А есть места в России...

     Кто хоть раз побывал на просторах Вологодчины, того обязательно
потянет туда снова та неодолимая сила, что зовётся страстью. Страсть
охотника и рыболова, страсть собирателя щедрых даров леса - всё это
уживалось в моей неуёмной душе. Я всегда был готов поменять путевку в
санаторий Крыма на непредсказуемую поездку в отпуск на север нашей
страны.
     Ни с чем не сравнимая красота природы северных областей России
не может оставить равнодушным никого, тем более охотника. Там нет
пышности расцвета и увядания в природе, но в рациональной скупости к
декоративности ощущается особая красота нашего ближнего севера.
     Отличительной чертой тех мест является опрятность и чистота в
природе. Возможно, это обусловлено тем, что там простые люди считают
себя частью природы и потому бережно относятся к ней.
     У жителей глубинки чистота разговорного языка под стать ничем не
засоренному лесу. В нем, как и в лесу, нет привнесенного мусора: «как
говорится», «панима-а-ешь», «так сказать» и т.д.
     Для меня всегда доставляло удовольствие вслушиваться в чистоту и
незамысловатость речи жителей небольших деревушек, где мы
останавливались, приезжая на охоту. Невольно приходили на ум сравнения
этих вечерних разговоров с тихим журчанием ручья или с неумолкаемым
щебетанием лесных пташек, отчего возникало душевное успокоение и
бытиё приобретало какое-то другое предназначение.
     Чтобы понять умом Россию, нужно, наверное, хоть короткое время
пожить вдали от шума городского в одной из северных областей:
Вологодской, Архангельской, Псковской, Новгородской. Хотя чем ближе к
западу, тем заметнее становится языковая диффузия и разница в укладе
жизни. И все же Русь начиналась там, на северной окраине России.
     Постоянными нашими собеседниками были егеря да старушки
небольшой деревушки Мышкино. Кроме них там никого не было. По их
рассказам, до образования Рыбинского водохранилища это была большая
деревня, расположенная на уклоне. Верхняя малая часть ее осталась жить,
а нижняя ушла под воду. В наши дни много развелось аналитиков,
определяющих вред и пользу содеянного при Советской власти. Одни
говорят, что строительство этого гидроузла принесло больше вреда, чем
пользы, а другие - совсем наоборот. Может быть, истина где-то посредине,
как русло реки Мологи, укрытое северным заливом водохранилища. И
только местные старожилы могут указать, где протекает эта река, за
которой скрывались когда-то гонимые церковью староверы.
     Рядом с деревней Мышкино, по рассказам старушек, на самом
высоком месте было когда-то староверское кладбище. Теперь там шумит
под ветром вековой сосновый бор, и нет ни малейших признаков за-
хоронений. И всё же предки наши дают о себе знать самым невероятным
образом. Дело в том, что сосновый бор этот вдается в залив, образуя
полуостров. Под воздействием весенних паводков и волн залива высокий
обрывистый берег размывается, отдавая вековые сосны воде. Вода же,
вымывая корни сосен, вымывает и человечьи черепа. От обрыва
начинается пологий берег с изумительно чистым наносным песком
желтого цвета. Вот и гоняет волна по этому песку взад-вперед десятки
черепов. Проходил год за годом. Убавлялись сосны, прибавлялись черепа,
и никому из живых нет дела до того, что предки наши взывают о помощи.
Была в разгаре «эпоха» неперспективных деревень. Все заботы властей
кончались там, где кончался асфальт. А от Мышкино до асфальта не мень-
ше сотни километров. При полном отсутствии суеверия я всё же избегал
появляться в этом месте даже днем. И все-таки случай привел меня к этим
черепам ночью при не совсем обычных обстоятельствах.
     В один из сентябрьских вечеров я, как обычно, отправился на
вечернюю охоту в полусгнившей лодке-плоскодонке. Увлеченный
налётами кряковой утки, я не заметил, как смеркалось, и небо затянуло с
северо-запада черными тучами. Начался дождь с порывистым ветром, а на
воде появлялись буруны. Это был плохой признак. В такую погоду
выходить на лодке в открытую воду опасно. Но мне надо плыть домой.
Плыть к охотничьей избе прямо - значит подставить борт моей гнилушки
волне и быть опрокинутым. Оставалось одно - держать курс по ветру, не
давая вёслами вилять лодке кормой. Плыть до места чуть больше
километра, но это по прямой, а мой путь лежал градусов на тридцать
правее. Прошла целая вечность в кромешной темноте, прежде чем лодка
своим плоским дном села на песок, и я увидел вокруг лодки, даже в
темноте, много белых черепов. Некоторые из них стучали о борт моей
лодки. Сознание моё в тот момент работало в экстремальном режиме, и,
увидев черепа, я вместо оторопи испытал облегчение и радость. Радоваться
было чему. Через сто метров вправо кончался береговой выступ, а там -
чистая вода на двенадцать километров. Вытянув лодку на сухое место, я
забрал ружье, трофеи и резво зашагал по берегу к дому. Через одну-две
минуты ноги мои подкосились, и я присел на мокрый песок, совсем не
замечая дождя и секущего ветра. Произошла, как я потом понял,
запоздалая реакция организма на пережитое. Находясь в лодке, я чётко
представлял, что будет, если я не зацеплюсь за берег. Отдохнув и выкурив
сигарету, я, не торопясь, уже за полночь добрался до дома.
     И всё же иногда власти удостаивали те места вниманием. В те годы
в северных заливах водохранилища утка еще водилась. Любил в этих
местах посидеть в шалаше адмирал флота, главнокомандующий ВМС
СССР Горшков. В самом начале семидесятых на открытии осенней охоты
адмирал занял лучшее место как раз в тех угодьях, где меня годом позднее
застала непогода. Есть там небольшой островок рядом с болотистой
топью, куда утка с чистой воды через этот островок слеталась на ночь, а
утром - обратно. Егерем в то время там работал Макаров Александр
Иванович. На его беду в эти топи, неподалеку от острова, с вечера
забрались двое местных охотников. Откуда им было знать, что на утрянке
они окажутся рядом с главкомом ВМС.
     Существует у егерей одна хорошая привычка - считать выстрелы
охотника, которого они обслуживают. В этот раз выстрелов было
восемнадцать, а попаданий - ноль. А у местных охотников после каждого
выстрела падала утка. Адмирал всё это видел. Это и послужило причиной
его гнева. Егеря обвинили в плохой организации охоты, но уволили не за
это, а за то, что не признал своей вины.
     У каждого человека в жизни наступает пора, когда что-то начинает
незаметно исчезать. Не таким уверенным становится шаг, появляется
запоздалая реакция. Для охотника это означает конец активной охоты. В
таком или близком к такому состоянию находился и адмирал Горшков.
     После этого случая адмирал стал охотиться на центральной базе.
Однажды он прилетел туда на вертолёте. База расположена на берегу
залива на песчаной почве. При посадке поднялась туча из песка и пыли.
Очевидно, это не понравилось адмиралу. Вскоре из Москвы баржей
доставили железобетонные плиты и построили вертолетную площадку по
армейским нормам - с сигнальными фонарями и всем необходимым
оборудованием, но адмирал на базу больше никогда не прилетал.
     Приезжая на охоту, мы видели этот бетонированный квадрат,
заросший сорной травой. И только красные плафоны по углам напоминали
о том, что здесь похоронили народные деньги ради прихоти высокого
охотника. Из денег выросла трава, а услужливость осталась
невостребованной.
     В трех километрах от базы волна продолжает катать по отмели
черепа наших далеких предков, но там вертолёты не садятся.
     Неперспективность отдельных деревень превратилась в
бесперспективность целых уголков России. А уголки эти по площади не
уступают отдельным государствам Европы. В каждом из них все больше
появляется обрывистых берегов. Равнодушие власти размывает и
обваливает окраины страны. Остановить обвалы, сохранить честь России
может только сам народ. Поможет ему в этом вера в силу духа народного
многих поколений, в том числе и тех, чьи кости гоняет по песку
равнодушная волна.

