Допрос с пристрастием

(Глава из фантастического романа «Тайна горного озера»)

...Ночью улицы Берлина превращаются в мышеловку для всякого, кто покинул бетонную нору бомбоубежища.
Налеты следуют один за другим, и не успевают зенитные батареи облаять первую волну «летающих крепостей», как ей на смену накатывает другая, щедро высыпая из вместительных бомболюков на головы жителей третьего рейха все новые и новые «рождественские» подарки.
Но на этот раз вроде бы пронесло.
Ковер разрывов ложится где-то далеко на окраине и здесь, в центре столицы лишь вееры осколков от зенитных снарядов звенят битым оконным стеклом.
 — Теперь проскочим, слава богу, эти педантичные янки «работают по графику», и у нас в запасе минимум полчаса.
Отвернув обшлаг рукава кожаного пальто и, глянув на светящийся циферблат часов, советник Ласнер дает команду:
— Двигаемся дальше!
Их мощный «хорьх», только было спрятавшийся под вместительной стрехой подворотни, громко газанув, выруливает на проспект.
Но продвинуться удалось немного.
Фары, подслеповатые от надвинутых на них синих «намордников» светомаскировки, тычутся лучами сначала в завал кирпичной крошки, потом упираются в опущенную жердь полосатого шлагбаума.
 — Проезд закрыт. Предъявите документы,—коренастый фельдфебель с подковообразной бляхой полевой жандармерии на груди, промокшей под моросящим дождем шинели, наводит на пассажиров остановленного автомобиля луч карманного фонаря.
После чего, разглядев пассажиров, просит прощения:
 — Извините, мой генерал, но таков порядок.
Зато, сверив протянутый документ с личностью советника Ласнера, жандарм уже не столь пристально изучает и путевой лист водителя, и удостоверение второго пассажира «хорьха» — оберштурмфюрера Курта Штернберга:
 — Можете ехать. Но все же должен предупредить об опасности,— в лесах рыщут банды русских парашютистов.
 — Да, январь сорок пятого не лето сорок первого, действительно придётся поберечься, — щелкнул тугой кнопкой на кабуре пистолета Ласнер, когда, чернеющие провалами окон, руины центра города остались позади и лимузин выкатил на главную, имперскую дорогу.
Наростающий гул очередной армады ночных бомбардировщиков застает их уже проезжающими через старинный дубовый парк.
 — Останови, Гюнтер, — советник положил руку, обтянутую черной лайковой перчаткой, на плетеный офицерский погон водителя. — Чем черт не шутит. Сверкнет попутная или встречная машина подфарником и эти там, наверху, решат бросить пару заокеанских «гостинцев» на дорогу.
Он не стал даже дожидаться возражений водителя и попутчика:
— Подождем, пока назад не пойдут,
Как раз к концу фразы впереди открылся поворот в самую чащу по-зимнему костлявых деревьев.
Там и остановились, про ехав от шоссе по проселку еще с десяток метров.
Щелкнув дверцей, советник вышел из теплой кабины под моросящие струи нескончаемого дождя.
 — Не желаете освежиться, оберштурмфюрер, — приветливая фраза даже сейчас, в полуночной мгле, заставила  улыбнуться немудреной шутке и водителя, и пассажира.
 — Теперь — дело! — внезапно остановившись, советник безошибочно и с силой, совсем не стариковской, взял под руку своего более молодого спутника. — Надеюсь, сейчас-то уж вы знаете, что каждая минута промедления смерти подобна! Не повторите прошлой ошибки?
Этому заявлению имелись веские основания.
Действительно, еще неделя-другая и там, куда должен был сегодня отправиться Курт Штернберг, ему уже делать будет нечего.
 — Разве что в плен сдаться.
Именно сейчас был последний и единственный шанс успеть. На аэродроме, куда они и направлялись, их уже ждал транспортный самолет.
Советник не .очень-то упрекал своего молодого спутника. Ведь ошибся Курт не по собственной вине. Слишком поздно наткнулся в семейном архиве на письмо своего дальнего родственника.
Именно знакомство с содержанием послания на желтой, выцветшей от времени бумаге и выгнало сейчас под бомбы и дождь его вместе с непосредственным шефом по гестапо - советником в чине бригаденфюрера СС Отто Ласнером.
 — Документы готовы и вам остается только одно — вытряхнуть из этого полячишки все, что он знает!
В голосе, умудренного жизненным опытом старого разведчика Ласнера, ясно чувствовались жесткие нотки человека, привыкшего к безоговорочному повиновению.
 — Ну а я все же хочу напомнить еще лишь об одном.
Он глубокомысленно сделал паузу.
 — О том, что кроме нас с вами никто не должен знать истинного повода полета в Варшаву. Официально вы — эксперт по эвакуации архивов.
 — Так точно, мой генерал!
