Век русского гротеска

Век русского гротеска (сборник короткой прозы)
Содержание:
Реванш (повесть)
Let`s Go! (повесть)
Подвиг гражданина (рассказ)
For Sale (рассказ)
Жизнь Артемия (рассказ)
Мертвые ребята (рассказ)
22-е (рассказ)
Декабристы (рассказ)
Их день (рассказ)
Славные парни из КГБ (рассказ)
Дядя Ваня (рассказ)
Дремлют плакучие ивы (рассказ, в соавторстве с Иваном Герасимовым)
6 девушек (пьеса)













Реванш
Сон капитана Ежова был тяжелый, словно похмелье, хоть Дмитрий Тимофеевич и не пил с тех пор, как сел в 1993 году. Не запил он даже после того, как вышел по амнистии, пробыв в красной зоне всего полтора года из положенных ему восьми лет.
Картинка будто пульсировала, рассеиваясь и погружаясь в липкую муть. В эти минуты капитана Ежова бросало в пот, и он начинал нервно ворочаться на раскладушке, тревожа резкими переходящими на крик громкими вздохами соседей по коммуналке, томящихся за тонкими фанерными перегородками…
«Держим ряд!» - перекрикивал гул озверевшей Толпы, сцепивший замком его и еще кого-то из ребят под руки, полковник.
За ним они пошли на поддержку Переворота, видя, во что превращает их Родину захватившая власть банда воров.
Позже их обвинили  в предательстве.
«Предатели не мы. Народ и страну предали те, кого вы сейчас защищаете», - невозмутимо сказал полковник, гордо подставив под фото- и телекамеры острый профиль, подмигивая молодому лейтенанту Димке, бросившемуся за ним спасать Родину одним из первых, даже не сомневаясь в правильности своих поступков и будучи целиком и полностью убежденным в собственных намерениях.
Спустя несколько месяцев его зарезали в колонии. Заявив людям, что опальный полковник – один из идеологов и организаторов сорвавшегося Переворота – не достоин офицерских погон, его отправили не на красную зону, как всех, а к обычным зэкам. Несмотря на то, что это изначально было сродни смертному приговору, подконтрольные власти СМИ подали всё в нужном свете, так что весть о скоропостижной кончине полковника вызвала среди одурманенного пропагандой - местами безграмотного, способного лишь потреблять информацию, но не анализировать её народа приступ безграничного счастья.   
Новая реальность пугала Димку: после Развала он, едва отучившись, по протекции отца - генерала Тимофея Николаевича Ежова – в Высшей школе государственной безопасности, пошел служить в Агентство федеральной безопасности, а потом и в Министерство. Небесталанный молодой офицер наверняка бы сделал блистательную карьеру в ФСБ, если бы не подставили его отца, за считанные месяцы слетевшего со всех должностей на заслуженную пенсию.
На его место пришел в меру молодой и энергичный либерал-реформатор.
Тимофей Николаевич, служивший стране еще с хрущевских времен, потерял Цель и скончался в октябре 1992 года.
Мать Димки - Нина Александровна - почернела от горя Потери, и умерла под Новый год пару месяцев спустя.
Тогда-то его вера в Перемены пошатнулась, а после и вовсе рассыпалась в пыль…
«Ни шагу назад», - зычно гаркнул полковник.
Перед ними бушевало серое море обманутых людей. Их разгоряченные красные лица в серых одеждах светились фанатичным безумием и яростью, пылали жаром и пахли алкоголем. Треща костями и давя о стальные прутья ограждений собратьев, они все пёрли и пёрли на железные заборы, а ребята из группы полковника подпирали их своими телами, нанося удары по Толпе, тщетно надеясь оттеснить её хоть на сантиметр.
Вдруг, пространство оглушил танковый залп. Сон капитана Ежова задрожал. Отовсюду повалил дым. Он с ужасом увидел, как уходят куда-то под пылающий асфальт и бетон его товарищи вместе с полковником.
Толпа с победным рёвом разорвала ограды, и хлынула на них…
«Свобода! Демократия! Гласность!» - несся отовсюду пьяный крик, а Толпа всё плыла, утопая в крови.
Дмитрий Тимофеевич враз проснулся и резко сел, уставившись в темноту за голым не зашторенным окном.
Дождь крупно барабанил по жестяному козырьку.
«Сколько лет прошло», - коротко подумал он.
Кошмары мучили его все эти годы…
Едва попав на красную зону, Димка сначала помышлял о Реванше.
«Дайте мне только выйти», - по-молодецки горячился он.
Однако реальность быстро охладила его пыл.
Многие из сидевших тут бывших офицеров шли по тем же статьям, что и он, одним словом – были политическими. Правда, в отличие от Димки, практически все тут быстро разочаровались во вчерашних Идеалах, приведших их, в итоге, сюда – в неволю.
Когда на первых порах Димка попытался дискутировать с ними, то был пару раз нещадно бит, после чего, отлежавшись на больничке и разуверившись в перспективах достижения консенсуса с бывшими товарищами по погонам и борьбе, он умолк и больше не пытался спорить.
«Они сговорились», - плевались бывшие офицеры, глядя по маленькому черно-белому телевизору новости, в которых показывали прощенных и даже поощренных какими-никакими постами и медальками бывших лидеров Революции, вовремя сдавших её Идеалы в обмен на безбедную старость, в то время как в тюрьмы бросили их – простых ребят.
«А скольких убили», - с горечью подумал Димка.
«Предатели», - шипели бывшие офицеры, словно бешеные псы.
Сначала он не хотел верить. Просто не мог. Но здравый смысл, логика и факты взяли вверх над идеализмом молодости, и он впервые в жизни  с ужасом понял, что бороться против Системы – бесполезно…
Дмитрий Тимофеевич глянул на электронные настенные часы а-ля Олимпийский Мишка – дешевая китайская подделка: не было ещё и четырех. Капитан Ежов встал, пересек двумя шагами комнату, взял с тумбы бутылку минеральной воды и сделал несколько крупных глотков. Пузырьки газа обожгли горло, словно водка, и на пару секунд у него даже перехватило дыхание. Глаза наполнились теплыми слезами. Он зажмурился, и с облегчением громко отрыгнул, вновь подумав, как сильно ему хочется водки.
Зарок не пить Дмитрий Тимофеевич дал себе еще на красной зоне. Отказ от алкоголя был одним из столпов возможности его существования, наравне с отрицанием любых наркотиков.
Он понимал, что если проявит слабость – сорвётся.
«И тогда всё, конец. Человек слаб и я не являюсь исключением из людского рода», - твёрдо решил для себя Димка.
Скоро их начали выпускать по амнистии.
Государство окончательно погрязло в бандитизме - уровень неконтролируемой преступности зашкаливал, да так, что уже мешал самому Режиму. Например – «рулить» страной. Ведь страна, по сути, медленно уходила в тень, а её лакомые «куски» захватывались ребятами, живущими по своим понятиям, и не планировавшими никакого сотрудничества (то есть – делиться) - с властью.
Учитывая тотальную деградацию образования, милиция к середине 1990-х испытывала колоссальный кадровый дефицит. Многие офицеры попросту не были способны к серьезной работе, так что говорить о каком-то переломе в борьбе с криминалом, который устроил по всей стране настоящий беспредел, убивая и грабя, в том числе, и представителей Режима, - не было смысла.
Молодые парни, гонясь за (как им казалось) лёгкими деньгами, массово косили от армии, и уж тем более не шли в милицию, куда набирали голодных провинциалов из маргинальных районов страны. Вместо этого ребята подавались в бандиты или наёмники, благо очаги Войн вспыхивали не только на Востоке, но и на Западе. Наверное, если бы они тогда понимали, скольким из них даже в чисто математическом выражении – подавляющему большинству! - придется лечь в этой бездумной кровавой мясорубке, чтобы спустя несколько лет всё это вновь подмяло под себя Государство, наверняка многие отказались бы от лихой романтики…
Для того чтобы обуздать криминал, началась реабилитация участников событий последних лет, пытавшихся бороться против установления нынешнего Режима. Перед тем, как выйти на свободу, все они – бывшие офицеры, отправленные на реабилитацию, где проходили ряд психологических тестов. Как показали результаты, подавляющее большинство вчерашних бунтарей глубоко раскаялись и были настроены встать на путь исправления, чтобы служить стране и Режиму. Ну, и людям заодно.
Зона, хоть и красная, ломала многих. Практически всех. Тем более что разочарование среди бывших офицеров крепло изо дня в день. Они чувствовали себя обманутыми. Да, многим из них был противен нынешний Режим.
Для того чтобы полюбить существующее уродство, нужно было быть или слепоглухонемым идиотом, или извращенцем. Это спустя годы – уже следующие поколения, взращенные в новых условиях, вырастут существами абсолютно другого сорта – искривленными внутри, бездушными, утратившими человеческое достоинство скотами. Тогда же все отлично помнили, какой была их страна всего несколько лет назад, и осознавали, какой она стала…
Однако одновременно с этим многие – практически все, кто вышел, - были уверенны и в том, что сидеть им не за что. Поэтому, как они считали, следовало просто покаяться, присягнуть на верность новому Режиму, отречься от былых Идеалов – хотя бы на словах, - и зажить нормальной жизнью, то есть – как все.
Как ни крути, это было всё одно лучше, чем гнить в неволе.   
Из их блока, где содержали около сотни бывших офицеров, занимающихся теперь пошивом вошедших в моду кожаных курток, отказались от реабилитации лишь с полдесятка самых принципиальных.
Сначала Димка тоже думал, было, пойти на принципы. Дело было даже не в его преданности былым Идеалам. За месяцы в заключении они начали испаряться, как и его жизненный дух, давно на самом деле сломленный непривычными для генеральского сынка условиями существования.
Он не мог простить Режиму смерть родителей.
Димка, несмотря на участие в Перевороте, был из числа так называемой золотой молодежи. В 1980-е он вместе с товарищами из таких же высокопоставленных семей любил британский рок и американский джаз, - музыку, которую слушали еще их родители в 1960-е, - носил джинсы и посещал модные вечеринки в закрытых клубах для избранных, куда мечтали попасть миллионы мальчишек и девчонок.
Однако, в отличие от большинства сверстников, желающих лишь наслаждаться жизнью, не раздумывая над тем, что, на самом деле, они бездарно прожигают её, - Димка чётко разделял развлечения и то, что ему предстояло делать. Как бы парадоксально это ни звучало, но имея всё, он, как и его родители, не утратил чувства Долга – перед людьми. Поэтому, осознавая, какие благи даёт ему Государство, то есть - народ, Димка не отказывался от них, но собирался максимально компенсировать полученное своей службой Родине и людям…
До рассвета было ещё далеко. Капитан Ежов вернулся на провисшую раскладушку и закрыл глаза: потускневшие со временем образы родителей не уходили.
Нельзя сказать, что он сильно их любил. Скорее – ценил и уважал. Его мать – потомственная интеллигентка, едва ли не дворянских кровей (эта тема никогда в их семье не поднималась) безукоризненно исполняла своё жизненное предназначение, будучи матерью и женой, а отец – боевой офицер, неоднократно бывавший после Войны в горячих точках, - воспитывал Димку в соответствующем духе – настоящим патриотом и офицером…
Его выпустили весной 1995 года одним из последних. Ему так и сказали - из-за непосредственного участия в Перевороте.
Идя к психологу, Димка толком не знал, нужно ли сдаваться. Однако мягкий добродушный усач в добротном твидовом пиджаке очаровал его таким спокойствием, напомнившем о домашнем уюте, что у него вдруг, просясь на волю, до боли защемило сердце. Димка отвечал на автомате, стараясь выглядеть как можно более дружелюбным. Хотя, психолог, как истинный профессионал своего дела, сразу смекнул, что тот играет, причём - весьма бездарно, и нынешний Режим, которому он должен был служить, был ненавистен ему. Однако он как умный человек и сам понимал, что хорошего в новую эпоху – мало, да и не было в Димке уже той агрессии, делающей его потенциально опасным для Режима.
Выйдя на свободу, он обнаружил, что дом, где находилась их квартира, причислен к памятникам архитектуры, а сама квартира признана частью этого памятника и сдана под офис государственному банку.
Выбора у него не оставалось – пришлось идти в милицию. Димке вернули погоны лейтенанта, отправив в группу оперативного реагирования одного из районов столицы. Государство даже предоставило ему комнату в коммунальной квартире на окраине, где он и обитал все эти годы.
Хорошо, хоть до работы было недалеко.
О службе в ФСБ ему сразу предложили забыть. Как и о головокружительной карьере в милиции. Поэтому, за пятнадцать лет реабилитированный лейтенант Ежов сумел дослужиться лишь до капитана.
Всю свою жизни Дмитрий Тимофеевич был в милиции на особом положении. И в этом, вопреки стереотипам, не было ничего хорошего.
Да и то, своё звание он получил скорее вопреки обстоятельствам: возвращаясь с работы на трамвае домой, он увидел, как худощавый парень с серьезным лицом сурка достаёт кошелек из сумочки у толстой дамы в красивой шубе, в которой на общественном транспорте и ездить-то грех. Воришка действовал проворно, так что его жертва, задремавшая в дурманящей духоте забитого отапливаемого вагона, ничего не почувствовала. Да вот только характерные повадки парня сразу выдали в нём бывшего зэка, что сразу же отметил Дмитрий Тимофеевич, принявшийся осторожно наблюдать за карманником, который хоть и был моложе его лет на десять, но – совсем щуплый, так что взять его будущему капитану не представлялось проблемой. Он действовал максимально осторожно, поэтому воришка, несколько раз оглядевшийся, чтобы убедиться, что за ним никто не наблюдает, ничего не заметил. Проехав пару остановок, парень приценился к потенциальной жертве, и принялся аккуратно прижиматься к не замечающей его даме, находясь в непосредственной близости от Дмитрия Тимофеевича, демонстративно глядящего в окно на проносящийся за грязным стеклом с обрывками рекламных объявлений заснеженный город. Когда парень сунул украденный кошелек под куртку, собираясь сойти на ближайшей остановке, Дмитрий Тимофеевич напрягся, приготовившись к рывку. Как только карманник оказался перед ним на верхней ступеньке в ожидании, когда откроются двери, он молниеносно схватил воришку за горло, и быстро перегнул через металлический поручень, прижав к своей груди. Трамвай остановился. Парень дернулся, попытавшись освободиться, но будущий капитан коротко и сильно ударил его кулаком в грудь - у того перехватило дыхание и он беззвучно принялся открывать и закрывать рот, смешно двигая губами словно выброшенная на берег рыба.
Двери трамвая отворились, кто-то закричал, возникло столпотворение.
«Милиция!» - успокоил всех подзабытым зычным рыком Дмитрий Тимофеевич.
Как оказалось, пойманный им карманник уже два года находился в федеральном розыске, и до столицы успел поживиться в дюжине городов по всей стране, ограбив сотни людей на десятки тысяч долларов: он умел выбирать жертвы.
Впечатлённое неожиданным подвигом Дмитрия Тимофеевича начальство было вынуждено присвоить ему давно заслуженное по выслуге лет звание капитана, и даже выписало премию.   
Всю свою службу капитан Ежов провёл на земле: на него вешали суточные дежурства, отправляли на обходы районов, рейды и прочую неблагодарную работу.
Одним словом, он делал всё, от чего старались избавиться его товарищи по ОВД.
На дела, где можно было заработать денег - бомбить наркобизнес или скупщиков краденого антиквариата, - его не брали.
Зато Дмитрия Тимофеевича с радостью посылали на бытовую поножовщину и свежие трупы бомжей, убивать которых, как сообщали СМИ, стало новой забавой золотой молодежи. Согласно регулярным социологическим опросам, народ массово поддерживал отстрел бездомных, даже если этот процесс сопровождался расчленением трупов. С отвращением думая о том, что каких-то двадцать лет назад в их кругах за такой беспредел набили бы лицо, капитан Ежов отправлялся на место преступления, чтобы писать под копирку очередной глухарь в архив. Судьба бомжей никого не беспокоила, тем более - народ, который был только рад, - так что Дмитрию Тимофеевичу просто приходилось делать рутинную механическую работу, не философствуя о нравственности. Делать её приходилось хотя бы потому, что не делать её было нельзя, а заниматься бумажной волокитой никто не хотел.
Капитан Ежов принимал свою тяжелую милицейскую долю стоически, не жалуясь и не пытаясь взбрыкнуть. Полтора года в неволе и последующие унижения согнули его – еще молодого парня, перевернув жизнь бывшего золотого мальчика, превратившегося всего за несколько лет в бывшего зэка без собственной жилплощади с низкооплачиваемой и попросту собачьей работой.
Вновь устраиваясь в милицию, решая проблемы с переездом в коммунальную квартиру, он вдруг сломался…
Последним, что заставило его сдаться, было равнодушие бывших товарищей. Тех, кого он считал своими друзьями – золотых мальчиков и девочек из уже далеких 1980-х.
Несколько лет новой эпохи поменяли жизнь многих, но, в отличие от Димки, никто из них не сел. Да, кое-кто из вчерашних баловней судьбы был вынужден поумерить аппетит, и жить не так широко, как прежде; многие – попросту эмигрировали. Однако большинство из тех, кто составлял его круг общения в студенческие годы – бывшие сокурсники и дети друзей семьи, то есть – его отца, - чувствовали себя при новом Режиме очень даже неплохо. Даже лучше, чем прежде. Воспользовавшись возможностями тотального правового хаоса и имеющимися связями, они сначала получили свои дивиденды от ограбления страны, а после – ближе к «нулевым», сами интегрировались во власть, придя на смену тем, кто, собственно, и развалил страну.
«Предали моего отца, сдали», - думал Димка с глухой злобой, пульсирующей где-то в глубине перегруженного обрушившимися проблемами мозга, отправляясь на очередную встречу с бывшими товарищами.
К большому для себя сожалению, он всегда был в центре внимания. И если в период его стремительного взлёта это лишь способствовало его успеху, то после красной зоны он получил среди бывших товарищей статус опасного человека, с которым, как они для себя решили, было лучше вообще не пересекаться и не соприкасаться.
Из тех немногих бывших друзей, кого ему удалось отыскать, лишь несколько человек встретились с ним лично, чтобы сухо поговорить десять минут, а после, сославшись на дела, сбежать, - остальные попросту передали через пресс-секретарей или гувернанток, что отсутствуют и не могут с ним увидеться.
Капитан Ежов потому и не пил, зная, что даже мизерная доза алкоголя способна разбудить уснувший, как ему хотелось верить – навсегда, вулкан у него внутри – в самом Сердце: оно могло взорваться болью и ненавистью к тем, кто испоганил и исковеркал его жизнь, погубив единственных родных ему в этом мире людей – отца и мать…
Каждый раз, когда подобные мысли пытались овладеть его разумом, он гнал их прочь, бывало – кусая до крови губы и отвешивая себе отрезвляющие затрещины, - но, никогда не прибегая к помощи алкоголя дабы облегчить душевные страдания.
Наркотики же были отвратительны Димке с детства. Эта тема тоже относилась к числу закрытых, и никто не собирался обсуждать такие вопросы с ним – ещё ребёнком, однако будучи внимательным пареньком, он слышал, как его родители – между собой, или с друзьями, - обсуждают очередного парня или девушку – из детей их общих знакомых, - подсевших на иглу или еще какую гадость.
«Какой позор», - вздыхала его мать, после чего все начинали осуждающе кивать головами.
Несмотря на то, что первых людей, употребляющих наркотики не на экране телевизора, а в жизни Димка увидел лишь на студенческих вечеринках, отвращение к наркоманам – слабым и отвратительным, вызывающим брезгливость, - он испытывал задолго до того, как столкнулся с этим явлением в реальности.
Димка и рад был бы обходить подобные компании стороной, однако на каждой встрече людей из их круга, куда бы он ни подался, всё равно находилось несколько любителей покурить, или понюхать.
Колоться в присутствии друзей никто не решался, хотя определенные слухи в отношении некоторых молодых людей всё же ходили. Выглядели они неважно, так что Димка испытывал к ним физиологическое отвращение, стараясь избегать контактов.
Однажды всё кончилось бедой. Они праздновали приход судьбоносного 1991 года за городом в шикарном по тем временам двухэтажном доме отца одного из ребят – крупного партийного работника, которому, по иронии судьбы, предстояло повеситься на Рождество.
У Димки шел последний курс. Он с воодушевлением готовился к выпуску и, как верил, блистательной карьере.
На дачу Димка приехал в приподнятом настроении, помня об обещании Марины…
Вообще-то, она была не совсем из их круга. Марина училась на журналистике, но, в отличие от других ребят, сумела поступить туда, несмотря на большой конкурс, на бюджет без денег – она действительно была талантливой девушкой.
Во время учебы Марина сразу же стала старостой своей группы, а потом и всего потока, активно публиковалась в студенческой и городских газетах, получала премии и призы, писала для первых коммерческих СМИ. Одним словом – даже в ту эпоху, на пороге больших перемен, можно было с уверенностью сказать: Марина не пропадёт. Мало того, что она была эффектной и, безусловно, симпатичной девушкой. Её данные и способности гарантировали ей трудоустройство в одном из популярных журналов по окончании учебы.
Заканчивая, как и Димка, пятый курс, она, конечно же, тоже предчувствовала грядущие перемены. Но даже при высокой самооценке и здоровых амбициях Марина не могла и предположить, что станет одним из самых авторитетных политических журналистов страны на ТВ, умея на протяжении двадцати лет головокружительной карьеры искусно маневрировать – ругая Режим, но, при этом, оставаясь с ним на короткой ноге.
В отличие от остальных ребят, у Марины не было денег, позволяющих жить в стиле круга её общения. Однако её искренне любили и ценили все, с кем ей приходилось общаться, несмотря на формальную не принадлежность к элите. Поэтому никаких проблем в новой для себя среде она не испытывала с первых дней своего пребывания в ней: более того, за короткое время Марина стала настоящей любимицей их компании.
Так получилось, что Димка познакомился с ней ближе лишь в начале пятого курса. Всё это время он, конечно, неоднократно слышал о Марине – как правило, что-то восторженное, - и даже видел её несколько раз, однако дальше коротких дружеских бесед дело у них не заходило. Все эти годы Марина подолгу – месяцами, - встречалась с другими парнями, а Димка, как будущий офицер, - не мог даже думать о том, чтобы посрамить честь мундира, пустившись в любовные интрижки с несвободной девушкой. Да и личной жизни он предпочитал учёбу: с девушками он, конечно, встречался, однако ни одной из них так и не удалось занять в его жизни сколько-нибудь значимое место.
Осенью 1990 года, с головой уйдя в учёбу, Димка вдруг почувствовал лёгкую хандру.
«Устал я», - подумал он, решив тем вечером отправиться на просмотр какого-то итальянского авангардного шедевра на квартире у одного из его сокурсников.
Там-то у них и случилась встреча, во время которой между Димкой и Мариной будто прошел электрический заряд.
Хотя, начало вечера не предвещало ничего хорошего: в то время как они пили (парни – коньяк, девушки – шампанское), группка ребят во главе с организатором кинопросмотра притащили из кабинета улетевшего в командировку хозяина квартиры замысловатый кальян, привезённый из Туниса. Марина с заговорщицким видом достала косметичку и, порывшись в ней, извлекла шарик фольги из-под шоколадки, в которую был завёрнут двухграммовый кусок черного камня.
«Кто будет африканский гашиш?» - громко смеясь, спросил сын хозяина, осторожно срезая швейцарским ножом ароматную стружку в яблочный табак.
«Вы что, собрались здесь курить?» - спросил Димка в полный голос, чтобы его услышали все.
В первую очередь – Марина.
Она посмотрела на него с интересом, внутри у Димки вдруг что-то поднялось, да так, что на пару секунд у него даже перехватило дыхание, и он растерянно заморгал, чувствуя, как предательски слезятся глаза.
К счастью, царящий полумрак, обеспечивающий кинопросмотру и всей вечеринке нужную интимную атмосферу, скрыл его эмоциональный порыв.
«Ты против гашиша?» - спросила Марина, и в её голосе, вопреки желанию девушки, проскочила нотка насмешки.
Открытая и добродушная, она редко делала что-то без улыбки на лице. Однако в данной ситуации тон Марины был воспринят Димкой с болезненностью укола, и он демонстративно вышел на балкон, где, ругая себя, взял из чьей-то пачки сигарету и впервые за долгое время – целый месяц! – закурил. Он вдыхал крепкий американский дым глубоко со злостью, быстро скурив всё до самого фильтра.
Прикрыв за собой балконную дверь, за его спиной неслышно появилась Марина. Она мягко ступала по теплому ковровому покрытию с подогревом, пока Димка смотрел вдаль за горизонт засыпающей столицы, свесившись с балкона элитного многоэтажного дома прямо на берегу реки – в самом центре столицы.
Она осторожно обняла его, отчего он вздрогнул.
«Ты обиделся?» - спросила Марина.
«Ты не должна», - сказал он металлическим голосом, после длинной паузы.
«Не должна что?» - спросила она, и в её голосе вновь послышалось эхо проскользнувшей невидимой ему улыбки.
Димка развернулся и посмотрел на неё с отчаянной злостью.
«Да как ты не понимаешь!» - бросил он Марине, держа тон.
За стеклом – на другом конце комнаты, - ребята уже курили кальян с гашишем и смотрели фильм.
«Извини», - спокойно сказала Марина и, снова улыбнувшись, поцеловала его в щеку.
Он вздрогнул. На мгновение мир поплыл вокруг него, уходя из-под ног от вспышки счастья, которая ослепила его сознание сродни молнии, - отчего Димка, чтобы не упасть, был вынужден ухватиться за отворённую ставню окна, откуда тревожно завыл ветер.
«Становится холодно, пошли смотреть фильм», - сказала Марина, делая вид, что ничего не заметила, прижимаясь к нему всем телом и слегка дрожа.
Димка осторожно обнял её за плечи, возбуждаясь от прикосновений  к обнаженной коже.
Она не отстранила его, но и он не позволил себе чего-то большего.
«Вот ты извинилась: а за что?» - спросил он Марину, глядя на неё сверху вниз, чувствуя страстное, но одновременно сковывающее его желание поцеловать её.
«За то, что курю гашиш», - ответила она, подумав.
«И больше не будешь?» - Димка пристально посмотрел ей в глаза, выискивая в её взгляде намёк на фальшь.
«Сегодня – нет», - честно ответила Марина.
Он вздохнул и взял её за руку. Они вернулись в комнату, присоединившись к просмотру фильма. Пропустив начало картины и, откровенно говоря, не являясь любителем арт-хауса, предпочитая новомодному иностранному кино – отечественную классику, Димка с трудом улавливал суть происходящего на экране. Картинка абсолютно не интересовала его, - каждой клеточкой в этот вечер он отдавался новым ощущениям, незаметно для всех обнимая за талию Марину, усевшуюся рядом на полу среди гигантских шелковых подушек.
Ничего большего в этот вечер он себе не позволил, да и она не давала повода.
После фильма они еще немного посидели, после чего Марина вызвала такси и, отказавшись от предложений проводить её, в том числе и от Димки, - уехала.
На следующее утро он приехал к ней с цветами, и позвал в зоопарк. Хоть Марина и была удивлена, но ответила согласием, отреагировав на его предложение положительно, пускай и несколько холодно. Однако Димка даже не обиделся, понимая, что её нынешняя закрытость – следствие общего недоверия: можно было только представить, скольких любвеобильных самцов ей приходилось обламывать ежедневно.
Они продолжали встречаться каждые выходные. Учёба занимала все будни: и Димка, и Марина понимали, что последний курс – решающий отрезок, когда нужно не расслабляться, а приналечь, какими бы радужными не казались будущие перспективы. Ведь тот, кто теряет бдительность, в итоге проигрывает. Ребята же собирались окончить учёбу на уровне – с красными дипломами.
Обо всём этом Димка и Марина говорили, оставшись вдвоем, мечтая о том, какой будет их жизнь уже совсем скоро – через несколько месяцев.
Она грезила журналистикой, и хвасталась ему новыми публикациями, а он – мечтал об офицерских погонах и службе.
«Отец бы гордился тобой», - сказала однажды Марина.
«Ты его совершенно не знаешь», - ответил Димка.
«Так познакомь», - улыбнулась она.
«Как-нибудь», - хмуро буркнул он, давно взяв себе за правило, поддержанное самими родителями, не впускать их в личную жизнь, воспитывая в себе тем самым с юных лет исключительную самостоятельность в принятии жизненных решений.
Несмотря на то, что они виделись уже несколько месяцев, за всё это время между Димкой и Мариной ничего не было – ни поцелуев, ни секса. Лишь дружеские обнимания да прогулки за ручку. Молодых людей, несомненно, влекло друг к другу, и симпатия эта была взаимной, - оба знали это.
Марина, расставшаяся летом с очередным ухажером, вмиг остепенилась, понимая, что впереди у неё – последний идеальный по своим возможностям год удачно выйти замуж, и Димка полностью подходил ей в этом плане. Для себя она уже всё решила, и теперь была занята его обработкой, решив не рисковать, и действовать наверняка. Марина знала, что такие парни как он никогда не женятся на легкодоступной девушке, и потеряют к ней интерес после пары-тройки ночей.
Тут нужно было брать измором.
Градус каждой новой встречи повышался. Ухаживания Димки становились всё более изысканными, он дарил Марине цветы и подарки – не слишком дорогие, чтобы это не было расценено как намек, но очень милые – музыкальные диски, французскую косметику. И она чувствовала себя полностью удовлетворенной. Марина понимала, что главное в её тактике – не переждать, чтобы Димка не перегорел и не охладел к ней, устав от безрезультатных попыток добиться взаимности.
Когда во время одной из встреч в кафе Дома журналистов, где она презентовала свой первый сборник статей, посвященных либерализации экономики, по возбужденному взгляду Димки она поняла, что он готов, она впервые сладко поцеловала его в губы. Выпив за успех, и проводив многочисленных гостей, восхищенных её работой, Марина осталась с ним вдвоем. Они пили шампанское и ели пористый шоколад. Она была готова отдаться ему, но это было бы слишком просто.
«Ты на Новый год что думаешь?» - спросила Марина, наконец, прервав их страстный поцелуй, и несколько отстранившись от него, кокетливо поправив юбку.
«Есть пару вариантов. Поедешь со мной за город?» - спросил он с надеждой.
«Я хочу, чтобы всё случилось в новогоднюю ночь», - сказала она томно, выдержав театральную паузу.
Димка расцвел и едва не ляпнул ей в порыве эмоций – «Я тебя люблю», но вовремя сдержался, вместо слов вновь впившись в ставшие доступными ему губы.
Он ждал Нового года, словно в детстве.
Они всегда праздновали в узком семейном кругу. У отца, как правило, был выходной, так что после обеда, каждый год 31 декабря он восседал на диване с бутылкой коньяка и, попивая его по чуть-чуть, смотрел давно виденные комедии, громко и с азартом комментируя происходящее, будто возвращаясь на один день в детство.
Они же с матерью готовили. Вернее, готовила мать, а Димка лишь путался на кухне, выполняя её нехитрые поручения – крутил мясо для котлет, или выкладывал соления и икру в праздничный хрусталь.
По будням к ним приходила домработница, помогавшая матери с уборкой и готовкой, тем более что у них дома регулярно бывали гости. Однако 31 декабря было законным выходным днём, так что его родители даже и не думали кого-то напрягать своими хлопотами, отрывая от семьи, и справлялись собственными силами.
Это касалось и личного водителя отца. По этой причине они и не праздновали Новый год на служебной даче, находящейся за городом, оставаясь в столице. Встретив Новый год, они вызывали такси и ехали в гости к друзьям, беря с собой и Димку.
То, что Деда Мороза нет, он понял достаточно поздно – лет в десять, продлив тем самым своё счастливое состояние истинного детства, подразумевающего веру в настоящее Чудо. Иллюзия сохранялась благодаря отцу, который придумал хитрый фокус: каждый раз в полночь, когда по телевизору звучал бой курантов, родители радостно поздравляли друг друга и Димку, за окнами кричал народ, взрывая фейерверки и смеясь, - в такие секунды он каждый раз упускал из виду отца или мать, а те быстро доставали из шкафа в прихожей мешок с подарками и, выставив его за входную дверь, звонили в звонок.
Взбудораженный Димка бежал открывать и натыкался на мешок с подарками…
Сидя на красной зоне, он часто думал о том, что если бы та новогодняя ночь не превратилась в кошмар, его судьба сложилась бы совершенно иначе.
«Я женился бы на Марине, у нас были бы дети, я бы служил народу, а не Режиму, не обращая внимания на политиков, и всё у нас было бы хорошо», - мысленно возвращался в прошлое Димка.
Только вот время нельзя повернуть вспять...
Ничто не предвещало беды. Он договорился со знакомым сыном дипломата, и тот заказал ему из Парижа разную дребедень: от духов – до модной шерстяной шапочки и шарфа с крокодильчиком.
Она, в свою очередь, достала для него несколько редких музыкальных альбомов и раритетных литературных журналов.
Ребята прибыли в загородный дом, где должен был праздноваться Новый год, одними из первых – к шести часам вечера, как они и договаривались, однако никого кроме хозяина – бледного юноши и его симпатичной девушки, тут не было.
«Выпьем?» - кивнул Димка сынку хозяина, не без удовольствия разглядывая батарею бутылок дорогого алкоголя. – «Живут же люди», - шутя, присвистнул он.
«Я не пью», - улыбнулся парень, обнимая девушку.
«Ты гонишь», - рассмеялась Марина, думая, что тот шутит.
«Нет, серьезно, я не пью. Зато курю», - сказал он, продолжая улыбаться.
Димка скривился: давно не курившая, помня о его позиции по данному вопросу Марина, будто позабыв о его присутствии, вдруг вся ожила и засуетилась. Это бесило Димку, но он сдержался, взял с полки отделанного дубом бара бутылку коньяка и налил себе в огромный бокал.
Гости медленно прибывали. Дом оживал. Немного выпив, Димка успокоился, да и Марина больше не поднимала нервирующую его тему. Ближе к девяти вечера съехались все, кого ждали – пару дюжин человек, - и новогодняя вечеринка началась.
В разгар веселья, неожиданно для себя Димка потерял Марину из виду, а когда принялся искать – не нашел. Подогретый алкоголем и терзаемый смутными сомнениями, он продолжил свои поиски, наконец, обнаружив её на втором этаже в компании едва знакомых ему ребят, курящую гашиш через жестяную банку из-под лимонада.
Она взглянула на Димку растеряно. Он вытянулся в струну. Ребята, сидевшие рядом с Мариной, не обращали на него никакого внимания.
Димка, гневно молча, вышел из комнаты, прикрыв дверь. Она появилась следом через полминуты.
«Зачем ты это сделала?» - холодно спросил он, едва сдерживаясь от негодования.
«Милый, не начинай», - Марина попыталась погладить его волосы, но он решительно отстранил девушку.
«Ты ведь знаешь, как я  к этому отношусь», - сказал он загробным голосом.
«Я хотела расслабиться перед нашей ночью», - сказала он жалобно.
Не думая, что делает, Димка ударил её открытой ладонью по щеке, развернулся и спустился к гудящей компании.
Едва сойдя с лестницы, он услышал у себя над головой тонкий женский крик. Подняв голову, Димка увидел девушку сына хозяина, с которой он так и не удосужился познакомиться, пятившуюся спиной из комнаты по направлению к лестнице.
«Стой!» - крикнул Димка, однако его голос утонул в грохочущей музыке.
Пошатнувшись, она рухнула спиной, и нелепо покатилась вниз, словно тряпичная кукла, упав прямо к его ногам.
Праздник продолжался.
«Эй!» - он повернулся к гудящей компании, но никто его не расслышал.
Не раздумывая, он прыгнул к японскому музыкальному центру, присоединенному к гигантским колонкам, и быстро выдернул шнур и розетки.
Музыка враз стихла.
«Какого чёрта?» - крикнул кто-то.
Однако его реплику перебил истошный женский крик.
Ребята подошли к лестнице, у которой лежало бездыханное тело девушки.
Перепрыгивая через ступеньки, Димка бросился на второй этаж – к комнате, из которой она вышла.
В желтом свете старомодного - абсолютно инородного среди общего интерьера торшера - он увидел своего товарища. Откровенно говоря, он был другом их общих друзей, так что Димка, не говоря о Марине, знал его не так уж хорошо, но то, что открылось его взору, шокировало: сын хозяина дома сидел в глубоком кресле, уронив яйцевидную голову на грудь, с губ его капала пена.
Рядом, на столике, валялся использованный шприц, жгут и куски фольги.
Димка отшатнулся. За его спиной возникли ребята. Он взял инициативу на себя и набрал свой домашний номер.
«Никто не должен покинуть дом, я буду через полчаса», - ответил ему отец.
Тимофей Николаевич приехал на служебной машине с какими-то незнакомыми Димке людьми минут через двадцать.
Всё это время в доме ничего не происходило. Все были до того напуганы, что не было даже паники: ребята просто сидели – кто где сел, - и молча смотрели перед собой, даже не переговариваясь.
Марина тоже спустилась к ним, но, не глядя на Димку, ушла в другой конец гостиной и уставилась в снежную мглу, вскоре разорванную светом фар черной «Волги».
Все застыли в оцепенении.
То, что с перепуганной молодежью каши не сварить, Тимофей Николаевич понял с порога. Он кивнул своим спутникам на продолжающую лежать у лестницы девушку. Присев перед ней на корточки, один из мужчин попытался нащупать пульс, но лишь отрицательно покачал головой. 
Они взяли её за руки-ноги и отнесли в одну из гостевых комнат на первом этаже.
«Где он»? – спросил его отец.
Димка кивнул на отворенную дверь вверх по лестнице.
Через пять минут к дому подъехала машина скорой помощи. Сосредоточенные врачи быстро вынесли два трупа, и также незаметно укатили.
«Свяжись со своими, пускай ребят по домам развезут. Поговорите с ними, прежде чем отпускать», - сказал Тимофей Николаевич одному из мужчин.
Домой они возвращались не разговаривая. Марина уткнулась лбом в холодное стекло и, казалось, впала в транс. Димка не решался её обнять, и лишь рассеянно пытался поймать в зеркальце заднего вида взгляд отца, однако тот не отрываясь смотрел перед собой на дорогу.
Он подвез Марину прямо к её дому.
«Есть кто?» - спросил его отец девушку.
«Родители. Я им не звонила», - ответила она.
«Вот и правильно. Ты же понимаешь – не стоит об этом говорить», - кивнул он, выразительно переводя взгляд на сына.
Она кивнула и вышла, даже не посмотрев на него.
«Спасибо», - кивнула Марина его отцу. – «К сожалению, ты не такой, как он», - бросила она Димке.
И эта фраза перевернула его жизнь…
Он вдруг как-то сразу повзрослел, поняв, что в жизни есть что-то более важное и большое, чем простое человеческое счастье, построенное на банальных плотских наслаждениях и утехах.
С Мариной они расстались.
Сидя на красной зоне, он увидел её по телевизору, яростно критикующую в авторской передаче таких, как он – неудавшихся революционеров.
«Глупцы не понимают, что тот глиняный Колос уже не возродить! Вавилон разрушен! Мы должны, стиснув зубы, строить новое общество – свободное, в том числе и от предрассудков прошлого. А тех, кто цепляется за прошлое, бросая вызов большинству, то есть – народу, выбравшего новый вектор развития нашего Государства, мы будем отстреливать, как отстреливают больных агрессивных животных, представляющих опасност всему живому», - вещала Марина.
Красивая и злая.
«Я бы её вдул», - хохотнул кто-то.
Остальные сально загоготали следом.
Димка напрягся, чтобы не выдать себя.
Выйдя на свободу, он долго думал, стоит ли идти к ней. В последний момент, делая выбор на лезвие сомнений, Димка вдруг искренне поверил, что Марина его поймет.
К тому моменту от него отвернулись все, кто был с ним в прошлой жизни, и единственным связующим звеном с тем временем была Марина.
Найти её контакты было сложнее, чем он себе предполагал. Достать телефонный номер удалось лишь у бывшей подружки, которая в своё время сохла по Димке, но он быстро охладел к ней, насладившись страстью первых встреч.
«Не говори, что это я тебе дала», - попросила она.
Его звонок Марина восприняла спокойно и холодно. Он и не рассчитывал на большее, понимая, что она, должно быть, ждала его появления и была прекрасно осведомлена о перипетиях его судьбы.
«Мы могли бы встретиться? Выпить кофе?» - спросил он.
«Зачем», - ответила она отрицательно.
«Я соскучился», - сказал Димка, понимая, как глупо это звучит при нынешних обстоятельствах.
«Мне всё равно, не звони мне больше», - ответила ему Марина.
В её голосе он услышал презрение.
Все эти годы он помнил о ней. Марина являлась ему в ночных кошмарах, как и родители, как и другие люди из его прошлого, бушуя в его душе бесами…
Сквозь неглубокий сон капитан Ежов услышал меланхоличное попискивание мобильного телефона.
Он тяжело приоткрыл веки.
«Полшестого», - сказал Дмитрий Тимофеевич пересохшими губами и взял трубку.
«Спишь?» - бодро спросил его дежурный.
«Нет», - сказал он, вставая и идя к столу.
«Дело есть. Хулиганка. Записывай адрес», - быстро протараторил тот без паузы.
«Угу», - кивнул капитан Ежов, доставая из рабочей папки лист бумаги и ручку.
«Баба какая-то говорит, что ей во двор бомбу закинули. Хорошо хоть не сгорело ничего. Так - напугали», - сказал дежурный.
«Какую бомбу?» - равнодушно уточнил Дмитрий Тимофеевич.
«Коктейль Молотова, по ходу», - ответил тот.
«Это в нескольких кварталах от меня. Там уже частные дома, лес», - ответил капитан Ежов, натягивая форменные штаны.
«Ты давай быстренько туда дуй. Успокой женщину. Не прокуратуре же выезжать», - хохотнул дежурный.
Дмитрий Тимофеевич застегнул на все пуговицы китель, открыл форточку и глубоко вдохнул прохладный воздух, задержав дыхание, успокаиваясь.
Несмотря на то, что дело, по сути, не стоило и выеденного яйца, он взял с собой табельный пистолет, сунув его под куртку в кобуру. Инструкция предписывала носить с собой оружие всегда и везде. Нападения на милицию не были редкостью и сегодня. Только на этот раз убивали и калечили их не бандитские группировки, а обычные люди, доведенные до отчаяния и выбравшие вооруженную борьбу как единственный способ сопротивления Режиму, с которым, увы, у большинства ассоциировались и вполне честные ребята в форме.
Капитан Ежов осторожно, стараясь не шуметь, запер дверь комнаты и двинулся через коридор к выходу из коммунальной квартиры. На кухне кто-то включил воду, в туалете заурчал слив, у него за спиной пискливо зазвенел механический будильник.
Народ просыпался.
Уже выходя, он наткнулся на одного из своих соседей – седенького сморщенного старичка.
«Как хорошо, что я вас поймал», - сказал он деловито, почти не раскрывая узеньких ниточек губ.
«Мне на дежурство», - Дмитрий Тимофеевич попытался отодвинуть хрупкое тельце, перекрывающее ему проход.
«А черти помойные в подъезде всё срут да срут», - всё так же серьёзно сказал сосед.
«Я разберусь», - на автомате пообещал капитан Ежов.
«Вы всё обещаете», - нахмурился старичок.
«Сегодня как вернусь, так сразу и разберусь», - решительно сказал Дмитрий Тимофеевич.
Сосед посмотрел на него, высоко задрав маленькую голову, недоверчиво сверля его черненькими буравчиками остреньких глазок.
«Ладно», - наконец, сказал он, отступая в сторону.
«Я разберусь. Слово офицера», - ещё раз пообещал Дмитрий Тимофеевич, почти бегом бросаясь вниз по широкой лестнице.
На улице было всё так же темно и мокро. Он натянул на поседевшую тронутую плешью голову капюшон дождевика, и быстро пошел через двор к арке, старательно обходя огромные лужи, но, в итоге, уже через минуту промочив ботинки.
«Чёрт», - выругался капитан Ежов, когда, выйдя со двора к дороге, был беспардонно обрызган пролетевшей маршруткой.
Он медленно повернулся и, прищурившись, попытался разглядеть в полутьме её номер – тщетно.
Убедившись, что больше никто не едет, Дмитрий Тимофеевич быстро перебежал на другую сторону улицы и углубился в парк, на другом конце которого, выкорчевав несколько сотен многовековых дубов и гигантов-вязов, возвели симпатичный, огороженный от близлежащих пролетарских районов невысокой декоративной оградой поселок из двух и трехэтажных домиков с персональными участками для тех, кто верой и правдой служил Режиму.
На КПП его встретили угрюмые охранники.
«Приехали уже? Быстро», - сказал ему один из парней, отворяя калитку.
«Подняла тут истерику. А нам теперь отвечать», - нахмурился второй.
«Оштрафуют?» - с безразличным сочувствием спросил капитан Ежов.
«Сам глянь – нас тут двое на смене, а через забор такой кто хочешь перемахнет. А виноваты мы», - пожаловался охранник.
«И даже оружия нет?» - спросил Дмитрий Тимофеевич.
«Не положено. Мы же не госслужащие», - нахмурился совсем молодой парень.
«Разберемся», - сказал капитан Ежов.
«Вон её дом. Третий справа», - охранник ткнул пальцем в направлении освещенного на фоне мирно спящего поселка второго этажа, спрятанного за двухметровым железобетонным забором дома.
«Важная птица, небось», - присвистнул Дмитрий Тимофеевич.
«Да очередная запуганная звезда: боится собственной тени, думает, что кому-то нужна», - сказал один из парней, глядя на дом с презрением.
«Этих пидоров в последнее время стали неслабо охаживать. Вон, в прошлом месяце очередному козлу репу проломили», - сплюнул его товарищ.
«Так она же баба. Кому она на *** нужна. Разве так – попугать», - отмахнулся тот.
Не отвечая, Дмитрий Тимофеевич пошел по гравиевой дорожке, с тихой грустью вспоминая, как они отдыхали в таких вот поселках с друзьями в 1980-е.
«То, что было доступно генералам и высшим чиновникам сегодня получили предатели и брехуны», - гневно подумал он.
Капитан Ежов остановился перед массивными воротами и позвонил. Буквально через секунду, будто хозяйка дожидалась его под дверью, зашипел динамик внутренней связи.
«Кто это?» - её голос звучал испуганно.
«Капитан Ежов. По вызову», - ответил Дмитрий Тимофеевич.
«Кто?» - её голос задрожал.
«Милиция. Открывайте», - сказал он, с трудом сдерживаясь – хозяйка действовала ему на нервы.
Динамик замолчал. Он услышал, как по ту сторону забора хлопнула входная дверь, и застучали по мокрой плитке каблучки. В воротах отворилась небольшая парадная дверь.
«Марина», - удивлённо констатировал капитан Ежов, на мгновение опешив.
«Я, Дима… Я даже не поверила», - сказала она несколько растерянно.
Светало, но во дворе горел свет. Несмотря на случившуюся неприятность и ранний час, Марина успела навести марафет, и предстать перед ним в привычном образе: такой каждую неделю её принимала в свои дома через экраны телевизоров вся страна, поэтому она не могла позволить себе выглядеть не на все сто даже перед дежурным милиционером, приехавшим на вызов.
«Проходи», - пригласила она его уже спокойнее и, не дожидаясь ответа, пошла по направлению к дому.
Дмитрий Тимофеевич уловил запах её духов и, вздрогнув, двинулся следом.
Марина была не одна: в гостиной сидел незнакомый ему мужчина, старший её, как казалось, лет на десять.
«Это Альберт», - растерянно сказала она, наливая себе из графина виски.
«Очень приятно», - слегка приподнялся тот в кресле, и осушил свой стакан.
«Только собиралась выпить», - сказала она, обращаясь к Дмитрию Тимофеевичу.
«А я уже. Плесни мне еще», - попросил Альберт.
«Это Дима… Дмитрий Тимофеевич, я его знаю. Знакомый», - путано объяснила она.
Капитан Ежов продолжал топтаться в дверях, глядя на дорогой ковер и не решаясь зайти в гостиную в обуви, одновременно злясь из-за слов Марины и присутствия незнакомца, который был однозначно ему неприятен хотя бы потому, что находился рядом с ней.
«Не разувайся, заходи. После обеда все равно прислуга придет убирать», - будто прочитав его мысли, сказала Марина.
«Прислуга… Не так ты говорила в молодости», - подумал Дмитрий Тимофеевич, поморщившись, словно от зубной боли.
Марина, хоть и не стала моложе, до сих пор выглядела восхитительно, только вот, как почувствовал он с первых секунд их неожиданной встречи – старая Марина, которую он так любил и которой так восхищался, осталась в далеком прошлом, а перед ним стоял совсем другой, чужой человек.
Капитан Ежов с ужасом подумал, что тогда, в 1993 году, он вставал на борьбу с такими, как Марина и этот её Альберт – самодовольными паразитами, давно переставшими быть людьми.
«Ты проходи, буду тебе заявление писать», - ухмыльнулась она, садясь на подлокотник кресла рядом с Альбертом, который, тут же, принялся бесцеремонно трогать её за колено, а Марина, вместо того, чтобы убрать его руку, лишь пила виски и смотрела на него – человека, с которым когда-то мечтала провести всю свою жизнь, - равнодушно и как-то незнакомо.
Посреди гостиной стоял огромный мраморный стол. Подойдя к нему, оставляя грязные разводы, Дмитрий Тимофеевич положил на край папку, и принялся расстегивать дождевик.
«Вам налить?» - спросил его Альберт.
«Он не пьёт. Завязал», - злорадно хмыкнула Марина.
Капитан Ежов аккуратно сложил дождевик, и повесил его на спинку стула.
«Странно, что вы всё ещё капитан», - сказал Альберт, отхлебнув виски, разглядывая его погоны.
«А он сидел», - с презрением бросила Марина.
«Правда? Как интересно. А за что?» - оживился её друг.
«Он у нас революционер», - она допила виски и потянулась за графином.
«В 1993-м или раньше?» - вежливо поинтересовался Альберт.
«Банда полковника. Передовой отряд. Помнишь?» - спросила Марина.
«Даже так…» - задумался тот.
Капитан Ежов тяжело задышал: ему стало душно, и он, ослабив галстук, расстегнул жесткий ворот рубашки.
«Нужно было сесть, чтобы понять всё это, да, Дима?» - спросила его Марина, глядя безжалостно прямо в глаза.
Дмитрию Тимофеевичу сдавило грудь.
«Что понять?» - прохрипел он.
«Что ты проебал эту жизнь, что ты проебал всё вот так по собственной же дурости», - расхохоталась она, а Альберт ещё крепче схватил ей за ногу, и полез ладонью под подол юбки.
Капитан Ежов распахнул китель, достал табельный пистолет и дважды прицельно выстрелил: сначала в голову Альберту, потом – Марине в грудь, отчего она завалилась прямо на своего друга.
Он взял графин и сделал несколько больших глотков: позабытый вкус алкоголя обжог горло.
Дмитрий Тимофеевич прикрыл глаза, чувствуя, как его тело наполняют приятное тепло и уверенность в правильности своих поступков и намерений.
Как и в 1993 году.
Современная звукоизоляция блокировала звуки выстрелов. Капитан Ежов надел дождевик и прижал к груди папку.
Он вышел на улицу.
Почти рассвело.
«Нужно поторопиться», - подумал Дмитрий Тимофеевич и, перейдя в несколько шагов переулок, позвонил соседям Марины в дом напротив.
«Кто там?» - ответил через минуту заспанный и очень недовольный голос.
«Откройте, милиция», - сказал капитан Ежов, перезаряжая ствол. 










