Рассказ-1. Знакомство

ЗНАКОМСТВО

Была середина сентября. Отпуск. Стояли редкие замечательные осенние дни бабьего лета. По разному, люди ценят одни и те же дни, выпавшие на их жизнь. Зависит это от многого: от самого человека, от его настроения, от приверженности к тому или другому увлечению. Нужно сказать, что дни бабьего лета, всегда были очень примечательными для осенней охоты, и в полной мере оценить их могли – только охотники. К этому времени не редко случаются утренние заморозки, и трава, прихваченная холодом, ложится на землю – ходить по лесу становится легче. Лес окрашивается во все цвета той осенней палитры, которая обеспечивается увядающей листвой деревьев. Причём богатство и колорит этой палитры зависит от количества видов деревьев, растущих в лесу и от того, как ложились заморозки на лес. В зависимости от местности, от расположения высот, речек, низин и болот и видимо от самих деревьев и кустов, растущих в разных местах и приобретающих различные свойства от почвы – влияние холодов получается разным. Поэтому в это время можно видеть: осины, берёзы, лиственницы и другие деревья и кустарники – сплошь и рядом непохожие друг на друга по цвету. Это происходит со всей растительностью леса и только: ели, пихты и сосны – в меньшей мере подвергаются сезонному изменению цвета. Многие готовы поспорить, что они всегда одного цвета, но знающие и внимательные скажут, что это не так. Хотя доказать это им будет порой трудно. Воздух в таком лесу – пьянящий чистотой и прохладой, настоян на запахе забродившей листвы. Дышится легко, нет комаров и прочего гнуса. По небу плывут обособленные, в несколько уровней, какие-то объёмные облака. Пауки плетут свои последние паутины и распускают их по ветру. Днём иногда бывает жарковато на солнечном припёке, в то же время даже слабый ветерок холодит в тени. Ночи звёздные. Иногда по утрам на траве лежит иней, с восходом солнца, медленно превращающийся в росу.
Мне особенно нравились такие дни бабьего лета, и я по возможности брал отпуск в сентябре, в крайнем случае, с начала октября. Старался угадать эти дни, чтобы съездить на охоту и если это получалось – считал, что отпуск удался.
Не так давно охота считалась не престижным хобби «настоящего» мужчины, а просто увлечением увлечённых. Многие ещё помнят, как во времена межсезонья готовилось снаряжение и обмундирование – часто самодельное с разными выдумками, как заряжались патроны с различными навесками пороха, дроби и всевозможной комбинацией пыжей. Это мог делать любой из охотников, у каждого имелись для этого разнообразные приспособления, порой доставшиеся, как и ружья от отцов и дедов. Стрелять покупными патронами, считалось не лучшим вариантом, и все промахи, и плохой бой ружья списывались на эти патроны, наполовину, может быть и справедливо. В те времена, правильно думали, что нет двух одинаковых ружей – одной марки и одного калибра. Поэтому каждый охотник пристреливал своё ружьё и подбирал навески заряда патронов и способы их снаряжения, используя различные комбинации, которым не было числа, даже количество пороха подбиралось с учётом температуры воздуха. Пора охоты была долгожданной, продуманной в мелочах и кроме охотничьего азарта представляла собой – испытания всего придуманного и сделанного за долгий период межсезонья.
С надеждой на устоявшуюся хорошую, со всеми признаками бабьего лета, погоду, ехал я ночной электричкой, в расчёте, чтобы к утру, ещё затемно выйти в лес на охоту. В вагоне никого не было, и я уже пристраивался подремать, чтобы восполнить утраченное время сна. Ехать намеревался часа три, какого-то конкретного места моего прибытия я заранее не наметил. Ехал, можно сказать – наобум, решил для себя, что выйду на любой станции, наугад и пойду по компасу на север. Всегда почему-то нравилось идти на север, считал интересным это направление для охоты. Нынешним охотникам не понять, как уйти в лес, на охоту, на три-четыре дня пешком с железнодорожной станции, с рюкзаком, в котором всё необходимое для ночёвки и пропитания.
До этого приходилось ходить на охоту и в компании в три-четыре человека, и вдвоём с напарником, но лучше всего считал – идти одному с собакой. О собаке (больше всех нравились лайки!) – приходилось только мечтать. Во-первых, были против «некоторые члены» семьи, в то время как другие члены семьи горячо высказывались «за». Не нужно говорить – кто есть кто, если семья состоит из детей, жены и тёщи. Во-вторых, удерживала жалость к животному, которое должно жить, в не лучших для него условиях городской квартиры и целый год ожидать той поры, когда сможет оказаться в среде, предназначенной статусом северной аборигенной собаки. Поэтому на этот раз был выбран, давно маячивший соблазном, вариант отшельничества с ночёвками в лесу – идти в одиночку, дней на пять, куда вздумается и делать, что пожелается.
Вот с такими мыслями, я уже начинал потихоньку засыпать, когда электричка остановилась на следующей после вокзала остановке, в черте города и в вагон вошёл тоже охотник. Не нужно говорить о признаках, по которым я это определил, по этим же признакам вошедший, бегло взглянув на меня, признал своего брата и направился ко мне. Как водится, быстро познакомились – попутчика звали Виктором. Первый вопрос от него был предсказуем:
–Куда едем, в какие места?
В ответ я поведал все свои замыслы.
