Chumaki

 

      

Возвратившись с доклада руководителю Службы Безопасности генералу Марчуку, полковник Чумак сел к столу и включил компьютер. Давно уже компьютер перестал быть инструментом для игр и превратился в необходимый атрибут для работы во всех сферах деятельности. Чумак два раза «кликнул» мышкой по поисковой системе и когда на рабочем столе появился продолговатый прямоугольник с мерцающим курсором, он  машинально, словно получив приказ из подсознания, напечатал: »чумаки». Очевидно тема давно его интересовала и потому сидела где-то далеко в подсознании и в нужный момент приобрела осознанное решение. Чумак посмотрел на высветившиеся сообщения из Интернета. Выбрал интересующую его информацию… и увлёкся чтением.
 Название «чумак», по одному источнику, происходит от слова «чум», что значит «ковш», которым путники пили воду во время долгого пути; по другим источникам, — от татарского «чумак», что значит «извозчик»; третьи источники связывают это слово со словом «чума», потому что украинские торговцы часто заражались в пути чумой и заносили её в Запорожскую Сечь; а в персидском языке означает дубину с набалдашником—в Малороссии её называли кийком, то есть чумак — это человек, отправляющийся в извоз с кийком в руке на случай нападения разбойников. Какое из этих толкований наиболее правдоподобно — решить трудно, так как на то нет никаких материальных указаний, а существуют только филологические толкования.
До проведения железных дорог это был обширный промысел, занимавший много людей. Кроме крупной торговли с турками, поляками, русскими, украинцами, новосербами, крымскими татарами, чумаки вели торговлю, обычно мелкую, и внутри Запорожской Сечи, предметом которой были епанчи, седла, стрелы, луки, стремена, сабли, удила. Кроме Запорожской Сечи, торговля производилась и в паланках (в селах на Кальмиусе, Буге, Днепре и других городах.). Но самой крупной была торговля с Москвой и, как побратимами с Сечи, с донским казачеством.
Путешествия чумаков были весьма опасны, так как часто подвергались набегам со стороны гайдамаков и татар. Ввиду сопряженных с перевозкой товаров опасностей, чумаки редко отправлялись в путь в одиночку. Их часто сопровождали конвойные, которым чумаки платили особый «налог». В случае набега гайдамаков или ногайцев, чумаки для защиты строили из возов так называемый табор. Всякая походная «община» имела своего выборного атамана, избиравшегося из опытных чумаков: он указывал путь, определял дневных и ночных сторожей для скота, распоряжался временем езды и отдыха, разбирал ссоры между членами общины. Кроме атамана, каждая походная община имела еще кухаря, то есть кашевара, на возу которого находились съестные припасы, а также казан и таганы. Позднее, чумачество приобрело более мирный характер.
Обычно чумаки нагружали на воз соли до 60 и 65 пудов. В дорогу отправлялось несколько чумаков, по предварительному взаимному уговору. Общее число пар волов доходило до 40. С хозяевами-чумаками шли наймиты, по одному человеку на четыре-пять волов. Срок найма начинался Светлым Христовым Воскресением и кончался зимним Николаем, и за все это время наймит получал от хозяина рублей 8 или 10 серебром. Позднее, в начале девятнадцатого столетия чумацкая «валка»-община не выбирала уже ни атамана, ни кашевара; слушались того, кто уже ходил в дорогу и знал чумацкие тракты и обычаи. Пищу варили и стерегли волов в ночное время поочередно.
В социальном значении чумаки представляли собой зачаток национального украинского купечества, основанный на началах чисто товарищеской ассоциации. Их можно назвать прототипом самого купечества на днепровском Низу, ибо первые чумаки были и торговцы, и промышленники, и воины. Чумацкая торговля была популярна и уважаема, так как была честна и сопряжена с опасностями для жизни. Чумаки составляли между собой «артели», а как воины входили в состав низового товарищества, платили всю прибыль от промысла в войсковой скарб и возмещали свои убытки войсковой казной.
Из Крымских озер и лиманов соль добывали уже за много веков до нашей эры. Крымской солью через Херсонес Таврический торговали в древнем мире. Боспорское царство снабжало крымской солью скифов. Генуэзцы перевозили крымскую соль к берегам Кавказа и в прибрежные города Мраморного и Эгейского морей. И древним «Солоным путем» эта соль во все времена перевозилась в скифские и славянские степи и на северо-запад к Днестру.
Предприимчивые, смелые люди из вольных казаков, мещан и зажиточных крестьян везли из славянских степей хлеб и деревянные изделия на юг в Черноморье, а с юга привозили соль и соленую рыбу. Они ездили за солью и до Азовского моря, откуда развозили ее по Кубани и Кавказу, довозили до Курска, Харькова, Белгорода, Полтавы, Киева и Москвы. Существовали чумацкие семьи, хутора и даже села. Немалая часть чумаков была из оседлых казаков.
Было две постоянных чумацких дороги: Черный шлях и Муравский. Свое название Черный шлях получил из-за тех опасностей, которым подвергались проезжие. Он тянулся от Волыни до Умани, оттуда по тайным тропам, по глубоким оврагам и берегам степных речек, доходил до Балты и, наконец, до Днепра. Муравский шлях, он же в древности «Солоный путь», шел из глубины Украины в Крым и к Азовскому морю. Пускаться в одиночку по пути, пролегавшему через кочевья аваров и хозар, позже — печенегов и половцев, а еще позже — диких татарских орд, — нечего было и думать. Чумаки, прежде чем пускаться в путь, соединялись в артели и ездили не иначе как целыми вооруженными караванами — чумацкими «ватагами».
В древние времена украинских купцов выезжали встречать и провожали вооруженные княжеские дружины. Позднее их охраняли запорожские казаки. Запорожская Сечь была центром вольного казачества, где каждый занимался или скотоводством или промыслом и торговлей. Запорожцы высылали за солью своих торговцев — чумаков и охраняли чужие чумацкие караваны. За охрану и за перевоз через реку они брали плату, и это составляло один из доходов «войскового скарбу». Запорожцы делали эти сборы даже в земле крымского хана. Ханы этому не противились, потому что были заинтересованы в торговле солью. Из договора короля польского Сигизмунда с крымским ханом известно, что торговцам солью выговаривалось право свободно брать соль в Кичибееве (Одессе), Перекопе и Кафе (Феодосии), «заплативши мыто (пошлину) по старине».