 — Оставьте эти солдафонские штучки, зовите просто — советник,— снова стал старчески дребезжащим тон Ласнера. — Не сорок первый год все же. Скоро всем один исход. И то, сумеем ли мы изменить его в нашу с вами пользу, находится в .собственных руках. С таким богатством любая страна примет как родных.
Зашуршали листья под отдаляющимися шагами, и Курт Штернберг заспешил во след Ласнеру, туда, где приглушенно урчал мотором «хорьх» из гаража гестаповского управления.
Машина тронулась тотчас, лишь шофер убедился, что бригаденфюрер удобно устроился на своем сидении.
 — Маршрут прежний, до аэродрома?—не отрывая взгляда от набегающего шоссе, спросил он, когда впереди снова открылось бетонное полотно главной дороги рейха.
Генерал уточнять не стал, заявил только о главном условии:
 — И побыстрее! Нужно спешить.
Еще трижды миновали они контрольно-пропускные пункты, пока не оказались в начале взлетной полосы, где уже ревел прогреваемыми моторами транспортник.
 — Давай, мой мальчик, - напоследок советник Ласнер пожал Курту руку, когда тот, оставив в чреве самолета чемодан, высунулся из распахнутого проема боковой двери.
Моторы заревели сильнее и советник, прижимая к голове генеральскую фуражку с высокой эсэсовской тульей, пошел прочь от самолета.
В темноту — к ожидавшей его машине.
Взметнув струей от винтов вихрь брызг со своих широких плоскостей, «Юнкерс» сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее побежал по взлетной полосе, и только там тяжело груженая машина смогла оторваться от земли.
После чего по пологой траектории ушла под низко висящие облака ночного неба.
 — В Берлин! — отрывисто бросил шоферу Ласнер, когда стих гул взлетевшего самолета, и пора было отравляться назад.
На рассвете «хорьх» уже подъезжал к столичному пригороду, а еще через час на покореженную машину наткнулся патруль полевой жандармерии.
— Я же говорил, что могут быть диверсанты и нужно соблюдать осторожность, — присвистнул фельдфебель, увидев, знакомый ему по предыдущей ночной встрече, лимузин.
Только теперь уже не роскошеый как прежде, а в шмотья развороченный взрывом.
 — Но, не сойти мне с этого места, но тогда пассажиров было двое!
Сочувствующим взглядом он проводил к санитарной машине носилки с извлеченными трупами водителя и гестаповского генерала. После чего принялся за составление акта о происшествии.
Тем более, что навык был - каждую ночь в Берлине рвались не только авиабомбы, но и мины диверсионных вражеских групп.
 — И гораздо чаще, чем ближе накатывал к столице третьего рейха фронт, бывший уже на подступах к Варшаве.
Тем временем, набрав высоту, самолет словно нырнул в чернильницу.
Густая, будто осязаемая темнота в грузовом салоне не располагала к общению. И редкие пассажиры, разместившиеся на ящиках, и мешках со срочным грузом для передовой, молча сносили неудобства.
 — Ведь, наверное лучше сидеть в этом мраке, чем попасть на прицел русских «ночных охотников», - по достоинству оценил преимущества светомаскировки Курт Штернберг.
Было и еще одно обстоятельство, мирившее молодого гестаповца с неудобствами полета. Меньше всего ему хотелось афишировать этот визит в осажденную столицу протектората.
— И чем уже круг людей, которые могут запомнить его физиономию, тем лучше.
Хотя знал:
— Экипаж, и пассажиры «Юнкерса», выбранного для своего порученца советником Ласнером, не входили в число любопытных, чей удел, как известно, согласно той фрау из детской присказки — «оставить свой нос на базаре».
 — Как там ее звали? Ах, да — Варвара! — усмехнулся неожиданной мысли Курт.
...Россия была его первой Родиной.
До того, правда, как революция вымела оттуда их семью — старинный обрусевший род - наполовину немецкий, наполовину венгро-гуннский. В чьих жилах текла кровь рыцарей крестоносцев и корсаров Балтийского моря.
Жили богато.
Но гражданская война заставила паковать чемоданы и отправляться в Фатерлянд. Причем, не столь ради поиска исторических корней, сколько в надежде, обрести надежное убежище от выпавших передряг.
И в первую очередь тех, что были связаны с одним из отпрысков семьи - бароном Романом Федоровичем Унгерном.
В любое другое время такой родней можно было бы, конечно, гордиться. Как же —  генерал-лейтенант, кавалер белого Георгия и золотого оружия за храбрость, командующий конно-азиатской дивизией, повелитель сказочной Хутухты - древнего монгольского государства.
Но настал день, вернее, ночь, и все пошло кувырком.
Хорошо помнит Курт, как его, совсем мальчишку вели в потемках, по раскисшим от осенних дождей дорогам. Потом заставляли ползти по сырой траве, преодолевая границу. — Тогда, — говорят. — Едва сумели они опередить визит чекистов, нагрянувших с ордером на арест и тем спасти свои жизни.
