Порочное искусство

Она кричала. Кричала травами и цветами. Царапала меня своими солнечными ногтями. А я не прекращал насиловать свою весну. Она дарила мне цветы, подснежники и колокольчики. Я сбивал на них пепел, топтал, смеялся. Романтика, нежные поцелуи и прочее, а я смеялся. Я заглядывал в будущее и видел быт. Видел тридцатилетнюю старуху, с тряпкой, намотанной на голову, кажется вчера, в этом будущем, этой тряпкой она вытирала пыль с моих книг. Да, я так не сладко смеялся. Ну, а что же тогда было, раз ничего не осталось? Что-то хрупкое, что можно сломать или потерять, то, что уже потеряли. Насиловал, на тающем снегу, закрыв рот чьим-то мечтам, и тучи бегали над нашими телами.
 - Я так спешила… так спешила… забылась в этой спешке и опоздала… жить… - говорила она в этом будущем, и только за эти слова я её ненавидел. Я ненавидел её за слёзы, за пересоленный суп, за суп, потому что не в ресторане, за храп по ночам и молчание днями, длинными, как те дни, в которые ничего не происходит. У души два дома – тело и земля, но иногда она отправляется в отпуск в рай или в ссылку в ад. Меня отправляют в ссылку. Но если бы не пришла весна. Если бы только она прошла стороной, краем, другой дорогой, как угодно, но не через мою жизнь. Я бы был другим. Всё бы было другое. Не такое цветное, конечно же, но зато без тридцатилетней старухи, живущей на моей кухне, которую приходится целовать и желать сладких снов.
И почему она не могла умереть во сне?! Сделала бы всю грязную работу за меня. Меня убила, внутри, во мне всё испепелила, но сама кричит, когда я тушу, о её тело, окурки. Ненавижу! Ненавижу тебя весна! Вычеркнул бы тебя из всех календарей мира. Но мир против. Мир просит искусства. Мир говорит, что искусство, родившееся весной, особо прекрасно. Мир говорит, что весеннее искусство, меняет его к лучшему. А я возражаю. Говорю, что если бы я называл мир, то я бы назвал его войной. Во весь голос кричу о том, что новый, прекрасный мир существует только в нашем воображении. Кричу, мол, в таком случае, давайте отдадим всю власть воображению! Говорю, что искусство – наш новый президент, но тут же спрашиваю, упрекая, останется ли оно искусством, если искусство станет политиком?! И тишина. Только стоны. Только крики о помощи, глухие крики, от которых лишь закрываются окна, и гаснет свет. Я насилую свою весну. А потом она одевается, прячет мои деньги себе в чулок, и уходит. Этот час стоил внимания целого мира, мира, который бы я назвал войной.