Ради этого мыта крымские ханы стремились к большему вывозу соли из Крыма. Они даже заранее извещали запорожцев об «урожае» соли на озерах, считая казаков главными посредниками в торговле с чумаками. Так, например, пристав перекопского промысла писал кошевому атаману: «Сего году уже выстояние свое сделав, соль произошла обильно противу прошедшего году. Как обычно села хорошо. Да притом же воды и травы в Крыму также и на пути везде изобильно, так что очень спокойно ныне для чумаков, а для скота кормов достанет».
«Без воды и травы» чумаки не могли трогаться в дальний путь. На отдых они располагались в долинах, где можно было достать воду в «светлой кринице» или озерке среди густого камыша. После отдыха чумаки снова пускались в путь. Их поглощала необозримая безбрежная степь, сонная и молчаливая, и «битым шляхом» под южным палящим солнцем медленно тянулись волы, поднимая пыль. Глухому шелесту полыни чумаки отвечали протяжной песней и скрипом крытых повозок. По солнцу и по могильным курганам они узнавали путь, который вел их к удаче или гибели.
На волах чумаки передвигались крайне медленно, но только волы могли везти тяжелый груз и переносить все трудности и лишения дальней дороги. Перейдя Днепр, если путь шел на юг, чумак мазал рубашку и всю одежду дегтем, чтобы уберечься «от чумы и от гадины». Затем доставал из воза копье, заряжал ружье и прятал мешок с деньгами. В Ногайской степи уже не было ни сел, ни «зимовников», где можно было остановиться. От Запорожья до Перекопа чумаки никого не встречали, кроме татарских табунов и стад, блуждавших с чабанами по дикой степи.
Ногайские татары в степи никого не боялись, и напасть на чумаков, перерезать, отнять волов и товар считалось у них молодечеством. В окрестностях Днепровских порогов путешествие даже с сотнею человек было небезопасно. Здесь нападали татары, кочевавшие целой ордой. Как только возникала угроза нападения, чумаки строили «табор» в виде четырехугольника из распряженных возов. Такой укрепленный лагерь было трудно взять нападающим. Если врагов было не так много, то чумакам удавалось от них отбиться и даже захватить пленных. Миновав степных разбойников-татар, чумаки попадали во владения Крымской орды. Несмотря на мирные договоры с Россией и Польшей, крымцы нередко поднимались на разбой, и их первой жертвой всегда были чумаки. Татары нападали неожиданно, и редко кто из чумаков успевал бежать под защиту Перекопской башни. Налетавшая орда, порубив большую часть защитников каравана, забирала оставшихся в полон.
В Крыму, нагрузив возы солью и соленой рыбой, чумаки отправлялись в обратный путь. У Перекопской башни платили за соль, и опять тянулись чумацкие возы месяцами по безлюдной и безводной степи, по шляхам пыльным и  длинным. Далеко от родины, в чужой, незнакомой стране на чумаков иногда нападал враг еще более страшный, чем разбойничьи татарские орды; враг опасный и беспощадный, от которого ничто не могло спасти. Это была чума. Погибала чумацкая ватага, и вдоль пустынного шляха вырастали новые могильные холмы.
Фура(мажара, воз) перевозила 60-80 пудов соли на двух волах—сильных, спокойных и неприхотливых, как и сами чумаки. Ехали по 100 и более возов—так легче защищаться. Обязательный атрибут—петух—живой будильник. С третьим петухом, перед рассветом—подъём. При прохождении через село принято было здороваться с чумаками первыми—в знак уважения. А если шли по запорожским или татарским землям и видели у дороги воткнутое копьё, то оставив еду быстро уезжали дальше. Если копьё стояло посредине дороги, то дальше не ехали, распрягались и ждали охрану. Так запорожцы предупреждали о возможности нападения.
Казаки сопровождали чумаков 10-15 вёрст до следующей заставы и так переходили опасные места. Если чумаки предупреждению не внимали, то казаки избивали чумаков. А татары брали в плен или отбирали волов. Если чумак в дороге погибал, то его одевали в новую сорочку, копали яму при дороге и ложили покойника лицом к дому. Шапками насыпали могилу и помолившись, продолжали дорогу. На другой год возвращались и ставили большой дубовый крест. Волам покойного красили рога в чёрный цвет, а если чумак погибал в стычках, то на рога цепляли красную ленту. Всё имущество и товар возвращали родственникам, да ещё собирали и пожертвования. При походах каждый имел голос, а новичок—полголоса. Кроме соли возили рыбу, лес, кустарные изделия, а позднее стали возить и зерно.
Дождавшись первой соли и погрузив ее на фуры, рано утром чумаки отправлялись в путь. Первый дневной переход продолжался до начала жары. С началом жары чумаки распрягали волов, кормили и давали им «роздых». После того как жара спадала, чумаки продолжали свой путь дальше, до тех пор, пока совсем не темнело. Ночной отдых был недолгим, как и летняя ночь. С окончанием утреней зори все начиналось сначала. Осенью, когда становилось прохладней, груженые солью фуры двигались весь светлый день безостановочно. Неизменным правилом чумаков было давать отдых волам на вечернюю и утреннюю зорю, в это время и сами волы и их корм освежались от росы. Если же, это правило нарушалось, волы начинали тощать и слабеть, у животных начиналась так называемая «жестокая каменная болезнь» излечить которую чумаки не могли.
Сельчане и казаки заботилось как о чумаках, так и об их верных помощниках и тружениках--волах. Для выпаса волов вдоль соляных трактов была намежеваны сорока верстная полоса земли. Всем кто нарушал границы межевых полос, грозило суровое наказание. Только в 1832 году полоса для выпаса волов была уменьшена до десяти верстной ширины.
