Ненормативная лексика

( из романа " Посвещается тебе")

Мат - это бессильный крик несостоявшейся души.
Леонид С. Сухоруков

Было время, когда Аля перебрала, насытилась до тошноты литературой и макулатурой. Одна  перетекает в тебя плавно и свободно через стилистически правильно построенные, выверенные фразы и предложения, но, за редким исключением, высушенная и выхолощенная этой правильностью и лоском. Другая - проста и незамысловата до полного кретинизма. Кто-то когда-то заметил, что её речь слишком книжная, поэтому лишена некой изюминки, секрета собственной личности. Она тогда очень удивилась. Хотя чему удивляться, если заглатывать в неделю по одной толстой книги очередного классика?
Аля вспомнила родную деревню и летящий над ней попугаем Жванецкого мат.
- Матчасть выучил?
- А что его учить, я с этим с детства знаком…
 Живое слово, сочное смачное, табуированное, как иногда хочется поиграть с ним! Слетев с тоскующего языка, оно буквально обнуляет весь накопившийся в тебе негатив. Но чтобы позволить себе это безобразие, надо сначала перенасытиться нормой. Норма, норма, норма! И из тебя прет протест, хочется корежить и ломать слова, коверкать фразы и, наконец, тихо и нежно выдохнуть криминал: блин ты падучий…Не зря, наверно, Дали ломал и корежил пространство в своих творениях, а режиссёров начинает тошнить от красоток…

Але четыре года, папа нервно шагает по комнате, извергая поток возмущения, потом слова кончаются, и он ставит жирную точку незнакомым ей словом. Мама в ужасе смотрит на него, потом на неё – сейчас малышка задаст пугающий вопрос…
Бабушкина деревня, Але лет десять. Жуткая нищета и непосильный труд заставлял светлые и непорочные души аборигенов простодушно изрыгать из себя пятиэтажные абракадабры животно-генитальных образований. Разбрасывая навоз руками по бескрайним полям весной, не разгибая спины, тяпая их летом, таская неподъемные корзины и мешки с урожаем осенью, народ приходил домой, а там ждали жрачки свиньи, овцы, куры-гуси и куча детей.
-Ты куда прешься, хрюкало г-гр-****ое?! Дай поставить корыто, мать твою и бабушку… - поросенку.
Как сдержать мат, если во время доения корова хлестнёт по лицу грязным хвостом или, не выдержав укуса залетевшего в сарай слепня, махнёт копытом и перевернёт ведро с молоком? В такие моменты от кудрявых эпитетов оставшееся в вымени молоко могло запросто прокиснуть.
-Не хватай со сковороды руками, а то, б…, повыдергаю зараз обе! – уже ребёнку. – Ещё до стола не донесла, а он грабли свои тянет. Видишь, шкворчит ещё!
Затрещины детям сыпались налево и направо, не вызывая никакого страха и обиды. Ругались матом громко до тех пор, пока не сделана последняя работа: покормлена скотина, дети, подоена корова. Разлезались по спальным углам, облегченно вздыхали, и начиналась изливаться любовь:
-Пи…нушка моя сладкая, - нежно шептала годовалому сынулечке Зина Балабанова, один в один Зыкина, целуя во все места кроху, - сраная моя жопеночка. Харю сначала вымой, пугало ху…во! – тут же дико орала она на склонившимся над наследником мужа.
-Василек, я тебе костыли не перебила, сынуля? Стоит, курит, пинда с ушами, в сарае с сеном!
Василек тут же пользуется мимолетным приступом маминой любви, хитро улыбаясь:
-Мам, дашь денег на кино?
Многоэтажный набор, где соседствуют несовместимые слова: сердце, кости, мужские гениталии и продажные женщины эхом разносятся по хате, донося до пятерых детей одну мысль – денег нет даже на одежду и обувь, что мать не засыпает, а почти умирает от усталости, и что она их всех очень любит, ****енышей.

