Премьера

- Величайшая премьера сезона, года, да куда там – целого столетия! – кричал мальчишка на углу улицы, держа под мышкой толстую пачку рекламных брошюр, раздавая их каждому встречному. –
Не пропустите! Только сегодня и более никогда!
Прохожие подходили к пареньку, получали лист с информацией и бежали поскорее к театру. Нельзя такое пропускать, культурным надо быть – правило самое важное.
К зданию где должно было произойти представление столетия подойти было сложно – десятки машин, от стареньких жигулей и до дорогих роллс-ройсов заграждали путь, а помимо  того несметное количество людей стояло в длиннющей очереди стремясь наконец попасть внутрь и занять свое место. И с каждой минутой их становилось все больше и больше.
Две несчастные гардеробщицы не справлялись с таким потоком: изо всех сторон к ним тянулись руки, держащие свои куртки и пальто.
- Номерки закончились! Всё! остальные берите свои вещи с собой в зал! – благим матом огласила одна из гардеробщиц, старая бабка Люда. Пропахавшая на сей ниве всю свою сознательную жизнь, она никогда не видела подобного наплыва. – Тамара, нет, ну ты видела такое когда-нибудь?
- Да куда уж там – ответила её напарница, - понаприходило, эстеты чертовы, а мы тут вкалывай. И лезут и лезут. Гардероб закрыт, что не ясно? – Тамара разрушила попытки одного молодого человека сдать верхнюю одежду.
Очередь в сам зал была не меньше – очень быстро все места оказались заняты, а потому в проходах расставили стулья, что бы люди могли сесть. Конечно же, первые ряды были заняты критиками, светскими львицами, денежными магнатами и прочими политиками. Ряды дальше занимали менее богатые персонажи и так дальше вплоть до балконов.
Этот украшенный золотом зал,  наверное, никогда не вмещал в себе столько людей.  Массивный, красный занавес скрывал сцену от зрителей, которые все приходили и приходили.
Но всякому ожиданию приходит конец. В восемь часов вечера на сцену вышел директор театра и разразился получасовой тирадой как он рад происходящему, и с какой гордостью собирается представить главную пьесу столетия. Периодически он прерывался для того что бы набрать побольше воздуха в легкие и выдать очередную фразочку в стиле: «и сердце моё поет от осознания происходящего…».
Когда патетика прекратилась, занавес разъехался, свет погас,  а в зале повисла абсолютная тишина.  Все приготовились внимать искусству.
На сцене не было дорогих декораций, освещение было выключено. В темноте угадывался силуэт старого деревянного стола  и придвинутой к нему табуретки.  Спустя минут десять луч света высветил мужчину с необъятных размеров животом, который шел к столу. Одет он был в дорогой костюм, полностью черный. Туфли так же были черные, рубашка с галстуком и подавно. В руке он держал небольшой черный дипломат.  Голова его была абсолютно лысая, а лицо как будто вытесали из камня. Актер сел на табуретку, которая под его весом отчаянно скрипнула, положил на стол дипломат и открыл его, что-то в нем ища. На свет он вытащил упаковку селёдки, лежащую в пакетике, пластмассовую вилку и положил их на стол. После этого он закрыл дипломат, отложил его в сторону. Далее он выудил из кармана пиджака мятый пластмассовый стаканчик, разгладил его и поставил рядом с селедкой. Из брюк он достал чекушку «Путинки» водрузив её рядом. Мрачным взглядом он окинул трещащий по швам от количества людей зал. Потом его глаза нашли точку опоры и мужчина застыл. Наверное, в этот момент он был сравним с чудовищным левиафаном, а несчастная табуретка удерживала его на себе из последних сил. Актер открыл упаковку селедки, подхватив вилкой пару кусков, и отправил их в свою широкую, напоминающую черную дыру, пасть.  Следом за этим он открыл бутылку водки и только бы собрался налить себе в стаканчик, но покачал головой и начал пить с горла. Одним могущественным глотком осушил он чекушку и поставил обратно на стол. Еще пару кусочков селедки в ненасытную бездну и взгляд мужчины снова вернулся к внимающим пьесе зрителям. Мужчина прокашлялся (звук этот напоминал рокот турбин бомбардировщика), а зал затаив дыхание ждал, что же тот скажет. Актер еще раз посмотрел на гостей, провел ладонью по вспотевшему лбу и промолвил басом, который разнеся легко по залу без всякой подзвучки, а пол так вообще завибрировал:

- Вот знаете что… Хм… Да пошли вы все на ***.

Публика аплодирует, занавес.