офицер не дождался, побежал к паровозу, вскочил на подножку и ещё раз оглядел состав – все ли сели. Паровоз тронулся, потянув за собой десяток вагонов.
– Вот они, какие дела, – тяжело вздохнул Никодим. Припомнил, как в прошлую войну немцы более двух лет топтались под Ригой и до Пскова дошли на четвёртом году к февралю восемнадцатого, когда, наслушавшись большевистских агитаторов, солдаты разбежались с фронтов делить помещичьи земли. Теперь дошли, считай, за две недели. Не в пешем строю, на танках и грузовиках. Да вот и их мотоциклетки! – вздрогнул, прервав тяжёлые раздумья, послушник Никодим, он же бывший царский офицер Никита Бутурлин, прослуживший год в монастыре.
По пыльной привокзальной улочке мчались четыре мотоцикла с колясками, наверное, разведка. К каждой коляске прикручен пулемёт. Вот они, восемь немцев в стальных касках и чёрных очках, закрывающих пол лица, катят себе и словно не замечают его. А он, Никита Бутурлин, бывший поручик, один как перст на улице. Попрятались все жители в домах и по подвалам.
С первой коляски застрочил пулемёт, разбрасывая гильзы. Одна горячая немецкая гильза угодила в лицо монаху. Бутурлин потер рукой ушибленное место. Пулемёт бил по уходившему на восток эшелону. С площадки последнего вагона ответил наш «Максим». Стрелял хороший пулемётчик и первый мотоцикл опрокинулся. Оба разведчика были убиты. Остальные мотоциклы свернули в переулок под защиту кирпичного опустошённого складского здания с настежь раскрытыми обитыми железом воротами.
Монах перекрестился, помолившись за русских воинов, чей эшелон скрылся за поворотом, взвалил мешок на плечо и пошёл своей дорогой. А дорога в монастырь одна, опять идти мимо немцев, не стоять же.
Надо же такому случиться. Послал его отец Павел за мукой ещё при советской власти, а вернётся он уже при немецкой. Вон ещё мотоциклисты, а за ними рычат танки и бронемашины с пехотой. Но эшелон им не догнать, и то, слава богу!
«Вот ведь как случилось?» – думал разволновавшийся Никита Иванович Бутурлин. Двадцать лет назад воевал с большевиками, потом их ненавидел, из-за них, пришедших год назад в Изборск, оставил дом, семью и укрылся в монастыре. Рыл норы, чуть не сдох от такой работы, а теперь жалеет. Болит сердце за русских воинов. Теперь уже не главное, кто белый, а кто красный. Все мы русские люди, а молодые солдаты-красноармейцы, чей эшелон ушёл на Псков, годятся поручику Бутурлину в сыны…
– А это ещё что за ряженые? – удивился монах.
На улице появились несколько человек в эстонской офицерской форме и криками «Хайль Гитлер!» приветствовали немцев. Подскочили ещё несколько мотоциклов. Дорогу перекрыли, хоть поворачивай обратно. Солдат в каске, очках и с красным, облупленным от солнца носом, направил на монаха автомат и закричал, как пёс залаял, хоть и на знакомом, но чужом языке:

– Halt! Was traegst?  (Стоять! Что несёшь?)
– Mehl (Муку)  – ответил Бутурлин, опуская на землю мешок.
– Sprechen sie deutsch? (Вы говорите по-немецки?)  – удивился другой немец, судя по знакам различия унтерофицер.
– Ja. Ish lebte in Danzig. (Да. Я жил в Данциге)
– Oh! – удивился унтерофицер, – Lass ihm hingehen, Kurt. Das ist ein Moench. In der Stadt ist ein Kloster. Wir untersuchen es schon heute. (Оставь его, Курт. Пусть идёт своей дорогой. Это монах. В городе есть монастырь. Ещё сегодня мы осмотрим его.)  –

Немцы рассмеялись и, похлопав по плечам эстонских офицеров, вышедших встречать доблестных солдат фюрера, обменялись с ними несколькими фразами и покатили дальше.
Следом за мотоциклистами на улицу свернули бронеавтомобиль и грузовик с солдатами. Вновь поднятыми руками и возгласами «Хайль Гитлер!» эстонцы в форме приветствовали немцев. Машины не остановились, лишь солдаты помахали эстонцам руками.