Let`s Go!
   1.
   Аня с болью глянула на Валю, быстро захлопав ресницами.
   «Мне так ***-ёво», - выдохнула она, жуя мятную жвачку.
   «Ну, не грузись», - натянула улыбку подруга, при этом буквально сгорая от нетерпения, желая поскорее узнать, что же у них с Валерой там стряслось.
   «Он меня заеба-ал», - жалобно пропищала Аня, пуская слезу.
   «Ну-у, любимая моя», - Валя крепко обняла её.
   «Я так не могу-у», - девушка боялась расплакаться по-настоящему, чтобы не испортить макияж.
   Она достала жвачку и прилепила ее к пепельнице, после чего взяла бокал шампанского и быстро выпила.
   Пространство наполнила бодрая электронная музыка. Существо модельной внешности за диджейским пультом работало с вертушками поразительно непринужденно и, в то же время, быстро.
   Две сотни парней и девушек задрожали в ритм оглушительному биту, словно гигантское мерцающее в искусственных огнях желе.
   «Что случилось?!» - закричала Валя подруге прямо в ухо.
   «Я хочу уйти от Валеры!» - крикнула она в ответ, собравшись с силами после шампанского.
   «Ты чё, охуела? Я в шоке!» - завопила она, реально удивляясь и бесясь от недальновидности Ани.
   «Что-о?!» - не расслышала она.
   «Пошли, выйдем!» - изо всех сил выкрикнула Валя.
   «Не хочу!» - Аня энергично замотала головой, и потянулась за бутылкой в ведёрке со льдом, желая поскорее напиться до прихода своего парня.
   Валя быстро встала, схватила Аню за запястье, больно сжав тонкую руку, прихватила обе сумочки и потащила её в сторону женского туалета, демонстрируя всем своим видом абсолютное негодование.
   «А наши-и вещи, а шампанское-е?!» - попыталась сопротивляться она.
   «На *** они кому нужны!» - отмахнулась подруга, вталкивая её в прокурённое помещение.
   Все кабинки были заняты красивыми блюющими девушками. Такие же красивые девушки равнодушно курили лёгкие сигареты, дожидаясь своей очереди.
   Валя полезла в свою сумочку и, достав оттуда пачку, протянула сигарету дрожащей подруге, после чего закурила сама.
   «Чё случилось?» - спросила она спокойнее.
   Аня нервно затянулась.
   Подруга легонько ущипнула её за плечо.
   «Ты чего?» - вздрогнула она, попытавшись отшатнуться.
   «Чё случилось?» - повторила вопрос Валя.
   Аня снова глубоко вдохнула ментоловый дым и устало, практически беззвучно, закашляла.
   «Он меня работать погнал», - наконец, сказала она, вновь думая о том, что ей поскорее нужно напиться, чтобы не плакать, чтобы не потек макияж – это было бы невыносимо, даже слишком для такой слабой девушки, как она.
   Аня потушила недокуренную сигарету о дорогую мраморную раковину, и смыла бычок.
   «Охуе-еть», - выдохнула Валя.
   «Типа того», - пожала плечами её подруга.
   «****ь, вы уже три года вместе», - скривилась она.
   «Типа того», - Аня дёрнула носом, понимая, что вот-вот расплачется, плюнув на косметику.
   «Ты с ним хоть говорила на эту тему?» - прищурившись, спросила Валя.
   «На какую?» - продолжала тупить она.
   «****ь», - выругалась её подруга.
   «Я не знаю», - тормозила Аня.
   «Забей», - отмахнулась Валя.
   «Я уйду от него», - решительнее сказала она, в надежде, что подруга её поддержит.
   «Кому ты на *** нужна?» - вместо этого, спросила Валя.
   «Ты чего-о?» - обиженно протянула Аня.
   «Да того! Я тебе отвечу: ты на *** никому не нужна! Ты радоваться должна, что он тебя содержит! Не выёбывайся, подруга!» - буквально выплюнула она в лицо потрясённой Ане.
   Она дёрнулась. Печаль вдруг захлестнула её и, забывшись буквально на минуту, она тяжело зарыдала.
   Её лицо некрасиво потекло.
   «****ь», - плюнула Валя, схватила Аню за локоть и нагнула вплотную к продолжающей хлестать воде.
   «Холодно-о!» - попыталась вырваться девушка, когда та принялась её умывать.
   «Заткнись», - зашипела Валя, больно сжимая подруге руку длинными сильными пальцами с аккуратным маникюром, который радикально отличался спокойным выверенным тоном от когтей птицы-хищницы Ани, выглядевших вульгарно, учитывая, что в отношениях с Валерой она целиком и полностью пресмыкалась, живя в позолоченной клетке среднестатистической девушки из среднего класса словно попугай, но никак не гордая свободная птица.
   Только вот сегодня, впервые за долгие годы молчаливого согласия, она позволила себе возмутиться, чувствуя, что ситуация зашла в тупик.
   Поняв, что Валя не шутит, Аня замолчала и покорно дала себя умыть, враз как-то успокоившись, и даже испугавшись собственного демарша, вдруг поняв, что могла потерять всё ещё комфортное, несмотря на необходимость работать, существование, о котором мечтали миллионы девушек, а она, глупая, не ценила того, что имела.
   «Слушай…», - она вдруг посмотрела на Валю очень серьезно, собираясь сказать кое-что действительно важное.
   «Да?» - её подруга достала из сумочки салфетки и принялась вытирать руки, не глядя на Аню.
   Одумавшись, она не ответила, так и не решившись рассказать о ребёнке, которого убила в прошлом месяце.
   «Мы с Валерой обо всём договорились. Мы обещали молчать. Всё уже позади. Он даже подарил мне iPad. Так было нужно», - она мысленно повторяла заученные слова, гоня прочь сомнения и боль, с которой боролась каждый день, загоняя её далеко вглубь подсознания всеми возможными способами.
   Хорошо ещё, что она панически боялась любых наркотиков – даже травка для неё была на порядок страшнее водки.
   Поэтому Аня стандартно ежедневно напивалась.
   Они пили вдвоём с Валерой, переживая случившееся каждый по-своему.
   «Ты извини, я погорячилась. Валера, конечно, козёл редкостный. Просто ты тоже, давай, не дави на газ – бросить его ты всегда успеешь», - попыталась извиниться и подбодрить её Валя.
   «Мне нужно глаза подправить. Дай мне сумочку, там косметичка», - сказала Аня.
   Валя глянула на часы: Валера и её парень Костя должны были прийти только через полчаса, время у них ещё было.
   «Не надо, пускай всё видит, урод», - ответила она.
   «Я не понимаю-ю», - Аня уставилась на подругу.
   «И в кого ты дура такая?» - спросила Валя.
   В глаза девушки вновь заблестели слёзы.
   «Поплачь, пускай увидит, до чего довёл тебя», - сказала ей подруга.
   Они снова закурили.
   «Когда ты с ним о свадьбе в последний раз говорила?» - спросила Валя, увидев, что истерика у подруги прошла, и та немного успокоилась.
   «Это бесполезно», - хмуро ответила она.
   «Когда?» - повторила Валя напряженно.
   «Вот сегодня и говорила!» - выпалила ей Аня.
   «И чё?» - спросила она.
   «Сказал, чтобы шла работать!» - вновь едва не срываясь на крик, ответила она.
   Сменившиеся девушки продолжали равнодушно курить, не обращая на их достаточно эмоциональное и шумное поведение никакого внимания, находясь в собственной матрице и чувствуя себя абсолютно счастливыми в выбранной системе координат бездумного, но приятного существования среди подобных себе девушек и парней, готовых наполнять их жизни новыми приятными впечатлениями. Чужие же проблемы их абсолютно не волновали, а их кармы были полностью защищены от всех внешних негативных факторов, способных просто испортить настроение в один конкретный вечер, что было уже само по себе ужасно.
   Валя закурила новую сигарету.
   «Почему я своего в первые три месяца окольцевала, а ты тормозишь?» - с плохо скрываемым презрением спросила она.
    «Ты сама знаешь, какой мой», - надула губы Аня.
   «Мудак», - ухмыльнулась девушука.
   «Раньше ты радовалась!» - обиделась она.
   «Я и сейчас радуюсь, потому что у него есть деньги», - ответила Валя.
   «Он говорит, что все вещи, косметику…», - не договорив, Аня вновь задрожала, готовясь расплакаться.
   «Заткнись», - рявкнула на неё Валя громче обычного.
   На секунду в воздухе повисла тишина. Им даже показалось, что девушки слегка покосились на них. Но, тут же, всё вернулось в привычное русло, и они вновь остались вдвоём – наедине с весьма проблемной ситуацией, в которой Аня уже, похоже, окончательно сдалась и опустила руки.
   «Валера сказал, что всё теперь я буду покупать сама», - сказала она обречённо.
   «А домработницу он наймёт?» - съязвила Валя.
   «Питаться будем за его счёт», - ответила Аня.
   «Он так сказал?» - переспросила подруга.
   «Ага», - кивнула та.
   «Какой мудак», - обречённо вздохнула Валя.
   Они помолчали.
   «Есть ещё кое-что», - сказала Аня, всё ещё сомневаясь, стоит ли говорить о проблемах в постели, которые продолжались уже пару месяцев.
   Однако выпитое шампанское брало вверх над здравым смыслом, уговаривающим его не выносить их интимные отношения с Валерой на публику. Даже перед лучшей подругой.
   «Да?» - спросила Валя как можно более равнодушно, при этом буквально изнывая от любопытства.
   «Короче, у него не стоит», - сказала Аня очень тихо, но подруга услышала её и едва сдержала улыбку извращённого внутреннего триумфа.
   Очередного… Раз за разом побеждая свою подругу, будто хороший боксёр, какого-нибудь малоизвестного бойца-мешка, она утверждалась в собственной силе, подпитывая собственное эго за счет слёз и страданий Ани.
   Она достала из сумочки косметичку, и принялась наводить марафет.
   «Куда работать думаешь идти?» - спросила Валя, прекрасно зная, что Аня ни разу за свои двадцать пять лет не работала.
   В университете, где из них делали экономистов, она сидела на шее у родителей, в то время как Валя уже на втором курсе пошла стажером в крупную компанию, развивающую крупную сеть автосалонов, где и работала до сих пор, возглавляя отдел по работе в восточном регионе страны.
   «Может, секретаршей куда-то», - пожала плечами Аня.
   «Давай, ко мне?» - спросила Валя, внутренне понимая, что научить подругу работать более-менее сносно, учитывая её характер, вернее – его полное отсутствие, как и отсутствие других необходимых качеств, не говоря уже об опыте работы с клиентами, - будет очень тяжело.
   При этом она страстно желала иметь её рядом не только в минуты отдыха, среди их компании, но и на работе, перед многочисленными подчинёнными и, что немаловажно, начальством: присутствие такой девушки, как Аня, которую она сможет целиком и полностью в своих интересах, сулило ей приятные карьерные перспективы.
   «Я бы с радостью», - вдруг заулыбалась Аня, как будто дождавшись предложения, на которое она рассчитывала, и томилась в ожидании весь сегодняшний вечер.
   Валя улыбнулась, стараясь казаться как можно более искренней и не выдавать свои истинные чувства агрессивной эгоистичной самки.
   «Только, придётся очень постараться. Поняла?» - спросила она, подмигнув.
   «Я не подведу!» - продолжая улыбаться, Аня обняла её и долго поцеловала в губы.
   «Ну, прекрати. И на работе – без этого!» - расхохоталась Валя, легонько отталкивая подругу, втайне мечтая когда-нибудь трахнуть её искусственным фаллосом как в порнухе.
   Приведя себя в порядок, они вернулись за столик.
   Агрессивный бит сменил лёгкий лаунж. Взявшее паузу существо возилось с винилами.
   Лёд подтаял. Аня достала всё ещё холодное шампанское, и разлила бутылку себе и Вале.
   «За нас!» - сказала она, поднимая бокал.
   «Let`s Go!» - подмигнула ей Валя и улыбнулась, едва пригубив шампанское, глядя, как Аня залпом осушила бокал, после чего отлепила от пепельницы жвачку и принялась жевать.
   «Можешь взять моё», - она протянула подруге бокал.
   Не раздумывая, Аня выпила.
   Существо вновь врубило бит, и пространство утонула в хаосе, который, казалось, остановил время, заставляя его лишь подрагивать себе в такт.
2.
   Валера припарковался напротив клуба. Костя достал из-под сидения трубку и пакетик с небольшой шишкой. Он быстро глянул через тонированное стекло на улицу: не считая небольшой группы людей у входа, вокруг была тишь да гладь.
   «Палево это», - устало сказал Валера.
   «Я тебя не узнаю, чувак», - ухмыльнулся Костя, щёлкая зажигалкой и затягиваясь вкусным дымом.
   «Я не буду», - ответил его товарищ, продолжая держаться за руль, бессмысленно глядя перед собой.
   «Ты ёбнулся?» - искренне удивился он.
   «Не грузи», - мрачно, будто через силу, ответил Валера.
   Костя забил в трубку остатки шишки и раскурил.
   «Спалят ведь», - сказал Валера механически, будто на автомате, не шевелясь.
   За всю дорогу от офиса Кости, где он подобрал его, и до самого клуба Валера едва ли проронил с десяток слов.
   «Не гони», - сказал Костя, чувствуя, как тяжелая слизь тревоги стремительно наполняет его душу, склеивая её, словно смятый листок, несмотря на употребленные лекарства для внутренней гармонии, подаренные человеку самой природы.
   Благодаря нелегальному куреву Косте удавалось регулировать свой душевный баланс, продолжая плыть по жизни, мягко покачиваясь на волнах. Других же ребята из их родного и столь милого среднего класса ближе к тридцати начинало неслабо штормить. Их внутренний дискомфорт, тщетно заливаемый дорогим алкоголем, всё усиливался, иногда приводя к откровенным срывам отдельных членов их финансово обеспеченной, но лишенной понимания смысла и целей жизни, касты менеджеров, умело паразитирующей на менее удачливых слоях общества, занимающихся, среди прочего, реальным производством, благодаря которому неплохо существовали такие как они.
   Валера замер, буквально на мгновение едва заметно изменившись в лице от стрельнувшей в животе боли, отчего ещё больше побледнел, застыв, словно статуя, веря, что таким образом способен остановить покидающую его жизнь.
   «Выглядишь хреново», - неуверенно сказал Костя, отстегиваясь, и пряча трубку обратно под сидение.
   «У меня был тяжелый день», - едва шевеля губами, ответил Валера.
   Услышав его голос – далёкий, незнакомый и, что ещё хуже, неживой, - Костя по-настоящему испугался.
   «Ни ***, чувак, ни хуя», - сказал он, чувствуя, как его пробирает дрожь.
   Валера медленно, словно в кино, повернулся к товарищу, и посмотрел на него опустошенными глазами.
   Ему стало жутко.
   «Может, поедешь домой? Я Аню на такси отправлю. Или она может у нас переночевать. Тебе нужно отдохнуть, побыть одному», - принялся перебирать варианты Костя, мысленно понимая, что ничем не может помочь Валере, а его робкие попытки повлиять на ситуацию лишь нервируют его, заставляя страдать вновь и вновь, осознавая собственную слабость и безвыходность ситуации.
   «У меня рак», - наконец, сказал он Косте.
   Тот молчал.
   «Желудок. Думали что язва. Оказалось, что нет», - продолжил Валера всё так же спокойно, даже смиренно, отчего Костя почувствовал, как по его спине под футболкой и легким хлопковым пиджаком потянуло холодком.
   «Ты врёшь», - выдавил из себя он глупость крайней степени.
   Валера устало улыбнулся, жалея даже не себя, а Костю.
   «Врёшь ведь?» - переспросил его товарищ со слабой надеждой, однако уже, похоже, не веря, что всё, что он только что сказал – пускай и дурацкий, но розыгрыш.
   «Увы, не вру», - ответил Валера.
   Костя поёжился: ему стало жутко неуютно прямо здесь и сейчас. Он пожалел, что взял шишку всего на две тяги, ему бы явно не помешало всосать в себя еще немного спасительного дыма. Без курева же Косте светила очередная перспектива напиться, причём – весьма крепко, желательно до состояния полного беспамятства. Его не смущала даже возможная реакция Вали: его мир, в котором Валера присутствовал еще с первого курса – с дюжину лет, - вдруг пошатнулся, накренился, готовясь развалиться на куски вместе с его товарищем.
   «Как тебя угораздило…» - тихо сказал Костя себе под нос.
   «Все болезни – от нервов», - меланхолично сказал его товарищ, не поворачивая головы.
   «И что теперь?» - спросил он едва слышно.
   «Ждать», - ответил Валера.
   «Чего?» - переспросил Костя.
   «Конца», - угрюмо буркнул он, вновь поморщившись от боли, ставшей под вечер невыносимой, несмотря на принятые еще полчаса назад перед выходом из офиса лекарства.
   «Не говори ерунды», - попытался возразить его товарищ, скованный каким-то животным ужасом, который впервые столь явственно парализовал его едва ли не впервые в жизни.
   «Врачи сказали – до трёх месяцев», - спокойно, даже как-то небрежно ответил Валера.
   «И ты ничего не будешь делать?» - прошептал Костя.
   «Уже поздно», - он смотрел на него в упор, не моргая, находясь в считанных сантиметрах, кажущийся каким-то искусственным, словно гигантская механическая кукла в каком-нибудь крупной универмаге, зазывающая детишек, поскорее прикоснуться к ней.
   Только вот Валера выглядел скорее отталкивающе.
   «А операция? Я слышал, что в Израиле…» - Костя попытался ухватиться за последнюю соломинку, ощущая, как на смену страху приходит паника, и он уходит в неё с головой, засасываемый темными водами ощущения полной безнадёги.
   «Уже нет смысла. И дело не в деньгах», - закрыл тему Валера.
   Он вытащил ключи из замка зажигания и вновь взглянул на Костю.
   «Знаешь, Аня аборт сделала?» - вдруг, спросил он.
   «В смысле?» - не понял тот.
   «На пятой неделе. Ещё нормально», - будто оправдываясь, сказал Валера.
   «Когда?» - всё ещё не понимал Костя.
   «В мае», - всё так же спокойно ответил его товарищ.
   Тот сглотнул, не понимая, что делать и говорить.
   А ещё, его вдруг захлестнуло яростное возмущение, отчего ему даже пришлось сжать кулаки и на пару секунд зажмуриться, стараясь совладать с нервами.
   «Ты в порядке?» - поинтересовался Валера.
   «Пойдём» - кивнул его Костя, стараясь, чтобы его голос звучал как можно более спокойно, однако удары кровяного мотора, отдающегося в мозгу тёплыми гудящими пульсациями, почти заглушили его слова.
   «Урод», - подумал он, глядя на Валеру с презрением, чувствуя, как окаменело его лицо.
   «Let`s Go!» - натянуто бодро сказал тот, отворил дверь и тяжело вылез из машины, после чего вновь заглянул в салон, где продолжал сидеть Костя.
   «Давай, девушки заждались», - он попытался улыбнуться.
   Вздрогнув, будто просыпаясь после короткого, но жуткого сна, Костя быстро вылез из машины.
   Они неспешно побрели к клубу.
   «За Аню переживаю. Она ведь ничего не умеет. Вот, сказал ей устроиться на работу, а она не так поняла и обиделась, еще и злится на меня», - сказал Валера отрешенно в пустоту, не глядя на товарища.
   Костя шел, будто в прострации, думая лишь об одном: как же ему, всё же, повезло. Вообще, по жизни и, в частности, с Валей.
   3.
   Юра поставил тяжелую спортивную сумку на бетонный бордюр и оглянулся: всё было спокойно.
   Под ними – вниз по лестнице, на уровне десяти метров от земли через дорогу в четыре полосы светился безжизненными искусственными огнями клуб, водя по небу желтыми и красными огнями, гулко грохоча изнутри, словно урчащий от сытости и праздности жирный кот, объевшийся сметаны, кастрированный по причине своей полной беспомощности при перемещении на расстояния, превышающие размеры чётко огороженной, кажущейся абсолютно безопасной и стабильной территории хозяйской квартиры и отведённого ему персонального угла.
   Юра, Федя и Степан пришли сюда, чтобы доказать: сегодняшняя стабильность так же иллюзорна, как и безопасность.
   Власть качала газ и нефть на сотни миллиардов долларов, бросая подачки Народу – десяткам, сотням миллионам людей, - вывозя гигантские прибыли за пределы Страны. Власть вкладывала деньги в проекты манипуляции – кино, ТВ, Интернет, всяческих правозащитников, левых и правых, и даже в голубых – почему бы и нет?
   При этом Власть щедро инвестировала в собственную безопасность, покупая лучших солдат и военную технику для войны с собственным Народом, который готов был взорваться, как взорвался всего сотню лет назад – нищий и негодующий, оглупевший, а оттого ставший по животному бесстрашным, утопивший в крови не только Власть, но и всех мерзавцев и паразитов, так или иначе обслуживавших её.
   Миллионы нелюдей были вырваны из общества, словно ядовитые сорняки.
   Не было сомнений, что в случае Войны те, кто стоят у руля, смогли бы обезопасить себя, свои семьи и награбленные капиталы, просто улетев из Страны. Народу, даже находящемуся на грани яростного безумия, было практически нереально добраться до Власти, хорошо укрытой высокими заборами и армией солдат и полицейских, которые охраняли Власть, но не Народ.
   Однако даже в том случае, если Власть бежит, прихватив с собой награбленные деньги, она не сможет забрать с собой главное – природные ресурсы Страны и её Народ. Всё, что Власть сможет забрать с собой – лишь жалкие крохи по сравнению с тем, что она успела украсть у Народа, поработив его. Поэтому, в случае Войны, будет победа – победа Народа: прихватив золотую пыль, Власть бежит из Страны, освободим Народ и вернув ему природные ресурсы, при грамотном распределении и использовании которых в Эпоху Реставрации, можно сделать каждого по отдельности, и весь Народ вместе – обеспеченными счастливыми людьми. Сотни миллиардов долларов, которые были награбленны горсткой людей, именующих себя Властью, будут вложены в Страну – в дороги и вокзалы, в заводы и сельское хозяйство, в больницы и школы, в армию и медицину, в новые дома и парки, в искусство и спорт.
   Но, перед тем как в Стране начнётся Эпоха Реставрации, по ней должна была пройти Война, во время которой Народ, годы, если нужно – десятилетия, - убивал бы миллионы своих сограждан – недостойных жить в новое Время, провинившихся перед Народом тем, что паразитировали на нём всё это время, питая своей гнилой биомассой преступную Власть.
   Других вариантов не было, ведь прощение в данном случае являлось лживой псевдоправославной утопией.
   Люди, привыкшие паразитировать, были не способны работать нигде, кроме трудовых лагерей. Правда, и таких находилось немного: большинство недавних баловней судьбы, сосущих процентные соки из Народа легальными и не очень способами, старались приспособиться к новым условиям, и паразитировать при сложившихся обстоятельствах, меняя тактику своего поведения, но не его суть.
   Учитывая, что паразитический образ жизни вели миллионы людей, со временем им наверняка удалось бы создать мощную пятую колонну, которая, при активной поддержке Запада и свергнутой, но всё ещё грезящей престолом Властью, рано или поздно привела бы Страну к новой Войне.
   Поэтому, во избежание невинных жертв, для сохранения стабильности в Стране для успешного реализации программ Эпохи Реставрации, всех паразитов нужно было поместить в трудовые лагеря, либо – в случае отказа работать, - уничтожить.
   Народ только просыпался, и Война лишь играла кровавыми красками на линии горизонта вспышками Сопротивления. По всей стране появлялись смелые люди, бросавшие вызов Власти, сбрасывая с себя рабские оковы.
   И каждый из них, обретя внутреннюю свободу, становился Человеком. Каждому из них не страшно было даже умереть, ведь их дело было благородным, а задачи – правыми.
   Многие из тех, кто поднимался против Власти, были молодыми людьми, такими как Юра, Федя и Степан, – рвущимися на борьбу Сопротивления по зову души, всё ещё находясь в романтическом возрасте, при этом, яростно не желая быть рабами.
   Участвовали в Сопротивлении и бывшие силовики. Списанные во время так называемых реформ за свою принципиальность и честность милиционеры и солдаты, на место которых пришли алчные молодые отморозки, не знающие никакой другой цели в жизни, кроме денег, а оттого готовые служить не Народу, а Власти, - они поднимались. Помня, какой жизнь была раньше, они шли бороться не по внутреннему порыву, а по велению сердце, переживая за Страну и Народ.
   Таких молодых ребят, как Юра, Федя и Степан тоже двигали высокие чувства, но их Сопротивление было возможно лишь при наличии ощущения классовой ненависти к тем, кто своим молчаливым согласием и абсолютной пассивностью, продажностью, наглостью и глупостью, короче - сущностью жалкого бездушного паразита, держали на себе Власть, становясь для неё живым щитом, сами того не понимая.
   Говорить о какой-то реальной безопасности в ситуации, когда уровень преступности по классовому признаку постоянно рос, не приходилось даже в сладкие момента отдыха, например, в клубе.
   Юра расстегнул молнию: внутри лежали три револьвера, запасные обоймы и три острых, словно лезвия, кинжала.
   Пару недель назад он получил диплом бакалавра по юриспруденции. Отец знал, что сын не подкачает, и в тот же день подарил ему мопед. Но, вместо того, чтобы укатить куда-нибудь на море, прихватив с собой какую-нибудь симпатичную девушку, и хорошенько отдохнуть перед магистратурой, он продал его на следующий же день на запчасти через СТО, доложил денег, и купил через знакомых оружие в одной из воинских частей.
   Учитывая, что стреляли в городе не только ночью, но и днём, очередной налёт мог остаться незамеченным, но только не их.
   До этого они очень долго говорили, но не действовали. Юра, Федя и Степан вели блоги, спорили на форумах, встречались на пытающихся выглядеть революционными тусовках с такими же неубедительными в своей нерешительности людьми, после чего поняли, что их время для Сопротивления пришло.
   Идея принадлежала Юре. Его бывшие школьные товарищи Федя и Степан росли, в отличие от него, не в столь обеспеченных семьях, более того – их семьи даже не были полноценными, ибо и Федя, и Степан росли без отцов и, фактически, без матерей, вынужденных вкалывать с утра до ночи на двух работах. Поэтому, пока Юра готовился стать юристом, они – сразу же после школы, - вынуждены были идти в разнорабочие, не имея других вариантов трудоустройства без высшего образования.
   Несмотря на то, что после школы уровень социального разрыва между товарищами стал очевидным, их общение не только не прекратилось, но и перешло на совершенно новый уровень.
   Юра находил в Феде и Степане отдушину, выкладывая им свои мысли и соображения, которые сходилось к одному – нужно было действовать.
   Жизнь его товарищей была далеко не сахар: они много и тяжело работали, получая за свой поистине рабский труд жалкие копейки, которых хватало лишь на то, чтобы как-нибудь существовать, живя на износ, рискуя окончательно сломаться и пасть на дно уже в обозримом будущем.
   Поэтому Федя и Степан жадно слушали Юру, соглашаясь с ним и подкрепляя его теоретическую риторику правдой жизни, которой они были вынуждены жить.
   Воспитанный отцом в весьма строгом духе, а оттого наделённый обострённым чувством справедливости, Юра, взявшись изучать юридические науки и историю, погрузившись в новую среду и начав интересоваться политикой, уже к концу первого курса чувствовал болезненные душевные терзания от понимая истинной сути происходящего в Стране, которую старательно прятали от Народа, заменяя для людей правду на информационный мусор, замешенный на лжи и подмене фактов, отчего те окончательно запутались в происходящем, впав в такую себе информационную прострацию, боясь думать, а лишь безучастно поглощая то, что им давали.
   Хуже всего для Юры было то, что он не мог поделиться своими переживаниями с отцом – крупным чиновников, комфортно сидевшем на различных доходных должностях десятки лет, с Былых Времён, почти всю сознательную жизнь. Научившись управлять людьми, делая это жестко и безапелляционно, он не стал бы слушать сына, а просто выгнал бы его из дому, не дав даже денег на первое время, конфисковав всё, включая мобильный телефон и ноутбук.
   Юра не сомневался, что его отец сделал бы всё, чтобы проучить его как можно жестче, преподнести урок и, как он считал, вернуть сына к нормальной жизни, выбив из его головы все тлетворные мысли и идеи.
   Перед тем, как уйти в клуб, Юра вдруг подумал, что отца нужно убить.
   «Всё равно я не вернусь», - сказал он с трагическим героизмом, придающим ему храбрости, глядя на своё отражение в зеркале.
   Отец и мать ужинали в гостиной. Он перекусил до того, как они сели за стол и улизнул в свою комнату.
   Сумку с оружием взял к себе Федя: его мать уехала в тётке в деревню на три недели неоплачиваемого отпуска, так что он жил всё это время со Степаном, превратив свою квартиру в штаб, где они собирались каждый вечер все последние дни перед акцией, обсуждая все возможные нюансы и сценарии развития событий.
   К тому же, его дом находился в квартале от клуба.
   «Главное, устранить охрану и прорваться туда», - сказал Юра.
   «Всё равно шансов мало», - ответил Федя, едва заметно вздрогнув, поняв, куда они лезут и чем это, скорее всего, для них обернётся.
   «Мы уже обо всём договорились. Ты ведь не хочешь выйти?» - спросил его Степана.
   «Нет», - буркнул тот.
   «Внутри преимущество будет на нашей стороне. Им будет намного сложнее нейтрализовать нас, когда нам удастся прорваться в клуб», - сказал Юра.
   «Давайте думать о деле, а не о наших шансах. Если мы хотим победить, то должны выжить. Ну, а коль не получится – не беда, ведь мы всё сделаем правильно», - кивнул Степан, похлопав Федю по плечу.
   Сейчас, стоя на пороге своей комнаты, Юра думал, что отец – такой же паразит, как и те мерзавцы, с которыми они ведут борьбу, и потому заслуживает смерти.
   «Можно и так, без ствола», - пробормотал он, выходя в коридор и идя в сторону гостиной.
   Он толкнул дверь, посмотрев в приоткрывшуюся щель на продолжающих молча ужинать родителей: мать накладывала отцу рис с овощами, а тот, не отрываясь от тарелки, решительно резал на мелкие куски хорошо прожаренную свиную отбивную.
   Конечно, он мог сейчас быстро зайти в гостиную, взять со стола нож для мяса и воткнуть ничему не подозревающему отцу сталь прямо в грудь до того, как тот сообразит, что происходит, но…
   Юра прикрыл дверь. Он подумал о матери, вынужденной терпеть мужа-деспота, отдавая всю свою жизнь семье и ему – своему единственному сыну, - безмолвно, боясь даже всплакнуть или пожаловаться.
   «В первую очередь благодаря маме я вырос Человеком», - подумал он, и тихо вышел из квартиры, оставляя родителей, захлопнув за собой дверь.
   Юра пришел чуть раньше товарищей, и закурил в ожидании.
   Федя и Степан вышли из арки и, нервно оглянувшись, быстро направились к нему. Юра коротко поздоровался с товарищами, бережно беря сумку с оружием.
   «Нервничаете?» - спросил он.
   Те переглянулись.
   «Хорошо бы водки выпить», - сказал Федя.
   «Да», - кивнул Степан, улыбнувшись.
   «Легко», - Юра достал из-под спортивной куртки бутылку и три пластиковых стаканчика.
   «Ну, ты даёшь! Волшебник!» - с уважением хохотнул Федя.
   «А закусь?» - поинтересовался Степан.
   «Обойдешься и без закуси», - кивнул тот, разливая водку.
   «Действительно, некогда нам тут сидеть», - согласился он.
   Ребята подняли наполненные до краёв стаканчики.
   «За наше Дело!» - сказал Юра.
   «За Удачу!» - поддержал его Федя.
   «Дай Бог выжить…» - добавил Степан, едва слышно.
   «Вот, ****ь, прямо под руку», - выругался Федя.
   «Не сквернословь», - одёрнул его Юра.
   Они выпили.
   Юра раздал товарищам оружие.
   «Пошли», - рванулся смелый после водки Федя.
   «Подожди», - мягко осадил его Юра, доставая из заднего кармана джинсов пакетик с граммом амфетамина.
   «Ух, на водку», - нерешительно поморщился Степан.
   «Забей», - отмахнулся от него окончательно осмелевший Федя, протягивая Юре руку тыльной стороной ладони.
   Погода была безветренной.
   Юра достал из сумки, в которой ребята принесли оружие, купленную накануне двухлитровую бутылку минеральной воды без газа, после чего аккуратно отсыпал товарищу его дозу.
   Федя быстро слизал амфетамин и обильно запил его водой.
   Степан последовал его примеру.
   Остатки порошка Юра высыпал себе на язык прямо из пакетика, после чего допил воду.
   «Покурим на дорожку», - сказал он.
   Затягиваясь дымом, каждый из них чувствовал бодрящий прилив сил, усиливающийся с каждым сердцебиением, омывающий каждый мускул теплым энергетическим зарядом.
   «Let`s Go!» - бросил им Юра.
   «Чего?» - не поняли ребята.
   «Погнали», - улыбнулся он.
   Они быстро пошли к клубу.
   4.
   Охранник у входа лениво посмотрел на Валеру и Костю.
   «У вас заказано?» - равнодушно спросил он.
   Его напарник меланхолично рассматривал парней, пожевывая жвачку.
   «У нас столик, девушки ждут», - ответил Валера.
   «Пускай выйдут», - буркнул охранник.
   «Столик на мою фамилию», - напрягся Валера.
   Костя посмотрел на него с ненавистью.
   «Послушай», - сказал он, чувствуя, как теряет над собой контроль.
   «Подожди», - отмахнулся тот.
   «Ты что, обкуренный? Чего такой уставший?» - нагло ухмыльнулся ему бугай в форме.
   «Говорю же, мы столик заказывали!» - завизжал Валера.
   «Пускай выйдут. Только так», - сказал охранник, продолжая скалиться.
   Его напарник сделал угрожающее выражение лица и принялся вертеть в руках резиновую дубинку.
   «Послушай сюда», - Костя дёрнул Валеру за рукав, когда тот достал мобильный телефон и начал набирать Аню.
   «Подожди», - механически ответил его товарищ.
   Костя выбил у него трубку, и она быстро поскакала по гладкой мостовой.
   «Та-ак, драка», - раздраженно протянул охранник, и кивнул своему напарнику.
   Костя ударил Валеру в нос, отчего тот пошатнулся и грохнулся на задницу.
   «Ты чего?» - испуганно пролепетал он.
   «Сука ты поганая», - не выдержал Костя, и тут же рухнул на Валеру, получив по голове резиновой дубинкой.
   Охранники принялись от души лупить их, добавляя ногами.
   Оторвавшись на парнях пару минут и, решив, что с них хватит, они остановились.
   Музыка из клуба повалила с новой силой.
   «Наркоманы хреновы», - сказал не пустивший их в клуб охранник.
   «И не говори», - кивнул его напарник, и плюнул в Валеру и Костю жвачкой.
   Бит прорвал звук выстрела: пуля навылет пробила ему плечо.
   Охранник удивлённо вытаращил глаза.
   Прогремели еще два выстрела: его напарник упал как подкошенный с двумя дырками в груди.
   «Бережем патроны! Целимся!» - крикнул Юра, подходя к продолжающему взирать на них в полном оцепенении охраннику и нанося ему короткий удар кинжалом в горло.
   Ребята остановились.
   Музыка играла так громко, что их даже никто не услышал.
   «Что с этими делать?» - спросил Федя, указывая стволом на Валеру и Костю.
   Юра присел на корточки и прощупал у них пульс.
   «Живы», - сказал он.
   «Давай, добьём», - предложил Степан.
   «На обратном пути», - сказал Юра, поднимаясь.
   Из дверей клуба вышел еще один охранник: в руках у него были чашки с кофе для дежуривших у входа товарищей. Он удивлённо остановился и посмотрел сначала на трупы, а потом и на сжимающих пушки незнакомых парней.
   Федя поднял ствол и выстрелил ему в лицо.
   Тот тяжело рухнул.
   «Вперёд!» - крикнул Юра, и ребята бросились к входу.
   5.
   Пьяная Аня посмотрела на вибрирующий мобильный телефон, будто не понимая, что происходит.
   «О, Валера звонит!» - крикнула она сквозь музыку.
   «Ну, так бери трубку», - ответила Валя.
   «Уже не звонит», - пожала плечами Аня, бросая трубку обратно на столик.
   «Не тупи, подруга. Может, случилось что», - сказала ей на ухо как можно громче Валя, глядя на часы.
   Валера и Костя опаздывали, и это было для них нехарактерно, поэтому-то она и переживала.
   «Купи еще шампанского», - Аня похабно облизнула губы.
   «Тебе уже хватит», - огрызнулась её подруга.
   «Ну, возьми!» - принялась капризничать она.
   «Как ты меня заебала», - подумала Валя обречённо, вставая чтобы выйти и позвонить Косте.
   Раздался хлопок, похожий на выстрел: она увидела, как бесполое существо руководящее процессом за своим причудливым пультом, вдруг брызнуло красной краской и упало куда-то вниз – за пределы видимости из зала.
   «Ни *** себе спецэффекты», - подумала она удивленно.
   Хлопки повторились: один, второй, третий… Она насчитала с десяток.
   Тем временем Аню окончательно развезло, она развалилась на диванчике и сонно взирала на сливающуюся у неё перед глазами в бесформенную субстанцию беснующуюся толпу, чувствуя, как музыка превращается в сплошной гул: оглушительный, но убаюкивающий.
   «Я засыпаю», - подумала она блаженно.
   Тем временем Валя начинала понимать, что вокруг происходит что-то явно выходящее за рамки сегодняшнего шоу.
   Музыка стихла, сменившись запущенным автоматом фоновым электрическим пьяно. Люди вокруг начали кричать. Многие бросились в сторону выхода.
   «Пожар?» - в панике подумала Валя, с ужасом вспоминая видео и фото из Интернета.
   Однако тут же она услышала еще несколько выстрелов, которые теперь, когда рёв бита смолк, стали отчетливыми и пугающими.
   «Что за ***ня…» - она судорожно оглянулась, замечая, как кое-кто из посетителей клуба падает, а в их сторону, через пытающихся прорваться к выходу людей, идут какие-то парни.
   Валя взглянула на Аню: та беззаботно спала.
   «Эй, подруга», - она затрясла её изо всех сил, но всё равно безрезультатно.
   Затравленно бросив взгляд на стремительно приближающихся незнакомцев, она схватила сумочку, и бросилась в сторону уборной.
   Воздух разорвали еще с полдюжины выстрелов: Валя почувствовала, как ей обожгло горло. Она харкнула кровью, с животным ужасом осознавая, что не может дышать. Перед глазами у неё всё потемнело, а тело, вдруг ставшее непослушным, быстро полетело вниз, будто в бездну.
   «Мамочки, я умираю», - мелькнуло у неё в голове на прощание.
   6.
   Юра, Федя и Степан остановились, опустив стволы и кинжалы.
   Вокруг было тихо. Не считая спокойно льющегося отовсюду кислотного джаза.
   «Двери», - приказал Юра.
   Федя и Степан быстро бросились к выходу, и принялись баррикадировать вертушку из пуленепробиваемого стекла, сдвигая столики и диваны.
   «Черный выход и кухня», - кивнул он товарищам, те быстро бросились каждый на свой участок, действуя как часы согласно предварительно разработанному им плану.
   До Юры донеслись звуки выстрелов. На всякий случай, он перезарядил ствол, и внимательно уставился на проход, в котором скрылись его товарищи.
   Через минуту они вернулись.
   Он вздохнул с облегчением.
   «Чисто?» - спросил их Юра.
   Они кивнули.
   «Не лучше ли было уйти?» - спросил Федя.
   «Они уже приехали», - он кивнул на забаррикадированную дверь.
   «Почему же они не стреляли, когда мы там копошились?» - удивился Степан.
   «Думают, что у нас заложники», - улыбнулся Юра.
   Они оглянулись: никто не шевелился. Ребята прислушались: у клуба действительно кипела жизнь.
   «И что будем делать?» - поинтересовался Федя.
   «Пить хороший алкоголь», - улыбнулся его товарищ, подходя к бару.
   «Не отступать и не сдаваться?» - подмигнул ему Степан.
   «Ага», - расхохотался Юра.
   Ребята заулыбались.
   Аня открыла глаза и попыталась сесть.
   «О, смотри! Живая!» - радостно кивнул на неё Федя.
   «Грохнем?» - спросил Степан шепотом, чтобы не пугать девушку почем зря.
   «Пускай живёт. У неё счастливая судьба», - ответил Юра, идя вдоль ряда бутылок, внимательно просматривая аппетитные этикетки.
   «Вы кто?» - наконец, собравшись с мыслями, спросила Аня.
   «Пить будешь?» - спросил её в свою очередь Юра, доставая из огромного ведра-холодильника с килограммами не тающего льда шампанское.
   Она улыбнулась.
   «Смотри, коньяк марочный, виски… Двадцать лет!» - счастливый Степан схватил несколько бутылок и возбуждённо расцеловал их, словно родных.
   «Вот и отпразднуем нашу победу. Мы ведь победили, ребята», - улыбнулся Юра.
   Они переглянулись и радостно рассмеялись, осознавая, что им удалось сделать их дело максимально качественно. Вмиг им стало спокойно и тепло: ребята сели вдоль барной стойки, и принялись откупоривать бутылки.
   «Здание окружено, отпустите людей! У вас ещё есть возможность пойти под суд!» - раздался с улицы голос, усиленный мегафоном, наверняка принадлежащий старой штабной крысе, приехавшей среди ночи покомандовать операцией по долгу службы, панически боясь облажаться в непростой ситуации, когда с одной стороны ему светил орден и прочие привилегии от Власти в случае успеха и досрочная пенсия и возможные репрессии, если что-то пойдёт не так.
   Тем более что на его кресло наверняка метил какой-нибудь молодой карьерист.
   «Хер вы нам суд дадите, твари ссыкливые», - ухмыльнулся Федя, и с удовольствием хлебнул коньяк прямо из бутылки.
   «Положат прямо тут», - кивнул Степа, присасываясь к виски.
   «Только перед этим мы еще повоюем, товарищи», - обнял их Юра.
   Аня неуверенно подошла к бару.
   Он протянул ей бокал холодного игристого напитка.
   «Освежись», - сказал Юра.
   «Благодарю», - сказала она едва слышно.
   «А твой парень что, сбежал?» - язвительно спросил Федя.
   «А он и не приходил», - скривилась Аня, и быстро выпила.
   «Ещё?» - спросил Юра.
   «Давай», - кивнул она.
   «И что теперь?» - спросил её Степан.
   «Да пошел он на ***», - махнула рукой Аня.
   «Ну, и правильно», - улыбнулся он.
   Тем временем, к клубу продолжали съезжаться полицейские машины и спецназ.
   «Могут газ пустить», - сказал Федя, глядя на товарищей с лёгкой тревогой.
   Аня испуганно заморгала глазами.
   «Не говори ерунды», - цыкнул на него Юра, косясь на девушку.
   «Думаешь, не посмеют?» - поинтересовался Степан.
   «У нас ведь заложники. Ну, они так думают», - кивнул Федя.
   «Разве это когда-то кого-то сдерживало?» - нахмурил брови его товарищ.
   «Не посмеют. Времена не те», - ответил Юра, стараясь, чтобы в его голосе звучала уверенность.
   Получилось не очень.
   Ребята замолчали.
   «Так, значит, - это вы тут устроили?» - спросила Аня не без интереса.
   «Типа того», - ответил Юра приветливо.
   «А почему меня не убили?» - наивно спросила она.
   «Считай, тебе повезло», - хмыкнул Степан.
   «Как и твоему парню», - подмигнул ей Федя.
   «После всего этого он просто обязан на тебе жениться», - хохотнул его товарищ.
   Аня взяла бутылку и наполнила свой бокал.
   «У вас есть пять минут! Отпустите людей!» - вновь обратился к ним командующий операцией.
   «Не хочу я с ним больше быть», - сказала она холодно.
   Ребята переглянулись.
   «Тебе виднее», - наконец, сказал Юра.
   «Еще как виднее», - сказала она решительно.
   «Пойдёшь?» - спросил он, и кивнул на выход.
   «А вы?» - спросила она.
   «Нам надо остаться», - ответил Юра.
   «Ладно», - кивнула Аня, допивая шампанское.
   «Выпустите её», - сказал он товарищам.
   Они бросились растаскивать мебель у выхода.
   «Ой, Валя», - сказала она расстроено, вдруг наткнувшись на мёртвую подругу.
   «Извини, мы не знали», - пожал плечами Юра.
   «Значит, такая судьба», - рассудила она.
   Федя и Степан разблокировали для неё дверь.
   «Как выйдешь, расскажешь телевидению, журналистам, всем, что внутри ещё есть люди, поняла?» - спросил её Юра.
   «Ага», - кивнула Аня.
   «Скажи, что десятки людей. Скажи это всем, закинь в Интернет», - добавил он.
   «Хорошо», - ответила она, и ушла.
   «Думаешь, прокатит? Увидят же, что живых не было, и дадут опровержение», - спросил Федя.
   «Народ поверит СМИ, а не Власти. А СМИ, гонясь за сенсацией, опередят Власть, сами того не желая, и история о заложниках, погибших при штурме, пойдёт в Народ», - ответил Юра.
   Ребята быстро забаррикадировали выход, и вернулись к бару.
   «Отпустите людей! Мы обещаем вам безопасность!» - вновь загудел мегафон.
   «Хитрые суки», - улыбнулся Федя.
   Юра достал еще несколько бутылок элитного алкоголя.
   «Let`s Go!» - кивнул он товарищам, краем глаза глядя на мерцающие над кассовым аппаратом электронные часы, отсчитывающие последние минуты, чувствуя, как его накрывает редкое чувство простого человеческого счастья и амфетамин с алкоголем.