Одним из неудобств, с которыми сталкивались чумаки во время своего путешествия по степи, был недостаток питьевой воды. Несмотря на то, что вдоль соляных трактов были выкопаны колодцы--«копани», скапливавшаяся в них вода в большинстве случаев была солоноватой и не всегда могла использоваться для питья людьми и скотом. Поэтому, в засушливые периоды, отправляясь в путь, чумаки на 4-5 фур под соль, брали одну фуру, на которой была установлена бочка с питьевой водой.
Хозяйственно-экономическая жизнь чумаков не ограничивалась только извозом соли. Традиционно, украинцы считались народом предприимчивым. Наряду с чумачеством, они занимались землепашеством. Первоначально чумаки сеяли пшеницу только для собственного потребления. Со временем, землепашество стало выгодным занятием. Доходы от продажи хлеба постепенно росли. В совокупности доходы от извоза соли и продажи хлеба позволяли накопить значительные средства для покупки дополнительных земельных участков.
Следует отметить и еще один промысел, которым занимались чумаки, правда, имевший негативные последствия для последующих поколений. Во многих поселениях чумаков стояли большие леса. В них росли огромные, в два-три обхвата дубы. В свободное от вывоза соли время, зимой, чумаки вырубали эти леса, а весной сплавляли древесину на продажу. Леса рубились подряд, беспланово, хищнически, и уже во второй половине восемнадцатого века они исчезли.
К 1850 году надобность в чумаках отпала. С прокладкой железной дороги чумаки не могли конкурировать с более дешевым средством доставки. Однако память об чумаках и их промысле жива до сих пор….
Чумак откинулся в кресле. Великие русские и украинские поэты и писатели мало писали о чумаках. Больше о гайдамаках и казаках. Но разве мало было героического в походах чумаков по враждебной местности, опасаясь набегов и смерти в степи. Вдали от родных очагов и любимых людей. Чумак закрыл глаза………




                Г Л А В А  1

В одном их чумацких хуторов, неподалёку от Днепра, жил старый чумак Анатолий, по прозвищу Хозяин, дед и прадед которого также был чумаками, бросили свои жилища в селе Кондратьево, где им стало тесно и переселились в чумацкий хутор. Никто не знает откуда в роду Анатолия появились греческие имена. Фамилий тогда не было и люди друг друга называли по именам: Игорь, по прозвищу Разумный сын Анатолия. И этого хватало, чтобы окружающие понимали о ком идёт речь.
По стопам отца пошёл и единственный сын Игорь, названный так в честь киевского князя и в дружине которого состоял далёкий предок Анатолия. Чумацкий хутор, похожий на все остальные хутора Малороссии, стоял около озера в степи, где перекликались крики дикого гуся дикого гуся или журавля, а направо и налево идут громадные зеленые, цветущие лесами балки. В стороне, чуть накалится воздух, над дрожащею чертою синеющей дали показывается «марево», которое созидает и рушит над степью то выше, то ниже, либо реку, либо лес, или целые очертания туманных городов и башен, с остриями каланчей и рядами домов. Волны этого «марева» то становятся белыми, то сизыми как дым, то зеленоватыми и, плывя, исчезают за холмом, на котором обрисовывается издали очерк длинноногого журавля, который заснул на одной ноге, поджавши другую и выставивши на воздух острый нос. Ближе к поворотке, мимо одинокого колодца, появятся прохожие стада в полдень и вечером. Из-за косогора мелькает какой-то шест и выставляется рогуля: то показываются верхи деревянных «журавлей» на колодцах хутора, еще скрытого под горой в овраге. Вот и сам хутор.
Хаты врассыпку торчат по откосам оврагов, сошедшихся здесь в один огромный «лог». Между хатами взбираются на гору и идут книзу сады. На дне лога белеют тремя уступами три пруда, один ниже другого, соединенные плотинами. Хату старого Анатолия окружают огороды и самодельные каналы, словно влажные бока, прижавшиеся к огородам. Это все дело рук старого Анатолия и его потомства. На хуторе царит глубокое молчание. Ни один звук не долетит в это время до ушей, разве только отзовется где-нибудь, роясь на куче сора, петух, да при входе на хутор взовьется от пруда и с хлебного тока, отодвинувшегося вбок от хат, согнанная появлением гостя исполинская стая голубей, которая взлетит и, кружась, застелет на время от солнца весь лог. Это значит, что время спорое и что хозяин шутить весною не любит: все, что было на ногах, до последнего, ушли в поле на работу.
Тропинка ведет с вершины холма, от мельницы, ставшей по струнке на ветру, к обиталищу чумака. Как и все остальные его хата, крытая соломой и выбеленная снаружи, не отличается от других жилищ, только немного попросторнее. Другие, рядом стоящие хаты занимаются второстепенными родичами чумака, выселившимися с предками. У каждой хаты небольшой садочек с вишневыми, яблочными, грушевыми и другими деревьями. Из гущи сада выглядывает курень и ряды белых ульев пасеки. Дворы загорожены амбарами, сараями, клетями и погребом.
К последнему примыкает на столбах саж для откармливания кабанов. К особому загону для волов, содержимых с неимоверною заботливостью, пристроен навес, где свалены зимние дровни, старые возы и всякие деревянные поделки. По случаю весны на веревке, перекинутой от сарая к погребу через двор, развешана разная рухлядь: заячьи тулупы, запасные шаровары, шубы, шапки и полости. На сучке березы повешено ведро. Куры прохаживаются перед крылечком, усыпанным песком. Рыжая кошка с воробьем в зубах крадется под амбар. А среди двора правильною вереницею стоят уже тридцать оснащенных возов, готовых отправиться в путь.
