Агидель

Августовские дни в Приангарье жаркие, однако, ночи холодные. Братьям все нипочем, они выпили водочки (проводы все-таки), а Шурочке было холодно в одном легком платьице с короткими рукавчиками. Приехала она в Сибирь с теплого Оренбуржья, где летом от солнца выгорают степи, не подумала ни о чем. В чемоданчике у нее учебники, белье да разная мелочь. Теплые вещи родители должны были выслать ей по почте ближе к холодам.
Братья, шумные, оживленные, шутят, подбадривают девчушку. Оба красавцы они у нее синеглазые, особенно Вася – он черноволосый и чернобровый, а Ваня белокурый и кудрявый, как Шура. Вася женатый уже, работает водителем у директора Усольского завода, с тех пор, как приехал в Усолье по комсомольской путевке. Давно, лет шесть назад. Ваня еще холост, недавно из армии пришел и приехал к брату строить этот самый завод. Живет, конечно, в общежитии: у брата – жена Валя и два «короеда», Сережка и Андрюшка.
Шурочка зябнет, ежится, сандалиями по гравию шемурыжит, пританцовывает у железнодорожного полотна. Темно уже. Чуть в отдалении светятся окна одноэтажного деревянного вокзала, над железнодорожными путями тускло маячат фонари на высоких столбах. Синего тумана нанесло с Ангары, все видится девушке как сквозь дымку.
Братьям весело: встретили-приветили, накормили-напоили сестренку, билет с огромным трудом, но достали. Правда, до Читы ехать в общем вагоне, но это ничего. Молодежи много: студенты из стройотрядов возвращаются, старшеклассники с каникул, семейные пары из отпусков, всякий разный командировочный люд, солдаты демобилизованные, и, конечно же, комсомольцы – строить новую Сибирь.
Братья позаботились, положили в чемоданчик бутербродов, кулек конфет и пряников, ехать ей еще больше суток после Читы, а до Читы – ночь.
Выросла Шурочка без них, и им интересно было с сестренкой заново познакомиться. И она им очень понравилась. Загордились: умница, хорошо учится и собирается в университет поступать. А еще главнее – хорошенькая, вся в их породу знаменитую, кудрявая, синеглазая, курносенькая – вылитая кукла. Правда, росточком мала, никто не даст ей шестнадцати лет, от силы тринадцать.
Ехала Шурочка к своей старшей сестре в пограничный забайкальский город. Так решили на семейном совете. Через год надо ей поступать в институт, а какая подготовка может быть в деревне? Шура – поздняя дочка, родители уже старики почти, а старшие братья-сестры уже давно самостоятельные, вот и взялись ей помочь, вызвали в далекую Сибирь. Будет Шура жить в городе у сестры и готовиться к поступлению в Иркутский университет.
Отец проводил ее до самой Уфы, посадил в поезд, дал на дорогу десять рублей (огромная сумма, ахнула дочка), плитку шоколада… и через четверо суток она спрыгнула со ступеньки вагона прямо в руки улыбающегося Васи, а Ваня уже бежал к ним от здания вокзала с букетиком синих ромашек…
Так и тянет холодом с реки. Комаров там сейчас, ужас! Только ступишь на берег, облепят ноги, как шалью – серой живой, шевелящейся.
Стояли братья и Шурочка на путях среди народу, светились огонечки сигарет, люди шутили, кто-то бренчал на гитаре, кто-то что-то торопливо рассказывал. Смеялись девчонки. Улыбалась Шура, успокаивала Ваню, что доедет нормально, уверяла Васю, что Сибирь ей нравится.
– Еще бы, – отвечал ей Вася высоким звенящим голосом, – Сибирь – это не то, что в России (так и сказал «в России») – есть где размахнуться.
– Ты там не очень-то с парнями знакомься, – бурчал Ваня.
Толпа зашевелилась, голоса зазвучали громче, тревожнее, их перебил предупреждающий свист электровоза, в темноте сначала появилась светящаяся точка, потом чиркнул луч, залилось вдруг всё слепящим белым светом и тут же потухло. И вот на серую гальку легли квадраты света из проплывающих мимо толпы окон поезда. Стоянка две минуты. Общий вагон был в хвосте, бежали туда, спотыкаясь, взявшись за руки. Ваня прижимал к груди чемоданчик, Вася на ходу целовал сестренку в щеки, глаза, уши – куда попадет. Поезд остановился, что-то стукнуло, клацнуло. На секунду все стихло. Люди столпились у дверей. Шурочку оттерли в сторону, но братья стали ее проталкивать в середину толпы. Дверь открылась. Усталая немолодая проводница в мятой форме откинула ступеньку, протерла тряпкой поручни и посторонилась на площадке, не спускаясь вниз. Все молча хлынули в тамбур. Этим потоком внесло и Шурочку, она ни за что и не держалась, в одной руке у нее был чемоданчик, в другой картонный квадратик билета. Обернувшись, она успела увидеть в полутемноте белозубую улыбку Васи и встревоженный, такой дорогой и родной Ванин взгляд.