Виктор со знанием дела поддакивал во время моего рассказа и в конце высказал понимание моему решению, а так же то, что он уже попробовал в своё время такой вариант несколько раз и в нескольких местах. Далее он посоветовал, выходить на самой маленькой станции, потому что народа меньше, до леса ближе и нет той обширности пастбищ для скота, в общем бесполезных для охоты. Подумав немного, он добавил, что вся прелесть в этой затее зависит от погоды. Если с погодой повезёт, то может получиться что-то интересное и пояснил, что лично он перестал так ездить на охоту, после того как просидел четыре дня в дождливую погоду в шалаше косарей, оборудованном под большой елью и что самым удачным в том походе – оказалась находка этого шалаша. Иначе бы всё получилось совсем скверно. Поэтому он вернулся к старому способу всех городских охотников – ехать к жилищу, где можно остановиться: к родне, к знакомым, на какую-нибудь охотничью базу, с товарищами, имеющими секретную охотничью землянку или избушку, на худой конец на пастуший стан, пустующий в это время, лишь бы там имелась печка. При этом он посетовал на то, что уже заработал хронический остеохондроз – как результат ночёвок в экстремальных условиях и посоветовал не пренебрегать осторожностью.
Я ответил, что давно хотел испытать такую охоту и мне не даёт покоя мой принцип: лучше один раз попробовать, чем всю жизнь хотеть, и вроде у меня всё продумано и предусмотрено насчёт ночёвок.
Виктор стал расспрашивать о тех местах, где мне доводилось охотиться, и при моём рассказе, часто вставлял замечания о том, что ему знакомы эти или близкие с ними места. В свою очередь он поведал мне о том, где ему приходилось охотиться, и мне пришлось по большей части признаваться, что я слышал об этих местах, но не бывал там.
Из нашего разговора, я внутренне признал его авторитет и опытность в охотничьих делах, учитывая его короткие замечания об охотничьих местах, о которых он не просто говорил, что бывал там, а говорил, на кого была охота. При этом он упоминал не только боровую дичь с зайцами, но и лося и волка.
Я признался ему, что не имею такого богатого опыта и завидую ему белой завистью. Виктор отшучивался, мол, какой уж это опыт и какие мои годы, хотя по внешним признакам годился мне в ровесники.
Немного помолчав, он добавил, что если человек «болеет охотой», то много чего придётся на его долю и процитировал известный для него в изменённой форме афоризм, как мол, говорит Силич: «Охота – в пуще неволя».
Я был удивлён такой перефразировкой пословицы и поинтересовался: кто такой Силич. Виктор рассказал, что Силич – это егерь, пчеловод-любитель и просто лесной отшельник, к которому он и едет на кордон. И что из всех вариантов и мест, о которых мы до этого говорили – это лучший, по его мнению: и в плане местности; и компании; и вообще во всех отношениях. И кроме охоты там возможна рыбалка, это очень большой плюс, учитывая нововведение в охоте – дни покоя, когда вторник, среда, четверг стали запрещёнными для охоты. Мне мысленно пришлось признать его аргументы.
Вдруг он посмотрел на меня задумчивым, как мне показалось оценивающим взглядом, и спросил – как я отношусь к спиртному.
Мне пришлось выложить в категоричной форме, что я не сторонник этого дела, особенно в дороге, тем более что предстоит целый день ходьбы. Если вечером, как принято с устатку, в меру, да ещё в подходящей компании, для разговора – то я не против.
Я подумал, что Виктор начал разговор про выпивку с одной целью – в плане, а не пора ли нам уже хотя бы: за знакомство, и как водится часто – за удачную охоту.
Мне не нравилось, что стали появляться охотники, которые, как говорится, путали время дела и время потехи. Некоторые и любили охоту, как возможность бесконтрольного, со стороны жён и домочадцев, выпивания на природе, при этом оставаясь в их глазах вполне невинными. Получалось, что очень винные, были как бы невинные. Всё это я высказал Виктору и предложил, что если он хочет – то это его личное дело, а я со своей стороны, могу угостить его своей фирменной настойкой.
В ответ, посмеявшись над моим случайно получившимся «винные… невинные», он заверил, что придерживается примерно таких же правил и не имел намерений предлагать мне выпить.
Мы ещё поговорили о разных вещах, которые могут обсуждать охотники между собой и при очередной паузе Виктор, после задумчивого молчания, глядя на меня пристально, вдруг с какой-то решительностью и убеждённостью обратился ко мне:
–Послушай, я сейчас предложу тебе одну вещь. Ты только – не торопись с ответом, сначала подумай.
И он, начиная издалека, обозначая мой будущий охотничий поход отрицательными доводами, которые заканчивались вопросительным «Так?» и последующим за ним утвердительным «Так!» – скороговоркой, перебрал все аспекты моей предстоящей охоты, уже известные ему из моего рассказа и которые он хорошо представлял.
Он по порядку перебирал все предстоящие события и то, что в моей затее много неопределённости: на какой станции выходить, не знание местности и её обитаемости, отсутствие базового жилья на случай непогоды, и то что помру от скуки в дни покоя дичи и то, что я очень рискую по многим причинам получить разочарование в своей затее.
Его слова перемежались, как двое кратным стуком молотка опытного судьи в виде чередования вопросительного и утвердительного «Так?» - «Так!» и после очередного такого вопроса-ответа, он загибал для счёта палец на руке. Каждый раз, кивая согласно, и заметив, что счёт загнутых пальцев переходит уже на вторую руку, я с грустью признавал его правоту и впадал в унылое состояние.
Настроение, ещё недавно окрылённое жаждой неизвестности и предвкушением неизведанности, портилось и я тихо начинал ненавидеть Виктора – этого безжалостного разрушителя моих мечтаний и желаний. Я уже жалел, что встретил такого попутчика и с досадой подумал: «Раскаркался на дорогу! Правильный да опытный! Послал случай попутчика, всё испортил». Меня возмутила уверенность, с которой он мне всё это говорил, а та радость от правоты своих слов, которая так и сквозила во всей его интонации, меня чуть не взбесила. Единственным оправданием его поведения могло быть то предложение, которое он собирался сделать.