Широкая тень, несмотря на зной, покрывает их и часть хаты. Пять исполинских дуплистых верб стоят у последней, поддерживая в воздухе кудрявые шатры своих ветвей и листьев, точно выстроенные в воздухе на столбах замки... Есть что-то особенно привлекательное в украинской вербе. Ее уживчивость в степи изумительна. Стоит ленивому воткнуть в огороде или у плотины колышек, стоит ему, задумавшись, опереться на палку и позабыть ее вынуть из земли, и верба, разрастись, лет в пять-шесть покроет и его огород, и пруд, и хату. Вид бедной, одинокой вербы на большой пустынной дороге под вьюгами и непогодами, поставленной для тени и для развлечения взоров, невольно трогает. Шум ее ветвей в осень, когда уже все укрывается в тулуп и изредка показывает нос на пороге, сильнее наводит тоску при мысли о прошедшем лете. Под вербу садится семья в теплые вечера ужинать. К ней, в песнях обращались осиротелые матери и невесты. В южнорусской сказке в вербу, воображением народа, превращена от слез сестра убитого крымскими татарами или нагайцами во время набега, брата.
Верба, наконец, вместе с чумаком и волом имеет какое-то единство. Уживчивость в степи при всяких мытарствах и невзгодах чумака, вола и вербы удивительна. Вол и чумак в дороге, без жилищ и без средств укрыться от холода и бури, неразлучны. Тяжело ступая, почти едва передвигая ноги, оба они идут, один под ярмом, другой сбоку с кнутом, едва помахивая им только по воздуху, и незаметно делают переходы в тысячи верст. Верба, посаженная кое-как, из пенька, из колышка, взращенная тоже кое-как, на бедной или вредной почве, на распутье дорог или у тинистой плотины, тоже терпит, растет и все переносит. И недаром песни выводят нераздельно вола, чумака и вербу; где вол, там и чумак, где чумак, там и верба. И зато с каким томительным унынием, с какою безмолвною грустью прислушивается иногда чумак к шуму листьев вербы, состарившись и не наживши своим ремеслом ничего при общих падежах скота. Она говорит ему о лучших временах, когда еще только была посажена; а теперь сквозь ее своды уже едва виднеется золотой рог месяца. Много воды утекло с той поры; и она вся в дуплах, и он бедняк бедняком!
Ещё при первых всходах подножного корма чумак уже хлопочет о найме своих подвод под фуры. Частные клади он предпочитает казенным. Местность дает ему для этого все средства. Еще деды его и прадеды торговали сухими грушами и яблоками. Расчет прямой. Окрестные сады простираются лесами во все стороны. В ином селении сушат несколько десятков тысяч пудов груш и яблок, которые здесь зреют в диком состоянии. Тут даже на дрова идут благородные пни грушевые и яблочные. Для сушения плодов у чумаков заведены особые «сушни»; у бедных же фрукт сушится в избе, на печи. Ссыпка производится у богатых в большом размере. Кроме фруктов, чумаки сваливают на свои фуры, при отходе в путь, всякого рода деревянные поделки, в которых особенно нуждаются все безлесные местности на крайнем юге, в таврических степях, в Земле Войска Донского и по Азовскому прибережью.
Из деревянных поделок берутся: колеса, ведра, оси, ярма, чашки, баклаги для воды, ложки, кадки и целые сложенные части воза. Кроме того, отправляют на Дон и далее глиняную «гончарную» посуду, изготовленную в украинских сёлах. В других, местах чумаки забирают водку, масло, сухари, бакалейные и красные товары и в огромном количестве с северных уездов Малороссии  хлеб, пшеницу, пшено и льняное семя. Соль передается ими во вторые руки и выручает им гораздо меньший барыш. На юге же они едут не всегда с кладью, а большею частью порожняком, как по трудности найти весной и под все возы кладь, так и по беспечности чумаков. Не зная цен хлеба, льна, посуды и деревянных изделий на юге, они рискуют малым. Да иногда и за солью едут, не зная, припасена ли она в достаточном количестве на крымских озерах и лиманах и не придется ли им там ожидать ее добычи или даже вернуться с пустыми возами. Добыча соли в последнее время становится всё труднее.
Неопределенности промысла чумаков обязано тем, что начиная со времён царствования Михаила Романова стали в нем появляться особые видоизменения. Старожилы помнят, что прежде, бывали слободы человек в три тысячи и более жителей, всё чумаков, где не было ни одного плуга и ни одной бороны. Жители у себя дома только косили на зиму сено волам, а жены занимались молочными скопами со скота и птицею. Хлеб эти настоящие «чумацкие гнезда» покупали и за стыд считали вспахать и засеять хоть одну десятину земли, разве бабы только вскопают какой клочок под дыни и арбузы. Теперь же чумаки, кто позажиточнее, на привольное и дикое ремесло свое смотрят с одной прибыли и соединяют его с хлебопашеством и мелкими оборотами. Такой чумак уже обленился, сам не надевает более заветных, дегтем смазанных рубашки и шаровар, не идет с своими волами испытывать долгого пути и всяких дорожных невзгод и бед, а держит для этого человек двадцать и сорок в год работников по найму, рассчитывает копейку, посылает их с возами в путь и только откладывает барыши. В нем уже мало старинной самобытности. Зато он ловко ведет свои дела. Такие современные видоизменения чумака, таких чумаков-выродков, теперь много живёт на хуторах.
У такого «чумака» до сорока пар волов и при них десять человек рабочих, по обычному местному расчету одного чумака на четыре пары волов для извоза. Отзимовавши и откормивши волов, он с весны нанимает по клочкам у соседних поселян десятин сто земли; пользуясь обилием скота и рабочих рук, в неделю с небольшим вспашет эту землю, засеет и заборонит. Тогда уже, обыкновенно тотчас после пасхи, и посылает возы, с заранее сторгованною кладью, в путь. Обоз его отвезет, куда назначено, на юг кладь, навалит на подводы соли или рыбы и к косовице опять приходит домой. Хозяин оставит волов отдыхать и снова откармливаться, а рабочих, «наймитов», с добавкою других, временных, ставит косить на другое, наемное под косовицу, поле. Сено скошено, высушено, свезено; обоз отправляется в другой путь около Петра и Павла. Тем же порядком обоз возвращается домой к уборке созревшего уже хлеба. В один прием работники скосят, свяжут в снопы, свезут хлеб, при помощи сорока пар волов, дня в три-четыре и скидают в скирды. Тогда уже снова, после Семенова дня, и в последний раз обоз отправляется в третий путь и возвращается уже по сырому пути к покрову.