Монах взвалил мешок на плечо и пошёл вслед за машинами.
– Господин Бутурлин? – окликнул его на не слишком хорошем русском языке молодой мужчина в форме лейтенанта эстонской армии.
Бутурлин пригляделся, узнав в нём бывшего лейтенанта пограничной службы из Изборска Вальтера Ланге.
– Моё имя Никодим, – господин лейтенант, – ответил монах, – а мирское имя – Никита Бутурлин. Я узнал вас. И вы вернулись?
– Да, как только началась война, я покинул Саарема и вернулся в Петсери.
– Вы значительно лучше говорите по-русски, – заметил Бутурлин, не питавший особой неприязни к покладистому лейтенанту.
– Мне пришлось целый год общаться с русскими пограничниками на Сааарема. Меня приняли на службу старшиной и назначили интендантом. Я поставлял русским рыбу и овощи.
– Дезертировали? – поинтересовался Бутурлин.
– Нет, просто ушёл. Немцы для Эстонии лучше, чем русские коммунисты, – ничуть не сомневаясь, ответил Ланге, хотя его небогатой семье при советской власти, просуществовавшей в Эстонии менее года, жить стало лучше. Если кто и пострадал, так это он сам, потеряв офицерское звание лейтенанта, а это для молодого человека, мечтавшего сделать военную карьеру, было обидно.
– Здесь теперь моё место, хочу служить освобождённой Эстонии! Вы бывший кадровый офицер, пострадавший от большевиков. Немцы побеждают, присоединяйтесь к нам!
Бутурлин не ответил, хмуро посматривая на Ланге и его товарищей в форме эстонских офицеров, презрительно рассматривавших монаха с пыльным мешком.
«Эти будут служить немцам, как преданные собаки! И куда только смотрели большевики?» – подумал он, поймав себя на этой мысли, что она – эта мысль, по меньшей мене для него странная…
– Неделю прожил на нелегальном положении у старого товарища, – продолжил упражняться в русском языке Ланге, – теперь собираюсь в Ирбоска посмотреть, что сотворили с комендатурой. Думаю, что уже сегодня Ирбоска будет освобождён германскими войсками от коммунистического режима, а вы, господин Бутурлин, сможете уйти из монастыря и вернуться домой. Я слышал от Мяаге, что вы были арестованы, бежали и укрылись в монастыре. Теперь вы свободны!
– Забудем, что прежде у нас с вами возникали «некоторые трения», – Ланге вспомнил, как год назад поздним июньским вечером накануне ввода частей Красной Армии, в помещении изборской комендатуры Бутурлин обозвал его, эстонского офицера, сопляком и угрожал физической расправой в ответ на его угрозу применить оружие.
«Как же давно это было…» – Ланге припомнил бледную красивую Ольгу, которая нравилась и ему, и растерянного Мяаге, на котором не была лица, говорившего по телефону с капитаном Пятсом.
Ланге не сомневался, что если его старый товарищ лейтенант Алекс Мяаге жив, то непременно и очень скоро появится в Петсери и Ирбоска. Слишком многое Мяаге связывало с этим краем и, прежде всего, красавица Ольга, уехавшая по слухам с мужем пограничником, которого они упустили тогда, нагрянув в Никольево тёплой и влажной июньской ночью…
– Вы приехали к нам из Германии, – вернулся Ланге от воспоминаний к Бутурлину, – а теперь Германия пришла к нам! Вот увидите, немцы наведут порядок, и нам эстонцам и вам русским будет хорошо! – рассуждал Ланге, а Бутурлин догадался, что тот был немного навеселе и вышел встречать немцев, хлебнув на радостях спиртного.
Хотелось Никите Ивановичу спросить – встречался ли Ланге с Мяаге, да раздумал. Не время и не место. Теперь он думал, как поскорее уйти из монастыря, чтобы не обидеть монастырское начальство, предоставившее ему приют в самое тяжёлое время. Истосковался Бутурлин по семье. Сегодня же уйдёт, лучше под вечер. И не жарко будет и укромнее под покровом ночи. Захотелось пройти пешком по ставшим родными местам.
– Мне пора, господин Ланге. В монастыре ждут муку, – простился с эстонцем бывший поручик Бутурлин, а пока ещё послушник Никодим, поправил на голове клобук, и, не обращая внимания на смеявшихся над ним, неуклюжим, бывших эстонских офицеров, которые непременно поступят на службу к немцам, широким шагом, гремя по каменной мостовой подкованными сапогами, пошёл к монастырю. Пока дошёл, церковное начальство уже встречало немцев, подъехавших к монастырю на машинах.

