Никиткина жизнь. Часть 1. Детство. Глава четвёртая

Глава  четвёртая

Приютила Никитку старушка-нищенка.  Заприметила она его  в церкви, куда он зашёл погреться, да так и уснул в уголке разморённый теплом и убаюкивающими песнопениями.

Вместе с бабусей стал стоять Никитка на паперти, выставил напоказ искалеченную руку. Подавали плохо – народ почти перестал в церковь ходить, да и обеднели людишки. Не до подаяний нищим стало.

После рождества церковь совсем закрыли. Десяток солдат, по приказу того самого горбуна, выволокли батюшку на церковный двор. Матерясь, долго пинали ногами и колотили прикладами.   Потом, окровавленного, швырнули в сани и увезли в приют, где когда-то жил Никитка. Там, за зарешеченными окнами, всю ночь напролёт горел свет, иногда  доносились сдавленные крики и выстрелы. Жуткие вещи творились там. Поговаривали,  что   большевики расстреливают людей прямо за высоким каменным забором и закапывают в могилы тут же во дворе. А горбатый мужик, которого с уважением и страхом называли теперь председателем губчека,любил собственноручно  рубить шашкой арестованных. Хватали ещё чекисты девок прямо на улице и насильничали в бывшем приюте. В страхе стали бояться жители губернского городишки даже выходить на улицу.

*   *   *

Жизнь между тем стала совсем невыносимой. Без подаяний стали голодать. Старушка подсказала Никитке, как ночью забраться на церковную колокольню, где ему  удалось наловить с десяток голубей, ночующих под стропилами. На голубиной похлёбке продержались неделю. Привязав на нитку птичью косточку, удалось подманить пару соседских кошек, которые тоже пошли в кастрюлю.

На улице февральские ветры жутко завывали и  стучали в заиндевелые стены. Во дворах не было слышно даже  брехливого лая собак.  То ли хозяева пожрали их всех, то ли боялись они подать голос.

Третий день Никитка уже ничего не ел.  Старуха лежала молча на своей кровати, а он мерз в нетопленной лачуге на скамейке, укрытый старым женским салопом.  Тусклый день угасал, и мутное оконце темнело на глазах. 
- Помрём ведь мы от голоду, - неожиданно подала  голос старуха:
- Как пить дать помрём. Надобно на промысел идти тебе Никитушка.
- Дык куда ж идти-то? На какой промысел?
- А вот я тебя научу сейчас. Ты  вот возьми чулок мой старый, да потуже набей его песочком с завалинки. Знаешь, склады возле станции стоят? Так ты сторожа чулочком по башке тюкни и в сторожку беги. В склад ты не попадешь - замки там здоровенные висят, не сломать тебе их одной-то рукою. А в сторожке наверняка  еда припрятана где-то. Людишки бают, что приторговывает он съестным-то. Когда очнётся сторож, то шухер поднимать не будет – рыльце-то в пушку у него. А на всякий случай возьми ещё вот это,  -  она вытащила из-под подушки крошечный, словно игрушечный, револьверчик:
- Ты не смотри что он маленький. Дамским  называется. Хорошая штука. Из него не только попугать, а даже убить можно, ежели с близкого расстояния.

*   *   *

Вьюга гнала позёмку по заснеженной улице. Возле тёмной громады железнодорожных складов по натоптанной тропинке расхаживал сторож, укутанный в длинный, до самых пяток,  тулуп. На плече у него висела винтовка, кажущаяся тоненькой соломинкой  на  фоне здоровенной фигуры. Издалека он казался сказочный великаном, стерегущим несметные сокровища.

Тщедушный Никитка не был уверен, что сможет даже достать до затылка, не говоря уж о том, чтобы сильно ударить одной-то рукой.
 Его трясло не то от холода, не то от страха. В животе урчало, а во рту неприятно отрыгалось горечью.  Временами начинала кружиться голова.

Он уже долго стоял в тени забора, наблюдая за сторожем и не рискуя напасть на него. Надо было решаться. Неловко перекрестившись рукой с зажатым в ней чулком, выскочил из своего укрытия и рванул к сторожу, повернувшемуся спиной.  Глубокий снег оглушительно скрипел под валенками и мешал быстро бежать. Как в кошмарном сне он видел перед собой медленно приближающуюся широкую спину тулупа с поднятым воротником  и торчащим из-за него верхом треуха. Он даже явственно увидел прерывистое  облачко пара от дыхания, мгновенно срываемого ветром. Вдруг,  что-то заслышав или почувствовав, сторож начал неуклюже поворачиваться назад, нашаривая рукой приклад винтовки.

