60th

- Чёрт возьми, откуда у тебя этот хлам?
- Не знаю, но мне кажется, что сейчас время использовать этот хлам по назначению.
Откуда она знает, как это делается? Пару нехитрых манипуляций с этим громоздким предметом и уже хрипло звучит грампластинка. Занудные песни старого поколения мне не кажутся ужасными. Мы будем танцевать. Единственное, что нам остаётся – танцевать.
Я никогда не танцевал раньше, и никогда не буду танцевать потом. Я танцую только сейчас, шаркая подошвой кроссовок по выцветшему линолеуму. Потому что остаётся только это.
Я не хочу смотреть в её глаза. Глупо, бессмысленно, банально. Я не хочу бояться. Это ещё хуже, чем смотреть в глаза.
Когда я был маленьким, я любил прыгать по чистому асфальту и подпевать папиным динамикам в машине. Как же я давно не прыгал, как давно не пел вместе с динамиками. Мы танцуем потому что этого хочет она и, наверное, с танцами у неё связаны какие-то классные детские воспоминания. Я пытаюсь вспомнить что-нибудь о танцах, но всё никак. Нет, танцы для меня пустое место ровно, как и бабушкина выпечка. Я ничего не помню о бабушкиной выпечке и о танцах. Это ужасно, я неблагодарный внук.
Мы танцуем криво, косо, ужасно, как будто специально, чтобы все поняли, что нам наплевать на эти танцы. Никаких вам прижиманий к друг другу даже и наступаний на ноги. Каждый на своей волне. И мне действительно плевать, какого цвета её выжженные волосы в свете предзакатного солнца. И ей действительно плевать, с какой силой и отчаяньем я поджимаю губы, жалея о многом, действительно о многом.
В глупом своём подростковом периоде я играл в онлайн-игры, слушал хард-рок и вообще забивал на всё, кажется. Поэтому я не знаю многие песни Битлов наизусть, которые знали мои более крутые и модные тогда сверстники. Разве что «Oh, I believe in yesterday». Поэтому когда до меня доходит, что танцуем мы под великих и ужасных, единственное, что я могу прошептать это самое пресловутое, что вы слышали ранее. А она вот нет, она поёт, тихо так, печально. Впервые в жизни попадает в ноты. Мне смешно, ей не очень.
Всё в том же подростковом периоде я любил представлять себя агентом спецслужб. По-настоящему, как это в жизни бывает, а не в фильмах, ну мне так казалось. А ещё я никогда не верил в конец света. Никогда не представлял, как буду храбро гибнуть, никогда не думал, чего мне захочется в такой момент. Но я, кажется, точно знал, что не буду танцевать. Что угодно, но только не танцевать.
Вчера, к примеру, был дождь. Я забыл зонт дома и бежал с работы как угорелый по лужам. Я был злым и разочарованным, когда пришёл домой весь промокший. Тогда мне казалось, что нет ничего хуже этого. А сегодня вот конец света, но я не ощущаю себя хуже, чем вчера. Я даже втягиваюсь в эти глупые бессмысленные танцы и старые песни.
Я не знаю, как её зовут. Я знаю только то, что она красится в блондинку и любит, наверное, танцевать. Куда ещё больше?

…oh, I believe in yesterday

Это единственное, что остаётся каждому из нас. Из тех, кто сейчас в истерике пытается спастись или занимается сексом напоследок или, умирая, бьётся в конвульсиях
А мы вот с ней, я до сих пор не знаю, как её зовут, танцуем. Мы не смотрим в окна. Ведь там апокалипсис совсем никак в кино.
Говорят, что надежда умирает последней, у меня умирать нечему. Поэтому я имею полное право снова прошептать в пустоту, почти что…

«…oh, I believe in yesterday»