Зимой же часть работников такого «чумака» стоит при волах, а часть исправляет все нужды хлебопашца: молотит, веет, возит хлеб в зерне на мельницы и в муке в городские склады на продажу. Некоторые снимают поблизости еще порубку леса, немногие держат даже винные откупа, на чем срывают порядочные барыши. Привозя с юга рыбу и соль, «чумак» торгует ими и для этого, уже как чистый купец, с нагруженными повозками круглый год ездит по окрестным ярмаркам. Это уже разбитной, бойкий и сметливый мужик, себе на уме, мало похожий на своих предков чумаков. Жена его ходит в ситцах и в шелковых платках. Сам он пьет уже чай, хотя усердно пьет с нужными людьми и водочку. Спит он не иначе, как на мягкой постели и в комнате с закрытыми ставнями.
У настоящего чумака, к которым принадлежит и Анатолий и его сын Игорь, всё происходит по-другому. Пока отец управляется в поле, сын его  собирается в отъезд. Как же он и другие чумаки готовятся к долгой дороге? Земля вспахана, яровое посеяно, фуры наложены. Чумак готов к отходу в путь. Он отправляется из дому или иногда из тех мест, близких к морю, где зазимовал, застигнутый осенними бурями и бездорожьем. Не всегда бывает так, чтобы чумак искал под наем клади или пахал землю. Желая скорее других прийти на озера за солью, он поднимается в дорогу, чуть сойдет снег и нет еще подножного корма. Для этого он даже подвозит с собой верст на сто и более сена, пока на дороге, на глазах уже его, подрастет свежая трава. Наступает роковой день.
Чумак встал, вышел на крыльцо, когда еще заря чуть занимается, глянул на ряд готовых нагруженных возов, на волов, евших сено в стороне, в углу двора. Сон и без того всю ночь бежал от него.  В каждом чумацком обозе отслужен молебен богородице Одигитрии, по старинному преданию покровительнице чумаков. Пока жена готовит последний обед, чумак отмеривает в амбаре на дорогу заранее припасенных сухарей, муки, пшена, сала, соли и дегтю для колес. Заскрипят ворота. Волов поят из студеной криницы с особою заботливостью. Мажут оси. Соседи и окрестные приятели сходятся смотреть на проводы. Сам чумак заботливо и весело ходит между возов и волов, отправляющихся в дорогу. Тут стоит и его пара: ярмо на возу фигурчатое, резное, с цветными разводами, волы  рослые, с исполинскими рогами, смурые с подпалиной или черные, как пара тучных медведей; самые повода на волах ременные, а не веревочные. Чумак припасет на дорогу всего две рубашки, и в этом есть свой обычай. В одной он идет в путь и, не скидая ее ни разу, в ней и возвращается.
Для защиты от дождя, пыли, заразы и мошек ее тотчас обмазывают дегтем вместе с шароварами, почему тяжелый, ленивый и загорелый чумак в пути представляет издали какое-то подобие древнего рыцаря, закованного в панцырь и латы. Другая рубашка имеет в себе много трогательного: ее на чумака надевают только тогда, как он умрет на дороге.
А на улице перед походом обычная и необычная суета: смех и маленькие трагедии.
--Васыыыль! Васылю!—слышит крик с соседнего двора Игорь, разрывая на мелкие кусочки такой чудный, такой душистый сон парубка, где степь вздыхала пряным теплым ветром от горизонта до горизонта и ковыль кланялся под ноги волам...
   --Та Васылю!!!
   Василь обреченно вздохнул, разлепливая глаза и с неохотой вываливаясь из пахучего лоскочущего ковыля в корыто мартовского стылого утра. Плеснув на лицо воды из кадки в темных сенях и поплотнее запахнув жупан, он ступил в снежную талую мешанину, начинающуюся сразу за порогом хаты. Опрокинутый чан серого неба гулко отражал галочий гомон. Пухлая сдобная Одарка, с которой черт его окрутил две зимы тому, стояла в дверях коморы, многообещающе уперев руки в боки.
   --Шо ты шкандыбаешь, як ото мерзле горить?--завела она ежеутреннюю, и Василь привычно втянул голову в плечи, стараясь незаметно протиснуться между косяком и пышностями жинки. Пока он прибирал в полутемной коморе, колол кряхтящие под топором дрова, задавал корм крепко пахнущей животным паром скотине, выносил теплый навоз к огороду, выбирал яйца из курячих сидок--Одарка ходила вокруг, громко осуждая нерадивого чоловика за лень, голодрацтво, бесхозяйность, да и за всех его родичей до купы.
Василь той порой, почесывая воловьи твердые лобешники, рассеянно улыбался и представлял, как совсем уже скоро, вот только станет шлях, потянется вон на волю из села степенный чумацкий обоз. И тяжелые неповоротливые возы, груженые зерном, будут царственно плыть к югу по тугим ковыльным волнам, ведомые мощными широколобыми волами. А на самом переднем возу будет гордо восседать чумацкий голова его сосед Игорь, а за спиной его вцепится в мешковину когтистыми лапами пивень с зеленым хвостом, сверкающим на солнце не хуже смарагдов. И головные волы будут мерно ступать, опустивши долу вызолоченные и прикрашеные разноцветными стричками рога.
--Ты шо, зовсим здурив?--и без того визгливый одаркин голос стал и вовсе нестерпим,--Ты куды ото подался свит за очи?—На соседнем дворе Игорь в сарае, окружённый молодыми чумаками, улыбнулся, вспоминая, что такой обмен любезностями происходит каждый сбор в дорогу. И каждый раз происходит некое происшествие, которое потом даёт пищу для разговоров долгими днями в унылой, монотонной езде по чумацким дорогам.