Но мужикам ругаться при детях считалось западло, может быть потому, что  вели свои далеко не профессорские речи в спокойной обстановке, не отягощенной экстримом. Пока бабы ласкали словом все хозяйство, они сидели на скамеечках, курили в ожидании вечери-ужина.
-Куда чешешь, аэроплан губастый? – спрашивал проходящего мужика Шаряй, дымя самосадом.
- Здорово, - подходил мужик, польщенный вниманием острослова, - мать твою е…! Это значило, что настроение его отличное и приподнятое. Почему нет такого приветствия на горячем Кавказе?
О Шаряях отдельно. Их наплодилось треть деревни, но не это главное. Именно в их породе из поколения к поколению передавался ген остроумия. Не тужась, оно само выплескивалось из них при любом разговоре. Аля очень жалеет о том, что не записывала эти перлы. В последний раз, уезжая на автобусе из деревни на вокзал, она была свидетелем такой картины: в автобус зашел самый старый Шаряй, и смех не смолкал до конца пути. Таких словосочетаний, эпитетов, сравнений она больше нигде и никогда не услышит. И сколько она не напрягает память, не может вспомнить ни темы простого разговора, ни подковырок и приколов, вызвавших у всех пассажиров гомерический хохот. Каждое слово было сочным плодом, брызгающим во все стороны солнечным соком.

Однажды к одной из бабушек из города Москвы на всё лето привезли трехлетнего внука, боевого и очень общительного. Он был всегда там, где по редким выходным сидели на скамеечках деревенские мужики и бабы. Через пару дней он стал энциклопедией нецензурных выражений.
-Павлик, иди к нам, - звали они его. – Поругайся!
Малыш становился в позу и, картавя, выдавал все, чему его научили, слушал хохот и радовался произведенному впечатлению.
Июль. Время резать на зиму торф на болотах. Вся деревня собиралась на небольшом участке за их домом и лесочком в пойме реки Соловы и врезалась ручными торфорезами в залежи. После выборки оставались ямы глубиной до двух метров, сразу затопляемые водой. Обычно семьи занимали делянки рядом с прошлогодними ямами и предупреждали детей быть осторожными, не подходить близко. Потом в трудовом энтузиазме никто уже не смотрит по сторонам.
Вдруг по карьерам пронеслась весть: Павлик утонул! Все бросились к месту трагедии. Там стоял гогот – Павлик мокрый и ошарашенный стоял на берегу и вдруг произнес удивленно: - Вот, е…я кочерыжка, мырнул, так мырнул!
Оказывается, он все-таки свалился в глубокий старый карьер, кто-то заметил, подскочил, Павлик вынырнул на поверхность рядом с краем, но схватить его не успели. Через полминуты он снова вынырнул, и его благополучно схватили за шиворот. Еще долго бабушка гордилась смелым внуком, он стал абсолютным героем сезона.

Отец матом никогда дома не ругался, самое нехорошее слово «дрянь такая» он посвящал курам.
- Вань, а кур не загнали в сарай, - вспоминала вдруг мама, накрывая стол к ужину.
Отец молча поднимался и шёл на Голгофу. Аля, приехав на каникулы, шла вместе с ним: предвкушая незабываемый спектакль. Отец приоткрывал дверь сарая, чтобы корова не вышла, и начинал, чуть приседая, издалека махать руками в сторону кур во главе с петухом. Петух недовольно кудахтал – типа рановато ещё – ко- ко-ко! Но отец с распахнутыми руками был настойчив, и петух с женами оттеснялся к раскрытой щели сарая. Оттуда, вдруг, высовывалась морда коровы, и вся стая с кудахтаньем разлеталась в разные стороны. Отец сжимал зубы, отгонял корову внутрь сарая, и  всё начиналось снова. В действие спектакля вступала она. Растопырив руки и приседая, оба брали кур в кольцо и медленно, но настойчиво подгоняли их к двери сарая. Петух горделиво вышагивал в нужную сторону, с ненавистью оборачивая голову в их сторону и ругаясь последними петушиными словами. Всё! Он зашёл в темноту ночлега, куры цепочкой тянулись за ним, но тут отец не выдерживал и убыстрял действо победным взмахом рук. Последние безмозглые «твари» пугались и с криком «караул» шугались в сторону от нужной цели. Отец кидался за одной, она – за другой. Обе с душераздирающими воплями прыгали за штакетник забора в полисадник или взлетали на крышу погреба. Отец белел от гнева, она – хохотала. Петух высовывал встревоженную красную голову из сарая, готовый умереть, но спасти зовущих на помощь девушек. Спектакль начинался сначала в очередной раз.
Надо признаться, что иногда куры, по непонятным причинам, сами заходили в сарай и рассаживались на жердочки насеста. Видимо, хорошо потрапезничав за день.
- Куры в сарае? – нервно спрашивал отец маму, пришедшую в дом после дойки коровы.
- Сами сели, только одна всё ещё роется на огороде, - успокаивала она отца, - сама в лаз зайдёт к ночи.
В один из своих приездов Але снова пришлось наблюдать знакомый спектакль. Нервы отца к тому времени уже окончательно расшатались, он уже при первой неудаче заругался, как сапожник, схватил дрын, и от кур полетели пух и перья. В этот момент Алю и пробила давно лежащая на поверхности мысль.
- Папа, куры не стоят твоего здоровья! Остынь, я сама займусь ими.
Отец бросил дрын в угол двора и плюнул на землю, там зашипело… Она сходила в кладовую, набрала зерна, спокойно открыла дверь сарая и позвала кур: - цып-цып-цы-и-и-па!   Куры, все, даже из отдаленных мест хозяйства, с радостью собрались возле неё, за едой даже не заметив, как она вышла и закрыла дверь. Отца уже не было. Он, смущённый своей руганью и гневом и уязвлённый таким простым решением вечной проблемы, ушёл за водой к колодцу. Больше она от него матерных слов не слышала.