Подвиг гражданина
   Он проснулся в 7 утра.
   За окном лил дождь. Тяжелые свинцовые тучи заволокли небо.
   В комнате царил полумрак.
   Было холодно.
   Он зажмурился. Натянул, как в детстве, на глаза одеяло и задержал дыхание. Досчитал до десяти и выдохнул, после чего резко отбросил его в сторону и встал.
   Собрав постель, и спрятав ее в шкаф, он пошел в ванную комнату.
   Горячей воды не было. Он потрогал вчерашнюю щетину, и достал электробритву.
   Приняв душ и почистив зубы, отправился на кухню, где его уже ждала запаренная с вечера овсяная каша.
   Включил чайник и поставил овсянку в микроволновую печь.
   Щелкнул пультом: в углу замерцал небольшой телевизор.
   В утренних новостях показывали вчерашние события в Москве: бритоголовые крепкие парни отбирали у стариков и молодых интеллигентных людей красные флаги и портреты Вождя, бросали их на мостовую и топтали тяжелыми армейскими ботинками.
   Картинка менялась, словно в калейдоскопе: Манежная площадь, Красная площадь, Триумфальная площадь.
   Он включил звук.
   «Молодежное скаутское движение «Россия, вперёд!» при поддержке старших товарищей из патриотического движения «Наши» разогнали несанкционированные митинги приверженцев запрещенной коммунистической идеологии, которые вышли в эти скорбные для нашей страны дни на улицы Москвы с явной целью спровоцировать конфликт среди москвичей и гостей столицы», - бодро сказал компьютерный голос за кадром.
   Чайник и микроволновая печь одновременно звякнули.
   Телевизор погас.
   Приготовив сладкий чай с лимоном, он достал овсяную кашу и принялся завтракать, задумчиво глядя в окно.
   Был понедельник.
   Внизу хлопали стальные двери подъездов, выпуская людей из каменных мешков гигантских 24-этажных «Домов нового типа для граждан категории Б», возведённых за последние три года в рамках программы модернизации. В изолированных друг от друга блоках, разделенных на отдельные «зоны», жили – по одному, или семьями – бюджетники.
   Позавтракав, он вымыл посуду.
   Вернувшись в комнату, он достал ноутбук и загрузил Ё-Windows-2015.
   Автоматически появляющееся приложение с обязательным приветствием напомнило ему, что сегодня на дворе Международный день жертв фашизма и коммунизма – 9 мая 2015 года.
   Он перекрестился и открыл ЖЖ.
   В блоге уже который день шли ожесточенные дискуссии на тему 9 мая.
   Уже третий год этот день официально не являлся праздником.
   Пышные военные парады, концерты и чествования ветеранов сменились приспущенными флагами, повязанными черными траурными ленточками, поминальными митингами на площадях по всей стране, и Моментом Скорби, где присутствовали все члены и прислужники Режима.
   Он быстро залил в ЖЖ аккаунта видео, выставив время эфира на 12:01.
   Запись успешно сохранилась.
   Взяв мобильный телефон, он отправил короткое сообщение: «Готово».
   Он выключил ноутбук и засунул его в рюкзак. Туда же отправился мобильный телефон, несколько флэшек, папок с бумагами и его документы.
   Оглядев комнату, и убедившись, что ничего не забыто, он облегченно вздохнул, и принялся одеваться: черные джинсы, черная водолазка, черная куртка.
   Перекинув через плечо рюкзак, он посмотрел в глазок входной двери. На лестничной клетке было чисто: ни души.
   Он резко повернул ключ, отворил дверь и вышел. Быстро подойдя к лестничному пролёту рядом с лифтом, он глянул вверх и вниз.
   Никого.
   Заперев дверь, он бросил ключи в рюкзак и вызвал лифт.
   Через несколько секунд кабинка остановилась на его – шестом – этаже.
   Недовольная, мимолётно знакомая некрасивая женщина лет пятидесяти глянула на него с презрением.
   «Могли бы и пешком спуститься», - плюнула она.
   Он промолчал.
   Дверь закрылась.
   «Не по-рабочему вы как-то одеты», - она глянула на него с подозрением.
   «Я техник нано-сетей», - сказал он.
   «И в категории Б?» - она удивленно приподняла тонкие нарисованные брови.
   «Обещали в следующем году перевести в другой сектор», - равнодушно ответил он.
   «Счастливчик», - сказала она, чернея от зависти.
   Кабинка остановилась. Двери лифта отворились. Он прижался к стенке, пропуская соседку сверху на выход. Она еще раз стрельнула в него презрением, и вышла.
   Охранник на вахте читал газету.
   «С праздничком!» - улыбнулся он, увидев его.
   «Дедушка старый, ему всё равно», - подумал он, не обращая внимания на его приветствие, помня о видеокамерах.
   Их провоцировали, но они крепились.
   Открыв дверь электронным ключом, он вышел из блока.
   На улице было тихо, лишь люди быстро, не оглядываясь по сторонам, шли в сторону станции метро, прячась под зонтиками от противно моросящего дождя.
   Он бросил магнитную карточку в рюкзак.
   Мимо пролетел обгоревший кусок красной ткани.
   Где-то вдалеке раздались крики.
   За ними последовали одиночные выстрелы.
   Люди пошли быстрее.
   Миновав контрольный пункт, где охранник внёс данные его водительского удостоверения в ежедневную базу контроля, пройдя через ворота сканера, он оказался на стоянке, среду стройных рядов разноцветных Lada Kalina и Ё-мобилей.
   Достав брелок, он открыл служебный чёрный Ё-мобиль, бросил на заднее сидение рюкзак, и сел за руль.
   Компьютер попросил его пройти идентификацию. Он приложил большой палец к сенсорной кнопке. Компьютер считал и обработал данные. Через секунду на панели управления зажглась зелёная лампочка, заработал аккумулятор. Компьютер попросил указать пункт назначения. Он ввёл данные. Компьютер на секунду замер, после чего поприветствовал его: «Добро пожаловать! Счастливого пути!»
   Он выехал со стоянки.
   Когда он проезжал мимо будки охраны, доселе казавшийся неодушевленным парень в камуфляжной форме вдруг широко улыбнулся ему по-русски, и показал большой палец, поднятый вверх.
   Едва сдерживая дрожь, он нажал на газ и свернул на проспект.
   Ё-мобиль влился в поток машин, медленно льющийся под дождем.
   Он посмотрел на экран Google-навигатора: расстояние – почти три километра.
   Автомобили двигались очень медленно.
   Приоткрыв окно, он с удовольствием вдохнул влажный воздух.
   Достал сигарету. Закурил. Дым пополз в щелку, исчезая в водяной пелене. Быстро докурив глубокими затяжками, он стрельнул окурком в никуда, и закрыл окно.
   Включил радио: одна из финалисток предпоследней «Фабрики» рассказывала на волне «Русское» о том, как лучше кончать.
   «А вы могли бы кончить сейчас – в прямом эфире?» - вкрадчиво спросил её мягкий ведущий.
   «Легко. У вас есть дежурный дилдо? Я оставила свой в тачке», - ответила она, надув и лопнув пузырь жвачки.
   «Да, у нас тут целый арсенал дилдо», - вежливо ответил ди-джей.
   «Пи-издато!» - рассмеялась она.
   Он щелкнул на «Эхо Москвы».
   «Ублюдки куражатся, издеваясь над сотнями миллионов жертв людоедского сталинского режима и десятками миллионов жертв Холокоста», - пронзительно возмутился известный правозащитник.
   «К счастью, Президент вовремя подписал указ об усилении контроля в Дни Скорби, и полиция, нужно признать, перейдя после многоуровневой модернизации на новый уровень профессионализма, вплотную приблизившись к Западным Стандартам, справляется если не на «отлично», то на «хорошо» - точно», - дружелюбно сказал ведущий.
   Он выключил радио, и повернул направо – съезжая с основной магистрали.
   Тут было не так много машин.
   Ё-мобиль набрал скорость.
   Через пятнадцать минут он въехал в припортовую грузовую зону, и медленно покатил среди огромных кранов и стальных блоков складов.
   Несмотря на ранний час тут уже кипела жизнь.
   Воздух разорвал гудок причаливающей баржи.
   Вдруг, справа рвануло. Он сбросил скорость.
   Из-за ремонтных блоков выбежали два парня. Как и он, они были одеты во всё черное. Их лица были скрыты респираторами.
   Они бросились к нему. Между ними было метров двести.
   Он потянулся к рюкзаку, на дне которого лежал ствол, понимая, что нарушает инструкции и ставит под угрозу Миссию. Оружие можно было использовать только в исключительных случаях. Два молодых парня, бросившие вызов Системе, к таким случаям не относились.    К счастью, нарушать инструкции ему не пришлось: за спиной у бегущих ребят появился военный джип «Патруля быстрого реагирования» - за рулем сидел военизированный полицейский с табельным пистолетом, а рядом – пулеметчик с ручной пушкой американской сборки.
   Патруль остановился по центру проезда.
   Ё-мобиль резко свернул право, уходя из-под линии обстрела.
   Полицейский вскинул пулемет и прицелился.
   Раздалась короткая очередь глухих, словно хлопки, выстрелов.
   Парни рухнули, разорванные пополам.
   Дабы не привлекать внимание, он продолжил движение, поравнявшись с джипом.
   Водитель достал рацию.
   «Давайте труповозку», - сказал он безразлично.
   Пулеметчик опустил пушку и посмотрел на проезжающую рядом машину.
   Ё-мобиль свернул между гаражами на едва различимую улочку, в которой рисковал застрять даже этот – небольшой – автомобиль.
   «Вы сбились с заданного маршрута», - сказал Google-навигатор нервно.
   Он продолжал движение, понимая, что на всё про всё у него, от силы, минут десять.
   «Вернитесь на заданный маршрут», - сказал ему Google-навигатор.
   Автомобиль поехал быстрее.
   «Вперед, потом – под мост, и там всё сделать, а потом – через рощу вдоль шоссе», - думал он, прокручивая этот маршрут в своей голове сотни и тысячи раз, и неоднократно – максимально осторожно, чтобы не попасться, - проходя его тут – на местности.
   «Вы должны вернуться на заданный маршрут», - повторил голос уже открыто агрессивно.
   «Да пошли вы», - улыбнулся он, и выключил Google-навигатор.
   Дисплей над рулем замигал красной лампочкой.
   «Пожалуйста, включите Google-навигатор. В противном случае через две минуты управление будет заблокировано», - заговорил с ним Ё-мобиль.
   «Мы уже приехали», - подумал он, и заехал под мост.
   Он быстро вышел.
   Достал рюкзак.
   Взял ствол и спрятал его пот водолазку.
   Бросил рюкзак в салон автомобиля.
   «Через минуту управление будет заблокировано», - предупредил его Ё-мобиль.
   Он открыл багажник и достал из него одну из трёх канистр с бензином.
   Вылил ее в салон автомобиля.
   Приоткрыл окно.
   Захлопнул дверь.
   «Десять, девять, восемь…», - пошел обратный отчёт.
   «Ни шагу назад», - подумал он, и бросил в щель зажженную спичку.
   «Семь, шесть, пять», - вещал Ё-мобиль.
   Сначала ничего не произошло.
   Он бросился прочь.
   «Четыре, три, два», - продолжал своё компьютер.
   Ё-мобиль рванул, охваченный огненным шаром.
   «Один», - сказал он.
   Он побежал быстрее.
   «Полиция будет тут минут через пять. Успеваю», - подумал он, и прыгнул в заросли молоденьких березок.
   Оглянувшись, он присел и, достав из-за пояса армейскую лопатку, принявшись быстро копать сырую землю, пока не ударился сталью о железный люк тайника. Быстро расчистив его руками, он сдвинула тяжелый блин в сторону, и достал из врытого в землю на метр обложенного шифером и стекловатой тайника «рюкзак смертника».
   Повесив его за спину, он глянул на электронные часы на левом запястье: «09:47».
   «Опережаю график на две минуты», - подумал он не без удовольствия, и посмотрел в небо – со стороны порта летел вертолет.
   Он поднялся и быстро пошел в сторону города.
   Дождь стих.
   Он шел быстро, но осторожно.
   Иногда он слышал выстрелы и взрывы.
   Люди не обращали на него внимания, спеша: кто куда – лишь бы быстрее прочь.
   Полицейских он, к своему счастью, не встретил.
   Выбравшись в оживленную часть города, он быстро поймал такси.
   Движение перед Храмом Христа Спасителя было перекрыто.
   Пространство заполнила гудящая толпа.
   В Храм пускали только Избранных.
   Близился Момент Скорби.
   До полудня было еще полчаса.
   «Сейчас начнется», - подумал он, осторожно смешиваясь с толпой и незаметно, по чуть-чуть, продвигаясь вперёд.
   Над Храмом зазвучала красивая музыка.
   На сотнях мониторах появился Президент. Он улыбнулся и мило подмигнул толпе, после чего принялся лечить ее, а толпа – радостно внимать.
   Президент говорил коротко и по делу: «За либерализацию и модернизацию! США – Мир – Дружба – Apple! Даёшь, молодёжь!»
   Толпа радостно захихикала.
   На ступенях Храма появились резиденты Comedy Club и хор имени блаженного ВВП.
   Резиденты принялись дурачиться, а хор петь о сладких муках России.
   Из Храма вышли Патриарх и Раввин, держа в руках портреты советского и немецкого Вождей.
   Они подняли портреты над головами.
   Толпа ахнула, охнула и яростно взревела.
   Патриарх и Раввин бросили портрет на ступени Храма, и принялись топтать их Prado.
   Раздались аплодисменты, переросшие в овации.
   Он посмотрел на часы: «11:56».
   «Пора», - подумал он, и быстро пошел вперед.
   До полицейского кордона было метров десять.
   В толпе было немало «штатских». Правда, он умел их различать, так что обходил засады спецслужб, словно мины.
   Он отсчитывал про себя время.
   Последние минуты.
   Он глубоко задышал.
   «11:57».
   Перед ним стояли полицейские.
   Он прикинул расклады.
   Взял в правую руку ствол, в левую – острую, словно бритва, армейскую лопатку.
   «За Родину», - подумал он, и коротко ударил полицейского в горло.
   Дёрнул.
   Из раны фонтаном ударила кровь
   Прямо ему в лицо.
   Несколько полицейских ошарашено уставились на него, явно растерявшись в этой внештатной ситуации.
   Он поднял ствол: разнёс одну голову, вторую, третью.
   Ещё один короткий удар в горло – полицейский падает, словно подкошенный.
   «11:58».
   Он бросился вперёд.
   Ему наперерез бежали три полицейский.
   На ходу, не сбавляя шаг, он пристрелил их в голову.
   Перед ним была лестница Храма.
   Чуть выше – Избранные.
   Он почувствовал, как вокруг него задрожал страх, и это вдохновило его.
   Принявшись мастерски орудовать лезвием, он уложил еще четверых полицейских.
    К нему бежали все новые и новые полицейские и «штатские».
   Они боялись стрелять – вокруг было слишком много Избранных.
   «11:59».
   Он бросился вверх по лестнице, расталкивая Избранных.
   Толпа вдруг вся разом уставилась на него и замерла.
   Он почувствовал это, и побежал быстрее, стреляя и режа, режа и стреляя, оставляя за собой горы мертвых.
   Он бил только в горло, и стрелял только в лоб.
   Оставалось совсем чуть-чуть.
   Вокруг него царил хаос.
   Он улыбнулся, и совершил последний рывок.
   Адская машина сработала, уничтожая, словно крыс, сотни Избранных, полицейских и людишек.
   Многочисленные экраны враз вспыхнули.
   На них появилось его обращение.
   «Товарищи», - сказал он.
   Толпа подняла головы, взирая на него.
   И он сказал им Слово.
   И это Слово было Правдой.
