Поезд сильно дернулся и поехал, набирая скорость. Сердце девочки тоже дрогнуло, а голова закружилась так, что пришлось закрыть глаза, поплыли огни. Под мощный и торжествующий гудок сдвинулась с места и поплыла куда-то вся ее такая взрослая теперь жизнь. Весело стало Шурочке, она встряхнула головой и открыла глаза. Перед ней был битком набитый плацкартный вагон. Люди битком везде: на полках, за столиками, на каких-то вещах между полками, в проходах и в тамбуре. Девушка обнаружила, что стоит на одной ноге между чемоданами, узлами и ящиками с фруктами, и руку ее оттягивает ее собственный багаж. Поставить чемоданчик было некуда. Никто не обращал на нее внимания, все устраивались, негромко переговариваясь, как могли. В вагоне кто-то храпел, слышался капризный плач ребенка. «Долго так я не простою, – подумала Шурочка. – Прочему никто не видит, что мне стоять совсем невозможно?»
Проводница выключила свет, и вагон погрузился в темноту.
Шурочкину руку с чемоданом стало сводить, а нога онемела. Она выронила билет, но нагнуться и поискать его не было возможности. Отчаявшись, она разжала пальцы, но чемодан так и повис на чем-то или на ком-то, в темноте не было видно. Потом вагон тряхнуло, и чемодан каким-то образом провалился среди других вещей, нашел себе место. Теперь надо было подумать, куда поставить вторую, поджатую, ногу. Внизу кто-то растянулся на полу и крепко спал, укрывшись курткой. Было душно, но все окна были подняты, и в вагон проникал свежий воздух. Может, поэтому в вагоне потихоньку курили.
Сколько прошло времени, Шурочка не могла понять, ей показалось, что вечность.
В отсеке напротив кто-то чиркнул спичкой, резко пахнуло серой, и пламя осветило сначала лицо молодого парня: рот, глаза, скулы, – потом его одежду. Это был солдат в шинели с поднятым воротником. Красивый, молодой, сквозь слезы успела заметить обостренным зрением Шурочка. Спичка погасла, но закраснелся огонек сигареты. Парень сначала набирал его в рот и держал там, а потом выпускал в окно.
Тут вагон осветило снаружи, поезд замедлил ход, а потом встал. Прямо перед окном вагона ярко горел фонарь, и его свет проник в нутро вагона. Почти все крепко спали, разместившись кто как, сказалась усталость дорожной сутолоки и неразберихи. Ехать надо было всем позарез, вот и набивались общие вагоны битком, и худо ли, бедно, путешественники продолжали путь каждый по своим неотложным делам, а кто и «за запахом тайги».
Парень у окна не спал, что-то его мучило, хотя он-то ехал, можно сказать, с комфортом, у окошка, на лавке, правда, крепко стиснутый с краю. Он осмотрел уставшими покрасневшими глазами вагон и заметил Шуру, которая смотрела на него какими-то отчаянными глазами, закусив губу, по ее щекам текли слезы.
– Ты чего? – спросил он.
– Нога! Ногу судорогой свело, не могу больше!
Парень привстал, выбросил окурок в окно, перегнулся, через спящих соседей и легко выдернул ее из груды поклажи и тел. Он секунду держал ее на руках, не зная, куда поставить, потом решительно сел на свое место и посадил ее к себе на колени.
– Чемодан!
Парень снова встал, теперь уже с девушкой на руках, прижал ее одной рукой к груди, другой пошарил в проходе, нашел чемоданишко, поднял его.
– Этот?
– Да.
Чемодан солдат поставил себе под ноги, и ему пришлось поднять колени выше. Только тут девушка тихонько застонала, растирая ногу.
– Давай я, – парень размял пальцами мышцы ее ноги. – У меня такое бывает, только еще хуже. Ну как, прошло?
– Да, спасибо, я думала, сейчас умру, а все спят.
– И куда ты такая маленькая едешь?
– Да не маленькая я, это в темноте так кажется.
– Тихо вы там! – сонным, почти плачущим голосом сказал кто-то рядом. – Дайте поспать, двое суток не спал.
– Не дует от окна? – шепотом спросил солдат и закрыл Шурочку полой шинели.
