И только лишь однажды

Она  скользнула  из  лифчика  и  трусиков,
Вся  нагота  её  нежнее  всяких  пупсиков.
Вдруг  и  открыта  мужскому  поклонению,
На  самом  деле  его  немому  восхищению.
И  обнажённая  она  -  само  собой  с  окна,
Сошла  богиней.  Стройность  в  ней  одна.
                Халатик  сброшен  и  ей  на  стул  отброшен,
Чтоб  истинно  мужчина  был  ей  огорошен.
Темнеют  ореолы  двух  тугих  у  ней  сосков,
И  чернота  без  дна  манит  всех  волосков.
Сбегающих  от  живота  её  упругой  силой,
И  исчезающих  в  каскаде  страсти  милой.
Её  глаза  -  в  раскрытии  самой  себя  одной,
От  рук  свободных,  от  взгляда  с  чернотой.
Волосы  короткие  чуть  прикрывают  шею,
К  плечам  точёным  притронуться  не  смею.
А  до  меня  она  коленями  уже  коснулась,
Мои  же  руки  ей  к  бёдрам  притянулись.
Потом  она  смолчала:  выше,  к  ягодицам,
Давай,  давай  -  по  этим  самым  птицам!
И  выше,  выше  мне  пояс,  пояс  приласкай,
Цепочку  с  шеи  ты  давай  ещё  снимай.
Чтоб  не  мешала  мне  крестом  паскудным,
Твоим  рукам  -  таким  приятным,  чудным!
Снял.  Молодец.  Мне  руки  чуть-чуть  сожми,
Всю  грудь  мою  вдосталь  губами  обожми!
Давай  же!  Ну!  Впивайся!  Ясно  прижигай,
Я  -  женщина!  Меня  -  давай,  не  оставляй.
И  тут  она  -  набросилась  тигрицей  жадной,
Разорвала  кольцо  над  похотью  нещадной.
Она  стонала  ором,  билась,  извивалась,
Всё  из  меня  по-женски  вытянуть  старалась!
Такая  женщина  вся  по  любви  страшна,
Такая  женщина  по  естеству  -  нужна.
Вся  без  цепочки,
Сорванной  -  с  крестом.
 
М. Кузьмин
22. 11. 11.