For Sale
       - Здравствуйте, я могу вам чем-то помочь? (приветливо).
       - Спасибо, я просто смотрю (отрешенно).
       - Наверное, вы промокли (учтиво).
       - Да, льет как из ведра (отрешенно).
       - Уже который день (задумчиво).
       - Со среды (автоматически).
       - Так неожиданно пришла осень (задумчиво).
       - Уже конец сентября, что же вы хотели, чтобы светило солнце? (раздраженно)
       - Извините (профессионально).
       - Да, все нормально. Не берите в голову, я тоже грущу по ушедшему лету. Представляете, я так ни разу и не искупался (грустно).
       - И я (грустно).
       - Мы с вами похожи (примирительно).
       - Ну, ведь работать нужно (обреченно).
       - Давно открылся ваш магазин? (заинтересованно).
       - Два года назад (учтиво).
       - Сколько-сколько? А я думал, что совсем недавно. На этом месте, кажется, была музыкальная школа (задумчиво).
       - Нет, мы открылись два года назад. Я тут с первого года работаю, так что все знаю и все помню (шутливо).
       - Ну, и хорошо. Школа все равно пустовала, а так - бутик (философски).
       - Мой знакомый отдал своего сына заниматься фортепьяно, а тот устроил истерику и бросил. Его ничего не интересовало кроме доски, гонял тут недалеко - на площади (саркастично).
       - Когда-нибудь он разобьет себе голову (назидательно).
       - Он погиб две недели назад: вылетел на дорогу - и прямо под колеса автобуса (грустно).
       - Бедный парень (сочувственно).
       - И не говорите - перемололо по первому классу (автоматически).
       - Но, жизнь продолжается (оптимистично).
       - Да конечно... Господи, да вы весь промокли (учтиво).
       - Ничего страшного (смущенно).
       - Нет, страшно, простудитесь (испуганно).
       - Простужусь, умру (иронично).
       - Слишком много смертей вокруг (печально).
       - И не говорите: прошедшим летом я потерял двух друзей. Ну, не друзей, а товарищей. Все это так условно (доверительно).
       - Я сразу трех. Подруг. Одна утонула, другая - задохнулась газом, у нее давно была депрессия, а третья - просто вскрыла себе вены. Она никогда не дружила с головой, так что удивляться нечему (саркастично).
       - Ребята сгорели заживо. Камин в загородном доме - не всегда хорошо (саркастично).
       - Черт с ними, с подругами, у меня отец умер - сердечный приступ. Ему всего пятьдесят пять было (грустно).
       - Подходящий возраст для сердечного приступа (весело).
       - Как вы можете так говорить? (укоризненно).
       - Ладно вам, я бы на вашем месте не расстраивался (примирительно).
       - Ваши родители живы? (задумчиво).
       - К сожалению, да (саркастично).
       - Вы чудовище (испуганно).
       - Клиент всегда прав (весело).
       - Извините, но говорить такие вещи - я просто вас не понимаю (грустно).
       - А что тут понимать? Я работаю как сумасшедший, трачу половину зарплаты на съемную квартиру. Вы, наверное, прекрасно знаете, сколько стоит сейчас нормальное жилье. А они в это время преспокойно сидят в двухкомнатной квартире в центре, и смотрят с утра до ночи чертов телевизор. Дом, между прочим, довоенный, с высокими потолками и мраморной лестницей (зло).
       - Вы совсем их не любите? (учтиво).
       - За что мне их любить? За то, что вырастили меня законченным неудачником, с кучей фобий и комплексов? За то, что у меня девушки нет? Они все шестнадцать лет, пока я не свалил от них, учили, что девушек нужно любить и уважать, быть вежливым и обходительным. Я старался, пытался отдавать себя всего без остатка, а вместо этого всю жизнь натыкался на настоящих сучек, которых не интересовало ничего, кроме моих денег. Я потратил свою молодость, работая на них. И за это я должен быть благодарен родителям? (зло).
       - Даже не знаю, что вам ответить. Я люблю свою мать, скучаю по отцу (доверительно).
       - Вы давно ее видели? (безразлично).
       - Давно. На похоронах (обреченно).
       - Что же так, а? (иронично).
       - Мы живем в разных городах (грустно).
       - Провинциалка? (весело).
       - Можете и так сказать, я не считаю, что чем-то хуже вас, городских (зло).
       - Не обижайтесь. Я не хотел вас обидеть. Что касается вашей любви к родителям, то тут вы глубоко ошибаетесь. Вы не любите их, а просто испытываете чувство привязанности. Потому что, если бы любили, то не бросили бы их одних, в своей чертовой провинции, умирать от одиночества (философски).
       - Мне нужно было зарабатывать деньги (оправдываясь).
       - Променяли родителей на место продавца-консультанта в бутике? Достойно. Вам хоть тысячу долларов в месяц платят? (иронично).
       - Нет (обреченно).
       - Дешевка (саркастично).
       - Не оскорбляйте меня (всхлипывая).
       - Ты уж извини, что я перехожу на "ты". Говоришь, у тебя есть полотенце? (грубо).
       - Есть (меланхолично).
       - Неси его сюда (грубо).
       - Возьмите (обреченно).
       - Может, хватит уже занимать мое время и пора немного поработать? (грубо).
       - Извините (испуганно).
       - Мне нужна шляпа. Большая красивая шляпа с полями (быстро).
       - Сейчас. Секундочку. Вот, эта, кажется, вам подойдет (услужливо).
       - Меня не интересует твое мнение. Дай ее сюда (грубо).
       - Очень красивая шляпа (заискивающе).
       - Слушай, я ведь попросил, закрой рот. Ты получаешь проценты от продажи? (грубо).
       - Да (скромно).
       - Дерьмовая шляпа (иронично).
       - Пожалуйста, купите ее (жалобно).
       - Я просто удивляюсь, до чего ты жадная (саркастично).
       - Не жадная я, просто у нас есть план, и если я не выполню его, меня уволят, и мне придется возвращаться к маме, вы ведь знаете, как сегодня трудно найти работу с хорошей зарплатой. А ведь мне тоже нужно снимать жилье (жалобно).
       - Тоже? Знаешь, меня абсолютно не ебут твои проблемы. Хотя, конечно, возвращаться в провинцию к маме - это настоящая жесть. А что же ты так работаешь плохо, что план не выполняешь? (иронично).
       - У нас новый директор, он поднял планку показателей, да и не сезон сейчас (грустно).
       - Нет, малышка, не директор виноват, а ты сама. Вместо того, чтобы работать, ты стоишь и ***ней страдаешь. Скажи, что ты сделала для того, чтобы твоя жизнь стала лучше? (иронично).
       - Я не знаю (всхлипывая).
       - Зато я знаю: ничего (зло).
       - Купите шляпу, прошу вас (жалобно).
       - Не хочешь к маме возвращаться, да? (саркастично).
       - Не хочу (честно).
       - Знаешь, тебе повезло. Ты тайно ненавидишь свою мать, пытаясь при этом выглядеть такой белой и пушистой, играя в хорошую, скучающую дочь, хотя, на самом деле, тебе плевать на нее. Мне плевать тоже. Только, у меня больше поводов ненавидеть своих родителей, потому что из-за них я сейчас стою и общаюсь с таким дерьмом, как ты (зло).
       - Что же мне делать? (жалобно).
       - Пожалуй, я воспользуюсь этой возможностью. Становись на колени (безразлично).
       - Вы уверены, что так нужно? (испуганно).
       - На все сто процентов, малышка. Так что, начинай работать, хватит умничать. Деньги нужно зарабатывать (грубо).
       - Вам понравилось? (заискивающе).
       - Было бы куда лучше, если бы сглотнула (саркастично).
       - Вы купите шляпу (заискивающе).
       - Ладно, давай ее сюда (благородно).
       - Спасибо за покупку, заходите к нам еще (профессионально).




Жизнь Артемия
Не выключенный с вечера iPhone заиграл Lady Gaga Bad Romancе.
Артемий с трудом открыл залипшие глаза. «Уже десять?» - подумал он тревожно.
Но, вспомнив, что сегодня суббота, облегченно вздохнул и щелкнул по сенсорному экрану указательным пальцем.
Смартфон замолчал.
Артемий прислушался к своим ощущениям: во рту было горько от вчерашнего Martell, в голове тихонько гудела еще не проснувшаяся боль.
«Могло быть и хуже», - он заставил себя улыбнуться, вспомнив вычитанную в «Снобе» гимнастику для мышц лица.
«Побольше улыбаться, пускай, даже чисто механически», - подумал он.
Полежав минут пять, бессмысленно медитируя в потолок и растягивая рот в улыбке, Артемий резко встал, и потянулся.
В спортивных трусах Black Star by T появился какой-то намек на эрекцию.
Артемий преданно скользнул взглядом по небрежно раздетому телу своей подружки Софи.
Девушка лежала поперек их гигантской кровати, широко раскинув ноги с приспущенными чулками. Платье её было наполовину стянуто, обнажив небольшую аккуратную грудь: должно быть, перед сном они хотели заняться, но…
«Отключились?» - Артемий помнил лишь, как они добрались на такси домой, и взбрели по лестнице на второй этаж, где находилась их студия.
А вот дальше – провал.
Он ценил свою юную подружку. С ней было, как говорится, - не соскучишься.
При этом Артемию было уже за тридцать, а ей еще не было восемнадцати: и в этом он отдавал себе отчет.
«Одно дело, - ****ь проституток, другое дело – моя Софи», - подумал он с нежностью.
Тем более, что, несмотря на неплохой спрос на его картины и грядущую уже в марте выставку в центре современной культуры «Гараж» - с Дашей подсуетился его отец, - банковский кредит только рос, и ему было как-то не до проституток, тем более, что ****ей с юности он привык ****ь не абы каких, а породистых.
«Нужно завязывать с порошком, прекращать швыряться деньгами. Долой попойки и тусовки! Нужно ехать в Гоа! К Виноградовым! Мари будет рада. Да и с Васькой не виделись… Сколько же… Уже года как три. Еще Медведа не было», - судорожно думал он.
Артемий тихо отрыгнул.
«Бежать отсюда и поскорее!», - побрел он, подслеповато щурясь, пытаясь нащупать на бесконечно длинной книжной полке с пыльным корешками запасные очки.
Сквозь неплотно задернутые шторы по затоптанному грязной обовью ковру тянулась полоска утреннего света…
Очки нашлись.
Артемий тяжело сглотнул: ужасно хотелось пить.
Он высморкался в шелковую простынь и, без энтузиазма поискав среди раскиданной по всей комнате одежды выпивку, побрел на кухню, безвольно шаркая смешными мягкими тапочками. Бутылки из-под воды, соков и спиртного, в изобилии разбросанные по всей кухне, оказались пустыми. Артемий устало припал к водопроводному крану, принявшись жадно глотать ледяную воду, мысленно успокаивая себя тем, что их система водоснабжения оборудована специальным американским угольным фильтром, за который им с соседями, - живущими на первом этаже, - пришлось выложить несколько тысяч долларов.
«Будет у вас вода, как в Белом доме», - зато, порадовали их улыбчивые водопроводчики, два часа с умным видом устанавливавших сию хитроумную систему водоочистки.
 Придя кое-как в себя, Артемий достал чистый стакан и наполнил его водой. Он отыскал среди пустых оберток двойную Alka Seltzer, с трудом разорвал чуть трясущимися руками неподатливую упаковку, и бросил обе таблетки в воду, после чего жадно втянул ноздрями парящий над шипящим содержимым стакана бодрящий микст лимона и аспирина.
В кухне царил полумрак.
Артемий дернул пластиковые жалюзи, и они медленно поползли вверх. Пространство начало наполняться нежным легким солнечным светом, играющим бликами на снегу, от которого за окном было белым-бело, окутавшему, казалось, все вокруг холодным белым покрывалом. Артемий улыбнулся, чувствуя каждой клеточкой своего ослабшего тела таинственную почти религиозную блажь. Растрогавшись, он не заметил, как его полные губы, обрамленные аккуратной черной, словно смоль, бородкой, мелко задрожали, а огромные выразительные характерные карие глаза, вызывавшие в уже далеком детстве восторженные охи и ахи, у многочисленных тётушек и бабушек, - стали влажными, и растеряно заморгали.
Будто в священном трансе Артемий осторожно взял покоящийся на волосатой груди крест с распятием, и страстно поцеловал его.
Крестик он начал носить совсем недавно – года три назад, когда его фото впервые появилось на первой полосе желтой прессы, а ушлые журналисты отметили, что у известного русского художника на цепочке вместо православного креста болтается какая-то индийская чепуха, истинного значения которой не знал и сам Артемий.
«Не по-русски как-то, господин Артемий!» - написали тогда журналисты.
Не будучи даже крещеным, Артемий решил, что проще будет принять правила игры, и нацепить крестик, - сделать себе небольшое «промо», засветить его пару раз перед камерами, написать что-то на православную тематику…
Из комнаты, где спала Софи, раздался звук включенного телевизора: сначала Madonna Like A Virgin, потом - Pet Shop Boys Nightlife, наконец - Peter Doherty 1939 Returning.
Щелканье каналов прекратилось.
«Проснулась», - подумал Артемий слегка обреченно, с сожалением чувствуя, как улетучивается ощущение умиротворенности и торжественности, и возвращается реальность похмельной субботы.
«Принеси мне лаймовый джус!» - донесся до него издалека, через гремящую музыку – Софи имела привычку включать звук «по полной» - чудом не заглушенный, как всегда слабо-меланхоличный голос подружки.
«Сейчас!» - крикнул в ревущую пронзительными гитарными аккордами пустоту Артемий.
Он открыл холодильник, достал пару лаймов, вымыл их, и принялся готовить джус: выжав вручную сок, он смешал его с виски и лимонным ликером, после чего бросил в бокал три кубика льда.
Софи предпочитала начинать утро именно так.
Включив чайник, Артемий приготовил себе растворимый кофе.
«Ну, ты где?» - услышал он рассерженную Софи.
«Не кричи», - подумал Артемий. – «Иду, солнышко», - крикнул он ей бодро, засеменив в комнату.
Софи лениво курила тонкие ментоловые сигареты, стряхивая пепел в пустой коньячный бокал.
«К счастью, она поправила платье», - подумал он.
«Иду, солнышко», - перекривила она Артемия, на секунду оторвав взгляд от «плазмы», где крутили Pixie Lott Mama Do. – «Фу, корова», - скривилась она, и снова щелкнула пультом: пространство наполнили умиротворяющие звуки Radiohead Paranoid Android.
«Как ты?» - спросил Артемий, ставя поднос с её джусом и своим кофе на кровать рядом с Софи.
«Это ты пить не умеешь, чучело», - насмешливо скривилась она.
«Всё я умею, просто не всегда в меру», - пожал плечами Артемий, и осторожно отхлебнул горячий кофе.
«Пьёшь, как баба», - ответила ему Софи.
«Ох, не начинай», - замахал он руками, не желая нового скандала.
Но его подружка уже вошла в раж, и не собирала сдаваться.
«Да я вчера тебя перепила, а ты вообще отключился», - захохотала она, и разом отхлебнула добрую половину джуса. – «Мало виски», - кинула она Артемию.
Он не ответил.
Некоторое время они продолжали молчать. Артемий неспешно пил кофе, чувствуя на себе тяжелый взгляд Софи, казалось, сверлящий его. В воздухе скопилось тягостное ожидание. Артемий напрягся, словно струна, боясь обронить хоть звук, лишь выжидая, когда заговорит Софи.
Наконец, будто обдумывая все это время перед тем, как сказать, каждое слово, она, хитро мимолётно улыбнувшись, стрельнула глазами и выпалила Артемию в лицо, будто отвешивая звонкую пощечину, провоцируя на мгновенный ответ: «Знаешь, а Алекс меня вчера домогался!»
Но Артемий сглотнул и сдержался.
«Так и будешь молчать? Я же знаю, что тебе это нравится, старый извращенец» - Софи враз изменилась в лице, поджав красивые тонкие губы.
«А что я могу сказать на это?» - Артемий растеряно пожал плечами, с ужасом думая, что всё это возвращается.
Вся эта разлагающая его изнутри животная грязная похоть, не дающая ему работать, писать как прежде, - а заставляющая лишь или бегать за Софи, - «Чёртова тряпка!» - в сердцах думал Артемий, - или яростно мастурбировать, когда эта сука не давала ему и устраивала свои игры, на которые он каждый раз покупался, сам того не желая, но будучи не в силах совладать с рвущимися наружу бесами, признавая себя жалким и слабым, не достойным ничего, кроме презрения и грязи, которой и унижала его Софи.
«В Гоа! В Гоа!» - он зажмурился и принялся повторять это заклинание вновь и вновь, пытаясь отвлечься, но зная, что уже поздно: это уже началось.
Софи резким движением сбросила поднос с пустым стаканом из-под джуса и его недопитым кофе на пол. Посуда едва слышно покатилась в разные стороны комнаты. Она схватила пульт и перевела телевизор в беззвучный режим, прервав Hurts Wonderful Life. Звуконепроницаемые стены и стеклопакеты погрузили их в кажущуюся абсолютной тишину. Лишь было слышно, как тихонько продолжает дребезжать где-то под кроватью кофейное блюдце, да тяжелое дыхание Артемия.
«Дрянь», - сказала она ему полушепотом, и со всей силы заехала по небритому лицу открытой ладонью.
Он упал на спину, чувствуя, как начинает кружить вокруг него комната – стены, окна, потолок, и нависшая над ним Софи.
«У нас еще есть кокс?» - спросил её Артемий, понимая, что его вырвет, если ответ будет отрицательным.
«Вопрос, конечно, интересный», - задумчиво сказала Софи, удобно усевшись на его толстых – по сравнению с ними, ее ножки казались тоньше спичек – ногах, словно на бревне.
«Не мучай меня», - жалобно запищал Артемий.
«Ладно, уж», - брезгливо прервала его она, и потянулась за валявшейся у ее изголовья сумочкой, грациозно, словно кошка, выгнув спинку. Порывшись среди бесчисленного числа женских побрякушек, она, наконец, остановилась на одной из своих многочисленных пудрениц – крошечной, с игривой Hello Kitty, - в которой на деле оказалось еще где-то четверть грамма белого порошка.
«Мой ангел», - заставил себя улыбнуться Артемий, пытаясь приподняться на локтях, но Софи властно толкнула его в грудь, и он вновь безвольно упал на кровать.
«Не твой ангел. Алекса благодари. Это он вчера пополнил мои запасы», - Софи развратно задрала подол платья, продемонстрировав Артемию отсутствие там трусиков.
«Я хочу…» - его губы задрожали, и Артемий потянулся к пудренице.
«***сос», - презрительно плюнула ему в лицо Софи.
«Ну, и что?..» - не унимался Артемий, безрезультатно пытаясь поймать её руку.
«С тобой становится скучно», - Софи больно схватила через трусы его уже налитый кровью член, отчего Артемий жалобно заскулил, и вжался в матрац, словно по команде вытянув руки по швам.
«Так-то лучше», - удовлетворенно сказала его подружка.
Он молчал.
«Ты всё понял?» - спросила его Софи.
Артемий нервно закивал.
«Хорошо», - она протянула ему кокаин.
Взяв пудреницу подозрительно, будто ожидая, что через мгновение её рука взлетит вверх, а она издевательски рассмеётся, оставив его ни с чем, Артемий осторожно открыл её и принялся жадно вдыхать порошок, помогая себе указательным пальцем.
«Тебе оставить?» - спросил он.
«Обойдусь», - фыркнула она.
Артемий добил всё содержимое пудреницы, и вылизал дочиста зеркальце, после чего раскинул руки в сладкой истоме, чувствуя, как жизнь наполняет его искрящимися волнами, идущими через носоглотку через всё тело, сладко пронзая его.
«Теперь ты мне должен», - сказала Софи, снова закуривая.
«Включи музыку. Пожалуйста», - попросил Артемий.
Она молча бросила ему пульт, и он вывел картинку из беззвучного режима.
Remix Pet Shop Boys на The Killers Read My Mind звучал поразительно свежо даже спустя годы.
Артемий улыбнулся.
«Иди сюда», - позвал он Софи.
Едва приподнявшись, она пересела ему на грудь.
«Ты всё такая же лёгкая, словно пёрышко», - вздохнул он блаженно, переполняемый любовью к ней.
«Заткнись», - грубо ответила Софи, и снова задрала юбку.
Артемий жадно вдохнул её аромат.
«Лижи», - приказала она, и подвинулась еще ближе – прямо на лицо, - чтобы он мог достать до неё языком.
И Артемий зализал – вдохновенно и энергично, безумно стараясь доставить ей удовольствие.
«Чтобы моя девочка кончила», - думал он, рыдая от восторга.
Софи сидела молча, и лишь закуривала время от времени сигарету за сигаретой.
Артемий потерялся.
Трек, казалось, длился целую вечностью.
Его накрывала волна за волной.
Он совсем не устал.
Артемий работал, словно одержимый, превратившись в один глобальный нерв, направленный на искусное управление порхающим между ножек Софи языком.
Ему показалась, что, ещё чуть-чуть – вот-вот, через считанные мгновения, он провалится в огромное ванильное облако, как в мультфильме про мишек из далекого детства, дарящих всем любовь. Весь мир превращался в одну сплошную любовь – большую чем любой океан, непостижимее, чем космос…  Ему виделась будущая весна, сменяющаяся летом, - свежесть и радость буквально наполняли мир вокруг.
«Я - любовь. Зарождающаяся с первыми лучами нежного апельсинового утреннего солнца, которое наливает зеленым светом небо и прогоняет прочь последние мазки сумерек. Такая неожиданная, злая и сопливая. Приходящая к каждому в самый неподходящий, казалось бы, момент. Когда ее менее всего ждешь. Тёплая, лучистая, весенняя, немного грустная. Бегущая бумажным корабликом по весенним весело журчащим ручейкам. Поющая птицами за окном теплой летней ночью. Застывающая сперма, стекающая по твоим ногам. Пьянящая своей неземной силой, и кружащая голову своей глобальной высотой. Самая первая, самая резкая. Раны от нее могут болеть годами, если не всю жизнь. Проносящаяся в нежно-голубом небе воздушными кусочками сахарной ваты. Стоять пьяным на крыше шестнадцатиэтажного дома и рыдать, прокручивая в голове перспективу, сигануть прямо сейчас же вниз, навстречу мокрому от твоих же слез асфальту. Это судьба каждого художника - быть одиноким и спасаться от этого в собственном мире, который вызывает в конечном итоге шизофрению. Находясь с женщиной, эта пустота понемножку наполняется нею, затыкая ее дырку ***м, ты затыкаешь дыру одиночества у себя внутри. Но, потом все проходит, и ты снова остаешься один на один со своим миром. Замкнутый круг. И не надо мне говорить о любви. Любовь придумало правительство, чтобы остановить животные потребности населения, взять их под контроль. Любовь это как религия, только еще более опасная. Атеистов намного больше, чем тех, кто никогда не полюбит. Шел дождь. Тысячи кубометров воды летели вниз. Я шел в дождь, разрывая его холодную пелену. Запах свежеиспеченного хлеба, лежащего на белой хлопковой скатерти, рядом с кувшином парного молока. Гибкие ветки берез густо покрыты смолистыми почками. Молоденькие осинки выстроились на опушке леса. Они ждут тепла. Ветерок весело бежит от березки к осинке. В высоком небе купаются вершины сосен. Она льется потоками яркого света и лазурного неба теплым весенним утром, свежим воздухом и задорной песней, дыханием весны и мною. Самая сильная и единственная», - цитировал, словно в бреду – рваными кусками, сбившись в один сплошной экстаз, одуревший от похоти и кокса Артемий строки неизвестного ему автора, вычитанные им где-то когда-то в юности.
Трек прервался.
Артемий и Софи одновременно кончили.
Он спустил себе в трусы, она – ему на лицо. Артемий пронзительно застонал.
«Мы прерываем программу передач для экстренного выпуска новостей. Уже четвертый день продолжаются столкновения Народа с органами государственной безопасности. Сегодня утром, похоже, ситуация вышла из-под контроля. Народ прорвал заградительные редуты, и вошел в центр Москвы», - заговорила томным, слегка встревоженным голосом невидимая им ведущая.
«****ь, что же это творится», - Артемий попытался отодвинуть Софи, чтобы увидеть картинку: судя по звуку,  в режиме live транслировали столкновения Народа с полицией, со всеми сопутствующими отсюда последствиями – перевернутыми автомобилями, разбитыми витринами, размозженными головами.
Артемий вздрогнул от ужаса, осознав за какую-то секунду, что всё это происходит не где-то там, а здесь – совсем рядом.
«Пьяное быдло», - Софи презрительно плюнула в экран, и показала телевизору средний палец.
Артемий подумал, что было бы неплохо выглянуть в окно, проверить, что там и как.
«Дай, я тебе на рожу поссу», - хохотнула Софи.
«Ну, начинается», - обижено промямлил Артемий.
«Не вредничай, дурашка», - облизнулась она, и он почувствовал, как горячая моча потекла по его лицу, шеи, - на грудь и живот.
«Доссыт, и схожу, проверю», - подумал уже порядком испуганный Артемий, жадно, но практически безрезультатно вслушиваясь в то, что, казалось, происходило сейчас в холле их двухэтажного особняка, отчего ему становилось еще более тревожно.
Несмотря на то, что «золотой дождь» доставлял ему удовольствие, сейчас он не чувствовал ничего кроме холодящего ужаса, - а его член, казалось, скукожился и стал крошечным и еще более отвратительно липким.
Но, вот, слух Артемия уловил звон бьющегося стекла, исходящего будто из-под них, и тонкий крик, и дикий рёв толпы.
Народа!
Артемий в ужасе схватил Софи, и повалил её, ничего не понимающую, на пол.
Стены содрогнулись от мощного удара в дверь.
Еще одного.
Третьего – тонкий дубовый лист слетел с петель и громко рухнул на мраморный пол.
На пороге стоял Народ.
Артемий завизжал, брызгая пеной.
Софи захлопала глазами, словно кукла, ничего не понимая.
«Жи*овствуете?» - гневно спросил Народ, и ринулся к ним…





