Ещё раз взглянув внимательно на меня, он помахал руками с зажатыми пальцами, как итоговым счётом своей правоты и, оставшись явно довольным результатами своей аргументации, сказал, в отличие от предыдущей скороговорки, растягивая слова, как бы подчёркивая их значимость и давая мне время для правильного их осмысления:
–Поэтому я предлагаю тебе: поехать со мной к Силичу…
Заметив моё удивление, он снова, в темпе прежней скороговорки и тех же «Так?» и «Так!», начал приводить аргументацию пользы для меня своего предложения, как бы продлевая моё время, на обдумывание его предложения. Сначала он перебрал все аспекты по предыдущей аргументации, только в благоприятном свете, особо подчеркнув, что в дни покоя можно будет заняться рыбалкой, для которой имеются все снасти. Взглянув на меня и не услышав возражений, он привёл дополнительные доводы в пользу своего предложения: и близость пути по железной дороге, и поездка по узкоколейке от станции Соловой (на которой нам нужно выйти из электрички) до посёлка Новая Тропа, и что, проехав в тепле двадцать километров за час, будем там – как раз к рассвету и сразу с подножки вагона шагнём в лес, и что пока идём десять километров до кордона Силича, он гарантирует наличие птицы, и если я не люблю ходить в паре, то можно идти разными путями. При этом тут же описал маршрут для меня: идти нужно по не рабочей узкоколейке – не возможно, сбиться с пути и, пройдя через четыре километра мост через речку Тропа, ждать встречи с ним у второго моста через речку Марья – это будет в шести километрах от посёлка.
Чем больше он говорил, тем больше мне нравилось его предложение и я всё больше проникался признательностью к Виктору и немного стеснялся оказанной чести, потому что представлял уже в своём воображении, что мне предлагают подобие охотничьей «Мекки».
Виктор тем временем продолжал и счёт загнутых пальцев, по моему, подходил к концу второго круга. Там было и то, что я смогу увидеть интересное хозяйство Силича, в котором всё необычно и я наверняка подобного не видел и не слышал о таком, и то что у него две хороших лайки и он попросит нас взять их с собой на охоту, потому что сам почти не ходит на охоту, а собакам скучно, и то какие у него наливки и настойки, которыми он наверняка нас будет угощать и что я, как раз, придусь кстати, потому что сам увлекаюсь их приготовлением и смогу в ответ угостить своей фирменной, и что на этой почве вполне можно обменяться с ним рецептами, и то какие байки можно услышать от Силича, и то что он уже несколько раз их слышал, но каждый раз слушает с удовольствием, как в детстве, когда они с братом просили свою бабушку рассказывать сказки, которые они уже знали наизусть.
Я заметил, что при упоминании о Силиче, в его словах слышалась какая-то особая значимость и тон, видимо он очень уважает этого человека.
Виктор сделал паузу, потом продолжил в том плане – что есть несколько «НО», о которых он должен предупредить меня. Суть заключалась в том, что Силич не любит беспричинного мата, особенно когда мат проявляется в качестве слова сорняка и употребляется, как говорится для связки слов. Не любит он, когда ощутимая разница обнаруживается у человека между трезвым и не трезвым состоянием. Не нравится ему, когда человек чрезмерно обозначает себя в словах, причём это заключается не в смысле какой-то высокой значимости, а скорей всего в тоне, которым это говорится, а также то, что ему нужно будет немного помочь по хозяйству. Всего часа два-три работы, которую нужно делать – только втроём. Добавив, что от меня никуда не денется моё «лучше один раз попробовать, чем всю жизнь хотеть» и что я могу, как вариант испробовать это и у Силича, он спросил: курю ли я, и получив утвердительный ответ, предложил пойти покурить и пока мы курим, что бы я обдумал его предложение.
Мы вышли в тамбур, молча закурили. Я обдумывал предложение Виктора, уже давно считая его интересным и увлекательным.
Вдруг, мне стало как-то неудобно – вот так взять и явиться к этому загадочному Силичу не по его приглашению, и я тут же изложил Виктору свой резон.
Очередной раз, затянувшись сигаретой и по привычке заядлого курильщика прищурившись, он как-то с восторгом удовлетворённо выпалил:
–Вот! Раз! Я не ошибся! Будем считать, что ты человек деликатный и поэтому годишься и не сомневайся,– при этом он, подняв руку на уровень глаз, многозначительно загнул палец.
Он снова принялся за свою аргументацию и выдвинул довод, что от Силича можно приехать домой не только с дичью, но и с мёдом, которым тот обязательно отблагодарит за помощь.
Выслушав, я сказал в ответ, что дичь меня не интересует, как «пропитательный» фактор. И то, что жена против моих трофеев, не говоря уже о маленькой дочке – которая очень против того, что «плохие дяденьки охотники обижают зайчиков и разных птичек» и «разрешает папе» охотиться только на «плохого волка». И если бы не тёща, в сговоре с которой, приходится тайком разделывать дичь, я бы и не возил эту дичь домой и не знал бы, что с ней поделать. А так же то, что не удобно, брать с человека плату за помощь, если ты был его гостем – тем более, что я сам интересуюсь пчёлами и знаю, что мёд это продукт в первую очередь нужный для зимовки пчёл и его в иные годы может не хватать – при этом, разведя ладони сантиметров на тридцать, я показал ему высоту стопки книг по пчеловодству, прочитанных мною.
Виктор, азартно затягиваясь, внимательно слушал меня. В глазах его разгорался восторг, на губах появилась поощрительная улыбка и, не дождавшись паузы, которая бы означала, что я не собираюсь говорить дальше, он снова громко сказал своё «Вот» и продолжил, показывая мне руку с загнутыми, уже тремя пальцами:
–Два и три: ты не жадный до дичи, и наверняка не стреляешь самок, не как некоторые, им лишь бы мясо – по больше и любым способом. Силич таких называет – опарышами. Говорит, что это не охотники, а «опарыши на мясе». К тому же ты не из тех, кому и «уксус сладок на халяву». А четыре – это то, что тебя интересуют пчёлы. Силич каждый раз нам предлагает, попробовать с его племянником пройти обучение у него по этому делу и теоретическое и практическое, но мы не имеем к этому интереса – чему он откровенно удивляется. Мы, по возможности, привозим ему книги по пчеловодству. Он читает их и пытается с нами обсуждать, предварительно пробуя ввести нас в курс дела и, поняв, что мы не понимаем ничего, машет на нас рукой и называет бестолковыми людьми. А тут ты: такой теоретик – это ему просто подарок. Так что всё: соглашайся, даже просто – выручай, потому что его племянник, с которым мы вместе приезжаем, заболел. Спину прихватило у него, и ты как раз нужен третьим, чтобы сделать срочную работу, – последним доводом, который может как-то оправдать моё появление на кордоне у Силича, Виктор вселил в меня некоторую уверенность.