Она же сидела не жива, не мертва. На коленях. У взрослого парня. Хотя ничего тут такого нет, колени как колени, правда, неудобно немного перед ним.
– А вам не тяжело? – шепотом спрашивает Шура и благодарно смотрит на него своими глазищами.
– Да что тут тяжелого в тебе? Как пушинка, – отвечает он и улыбается, хотя глаза у него грустные.
Девушке хорошо под плотной шинелью, тихо, не дыша сидит она. Слышно, как громко стучит сердце солдата, а, может быть, это колеса? Вагон поднялся и медленно, как облако, поплыл по небу, и измученная девчонка расслабилась, прижалась лицом к грубому сукну, задышала во сне. Фонари побежали назад, темнота обступила железные домики на колесах, катятся они по железным стрункам и весело щелкают на стыках, и искры сыплются из-под колес.
Все быстрее и быстрее бегут вагоны, все громче и громче стучат колеса, все резче и резче брызжут искры. И вот одна из них взлетела высоко, ударилась об окно вагона, пробила стекло, пробила воротник шинели, щеку. Ох, как больно! Солдат очнулся. Зубы! Только вроде бы успокоилась эта адская боль, и вот она снова мучит его которые судки подряд. Едет солдат домой из Молдавии, где служил в Карпатах. Ничто его не радует. Замучила эта боль, все нервы вымотала. Ни таблетки, не полоскание – ничто не помогает.
На границе парень был солдат: сильный, ловкий. Два года он нес службу по охране рубежей Родины. Умел быстро бегать, стрелять на поражение, красться, как кошка. На физподготовке он был одним из самых сильных ребят, крутил на турнике солнце, легко брал барьеры. Он продирался сквозь колючую проволоку, мог пройти в марш-броске сотни километров и переплывал горные потоки.
В этом тесном продымленном вагоне парень был двадцатилетний мальчишка, мамин мальчик. Не было ему спасения от боли. Чтобы не закричать, не застонать, он стиснул зубы и кулаки, но не мог остановить слезы. Они текли по его щекам и проникали за ворот, они капали на гимнастерку и на лицо Шурочки. И эти слезы разбудили ее. Она просто подняла руку и потрогала мокрое лицо парня, вытерла его слезы, а он прижался к ее кудряшкам щекой и тихо-тихо замычал, боясь расплакаться, как ребенок. Полусонная девушка осторожно, ласково гладила солдата по щеке, шептала что-то. Постепенно сон ее улетучился, широко раскрытыми глазами она смотрела в темное окно и тихо говорила мальчишке:
– Не плачь, мой хороший.
– Не могу, – сдавленно стонал он в ответ. – Ничто уже мне не помогает. С самого Кишинева. Я устал. Вот-вот сердце разорвется.
– Сейчас все пройдет, вот увидишь, – уговаривала она его. Парень глубоко вздыхал и снова глотал дым.
– Я умею заговаривать зубы, – уверяла его Шурочка. – Все пройдет, чуть-чуть осталось потерпеть. – Я расскажу тебе сказку.
Сказка.
…В одном башкирском ауле жила девушка Агидель. Голод свирепствовал в этом ауле после жестокой засухи и отнимал жизни одну за другой. Мертвых уже устали хоронить в песчаных пещерах. Один только бай со своей семьей жил припеваючи: успел награбить много добра и обменять его на муку и жирных баранов.
И задумала семья Агидели продать ее за мешок муки богатому баю в рабство. Все знали – нет во всей округе прекраснее девушки. Даже у бая сердце замирало от такой красоты: целый мешок прекрасной белой муки давал за нее богач. А из этой муки можно печь лепешки и кормить голодных детей, работающих мужчин и кормящих младенцев матерей. Не будут больше хоронить люди родных в песчаных пещерах, не будут проливать слезы и проклинать судьбу.
Плакала Агидель, а сама руки протянула отцу, чтобы тот связал ее крепким арканом. Не собиралась убегать девушка, да сердце отца давно превратилось в камень, не верил он, что дочка добровольно отдаст себя в жертву. А между тем слух об Агидели разошелся по всем окрестностям, и люди приходили посмотреть на спасительницу и оценить ее красоту мерами муки. Для Агидели принесли самые лучшие наряды. Никто не пожалел ради своей жизни серебряных монист и зеленого плюша. Родные сестры расчесывали ее черные как ночь косы, чтобы они были пышнее и прельстили богатого бая своей шелковистостью и длиной. Да и сам бай пришел посмотреть на нее и, увидев, решил прибавить к мешку муки пару откормленных баранов: нигде и никогда он не видел такой красоты.