Мертвые ребята
       В одиннадцать вечера звонит Оля и говорит, что она теперь не сможет иметь детей. Пускает сопли, потом начинает вопить. Меня тошнит от ее истерик. Она плачет навзрыд, типа, жизнь теперь не имеет смысла, и прочее дерьмо в том же духе. Спрашиваю малышку, на *** она гонит? Она начинает крыть меня матом, типа я вонючий черствый, никогда не любивший ее ублюдок, как я могу говорить ей такое сейчас, когда ей так, ****ь, плохо. Я даже не пытаюсь ее успокоить, остановить. Ее голос звучит слишком громко, просто таки трещит в телефонной трубке, я держу ее в двадцати сантиметрах от уха, и молча слушаю визг. ****ая шлюха. Сучка вообще охуела, и начинает кричать, что это вообще я во всем виноват. Я ее так и спрашиваю, не охуела ли она, и в чем это я виноват сейчас, *****. Оля начинает орать, что я бил ее, что я довел ее до стресса. Тогда я врубаю холодный тон, и спрашиваю, невозмутимо так, что сказал доктор. Мое спокойствие застигает ее врасплох, некоторое время малышка продолжает еще что-то говорить по инерции, но ее голос угасает, словно щепотка травки в фольге, испускает дымок. Наконец, повисла тишина, ее даже можно назвать гнетущей, но мне все равно в кайф, лучше уж при таких раскладах, чем ждать, пока бывшая подружка окончательно затрахает мой мозг. "Что сказал доктор?" - переспрашивает сучка. Я утвердительно киваю, говорю, вот именно, мне хочется просто узнать диагноз, вот и все, зайка, все так просто. Наверное, она хлопает своими длинными ресницами, и думает, что же ответить. Интересно, какого черта эта дура не удосужилась заготовить правильный ответ перед тем, как звонить мне? "Короче, мне туда, в матку, инфекция какая-то попала, потом возникла опухоль", - она осекается, а потом, облегченно вздохнув, добавляет. - "Доброкачественная, к счастью, но я все равно не смогу больше иметь детей, вот так". Я замечаю, что детей у нее, вообще-то, и не было никогда, после чего она начинает рыдать, и мне даже становится ее жалко. И в задницу вранье, телку можно понять, разрыв отношений, все дела, наверное, у нее даже и парня после меня не было, ну, не считая этого непонятного итальянца, который поебывал ее пару раз, когда мы еще были вместе. Ладно, она меня действительно растрогала, и я даже предлагаю ей пойти посидеть где-то. Сучка мнется, словно целка, потом, после того как я обещаю напоить ее виски за свой счет, соглашается и просит заехать за ней через час.
       Пока вызвал машину, пришлось позвонить в четыре службы такси, везде не брали трубку, никто, ****ь, не хочет работать. Наконец, мне везет, к подъезду подкатывает желтый "Renault". Водитель постоянно кашляет чем-то мокрым в мою строну, и меня пробивает на паранойю, откуда мне знать, что у него за дерьмо такое? Я уткнулся лицом в прохладное стекло и смотрю, как за ним проносится освещенный ночными огнями город. Сучка ждет меня на углу дома, вся такая заплаканная и пьяная. Она падает на заднее сидение, и неудачно пытается поцеловать меня, просовывая между мной и водителем свою крашеную в платину голову. Малышка реально напрягает, поэтому я подставляю ей щеку, и тут же чувствую, как она присосалась ко мне мокрым поцелуем. Закуриваю, а водитель просит не курить, я мысленно посылаю его на ***, и продолжаю дымить. Сзади Оля долго рассказывает о том, как ей нужно сейчас выпить. Я бы тоже с удовольствием надрался. Только вот трахаться, в отличие от тебя, радость моя, мне совершенно не хочется. Сегодня с утра я отодрал одну из своих новых подружек. Она очень даже ничего, я так зашелся, что, кажется, сломал ей нос. Сучка принялась кричать, я дал ей мокрое полотенце, и попросил расслабиться. У нее были длинные прямые волосы, в вечер нашего первого знакомства я даже подумал, что это парик, как у шлюхи какой-то. Я же говорю, она меня слишком завела, сосала, как телка из порнухи, кричала, *****, а когда я принялся кончать на ее личико, открывала ротик и ловила капли спермы, словно тюлени рыбку во время циркового представления для мелких. Ну, я и зашизел. Потом отвез малышку домой, и сказал, что все будет хорошо, пускай вызовет врача, скажет, типа, что ****улась лицом о дверной косяк, что-то там придумает, она мне нужна здоровой, это ее по-хорошему улыбнуло. Я приоткрываю окно и выбрасываю в щель окурок. У водителя звонит мобильный телефон, кто-то его конкретно грузит по поводу лэве. Чувак выглядит совершенно опущенным, бормочет, типа, он все отдаст, как и договаривались, только ему еще нужна неделька, сейчас у него больные ноги, и он не может ходить. Смотрю на его ноги со страхом, и думаю, какой же он, *****, мудак. Водитель продолжает тянуть свою песню, клянется родной дочерью привезти все в следующий понедельник. Совсем хуево он выглядит. Бросает мобильный телефон в бардачок, кашляет пуще прежнего, потом начинает никому на хуй не нужный монолог на тему, что когда он кому-то дает деньги, то можно и по три месяца тянуть, не отдавать, а когда у него самого возникают проблемы, эти козлы не могут подождать несколько дней. Я ему так и говорю, что все это мне на хуй не нужно, и вообще хватит меня грузить своими проблемами, у меня и своего дерьма в голове хватает, чтобы еще сочувствовать таким уебкам, как он. Водитель затыкается, Оля тянет меня за рукав плаща, и спрашивает, куда мы едем. Я говорю, что сейчас можно выпить в "Ящике", на что она отвечает, что "Ящик" - это полное дерьмо, и ее вообще не прет весь этот фальшивый авангард, типа, мы можем спокойно посидеть? Сейчас начало рабочей недели, я думаю, что сейчас в "Golden Gate" нет никаких футбольных трансляций, а значит и людей немного. Поэтому предлагаю малышке свернуть туда. Она дуется, что это слишком дорого. Я напоминаю, что платить мне, а сам парюсь, что нужно было бы вложиться в сотку зелени, потому что у меня, как бы, с собой не так уж и много капусты.
       У входа в паб нас встречает сексапильная официантка. Улыбается натужно и виновато. Устала, наверное. Уже полночь. Уверен, в душе она нас ненавидит, ведь мы точно не оставим ей чаевых. Внутри тихо, ублюдочные ирландцы играют с австралийцами в регби. Людей почти нет. Какой-то толстый мужик пристально смотрит на нас, и ухмыляется, типа, очень рад нас видеть. Я киваю ему, хотя не ебу, кто это. Он машет мне рукой. Официантка говорит, что этот урод работает в австрийском банке, у них тут офис неподалеку, сейчас он напился, и пытается завести знакомство со всеми, кто ему попадается на глаза. В висках у меня начинает тихо стучать головная боль, и я думаю, на *** я слушаю весь этот бред, и есть ли у них таблетка анальгина? Мне приносят стакан шипучки, и говорят, что пить сейчас алкоголь не рекомендуется. Говорю, что все нормально, я держу себя под контролем. Чувак из австрийского банка снова машет нам рукой и давит сладкую улыбку. Я показываю ему согнутую в локте руку, трясу кулаком. Сосать? Обойдешься. Он обижается и весь как-то скисает. Заказываю нам по сто грамм самого дешевого виски и прошу побольше льда. Оля начинает рассказывать мне, что ужасно, ****ь, голодна, и хочет съесть что-то, например салат "Цезарь". Пытаюсь казаться приветливым, и спрашиваю, почему маленькая тварь не пожрала дома? Кухня тут дорогая. Она скалится, говорит, что не успела. В довершении ко всему оказывается, что я забыл дома мировую карту, а значит - никаких скидок. Пока сучка жрет свой салат и бухает мой виски, я угрюмо грызу орешки, мечтая лишь о том, чтобы она продолжала молча наслаждаться моим присутствием, и не открывала рот. Полностью разбитый алкоголем и моей тихой ненавистью, толстяк сваливает, судорожно хватаясь за стены. Малышка прикончила еду и бухло, и просит повторить ей виски. Спрашивает, смотрел ли я новый фильм Ларса фон Триера "Самый главный босс"? Качаю головой, не смотрел. "Дерьмо", - выносит малышка приговор. "Конечно, дерьмо, потому что ты дура просто", - смеюсь над ней я, хотя сам думаю, что этот мелкий датчанин самый настоящий урод. Она пьяно скалится, и снова принимается рассказывать мне, как будет страдать без детей, дескать, вся эта хуйня ее убьет. Меня так и тянет попросить ее не ****еть, но это вряд ли. Начинаю зачем-то рассказывать, что собираюсь купить себе очки "Ray-Ban" за триста баксов, Оля называет меня пафосным козлом. Я молча киваю, типа соглашаюсь. Действительно, во мне удивительным образом уживаются сноб и гопник, тут и базарить ничего не нужно. Я нервно грызу ногти, думаю, что с удовольствием разбил бы официанту о стену голову, он забыл принести нам лед, и я вынужден подзывать его снова. Виски безо льда, как теплое пиво. Я не знаю, где он ходит. Интересно, он догадывается, что в кармане плаща я прячу заточку? Сучку конкретно несет, и теперь она снова поносит меня, на чем свет стоит. Тогда я не выдерживаю, и спрашиваю, большой ли член у ее итальянца. Она переспрашивает, называя какое-то имя, которое я даже не пытаюсь запомнить. Я киваю, типа, да, я об этом козле говорю, о том самом, который **** ее месяца два, пока малышка более или менее пыталась играть роль верной девушки, и даже подумывала о том, чтобы переехать жить ко мне. Говорит, что у меня меньше. Начинаю ревновать и прошу принести пачку сигарет. Пытаюсь зажечь фильтр, понимаю, что уже в хлам, и иду в парашу. Мечтаю засунуть лицо под струю холодной воды, но вода теплая, она, сука, теплая, и все. Снимаю штаны, сажусь на унитаз, достаю бумажное сидение, я не из брезгливых, но все же... стараюсь посрать, вспоминая, что не ходил по большому уже почти два дня. Это все нездоровое питание и моя нездоровая жизнь. Так и сижу со спущенными на колени спортивными трусами и почесываю свои волосатые ноги. Наконец, не выдерживаю, достаю мобильник, набираю Макса, спрашиваю, где он. Макс говорит, что был в "Арене", слушал джаз и бухал водку. Он уже совсем пьяный. Спрашиваю, есть ли чего понюхать. Отвечает, что мне повезло, он как раз пересекался с одним хуем, и хуй подогнал ему свежий фен, всего полграмма, он думал снюхать за два раза, но если уж такое дело, поделится, готов подойти куда нужно, только ему еще нужно бухнуть. "А как же витамины?" - спрашиваю я. "В ****у", - отвечает Макс. - "Мне завтра с утра в дорогу, приму перед выездом". Интересуюсь, куда едет. Не сказал бы, что мне очень интересно, но все равно, можно и узнать... *****, пускай он просто приходит сюда. Чувак говорит, что едет в Москву. На тачке. Слушай, это плохая идея. Я так думаю, но не говорю. Собрался ехать в Москву, да еще и своим ходом, пускай, скатертью дорога и все такое. Макс ноет, что у них там какая-то производственная выставка, и прочее неуместное дерьмо. Говорит, никого среди всего этого говна он толком и не знает, боится, что ему будет скучно. Вру, что ничем не могу помочь, хотя мог бы подогнать телефон, посодействовали бы: легкие наркотики, какая-то телочка... Разговариваю по телефону, и все пытаюсь выдавить из себя хоть немного дерьма. Дерьмо переполняет меня. Сука. Чувствую, как теплая, липка капля пота стекает со лба по переносице, капает на губы. Я немного переборщил с пеной для укладки волос. Чувствую ее сладковатый привкус. Прошу Макса, чтобы он поторопился, дескать, мне совсем хуево, друг.
       Возвращаюсь за столик, и говорю Оле, что мы скоро будем сваливать, так что пускай допивает свой виски. Сам принимаюсь грызть спички из курительного набора. Официант наконец-то приносит лед. Я смотрю на него с ненавистью, а он, наивный, вежливо улыбается и надеется, что я приду к ним еще разок. Громко хлопнув дверью, появляется Макс. Пьяно целует Олю в щеку, они видят друг друга впервые. Я бросаю на стол деньги, прошу сучку расплатиться и ждать нас на улице. Мы закрываемся в туалете. Не долго думая, чувак опускает крышку унитаза и высыпает на нее содержимое пакетика, начинает дрочить две дороги кредитной карточкой. Я советую прихватить в Москву наличность, говорю, что Россия - полицейское государство, и вообще, его там могут запереть. За какой ***? А просто так! Мой тупой стеб пробивает меня на смех. Макс просит не ****еть и крутит из мелкой банкноты нюхательную трубочку. Я убираю свою дорожку, чувствуя, как фен обжигает носовую полость, по верхней губе медленно тянется тоненькая ленточка крови. Ругаюсь, пока Макс разбирается с остатками фена, сижу на полу, задрав голову вверх, рассматривая потолок, и пытаясь сосредоточиться. Потом он меня спрашивает, знаю ли я Юлю. Конечно, я знаю Юля. "Она ведь училась с тобой на одном курсе?" - спрашиваю я. - "Знаешь, я пару раз ее трахал, ты извини, если что, хорошо, друг?" Макс кисло улыбается, и говорит, что все это хуйня, и он тоже спал с ней, притом полгода, но все это неважно, потому что она, вообще-то, всем давала, так что давай отбросим лирику, брат, есть вещи поважнее. Я уже просто весь извожусь от нетерпения, чувствую начинающуюся эрекцию, а еще дикое желание наконец-то опорожнить свой кишечник. Тогда он рассказывает, что Юлю недавно порезали на море. Она была в Турции, полетела одна, думала отжечь по полной, как она умеет, ублюдочным банабакам только и подай развязанную девочку под бесплатными коктейлями. Ее нашли на берегу, в шезлонге, с перерезанным горлом, без трусов. Я тихо охуеваю, и спрашиваю, была ли на ****е сперма. Макс охуительно долго думает, и потом говорит, что не было. Хотя, я думаю, он точно и не знает. Говорю, что жалко малышку, правда ее совсем и не жаль, но все равно, о мертвых нужно говорить только хорошее, раз уж заговорили. "Знаешь, что самое хреновое?" - спрашивает Макс. "Что?" - поднимаю голову я. "Ножом у нее на животе вырезали свастику", - он широко открывается глаза, показывая величину своего шока. "Она жидовка?" - спрашиваю я, и добавляю. - "Была жидовкой?" "Не уверен", - говорит Макс, будто это совсем неважно. Начинает тереть лицо ладонью, и я замечаю на его левом запястье свежие шрамы, будто он недавно резал по венам ножом. Спрашиваю, что произошло? Вижу, что чувак немного парится, но потом рассказывает, что ходил в больницу провериться на СПИД, ему выдали карточку с положительным анализом, после чего он напился и попытался выпустить кровь. В последний момент Макс остановился, и успел позвонить в скорую помощь. "Так, царапины", - утверждает он. - "Сходил, сдал еще один анализ, который оказался отрицательным". Вру, что все нормально, и тут же начинаю утешать, рассказывая, как из-за несчастной любви жрал в юности разное дерьмо, тоже хотел умереть, вот.
       Выходим на улицу, возле Оли уже крутится какой-то черный урод. Я не сразу его заметил, он прятался у малышки за спиной. Пьяная сучка уже успела сняться. Парень представился как Волкан. Оказывается, смазливый *** просто шел мимо, и та попросила у него закурить. Вижу, что он уже не отвяжется. Конечно, я бы мог разбить ему щщи, но сейчас мне наоборот хочется, чтобы турок трахнул мою бывшую подружку. От мысли о возможной измене, и неважно, что мы уже не вместе, да еще и на моих глазах, у меня снова встает. Максу же вообще посрать на все происходящее. Оля говорит, что теперь Волкан ее друг, и они поедут в гей-клуб "Кибер". Ловим тачку. Макс садится рядом с водителем, Оля зажата между нами. Я включаю в наушниках "Tokiо Hotel", и пытаюсь въехать, что прикольного в этих эмо-мальчиках. У них красивые голоса, одна малышка говорила, что похожи на мой. Чем они лучше меня? Моложе, красивее, знаменитее, богаче. И все. Водитель постоянно спрашивает меня, как правильно ехать, и это мешает мне сосредоточиться. Макс нервно смотрит в окно, Оля и Волкан мило щебечут, я даже представляю себе, что они вот-вот начнут сосаться. Наконец, толком не прослушав и половины песни, я начинаю орать, типа, хули никто кроме меня ответить не может? Все падают на морозы, и просят меня успокоиться. Посылаю их в задницу.
       Сегодня женский день. В смысле, что мальчики входят бесплатно. И хотя я и не педик, мне приятно. Какие-то смазливые мальчики играют кавер-версию "Lucy In The Sky With Diamonds". Их голоса звучат зловеще, словно у мертвецов. Меня аж дрожь пробирает. Потом эта лирическая ***ня заканчивается, и из огромных колонок начинает звучать непринужденная легкость диско 80-х. Ребята пластично танцуют, вижу, что Макс трется среди педиков. Думая про себя, что это за дела такие, заказываю виски. Оля уже целуется с Волканом, обнимаются на диване, я вижу, как он пытается залезть малышке под юбку. Меня дико прет. Хочу, чтобы он трахнул ее прямо здесь. Ко мне подваливает какой-то белобрысый мальчик, и начинает заебывать фильмами Франсуа Озона, типа, гений, в рот не ебись. Отвечаю ему, что Франсуа Озон - бездарь, и прикрывать многочисленные ляпы банальной гомосексуальностью не стоит. Мальчик обижается, и называет меня занудой. "Ты просто завидуешь ему", - говорит он, и уходит. Еще какой зануда! Иду к моим, ****ь, влюбленным, и говорю, что меня тут задолбало, буду уже ехать и все такое. Волкан говорит, чтобы я попустился, и зовет в туалет. Жалею, что оставил заточку в плаще. Иду за ним, оцениваю его поджарую фигуру. Он мельче меня, хотя и в неплохой форме. Все равно, завалю эту суку, если что. Среди загорелых задниц он предлагает мне косяк. Курю, меня немного отпускает. Боюсь, что из-за наркотиков у нас могут возникнуть проблемы. Не вообще, а здесь. У меня уже давно нет никаких проблем с наркотиками, это точно. Говорю об этом Волкану. Он смеется, говорит, открой глаза. В туалете стоит настоящий смог. Все курят. Не только травку. Выходим. Макс целуется с каким-то бритоголовым мальчиком в кедах. "Ты гонишь, друг", - замечаю я. "Почему? Он же как девочка. Для меня он - девочка", - смущается Макс. "Да, только от девочек не разит так потом", - резонно замечаю я, и ему просто нечего мне возразить в ответ. Падаю на диван рядом с двумя лесбуха, те специально начинают сосать друг у друга языки, стараясь произвести на меня впечатление. Вместо того чтобы пялиться на них, заказываю себе еще порцию бухла. Слава Богу, ко мне подходит девушка (плевать на ее ориентацию), а не очередной пед. Пью и пытаюсь собраться с мыслями, когда ко мне подходит какое-то хуйло в клетчатом пиджаке, и предлагает пообщаться, в смысле просто поговорить. Садится рядом и заказывает нам виски. Я смеюсь, все это очень похоже на обычный съем. Чувак говорит, что он нормальный, а сюда ходит для того, чтобы, набираясь впечатлений, мастурбировать на местную публику. Я говорю, что он просто жопа, и на этот раз приходит уже его черед смеяться. Он расстегивает на брюках ширинку, и начинает доставать свой член. Смотри, говорит, на меня даже никто и не смотрит, а ты говоришь тут разную чушь. Просто отворачиваюсь. Впрочем, я ему уже и не нужен, чертов извращенец дрочит на лижущих друг другу соски лесбиянок. Пытаюсь найти Волкана и Олю. Долго брожу по залу. Наконец, нахожу их за самым дальним столиком, этот козел посадил малышку задницей на свой хуй, и трется, трется. Трахаются, *****, по сухому, это уже очевидно. Подходит Макс и говорит, что вся эта богадельня скоро закрывается. Волкан нагло скалится мне, типа, уже готов кончить. Не хочу, чтобы это произошло так. И здесь. Поэтому хватаю Олю за руку и тащу к выходу. Ребята следуют за нами.
       Близится рассвет. Я смотрю на Днепр, река сливается со сливочным горизонтом в одну нечеткую полоску. Макс предлагает ехать в Лавру. Замечаю, что сейчас там может быть закрыто. Неожиданно, Оля заявляет, что путь к Богу должен быть открыт всегда. Долго пытаемся поймать машину. Дорога пуста. Наконец, мимо проезжает раздолбанная "шестерка". С трудом втискиваемся в нее. Молодой водитель ****ит без остановки. Он такой же убитый, как и мы. Спрашивает, откуда мы идем, собираемся ли ехать летом на "Казантип", и еще, неужели мы совсем не горюем по поводу недавней кончины Бориса Ельцина? Прошу его заткнуться. Ублюдок меня не слышит, продолжая трепаться, тогда затыкаюсь я, и просто втыкаю перед собой на дорогу.
       Лавра... Она сумрачна, объемна. В ней легко потеряться. Идем вдоль высоких стен, наконец, находим открытую калитку, попадаем вовнутрь. Показываю пальцем на возвышающуюся над нашими головами колокольню. Макс говорит, что ее закрыли на реконструкцию, но мы все равно движемся к ней. Рядом - небольшой тенистый днем, уютный дворик. Из земли торчат надгробия. Оля и Волкан садятся на лавочку, и начинают страстно целоваться, Макс куда-то уходит. Типа, просто побродить. Я подхожу к ребятам, и целую Олю в губы. "Хочешь, чтобы он тебя трахнул?" - спрашиваю я. "Очень хочу!" - ее глаза закрыты, малышка почти кричит. "Тогда давай", - разрешаю я, и Волкан стаскивает с нее трусики. Я отворачиваюсь, выхожу из дворика, и подхожу к ведущей в колокольню двери. Заперто. Высоко задираю голову, и смотрю, как колокольня ракетой рвется в бледнеющее небо. Прислушиваюсь к тишине, слышу, как томно дышит животный секс. Потом, буквально на мгновение, все стихло, и воздух разорвал приглушенный рык Волкана, оповещающий о его оргазме. Через минуту он вышел ко мне, я посмотрел на Олю, она сидела, устало раздвинув ноги, и обессилено смотрела перед собой. "Иди сюда", - позвал я Волкана, тот подошел совсем близко. "На что смотришь?" - спросил он. "На нее", - кивнул я головой на колокольню. - "В последний раз я был тут лет двадцать назад. Почти ничего не помню уже, знаю только, что лазил вверх, на самый верх, представляешь?" "Это классно", - улыбается он зверем. "Слушай, как ты думаешь, у нас с тобой один Бог?" - спрашиваю я, крепко сжимая в кармане плаща заточку. "Думаю, что один", - отвечает Волкан и сыто скалится. "Тем лучше", - подмигиваю ему я, и быстро бью острой сталью в горло, потом еще раз и еще. Жду. Он стоит, и тупо смотрит на меня, а потом падает у дверей колокольни, предпринимает попытку подняться, но тут же угасает. Достаю мобильник и набираю Макса, спрашиваю, где он. Отвечает, что далеко, пошел через монастырский сад, потом вниз по холму, и теперь уже далеко. "Тебе хорошо?" - спрашиваю я. "Да, со мной все классно, дружище, все просто отлично, тут хорошо", - отвечает он, я точно знаю, улыбаясь при этом. "Рад за тебя", - почти плачу от ударившего в самое сердце кайфа я, и иду к Оле. Поднимаю мятое тело, говорю, что вызову для нее такси. Наступило утро, набираю трехзначный номер, прошу машину к центральному входу.
       Все еще спящая Лавра продолжает молчать за нашими спинами. Я прощаюсь с малышкой, целую лицо. Та предлагает поехать к ней домой. Отказываюсь. Оля снова с грустью говорит, что не сможет иметь детей, и что я ей нужен. Ее слова не трогают меня. Моя бывшая девушка уезжает, иду вниз по улице, и думаю, что все можно попробовать сначала. Главное понять, зачем мне это нужно.
















22-е
 Накануне Годовщины, 21-го, снова был туман.
       Он безмолвно полз по улицам, обволакивая дома, машины и немногочисленных, спешащих куда-то сквозь него людей мокрыми, даже липкими объятиями, заставляя всё живое, то и дело, вздрагивать и замирать на какие-то мгновения, будто предчувствуя приближающуюся Беду.
   Туман лез в глаза, и проникал вовнутрь – через рот и нос, поглощаемый жадным дыханием тысяч и миллионов разномастных и разноцветных жителей города, топчущих подошвами и шинами продрогшую ноябрьскую землю и асфальт.
   Воздух был тих и неприятно прохладен. В нём томились Отчаяние и Безнадёга.
   Резко заморосил, но враз – за считанные минуты, стих мелкий дождик.
       Короткий порыв ветра рванул через дворик перед открытым в конце лета вместо морально устаревшего и нерентабельного гастронома, новеньким, сияющим белыми и голубыми – правильными - цветами еще относительно свежей красками супермаркетом пустые целлофановые пакеты и обрывки старых, начавших тлеть газет.
   Годовщина надвигалась незаметно и неохотно, зная, что её мало кто ждёт.
       «Если бы не редкие упоминания в СМИ – никто бы и не вспомнил, какой завтра день…» - грустно подумала двадцатитрехлетняя Лиза, примеряя перед зеркалом крошечные, искусно сделанные в форме подковок наградные золотые серёжки с ее инициалами – Е и D – Елизавета Дмитренко.
       Почему буквы были отпечатаны не кириллицей, а латынью, – над этим Лиза никогда не задумывалась. Ну, а когда подобные мысли всё же посещали её умненькую – знающую три иностранных языка, терзаемую сладкими евроатлантическими мечтами о будущем их Страны, жадно поглощающую всю серьезную еженедельную периодику либерального толка головку, она тут же находила им вполне адекватные объяснения. Всё же, – думала она, - их поколение смело и уверенно шагало на Запад, и такие мелочи, как замена кириллицы на латынь, - Лиза проникалась непоколебимым убеждением в собственной правоте, - были жизненно необходимы для их – общей - успешной интеграции в плоскость новых социальных ценностей и морально-этических идеалов.
       Она энергично улыбнулась, обнажив крепкие крупные отбеленные зубы, мысленно гоня прочь свою тихую грусть по ушедшей в небытие эпохе.
       Как она считала, то было светлое время. Пускай и со своими ошибками, свойственными, впрочем, каждому, кто решается начать действовать и совершать настоящие поступки, а не бездумно пресмыкаться, в священном трепете перед Властью, с рабской благодарностью принимая подачки сверху, молча выбрасывая свои жизни в топку миллионов столь же примитивно горящих жалких судеб, добровольно обречённых быть лишь материалом для разработки, питающим пламя бездушной Системы.
       «Рабы не мы, рабы – немы!» - дерзко кричала она во время Революции, - такая молодая и гордая первокурсница, призывающая своих товарищей идти на баррикады и бороться против отвратительного, разъедающего всё вокруг и каждого из них раковой ржавчиной «совка» Тоталитаризма – правового и нравственного. Она звала отстаивать своё право на демократические свободы, поднимая в этой борьбе с преступным Режимом реющие оранжевыми солнечными пятнами, освещающими их путь, рвущимися ввысь через тяжелые свинцовые небеса идеалы.
       Только приехав в Столицу, Лиза активно влилась в бурлящую тут общественно-политическую жизнь, почувствовав после семнадцати лет прозябания в провинции, что, наконец-то, оказалась в своей среде, среди активной части интеллектуально полноценной молодежи, в самом жерле событий, на волне которых она мечтала реализоваться как истинная личность.
       Сначала с ними шли немногие, но потом, когда Революция начала разрастаться, утопая среди холодной угрюмой осени в цветах, песнях и танцах, душевных и вдохновенных речах, за такими пылкими энтузиастами, как Лиза, последовало всё больше и больше людей, и в сердце каждого из них вспыхивал свой маленький огонёк Солидарности.
       Но, время всё расставило на свои места: люди оказались куда слабее, чем представляла себе тогда еще наивная девчушка Лиза, и её товарищи, искренне верующие в то, что они делают.
       Стремление двигаться вперёд натыкалось на общечеловеческие, вечные пороки – алчность, меркантильность, конъюнктурность, - и с этим ничего нельзя было поделать, такова была человеческая природа в своей исторической сущности, - примитивная в собственных низменных желаниях, и не стремящаяся к осознанию своей истинной Миссии.
       Да и Революционеры, за которыми тогда пошли люди, вместо того, чтобы и дальше вести их вперёд, сами начали превращаться в Систему, интегрируясь с теми, против кого они ещё совсем недавно боролись.
       Как следствие, многие из тех, кто делал тогда Революцию, не сумели уберечь в своих сердцах пламя Борьбы, предпочтя вновь стать немыми рабами, и довольствоваться малым – жалким примитивным материализмом, отказавшись от великой Цели.
       Солидарность разрушилась, словно песчаный домик, от которого спустя годы, не осталось ничего, кроме едва различимых песчинок, одиноко разбросанных по стране.
   «Чего тужить? Нужно жить! Don`t worry be happy!» - подумала Лиза, завязывая вокруг красивой тонкой шеи привезённую с прошлого Нового года из Египта арафатку.
   Воспоминания о ласковых водах Красного моря наполнили её изнутри приятным теплом.
       Перед глазами у Лизы закружился калейдоскоп картинок тех пяти дней: свежая выпечка с кофе на завтрак, золотые пляжи и её купание под жадными взглядами одиноких иностранцев, прилетевших сюда из различных стран Евросоюза не только, чтобы справить Новый год, но и для того, чтобы познакомиться с такими прекрасными девушками как она – девушками новой формации, идейными и прогрессивными представительницами молодых демократий Восточной Европы. По вечерам, плавно перетекая в ночь, Лиза курила гашиш, а после пила с новыми и новыми ребятами текилу, а они жадно припадали к её солёному от морской воды телу своими губами, покрывая трепещущую от восторга, срывающуюся на крик Лизу, растворяясь в треках играющего специально для них Жоакима Гарро.
   «Будет еще лучше», - подумала она в предвкушении, удовлетворённая тем, что заблаговременно купила новогоднюю путёвку в Египет, только, на этот раз – в другой отель, энергично ища новых эмоций и орального опыта – её языку была нужна регулярная практика.    Лиза ловко надела серёжки, бросила в зеркало последний – оценивающий – взгляд и, вышла.
   Ночью, как всегда бесцеремонно, когда Лиза уже спала, ей позвонил Николай – молодой, чуть за тридцать, помощник идеологически близкого ей народного депутата Владислава Петровича, - одного из немногих, кто отстаивал тогда с ними идеалы Революции, и сегодня не примкнул к новой Власти, а перешел в оппозицию, оставаясь верным своим Идеалам.
   «Я приеду к обеду. Купи вина», - Николай, как всегда, был немногословен.
   «Хорошо», - ответила Лиза.
   «Впереди тяжелый день. Будем готовиться к Годовщине», - устало сказал он.
   «Отдыхай. Тебе нужно набраться сил», - заботливо молвила она.
   «Я загляну максимум на полчаса. Будь готова», - равнодушно, будто не слыша её, сказал Николай.
   «Всё будет сделано», - пообещала Лиза.
   Спали они с весны, когда совершенно случайно познакомились на одном из митингов, протестуя против антинародных действий новой Власти. Лиза пришла послушать Владислава Петровича, а Николай стоял среди них – студентов, молодежи, всматриваясь в их одухотворённые лица, наверное, ища среди них наиболее просветлённые и человечные образы, тех, кто смог бы влиться в новую струю Борьбы.
   Несмотря на то, что Николай ей нравился – он был начитан, идеологически правильно подкован, и хорошо ****ся, - Лиза признавалась себе, что её встречи с ним – чистой воды карьеризм, и главная её цель – Владислав Петрович.
       Ей уже доводилось пару раз пересекаться с ним на официальных встречах молодежных евроатлантических организаций. Лизе даже посчастливилось перекинуться с ним несколькими фразами, и каждое его Слово – преисполненное Любовью и Гуманизмом, врезалось в её трепетное сердце сладкими жалами, переполняя её бурлящим, бьющимся наружу восторгом.
       После каждой такой встречи, вернувшись в свою съемную квартиру, Лиза не находила себе места – её терзали эмоции и чувства. Поэтому она принимала душ, открывала бутылку красного полусладкого грузинского вина, ложилась на кровать, и принималась сладострастно мастурбировать, представляя Владислава Петровича, и вокруг его тронутой сединой головы в её грёзах из безжизненной пустоты вырастал струящийся живительными лучами света нимб.
   Лиза не осмеливалась заговаривать с Николаем о Владиславе Петровиче как о мужчине, отчётливо понимая, чем завершится её неосторожность. И хотя в их общении никогда не возникали моменты откровений, и у Николая не было перед ней никаких обязательств, Лиза всё прекрасно понимала без лишних слов. Он снимал для неё квартиру, давал деньги и помог попасть в координационный совет Фонда защиты демократических свобод, - а она спала с ним и, что, может быть, было куда важнее – являлась проверенным надёжным Товарищем, на которого в непрекращающейся борьбе против Других всегда мог с уверенностью рассчитывать и Николай, и Владислав Петрович.
   Бывало, что Николай исчезал, случалось – на несколько недель. Она не звонила ему, и покорно ждала – не заводя отношений с другими парнями, панически боясь быть раскрытой и дискредитированной. И только уезжая из страны, будучи на сто процентов уверенной в конфиденциальности своих поступков, она, без всякого стыда, полностью отдавалась самым постыдным намерениям, забывая и о Николае, и о Владислава Петровиче, и о Борьбе.
   Но, находясь на «передовой» - как любили говаривать у них в Фонде, - Лиза была предана своим Товарищам и Идеалам, которым они следовали.
   Поэтому, боясь разочаровать Николая, она продолжала лишь мечтать о Владиславе Петровиче, каждый раз украдкой убеждая себя, что его короткий взгляд, скользнувший по ней во время очередной встречи, даже если она стояла в толпе таких же молодых озарённых девушек, был не случаен.
   Она жила в надежде на его величество Случай, который, возможно, когда-нибудь, предоставит ей настоящий Шанс…
   Воскресным утром супермаркет был пуст: одиноко работающая блеклая кассирша сонно зевнула, и пробила тощему бритоголовому Федьке бутылку «Московской» водки и литр «Байкала», лишь что-то буркнув в ответ на его сальную шутку.
   Выходя на улицу, где под крытым козырьком неспешно, не без удовольствия, курил охранник, Федька – двадцативосьмилетний, почти всегда безработный увалень, - едва не сбил с ног спешащую за вином Лизу, пребывающую даже среди тумана и дождя в своих восторженных мыслях о надвигающемся Завтра, и грядущей встрече с Владиславом Петровичем. Будучи приглашенной на торжественный банкет, организованный их Фондом по случаю Годовщины, она мучительно надеялась, что они вновь встретятся – совсем близко, так, что она даже почувствует его горячее дыхание, и, возможно, если Николая не будет поблизости, Лиза, будто невзначай, прильнёт к нему всем телом, чтобы он почувствовал, как страстно кричат в ней её желания.
   Не удостоив налетевшего на неё Федьку даже короткого, пускай и презрительного, взгляда, безнадежно витающая в мечтах о завтрашнем дне, Лиза быстро скрылась за раздвижной стеклянной дверью, отправившись прямиком в винно-водочный отдел, надеясь, что любимое их с Николаем «Хванчкара» еще было в наличии.
   Федька посмотрел ей вслед оценивающе, уныло высморкался в гниющую кучу осенней листвы, наваленную рядом с мусорным баком, и тихо, неслышно, выругался: после вчерашней попойки его мутило, нужно было срочно опохмелиться.
   «****ая вошь», - сказал он громче, вслух, и снова высморкался.
   Проходящая рядом старуха отпрянула в сторону, и боязливо перекрестилась.
   Федька глянул на дешевые электронные часы, мигающие на его левом запястье: «9:53».
   Санёк – белобрысый, с большой головой-грушей молодой двадцатидвухлетний охранник докурил сигарету и равнодушно глянул на него.
       «Здорово», - кивнул ему Федька, протягивая тонкую костлявую ладонь.
       «Здоровались уже», - пожал он плечами, нехотя отвечая рукопожатием.
       «Тебя чего вчера не было?» - спросил его Федька.
       «Матушка с ремонтов припахала», - сплюнул бурой мокротой Санёк.
       «***во», - оскалился Федька.
       «Я думаю, у вас всё было заебись», - скривился охранник.
       «А ты откуда знаешь?» - спросил Федька.
       «Знаю. Мишка позвонил. Сказал, что его до обеда не будет. Побухали хорошо», - ответил он.
       «Не ****и, малой. И не ссы, в следующий раз с собой возьмём», - ответил Федька, расплываясь в гнилой улыбке.
       «****и кого-то?» - спросил Санёк.
       «Тебе скажи – сам захочешь», - заржал тот.
       «Я всегда готов», - теплее сказал охранник.
       «Дай закурить», - ответил ему Федька.
       Санёк с готовностью протянул ему мятую пачку «Примы Люкс». Федька взял одну сигарету, достал из кармана спортивных штанов зажигалку, щелкнул огнём и жадно затянулся.
       «Водку будешь?» - спросил он.
       «Так я же на работе», - промямлил Санёк.
       «По ***, на двадцать минут отойдёшь», - перебил его Федька.
       «Ну, можно», - неуверенно ответил охранник.
       «Бабло есть?» - поинтересовался Федька.
       «У тебя же водка вон – целая бутылка», - не врубился Санёк.
       «По ***. Хотел потом к Машке заглянуть, купить ей там разного – бухла, хавки», - объяснил он.
       «К Герасименко, что ли?» - переспросил охранник.
       «К ней самой. А тебе не по ***? Чего переспрашиваешь?» - напрягся Федька.
       «Да просто», - запнулся Санёк.
       «А ты просто не ****и. ****еть, брат, - не мешки ворочать», - ухмыльнулся он.
       «Тоже верно. Какое-то бабло найдётся, без проблем», - кивнул тот.
       «****ься охота», - Федька ловко щелкнул окурок ногтём, отправив его в мусорный бак.
       «Так, ****ся же недавно», - удивился Санёк.
       «Не ****и», - Федька выписал ему сочного «леща».
       «Молчу, молчу», - осёкся он.
       Они помолчали.
       «Чё это за баба была?» - наконец, спросил Федька.
       «Где?» - не понял его охранник.
       «В ****е», - огрызнулся он.
       «А, та», - Санёк уставился через стекло на стоящую к ним спиной Лизу, продолжающую выбирать вино.
       «Ага», - Федька зычно отрыгнул, скривившись.
       «Хату тут снимает, не местная», - ответил он.
       «Да я уже понял, что не местная. Одна?» - спросил тот.
       «Какой-то ёбарь к ней ездит, а так – одна», - ответил Санёк.
       «Заебись», - довольно присвистнул Федька.
       «Не гони», - заулыбался охранник.
       «А хули?» - дерзко кинул ему Федька.
       «Твоё дело», - ответил Санёк, не понимая, шутит тот или говорит всерьёз.
       Тем временем Лиза, наконец, нашла нужное ей вино и улыбнулась. Мобильный телефон в кармане плаща завибрировал, оповещая, что ей пришло сообщение.
       «Наверное, от Коли. Как бы он раньше не приехал, я еще не готова», - засуетилась Лиза, прикидывая, что на укладку волос у неё уйдёт час, не меньше, а ещё нужно что-то приготовить перекусить, чтобы можно было подать к вину.
       Она достала трубку.
       Сообщение действительно было от Николая.
       «Владислава Петровича вызвали в прокуратуру. Не звони мне», - прочитала она.
       Лиза задрожала всем телу, будто через неё пропустили разряд тока.
       Вино медленно выскользнула из её онемевших рук, и пронзительно громко разбилось о бетонную поверхность пола.
       Она заплакала, беззвучно – одними глазами.
       «Ну, девушка. Ну, что ты делаешь?» - недовольно промычала в её сторону кассирша.
       «Я заплачу», - пролепетала Лиза, едва ворочая языком.
       «Конечно, заплатишь, куда ты денешься. А убирать»? – недовольно скривила губы кассирша.
       Не слушая её, Лиза бросила на бегущую ленту несколько купюр, с лихвой покрывающих стоимость вина, и вышла из супермаркета на негнущихся ногах, и тут же едва не упала, но была оперативно подхвачена под руки Федькой и Санькой, между которыми она оказалась.
       «Подруга, ты чего?» - хохотнул Федька.
       «Всё нормально, ребята», - ответила Лиза, прекрасно понимая, что ничего не нормально, и она вряд ли сможет самостоятельно сделать хоть несколько шагов, чтобы не упасть.
       «Обдолбалась, что ли? С самого утра…», - сочувственно предположил Санёк.
       «Всё хорошо», - пролепетала она, словно в бреду.
       «Водку будешь пить?» - спросил ей Федька.
       Лиза молчала.
       «Вижу, что будешь», - заулыбался он.
       Лиза ничего не ответила, а лишь повисла на его худой, но крепкой руке.
       «Чувак, ты сходи пока, отпросись, а мы на базу сходим», - он хитро подмигнул охраннику.
       «Без базара, буду через полчасика», - кивнул Санёк и, порывшись в карманах форменных брюк, кинул ему ключи.
       «Можешь и не спешить, можешь и через часик», - оскалился Федька.
       «В воскресенье туда никто и не сунется», - заулыбался тот, и скрылся в супермаркете.
       Федька обнял Лизу за талию, и они медленно пошли в сторону подвала, приспособленного с превращением гастронома в супермаркет в помещение для охраны.
       Не понимая, что происходит, и всё ещё находясь в глубоком шоке от пережитого потрясения, Лиза не сопротивлялась, полностью отдавшись Федьке, глубоко закрывшись в себе, лишь продолжая молча плакать.
       Федька отпер тяжелую дверь, и включил свет: внутри было тесно, но чисто. Он усадил Лизу на аккуратно застланную кровать, и налил ей водки в гранённый стакан.
       «Держи», - протянул он его ей.
       Она посмотрела на него отстранённо.
       «Пей, давай», - сказал ей Федька.
       «Как же теперь жить?» - неожиданно глухо спросила она.
       «А, *** знает, как. Как все живут, так и ты живи», - пожал он плечами.
       Лиза, ничего не сказав, взяла стакан и быстро выпила водку. Тут же её повело, и она обессилено рухнула на кровать.
       «Ну, вот и отлично», - услышала она, проваливаясь в чёрную пучину сна далёкий голос Федьки.
       … Лиза проснулась ближе к ночи оттого, что её тряс Федька.
       «Ты, ****ь, жива?» - в его голосе сквозило тревогой.
       Она открыла глаза.
       «Жива», - радостно гоготнул пьяный Санёк, стоячий рядом.
       «Не заебали, значит», - хохотнул вслед за ним Федька.
       «Давай, вставай, мне смену нужно сдавать», - сказал ей охранник.
       Лиза с трудом села. Её тело ныло. Между ног было мокро и тепло.
       «Сама дойдёшь?» - спросил её Федька лениво.
       Лиза кивнула.
       «Смотри там, не ****и», - предостерёг он её.
       Она снова кивнула, встала и медленно подошла к двери. Толкнув её, она вышла в глухую, пропитанную, как и минувший день, туманом и дождём ночь, и побрела мелким шагом в сторону своего подъезда.
       Лиза достала мобильный телефон: экран был пуст – ни сообщений, ни пропущенных звонков.
       «23:59» - мигнули цифры на дисплее.
       Приближалась Годовщина.
       Внутри Лизы зарождалась новая жизнь