Нужно признаться: мне уже самому не терпелось испытать то, что наговорил Виктор и познакомиться с загадочным Силичем.
На мой вопрос «как зовут Силича полным именем?», Виктор ответил, что его зовут Егор Васильевич.
Я удивился, так как считал отчество уже известным, но Виктор загадочно прищурившись, поведал, что так его окрестила «и никакая не царица и вовсе не императрица, а просто Елизавета». По каким-то не понятным для меня признакам, я понял, что он кого-то цитирует. Увидев моё недоумение, он пояснил, что это уже тема особой байки Силича и чтобы всё разъяснить – мне тем более нужно соглашаться.
Про себя я отметил ещё одну, в добавок к предыдущим ипостасям своего нового знакомого – интриган, но вроде бы не гнусный.
Покурив, мы вернулись на свои места. Виктор немного помолчал и сказал:
–Ну, пора. Вернее – две поры. Давай, решай – согласен или нет?– тон его немного стал официальным и он, как бы за ранее, приготовился к любому моему решению.
Я чувствовал, что мой отказ его огорчит и это окончательно утвердило мой, в общем уже готовый, ответ. Я согласился. Виктор удовлетворённо хмыкнул коротко и заверил, что жалеть мне не придётся.
На мой вопрос: почему это он помянул две поры, он похвалил меня, что, дескать, внимательный, но не совсем и оповестил утрированным голосом диктора, что следующая остановка Соловая.
Действительно, нам было пора выходить, я не заметил, как пролетели два часа пути. Мы взяли рюкзаки и вышли в тамбур. За окном стремительно мелькали огни окраины станции, электричка начинала торможение и вскоре остановилась.
Когда моя нога коснулась раскрошенного асфальта платформы, я мысленно пожелал себе доброго пути в охотничью «Мекку».
Я представлял расположение станции по отношению к реке Учаве, потому что не раз проезжал и на поезде и на электричке станцию Соловую в дневное время и видел реку, мельком, из окна вагона, поэтому сразу понял, что Виктор ведёт меня к реке.
Мы шли по улочке, ведущей вниз и освещённой редкими фонарями. На низкой траве, которой не давали подрасти козы, и потому похожей на газон, лежал местами слабый иней – обозначая, как я думал, более влажные места почвы. При приближении к реке, иней становился плотнее, но у самой реки, на берегу, на траве, инея не было. Видимо река, слегка курившаяся под высоким берегом, пока ещё согревала его. Мы повернули направо и пошли берегом.
Ночь была светлой и не по осеннему прохладной, мы решили, что примерная температура воздуха – минус один градус. Звёзды с луной, почти в полный свой круг висевшей на небе, освещали всё окрест. По всем приметам – завтрашний день должен быть ясным.
Виктор по ходу объяснял особенности нашего пути. По его словам: на мост мы не пойдём, а перейдём через Учаву по бревнотаске.
Оказывается склад древесины Соловского леспромхоза – громадные штабеля целых деревьев, находился на правом берегу реки, а завод по обработке – на левом. С помощью громадной дисковой пилы стволы распиливались на шестиметровые брёвна и падали в лоток транспортёра, по которому непрерывно двигалась толстая цепь, с закреплёнными поперёк неё толстыми металлическими обрубками. В эти обрубки и упирались своими торцами брёвна и медленно уползали по лотку на другой берег и попадали в завод. Когда брёвна продвигались над рекой, они обмывались струями воды, бившей из шлангов, с них смывалась грязь и мусор, и это в какой-то мере продляло срок службы инструментов на заводе. Так делалось в тёплое время года, пока не замерзала река. Зимой брёвна не принимали водяного душа. Толстые кряжи, не входившие в лоток транспортёра, перевозились на платформах по мосту, который отсвечивал рельсами в лунном свете, метрах в тридцати выше по течению реки.
Всё это рассказывал мне Виктор, пока мы медленно переходили реку по мосткам вдоль лотка транспортёра-бревнотаски.
Бревнотаска и мост были старыми, без видимых следов ремонта. Опоры, на которых они располагались над рекой, представляли собой почерневшие от времени ветхие деревянные срубы, до верху заваленные изнутри камнями, между которыми местами росла трава. Меня поразила оригинальность, с которой без единого гвоздя, была решена техническая проблема много лет назад и я понимал, что скоро опоры заменят на современные.
Я не сразу заметил, когда появились рельсы узкоколейки, вдоль которых мы шли по тропке, уже на другом берегу. Тропка, хорошо протоптанная, ныряла вверх вниз на полметра и почти в полной мере повторяли её рельеф рельсы узкоколейки. Виднелись очень старые, полусгнившие, когда-то правильной формы шпалы, местами заменённые просто кругляками-поленьями, уложенными кое-как, вкось и вкривь.
Кругом громоздились обросшие бурьяном курганы из щепы, коры, обрубков, вперемешку с землёй. Один из них дымился, как вулкан, медленно тлел внутри и наполнял воздух запахом дыма. Всё производило впечатление удручающее своей беспорядочностью и хаосом, не было той аккуратности и разумности, которые исчезли в работе современных работяг, в отличии от прежних времён, когда люди за мизерную оплату труда соблюдали чистоту и порядок.