Много лет прошло, а нет-нет да вспомнят в семье приход ангела-хранителя — простого казака, истинно преданного барону.
С далекой Сибири он привез не только весточку о страшной кончине своего командира, но и его предсмертные записки.
 — Тогда, как разбили нашу армию, нас — рядовой состав красные к себе перемобилизовали. Мало кто с офицерами и его высокопревосходительством под суд ЧК пошли, — за кружкой чая делился в ту ночь посыльный. — Ну однажды довелось и мне караул нести в тюрьме, где, значитца и содержали. Так Роман Федорович на словах ваш адрес дал и вот эти самые записки. Потому я их и привез, чтобы передать, как было велено.
Казак протянул, убористо покрытые  неровным  почерком  листки.
Видать, писал их генерал в спешке, как только и могло быть в камере смертников в ожидании расстрела.
Ушел неожиданный посыльный и в тот же час стали собирать вещи все Штернберги:
 — Если уж Романа Федоровича расстреляли, то и до нас непременно доберутся красные дьяволы. Спасаться надо. Детей от беды уводить!
Много позже надеялся Курт:
 — Доведется еще раз побывать на прежней петербургской квартире.
Особенно, когда войска рейха стояли у самого города. Пока держали блокаду.
 — Только все вот как вышло - красные уже у Варшавы. И его задача —хоть на день опередить их, выполнить задание советника Ласнера.
С ним младшего Штернберга свел опять же случай.
Как-то будучи дома в краткосрочном отпуске по фронтовому ранению, принялся рыться в семейном архиве.
И в груде пыльных фотографий, документов, множеста, теперь уже никому не нужных, финансовых счетов нашел толстую тетрадь в зеленом коленкоровом переплете, а так же пачку мятых листов, испещренных знаками скорописи:
 —Мама.что это?— раскрыл он слипшиеся от времени страницы, вкривь и вкось покрытые карандашными записями.
Та ответила с немецкой уже педантичностью.
 — Фронтовой дневник Романа Федоровича и то самое письмо что солдат привез.
Посеяв зероно любопытства в душу сына, изнывавшего в тот час от вынужденного безделья.
— Вот оно что! — заинтересовался Курт.
Времени у него свободного тогда было много, и он углубится в содержание записей барона
Конечно, долгие годы, прошедшие с  тех пор, как  он  совсем мальчишкой готовился к поступлению в  петербургскую гимназию, не прошли даром.
Хотя уже утерян был и навык русской разговорной речи, но все же сумел Курт разобрать содержание записок. Тогда же и ахнул:
 — Это же ключ к сокровищам!
Но ключ-то был, а вот до замка, плотно закрывавшего тайну барона Унгерна, самому добраться не удалось.
Снова попал на фронт, а тем:
 — Разве до поисков?
Но не было бы счастья, да несчастье помогло.
Выручило новое ранение: попав на излечение в Берлин, решил обратиться к старинному приятелю семьи — советнику Ласнеру, занимавшему крупный пост в политической разведке.
Он-то, всерьез заинтересовавшись необычным завещании былого диктатора Монголии  — Хутухты, сумел сперва перевести Курта под свое начало, после чего дал ему особое поручение.
И с тех пор поиски пошли с новой силой. Так и вышли на финишную прямую. Ленточку же предстояли пересечь Курту именно в Варшаве, куда привела следы человека, точно знавшего судьбу военных трофеев Унгерна.
В памяти Курта Штернберга словно отпечатались строчки из заветной баронской тетради:
«...Знаю, что ждет меня смерть.. Красные не пощадят и предстоящий суд - чистая буффонада. Но одно радует - сумел я таки разбудить этот азиатский народ на священную войну. Будут еще потомки Чингисхана, народы монгольской рассы править миром. Создадут азиатскую федерацию и под главенством Китая наложат новое иго на Европу. Начало же будийскому военному ордену я положил хорошее. И доверил его надежному человеку — Фердинанду Оссендовскому. Это он до поры до времени запрячет мою казну, чтобы потом финансировать очистительный поход азиатов против красных. Средства же для того вполне достаточные...»
 — Да, доверил дядя тому поляку много — 24 ящика с золотом. 120 килограммов алмазов, большой расписанный узорами сосуд с драгоценными камнями, — слово в слово помнит опись Курт, — только обманул его прохиндей, прикарманил ценности, завещанные расстрелянным чекистами генералом.
Долго, ох, долго искали они с советником Ласнером следы Оссендовского.
Пока не нашлась единстенная ниточка, потянув за которую, можно было размотать клубок тайны:
— Еще несколько часов и душу вытрясет Курт из этого старика.
Заставит сказать правду:
— Куда дел сокровища?
...Иллюминаторы, щедро утыкавшие борта транспортного «Юнкерса» посерели от рассвета.