Декабристы
В подъезде гулко застучали быстрые шаги, вот-вот готовые сорваться на бег. Невидимые тяжелые ботинки смачно печатали грязную бетонную лестницу, скоро приближаясь.
   Сашка отложил глянцевый пёстрый журнал с поседевшим Пуделем на обложке, и с любопытством уставился на тонкую фанерную дверь, хорошо просматривающуюся из единственной комнаты его малометражной «хрущевской» квартиры, посреди которой он восседал на табурете перед низким журнальным столиком с остывшим завтраком - два жареных яйца, хлеб с маслом и помутневший кофе к которому, зачитавшись информационной жвачкой, он даже не притронулся.
   Топот на секунду стих, после чего пыльное неподвижное пространство разорвала трель звонка.
   «Санёк, открывай!» - услышал он голос своего товарища Петрухи.
   Даже через дверь Сашка почуял в нём дрожь: всегда спокойный, даже меланхоличный Петруха явно нервничал, пульсируя рвущейся наружу эмоцией, желая поскорее ему высказаться.
   «Определённо что-то случилось», - подумал Сашка, с отвращением чувствуя, как его тихая умиротворенная радость солнечного субботнего дня быстро испаряется, сменяемая необъяснимо гадкой тревогой, грозящейся через какие-то мгновения – если он еще немного затянет, и не узнает, что, всё же, произошло, и отчего был так неспокоен Петруха, - перерасти в паранойю.
   Он быстро встал, несколькими шагами пересек разделяющее их пространство, поправив на ходу вновь покосившиеся и перекрывшие и без того узкий коридор лыжи, и отпер дверь.
   Петруха тяжело дышал, жадно хватая пухлым ртом судорожно пульсировавшим на разгоряченном раскрасневшемся лице воздух, будто перед тем, как взлететь на пятый этаж, бежал, как минимум, несколько кварталов. Набитая пухом куртка была расстегнута настежь, тонкий шарф болтался на шее веревкой, а вязаная шапка съехала на затылок.
   «Заходи, коль пришел», - сказал ему Сашка, стараясь не выказать волнение.
   «Митьку убили», - выпалил в ответ Петруха, и глухо захрипев, пытаясь вдохнуть сдавленными легкими воздух.
   «Чего орешь, дурак? Давай сюда», - Сашка силой схватил его за ворот, и затащил в квартиру.
   «Митьку убили», - повторил его товарищ теперь уже спокойнее – даже как-то отрешенно.
   Ничего не говоря, Сашка вернулся в комнату, и достал из комода едва початую бутылку водки и два стакана. Он молча разлил «по сто пятьдесят».
   «Не стой, заходи», - с нетерпеливым раздражением бросил он.
   Не разуваясь, оставляя на линолеуме мокрые грязные следы, Петруха вошел и с нескрываемым облегчением плюхнулся на табуретку.
   Сашка рывком открыл форточку: в комнату ворвался поток морозного декабрьского воздуха.
   «Пей», - скомандовал он и, не дожидаясь, пока тот возьмёт стакан, залпом проглотил водку, прищурившись в холодных, но ярких лучах солнца, льющихся в комнату через тюлевые полупрозрачные занавески.
   «За Митьку», - потупив взор, и коротко перекрестившись, Петруха выпил, после чего не без труда, поддел вилкой кажущееся резиновым жареное яйцо и, едва не упустив его себе на брюки, закусил.
   «Говори», - рыкнул на него, раздираемый изнутри смятением, Сашка.
   «Чего?» - тот часто заморгал маленькими – на мокром месте - глазками.
   С мороза алкоголь ударил ему в голову, и на несколько секунд Петруха будто выпал из контекста происходящего вокруг него хаоса, в который, словно детали огромной – бескрайней – мозаики складывались беспрерывно следующие своей бесконечной чередой события, питая микроскопическими, кажущимися незначительными, но, в итоге – решающими - зарядами время.
   «Баран!» - Сашка прервал его бессознательную прострацию неслабым подзатыльником, от которого Петруха кубарем слетел с табуретки и, смешно перевернувшись вокруг собственной оси, отлетел в противоположный угол комнаты, больно ударившись головой о железный каркас кровати.
   Пружины жалобно пискнули.
   «Сука-а», - завыл им в унисон Петруха.
   «Успокойся», - добрее сказал его товарищ.
   «Митьку убили-и! Митьку убили-и!» - запричитал тот, брызнув крупными слезами, мелко задергавшись.
   «Только истерики мне тут не хватало», - мрачно подумал Сашка, взял водку, вылил остатки в стакан, и протянул его Петрухе
   Тот быстро выпил.
   «Ух», - выдохнул он и зажмурился.
   «Что с Митькой?» - стараясь держать себя в руках, спросил его товарищ.
   «Я же говорю, убили. Курить охота», - Петруха сплюнул прямо на пол.
   Никак не отреагировав на такое поведение незваного, в общем-то, гостя, Сашка достал из нагрудного кармана, висевшего на единственном в квартире стуле пиджака пачку «Москвы», и протянул её Петрухе.
   Всё ещё дрожа, тот достал негнущимися пальцами себе сигарету. Сашка чиркнул спичкой. Петруха глубоко затянулся, и снова сплюнул.
   «Чужие», - он пожал плечами, стряхивая пепел в пустой стакан.
   «Когда?» - коротко спросил его товарищ.
   «Утром, когда пацаны шли на завод. А вместе с ними и Митька», - пояснил Петруха.
   «На завод…», - задумчиво повторил вслух Сашка.
   «Сегодня же субботник», - напомнил ему Петруха.
   «Да, точно», - кивнул он, чувствуя угрызения совести оттого, что накануне объегорил руководство завода, сказавшись больным, покинув рабочее место в пятницу сразу же после обеда, и не придя сегодня на субботник.
   Сашка побледнел и сжал зубы, чтобы не сорваться на крик отчаяния.
   «Если бы я только не смалодушничал! Если бы пошел сегодня со всеми, как все!» - с отчаянием подумал он, понимая, что как старший по цеху не позволил бы случиться столкновению пацанов с чужими.
   Долгие годы он свято верил, что лучший аргумент – это слово, а жестокая животная ярость – удел слабаков. Теперь же Сашка с пугающей четкостью осознавал причинно-следственную связь между своим низким, мещанским – пускай и редким, почти исключительным – желанием обмануть товарищей, переложив на их плечи свой священный долг труда, променянным на сомнительное счастье ничегонеделанья, и тем, что произошло сегодня утром с пацанами.
   «Как это случилось? Откуда взялись чужие?» - спросил Сашка, превозмогая отвращение к самому себе.
   «Возвращались из клуба. Ну, вот они и сцепились», - пояснил Петруха.
   «Они – дураки. Ну, а вы? Зачем вы полезли?», - зло ответил ему Сашка, пытаясь сложить с себя хоть часть ответственности за случившееся.
   «Не хотел тебе говорить, но с ними была Танюха», - потупив взгляд, едва слышно сказал его товарищ.
   «Танюха?» - переспросил он, немея от ужаса, но, всё ещё не желая признавать страшную истину.
   «Твоя Танюху. Твоя бывшая», - разбил его сердце Петруха.
   «Как же так…» - Сашка пошатнулся.
   Они расстались достаточно давно, чтобы он успел её забыть – ещё в позапрошлом году, однако предшествующие разрыву пять лет отношений, из которых три года они прожили под одной крышей, не прошли бесследно. Как минимум, для него. Танюха ушла после того, как Сашка застукал её с любовником. Перед этим она сказала ему, что тот парень был не единственным. Какое-то время Сашка люто её ненавидел, внушая себе, что расставание с ****ью – это, скорее, хорошо, чем плохо. Однако все последующие попытки завязать отношения с девушкой заканчивались для него разочарованием: каждый раз Сашка вспоминал о Танюхе, и всё внутри умирало, в том числе и ростки любви, в существование которых он пытался убедить себя и каждую новую свою подружку.
   Сашка не жил, а мучился, и единственным правильным решением ему тогда показалось всецело отдать себя труду на заводе, в родном коллективе пацанов.
   И, как правило, Сашка был образцовым трудягой, которого нередко ставили в пример другим, однако, иногда, как накануне, шаткое равновесие в его сердце нарушалось, и он уходил в праздную меланхолию, понимая, что причина её – вовсе не Танюха, а его собственная слабость, с которой он ничего не мог поделать.
   «Она громче всех голосила! Еще и защищала их! Если бы не она, может, Митька бы и жив был!» - зло выпалил Петруха, чувствуя, как его грудь рвёт обида.
   «Ты уверен, что Митька – того, мёртв?», - спросил полушепотом Сашка.
   «Пацаны сказали», - пожал плечами Петруха.
   «Пошли», - коротко кивнул ему Сашка, выходя в коридор и натягивая на ходу пальто.
   «Погодь», - окликнул его Петруха.
   «Ну?» - спросил он недовольно: с Митькой – их общим товарищем – явно что-то случилось; убили – не убили: ему это было еще не ведомо, возможно, Петруха просто как всегда перегибал палку – это был еще тот любитель посеять на ровном месте панику; однако Сашка был уверен на все сто в одном: что-то таки случилось, и что-то совсем не хорошее.
   «Люди собираются», - его товарищ кивнул на окно.
   Сашка замер и прислушался: действительно, через открытую форточку вместе с холодным воздухом врывались издалека чьи-то крики и грохот. Он рывком подлетел к окну и быстро открыл его настежь, навалился на подоконник, высунувшись, чтобы лучше можно было разглядеть происходящее на улице, почти по пояс.
   Окна Сашкиной квартиры выходили на тянущийся беспрерывным потоком машин проспект в сотне метров от их дома – за палисадником и огороженной высоким забором-сеткой баскетбольной площадкой, где местная шпана чеканила броски по единственному целому, пускай и проржавевшему до основания, кольцу, даже зимой, несмотря на мороз и снежок, убираемый самими пацанами одолженной у дворника лопатой.
   По проспекту, - в сторону Площади, громко двигалась колонна людей – преимущественно молодых парней. С их двора – из всех подъездов и переулков, - к ним выбегали новые и новые люди, вливаясь в общий человеческий поток, увеличивающийся и разрастающийся буквально на глазах.
   «Куда это все?» - обернулся Сашка к Петрухе, уставившись на него растерянно в непонимании происходящего.
   «Так, ведь Митьку убили», - будто оправдываясь, пролепетал он.
   «Началось», - тихо сказал Сашка.
   «…нам Родина – мать!» - влетел в окно, принесенный ветром, обрывок знакомый им с детства песни, подхваченный сотнями и тысячами голосов, срывающихся на громогласный рёв, в котором смешались ярость и гордость, боль и предвкушение грядущей большой победы.
   «А, ну, пошли», - Сашка схватил Петруху за ворот куртки, и потащил к выходу.
   «Обожди, обожди», - завыл тот.
   Остановившись, Сашка нетерпеливо глянул на своего товарища, громко высморкался в кулак и достал с антресоли топор для разделки мясных туш, сунул его за отворот пальто и наглухо застегнулся.
   «Поднимайся!», - он презрительно глянул на Петруху и, не дожидаясь, пока тот начнет шевелиться, вытолкал его за дверь, после чего вышел сам и звонко щелкнул замком.
   Уже почти спустившись вниз – на втором этаже, - они едва не столкнулись с Федором – местным балагуром и хулиганом, из тех ребят, которые не дают по ночам спать старухам и молодым семьям, устраивая пьяные дебоши под окнами, после чего – в остальное время суток, - ведут себя вполне тихо и даже неприметно.
   «Ты куда намылился, друг мой ситный?» - подозрительно прищурившись, спросил его Сашка, заметив, как Федор что-то прячет под кожаной подбитой мехом курткой.
   «Кипишь поднялся, а где кипишь – там и я», - оскалился тот, обнажая неровные пожелтевшие зубы.
   «Что за кипишь, ты что мне тень на плетень наводишь?» - спросил его Сашка, давя авторитетом местного общественного активиста, проверяя, тем самым, Федора на вшивость.
   Почесав густую спутавшуюся бороду, Федор пронзительно глянул сначала на Сашку, потом на Петруху, и снова что-то поправил под курткой.
   «Все идут, и я иду», - наконец, нервно, ответил он.
   «А там у тебя что?» - Сашка ткнул его в грудь пальцем, уткнувшись в что-то гладкое и твердое.
   «Ракетница», - Федор без энтузиазма достал заряженный пистолет.
   «Вещь нужная», - со знанием дела сказал Сашка.
   «Отберешь?» - спросил тот трусливо.
   «Зачем же?» - пожал плечами Сашка.
   «А что таки случилось?» - с энтузиазмом и облегчением спросил Федор.
   «Митьку убили», - ответил из-за спины своего товарища Петруху.
   «Какого такого Митьку?» - не понял тот.
   «Не важно, пошли. Мы тут не разговоры разговаривать собрались», - резко прервал их Санёк, стремительно вылетев из подъезда.
   Оказавшись на улице, они смогли чётче понять масштаб происходящего: растянувшаяся на сотни метров колонна, питающаяся стремящимися влиться в нее людьми, двигалась по проспекту, выливаясь на проезжую часть и останавливая движение, грохоча тысячами здоровых сильных ног; она дышала и пела, иногда вразнобой: когда отдельная группа людей – знакомых и совершенно чужих до этого утра, - затягивала что-то своё, - но, случалось, что вся колона затягивала в унисон строки патриотических куплетов, способных за считанные секунды сплотить всех их в единый организм, - рвущейся вперед – к Площади, к стенам Палат.
   «Давайте за мной, не отставайте», - бросил Сашка появившимся следом Петрухе и Федору, чувствуя, как его тело буквально пронзают невидимые иголочки, через которые в кровь впрыскивались невидимые струйки восторженной энергии, исходящей от колонны.
   Сашка побежал через двор так быстро, как мог, не заботясь о том, поспевают ли за ним его товарищи.
   «Нужно нагнать ведущих», - в его голове бешено колотилась лишь эта мысль.
   Выскочив из-за угла соседнего дома, он резко остановился, едва не врезавшись в колонну. Запыхавшись, через несколько секунд его нагнали Петруха и Федор.
   «Давайте к нам, присоединяйтесь», - дружелюбно замахали им руками коротко стриженные улыбчивые пацаны.
   «Кто ведёт?» - стараясь перекричать гудящую колонну, крикнул им Сашка.
   «Митьку везут», - крикнули ему они.
   «Спасибо!» - махнул им Сашка рукой, и ринулся вперед, по движению колонны, опережая её – к скрывающемся за поворотом на Площадь в полуверсте от них ведущим, и уже за минуту поравнявшись с ними.
   Это были пацаны с их завода, перед собой они толкали строительную тачку, в которую был аккуратно уложен Митька.
   «Привет», - кивнули они Сашке, не сбавляя шаг, чтобы не тормозить колонну.
   «Я пойду с вами», - сказал он.
   К ведущим подбежали Петруха и Федор.
   «Становитесь в колонну», - сказали им ведущие.
   Петруха и Федор быстро влились в ряды, растворившись в них.
   «А я?» - спросил Сашка, слыша, как его голос предательски дрожит.
   «Ты сам решай, пойти ли с нами до конца, аль дальше вскармливать блажь личностной свободы», - презрительно ответили пацаны.
   Сашка заплакал: ему стало невыносимо стыдно. Так стыдно, что он был готов даже упасть перед ними на колени, и вымаливать прощение.
   «Я предал Митьку. Я предал пацанов. Я предал коллектив», - с ужасом думал он, только сейчас, находясь перед величайшим выбором в своей жизни, понимая всю ничтожность своего бездушного поступка слабохарактерного морального урода, променявшего всё, что у него было действительно значимым в этой жизни – друзей, завод, Родину, в конце концов, - на сомнительную радость псевдоинтеллектуального времяпрепровождения паразита…
   Но падать нельзя – тогда он затормозил бы колонну, а это было недопустимо.
   «Я с вами, я с вами», - горячо выкрикнул Сашка, скрестив руки на груди.
   «Поверим?» - переглянулись пацаны на ходу.
   «Поверим», - ответили они, посомневавшись всего секунду, и то – скорее в воспитательных целях, чтобы Сашка смог еще глубже осознать порочность едва не выбранного им пути, продемонстрировав ему свое общественное великодушное милосердие.
   Радость переполняла Сашку, и он бросился в первые ряды, за какие-то мгновения благодаря коллективному прощению преисполненному любовью и благородством, превратившись из отщепенца в одного из ведущих.
   Он гордо поднял голову и затянул одну из песен, которые словно грозный рев раненного, но гордого, не сдающегося в своей борьбе зверя, разносились над колонной, сменяя одна другую.
   Сашка бросил взор вдаль, и увидел, как над горизонтом улиц над ними медленно выплывают раскинувшиеся на Площади Палаты.
   Вдохновленные увиденным ведущие пошли быстрее, еще громче и яростнее зазвучали над колонной песни, еще сильнее и стройнее чеканили шаг тысячи и тысячи людей.
   «Можно, я повезу Митьку?» - спросил Сашка, ощущая каждой клеточкой своего тела всю историчность момента.
   «Ты должен доказать», - ответили ему пацаны.
   «Доказать что?» - спросил он.
   «Доказать, что имеешь право», - ответили они.
   «Я готов! Я готов!» - с надрывом крикнул он.
   Небо над ними зашлось тучами, спрятав Солнце. Всё вокруг враз потемнело. Разросшаяся колонна сжалась еще плотнее, будто собираясь атаковать, - отбивая каждый свой шаг так, словно это был удар молота, уничтожающий врага. Пространство вокруг них задрожало, загудело, над головами шагающих стали зажигаться самодельные факелы – сотни, тысячи, - отплясывая языками пламени, которое вместе со священной яростью отражалось в глазах всех, кто пришел сюда исполнить свой гражданский долг.
   Ведущие остановились и, будто почувствовав за секунду до этого их негласную команду, колонна остановилась вслед за ними и замерла, превратившись в монолитный стальной кулак, готовый обрушиться в своём праведном гневе…
   В начале Площади, выстроившись в несколько рядов, стояла государственная охрана: еще молодые ребята зябко кутались в тонкие шинели, и боязно глядя на раскинувшуюся перед ними словно море колонну. Некоторые из них нерешительно трогали затвор висящих на груди автоматов, но у большинства ребят руки были безвольно опущены.
   Их разделяла пара сотен метров.
   И тут Сашка увидел нечто, что заставило его вздрогнуть: со стороны Площади к ним шла Танюха.
   В груди у него кольнуло.
   «Я всё ещё люблю её», - подумал он обреченно, кривясь от презрения к самому себе.
   «Докажи, что имеешь право», - сказали ему пацаны, выпуская из рук тачку с Митькой.
   Она остановилась.
   «Ты сможешь», - сказали ему пацаны.
   И от этих слов Сашка почувствовал, как убивающая слабость окончательно покидает его, тело и душа наполняются силой, а сердце – полыхает от любви. И это была настоящая любовь, а не та животная похоть, которую он испытывал к Таньке.
   «Как же глуп я был», - расхохотался Сашка, и смех его разнесся над городом, благодатно звеня.
   Он расстегнул пальто, схватил двумя руками топор, и бросился к Танюхе: шаг, второй, третий, еще чуть-чуть, - Сашка взмахнул над головой огромным лезвием, обрушив его на девушку, одним движением разрубив ее пополам, словно полено.
   «Вперёд!» - крикнул Сашка.
   «Вперёд!» - крикнули ведущие.
   Над Площадью взмыла выпущенная Федором сигнальная ракета, осветив Палаты.
   Государственная охрана, бросив в ужасе оружие, побежала прочь, словно спугнутые светом тараканы.
   Колонна подняла труп Митьки как знамя, и победоносно ревя, бросилась через Площадь к Палатам, убивать скрывшихся в них чужих, обретая после долгих лет вранья и унижения долгожданную свободу.













Их День
1.
    Миша стоял на пристани, безразлично вглядываясь в холодную гладь реки. Вдалеке бесшумно проплыла груженая битыми машинами баржа. Машины у Миши не было: вот уже два года он собирался купить себе авто, но дальше разговоров дело не заходило.
       - Ты бы для начала хоть на права сдал, - сказала ему несколько месяцев назад его девушка Аня.
       В ее голосе звучали нотки укора. Тогда Миша решил, что обязательно пойдет и запишется на водительские курсы. Однако спустя какое-то время вновь забыл... Машина? Не в ней была суть.
       Миша сплюнул в мутную воду, и затянулся сигаретой. Вечерело. Осеннее небо нехотя красил скупой урбанистический закат. С востока ползли тяжелые тучи. Дуновение холодного ветра предвещало скорый дождь, пуская по реке тонкую рябь.
       В кармане, приняв сообщение, завибрировал мобильный телефон. Дрожа от возбуждения, нетерпеливо сражаясь с заевшим замком куртки, Миша достал трубу, и прочел текст от Володи: "Все хорошо. Я на месте".
       Миша сглотнул, и докурил сигарету. С неба упали первые мелкие капли дождя. Бросив бычок в стремительно чернеющую воду, он натянул на голову капюшон и посмотрел на светящиеся над центральным залом причала часы: начало девятого.
       - Володя опоздал, но сейчас - все хорошо, - подумал Миша, чувствуя, как его бьет озноб. - Нужно спрятаться, еще не хватало промокнуть и заболеть, - засунув руки в карманы спортивной куртки, он быстро зашагал прочь от набережной.
      2.
     Денег у Миши было немного - какие-то копейки, которые выдала Аня.
       - Хватит, максимум, на пачку сигареты и пару чашек кофе, - грустно подумал Миша, открывая дверь недорогого кафе, в котором основной контингент состоял из студентов университета культуры, находившегося в двух кварталах отсюда.
       Бородатый тощие парни в вязаных беретах и бледнолицые девушки с черными губами и глазами курили тонкие сигареты, и пили кофе по-турецки, запивая его холодной водой. Миша бегло осмотрелся и, найдя свободный столик у туалета, уселся в глубине зала.
       Официантка была слишком миленькой: с большим деревенским бюстом и выразительными голубыми глазами, томно блестящими похотливой пеленой на фоне золота спадающих на плечи волос.
       - Наверное, ее каждый вечер забирает какой-нибудь красавчик на крутой машине, - подумал Миша, и почувствовал приятное жжение внизу живота, поэтому быстро сделал заказ и отвел взгляд от притягательной, словно сладкая вата, девушки.
       Миша стал пристально всматриваться в зал: все девушки были хороши, милы, интеллигенты. Он с сожалением вздохнул - совсем не то, что ему было нужно.
       Местные девушки хорошо пахли французскими духами, крепким кофе и дорогими сигаретами. Многие, если не все, были провинциалками, сумевшими благодаря внешнему антуражу быстро влиться в бурную столичную жизнь, став ее неотъемлемой частью.
       Здесь практически ни у кого не было денег. Их университет был не элитным учебным заведением, как, например, Институт международных отношений, где учились дети политической и финансовой элиты страны, а, скорее, слабым оплотом размытой интеллектуальном толпы, в которую вливались выходящие из него журналисты и рекламщики. Родители присылали копейки, работать же никто не хотел, поэтому все, что было, смело сливалось на поддержание иллюзии всеобщего пафоса.
        3.
        По правде говоря, Миша был возбужден уже давно. Мысль о том, что Володя придет к Ане, не давала ему покоя как минимум последнюю неделю. Как это часто с ним бывало, незадолго до Их Дня, он потерял аппетит и сон, жестоко мастурбируя по ночам на спящую девушку, страдая и, одновременно, возбуждаясь от ее недоступности. Подходить к Ане с просьбой о сексе было бесполезно. Больше того - это было неправильно, и шло вразрез всем правилам, ставило под сомнения сложившуюся систему. Миша понимал, что так нужно. Как бы там ни было, но инициатива нынешней системы отношений была его, так что останавливаться после восьми месяцев удачных опытов было попросту глупо.
       - Слабохарактерно, - подумал Миша, дотрагиваясь губами до кофе.
       Тень сомнения промелькнула в его сознании всего дважды: в самом начале. В первый раз - за несколько часов до первого Дня. Аня тогда тоже волновалась, и Миша даже боялся, что в последний момент девушка откажется от заранее запланированной и расписанной как по нотам затеи, плюс ко всему - обидится на самого Мишу, и уйдет от него. Однако когда в дверь позвонили, и на пороге появился Игорь - шикарный, блестящий, словно праздничная игрушка накануне длинной череды праздников, принявшийся поздравлять ее с Рождеством, сжимая в одной руке бутылку дорогого шампанского, а другой - лаская через джинсы ее ягодицы, все волнения испарились прочь, и она поплыла по теплой реке плотского влечения...
       Тогда же, сразу после встречи с Игорем, Миша засомневался во второй и последний раз. Придя домой, едва удовлетворенный в объятиях дешевой проститутки с окружной дороги (вообще-то, секс за деньги считался вынужденной мерой, но в первый раз он так сдрейфил, что не смог предпринять ничего другого, кроме как купить себе самую некрасивую из дефилирующих вдоль шоссе ночных бабочек), Миша осторожно попробовал на вкус ее промежность, полыхающую огнем, и пахнущую чужими выделениями. Вместе с нахлынувшим возбуждением, он почувствовал и чувство ревности, приправленное, ко всему прочему, угрызениями совести. Аня уже не было только его девушкой. Это возбуждало и одновременно огорчало его.
       Однако последующие дни - наполненные ее любовью и нежностью, животной страстью и такой же преданностью, развеяли последние сомнения.
       4.
       Миша допил кофе и докурил сигарету. За два года совместной жизни Аня приучила его отдавать все заработанные деньги ей: она вела хозяйство, покупала себе одежду и косметику, ездила, время от времени, отдыхать с подружками в теплые края. Миша же получил немного на карманные расходы, плюс, конечно же - право быть рядом с ней, в чем, собственно, в понимании Миши, и заключался весь смысл его существования.
       В кафе подходящих кандидатур не было. Он как мог растягивал крошечную чашечку кофе, нервно куря сигареты, но, все равно, дольше чем на полчаса ее не хватило. В кармане еще оставалась какая-то мелочь. Миша подумал, что, возможно, он мог бы попробовать посидеть тут еще немного, подождать, однако разум ему подсказывал, что ловить в этом месте нечего.
       Быстро расплатившись, он оделся, и вышел на улицу. На город опустилась ночь. Нынешний первый осенний холод, как всегда обрушившийся в начале сентября, настолько контрастировал с недавним теплом августа, что люди попрятались по квартирам и питейным заведениям, отчего улицы и площади еще недавно гудящего города стали пустынными и тихими.
       Лишь у памятника уже никому не известному поэту, гордо возвышающемуся на своем пьедестале темной массивной фигурой, прямо на ступеньках, сидела подвыпившая молодежь с гитарами и винными бутылками, играя примитивную музыку и радостно смеясь. Купив на оставшиеся деньги две бутылки пива, Миша направился в их сторону, понимая, что это, возможно, последняя его возможность.
       Конечно, в случае неудачи, ничего страшного бы не произошло. С ним уже дважды случались проколы. Но, вспоминая, как, узнав о том, что у него не получилось, расстраивалась Аня, Миша содрогался от презрения к себе, и гнал прочь мысли о возможном провале.
       Подойдя ближе, Миша понял, что казавшаяся веселой, громкая компания молодых людей на поверку оказалась группой изрядно подпивших то ли готов, то ли металлистов, враз замолчавших, после того, как он подошел к ним, уставившись на него отнюдь не дружелюбно.
       Сев немного поодаль от них, Миша открыл пиво и стал без энтузиазма потягивать его, думая о том, что впереди еще два часа. Снова начал накрапывать дождь, так что пиво в такую погоду становилось совершенно лишним, как и пребывание рядом с этой компанией.
       - Вечер явно идет наперекосяк, надеюсь, хоть Ане сейчас хорошо, - мечтательно подумал Миша, отхлебывая холодное невкусное пиво.
       Тем временем, над Мишей уже повисла длинная тощая фигура в черном плаще с развивающимися на ветру немытыми волосами.
       - Что ты тут забыл? - спросил парень почти загробным голосом.
       - У меня нет денег, мне некуда идти, вот и решил присесть, - ответил Миша, равнодушно думая, что сейчас его, возможно побьют.
       - Перед тем, как присаживаться, нужно спрашивать, у нас своя компания, ты - чужак, твое присутствие тут нежелательно, я понятно изъясняюсь? - агрессивно спросил незнакомец, и Миша поежился.
       - Мне действительно некуда идти, - печально повторил Миша, однако поднялся, и пошел прочь от памятника.
          5.
        Не успел он сделать и десяти шагов, как его окликнул враждебно настроенный еще какую-то минуту назад парень.
       - Послушай, похоже ты неплохой чувак, ты не обижайся, - он подошел к Мише и похлопал его по плечу. - Просто, у нас своя компания, мы не любим чужаков.
       - Никаких обид, - кисло улыбнулся Миша, порываясь уйти, сгорая внутри от жалости к самому себе.
       - Если тебе не трудно, соверши одно доброе дело для одного доброго человека, - не отпускал его незнакомец.
       Миша вопросительно посмотрел в его глубокие, черные, словно холодное ночное небо над их головами, глаза.
       - Видишь ту девочку? - парень показал на скрючившуюся фигуру чуть поодаль от их компании. - Это Наташа. Она немного перебрала, и ей нужно домой. Нам провожать ее не с руки, так что, если бы ты был так добр, и согласился ее проводить...
       Миша слушал, но не слышал незнакомца. Тот продиктовал ему адрес, и Миша, как загипнотизированный, взял девушку под руку, и повел ее прочь.
       Если бы Миша потрудился запомнить адрес девушки, он бы вряд ли взялся отвозить ее домой, ведь нужно было ехать через весь город. Однако он просто тащил ее вглубь, прячась в узких улицах, петляя ими, сливаясь с темнотой, чувствуя себя одновременно счастливым и омерзительным, и еще больше возбуждаясь от этого. Миша пристально вглядывался в щели и дыры улиц, выискивая, куда бы затащить полученную столько неожиданно девушку.
       За все время он даже не взглянул на нее. Незнакомка была для него лишь образом - не очень красивой, слегка полноватой, и чертовски пьяной девушкой. То, что нужно.
       - Мне плохо, - едва слышно прошептала она холодными губами, и принялась блевать себе на грудь.
       Миша ускорил в шаг, свернув в первую подворотню, после чего бросил ее, продолжающую корчиться в спазмах, на асфальт, и начал расстегивать кнопки на джинсах.
          6.
       Без нескольких минут двенадцать Миша курил напротив своего дома, спрятавшись за гаражи, и вглядываясь в окна. Ровно в полночь, как по сигналу, в кухне его квартиры погас свет. Миша посчитал до тридцати. Хлопнула дверь подъезда. Володя ушел.
       Миша выкурил еще одну сигарету, потом выдохнул, и поспешил домой.
       Входная дверь была не заперта. Он зашел в прихожую, и повернул за собой ключ. Тихо, стараясь не шуметь, Миша разделся и зашел в ванную помыть руки. Потом сходил на кухню. Тут пахло алкоголем, на столе покоилась пустая бутылка из-под вина и какого-то неизвестного ему алкоголя. Может, рома? Рядом стояла почти нетронутая тарелка с салатом, в раковине плавали бычки.
       Миша разделся до трусов, бросив одежду на пол, и пошел в спальную.
       - Ты спишь? - спросил он, не включая свет.
       - Нет, - ответила Аня томно, и Миша включил ночник.
       Его девушка сидела на кровати среди смятых простыней и подушек. Совершенно голая, она сжимала в руке бокал вина. В воздухе пахло недавним сексом.
       - У тебя получилось? - спросила она, отхлебнув из бокала.
       - Да, - он нетерпеливо задрожал.
       - Тогда, иди сюда, у меня кое-что есть для тебя, - она развела ноги пошире, и показала ножкой бокала на стекающую слезу спермы.
       Заплакав от счастья, Миша упал на кровать и пополз к ней...
       - Это наш день, - улыбнулась Аня, устало откинувшись на спину, закрывая глаза, и уплывая прочь от города и холодной осени.



