По поводу «вулкана» Виктор пояснил, что он горит уже года два – видимо много в нём древесного мусора зарыто. Летом, когда он начинает сильно дымить, его заливает водой леспромхозовская пожарная команда, а в остальное время он предоставлен сам себе.
Также Виктор поведал о том, сколько леса пропадает на лесосеках. Пролежит штабель не вывезенным по причине непогоды, а чаще всего по не стыковке планов по валке, вывозу и переработке леса – придёт в негодность от времени. Рядом со штабелем роют бульдозером траншею и сталкивают его туда, а сверху загребут землёй и концы спрятаны, и то это делается, если видит гниющие штабеля какая-нибудь инспекция, а сколько их не замеченных, лежит по вырубам. Он рассказал, как в октябре с товарищем, на охоте, уже по снегу, они неделю ночевали у подожжённого штабеля.
Так с разговорами мы подошли к деревянной будке, дальше за которой виднелись стоящие лесовозные и грузовые платформы, составленные в «нитки» штук по шесть и два пассажирских вагона с разбитыми стёклами в дверях тамбуров. Рядом с будкой стояла бочка с мазутом, садовая лейка, используемая в качестве маслёнки и несколько вёдер. Виктор пояснил, что это будка смазчиков, которые смазывают буксы колёсных пар.
Он привычно нащупал выключатель и зажёг свет. В будке было тепло. Железная печка, на которой стоял металлический поддон с песком, ещё не остыла совсем. Здесь нам предстояло ожидать отправления мотовоза до Новой Тропы.
Сняв рюкзак, Виктор взял из угла подобие топора с приваренной к нему трубой вместо ручки и вышел. Я последовал за ним. Завернув за угол, он подошёл к куче коротких, берёзовых чураков и стал их колоть.
Я понял, что он хочет затопить печку и стал носить наколотые дрова в будку. Когда я отнёс две ноши, он остановил меня и остальные поленья велел носить в пассажирский вагон, стоявший ближе к будке, предупредив меня: не брать много за раз, потому что трудно подниматься в вагон с дровами.
Растопив печку, Виктор достал из ящика стола, стоявшего у окна, самодельный – из двух бритвенных лезвий от безопасной бритвы, электрический кипятильник. Налил из ведра, прикрытого фанеркой, воды в литровую стеклянную банку, своим коричневым цветом говорящую о её назначении, и поставил кипятить чай, воткнув вилку кипятильника в разбитую розетку. Быстро, без особых манипуляций, он достал из рюкзака прозрачный пакет, в котором лежали: чай, сахар, печенье – всё в пачках, и совсем уже не белая из мягкой пластмассы кружка, по виду которой можно было судить о бесчисленном количестве чая, выпитого из неё. Велев мне заваривать чай, он пошёл растоплять печку в вагоне, пояснив, что теплее будет ехать и люди лучше будут относиться к охотникам, шастающим по ночам. Я тоже достал свой дорожный набор еды и по возращению Виктора мы попили чая, после чего он аккуратно убрал всё со стола.
Видно было, что он привык соблюдать порядок в тех местах, где и спросить напрямую за этот порядок не кому. Таким поведением отличались охотники в старые времена, когда им случайно приходилось ночевать в чужих зимовьях и землянках.
Весело трещал огонь в печке. Хорошо сидеть в тепле после промозглого вагона электрички и прогулки в прохладную осеннюю ночь. Мы закурили. Судя по стоявшей на подоконнике пепельнице из консервной банки, наполовину заполненной окурками – в данном помещении делать это не возбранялось. После перекура Виктор стал, позёвывая, поудобней усаживаться на лавке, пояснив, что пора немного вздремнуть. Разморённые теплом мы уснули.
Спать пришлось не долго. Подошли ещё пассажиры. Близилось время отправления «узкоплёночного экспресса», как называл его Виктор и мы заблаговременно перешли в вагон и заняли места поближе к печке и там продолжили дремать.
Сквозь сон слышался разговор пассажиров, лязг сцепки, от толкнувшего вагон мотовоза и, начав с ощутимого рывка, от которого мы окончательно проснулись, состав тронулся. Двигатель мотовоза набирал обороты и с увеличением их скорость возрастала, при этом вагон начинало раскачивать и мотать в стороны и тут же набор скорости прекращался. Скорость была в действительности не большой, но из-за сильной качки вагона, казалась приличной. Иногда скорость падала совсем, это состав проходил в развалку очень опасные места, с большими неровностями пути или плохо закрепленными рельсами на шпалах.
Мы вышли в тамбур покурить. Я высказал Виктору своё отношение к плохому состоянию «узкоплёночного экспресса», как подвижного состава и всей железной дороги в целом. Он пояснил, что железная дорога доживает последние дни, её каждый год собираются закрыть и перейти на автомобильную вывозку леса и немного подумав, добавил, что самое главное в этом путешествии: чтобы вагон не сошёл с рельсов. Оказывается, такое изредка случается, вагон или просто соскакивает с рельсов, или почти ложится на бок, до полного опрокидывания вагон удерживается только сцепкой мотовоза. Машинист с помощником в течение пятнадцати минут, с помощью не хитрых приспособлений, добровольцев-пассажиров и тяги мотовоза, ставят вагон на рельсы и «экспресс» продолжает путь. Видя моё удивление, он пояснил, что это происходит на малой скорости и страшного в этом нет ничего, он пережил уже два таких «крушения». Самое главное при таких случаях, не упасть на раскалённую печку.
Вдруг раздался прерывистый гудок мотовоза. Виктор резко выглянул из вагона по ходу его движения и, повернувшись ко мне, показывал рукой в сторону леса. Я увидел медленно прыгающего от дороги зайца, скрывшегося из луча прожектора мотовоза в предрассветной мгле, в лесу
Виктор пояснил, что многие обитатели леса почему-то любят выходить на узкоколейку и машинисты всегда гудком провожают их, убегающих с дороги и добавил, что по предположению Силича: лесная живность мажется мазутом, которого достаточно на рельсах и шпалах и тем самым спасается от клещей.