Не оглядываясь и не отвечая, Василь, оскальзываясь, медленно бредёт мимо хозяйских построек, засунув мерзнущие руки в рукава--и ноги как-то незаметно, сами собой, вывели его до хаты старого чумака Анатолия. Потоптавшись в нерешительности возле тына, Василь направился к сараю—на хуторе всем было известно, что племянник Анатолия, Мирон, по прозвищу Заполоненный сын брата Анатолия Никиты, порой ночует в возу, спасаясь от крутого характера матери, дочки польского корчмаря Ганны, которая и по сей день через слово добавляла «холера ясная».
Осторожно приоткрыв скрипучую дверь, Василь зашел в соломенное тепло сарая.
  --Та хто там ще?--услышал он  молодой голос, а потом приглушенный смех нескольких крепких глоток. Когда глаза наконец привыкли к свету каганца, поставленного на пол, Василь обнаружил в сарае чуть не всю их чумацкую артель.
В просторном сарае Игорь, как и положено вожаку, сидел на возу, вокруг на соломе или на полу вольготно расположились остальные чумаки.
  --Та то ж наш Василю!--загудел басом здоровенный Тарас, по прозвищу Семиножка, шуткуючи разгибавший тяжеленные воловьи подковы.--То теперь можна и по новой наливаты!
   Возле Василя возникла пузатая зеленая бутыль внушительных размеров с широким, на поляцкий манер, горлом, наполовину заполненная лоскочущей нюх жидкостью.
  --Склянок нема, так шо так хлебай,--удовлетворенно сообщил длинный, как жердяка, Гриць, по прозвищу Гудзь.--Шо, теж дома места нема? А тут Бударь здох, шоб його...
Все скорбно склонили голову: пивень Бударь был  всегдашним неизменным спутником в походах.
   --Эге ж...--сочувственно вздохнул Василь, отхлебывая. Дверь вдруг скрипнула и все настороженно притихли... А на пороге возник гусь. Он стоял, глядя на чумаков, приоткрыв широкий клюв, и со стороны можно было подумать, что гусь улыбается. По какой-то прихоти природы вылупился он на свет божий пегим, как коняка: пятно на пятне, а одно даже наползало на левый глаз, придавая гусю вид прямо-таки залихватский.
   --Тю!--изумился Петро, по прозвищу Драбына.--То шо воно таке?
  --Тьху,--сплюнул Игорь.--Та то ж Холерка. Мирон, нашёл тебя и тут. Ты его прикармливаешь, што ли?
Чумаки только переглянулись, хмыкнув себе в усы. Назвать гусака именем своей грозной жинки, которым все кликали ее за глаза--такую смелость мог иметь только смелый чумак. Холерка тем временем беззаботно прошлепал прямо через круг и устроился подле Мирона. Тот на всякий случай немного отодвинулся.
   --Цей дурный гусак кажного дня носиться десь, когда добрая птица сыдыть у курятнику,--поделился он с окружающими.
   --Може, не хоче до котела твоей мамки?-- предположил первый рубака Ондрий, по прозвищу Подопрынога. Все зашлись смехом и не заметили, как дверь сарая отворилась уже пошире и в проеме выросла дородная фигура Ганны.
Василь и Мирон ойкнули одновременно и Василь спрятал бутыль за спину. Чумаки мигом умолкли, поглотав языки--грозный взгляд Ганны не сулил ничего хорошего. Сложив руки на груди, она медленно обвела взглядом присутствующих и остановилась на Мироне, сдвинув брови. Кончики хустки ее очипка воинственно встопорщились. Мирон сжался бубликом:
 --То тут хлопцы... того... зашёл, кхе, покалякать....
 --Покалякать...--медленно повторила Ганна и, помолчав немного, добавила.--Холера ясная...
 Постояв таким манером еще минуту, она величественно удалилась. Все были удивлены её поведением, но  хлопцы перевели дух, подмигивая друг другу и продолжили. Василь потянулся за горилкой и вдруг почувствовал, что бутыль что-то держит: засунув чуть не всю голову в горлышко, Холерка пытался добраться до заветного напою.
   --Тю!-- поразился Драбына.--Цей гусак таки дурный!
   Василь же отчаянно старался вытряхнуть гусака из бутыли, размахивая ею во все стороны: Холерка лупасил лапами, растопыривал пегие крылья, а чумацкое товариство тем временем заползало под жупаны и солому, давясь от смеха.
   --Та хай йому грець!--в сердцах крикнул Василь, с размаху шлепая Холеркой о воз, отчего гусак выскользнул из бутыля и, отряхиваясь, уселся на прежнее место.
А Игорь вдруг стал серьёзным и проговорил, задумчиво закручивая оселедець вокруг уха:
   --А шо, хлопцы,  завтра уже пора податься?
   --Та шлях ще не став, мы ж затонемо,--удивился Остап, по прозвищу Загоникобыла, имевший репутацию чумака вдумчивого и степенного.--Хоча волы раздобрели... харчи е, магарыч... лантухи...
   --Отож,--подал голос Гудзь.--Хоча и довгенько воно так буде, так хоч не тута...
   Чумаки согласно закивали, широко улыбаясь. А Холерка упал плашмя длинной шеей просто на солому и заснул. И решили, что настало время отхода чумаков в дорогу.
На следующее утро из села вон на волю степенно выходил чумацкий обоз. Переругавшиеся со своими молодицами да жинками чумаки победно правили мощными широколобыми волами, ведущими за собой тяжелые возы, груженые зерном и царственно плывущие к югу. А на самом переднем возу восседал чумацкий голова Игорь Разумный, сын Анатолия, с гордым взором. И головные волы мерно ступали, опустивши долу вызолоченные и прикрашеные разноцветными стричками рога. А на небосводе медленно падал за горизонт, щедро раздаривая горстями небесную соль, Чумацкий Шлях. Дверь сарая на подворье Анатолия скрипнула и выпустила пегого гусака. Холерка вышел за тын, вытянув шею, поглядел в сторону уходящего чумацкого обоза, встрепенулся--и споро зашлепал вдогонку по размякшей мартовской колее.