                ...Мы собирались на вокзале,
                Устав за лето от жары.
                Нас за Мологой ожидали,
                Изголодавшись, комары.

                Залив на месте деревушки
                Свои раскинул берега,
                А из жилья-одна избушка.
                (В такой жила Баба-Яга).

                Не от дурного человека,
                А "для порядка", как везде,
                Висит замок- ровесник века
                И ключ в сторонке на гвозде.

                А было время-лес дремучий
                Здесь прятал всех от суеты,
                Кто к новой вере не приучен,
                В свои раскольничьи скиты.

                Теперь-безлюдье. На угоре
                Стоят забытые стога.
                Бушует Рыбинское море
                И размывает берега.

                С какой-то болью неотступной
                Глядим мы на живой пейзаж,
                Как скит, когда-то неприступный,
                Волна берет на абордаж.

                Как расстается прах с могилой,
                И предки, падая на дно,
                Не шепчут: "Господи, помилуй"...
                Он их помиловал давно.

                Три с лишним века на погосте
                Жила святая тишина,
                А ныне... черепа и кости
                Полощет пенная волна.

                ...И были сумерки густыми,
                Вокруг ни звука, ни огня.
                Они глазницами пустыми
                С мольбой смотрели на меня.

                Не так уж часто, но заходят
                Ко мне охотники-друзья
                И разговор опять заводят
                Про вологодские края.

                И кто-то голосом негромким
                Вдруг скажет, будто прокричит:
                "Какие, к черту, мы потомки!"
                И, лоб нахмурив, замолчит.