В салоне уже можно было оглядеться по сторонам, различить:
 — С кем свела судьба в этом неожиданном спецрейсе?
Курт поднял воротник шинели, зябко уткнулся лицом в скрещенные на груди руки. Попытался уснуть, но тут лязгнула дверь в пилотскую кабину. Из проема показалась голова пилота в черном кожаном утепленном летном шлеме:
 — Подлетаем. Под нами — Варшава.
На аэродроме уже, видно, были предупреждены о визите гестаповского чина из Берлина с особым заданием.
Курта  Штернберга ждала кургузая трофейная машина. Возле которой переминался с ноги на ногу пожилой водитель.
 — Очевидно, из запасников, призванных после тотальной мобилизации.
Сделал вывод офицер по особым поручениям.
 — Извините, господин оберштурмфюрер, но другой свободной в гараже не было. С транспортом сейчас туго - весь на фронте.
Виноватый тон водителя хоть и не прибавил настроения посланцу советника Ласнера, однако он и из этого попытался извлечь свою выгоду.
Ухватился за повод обойтись без лишних свидетелей:
— На этой колымаге я и сам справлюсь, — заявил барон. — Отправляйтесь в часть, а вечером я пригоню машину сюда же, на аэродром.
Солдат не возражал:
 — Как изволите.
Дорожная карта и путевые ориентиры польской столицы еще в Берлине были изучены Куртом до мелочей.
И все же ему пришлось изрядно поплутать, разыскивая в предместье огромного, разрушенного войной города, неброское местечко Жулниви — последнее пристанище душеприказчика опального барона Роман Федоровича Унгерна фон Штернберга.
С улицы нужный дом — некогда красивый особняк под красной черепичной крышей казался нежилым.
Тропинка от кованой из железных прутьев калитки была запорошена толстым слоем снега. И, несмотря на морозное январское утро, над трубой — ни дымка.
 —  Может, околел старик? — с растущей в душе тревогой подумал Штернберг.
Через опущенное стекло кабины долго смотрел он на жилище человека, в чьей власти было осчастливить его или оставить как сейчас - буквально нищим.
Не заметив на длинной, утыканной голыми в эту пору тополями, улице ничего подозрительного, Курт мягко зашагал по сугробу, направляясь к крыльцу.
Рыхлый снег по щиколотку скрывал его ноги в крепких хромовых сапогах:
 —  Сразу видно, что здесь всю зиму не привечали гостей,  —  еще раз отметил про себя Курт.
Предположение подтвердилось, когда визитер уперся в заколоченную гвоздями дверь. Все говорило о запустении и особенно — грязные разводья на застекленных дверных шипках.
Пришлось идти вкруговую, в надежде отыскать другой доступ в жилище.
Он не ошибся.
Нашел «черный вход», ведущий внутрь из заброшенного теперь сада на обратной стороне особняка.
Эта дверь открылась легко - от простого толчка.
Веранда же внутри при осмотре оказалась еще более нежилой и запущенной, чем можно было представить.
Но когда посетитель решил идти дальше, из очередного дверного проема пахнуло застоявшемся спертым воздухом давно не проветриваемого, но вполне обитаемого помещения.
Тусклый полумрак, не рассеянный до конца даже светом из окон, наполовину зашитых фанерными листами, не позволял сразу оценить обстановку.
И тут тяжелый воздох и кашель из дальнего угла заставили гестаповца схватиться за оружие:
 — Кто здесь? — гаркнул он, поводя по сторонам стволом, выхваченного из кабуры, вороненого «Вальтера».
Ответа не последовало, но подойдя поближе, Курт Штернберг сам убедился, что никакой опасности для него нет.
Из-под горы наваленного трепья, старых шуб и ватных одеял на него глянуло желтое восковое лицо, измученного голодом и болезнями старика.
 — Господин Оссендовский, не правда ли?  —  успокоился и от того даже усмехнулся былому страху офицер.
Чтобы разглядеть хозяина лучше, он  чиркнул перед его лицом никелированной зажигалкой с семейной монограммой по массивному корпусу.
Высокий узкий, язычок пламени затрепетал под его дыханием, осветив и для, сидевшего в кресле, старика обличие эсэсовца с его продолговатой физиономией, не особо украшенной рыжими, опущенными по углам рта, усами.
Дополняла увиденное Оссендовским высокая офицерская фуражка с серебряной эмблемой мертвой головы над скрещенными костями.
 — Барон! Неужели Вы. С того света по мою душу? — слабо воскликнул старый поляк и едва не лишился чувств от волнения.
Почти месяц прошел с того дня, как Фердинанд Оссендовский остался один в, снятом им еще до войны, особняке.
Видно, что-то случилось с приходящей домработницей, и теперь ему - жалкому, парализованному старику только и оставалось, что дожидаться здесь, в похожей на могильный склеп, спальне конца своей бренной жизни.