Игорь поднял руку и обоз остановился. Он сошёл с воза и по старинному обычаю взял в руки петуха и посадил в телегу, привязав его за ногу. Потом в дороге он освоиться совершенно свыкается с нравами табора. В безлюдных пустынях, по ночам, когда чумаки в стороне от дороги пасут волов, он криком своим дает знать в потемках, где искать возы. По нем узнают часы, когда ночь, когда полночь и скоро ли рассвет. Но, кажется, скорее всего петух мил скитальцам особенно тем, что в глухих степях, оглашая дикие пустыри своим криком, напоминает чумакам и родное село и родную кровлю. Чопорный и гордый, восседает он на пыльном возу, рассматривая с его вершины проезжих, или на стоянке ходит возле и клюет под колесами отборное, хранимое ему зерно. По мнению старых чумаков, петух еще спасает от придорожного беса. Баловень и любимец всей «валки», обоза, такой петух живет иногда лет десять и двенадцать, совершая каждое лето по несколько тысячеверстных путешествий. Но иногда случается конфуз. Где-нибудь на степном перевале, в глухом хуторке или на постоялом дворе, где хозяйство процветает и кучи кур ходят около корчмы, перистый султан неожиданно вскакивает с воза, стремится в общество наседок и, если его не поймают, при отходе обоза оказывается окончательно в бегах.
Вот обоз выезжает за околицу. Отъехав версты две, не более, Игорь останавливает его на первый ночлег почти в виду хутора. Это мудрое обыкновение установлено ещё в глубокую старину.  Чумак, «человек слаб и может дома что-нибудь позабыть, а тут близко, и как раз сбегаешь»...Но вот ничего вроде бы не забыто, первый ночлег выдержан, петух крикнул, и обоз может двигаться вперед. Чумацкий обоз называется «валкой», передовой вожатый — «ватажком».
  Украинская степь, в последнее время сильно изменилась. Это уже не то пустынное раздолье, по которому когда-то скакали скифские племена и татаро-монгольские всадники, не видя конца «морю трав» и не встречая ни жилья, ни дороги.  Степь по всем направлениям ещё не изрезана столбовыми и проселочными дорогами. Луга ее ещё не смяты бесчисленными стадами овец. Желтый дрок и белая кашка уже не выскакивают так живописно на безбрежной, но уже истоптанной человеческой ногою луговине. Степь, дикая украинская степь, стала просто тихим русским полем. Но хороша она как была, так и осталась. Весною, когда расцветают травы, она еще является в таком убранстве, что невольно остановишься и перенесешься во времена киевских князей и битв с хазарами и кипчаками. Красив особенно в это время алый воронец, дикорастущий тюльпан. Перепаханные  степные нивы под пшеницу, также отзываются чем-то особенным. В уважение к избыткам хлебопашества украинец, но не чумак,  зовет степь, занятую хлебом, — «царина» и невольно ломает перед этою «цариною» шапку. Чумаки более других терпят от размножения хлебопашества. Уменьшение лугов подняло цены на подножный корм.
Рано на заре, часов около трех до восхода солнца, Игорь будит товарищей, сторожевые поят и запрягают волов, и валка зорюет, то есть идет по заре до нового перевала. Этот перевал производится уже тогда, как солнце поднимается над землею на два дуба, то есть около шести или семи часов. При этом, пока волы отдыхают и пасутся, чумаки завтракают, «снидают». В полдень второй перевал и обед. Вечером, на заре, ужин, а за ним ночлег и настоящее пастбище волов. Вообще стараются в день пройти верст тридцать. Едят дорогой пшенную кашу с салом, хлеб с солью, галушки, а на возвратном пути с Дона рыбу соленую и вяленую. Обычай чумаков в пути—воздерживаться в пище. Волам выбирают лучший корм на лугах и «толоках» и лучший водопой. Минуют ближние дурные колодцы для дальних и лучших. Избегают пути по солончакам, которыми усеяна левая сторона Днепра до Сиваша, и травы, называемой «чихирь». От последней волы страдают кровотечением. Кроме того, бич волов—оводы, комары и мошки, которые набиваются к ним в уши и в ноздри и нередко их удушают. Ближе к Крыму земля у лиманов изобилует вредными испарениями. Отсюда нередко завозится на север скотская чума. На хороших «толоках» селяне берут с пары чумацких волов за пастьбу днем, в короткий отдых, от копейки до двух с половиною серебром, а ночью две и три. За водопой берут с пары более, именно около пяти копеек серебром. Это потому, что большая часть водопоев в степи, за неимением рек, производится в колодцах, где вода иногда находится сажен двадцать и тридцать ниже поверхности земли.
Каждый день по очереди один чумак идет впереди валки, другой наблюдает за общею трезвостью, сторожит волов по очереди и по очереди исправляет должность кашевара. Кошевар готовит ужин и обед, месит тесто на галушки, расплачивается с содержателями толок и водопоев и несет все обязанности по обозу. Нет ничего живописнее вечерних чумацких перевалов. Возы поставлены четыреугольниками, по пяти и десяти возов в ряд с каждой стороны. Внутри этих затишей разводятся костры; на костры ставятся железные треножники с прицепленным котелком. Волов ночные сторожа гонят от дороги далее, на менее истоптанную поляну. Огонь пылает, освещая черные, запыленные и загорелые лица. Пока каша поспеет и сон еще не смежил усталых глаз, идут рассказы о старине, о прежних годах чумачества, говорятся сказки, выкладываются барыши, вспоминаются родичи. У кого обломался воз, тот чинит колесо, подводит новую ось, скручивает веревкой обод или спицу, пригоняет новый шкворень. Наутро на месте ночлега остается постоянно немало щепок и стружек, красноречиво говорящих о постоянно плохом устройстве чумацких возов.
«Худая снасть отдохнуть не даст»— гласит чумацкая пословица. Наконец сломанное починено, ужин кончен, все засыпают. Чем свет петух крикнул; на его голос, иногда еще впотьмах, сторожевые гонят к табору волов. Вожак покрикивает: «А нуте, братцы, будет уже вам спать!». Все встают, и обоз, скрипя, вытягивается вдоль дороги. Как ни стараются чумаки, для избежания давки и суеты при переправах через реки и при водопоях, идти валками не более как возов в тридцать или много пятьдесят, чем ближе к Крыму—они сбиваются более и более и, наконец, соединяются по широкому чумацкому пути в бесконечные обозы. Снова выбирается «вожак» из числа много походивших и уважаемых в обществе.