Вернулся бай в свою юрту, руки потирает, приплясывает: скоро-скоро насладится он ее молодостью и красотой, а когда надоест – будет из нее покорная служанка. Всю ночь готовят слуги праздничную еду, все бедняки аула тоже готовятся к празднику, чистят котлы и обмазывают глиной свои очаги.
И только лишь бедная мать не может примириться с таким решением. Напрасно уговаривала она своего мужа и деверей пощадить дочку, напрасно падала в ноги и целовала выжженную солнцем землю. Ударил ее муж по лицу плеткой, и закапали ее слезы и проросли красными маками. Удивился муж и стал бить еще свою жену. И тут же выросло целое поле маков невиданной красоты. Обрадовался муж, подумав, что бай похвалит его за такой подарок к свадьбе. Лег он пораньше спать, чтобы с утра отвести свою несчастную дочь в рабство. А жена его, матушка бедной Агидели, пошла на Шихан-гору, чтобы броситься с отвесной скалы в устье давно высохшей безымянной реки. Но когда она поднялась на гору, уже взошла Заря, царица неба.
Редко царица смотрела на землю, считая ее низменным и грешным местом. Но в этот раз она увидела поле невиданной красоты и удивилась ему.
– Не знаешь ли ты, что это за цветы? – спросила она женщину.
– Этими цветами, выросшими из моих слез, украсят завтра мою Агидель, чтобы продать ее в вечное рабство, – воскликнула бедная мать. – Царица неба, спаси мою дочку, накажи злого бая! – взмолилась женщина.
– Нет, я не властна над недобрыми людьми, – ответили ей Заря, но я помогу тебе, если ты подаришь мне свою жизнь. Зачем тебе оставаться на этой презренной земле, где не понимают и не ценят добра? Я вознесу тебя на небо, ты станешь звездой и будешь помогать мне прогонять ночь…
– Я согласна! – радостно воскликнула женщтна и упала перед Зарей на колени. – Но как ты спасешь мою дочь?
– Я превращу ее в Белую Березу, и бай не сможет ее отыскать даже в маленькой роще. Только никому об этом не говори, а то услышит об этом Черный Ворон и донесет баю.
И тут же взошла над горой Шайтан новая звезда невиданной чистоты и яркости. Правда, никто этого не заметил, кроме Агидель. Привязанная к камню, ранним утром она оплакивала свою судьбу и горько сожалела о том, что матушка не пришла с ней попрощаться. «Видать и ей захотелось отведать вкусных лепешек», – подумала она, но в тот же миг ей показалось, что матушка рядом и смотрит на нее ласково и печально.
– Где ты, матушка? – заплакала Агидель. – Почему я не слышу твой родной голос?
– Я здесь! – отозвалась Звезда. И забыла она предостережение Зари и принялась ласково успокаивать дочку. – Посмотри на небо! Не бойся, я всегда буду с тобой. Мое сердце светится ярко-ярко, и до конца дней на земле оно будет следить за тобой и охранять тебя от твоих обидчиков. Сегодня, как только придут, чтобы отвести тебя к баю, ты превратишься в Белую Березу. И никто не отыщет тебя даже в самой маленькой роще…
Но услышал слова матери Черный Ворон. Давно он сидел неподалеку, предвкушая пир, чтобы полакомиться потом объедками. В это голодное время пир был неслыханной роскошью и Ворон забыл вкус жареного мяса. «Я не допущу, чтобы девушка сбежала», – подумал он и стал зорко следить за ней.
В это время пришли женщины и стали украшать Агидель лучшими нарядами. Они ожидали увидеть убитую горем девушку и заранее злорадствовали: завидуя ее красоте, они не завидовали ее доле. Пришел и жестокосердый отец, велел он девушкам нарвать прекрасных маков и сплести для Агидель венок. Но как только их руки прикасались к цветам, маки чернели и осыпались на землю пеплом. Рассердился отец и бросился быстрее к дочери, чтобы вести ее к баю. Но едва он коснулся ее платья, как девушка исчезла. От страха он упал на землю. Тогда Черный Ворон подлетел к нему, ущипнул его за ухо и прокаркал:
– Не бойся, старый дурак, ее просто заколдовали. Превратила ее Заря в Белую Березу. Возьми топор, иди в рощу да расколдуй ее сам…
Шурочка прервалась. Колеса убаюкивающе стучали, и слабый утренний рассвет уже потихоньку золотил небо за закопченным снаружи окошком вагона. Девушка глубоко вздохнула и посмотрела на солдата. Слезы давно уже высохли на его щеках. Он откинулся головой на стенку и крепко спал. Ей даже показалось, что солдат улыбается во сне. Его рука еще крепко обнимала ее поверх теплой шинели. Шурочка смотрела на него, на его длинные, слипшиеся от слез ресницы, на легкий румянец под ребяческим пушком на щеках, на пухлые, может быть, не целованные губы. Она осторожно подвинулась, почему-то и места стало больше, но он не проснулся. Дыхание его было ровное и глубокое.