И это видение в его замутненном сознании разбудило целую волну переживаний:
 — Барон, Вас же красные расстреляли? Я точно слышал! — прошамкал он беззубым ртом.
Однако, Оссендовский не всегда был таким старым, больным и беспомощным. Более того, сам барон Унгерн, познакомившись с ним на охоте во время первой мировой войны, пригласил с собой:
 — Получил новое назначение у Керенского — ехать в Забайкалье для формирования добровольных частей. Двинули со мною, пан!
— Служить Алексашке? —  усмехнулся тогда ясновельможный доктор Оссендовский.  — А мак же мои географические исследования?
— Вот их-то как раз и добавится, —  расхохотался Роман Федорович. — Сибирь —  это такая бескрайняя страна, скажу я Вам, что там скучать не придется.
Всю августовскую ночь, забыв про утиную тягу на озерном плесе, Унгерн тогда с увлечением рассказывал о том, как еще до войны немало прошагал по стране, добираясь до Петербурга.
Причем, практически лишь с одним ружьем, да сворой охотничьих собак.
Тем скитаниям был весомый повод, если судить из того, что поведал барон своему собеседнику:
 — Интриганы способствовали тому, что меня уволили из моего Нерчинского полка, потому хотел в дороге развеяться.
Лицо тогда худое лицо озарилось добротой, вислые усы раздвинулись в улыбке:
 — И, понимаете, приключение было почище самого Майн Рида.
Убедил тогда отставной есаул легкого на подъем поляка на совместное путешествие.
Тем же последним летним месяцем они отправились в путь, действительно, оказавшийся не таким уж утомительным.
Благо, что и третий попутчик выдался под стать обоим — общительный хоть за карточной игрой, хоть за питейным столом атаман Семенов.
Почти на четыре года затянулось то путешествие. В течении которых был Оссендовский вроде порученца у барона Удгернга, постоянно менявшего свои должности — от эмиссара временного правительства, до командующего колчаковским тылом в Забайкалье.
Когда же адмирала разбили, то, после эвакуации японцев, с теми же ушел в Китай из их теплой компании — Григорий Михайлович — общий друг по приятному времяпровождению - атаман Семенов.
Не остался «ждать с моря погоды» и Штернберг.
Тоже повел барон свою конно-азиатскую дивизию за кордон, но — в другом направлении .
Отправился в монгольские степи.
И вновь случились уговоры:
 — Будешь, Фердинанд, лично знаком с ихними обычаями. А я уж тебе такое сафари устрою, что пальчики оближешь, — балагурил Роман Федорович, качаясь в седле, бок о бок со своим польским другом.
Что и говорить — знал барон, как свои пять пальцев, азиатскую Хутухту — некогда земли за семью печатями,
Еще в войну с китайцами воевал здесь до того отменно, что его  —  командующего всей монгольской конницей назвали за храбрость «сыном неба».
И теперь вот совершает новый вояж, только сам теперь постаревший, с четырьмя ранениями на Мировой войне, да с золотым оружием, да с орденом Георгия на генеральском френче.
Только генеральские погоны же «его превосходительства», как и былую, почти беспредельную власть получил уже от Верховного правителя — Колчака.
Ох, и удачным был в ту пору для искателей  приключений «по майн - ридовски»  —  с сафари начавшийся 1921 год.
Смерчем прокатились по степям. С ходу взяли у китайцев, оккупированную ими, столицу страны — Ургу.
Да и как не взять, если половина гарнизона перешла на сторону барона, едва его десятитысячная конная лавина, при мощной поддержке артиллерии, подступила к окраинам кочевного города.
Не день и не два трещали тогда выстрелы по тибетским домам, кумирням, монгольским садам, храмам. Шли резня и грабеж. Но все же и здесь чувствовалась твердая рука новоявленного диктатора.
С утра до вечера мелькал он то тут, то там в своем синем монгольском халате с прицепленными на плечах генеральскими погонами и белым «Георгием» на груди.
Его автомобиль можно было встретить, казалось, везде. И как итог — пополнились те ящики в обозе, которыми распоряжался лично доверенный барона — Фердинанд Оссендовский.
Даже не серебро, а исключительно золото, алмазы, да прочие драгоценные камни шли в казну диктатора, принявшего к тому времени новую религию  —  буддистскую.
 — Станем, господин пан, с тобой еще Европой заправлять, как разбудим от спячки этих вот потомков великого Чингисхана, — любил говорить знаток «монгольского сафари», теперь и носитель титула Сына Неба.
О чем вовсе не забыл его друг по кочевной жизни.
 — Вот и доуправлялись, — стекла слеза по щеке, ставшего совсем дряхлым стариком, Оссендовского,  — сам пришел ко мне покойником, да и я недалек до того.
Нахлынувшие воспоминания снова и снова возвращали его в прошлое.