Уже начинало понемногу светать и где-то на полпути Виктор, обратил моё внимание на дали видневшиеся слева.
Вид открывался красивый – поезд медленно шёл по уступу на склоне, выше верхушек деревьев, растущих с левой стороны и вся громадная, пологая котловина уходила влево от дороги плавным спуском до реки Учавы. Мне показалось, что в предрассветной, уже слабой мгле, вдалеке, мелькнул огонёк, о чём я и сказал Виктору. Он пояснил, что мне не показалось. Это село Нижнее Жило на том берегу, до него километров десять.
Проехав два разъезда (метров по сто двойных путей со стрелками на обоих концах), на одном из них, в стороне, стояла старая избушка без крыши, с поросшим травой потолком, «экспресс» добрался до третьего разъезда около самого поселка, скрытого лесом. Здесь мотовоз отцеплял вагон и перегонялся по разъезду, прицеплялся сзади вагона и подавал его, толкая впереди себя, в посёлок.
Виктор пояснил, что они обычно выходят на разъезде, но он решил показать мне посёлок. Поэтому нам пришлось возвращаться метров сто обратно, к разъезду и направиться по старой ветке, отходящей от него в нашу сторону.
В начале нашего пути я снова, мысленно, пожелал себе удачи. Это не значило что-то материальное, просто что бы всё обошлось хорошо и всем было хорошо.
Посовещавшись, мы решили не расходиться на две дороги, а идти вместе. Он предложил, на обратном пути пройти другой дорогой, чтобы и о ней у меня сложилось представление.
Я насчитал два взлёта птиц, пока мы дошли до моста на реке Марье. Оба раза по два рябчика поднимались с земли далеко от нас и выстрелить по ним не удалось – они сразу скрывались в лесу, это являлось признаком большой, осторожности дичи – настёганности, как говорят охотники.
У моста через речку Марью мы устроили привал-днёвку. Варили на костре суп из концентратов и пили чай. Из наших разговоров на привале выяснилось, что у меня охотничий стаж больше чем у Виктора, если учитывать то, что я начал охотиться со времён своего деревенского детства. У Виктора в силу его городского происхождения такой возможности не имелось, но по добычливости и обширности географии своих охот он превосходил меня. Отдохнув, мы двинулись дальше, по еле заметной своротке, расположенной не доходя моста метров сто, Виктор указал мне ориентиры, по которым можно отыскать её и через час пути мы подходили к кордону Силича.
Подходили мы, уже не охотясь, так как километра за три Виктор показал мне аншлаги и предупредил меня, что Силич не любит, когда слышит выстрелы вблизи. Это зона неофициального заказника, в котором он сам не охотится. Можно только смотреть на дичь, а собакам погонять и пооблаивать и то только в сезон охоты. Причём собакам гонять и облаивать в это время дичь, даже считалось необходимым, чтобы поднять осторожность у птицы.
Действительно посмотреть было на что. Птицы встречалось больше. При взлётах Виктор усмехался довольно и шумел, пугая её и сетуя на её безнаказанное бесстрашие. Взлёты происходили иногда совсем рядом и один здоровый глухарь, так ломанул крыльями по лесу, что мы невольно вздрогнули от неожиданности.
Вдруг, из-за поворота навстречу выскочили две аккуратно сложенных лаечки и признав, окликнувшего их Виктора, подбежали к нам. При приближении их, он повторял команду: «Свой», «Свой». Это касалось меня, поэтому спокойно обнюхав нас, собаки убежали обратно.
Я попросил Виктора остановиться и объяснить мне наше место нахождения, потому что уже запутался в счислении пути. Я рассказал ему случай, когда хороший знакомый зампредседателя охотобщества пригласил меня на охоту, встретил ночью на станции и отвёз на мотоцикле на лесную базу, сказав что мы едем на север. Ехали по темноте и я не имел представления о дороге, петлявшей по лесу. К базе, оказывается, подъехали вообще с северной стороны и я потом всё время путал направления.
Виктор улыбаясь смотрел, как я стал вычерчивать на земле наш маршрут. Как только я начал ошибаться, он достал из кармана заклеенную в плёнку карту-схему и показал наш маршрут на ней.
Я ошибался, думая, что мы шли по узкоколейке всё время прямо, а она оказывается плавно изменила своё направление с запада на север. Оправданием для меня было то, что с утра в тех местах выпал лёгкий туман, он то и не давал заметить плавного поворота узкоколейки. Я пожалел, что он не показал мне эту карту заранее, тогда бы в голове у меня сразу происходила правильная топографическая привязка к местности. Со слов Виктора получалось, что от узкоколейки мы двигались в западном направлении и в конце, метров за триста до кордона, повернули на север параллельно реке Марье, протекающей в этом месте в начале своей большой луки в южном направлении. Разобравшись с топографией, мы тронулись дальше.
Река находилась внизу, слева. На это указывал склон, поросший смешанным лесом, в котором очень часто встречались липы, а в самом низу просматривались прибрежные кусты. Справа от дороги уклон, сначала плавно, а потом, насколько можно было увидеть сквозь лес, круто уходил вверх и не просматривался в своей верхней точке.
Я указал Виктору на липы, стоявшие возле дороги, отметив, что это хорошо для пчёл, если есть липа. Он ответил, что никогда об этом не думал, хотя много раз здесь бывал.
Через просветы леса впереди было видно – мы подходим к большому для этих мест лугу или, как называют, в здешних местах – покосу. Мы вышли на опушку, полукругом уходящую влево к реке и вправо вверх на склон. Подымаясь почти до его верха, она окружала луг с противоположной, северной стороны, но не доходила до конца вершины увала, обрывающегося к реке высокой кручей, имеющей классический вид, так называемых на Урале камней-скал, поднимающихся прямо из воды по берегам рек. Круча находилась на повороте реки и развёрнута к нам всей своей красотой и поэтому представляла собой как бы разрез всего двугорбого увала подходящего к реке. На склоне луга, начинающегося после ровной его части и подымающегося к северу, виднелись стожки сена, косым уступом вверх вытянутые в сторону реки и образующие улочку.