Славные парни из КГБ
Борьба с алкоголизмом была в самом разгаре.
На дворе стояли 1980-е, заканчивался апрель – Иван тогда еще под стол пешком ходил. К майским праздникам народ ждал завоз алкоголя: вина и водки. Завозили, на глазок, из расчета по бутылке того и того в одни рабочие руки. И если бабы еще могли как-то там говорить между собой шепотом, что такая раздача бухла – норма, то мужиков смехотворные – пипеточные – дозы не то, чтобы не удовлетворяли, но и попросту оскорбляли до глубины рабочей души честного труженика.
Все коллективные письма наверх с просьбой увеличить норму выдачи алкоголя населению, не давали никакого эффекта.
Новым коммунистам, которые в 1990-е со свистом разграбили страну, было плевать на народ, - тем более что Минеральный Мудак всё ещё был уверен в эффективности своей гестаповской затеи, да и пьяный народ был куда опаснее голодной и пассивной биомассы.
Это сегодня людишек выгоднее спаивать, ибо новое – постсоветское – поколение не может знать истинного быта и жизни той страны, и вынуждено с покорностью стада баранов слушать русофобские байки о Великой стране, льющиеся из ведущих СМИ. Рупоров пропаганды было настолько много, что даже всходы правды, взрастающие, как правило, в Интернете, быстро загибались в зловонном потоке лжи и манипуляций. Правдорубов же, пытающихся спасти Родину от клеветников, поднимали на смех, признавая либо сумасшедшими троллями, либо – экстремистами.
За это уже сажали.
Тогда же люди помнили хорошую жизнь и Великие победы.
Да и та жизнь – даже в гнилые 1980-е, с пустыми полками магазинов и отсутствием алкоголя, как плодом перестроечной деятельности предателей-реформаторов, была несомненно лучше нынешнего покорного рабства десятков миллионов людей, давно и беспросветно живущих за чертой бедности, вкалывая, фактически, за примитивную еду и конуру.
Хижина дяди Тома отдыхает.
Многие сегодня работали даже не за еду, а за воду.
Арифметика проста: литровая бутылка стоит доллар, так что, получая триста баксов в месяц, можно было смело выпивать свои десять литров в день.
Не бойтесь, - это не много: зато у вас в желудке постоянно будет присутствовать ложное, но вполне правдоподобное ощущение сытости, так что, силами Господними и патриарха Гундяева, вы протяните еще один день.
Те же люди, в отличие от сегодняшнего инертного и аполитичного быдла, выпив, могли взять в руки оружие, и повторить настоящий русский бунт, который все никак не охватит сегодняшнюю Россию, несмотря на то, что люди в ней живут хуже скотов.
Тогда же – в 1980-е, - еще не так стары были ветераны, не говоря уже о миллионах детей войны, и их детей тоже – молодых и сильных.
Подогревшись алкоголем, весь этот народ мог восстать. Без алкоголя же мужики хирели. Травились разной дрянью, и активно мёрли. Короче, были не готовы к великой борьбе.
Как вы понимаете, всё это было только на руку Кремлю.
Только вот народ, осерчав без водки и других вкусностей, начинал волноваться, словно море в шторм, грозясь вот-вот выйти из берегов и снести всё к чертовой матери – и правых, и виноватых, и просто бедолаг, попавших под каток революции.
Апрель стремительно заканчивался, а алкоголя всё не было. Ситуация в городе накалялась с каждым сухим днём. Милиция была поднята на уши, готовясь, в случае чего, схлестнуться с восставшими в трезвом безумии массами, а чиновники слали в Москву телеграмму за телеграммой, рапортуя о растущем недовольстве среди людей, дабы хоть как-то снять с себя ответственность за гипотетический и очень вероятный социальный взрыв.
Дескать, мы же вас предупреждали.
Гуляя по району, Иван частенько натыкался на пьянствующих подручными средствами – одеколоном, жидкостью для мойки окон, - всем, что содержало спирт, мужиков.
Некоторые из них, находясь в наполовину неадекватном состоянии, сидели прямо на траве, прислонившись могучими спинами к холодным каменным забором граничащей с их двором школой.
Кому повезло достать самогон (а тогда за это сажали, так что торговля из-под полы шла не так бойко, как хотелось бы, и достать более-менее нормальную выпивку было так же непросто, как сегодня пробить качественный камень, или чистый порошок) – бухал его, спрятавшись дома, на кухне, занавесив шторы, боясь даже не КГБ, а завистников, готовых убить за пол-литра беленькой.
Остальные же…
Короче, если кто-то думает, что «Москва – Петушки» - нереальный трэш, то вы глубоко ошибаетесь…
Напившись, мужики падали там же – на лавочках, прямо на землю…
Иногда их увозили в вытрезвители, но они и так были переполнены, так что брали только тех, с кого можно было что-то взять, а всякая рвань и срань так и оставалась в исходных позах, в ожидании знакомых-родственников, способных убрать тело от греха подальше.
Кому-то же было суждено встречать очередной рассвет: их никто не ждал и не искал. Многие не просыпались, отравившись очередным «коктейлем» и самопалом.
Смертность по стране тогда вообще подскочила, так что борьба с пьянством, проводимая властью, обернулась истинным геноцидом русского народа, в первую очередь – фронтовиков, по сути, последних свидетелей величия России.
А вы как хотели?..
Горби занимался геноцидом русских с упорством тупого барана и одержимостью маньяка-фашиста, воплощая в жизнь мечту Фюрера.
Когда градус волнения поднялся до критической отметки, и власти уже подумывали подогнать с ближайшей воинской части пару танков и батальон автоматчиков с собаками, которых использовали для усмирения бунтов на зоне, находящейся в тридцати километрах от города, пришла телеграмма из Москвы: «Ждите завтра».
Фуры с алкоголем встречали ночью под присмотром КГБ.
Плюс – автобус с солдатами.
В случае провокаций был приказ стрелять на поражение.
Алкоголь в нынешней уже взрывоопасной ситуации был грузом государственной важности.
Присутствие ребят из КГБ очень огорчило местных чиновников: они собирались прибрать со старта как минимум половину груза, остальную отдать народу, чтобы выпустить пар, а потом, когда ситуация немного поутихнет, а аппетит разыграется, продавать закупленный алкоголь по тройной цене через беспроводную народную социальную сеть.
Однако за это, как за мародерство на войне, предполагался расстрел на месте.
Шутить с этими ребятами было опасно: они не только одевались как Тимоти Далтон, и знали по два-три иностранных языка, но и, ко всему прочему, без сожаления железной рукой уничтожая мразей, паразитирующих на коммунизме и народе, справедливо считая, что чем больше уродов они замочат, тем будет лучше.
Для всех!
Именно на таких самоотверженных героях еще кое-как и держалась страна.
Не воевавшие, но находящиеся в то время в достаточно зрелом возрасте, чтобы прочувствовать войну, и извлечь из нее уроки, - сформировавшиеся в те годы в настоящих мужиков, они рьяно служили стране, прекрасно понимая, что она разваливается из-за таких тварей, как Горби, грохнуть которого, увы, у них не было возможности.
Это был уже другой уровень.
Словно самураи, они просыпались каждое утро с мыслью о грядущей смерти, одухотворенно глядя опасности в лицо, неся на своих плечах идеалы Великих Отцов. Они и не могли действовать иначе, потому что в случае предательства настоящему офицеру следовало палить себе в висок.
Или тебе прострелят затылок.
Таких же уродов, как чиновники-ворюги, они бы замочили с нескрываемым удовольствием, осознавая благородность своих действий.
Под покровом ночи алкоголь выгрузили из машин на заднем дворе центрального гастронома.
«Не нравится мне эта идея, быть беде», - дрожа на ветру, сказал директор гастронома.
Офицер КГБ, старший в группе из четырех человек, хмуро глянул на него, и закурил «Космос».
«Нельзя за раз все сразу, да еще и хранить в одном месте», - продолжал причитать тот, похоже, забыв, что его паникерство сейчас фиксируют.
Офицер КГБ продолжал курить, не произнося ни слова, но слушая.
«Быть беде», - повёл своим грузным телом директор.
«Я смотрю, ты тут хорошо устроился», - сухо сказал московский гость.
Докурив сигарету, он бросил окурок в освещенный фарами «Волги» яркий круг света, и растёр его по потрескавшемуся асфальту кожаным ботинком.
Поправив широкополую шляпу, он вопросительно взглянул на паникёра: тот стоял ошарашенный, будто враз протрезвев, и поняв, что наговорил лишнего.
«Я всё сделаю», - он энергично закивал маленькой головой, быстро вытер вспотевшие ладони о добротный шерстяной пиджак, и потянулся к дорогому московскому гостю, желая схватить его за руку и облобызать перста, но тот лишь брезгливо отвернулся, сделав шаг в сторону.
Хотя, в данной ситуации директор гастронома был по-своему прав: заведённый до упора народ, узнав об алкоголем, мог смести всё к чертовой матери.
В эпоху гласности нынешние звездуны ТВ и прочие лже-эксперты, с щенячьей радостью лижущие накаченные ботексом ягодицы Владимира Владимировича, или лаская перевозбужденный Twitter Дмитрия Анатольевича, создавая помимо дегенеративных телешоу и лживых новостей иллюзию политической борьбы для тупеющей биомассы, бегали четверть века назад по России, словно крысы, поднимая за счет западных фондов и прочих врагов на поверхность дерьмо – явное и мнимое, - дестабилизируя ситуацию, раздрачивая и без них озверевший народ, - стремительно формируя пятую колонну и заражая людей безумием.
По телевизору частенько показывали то, о чем раньше замалчивали, дабы не нагнетать обстановку и не злить лишний раз людей.
Показывали, например, как толпа берет штурмом очередную точку с алкоголем.
Да, гласность. Да, показали. Все увидели, и что? Правильно, стали повторять, в результате чего количество алкогольных погромов стало стремительно расти.
Внимание, вопрос: так зачем вообще нужно было поднимать эту тему?
Примерно таких, даже более масштабных волнений и опасался директор, зная, что к гастроному придет куда больше людей, чем в том сюжете.
Одним штурмом гастронома это могло и не закончиться.
Только вот, все эти «если» да «кабы» были для примитивных, склонных рефлексировать людишек, ребята же из КГБ всегда работали по чётким директивам, поэтому и работали они как часы, а не как все.
Старший группы махнул рукой своим младшим по званию, да и по возрасту – оба были черны словно смоль, в то время как его голова уже давно покрылась сединой, - товарищам, курившим поодаль с командиром спецгруппы солдат, экспедирующих груз.
Они дружно отдали ему под поля элегантных шляп.
Конечно, не таких шикарных, как у него: такой фасон носил еще сам Андрей Андреевич Громыко, - это была истинная, проверенная холодной войной классика.
Он коротко пробарабанил костяшками по боковому стеклу «Волги»: задремавший на минутку водитель приосанился и заморгал, быстро опуская стекло.
«Ты езжай, поспи. Завтра к десяти утра тут нужно быть», - сказал ему офицер КГБ.
«А вы?» - спросил водитель.
«Я прогуляюсь», - ответил он.
Мигнув фарами, машина выехала с заднего двора, и растворилась во тьме.
«Всё, разгрузили», - подбежал к нему запыхавшийся директор.
Даже не взглянув в его сторону, офицер КГБ подошел к своим товарищам и командиру солдат.
«Склад – под охрану. Я буду за полчаса – в 9-30. До этого никого не пускать», - он глянул на продолжающего таращиться на них директора гастронома. – «Даже этого», - кивнул он.
«Так точно», - усатый командир отдал ему честь.
«Идите в магазин, раскладушки прямо там поставили. Ключи у вас есть», - сказал старший группы своим подчиненным.
Попрощавшись, он неспешно, с удовольствием вдыхая прохладный весенний воздух, вышел на улицу.
Город спал.
Он оглянулся – ни одного светящегося окна.
«Значит, всё в порядке», - подумал он с чувством глубокого удовлетворения, достал из внутреннего кармана сталинскую трубку и кусочек афганского гашиша.
Раскрошив камень, он прикрыл глаза и глубоко вдохнул вкусный дым.
«Вот так, творишь добро, и никто даже не помянёт, как звали», - с грустью подумал он, чувствуя, как его накрывает теплая волна прихода.
Слухам свойственно рождаться из пустоты, и молниеносно разноситься повсюду. Неизвестно, кто рассказал народу, что в город завезли алкоголь и где его прячут, но уже в шесть утра у гастронома начала расти толпа. А к восьми – за два часа до открытия – площадь напротив центрального входа была заполнена людьми, которых по самым скромным оценкам было не менее тысячи человек.
И мужики продолжали подтягиваться, сурово глядя перед собой, готовясь к осаде.
Ребята из КГБ проснулись как по команде, едва заслышав голоса идущей толпы.
Мужики хоть и вели себя спокойно, но находились в том состоянии, когда было достаточно одной искры, чтобы народный гнев, накопленный в достатке каждым из этих несчастных обманутых работяг, вспыхнул огненным кулаком и обрушился на головы поработителей и душегубов, посмевших отобрать у них всё – даже возможность спокойно сообразить на троих.
Не сговариваясь, офицеры КГБ накинули пиджаки и, на всякий случай, перезарядили «Векторы».
Если придется стрелять – лучше делать это наверняка: рациональнее снести несколько горячих голов, и остановить людскую стихию, чем ждать, пока она разорвёт тебя на куски, а потом сожрёт сама себя.
Огромные витрины были занавешены коричневыми полотнами штор, не давая возможности находящимся снаружи видеть, что происходит внутри, и даже не пропуская солнечный свет, так что ребята были вынуждены подсвечивать себе одинаковыми японскими Casio в практически полной темноте.
Один из них осторожно отодвинул кусок плотной ткани, и выглянул: за играющими в лучах восходящего Солнца бликами стеклами буквально в тридцати метрах от них топтались на месте мужики, думая, что делать, и всё ещё не решаясь брать гастроном штурмом.
«Если они рванут – нам конец, прорвутся», - сказал он своему товарищу с тревогой.
Толпа загудела, взвешивая своим коллективным разумом все варианты развития ситуации.
Кто-то предложил проверить через задний двор, но вход туда был перекрыт высоким металлическим забором, который после того, как все разъехались, директор гастронома предусмотрительно запер.
Чтобы прорваться к гастроному с тыльной стороны, пришлось бы демонтировать забор, а для этого у них не было времени.
«Нужно выйти, показать, что мы тут. Тогда не посмеют», - он быстро закрыл окно полотном и подошел к двери, принявшись возиться с замком.
Через секунду молодой офицер вышел на порог гастронома.
Толпа ахнула, растерявшись: одно дело месить директора гастронома или даже ментуру – всё равно тут все про всех всё знали, а совсем другой расклад – нападение на офицера КГБ.
Он улыбнулся, и прикрыл длинной ладонью высокий ясный лоб: на мгновение Солнце ослепило его.
«Товарищи, гастроном скоро откроется, и мы начнём отпускать товар. Выстраивайтесь в очередь», - крикнул он мужикам.
«А вы тут тогда зачем?» - услышал он анонимную ответку, звучащую, впрочем, этим весенним утром настоящим голосом и волью народа.
Он прикинулся, что не услышал.
«А солдаты зачем в город приехали? Сколько вас – из КГБ?» - невидимые ему голоса перебивали друг друга, повышая тон.
Пульсируя, толпа приблизилась еще на пару метров.
Кто-то торжественно запел:
Что же ты делаешь, водочка с нами?
Теперь мы не люди, теперь мы зверье.
В очередях мы днями, и ночами,
Стоим и звереем,- достать бы ее!
Офицер КГБ коснулся пальцами рукоятки пистолета, прицениваясь, кому бы снести голову, если мужики пойдут в атаку.
Тем временем, его товарищ, оставшийся в гастрономе, начинал серьезно волноваться, понимая, что если раздастся хоть один выстрел, толпа может пойти не только назад, но и вперед, да и солдаты на заднем дворе не станут разбираться, и положат тут десятки, если не сотни людей.
«Наверняка, они уже поднялись и ждут по ту сторону забора, готовясь нашпиговать толпу свинцом. Начнётся гражданская война. Погибнут люди. Полетят погоны и головы. Это же вышка», - с ужасом подумал он, и быстро вышел на крыльцо, тронув товарища за локоть.
Тот с тревогой глянул на него.
«Не стреляй», - сказал он ему беззвучно, губами.
«Есть приказ», - зашептал он.
«Это будет началом конца, ты что, не понимаешь?» - он едва не сорвался, произнеся это чуть громче, чем следовало.
Молодой офицер испуганно глянул на мужиков: те продолжали приближаться, тяжело дыша и хмуро глядя на непрошенных московских госте из-под густых бровей и непослушных – у многих уже седых – шевелюр.
Толпа зарычала:
Забыли мы дом, забыли Россию.
У нас в головах свербит лишь одно...
И пусть отстоим, отсидим мы полжизни!
Получим заветную водочку, силой возьмем!
«Назад», - сказал парень своему товарищу, и потащил его обратно в гастроном.
Но, было поздно: нервы у молодого офицера сдали, он выхватил ствол и направил его в толпу, целясь в одну из сотен приближающихся к нему голов, рычащих в предвкушении добычи мужиков.
Между ними было метров десять – не больше.
«Толпа накроет нас через пару секунд», - подумал он, готовясь разнести голову одному из мужиков, и пятясь назад.
Народ сделал еще один синхронный шаг и замер, будто готовясь прыгать.
Он прицелился, положив палец на курок: лица – молодые и старые, лысые и лохматые, тонкие и круглые – крутились перед ним ярко освещенные Солнцем, словно карусель в парке аттракционов.
Раздался выстрел.
Толпа вздрогнула, и замерла.
Молодой офицер продолжал целиться, так и не нажав на курок.
Громко выдохнув, мужики дружно повернули головы направо, где рядом с воротами, ведущими к складу, стоял старший офицер КГБ, держа в одной руке пачку «Космоса», а в другой – наградной ствол Beretta, взведённый в небо, словно ракета.
«Товарищи, просьба сохранять спокойствие», - громко сказал он, закуривая сигарету.
Ворота открылись, и оттуда выбежали солдаты с автоматами наперевес.
Офицер КГБ взглянул на часы.
«По просьбе трудящихся, сегодня мы открываемся в 9-00!» - сказал он.
«Ура-а!» - затянули мужики, после секундного переваривания информации.
Народ начал быстро трансформироваться в очередь. Кто-то с кем-то сцепился, кого-то начали бить. Отовсюду разносились споры и взаимные упрёки.
«Не вмешиваться. Сами разберутся», - приказал начальник КГБ.
И, действительно, буквально через несколько минут, отсеяв несознательные элементы, и наведя порядок в своих рядах, мужики выстроились в более-менее стройную очередь, принявшись смиренно ждать.
До открытия гастронома было еще немало времени, однако общее настроение очереди было вполне благодушным: народ предвкушал.
Из-за угла гастронома, громко рыча, выехала раритетная «Чайка» директора гастронома, откуда, едва водитель остановил автомобиль, вылез он сам, испуганно оглядываясь, и вытирая рукавом пиджака со лба испарину.
«Вы, как всегда, все пропускаете», - холодно сказал ему офицер КГБ.
«Почему же, как всегда?..» - попытался, было, возмутиться директор, но вовремя осекся и испуганно попятился назад.
Офицер КГБ прищурился, и повернулся к мужикам.
«А что скажет трудовой народ?» - спросил он у них.
«В ****у его!» - крикнули сзади.
«Мочить!» - отозвался кто-то.
«Расстрелять суку!» - заревели мужики.
Он улыбнулся.
«Вот, видишь: на «Чайке» ездишь с водителем, народ серчаешь. А народ у нас кто?» - спросил он директора гастронома.
«Кто?» - перепугано переспросил тот.
«Единственный источник советской власти. Стыдно не знать, товарищ», - хмуро сказал офицер КГБ, и кивнул своим ребятам.
Те быстро подхватили директора под руки, и потащили на задний двор гастронома.
Выйдя из состояния прострации, и поняв, что с ним сейчас будут делать, он задергался и завизжал, словно свинья.
Ребята из КГБ и директор гастронома исчезли за воротами: еще несколько секунд был слышен его пронзительный вой, а потом прозвучал выстрел, за которым последовала оглушительная тишина.
Через минуту появились молодые офицеры.
«Сурово вы с ним», - прервал тишину командир военной группы.
«У меня приказ обеспечить порядок», - ответил ему начальник группы КГБ.
К гастроному подошли продавщицы.
«Чего народ задерживать? Открываемся!» - скомандовал офицер КГБ.
Мужики довольно загудели и мирно, не толкаясь и даже не ругаясь, потянулись за своей нормой.
«Вот и славно», - прищурился офицер КГБ, доставая курево.
О том, как убили отца, Иван вспоминал регулярно, так что очередная порция болезненного трипа в детство, сочащегося из подсознания, не была для него шокирующей неожиданностью.
К своему несчастью Иван помнил всё.
В полночь отцу позвонили.
Они как раз начинали приготовления ко сну: родители смотрели «До и после полуночи». Иван же, пользуясь моментом, притаившись, дабы не привлекать внимание отца и матери, тихонечко хоботился у себя в комнате с коробкой «Конструктора № 1», пытаясь собрать из кусков железа изображенный в инструкции вертолет: и это был отнюдь не cделанный для умственно отсталых детей Lego.
Ночной звонок прозвучал неожиданно и даже тревожно: просто так в такое время не звонили. Иван осторожно выглянул в прихожую, где находился аппарат: родители стояли к нему боком, не замечая не спящего в столь поздний час сына.
Телефон продолжал оглушительно разрываться.
«Кто это?» - испуганно спросила мать.
«Почем я знаю», - ответил ей отец, и взял трубку. – «Да, слушаю», - сказал он сипло, чужим голосом, должно быть специально, чтобы, в случае чего, его не смогли спалить вот так просто – со старта.
Повисла пауза. Отец напряженно слушал. До Ивана с матерью доносилось лишь неразборчивое, едва слышное бормотание. На том конце провода говорили секунд десять, но для каждого из них этот короткий эпизод растянулся во времени, словно хорошо разжеванная, липнущая к пальцам жвачка, которую ты тянешь-тянешь, а она всё не заканчивается…
«Ты уверен?» - спросил, наконец, отец, прервав своё молчание.
И у Ивана и у его матери отлегло: он обращался к невидимому собеседнику по простецки – на ты, - будто давно знал его, и это уже было неплохо.
«Хорошо», - он коротко кивнул, и положил трубку.
Отец повернулся, глянул на мать и, вдруг, совершенно неожиданно широко и искренне улыбнулся.
«Везут!» - торжественно молвил он, глядя на жену радостно.
«Что везут?» - спросила она, всё ещё напуганная, и не понимающая этой вспышки радости.
«Водку и вино. Из Москвы!» - отец поднял указательный палец вверх, зачем-то указывая в залитый соседями – весь в разводах – потолок.
Мать Ивана ничего не ответила.
«Глупенькая ты моя!» - расхохотался отец, обнял её, и принялся кружить по коридору под невидимую музыку в безумном вальсе, цепляя плечами и локтями вешалку, холодильник и стойку с телефоном.
«Ушибешь ведь, дурак!» - вскрикнула мать, но тут же рассмеялась.
Иван почувствовал, что и сам улыбается: и, вот, уже через секунду он хохотал вместе с родителями.
Наконец, они прекратили свои безумные танцы, и кое-как успокоились, угомонив безудержное веселье.
«А ты чего не спишь?» - спросил его отец, скорчив смешную рожицу.
Иван прыснул со смеху.
«Так кто звонил?» - придя в себя, спросила мать.
«Витька - мясник. Говорит, ночью в город привезут водку и вино. По своим каналам узнал. Информация – стопроцентная. Только вот, жаль, другие тоже знаю. Так что нужно вставать с рассветом и идти занимать очередь», - сказал он.
Жена ничего не ответила.
«В руки будут по две бутылки давать. Так что вместе пойдем», - сказал он.
«Алкаш чёртов», - нахмурилась она, и сделала шаг к Ивану.
Он отшатнулся, и прыгнул к себе в кровать.
«Тебе ремня дать?» - спросила она его грозно, стараясь переключиться с мужа на сына.
«Давайте спать, товарищи. Завтра рано вставать. Если в руки идет пайка, значит, у нас будет четыре руки», - подмигнул ему отец.
Крошеный черно-белый телевизор у него в комнате беззвучно показывал новости: снова крутили разную гадость.
Делать плохие новости было хорошим тоном.
Их количество стремительно росло вместе с общим количеством дерьма в жизни миллионов советских людей, которые теряли не только какие-то материальные блага, но и смысл жизни, что было куда страшнее.
Мать выключила телевизор.
«Я с тобой не пойду», - сказала она мужу.
«Ты чего это?» - удивился он.
«Не пойду, и всё», - ее голос прозвучал до жути холодно.
Иван почувствовал, как по его спине побежали мурашки.
Ему снова стало страшно.
У отца давно были проблемы с алкоголем.
Раньше он даже бил мать.
Тихонько, чтобы не видела бабушка.
За их конфликтами, доходящими до крика и рукоприкладства, частенько наблюдал Иван – ещё совсем крошечный.
Всё проходило по стандартной схеме: мать ждала отца до полуночи, после чего он заявлялся пьяный, и начинал шуметь; она же, вместо того, чтобы промолчать, начинала отвечать ему и провоцировать, потом шли слезы, мат и разговоры на повышенных тонах, и вдруг отец залепил ей в ухо, да так, что мать упала, ударившись головой о подоконник, переворачивая горшки с кактусами, и отключилась.
Тогда, прячась за дверью, заглядывая в щелочку, обмочившись, Иван думал, что мать – мертва, и сейчас отец грохнет и его.
Он тихо закричал, давясь собственным ужасом, застрявшим в горле, отчего изо рта у него потекла пена.
Отец быстро глянул на Ивана.
Бабушка была на даче, помочь ему было некому.
Иван почувствовал, как его колготки сзади наполняются мягким теплом, и захрипел от отчаяния.
«Ты, того, заткнись», - принялся заикаться отец.
Он сделал шаг к сыну, тот пошатнулся и шлепнулся на попу, вдыхая отвратительный едкий запах собственных экскрементов, проваливаясь в ночной кошмар, в котором отец бесконечно долго избивал и расчленял его огромным кинжалом - как у бравых джигитов в кино.
К своему счастью, Иван был еще слишком мал, и перенесенные потрясения вылились для него в тотальный обрыв памяти и горячку, с которой он пролежал два дня, лишь иногда выпивая немного чаю, проводя большую часть времени в полубреде, который иногда заканчивался глубокими провалами, и он снова засыпал и больше не видел сны, только мрак, окутывающий его с головы до пят.
Когда Иван очнулся, события того вечера стали для него чем-то вроде черной дыры, в которой не было видно ничего, кроме тьмы.
С матерью тоже всё было нормально, не считая синяка под левым глазом. Она объяснила Ивану, что ударилась о кухонную полочку.
Он не стал спорить.
Только вот её нехитрая легенда не прокатила, когда на улице её тормознул их новый участковый – ещё молоденький Виктор Фёдорович.
Проявив принципиальность, он зашел к ним в гости, держа мать под локоть.
Была суббота, отец сидел на кухне и пил пиво. Когда участковый предъявил ему свои аргументы, он бросил ему что-то невразумительное, встал и вышел.
А что он должен был говорить?
Срок из гипотетической возможности стал для него вполне реальной перспективой.
Мать тут же перехватила инициативу, и прижала мужа к ногтю, пригрозив, что если он продолжит свои пьяные кутежи, она засадит его за решетку, и глазом не моргнёт.
К своему счастью, отец понял, что она не шутит, и сразу как-то поостыл и успокоился.
Для их семьи антиалкогольная кампания подоспела очень даже кстати.
Только вот майские – это майские, тут без бухла – никак.
«Ты же сама говорила, что на праздники нужен алкоголь. Сама ждала», - сказал отец хмуро.
«Ждала, а теперь не хочу. И не пойду», - ответила мать.
Он задумался.
«Тогда я Ивана возьму. Да, Вань?» - отец подмигнул ему.
Ивану было интересно и немного страшновато одновременно.
«Это же ребенок», - зашипела мать.
«И, что? Дадут, как миленькие», - попытался обнять ее отец, но она отстранилась.
Она злобно глянула на мужа из-под обрамлённого сединой тонкого высокого лба потомственной крестьянки, с примесью пролетарской мужественности, и скривилась, словно от зубной боли.
«Я тебя засажу», - пообещала она.
Прошел почти год, а она все никак не могла успокоиться, продолжая давление на отца.
«Мама, всё будет хорошо!» - сказал Иван, набравшись смелости, выглядывая из-под одеяла.
Мать его била, и била крепко, так что запросто могла просто так – для профилактики – заехать ему по губам и сейчас, чтобы рот не открывал, - но только не в присутствии отца, поэтому она лишь махнула рукой и вышла из комнаты, остановившись в коридоре.
«Спи, давай», - мать зло посмотрела на Ивана.
«Пошла бы с нами», - подал голос отец.
«Пошел на ***», - сказала мать едва слышно, но Иван все равно услышал.
Она хлопнула дверью.
Ивану стало ужасно стыдно.
Посылать на *** у них – среди пацанов, даже таких мелких – еще дошкольников - было последним делом, и за это били в морду – сразу и без лишних разговоров.
Произнесенные матерью слова буквально резанули его детскую психику.
Он старался не смотреть на отца, лишь слыша, как тот тяжело дышит.
Через секунду он встал и вышел, потушив свет и плотно прикрыв за собой дверь.
Иван напрягся и прислушался, готовый услышать из темноты приглушенную ругань родителей.
Но, было тихо.
Он ждал.
Едва слышно шли настенные часы.
И всё.
Незаметно для себя Иван уснул, и во сне ему явился грядущий Первомай…
Даже повзрослев, и позабыв многое из того, что было с ним в прошлом, Ивану продолжали сниться первомайские парады. Они шли на центральную улицу с утра пораньше, вместе с ними туда стекались, казалось, все жители города – нарядно одетые, задорные, радостные. Мужчины празднично пахли алкоголем, женщины – духами, а дети дарили свои улыбки, светясь маленькими солнышками, живые сердцем и душой, и абсолютно непорочные разумом.
Все эти ручейки сливались в один поток: Люди – Семьи – Народ.
И вот уже они идут. В шаг и вразнобой - вокруг знамена, музыка, песни и звонкий смех, а сверху над ними – мирное небо и Солнечный круг.
Иван улыбнулся во сне…
Отец разбудил его с рассветом.
Было прохладно: весенний ветерок теребил через отворившуюся настежь форточку тюлевую занавеску. Иван поёжился, и попытался поглубже залезть под одеяло.
«Давай, вставай», - сказал ему отец – уже собранный и одетый.
«Спать хочу», - принялся капризничать Иван.
«Отставить разговоры. Мать разбудишь», - оборвал его отец.
Нехотя, он вылез из кровати, и принялся сонно натягивать шерстяные брюки и кофту.
«Ты голоден?» - спросил его отец.
Он покачал головой.
«Чаю выпьешь?» - не отставал он.
Иван скривился.
«Ладно, пошли», - отец взял его за рукав, и потащил за собой.
В прихожей он быстро зашнуровал ему ботинки, и они вышли.
Идти до центрального гастронома было недолго – минут пятнадцать, или три остановки.
«Будет автобус – подъедем», - сказал отец.
Они прошли мимо остановки. Он глянул вдаль – автобуса не было видно.
Иван задрожал от холода.
«Нужно было чаю выпить. Ничего, сейчас Солнце всё прогреет, так что держись», - сказал ему отец, крепче сжав большой рабочей ладонью его крошечный кулачок.
Оглядевшись вокруг, Иван увидел, что, невзирая на ранний час, в городе было многолюдно. Мужики стекались в сторону гастронома из дворов и переулков. Некоторые шли компаниями, кто-то – поодиночке. Кое-кто тоже был с детьми, но не такими маленькими, как Иван, так что он тут был, пожалуй, самым младшим.
«Нужно поторопиться», - бросил отец, зашагав шире.
Иван с трудом поспевал за ним.
«Уже пронюхали, уроды», - бубнил себе под нос он.
Когда они вышли к гастроному, там уже было многолюдно, но им, чуть потолкавшись и выслушав с дюжину проклятий и оскорблений, удалось прорваться в первые ряды.
Иван видел триумф рабочего класса и трагедию мелочного мещанства, апофеозом которого стал расстрел директора гастронома во всех деталях и подробностях.
Увы, разыгранная драма оказалась лишь предвестником последовавших событий, продолжающих терзать Ивана спустя десятилетия.
Всё было, словно во сне…
Двери гастронома отворились, и мужики стройными колонами начали входить через них в святая святых за положенными им водкой и вином.
Сначала всё было спокойно.
Но, потом…
Иван стоял рядом с отцом уже на лестнице гастронома. Он повернул голову вправо, и увидел офицера КГБ, пристального глядящего прямо ему в глаза.
Он вздрогнул.
«Как тебя зовут?» - спросил он тихо, и его голос был так же холоден, как и снежная седина, искрящаяся в солнечных лучах.
«Ваня», - едва слышно ответил он.
«И сколько тебе лет, Ваня?» - спросил он, не отрывая взгляда, буквально гипнотизируя его.
Иван заворожено молчал.
«В школу ведь еще даже не пошел, верно?» - спросил офицер КГБ, едва заметно шевеля тонкими губами.
«На этот год пойдет», - отозвался его отец.
«Не вас спрашиваю, товарищ», - сказал московский гость, продолжая разглядывать Ивана.
Тот поёжился.
«Еще в школу не ходит, а уже в очередь берёте, товарищ», - сказал он его отцу с укором.
«Извините, гражданин начальник», - попытался отшутиться тот.
Вдруг, из гастронома послышался звук бьющейся тары.
Очередь напряглась, мужики вытянулись в недоумении с тревогой.
Солдаты дружно защелкали предохранителями автоматов, готовясь к бою.
Их командир поднял руку: дескать, подождите.
Молодые офицеры КГБ прервали беседу с их водителем, который приценивался к «Чайке» покойного директора гастронома.
Их начальник заглянул в огромное окно гастронома.
На какое-то мгновение мир, казалось, замер.
«Держи вора!» - вдруг, разрывая время и пространство, пронзительно закричала одна из продавщиц.
Из гастронома донесся недовольный гул мужиков, который в считанные секунды перерос в звериный рёв.
Негодование прошло по очереди, словно электрический заряд.
«Мужики! Бес попутал!» - закричал кто-то отчаянно.
Из гастронома пошла вторая волна агрессии по цепочки от мужика к мужику, и все вдруг стали драться со всеми.
Иван увидел, как его отец что есть силы засадил кому-то в голову кулаком, да так, что бедолага рухнул, словно подкошенный.
«Беги!» - крикнул ему отец.
Но, Иван стоял, словно вкопанный.
Водитель быстро подбежал к начальнику их группы, и передал ему мегафон.
«Товарищи, прошу вас успокоиться!» - сказал он.
Мужики никак не отреагировали, продолжая драться.
«Мы будем вынуждены применить силу», - наставил офицер КГБ.
Над дерущейся толпой вознесся новый рокот народного несогласия.
«Врёшь, не возьмёшь!» - закричали мужики.
Некоторые из них прыгнули на офицеров КГБ и солдат.
«Бей красную падаль!» - раздался чей-то клич.
Солдаты подняли автоматы, офицеры КГБ – «Векторы».
«Открыть огонь на поражение», - равнодушно сказал начальник группы.
«Это ведь люди», - задрожал командир солдат.
Бойцы опустили стволы и в недоумении посмотрели сначала на своего командира, а потом на офицера КГБ, не зная, кого из них слушаться в данной ситуации.
Офицер КГБ быстро достал из-под пиджака Beretta и выстрелил усатому командиру в лоб.
Тот грохнулся на живот – лицом вниз.
«Паникёр тухлый», - с презрением глянул на него начальник группы. – «Открыть огонь на поражение», - повторил он, снося одним выстрелом голову прыгнувшему на него мужику, и укладывая мастерским приемом опытного дзюдоиста на асфальт другого: он быстро выстрелил ему в рот, и вытер рукавом с лица кровь.
Воздух разорвали автоматные очереди и громкие, словно хлопушки, залпы «Векторов».
Иван и офицер КГБ снова встретились глазами. Он быстро глянул на отца: тот сцепился с неизвестным толстяком, пытаясь свалить его с ног.
Офицер КГБ поднял Beretta и направил ствол в его отца.
Иван заплакал.
«Не нужен тебе такой отец», - сказал он, спуская курок.