* *
Бутурлину так и не удалось отобедать в тот день. Не до мелкой монастырской служки, когда такие дела. В главной трапезной принимали немецких офицеров, подкативших к монастырю на автомобиле в сопровождении грузовика с солдатами. Солдаты остались наверху, осматривая издали монастырские строения, расположенные в природной лощине, а офицеры спустились вниз.
Архимандрит Парфений лишь скупо приветствовал нагрянувших осмотреть пещерный монастырь немцев и, сославшись на сильное недомогание, а вид у старца и в самом деле был неважный, покинул трапезную, ничего не отведав с богатого стола. Немцев угощал игумен Павел вместе с гостями монастыря – настоятелем таллинской церкви и его сыном, которым теперь не просто вернуться домой: здесь немцы – там Красная Армия. Вместе с ними трапезничали прочие доверенные монастырские люди, рассказывая о монастыре через переводчика, некоего господина – человека немолодого, покинувшего Россию после революции и служившего у немцев в должности унтерофицера.
Часа полтора трапезничали за разговорами, потом осматривали иконы и прочие монастырские сокровища, в то время как младшая монастырская челядь работала в пещерах или сидела по кельям, чтобы не попадаться начальству на глаза.
Лишь Бутурлин, сдавший муку кладовщику, устроился на скамеечке возле источника и стал дожидаться появления игумена во дворе. Надумал немедля просить отца Павла отпустить его в Изборск к семье. С утра Никита Иванович пожевал лишь сухарик и попил воды из святого источника. На дворе было жарко и пил Бутурлин не раз, утоляя жажду и пребывая в волнении от предстоящей встречи с отцом Павлом.
– Отпустит ли? Благословит?
По двору пробежал озабоченный Варсанофий.
– Ты чего здесь сидишь, брат Никодим?
– Жду игумена. Домой хочу отпроситься. Теперь можно.
– Ну ладно, отпрашивайся, – ответил Варсанофий и побежал дальше.
Из Успенского собора, где сытые и довольные немцы осматривали алтарь и роспись, на монастырский дворик вышел погулять мальчик, одетый, словно взрослый священник в рясу и клобук. Бутурлин узнал его. Это был сын гостившего в монастыре настоятеля таллинского храма отца Николая. Мальчик увидел Бутурлина и подошёл к нему.
– А вы кто? – спросил сын священника. На вид ему было лет двенадцать, круглолицый, курносый. Из-под чёрной шапочки выбиваются светлые кудри.
– Послушник Никодим, – ответил Бутурлин, прикидывая, на сколько старше, выше и крупнее этого мальчика его Саша, которому уже исполнилось шестнадцать лет, и которого он не видел больше года.
– А что вы здесь делаете?
– Воду пью.
– А вы копали пещеру?
– Копал мальчик, копал. Как зовут-то тебя?
– Алексий. Нам теперь невозможно вернуться домой. Отец говорит надо ждать. А я в храме прислуживаю. Отцу помогаю, – похвастался мальчик и, взяв кружечку, налил в неё воды из источника и напился.
– Хороша водица? – спросил Бутурлин.
– Хороша! – ответил мальчик и отправился на прогулку по монастырскому двору.
Так прошёл ещё час, а может быть и больше. Наконец из собора вышли немцы и монастырское начальство.
Немцы сфотографировались несколько раз на фоне собора, попрощались, и в сопровождении двух монахов принялись подниматься к выходу, где их ожидала машина и грузовик с изнывавшими от жары солдатами.
Набравшись храбрости, бывший поручик Российской армии Никита Бутурлин, а ныне монастырский послушник Никодим, направился к игумену Павлу.
– Отпусти меня, отец Павел, домой. Теперь можно, ушли большевики…
– Ушли, Никодим, ушли! На всё воля божья, – перекрестился отец Павел. – Власть у нас теперь новая, немецкая… – И так были сказаны эти слова, что, поди-ка узнай, что у игумена на душе.
– Ступай, Никодим, проведай родных, поживи рядом с ними. Трудно станет – возвращайся пещеры копать. Теперь брат война, много будет усопших.