Первый раз

Мерзостнее места, чем Карабаново, в осеннее время года сложно было представить. Этот маленький, судорожно прижавшийся к железнодорожному полотну городок будто на брюхе вползал в осень, вымазанный по самые крыши грязью и глиной, сырой и простуженный.
Онемевшая еще до холодов река несла через город свою воду, послушно отражая тусклый свет днем, ночью поглощая его вместе с берегами. Деревья брезгливо сбрасывали листву-ржавчину, словно их передергивало от ледяного сквозняка. Небо, набухшее и серое, как мокрая вата, комьями ложилось на плоские крыши пятиэтажек: вот-вот провиснет, незаметно и неслышно накроет с головы до пят, обволочет – задушит, задавит, запеленает до весны. Если повезет. А то и навсегда…

Поздним вечером Зойка сидела дома у окна. Поджав под себя ноги, опершись подбородком на ладошку, она безразличным взглядом то ли впитывала в себя уныние улицы, то ли, прямо через двойное стекло, растворялась в нем.
Отец, сонный и пасмурный, ссутулившись, сидел на диване. При всей своей худобе папа всегда казался Зое чрезвычайно тяжелым и именно поэтому – всегда и вечно склоняющимся к земле: с его опущенными плечами, опущенными руками и опущенным взглядом.
Свет никто не зажигал, и они так и сумерничали с папой в большой комнате. Хлопнула дверь – вернулась мама. Бледная, усталая, тонкая, тоже с опущенными плечами и руками, но, против папы, невесомая, очень хрупкая, воздушная.
Оставив пакет с тетрадями на полу, мама, не нагибаясь, скинула сапоги, экономя на каждом движении, расстегнула плащ, повесила его на крючок и тихо зашла в комнату. Посмотрела на сидящего мужа и, привалившись боком к дверному косяку, устало выдохнула: «Коля...»
Николай вскинулся, посмотрел злобно снизу вверх, но очень скоро его взгляд переменился, оттаял, потеплел. Он медленно поднялся, шатаясь, подошел к ней и, приобняв осторожно, поцеловал в висок: «Лада моя, Ладушка». Лада поморщилась от запаха перегара, отклонилась, обошла его и присела на корточки перед дочерью: «Привет, Зойчонок». Зоя молча обняла маму, уткнувшись лицом в короткие влажные волосы.
Коля, помявшись у стены, протяжно, нарочито вздохнул и вернулся на диван. Лада села рядом. Положила свою прохладную белую ладонь на руку мужа. Его тонкие, но давно загрубевшие и пожелтевшие от никотина пальцы вздрогнули, он заглянул Ладе в глаза. На секунду, чтобы снова опустить взгляд к полу. Пожал плечами.
– Коля… – Лада замолкла надолго, словно собираясь с силами, потом опустила голову ему на плечо и продолжила. – Коля, ну как же так?
– А что такого?! – процедил он с вызовом, напрягая плечи, словно тяжесть Ладиной ласки была ему едва по силам. – Захотел и выпил!
– Коля, перестань. Ты ведь не такой, ты ведь умница, ты… - она попробовала заглянуть мужу в глаза, но тот резко дернулся, оттолкнув Ладу вскочил, Зоя, замершая у окна, вздрогнула и вцепилась пальцами в подоконник. Она переводила испуганный взгляд с мамы на папу, чьи силуэты проступали неясными пятнами в темной комнате – свет так и не зажгли.
Лада медленно поднялась и, сделав несколько шагов, снова прислонилась к стене, через секунду к ней вплотную подошел Николай и, растягивая слова, наклоняясь к самому лицу жены, ехидно произнес:
– Это ты у нас умница. Пример для подражания. Училка.
– Ну при чем здесь училка? И что в этом плохого?
– Да ничего… – ухмыльнулся он. – Тем более директор молодой, такой хлюст.
– При чем здесь директор?
– Ни при чем… – муж язвительно и многозначительно хихикнул.
– Знаешь, кто-то должен зарабатывать на жизнь…– Лада сцепила руки за спиной и коротко выдохнув, отвернулась было, но Николай резко развернул ее к себе:
– Попрекаешь?
– Да нет, что ты! – Лада прикоснулась раскрытой ладонью к его груди. – Бог с ней, с работой, я заработаю как смогу… Но ты хоть чем-нибудь займись, Коля. Ремонт квартиры пора начать или машину наладить. Да и не в этом дело. Мне же стыдно за тебя перед всеми…
– Вот как мы заговорили, – протянул Николай, отстраняясь. – Ну как же! Толстой-Достоевский! Перед кем стыдно-то? Перед директором твоим?
– Директор… - запнулась Лада. Терявшаяся еще секунду назад в сумерках вечера, она вдруг обрела резкость, фокус, выпрямилась, вытянулась как струна. Зойка, затаившаяся у окна, дернулась, вскочила, подбежала к маме, но та отстранила ее жестом.