Помнит он до мелочей, как пришли сведения о походе  на них сибирской народной революционной армий во главе с Блюхером.
Вместе с тревожным известием тогда наступила настоящая паника  —  побежали в рассыпную слабые духом.
Помнит Оссендовский и то, как решился Унгерн на бой с красными.
Правда, накануне направо - налево казнил предателей. Давил их как крыс, бегущих с тонущего корабля.
Ну а самой развязки Фердинанд не застал.
Был уже далеко от тех мест, где в последний раз испытал Унгерн свою судьбу на поле брани.
А до этого заставил привезти в свою юрту древнюю старуху-гадалку, знаменитую на всю здешнюю округу. Строго глянул в ее полумонгольские-полуцыганские плутовские, несмотря на возраст, глаза:
 — Гадай, бабка. Говори всю правду
А у самого словно бушевал пожар во взгляде. Так и пылал от возбуждения высокий генеральский лоб. Топорщились, словно у молодого, как пики — рыжие усы.
Правда, кое-что напоминало о всех прожитых в последние годы передрягах и волнениях. Не остались они обойденными стороной. Теперь был барон уже не таким, как прежде.
Выглядел совсем худым, ни дать, ни взять — как покойник.
Одно и оставалось — лишь, высохшая кожа да кости.
И все же, еще как будто черт в нем сидел — так и перла энергия через край.
Явно, опасаясь возможной и страшной расправы, усердно гадала генералу старуха.
 Ведала:
 — Если словчит, не пожалеет ее диктатор, не задумываясь, срубит голову шашкой, чей эфес золотом горит на поясе голубого расшитого халата.
Жутко было глядеть, как прорицала, билась в судорогах и жгла на углях птичьи кости И все выходило, что отвернулось счастье от барона.
 — Вот где судьба! — разошелся, услышав предсказание, Унгерн. — Но смерть меня и так всю жизнь преследует. Видать, не жить больше. Только я и этого не боюсь.
Щедро наградил старуху.
С Оссендовским же долго после этого секретничал барон.
Все обсказывал:
 — Куда везти поляку «золотой обоз». Где спрятать до лучших: времен, чтобы, когда понадобится, обеспечить средствами вновь возродившийся, основанный им буддийский военный орден.
Пошел затем барон на красных, а друг его неразлучный  — в другую совсем сторону, чтобы потом услышать, как был казнен Унгерн той же осенью красными.
 — И вот надо же — вновь перед ним стоит, отчета требует барон Роман Федорович... — шепчут губы старика.
 — Спокойнее! — осек его незваный визитер, горделиво прохаживаясь перед Оссендовским.
Пистолет он уже давно спрятал в кабуру, понимая, что и с голыми руками способен заставить поляка сделать все, что понадобится.
В том числе и признаться в прошлом, подробно рассказать все о ценностях предка Курта Штернберга.
Только, прежде чем начать настоящий допрос, он счел возможным представиться:
 — Барон, да только не тот! Не Роман, а Курт фон Штернберг,  —  даже теплее стало на душе у посетителя от того, что отметил хозяин его сходство со знаменитым родственником.
Эсэсовец не скрывал, что гордится своей родословной:
 — Вы, как ч правильно полагая , не кто иной, как сам знаменитый доктор Оссендовсний?
Словно очнулся старик от наваждения.
Прояснился взгляд.
Понял, что не дьявол в образе Унгерна пришел по его душу, требовать ответа за доверенные сокровища...
Только, как ни стар, ни тщедушен, а молчит о том:
 — Как и куда дни и недели скрипели колесами тяжело груженные телеги золотого обоза? Куда под дулами маузера гнал людей, торопил, опасаясь погони?
Не верил, что утаил Унгёрн от красных суть их секретного разговора. Ждал погони. Но ее не было.
Более того, во многих местах встречали его тайные члены унгерновского буддийского военного ордена — помогали сменить лошадей, давали провизию , едва услышат известный им, да Оссендовскому, назначенный бароном пароль.
Потом, много лет спустя, прознал о казни несостоявшегося-таки монгольского диктатора.
О долгих допросах, о требовании красных:
 — В обмен на, жизнь выдать сведения о том, куда дел награбленные в Урге и походах ценности.
Сулили и многое другое.
 — И все же промолчал Роман Федорович, не выдал, — от чего еще более зауважал его бывший товарищь по монгольскому «сафари».
Утверждали очевидцы, что даже в улыбке дрогнули генеральские рыжие вислые усы, когда у стены в смертный час услышал:
 — В последний раз спрашиваю — где алмазы, гражданин барон?
Не ответил, предпочел молча взглянуть в дуло, наведенного ему в лицо, револьвера.
Тот выстрел по приговору Сибревтребунала, после казни, оставил на земле лишь одного посвященного в тайну — Оссендовского.