Но что это? Стожки какие-то странные. В чём их странность, я не понимал до конца. Пока меня удивляли какие-то изгороди, примыкавшие только с нашей стороны к двум из них, очень уж тёмный вид сена по верху стожков и видимая, по пожелтевшей на ней траве, дорожка, она проходила по улочке и с обоих её концов уходила вверх на увал и вниз к реке. Соображая в чём тут дело, я попутно искал взглядом жилище хозяина, но избы и каких-то построек не находил. Напрасно вглядывался в сторону реки и шарил взглядом вдоль опушки. Потом, решив, что изба находится сзади нас, справа и мы прошли её потому, что вышли уже на луг и что это козни моего спутника, который, как я успел заметить, хитро наблюдал за мной, я повернулся, но ничего ожидаемого не увидел. Я ещё раз на ходу повернулся кругом, но ничего не находил. Так же не было видно ульев и других признаков пасеки. Потом подумал, что всё находится наверху, за стожками, в лесу. По моим соображениям, это было бы не рациональное расположение. Я остановился, впав в ступор, и уставился на Виктора, уже откровенно, но всё таки по доброму, тихо смеющегося, над моим наверное глупым видом.
–Ну что не видно кордона?– лукаво спросил он.
–Не видно…,– протяжно ответил я, продолжая обдумывать ситуацию и осматриваться.
–А ты поищи хуторок.
–Какой хуторок?– я ничего не понимал.
И тут Виктор, забавляясь сложившейся ситуацией, пародируя известную певицу, пропел негромко.
–Хуто-хуто-хуторок!– и продолжал пытливо смотреть на меня.
Видя, что я не могу ничего сказать и не знаю – куда идти дальше, он на правах ведущего, тронулся опять же в сторону стожков.
Я очень не люблю своё состояние – когда чего-нибудь не понимаю. Это выбивает меня из равновесия и я любыми средствами пытаюсь выяснить суть, никогда не стесняясь спросить у знающего человека. Причём меня не останавливает простота вопроса. Бывало я этим удивлял своих знакомых и всегда на их удивлённые реплики отвечал штампом, как-то само собой родившимся у меня: «Да-да-да, не знаю, не знаю, но лучше узнать, чем делать вид что знаешь и тихо оставаться дураком». И многие одобряли такое моё поведение, но просить Виктора о помощи, мне почему-то не хотелось, чувствовал, что это станет предметом постоянных шуток, к тому же понимал – скоро всё выяснится. Поэтому полностью сосредоточился на том, что имел перед глазами, мы подходили ближе, информации, как говорится, для размышления добавлялось, я продолжал рассматривать эти странные стожки.
Виктор сбавил шаг, что бы дать мне возможность поравняться с ним и искоса поглядывал на меня. Я в это время думал над тем, что видел. И вдруг у меня возник вопрос: если трава скошена со всего луга, то почему стожки поставлены в одном месте и на склоне, да и луг не имел признаков, что эта трава скошена на нём? Скорей всего он напоминал пастбище, местами покрытое травой, которой не дают вырасти высоко, пасущиеся на нём животные. В раздумье, непроизвольно ускорив шаг, по мере продвижения, я обнаружил, что стожки имеют свес верхней своей части над нижней и что верхняя часть опирается на вертикальные опоры, которых не было видно издалека раньше. Стали виднее контуры самих стожков и вдруг в тени свесов, я увидел: сначала в большом стожке и тут же в маленьких – подобие дверей. На следующем шаге обнаружились и окна и всё моментально сложилось в образ украинских хат, только очень своеобразных.
–В стогах всё!– с удивлением и поэтому с растяжкой, чуть ли не пропел я и повернулся к Виктору.
–Точно!– смеясь глазами, подтвердил он.
–Но подожди, это только хоз.постройки, а дом где?– недоумевал я.
–Почему решил, что нет дома?
–Не вижу трубы нигде на крыше,– это очень тормозило мою разгадку. –Должна же быть у него печка,– продолжал я разматывать логический клубок.
–Печка конечно есть, как без печки,– парировал Виктор. –И мало того, она сейчас слегка топится,– с интригой в голосе сообщил он.
Я проследил направление его взгляда и увидел: слева от стожков и выше них по склону, не совсем уместный на чистом месте, высокий пень – точнее ствол берёзы и уже отводил от него взгляд, как вдруг заметил лёгкой синевы слабый дымок на его конце. Ещё больше удивившись, я снова остановился и вдруг догадался, что это дымовая труба. Но неужели из дерева? Почему так далеко от печки? К этому времени мне уже было понятно, что печь находится в большом стожке. Обо всём я сообщил Виктору, как бы думая вслух. Тот, продолжая получать от всей ситуации удовольствие, хитро добавил:
–Печки даже три имеется. Ты же не думаешь, что Силич будет жить без бани и гостиница у него есть, для приезжих, когда их много бывает. Вот я только не пойму – где он топит печь? В доме или баньку решил истопить? Хорошо если баньку, хотя при желании баня не проблема, пол часа хлопот,– он опять хитро смотрел на меня.
«А вот теперь – ты точно гнусный интриган»,– не зло про него подумалось мне. И тут меня осенило, как я потом думал не по тому, что я такой умный, а просто повезло догадаться и всё. Всё как-то сложилось само собой, что может быть только так и ни как иначе и опять остановившись, я с жаром, показывая руками, стал излагать суть своей догадки.