Приходя в отчаяние, Никитка сделал последний  отчаянный рывок и с размаху хлобыстнул  увесистым чулком по тому месту, где должна была быть голова, укрытая поднятым воротом тулупа. Охнув,  сторож упал на четвереньки. Ремень винтовки слетел с плеча. Никитка ещё раз огрел по тому месту, где должен был быть затылок. От удара ветхий чулок лопнул и песок рассыпался вокруг.

 Путаясь в распахнувшихся полах, сторож, что-то глухо бормоча, пытался встать. Время, казалось, замедлило свой бег.  Оцепеневший Никитка с ужасом смотрел, как  из  рукава с подвёрнутым облезлым мехом,  как будто, сами собой выбрались красные короткие пальцы и поползли к лежащей рядом винтовке. Вот они наткнулись на брезентовый ремень и потянули его.

Ничего не соображая, Никитка вытянул из кармана револьвер, взвёл крошечный курок и пальнул в грязно-жёлтую шкуру тулупа. Сухо,  почти беззвучно,  щелкнул выстрел, но ничего не произошло. Сторож неуклюже привстал на колени и повернулся, подтягивая винтовку за ремень к себе. Тонкая струйка крови стекала из-под кудлатой седой копны волос и, обогнув бровь, терялась в густой бороде. Мутные  глазки,  почти спрятанные под распухшими веками, страшно сверкнули в призрачном отсвете уличного фонаря. 

Никитку, как всегда в минуты опасности, охватила холодная и рассудительная ярость. Шагнув к сторожу, приставил револьвер между косматых бровей. Палец лежал на спусковом крючке, но он медлил нажимать на него.  От сторожа исходили ощутимые флюиды страха, которые пьянили и доставляли новое неизведанное удовольствие. Растягивая секунды непонятно-странного наслаждения властью над чужой жизнью, он наклонился и пристально посмотрел в глаза мужика. В расширившихся зрачках не было ничего кроме панического ужаса. Большие мокрые губы жалобно шлёпали:

- Ну ты шо, парнишка… не стреляй…,  помилосердствуй…у мня ж детки малые есть…

Никитка нажал на спуск. Маленькое чёрное отверстие задымилось во лбу, покрытом испариной. Веки перестали мигать и глаза стали стекленеть. Жизнь стремительно вылетала из заваливающего набок тела.  Этот процесс заворожил Никитку. Он вдруг почувствовал себя не жалким нищим  заморышем, а великим и всемогущим властелином, который  может распоряжаться и повелевать человеческими душами. Презрительно пнув слабо подергивающееся в агонии тело сторожа, спрятал в карман тёплый от выстрелов револьвер и, не спеша, направился к сторожке.

В тесном помещеньице,  озаряемом всполохами пламени из раскалённой печки-буржуйки, он сразу нашёл под кроватью трёхпудовый мешок с ржаной крупой. Такая ноша была не по силам и, скрепя сердце, пришлось отсыпать больше половины прямо на пол. На полке нашлась бутылка с постным маслом, которую он тоже сунул в мешок. На столе остывал горшок с каким-то варевом. Никитка  схватил большую деревянную ложку, лежащую рядом, и, не чувствую вкуса, стал жадно набивать урчащий желудок. 

Насытившись, он вдруг почувствовал от ложки запах чужого рта и табачного перегара.  От этого смрада его тут же болезненно вырвало. Накатилась слабость. С трудом Никитка взвалил на себя мешок и, пошатываясь, побрёл прочь.

*   *   *


С нищенкой он прожил до лета, пока не подъели остатки украденных продуктов. Когда они кончились, Никитка,  особо не переживая, приставил револьвер с одним единственным патроном ко лбу старухи.  Вдоволь насладился её страхом, с удовольствием спустил курок.  Перед смертью, в надежде вымолить себе жизнь, старая карга рассказала, где у неё было запрятано золотое колечко  и серебряная цепочка с крестиком. Этого хватило, чтобы выменять увесистый узелок со съестными припасами. Запалив на прощанье старухину лачугу, метнулся Никитка на вокзал и вскоре уже мчался в клубах паровозного дыма навстречу новой революционной жизни.

На крыше вагона было ветрено и промозгло. Паровозная гарь, набиваясь в легкие, заставляла  долго и надсадно отхаркиваться угольной чернотой. А  Никитка ехал в Москву и всё  ему было нипочем!

Неслыханные события перевернули  Россию. Царя арестовали. Беднота и нищие пришли к власти. Где-то на юге красные  насмерть бились с  белым офицерьём. Это было его, Никиткино время! Чутьё подсказывало, что должен,  должен  он  добиться успеха в этой жизни. Надо только  быть  чуть похитрее и поизворотливее.

Последние убийства переродили Никитку. Он стал другим человеком. В него словно вселился жестокий и расчётливый зверь, который стал наставлять во всех  делах и поступках.