Шурочке совсем расхотелось спать. Увлеченная своей сказкой она еще что-то придумывала по инерции и шевелила губами.
– А дальше? Что дальше? – послышалось вдруг голоса со всех сторон. Она обернулась. Десятки глаз с любопытством смотрели на нее изо всех уголков: И студенты, и взрослые люди, и какой-то дядька в кепке, и пожилая женщина в платке. И, наконец, сама проводница застыла у двери.
– Почему вы остановились, девушка? – спросил тот же голос. – Мы ждем! Рассказывайте же дальше. Ведь эта сказка должна закончиться хорошо!
…Сердце отца давно уже превратилось в гранит. Обрадовался отец, схватил острый топор, побежал в рощу и давай делать глубокие зарубки на каждой березе: какая из них – Агидель? С тех пор на Урале все березки с черными отметинами, а когда-то были белы, как снег. Метит он березки, устал, пот с него течет. Завыл он, как собака, представив, как расплатится с ним бай, не то что муки и баранов даст, а прикажет бросить в волчью яму. Пожалела отца Агидель на миг и превратилась снова в девушку. Бросилась она бежать, а путь ей Звезда показывает, но вот-вот потухнет Заря и погаснет материнское сердце в лучах палящего Солнца. Березы дорогу отцу преграждают. Успела девушка добежать до вершины Шихан-горы, где отдала свою жизнь ее матушка и бросилась вниз со скалы. Но не погибла Агидель, а превратилась в прекрасную реку. Чистая вода засверкала в лучах Зари настоящими розовыми алмазами. Побежала Агидель-река по каменистым оврагам, по буеракам уремы, по шелковой от ковыля долине – не догнать! Смеется, радуется своей свободе, сносит по пути плотины, поля орошает, заливает жизненной влагой равнины. И зазеленели сразу поля, подняли печальные головки цветы, развернулись свежие листочки у деревьев. Бежит Агидель, жизнь несет аулам и пастбищам. Не смог догнать ее отец, только сердце свое гранитное по дороге растерял. С тех пор валяются по всей Башкирии гранитные камни…
Шура ненадолго задумалась, перед ее глазами возникли сочиненные ей же картины.
¬– А любовь? – строго так спрашивает проводница. – В такой сказке должна быть любовь.
– Любовь обязательно будет, – пообещала Шурочка.
– Будет-то будет, – вздохнула проводница, – только мы уже не узнаем, какая. Чита через десять минут. Ты уже приехала, сказочница. – И протягивает Шурочке ее билетик, который она обронила.
Люди стали собираться, освобождать лавки. Кто-то и ночью сошел на станциях, Шурочка и не заметила, как стало просторнее. Солдат, не просыпаясь, растянулся на освободившейся лавке и блаженно улыбался во сне.
– Намаялся бедный, – жалела его проводница, – сколько суток мучили зубы. А ты его вылечила своей сказкой. Чудеса!
– Молодец, дочка, – погладил Шурочку по голове дядька. – Но как тебя такую маленькую одну родители отпустили?
Поезд остановился у красивого каменного вокзала. Шурочке надо было выйти и пересесть на другой поезд, а солдат ехал дальше, до Владивостока. Хотелось ей попрощаться с ним, поблагодарить за место на коленях да под теплой шинелью, но жалко было будить парня. Вздохнула Шурочка, поправила шинель, которой он накрылся, и направилась к выходу.
Вышла Шура на перрон. Солнце уже вовсю жарит, народ суетится. До поезда еще часа два. Побродила она по вокзалу, на нарядный народ полюбовалась, мороженое купила да пошла в скверик за вокзалом, уютный, зеленый, свежий: чемоданчик в руке, золотятся кудряшки на солнце. Платьице на ней красивое, по белому полю – аккуратный такой, веселый синий горошек. Заграничное платье, не мнется. Самый старший брат из Москвы привез, когда в гости приезжал.
Села на лавочку. Подумав, достала из чемоданчика духи «Сирень» (на донышке флакончика) – подарок подружки на прощанье. Смочила пальчики, потерла височки. Поднимает глаза, да без слов, губами одними, повторяет слова проводницы: «должна быть любовь», а сердце ее стучит, кровь волнуется: сколько всего впереди!..