–Дымоход проложен в земле. Видишь большой стог – это наверняка дом. Правее него и ниже это баня. Точно баня – видишь, тазик висит зелёный, сразу не заметно было его. Только в толк не возьму – зачем так далеко труба от дома? Стожки: тот, вон тот, тот и те два находятся с деревом-трубой на одной линии, идущей вверх по склону. Это для того чтобы лучше выходил дым. Дым идёт всегда вверх и это при таком длинном дымоходе непременное условие, чтобы тягу дыму придать. И вот почему – стожки стоят в одну линию: дымоход проходит под ними и видимо, когда топится хотя бы одна печка из трёх, то обогреваются два стожка, самые ближние к трубе, около которых изгородь есть. Видимо у Силича есть живность, которую он обогревает. Лаек и пчёл обогревать не надо – точно могу сказать. И ещё, и ещё что-то? Ах да, коптильня – должна быть у него коптильня, в этом комплексе. Причём коптит твой Силич холодным дымом и она ближе всех к трубе. Точно! Вон около трубы виднеется возвышенность, наверное, там коптильня. Ну и чем труба дальше, тем безопасней для стожков в пожарном отношении. Вот всё!– и я вопросительно уставился на Виктора уверенный в том, что если не так, то я придумал лучше.
–Ну ты блин, Догада,– с каким-то побеждённым видом ответил Виктор. –С тобой даже не интересно. Даже коптильню с курями расшифровал, молодец, аграрий!– и он каблуком сапога, сдирая траву, стал чертить борозду на земле.
От моего внимания не ускользнуло новое обращение, применённое ко мне Виктором, видимо мою сообразительность он объяснял моим деревенским происхождением. Обидного и пренебрежительного в его словах, я ничего не нашёл, наоборот они были какими-то восторженными, объясняющими мою догадливость.
Я изумлённо смотрел, как он старательно роет землю каблуком.
–Эта черта определяет расстояние, с которого ты всё понял, так определяется «уровень интеллекта» новых хуторских гостей. Ты меня удивил и Силича тоже удивил. Он наверняка наблюдает в окно. Пьёт чай и наблюдает. Точно пьёт чай. Ябедники-собаки, обозначили гостей. Он поставил чай – вот откуда дым, а я баня-баня, а он устал ждать нас с нашей топографией и логикой и давно пьёт чай и наблюдает за нами и он понял, что ты не Юрка-племянник, а незнакомец-новичок. Вот по этой черте он тебя уже и заценил. И не тушуйся – балл тебе высокий будет.
Моё настроение в течение его монолога менялось несколько раз, раскачиваясь как маятник, то подымаясь, то падая. Подымалось, что я догадался. Падало, что меня проверяют на сообразительность. Снова подымалось от того, что мне повезло выдержать экзамен. Но остался я в тот момент с чувством подопытного кролика, над которым опыты провели, но которого, слава Богу, ещё не решили препарировать.
Виктор шагал рядом притихший и задумчивый. Глядя на него, я тоже как-то загрустил. Ощущалась какая-то робость перед встречей с этим Силичем, и вообще возникло чувство, уже давно забытое – так было во времена учёбы. Когда в начале длинной сессии сдан первый, вроде пустяшный, но вымотавший много сил экзамен. А впереди ещё длинная череда – более трудных экзаменов по предметам, в которых ты (как говорится) разбираешься, как рыба в поэзии – в силу своего студенческого разгильдяйства, которого на последних курсах проявлялось во всех видах – ох как предостаточно.
С приближением, я отмечал всё новые подробности устройства «хуто-хуто-хуторка». Различимо обозначилось не высокое крыльцо, под навесом на входе в дом-стог и через открытые двери, угадывались сени и вообще картина становилась ясной и понятной. Но мне мешал, рассматривать всё, этот берёзовый пень-ствол-труба, над которым из-за всей его непонятности для меня, я крепко призадумался. Когда я думаю, то даже иду медленнее. Я вслух пустился в рассуждения:
–Понимаю, что железная труба утеплена шлаковатой или ещё чем-то, что бы дым не остывал, не выпадал из него конденсат. Понимаю, что эта шлаковата должна быть защищена от влаги и от пыли, обычно фольгой или рубероидом обматывают. Здесь береста сверху. Неужели и сама труба деревянная или только береста сверху? В принципе и труба может быть деревянной – на таком расстоянии дым уже остывший и нет искр. Загореться не может. Деревянная даже лучше, дым меньше охлаждается и первоначальная тяга будет сильней. Не пойму! Как всё таки на самом деле?!– с раздражением в конце своего логического монолога, спросил я Виктора.
–Успокойся. Труба железная. Утеплена, как ты сказал. Береста это что бы лесной вид был. Что бы труба как символ индустриализации глаза не колола. Лучше бы ты про это спросил самого Силича. Вон какие вопросы задаёшь. Столько баллов потерял,– в голосе Виктора слышалось и сожаление и удовлетворение.
–Да ну вас!– я услышал в своём голосе робость, пробившуюся против моей воли. Виктор коротко усмехнулся. Похоже, он понял, что я робею.
Знакомые лайки поднялись к нам на встречу, но подходить не стали, только с любопытством глядя на нас, изредка подёргивали тугими кольцами своих хвостов, красиво закинутых на спину.
–Красавицы,– тихо, с минимумом восторга, как учила бабушка – чтобы не сглазить скотинку, отметил я их экстерьер.
–Лая, Указ, привет,– помахал в их сторону Виктор.
Мне понравились клички собак, было в них и краткость и смысл. Я вспомнил, что на севере есть река Лая и понял, что как водится у охотников, собака названа по реке, а не потому, что она породы лайка. Хотя это совпадение добавочно подчёркивало оригинальность клички. А Указ – никогда не встречал. Хотя каких только: Тоболов, Иртышей, Уралов, Соболей и Банзаев не встречал. А здесь – обе клички очень редкие и красивые. Я невольно проникся уважением к их хозяину, который не замедлил показаться на крыльце с фанерным подносом, обычно используемым для укладывания пельменей, на котором стоял чайник, три чашки и прочие посудинки, видимо с сахаром, вареньем и наверняка с мёдом, по пасечным правилам прикрытыми крышками…
(5)*