Теперь больного, дряхлого старика, такого доступного любому. В том числе и этому, пахнущему дорогим французским парфюмом, молокососу в ненавистной гестаповской форме, готовому растерзать старика своими крепкими жилистыми руками, затянутыми в черные лайковые перчатки.
 — Где состояние барона Унгерна? Он Вам его поручил! — настойчиво, уже которую минуту, тряс старика Курт. —  Говори, все равно подохнешь, не взять тебе с собой золото в могилу.
Однако старик молчал.
Выговорившись с тенью настоящего барона из прошлого, он теперь не желал произносить ни слова, чем довел Курта до белого каления.
Со злостью схватил немец упирающегося за грудки.
Притянул к себе, намереваясь любой ценой добиться признания. Но только безвольно поникла гопова поляка на худой шее, безжизненно закатились глаза.
Совсем расстроился истязатель, когда понял:
— Теперь, со смертью Оссендовского не осталось больше никого, кто бы еще мог рассказать о спрятанных от большевиков, сокровищах.
Чувствуя, как что - то оборвалось в душе, с наступившей тоской понял Штернберг-младший, что своими руками разрушил возможное счастье всей будущей жизни:
— Теперь никто и никогда не наведет на истину в столь неудачно завершившихся поисках клада монгольского диктатора Хутухты.
Оборвалась последняя нить, хоть как-то связывавщая его с прошлым.
...Остывая от горячки допроса, эсэсовец осмотрелся по сторонам.
Дом старика Оссендовского лучше любых слов говорил ему о своем хозяине-авантюристе, искателе приключений.
Всюду, где бы ни пытался найти гестаповец хоть что-то, проливающее свет на тайну сокровищ диктатора, спрятанных поляком, он наталкивался лишь на предметы его пристрастей — сувениры и безделушки.
Их сумел вывезти сюда , за долгие годы своих скитаний, знаменитый путешественник. Побывавший, практически, во всех странах Азии.
Расписная керамика, плетеные циновки — попадались на каждом шагу в доме Оссендовского..
— И ничего, чтобы указывало место, где хранил пан Фердинанд самое для Курта сокровенное, — бесновался незваный гость.
Правда, была надежда поискать и на книжных полках — от пола до потолка заставленных томами.
Причем, книги были как в роскошных кожаных, так и в дешевых коленкоровых переплетах. Тем самым, словно  говоря о том, что нужны были для работы, а не просто в качестве колера к меблировке или ненавязчивого указателя посторонним о начитанности хозяина.
Но после получаса изучения стеллажей, надышавшись пылью, покрывавшей книги и окончательно убедившись в тщетности этого занятия, Штернберг решил отправляться восвояси ни с чем.
И сделал бы это быстрее, но пугала встреча с советником Ласнером:
 — Такие как он ошибок не прощают!
Торопиться же заставил низкий утробный гул, от которого жалобно зазвенели остатки стекла в оконных рамах, на две трети зашитых фанерой.
 — Налет! — смекнул Штернберг, выскакивая из мрачного пристанища мертвеца на свежий воздух.
Тугая волна близкого разрыва бомбы встретила его на крыльце, и больно швырнула об стену.
Когда Курт пришел в себя, всюду стелился дым от занявшихся огнем строений. Едко пахло сгоревшей взрывчаткой. Но, на счастье, гул моторов стих.
Опорожнив свои утробы, бомбардировщики, видимо, ушли на свои аэродромы за новой партией фугасок.
Удар взрывной волны оказался более сильным, чем подумалось вначале Штернбергу. Мутило, кружилась голова.
С трудом поднявшись и покачиваясь на негнувшихся от контузии ногах, он обогнул особняк, ступая по следу, оставленному недавно им же на еще утром пушистом, а теперь припорошенным сажей и землей, снегу.
Только выпавшие испытания были цветочками, тогда как ягодки ждали его впереди.
То, что увидел эсэсовец, выйдя из — за угла дома, ему хотелось принять за наваждение.
Он даже зажмурился, не веря в представшую его взору картину.
Но, раскрыв, еще слезящиеся от контузии, глаза Штернберг убедился в реальности еще одного — нового несчастья, свалившемся на его голову.
Эта сторона улицы пострадала от бомбежки- больше всего.
Черные, в комьях вывороченной земли, оспы воронок покрывали, все обозримое взглядом пространство, не затянутое дымом пожарищ.
И больше всего коптил, опрокинутый вверх колесами, его вездеход, полученный на аэродроме по прилету в Варшаву.
 — Это как же теперь я? — мелькнуло в воспаленном мозгу. — Ведь пешком-то и за два дня не доберусь.—Улетит «Юнкерс», посланный сюда Ласнером!
Еще более ужасным представлялся обратный  пеший путь в его нынешнем обличьи —  шикарного гестаповского офицера.
Особенно теперь, когда с минуты на менуту город могли взять русские.
— А здесь, на окраине, не только они, но и партизаны становились реальной угрозой, — знал Штернберг.