Матерщина была неотъемлемой частью трудной деревенской жизни, она не казалась её, девочке из интеллигентной семьи, ни пошлой, ни отвратительной.
Сегодня, имея многолетний педагогический стаж, мизерную пенсию, роняя все из рук и забывая где что лежит, Аля иногда с удовольствием снимает гнев крепким словцом. Но её же и тошнит, когда под окном группа молодых парней использует в разговоре исключительно нецензурный словарный запас - другого они не накопили ни в школе, ни в семье.
Её потуги, как и тысячи других учителей в школе, внедрить в их умы шедевры литературы, а через них красоту слова, высоких мыслей и поступков потерпели полный крах… мать вашу так!
И в такие моменты ей уже не хочется говорить, что мат летит прекрасной метафорой над скукой и однообразием этой «гребаной» российской действительности, реабилитирует душу, снимает психоз несправедливости, затюканности, нищеты. Что это восторг ора, музыка русской словесности, вечный бесплатный психотерапевт и аналитик.
Это ей – учительнице русского и литературы иногда допустимо корёжить язык, побаловать себя нелитературным изыском, это режиссёру могут опостылеть красивые лица, но откуда может взяться протест у молодняка, от какой такой постылости однообразия?! Откуда этот беспредел хамства, немотивированной агрессии?
- А пример и пята многих родителей, запомнивших только коридоры школы, сигаретный дым в её туалетах и указующий десятилетний перст собственного общего обязательного образования, без жгучего желания большинства образуемых? Мотивчик-то есть! Плюс неокрепший неразумный дух вольности, этот неуправляемый смерч: мы весь, мы старый мир разрушим… а за тем… позволим запрячь себя в пожизненный труд не по душе, а по нужде.  Сквернословие, как  уродливая агония перед новым рабством.
- Так что? Пройти мимо этого детского хамства?
- Всё в пределах разумного… При Советах мы бунтовали внутренне, плохо, что внутренне… Поэтому сегодня сладострастно желаем ругнуться матом. Хотя бы…
-  Им, детям свободы слова, значит, сам бог велел?
- Нет, чёрт. И нас подзуживает иногда расслабиться на миг, выплеснуть гнев, растерянность, удивление именно таким позорным методом…
- Не методом…Словом.
- Это разве слово?! Это вопль нутра, проглотившего мерзость. 
Коренастый с красной мордой мужик, хлипкий синюшный с опавшим достоинством интеллигент, квадратная без признаков пола особа в желтой жилетке с ломом в огромных руках, прокуренный глупый юноша в компании собратьев, пытающийся сомнительным комплиментом привлечь внимание недоступной красивой леди, прошедшей мимо, всех нас прости, Господи. Даже ты не смог очистить от скверны созданный тобой таким несправедливым этот мир, распявший твоего Сына за светлые заповеди.
Мы помним их, но не в силах соблюсти, ибо вдохновленные, вдруг, ими, мы попадаем под каток тех, кто не вдохновлен. И так будет всегда. Твой красивый закон попран, а жить будет другой, в котором побеждает сильнейший…хам.
И мы пищим, но лезем, живем, как воюем, падаем из крайности в крайность, как слепые котята. Мы догадываемся, что жизнь должна быть прекрасна, но не чувствуем…
Прозрев, видим, что талант светел, слышим, что музыка прекрасна, жаль только, что Истина сокрыта! Е-моё… Такие вот «души прекрасные порывы».