Дядя Ваня
Миша спокойно принял известие о том, что папа умер. Дядя Ваня стоял посреди единственной комнаты их крошечной квартиры, и сверлил взглядом пол. «Теперь мы вдвоем остались, милый», - тихо сказал он. – «У нас теперь никого не осталось, родной». Миша только хлопал глазами.
Его мама умерла год назад от тяжелой болезни, которой она болела все время, сколько мальчик себя помнил. Отец Миши – Степан Алексеевич – работал корректором в небольшой городской газете. Работа у него была скучная и плохо оплачивалась. Откровенно говоря, Миша не любил своего папу, и даже стеснялся его, когда, например, к нему в гости приходили ребята со двора. Степан Алексеевич выглядел куда старше своих сорока трех лет, а после того, как умерла мать мальчика, ко всему прочему начал выпивать. В последнее время он стал возвращаться домой все позже. Отец грел чай, тяжело вздыхал, ел приготовленный на неделю вперед борщ, и садился перед телевизором смотреть новости или концерты. Миша смотрел на отца с равнодушной жалостью, Степан Алексеевич выглядел смирившимся и беспомощным, и лишь запах алкоголя, который наполнял комнату, когда папа в очередной раз вздыхал, напоминали о том, что он все еще жив.
Две недели назад Миша пошел в первый класс. Было тепло и солнечно. Отец стоял рядом, держал огромный букет дешевых цветов. Там, стоя рядом с папой, и слушая, как их классная руководительница читает первоклашкам приветственную речь, мальчик вновь чувствовал жуткий стыд, который огнем жег его щеки, они были такие алые, что, казалось, все, улыбаясь, только и смотрят на них, и Миша отвернулся.
Он очень завидовал знакомым пацанам, у которых, как казалось Мише, было все, о чем можно только пожелать – стреляющие шариками автоматы, машинки с дистанционным управлением, портативные игровые приставки; у него же самого кроме нескольких сломанных пистолетов и набора конструктора ничего не было. В детстве у Миши всегда были самые никчемные игрушки во дворе.
Игрушки… Мальчик буквально бредил ими, но никогда не имел даже части того, о чем мечтал. «Все потому, что у меня плохой папа», - думал Миша, стоя на «линейке».
Правда, в конце августа, приехав к ним в гости, дядя Ваня привез племяннику настоящий футбольный мяч – кожаный, новенький, с эмблемой последнего чемпионата Европы, о таком мяче мечтал каждый мальчишка! Однако отец тут же забрал подарок, лишь что-то пробурчав себе под нос о том, что через неделю у его начальника день рождения, тот безумно любит футбол, и что хороший мяч – это как раз то, что нужно.
Конечно, мальчик обиделся. Он даже окончательно перестал общаться с отцом, хотя и до этого они вряд ли перебрасывались хотя бы двумя десятками слов за весь день.
Незадолго до своей смерти, папа и дядя Ваня пили на кухне водку, а, напившись, стали кричать друг на друга. Из всего услышанного, Миша понял, что дядя Ваня был наркоманом и не хотел уезжать от них еще как минимум месяц. Наркоманом он стал в тюрьме, а почему его посадили в тюрьму, мальчик так и не понял.
Откровенно говоря, Миша не хотел, чтобы дядя Ваня уезжал. В последний раз он видел его два года назад, после чего тот исчез. «Я летал в далекую страну, за океан, я когда-нибудь расскажу тебе о ней», - сказал он Мише. Однако, выпив водки, отец, саркастически улыбнувшись, заявил, что его брат все это время был в тюрьме. «Ты бы ребенка постеснялся», - процедил сквозь зубы дядя Ваня. «Найди для начала работу, а потом будешь мне тут рот разевать», - ответил Степан Алексеевич брату. Дядя Ваня ничего не ответил, только лег на свою раскладушку в углу, и пьяно захрапел.
Отец Миши скончался в обеденный перерыв от инфаркта. Когда к дверям редакции подъехала машина «Скорой помощи», Степан Алексеевич был уже мертв.
За окном было уже темно, весь день не прекращался дождь. Сидя на диване, Миша смотрел, как по лысине дяди Вани стекают капли воды. «Завтра похороним», - сказал он мальчику. – «А сейчас нужно поспать, ты, давай, раздевайся, и ложись, а я пойду сполоснусь», - сказал он устало.
Закрывшись в ванной комнате, дядя Ваня достал из тайника, который он смастерил сразу по приезду в вентиляционной трубе, шприц и порошок. Он ввел приготовленную дозу себе в вену и, включив воду, уселся на пол, в блаженстве прикрыв глаза.
Отвернувшись лицом к стене, Миша думал о том, как теперь жить дальше. Наверное, дядя Ваня его усыновит. Мальчик улыбнулся, подумав о том, что, очень может быть, скоро отправится вместе с ним в ту сказочную страну, которую дядя Ваня обещал ему показать. А еще он обязательно купит ему игрушки, много игрушек, и он выйдет во двор и покажет все свое богатство пацанам, и пускай они ему завидуют.
«Теперь мы вдвоем остались, милый», - повторил голый дядя Ваня, выходя из ванной комнаты, на ощупь, укладываясь на диван рядом с Мишей. Мальчик лежал к нему спиной, и притворялся, что спит. Нет, ему не было страшно. Чего уж тут бояться? Просто он не хотел ничего, кроме одного – поскорее уснуть. «У нас теперь никого не осталось, родной», - дядя Ваня прижался к Мише всем телом, и мальчик поплыл, чувствуя жар, исходящий от его раскаленной плоти.
   












Дремлют плакучие ивы (в соавторстве с Иваном Герасимовым)
       Включить патефон.
       Вот и всё, на что у меня еще хватает сил.
       Вообще мы с ним очень похожи, с этим патефоном: старая начинка, скрипучий звук, куча мусора внутри - вроде пыли или шелухи от семечек.
       Забытая машина, от которой пользы - чуть, и нужна она, разве что, такой развалине, как я.
       Начинаю крутить ручку, заводить механизм, пружина сжимается, и вот уже из рупора доносится царапающий звук крутящейся пластинки, а крошечное пространство моей комнатушки заполняет глубокий голос Надежды Обуховой, исполняющей мой любимый романс "Дремлют плакучие ивы".
       Я наклоняюсь ближе, закрываю глаза и лечу сквозь время навстречу юности.
       Мгновение и вот уже я - такая молодая, сижу рядом с любимым парнем – моим покойным дедом – в тени ив, на берегу озера, и ощущаю каждой порой кожи дуновение ветра, несущего в нашу сторону с другого берега пьянящие запахи свежескошенной травы.
       Листва шумит над нашими головами – тёмными, и вовсе не седыми…
       Мы снова молоды и мы снова вместе…
       Я открываю глаза, и мираж улетучивается, оставляя лишь тонкий шлейф воспоминаний.
       Я снова одна в старом кресле, рядом со старым патефоном, и нет ни живости, ни юности.
       Только старость.
       Я занимаю комнату, где помимо меня ютятся отголоски прошлого в виде побитого дивана с подранной обивкой, деревянного кресла-качалки с пуховым платком на спинке и кривого трюмо, уставленного миниатюрными фарфоровыми фигурками и шкатулками, внутри которых нет драгоценностей, только старые пожелтевшие фотографии.
       Наши фотографии.
       Это всё, что осталось после тебя, мой дорогой.
       Всё, что осталось после нас…
       Всю стену занимает громоздкий шкаф с платьями, которые я уже никогда не примерю, не то, чтобы выйти в них в свет, как прежде; и стол возле окна, на котором стоит патефон и ваза с цветами.
       А за стеной теснятся мои родные…
       Знаю, - они заслуживают большего, чем маленькая комнатушка, которую сын и невестка делят на троих с внуком.
       Я мешаю им.
       Но я ничем не могу им помочь.
       Разве что, умереть.
       А так, - я бессильна.
       - Мам, ты кушать будешь?
       Он кормит и моет меня, а я их извожу.
       - Мам?
       - Если только немного.
       И вот он сидит рядом со мной, мой сын, повязывает полотенце вокруг шеи, проводит ложкой по краям тарелки, дует на кашу, и кормит меня.
       Я открываю рот, долго гоняю пищу между деснами. Жевать я уже не могу, для этого у меня нет ни сил, ни зубов.
       Стараюсь не испачкаться, однако еда ускользает, вываливается изо рта и падает на полотенце.
       Сын делает вид, что ничего не заметил, что все в порядке, что так и должно быть, но во взгляде его читается отвращение
       Я ему противна.
       Он вытирает мне платком губы и подбородок, подносит очередную ложку, и я глотаю так быстро, как только могу, даю себе зарок, что впредь не пророню ни капли, чтобы не испачкать полотенце.
       Каждый раз я превращаю прием пищи в странную игру, в которой обязательно проигрываю.
       Постоянно и без шансов
       С каждым днем – все более безнадежно.
       Так происходит всегда.
       Но я не сдаюсь, ведь всё, что осталось в моей жизни – это даже не любовь сына, невестки или внука, в неё, как раз, я уже не верю, - а моя борьба: я живу, пока борюсь и, кажется, как только я сдамся, - тут же испущу дух.
       Иногда я думала об этом вполне серьезном, но испустить дух у меня не хватало духу.
       Смешно сказать, честное слово…
       В последний момент я хваталась за спасительную соломинку, и возвращалась.
       Я не спешила на встречу с Господом, но часто говорила с ним, только он, подлец, не отвечает.
       Но я не виню его.
       Кто я такая, чтобы отвлекать его своими глупыми бабьими желаниями?
       Хочу умереть, хочу жить, хочу умереть…
       Морочу ему голову.
       Сама не знаю, чего хочу.
       И лезу, лезу, лезу…
       Сын уходит, забирает с собой пустую тарелку, и я вновь остаюсь одна, и это определённо меня радует.
       Гляжу в окно, а за ним – утренний туман.
       Словно молоко по улице разлили.
       Пелена окутывает соседний дом, и в этой дымке с трудом угадываются едва видимые подслеповатым глазам очертания балконов и окон.
       Слышен скрип качелей, а вместе с ним смех и звонкие голоса детей.
       Едва различимо шуршит, разметая листву, метла дворника.
       Утренний воздух тонко разрывается трелью какой-нибудь птицы, которая находится где-то так далеко, что я даже начинаю сомневаться: не причудилась ли она мне?
       Мне хочется оказаться там, почувствовать жизнь, вдохнуть ее полной грудью и оставить при себе.
       И, в то же время, всё это кажется мне таким утомительным.
       Поэтому, куда проще и спокойнее сидеть в кресле, дышать несвежим, но пахнущим тобой воздухом, и лишь ловить звуки в тишине, зная наверняка, что будет дальше – через минуту, час, день, - до самой смерти.
       Определённость успокаивает.
       После приема пищи, наступает очередное испытание.
       И я мысленно готова к нему.
       Cын возвращается, и закрывает за собой дверь.
       Знаю: чтобы, случайно, к нам не заглянула его жена или сын.
       В его руках пластмассовый зеленый тазик внутри которого покоится резиновая груша – еще один символ моей слабости.
       - Мама, пора делать клизму.
       Я все перенесу.
       Я сильная.
       Вот уже я ложусь на диван, задираю халат, стараюсь помочь, но у меня ничего не получается, ткань сползает вниз.
       Сын все делает за меня.
       Он одергивает халат, спускает с меня панталоны, вводит её в меня…
       Всё глубже и глубже…
       - Сейчас, мам. Потерпи немножечко. Уже скоро.
       Жесткая резина скользит внутрь.
       Я чувствую, как низ живота наполняется теплой жидкостью, и стараюсь расслабиться, не думать о том, что он делает со мной…
       Прислушиваюсь к голосу Надежды Обуховой, к смеху детей за окном, к пению птиц…
       Зажмуриваю глаза и цепляюсь пальцами в обивку дивана.
       В памяти проплывают страницы из прошлого, те главы, в которых я еще молода. Там, где мой муж еще жив, и мы оба счастливы.
       Но вскоре всё это испаряется, тает в словах сына, подобно снежинке, невесть как попавшей на горячий песок, и исчезает.
       - Ну вот, сейчас, мама, тазик подставлю, потерпи.
       Меня приподнимают, ставят на колени на том же диване.
       Как собачонку на выставке…
       Я терплю, зажимаюсь из последних сил, и когда тазик уже стоит подо мной, меня прорывает.
       Стыдно и больно…
       Для возраста подобная процедура совершенно естественна, и я это осознаю, но, всё равно, мне по-прежнему не по себе.
       Я пытаюсь представить себе глаза сына, который наблюдает за процессом опорожнения, который морщит нос от резкого запаха и мечтает о том, чтобы весь этот кошмар поскорее закончился.
       Чтобы он ушел вместе со мной.
       В такие минуты я и сама этого хочу.
       Возможно, даже больше, нежели моя родня, но ничего не могу с этим поделать.
       Я по-прежнему жива.
       Незаметно для самой себя я начинаю плакать - беззвучно, едва всхлипывая, дожидаясь, пока он уберет тазик и поможет подняться, прежде чем заметит дорожки слез на морщинистых щеках.
       - Ну, что опять?
       Его уставший взор и нервозность в голосе еще больше расстраивают струны.
       Я говорю, что все в порядке, стараюсь сыграть роль благодарной матери, но выходит фальшиво, криво и как-то совсем неестественно.
       Он качает головой и уходит.
       Лишь тогда я беру себя в руки и успокаиваюсь.
       Бывает, я почти согласна умереть, и даже всячески намекаю им – моим родным: ну, чего же вы ждете?
       Я разыгрывала бессонницу, ночью выползала к ним в комнату и битый час уговаривала выдать снотворное: не спала сама и мешала спать им.
       В итоге, они не высыпались, и шли на работу, а внук – в школу, - уставшими и злыми.
       Несколько раз я пыталась найти заветный тайник, где они прятали таблетки, но тщетно.
       Конечно, я прекрасно понимала, что в моей смерти нет ничего сложного.
       Действительно, только и нужно, что включить на кухне газ, а потом сесть в кресло-качалку, закрыть глаза, и умереть.
       Однако при дневном свете, наедине с собственными мыслями, каждый раз я трусила, и сил, чтобы сделать последний и решающий поступок в этой жизни, у меня не было.
       Мои родные ненавидели меня все больше и больше, а я провоцировала их, зная, что никто не железный, осознавая, что с каждым днем их напускная самоуверенность улетучивается и все сильнее набухает в их душах нарыв, который вот-вот должен был лопнуть, чтобы всё закончилось.
       Однако всякий раз успокоившись, и помолившись – прочитав свой монолог раскаяния, обращаясь к Господу, мне становилось стыдно.
       За то, что извожу их.
       Но больше за то, что смею отказываться от того, чем милостиво наградил меня он – Отец мой всевышний, вдохнувший много-много лет назад – когда мир был до того другим, что сегодня казался сказочным, в моё неестественно крошечное и свежее тельце жизнь.
       Обычно в такие моменты я вспоминала деда, нашу последнюю ночь вместе, наш последний разговор.
       Он всё спрашивал: Спишь?
       А я всё пыталась разглядеть потолок в ночной темноте и говорила, что нет – не сплю.
       Спать в нашем возрасте получилось всё реже.
       - И мне что-то не спится. Может, поговорим?
       Я ответила на его предложение согласием.
       Мы проговорили до четырех утра.
       Вспоминали прошлое, обсуждали настоящее, говорили так много, как никогда раньше.
       После я уснула.
       И мне снова снилось детство, а за ним - юность, и наша свадьба, рождение сына.
       Мне снилась вся наша жизнь.
       Она закончилась с рассветом.
       В шесть часов утра, открыв глаза, и подумав, что нужно встать в туалет, я нашла его мертвым.
       Он лежал у стены, и улыбка застыла на его губах.
       Как же я хотела верить, что он умер счастливым!
       Хотела так сильно, что и сама улыбнулась, хотя и осознавала, что его уже нет рядом.
       Его.
       Нет.
       Рядом.
       И сейчас больше всего на свете я хотела оказаться рядом с ним, там, в мокрой земле, на глубине нескольких метров, вдали от старости, вдали от унижения…
       Но меня снова прерывает сын.
       Он снова тут.
       - Так, мам, давай ванночку примем и все пока, хорошо? Мне на работу пора…
       Я молча киваю: разве у меня есть выход?
       Меня просто ставят перед фактом.
       Выключаю патефон, сын помогает подняться с кресла, берет под руку и выводит из комнаты, проводит по коридору в сторону ванной.
       Я двигаюсь медленно, едва переставляя ноги, голова опущена, все мышцы напряжены.
       И вот моё главное испытание: нужно забраться в ванну.
       Я снова стараюсь сделать все сама, и как всегда проигрываю: мне вновь помогает сын.
       Он с трудом, тяжело дыша, затаскивает мое тело в ванну, берет ручку душа, поворачивает кран и начинает мыть, отскабливать грязь, драть мочалкой, пока кожа не станет красной.
       Мне больно, но я терплю.
       - Потише.
       Я прошу его чуть слышно, и он меня не слышит.
       Шум воды заглушает шепот.
       Да и все равно ему.
       Сын будто отрывается: драя меня, он словно вымещает всю свою агрессию, недовольство, омерзение и усталость. Только здесь он может вести себя так, как захочет, и только здесь мне по-настоящему скользко и мерзко. Горячая вода и пар заставляют потеть, кожа под волосами на затылке начинает зудеть, мне хочется чесаться, но я и на это не способна, лишь сижу, склонив голову, и жду, когда все это закончится…
       Весь этот ад, называемый жизнью.
       Я слежу за реакцией сына, он не замечает моего взгляда.
       Его плотно сжатые губы иногда начинают шевелиться, и я будто читаю по ним беззвучное: сука, грязная сука.
       Он ненавидит меня, как и вся семья – они считают меня обузой.
       Моя смерть для них - избавление, а для меня – …заветное желание?
       Сын сжимает мою голову так, чтобы я нагнулась, льет обжигающей струей на шею, после моет волосы.
       Наклоняется ниже, и мне слышно как скрежещут его зубы, как вырываются, подобно выстрелам, ругательства…
       - Сука, сука, сука…
       Он хочет моей смерти.
       Жаждет её.
       Будто просит.
       - Пожалуйста, сдохни. Как можно быстрее. Сейчас. Сейчас же!
       Почему я так ничтожна, почему даже не могу отпустить их?..
       - Сука, сука, сука…
       Я закрываю глаза, обращаюсь к Господу, дышу тяжело, задыхаясь.
       - Забери меня, забери…
       И на какое-то мгновенье все исчезает: и шум льющейся воды, и жуткие звуки – ненависти и отчаяния, издаваемые сыном.
       А потом, - щелчок, и в голове у меня вновь звучит старый патефон.
       - Дремлют плакучие ивы, низко cклонясь над ручьем, струйки бегут шаловливо, шепчут во мраке ночном.
       Я улыбаюсь.
       - Шепчут, всё шепчут во мраке ночном.
       Неужели, это конец?
       - Сдохни, сдохни, сдохни…
       Шепчут мне плакучие ивы.
       - Думы о прошлом далёком мне навевают они, сердцем больным одиноким рвусь я в те светлые дни.
       Свет заливает все вокруг, проникая сквозь меня и наполняя, будто сосуд чистой водой.
       Мне не страшно, как раньше, когда я представляла себе смерть, засыпая и боясь, что больше не проснусь. Нет, наоборот – меня переполняет тихая радость приближающегося умиротворения.
       - Спасибо, Господи…
       Будто издалека.
       Скоро я встречусь с дедом.
       - Рвусь я, всё рвусь я в те светлые дни.
       Дорогой мой, родной человек!
       - Где ж ты голубка родная? Помнишь ли ты обо мне? Так же, как я, изнывая, плачешь в ночной тишине?
       Я задыхаюсь от восторга, и делаю последний вдох, думая, что он действительно последний, а за ним уже ничего не будет: ни боли, ни унижений, ни страха – всему этому нет места в мире праха…
       Прах к праху…
       Голос Надежды Обуховой становится все менее отчетливым, слов уже не разобрать, как и музыки – всё это сливается в одно монотонное журчание…
       … и я с ужасом осознаю, что это журчит вода, стекающая по моему маленькому сморщенному телу, что значит лишь одно – мой ад продолжается.
       - Мам?
       Я открываю глаза, и некоторое время не верю, что это – не конец, ловя остатки ускользающей, словно сон, смерти.
       - Мам, ты меня слышишь?
       Он робко трогает меня за локоть: ванная комната приобретает границы, сквозь пелену, окутавшую мой разум, постепенно угадываются очертания предметов.
       Добро пожаловать в мир живых.
       Я поднимаю голову и смотрю на него: моя кровь, моя плоть…
       Сын вновь исполняет роль носильщика, вытаскивает меня из воды, вытирает огромным полотенцем, помогает одеться и отводит обратно в комнату.
       До следующих унижений.
       - Если что понадобится, кричи, хорошо? Я пока еще дома.
       Фраза брошена мне в лицо равнодушной скороговоркой.
       Он не дожидается ответа и стремительно, с нескрываемым облегчением уходит, плотно затворяя за собой дверь.
       Я снова одна.
       Туман за окном рассеялся.
       Я гляжу вниз сквозь грязные стекла: всё то же самое – люди снуют туда-сюда, словно заводные; знакомые силуэты в которых по чертам, невзирая на слабое зрение, я угадываю соседей: кого-то я знаю годы, кого-то – десятилетия, практически – всю жизнь.
       Но есть и совершенно незнакомые мне фигуры, такие же размытые, как и все остальные, но, абсолютно пустые.
       Уставшему взгляду не за что ухватиться, чтобы идентифицировать их.
       - Новые люди пришли.
       Я шепчу одними губами, говоря даже не про себя, а куда-то в пустоту, простирающуюся за окном в бесконечность.
       Я прислушиваюсь.
       - Мам, до вечера! Я приду в обед!
       Входная дверь хлопает.
       Они уходят.
       Невестка и внук даже не сочли нужным зайти ко мне сегодня.
       Попрощаться.
       Ничего страшного…
       Насколько можно быстро я задергиваю тяжелые бесцветные шторы, не желая больше смотреть на это мир, на этих людей: как же они все надоели, за эти годы, за десятилетия, за всю жизнь; а новые – мне все равно их не понять.
       Так зачем же?..
       Так доколе?..
       Я начинаю крутить ручку патефона, ставлю, с трудом справляясь с дрожью, иглу на исходную позицию, жду…
       Пластинка начинается…
       Я замираю, слушаю…
       - Где ж ты голубка родная? Помнишь ли ты обо мне? Так же, как я, изнывая, плачешь в ночной тишине? Плачешь, рыдаешь в ночной тишине…
       Я откидываюсь на спинку кресла-качалки, слегка отталкиваюсь ногами от пола и расплываюсь в умиротворенной улыбке.
       Музыка и голос Надежды Обуховой действуют на меня успокаивающе, смывая вся недавние мучения и переживания – кормление, клизму, душ, и мысли о сыне, о родне…
       Начинается еще один день, и всё пойдет прежними витками: я буду плакать, и смеяться, - надоедая Господу со своими глупостями…
       Сквозь шторы вползает в комнату утренний свет, и танцует в нем, искрясь, поднятая пыль…





















6 девушек (пьеса)
       Действующие лица
       Шесть девушек возраста от 17 до 19 лет. Абсолютно разные внешне: одежда, макияж, прическа - все это идентифицирует их, подчеркивая индивидуальность каждой.
       Девушки по одной выходят на сцену. Декорации отсутствуют. На сцене находятся лишь стол и стул. На столе - огромная лампа. Выйдя на сцену, девушка садится на стул лицом к зрителям. Тут же включается лампа, мощный поток света бьет девушке в лицо. Девушка, пытается прикрыть глаза ладонью, сидит неровно.
       После того как девушка привыкает к яркому свету, из спрятанных от зрителей динамиков начинает звучать мужской голос.
       Во время седьмого выхода на сцене появляются все шесть девушек. В руках они сжимают одинаковые спортивные сумки. Строятся в линию, смотрят на зрителей. Звучит мужской голос из динамиков, девушки по одной покидают сцену.
       Выход первый
       Голос: Расскажите о себе.
       Девушка: Меня зовут Маша, я... (пауза) ... Мария Федоровна Иланская.
       Голос: Где вы родились и когда?
       Девушка: Я родилась в городе Николаев... (пауза) ... нужно говорить точный адрес?
       Голос: Нет. В каком году вы родились?
       Девушка: В 1988-м году... (пауза) ... 14-го марта 1988-го года.
       Голос: Хорошо. У вас есть мать, отец?
       Девушка: Да, моя мать Жанна Борисовна...
       Голос (прерывает): Это лишнее. У вас есть отец?
       Девушка: Мой отец Иланский Федор Александрович ушел из семьи, когда мне было десять лет...
       Голос (прерывает): Хорошо. У вас есть братья или сестры?
       Девушка: Родные?
       Голос: Да.
       Девушка: Нет, только брат двоюродный, по отцовской линии, старше меня на...
       Голос (прерывает): Это лишнее. Вы закончили школу?
       Девушка: Все 11-ть классов. У меня есть диплом, только он в Николаеве остался.
      Голос: Хорошо. С какой целью вы приехали в Киев?
       Девушка (нервно): Учиться.
        Голос: Кем бы вы хотели стать в будущем?
        Девушка: Не знаю пока, хотя мне нравится рисовать. Возможно, дизайнером женской одежды?
        Голос: Возможно. Где вы сейчас проживаете?
        Девушка: У своей двоюродной тетки Елизаветы Марковны Зельман.
        Голос: Она знает о том, что вы собираетесь сделать?
        Девушка (нервно): Нет! Конечно же, нет!
        Голос: Хорошо. У вас есть мечта?
        Девушка: Не знаю... (пауза) ... работать дизайнером женской одежды?
        Голос: Это я вас спрашиваю. А еще?
        Девушка: (пауза) ... выйти замуж.
        Голос: В столице?
        Девушка: А это важно?
        Голос: Для нас нет. Спасибо. Мы свяжемся с вами.
       Выход второй
       Голос: Представьтесь, пожалуйста.
       Девушка: Маргарита Дмитриевна Краснова.
             Голос: Расскажите о себе, Маргарита.
             Девушка: Родилась в Днепропетровске 6-го июня 1989 года, моя мать Нина Викторовна работает учительницей английского языка в школе, отец уволился два года назад с производства по инвалидности, сейчас получает пенсию.
             Голос: Вы нервничаете?
             Девушка: Простите?
             Голос: Расслабьтесь, это только собеседование.
             Девушка: Я понимаю, простите.
             Голос: Вы хотите учиться?
             Девушка: Я получила аттестат об окончании школы с углубленным изучением иностранных языков.
             Голос: А дальше?
             Девушка: Дальше? ... (пауза) ... я не вижу смысла...
             Голос: Учиться?
             Девушка: Да.
             Голос: Спасибо за честность.
             Девушка (молчит)
             Голос: У вас есть мечта?
             Девушка (молчит)
             Голос: Подумайте...
             Девушка (нервно): Не быть нищей, не быть такой нищей как мои родители, я устала быть нищей.
             Голос: Спасибо, приходите завтра. Мы сообщим вам результат.
             Девушка: Спасибо.
             Выход третий
             Голос: Как вас зовут?
             Девушка (тихо): Ира.
             Голос: Громче, пожалуйста, вас плохо слышно.
             Девушка (нервно): Ира.
             Голос: Не волнуйтесь вы так...
             Девушка: Так необычно просто, в горле пересохло.
             Голос: Хотите воды?
             Девушка: Если можно.
             На сцену быстро выходит парень в спортивном костюме, ставит на стол граненый стакан практически до краев наполненный водой, и уходит. Девушка быстро пьет.
             Голос: Все нормально?
             Девушка: Да.
             Голос: Можете отвечать на вопросы.
             Девушка: Да, простите...
             Голос: Повторите ваше имя.
             Девушка: Ирина Николаевна Стрельцова.
             Голос: Когда вы родились?
             Девушка: В прошлую пятницу... (пауза) ... в 1988-м году.
             Голос: Где?
             Девушка: В Луганске, адрес... (пауза) ... не помню.
             Голос: Не помните?
             Девушка: Не знаю... (пауза) ... не помню... (пауза) ... это было давно.
             Голос: Где вы сейчас живете?
             Девушка: Я уехала из Луганска... (пауза) ... несколько лет назад... (пауза) ... без родителей.
             Голос: И?
             Девушка: Сейчас я живу со своим парнем.
             Голос: Парнем?
             Девушка (воодушевленно): Да, он старше меня, ему тридцать лет, около тридцати лет, он работает охранником в кинотеатре, у нас открыли новый кинотеатр, с современным экраном, качественным звуком. Вы понимаете, о чем я?
             Голос: Да.
             Девушка (воодушевленно): Дело в том, что я люблю фильмы. Разные, в основном - лирические комедии. Вы понимаете, о чем я?
             Голос: Да.
             Девушка (тихо): А еще, я люблю его.
            Голос: Кого?
            Девушка: Своего парня.
            Голос: Спасибо, мы вам перезвоним.
            Выход четвертый
            Девушка: Можно говорить?
            Голос: Да, расскажите о себе.
            Девушка: Я, Юлия Павловна Павленко, родилась 7-го августа 1989 года в городе Малая Каховка, Херсонская область, Украина. Окончила с золотой медалью среднюю школу. Вчера я приехала сюда, чтобы встретиться с вами. Мои родители...
             Голос (прерывает): Они живы?
             Девушка: Да.
             Голос: Это главное. У меня к вам всего один вопрос.
             Девушка: Я вас внимательно слушаю.
             Голос: Вы действительно хотите этого?
             Девушка (нервно): Да.
             Голос: Спасибо, завтра в первой половине дня мы вам перезвоним.
               Выход пятый
             Девушка (молчит)
             Голос: Скажите хоть что-то.
             Девушка: Спросите. Спросите меня.
             Голос: Вы ведь тут родились?
             Девушка: Вы же знаете.
             Голос: Знаю. К нам просто всё из провинции едут…
             Девушка: Тогда спрашивайте о том, что вам хотелось бы узнать.
             Голос: А вы  с характером.
             Девушка: Возможно.
             Голос: А принципы?
             Девушка: Безусловно.
             Голос: И вы готовы вот так отказаться их?
             Девушка: В противном случае я бы и не пришла сюда.
             Голос: Вы слишком любите...
             Девушка (прерывает): Деньги.
             Голос: Считаете, что это правильно.
            Девушка: Не вам меня судить.
             Голос: Александра Сергеевна Потапова, верно?
             Девушка: Верно.
             Голос: У вас хорошие родители.
             Девушка: Это как посмотреть...
             Голос: Благополучные.
             Девушка: И что с того?
             Голос: Извините, просто интересно.
             Девушка: Это не относится к нашему делу.
             Голос: Вы любите?
             Девушка: Я же вам уже ответила - деньги!
             Голос: А еще?
             Девушка: Это тоже не относится к нашему делу.
             Голос: Правильно, приходите завтра в это же время.
             Выход шестой
             Голос: Как доехали?
             Девушка: Спасибо, хорошо.
             Голос: Передавали, что у вас выпал первый снег.
             Девушка: А еще холодно... (пауза) ... ужасно... (пауза) ... вы даже не можете себе представить насколько.
             Голос: Представьтесь.
             Девушка: Да. Марьяна Сергеевна Собчук. Львов. Родилась 27-го сентября 1988 года.
             Голос: Марьяна... (пауза) ... когда мне было пять лет, я еще в детский сад ходил, у нас на улице жила девушка, тоже Марьяна. Я был влюблен в нее... (пауза) ... ну, насколько могут быть влюблены пятилетние мальчики, вы меня понимаете?
             Девушка: Понимаю.
             Голос: Это неважно. Это было давно. Это были не вы. Вы тогда еще вообще не родились (смеется).
             Девушка (молчит)
             Голос: Вы хотите, чтобы снова было тепло?
             Девушка: Очень хочу.
             Голос: Хотите к морю? На горячий песочек?
             Девушка (весело): Ага.
             Голос: Надеюсь, что я смогу вам помочь.
             Выход седьмой
             Голос: Я рад вам сообщить о том, что вы нам подошли.
             Девушки радостно смеются.
             Голос: Мария Николаевна Иланская.
             Девушка: Я.
             Голос: Вы отправляетесь в Турцию. Город Кемер. Два года.
             Девушка: Спасибо (уходит).
             Голос: Маргарита Дмитриевна Краснова.
             Девушка: Я.
             Голос: Вы отправляетесь в Словакию. Город Свидник. Два года.
         
           Девушка: Спасибо (уходит).
             Голос: Ирина Николаевна Стрельцова.
             Девушка: Я.
             Голос: Вы отправляетесь в Португалию. Город Луса. Три года.
             Девушка: Спасибо (уходит).
             Голос: Юлия Павловна Павленко.
             Девушка: Я.
             Голос: Вы отправляетесь в Польшу. Город Катовице. Два года.
             Девушка: Спасибо (уходит).
             Голос: Александра Сергеевна Потапова.
             Девушка: Я.
             Голос: Вы отправляетесь в Испанию. Город Малага. Три года.
             Девушка (облегченно): Спасибо (уходит).
             Голос: Марьяна Сергеевна Собчук.
             Девушка: Я.
             Голос: Вы отправляетесь в Арабские Эмираты. Город Аджман. Три года.
             Девушка: Спасибо... (пауза) ... Ура! (уходит).
             Голос: Я старался.
             Занавес