До боли закусив от обиды тонкие губы, Курт так сжал кулаки, что затрещала лайковая кожа перчаток.
Но тут же забыл и об этом.
С улицы донеслись голоса, топот многих ног, копыт и скрип тележных колес.
Услышав этот шум, стремительно, как тень, нырнул Штернберг от неожиданных свидетелей обратно — в дом Оссендовского.
И уже там попытался не просто укрыться от посторонних глаз, но и в корне изменить свое обличие.
Тем более, что поиск гражданской одежды не занял много времени.
Еще делая обыск в поисках карт или дневников старика, Курт, не совсем еще тогда осознанно, приметил, где хранились его костюмы. 
Один из них и пришелся ему, как раз впору:
 — Сразу видно — до болезни крепок был да  осанист, — присвистнул, разглядывая себя в новом обличии, гестаповец.
И тут же решил для себя, как быть дальше, когда единственные документы — офицера СС лишь могли смертельно навредить владельцу.
Приходилось избавляться от греха подальше от удостоверения со свастикой на  тисненой коже обложки.
 — Для русских попробую сойти за беженца, а уж своим как-нибудь все объясню, — пробормотал Штернберг.
Разорвав на клочки несколько книг и журналов, он развел в камине огонь, в который бросил тугое портмоне с удостоверением, пропуском и предписанием ко всем чинам рейха оказывать ему всяческую помощь.
Когда пламя, вспыхнув в последний раз и стало угасать, поднялся от камина, выдернул из-под мертвого хозяина дома клетчатый шерстяной плед, накидал в него несколько, первых попавшихся ему под руки, вещей, книг и кое-какого прочего скарба.
После чего стянул узлом образовавшийся большой узел.
 — Для пущей достоверности, чтобы уж никто не усомнился, что действительно погорелец идет с пепелища.
И все же, днем отправляться в дорогу Штернберг не отважился.
 — Могли, — по его мнению. — В округе найтись те, кто видел его выходящим из машины у дома Оссендовского.
Лишь дождавшись наступления вечерних сумерек, беглец взвалил свою объемистую, хотя и не очень тяжелую поклажу на плечо.
 — Прощай, старик,— бросил он на последок и с горькой усмешкой, распластанному на затоптанном полу старику. — Жаль, что забрал ты все с собой.
От гнева надулись желваки на скулах жертвы собственной алчности.
 — Да только там тебе это не понадобится.
...За ночь он ушел довольно далеко, уверенно ориентируясь по местности. Ведь ее хорошо изучил на карте еще тогда, когда готовился к встрече с душеприказчиком своего дяди-барона.
Но все же не смог наверстать упущенное.
За тот день, что ушел у него на выяснение отношений с Оссендовским, Восточный фронт был прорван, и туда, куда ему было нужно — на Берлин, раскисшими январскими дорогами уже тянулись танковые колонны русских.
Так и пошел во след, прося где придется ночлега. Питаясь чем придется. Пока, уже поздней весной, когда и войне случился конец, не наткнулся на него патруль союзников.
 — Беженец, говоришь? Поляк? — осклабился, глядя на перепачканную сажей костров, давно не мытую, физиономию путника детина в форме американского пехотинца с тусклыми сержантскими нашивками на рукаве защитного цвета куртки.
 — А вот сейчас посмотрим, кто ты, да что. Раздевайся!
Ежась под насмешливыми взглядами солдат, Курт сбросил с себя, заляпанные грязью пальто, пиджак. Стал расстегивать ремень на брюках.
— Пока не надо, — повел стволом автомата сержант.— Рубашку снимай.
Когда Штернберг повиновался, последовал еще один приказ:
— Подними руки.
Прозвучавший с нескрываемой угрозой.
Задержанный и тут не стал перечить, продемонстрировав, остановившим его бывшим врагам, главную улику своего пребывания в элитных частях поверженного третьего рейха.
— Так и есть! Видишь под мышкой наколку — там у эсэсовцев принято отмечать группу крови! — удовлетворенно от того, что добился своего, хмыкнул старший патруля.
Он же и рявкнул:
 —Собирай свои пожитки и следуй за мной. Я такими как ты уже целый лагерь набил.
Арест, краткое расследование и суд Курт Штернберг перенес как в бреду.
Когда же через год получил освобождение, то к его удивлению в канцелярии выдали и личные вещи:
 — Тот самый узел, собранный на дорогу в доме Оссендовского.
Так и пришел с ним в родительское поместье, хоть и оказавшееся в восточной зоне аккупации.
Многое в ту пору пришлосьему продать или обменять на продукты. А вот книги старика ходу не нашли — не было спроса на польское чтиво.
Забросил их на чердак неудавшийся искатель сокровищ.
Туда, где когда-то нашел старое письмо барона Унгерна — потомка крестоносцев и диктатора Хутухты, заманившее его в варшавскую ловушку.