– Директор?! Причем тут директор?! – вскрикнула она. - Да ты посмотри на себя! На себя! Кто ты есть?! Чудесный мамин сынок, опора ее последняя – полное ничтожество! Недозрелый человек! Пьяница, алкоголик! Страшно тебе? Жить страшно взрослой жизнью? Открой глаза! Хватит быть ребенком, будь мужчиной! Не трусь! Повзрослей, наконец!
– Что-о?!
– От трусости пьешь! Трус! Трус-трус-трус!..
Коля разъярился. Ему в мгновенье стало легко, как будто разогрелся и запустился внутри него двигатель, захотелось нажать с силой на педаль, чтобы продлить это состояние веселой злобы. Он схватил жену за плечи и, будто шутя, как пушинку отбросил от стены в угол. Несильно, чтобы не ударилась, но достаточно грубо.
От неожиданности она вскрикнула, и сразу же истошно закричала испуганная Зоя.
Коля ждал от жены страха, слез, ему хотелось ее униженности, стыда. Но она молчала, стала вся белая и так него посмотрела, что у него на мгновение опустилось все. Но злобное состояние тут же вернулось: страх перед женой, которая была сильнее его, перед этой хрупкой и нежной, всегда такой правильной и непогрешимой – исчез. И он засмеялся, обрадовавшись своей ярости. Он подошел к Ладе и с наслаждением наотмашь ударил ее по лицу.
Сам того не осознавая, в пьяном тумане, он вложил в этот удар всю свою обиду. На неудавшуюся жизнь, на несбывшиеся мечты, по всепроникающее, преследующее изо дня в день ощущение: он – неудачник. Он, высокий и красивый, в которого, он знал, влюблены были все одноклассницы, был до того стеснителен и беспомощен в жизни, что выбрать толком ничего не смог и добился немногого. Обида на то, что, он хороший мальчик Коля, радость и утешение матери, вынужден работать в грязной автомастерской вместо того, чтобы заниматься любимым радиоделом, паять и читать схемы, совершенствовать гордость свою, любительскую радиостанцию. Что…
Ударив жену, он почувствовал какое-то освобождение от темной силы и вместе с тем физическую усталость.
Лада закрыла глаза, отвернулась к стене.
Коля добрел до кровати и, упав на нее наискосок, мгновенно заснул.
Зойка громко заплакала. Отец впервые стал для нее чем-то страшным и отвратительным, чужим и безобразным. Все в ней содрогалось, болело ее маленькое сердце. Полными ужаса глазами, дрожа всем телом, она смотрела на родителей.
Отец храпел, мама, будто ничего – ничего! – не было, подошла к темному окну.
Зоя подбежала к ней, вцепилась пальцами в мамино плечо, стала говорить, что ей страшно. Она всматривалась в ее лицо, не изменилось ли оно после этого ужасного удара. Но лицо матери было прежним, только на одной щеке слабо горел румянец и подергивалась жилка на лбу. Губы были плотно сжаты, взгляд был устремлен на улицу. Сейчас она была холодная-холодная. Но вот лицо ее дрогнуло, и по щеке проползла прозрачная слезинка. Лада медленно стерла ее ладонью.
Зойка завыла было, но умолкла, поняв, что мама ее не слышит.
Наконец Лада вспомнила про дочь, прижала ее к себе и тихо-тихо стала говорить:
– Утро вечера мудренее, все будет хорошо. Папа твой любит нас и жалеет, он просто устал.
– Он пьяный, – возразила Зоя. – Я его не люблю! Давай уедем! Уедем отсюда прямо сейчас, пожалуйста! Не простим его! Не надо, мамочка! Я никогда не прощу!
– Все будет хорошо, иди спать.
Девочка послушно ушла в свой угол, забралась в кровать и укрылась одеялом. Она была ошеломлена. Острое чувство одиночество накрыло ее, забралось под одеяло, сжало в тисках. И она уснула, словно окаменевшая в своем горе, повторяя тихо про себя: «Я сама уеду. Уеду сама».
Окаменела и Лада, застывшая у окна, за которым осень медленно накрывала Карабаново холодным сырым небом.
Проснулась Зоя наутро поздно. Она долго лежала в кровати, слыша, как на кухне переговариваются родители. Вот отец что-то сказал и мама тихо засмеялась. Тоска, отпустившая было девочку во сне, снова заскреблась глубоко внутри и мысли, с которыми она засыпала, охватили ее с новой силой.
«Уеду сама».
Она тихо оделась и вышла на улицу.
Сырая осень за ночь полностью овладела городом. Он заснул. Зойка стояла посреди хромой, плохо укатанной дороги, и просто смотрела вперед, на облупленную Новую аптеку, на голые деревья, на провисшие растянутые между домами провода. Странное оцепенение нашло на девочку, и она стояла, безвольно опустив руки по швам, выронив из ослабших расслабленных пальцев варежки. Она не чувствовала ветра и промозглой сырости, только тягучую и почти невыносимую сладость побеждающего безразличия ко всему.