Дороги становятся все глуше и глуше. Проселки вовсе исчезают. Села попадаются реже. Идет прямою стрелою одна большая торная дорога. По сторонам изгибаются только косогоры, да тянется зелень и зелень. И вот — дальше и дальше. Балки и овраги сменяются гладкими равнинами, равнины —песками и опять балками. Вот на пути поднялся каменистый кряж холмов и как будто гор. Сегодня обоз прошел весь день под нестерпимой солнечной истомой; завтра накрапывает дождь. На заре из-за косогора показывается степная деревушка. В яме родник; у родника плетень из прутьев; огород раскинулся по откосу горы; десяток плодовых деревьев недавно посажен. Курень стоит среди поля —это бакша; дыни и арбузы желтеют и белеют среди темных листьев «огудины». Там запестрели приземистые кусты дикой вишни и терна. Здесь проходит на север, в столицы, громадный гурт черкасских быков на убой. А обоз все дальше подвигается. Вот степь как будто из зеленой пожелтела и заливается чем-то красным. Зной сушит и выжигает травы. Над курганами играют марева, миражи. Кругом ни звука. Все затихло в зное и духоте —птицы и кузнечики. Раздается только медленное движение скрипучих возов да слышится тихая поступь серых и рыжих волов, мерным шагом взбивающих по дороге тонкую пыль.
Иногда на встречу огромный обоз чумаков на известном чумацком «Муравском шляхе». Идут из Крыма повевши головы.
— А что, как соль в Крыму? — сыпятся вопросы.
— Не знаемо.
— Как не знаете?
— В Крыму нема соли...
— А что же вы везете?
Чумаки переглядываются.
— Торохтия веземо, —отвечают.
Торохтия везти, по чумацкому выражению, значит везти пустые возы, которые от этого, без клади, дорогою «торохтят», стучат. И такое случается в чумацкой жизни и тогда в дома приходит беда. До следующего похода надо прожить, а средств нет и приходится идти в «наймы». А какое житьё у «наймыта»--всем известно. Поможет «общество» и тогда чумак снова в дороге, но уже связанный по рукам и ногам обязанностями перед «обществом».
Чумаки странствуют с весны все лето до поздней осени. Местная жизнь мало имеет к ним в это время отношений. Они о ней забывают. Зато же и о чумаках почти совершенно забывают тогда остальные обитатели Малороссии. Что им за дело до них? Лето несет столько своих забот, что и не оберешься. Пословица говорит: «Лето собирает, зима поедает».
А вот и Перекоп. Чумаков, по приходе их к Перекопу, выстраивают в ряд.  Ханские люди проверяют, сколько возы каждого могут поднять соли, и за этим выдают им на проход к озерам открытые листы. На озёрах по этим листам им отпускают соль даром, а берут деньги уже при возвращении их к Перекопу, при обратном походе. Иногда здесь собирается несколько сот обозов. Тогда корм и водопой дорожают, и чумаки наперерыв стараются поскорее расплатиться и уйти. Иные стоят здесь по целым неделям.
Но вот все преграды преодолены: соль окуплена, возы нагружены, чумаки идут в обратный путь. Иные везут соль прямо домой, в тысячи сел и местечек. Другие везут ее в складочные места на Днепре, откуда соль водою, выше порогов, поднимается в западные губернии в Царство Польское, в Московию, на Дон, в Сечь. Одно из главных складочных мест соли на Днепре —Запорожская Сечь. Здесь в июне и июле месяцах истинное царство чумаков. Тут они складывают соль, выручают чистоганом барыш и нередко тут же его пропивают до копейки. Тогда прокутившийся чумак в последнем похмелье садится на площади, заломит на ухо высокую шапку и слезно запоет знаменитую чумацкую песню.
В обратный путь чумаки берут более клади, нежели отправляясь из дому. Это потому, что соль и рыба тяжелее деревянных поработок в одном объеме величины и, нагруженные внизу воза, не так на ходу раскачивают воз, как товары, увозимые из Малороссии на юг, в том числе и хлеб. Приближаясь к родным местам, не всегда тоже эти присяжные скитальцы встречаются радостными новостями о своих. Там съели хлеб «овражки», особый зверек, род суслика; там прилетела саранча и тоже уничтожила спеющие нивы. Часто рано на заре, поднявшись на косогор, чумаки видят родимую полосу земли, где залегла эта саранча. Серые стекольчатые крылья блестят полосою на несколько сот сажен, отражаясь по склону холма, против солнца.
«Овражки» составляют горькую и тяжёлую сторону жизни украинского юга. Есть хутора и сёла, где вот уже седьмой год сряду поселяне и хуторяне семенами пшеницы засевают  целые сотни десятин земли и на следующий год видят, как на их глазах созревший уже хлеб эти «овражки» уничтожают в колосе дотла. Пытались норы «овражек» засыпать песком и забивать клиньями; овражки спасались другими, незримыми в траве, ходами. Пробовали прежде удушать их, наполняя нору посредством раздувательного меха едким дымом из ядовитых веществ и простого навозного кирпича. И это не помогало в нужной степени; иногда «овражка» именно в то время не было в наполняемой дымом норе, а он был в норе по соседству.
Иные «овражков» выливают из норы водою и потом, чуть он, затопленный, высунет мордочку, его убивают. Но это требует большой возни, подвод и бочек, тогда как иной раз степь простирается на десять верст во все стороны, а реки нет, и воду берут из колодцев. Один изобретательный хуторянин предложил было даже выливать «овражков» кипятком, выливая кипяток в отверстия норок. Изъян от «овражков» так велик, что, по рассуждению хуторян и селян, если бы местность изобиловала лесом, выгодно было бы даже обнести поля с хлебом сплошными стенами из досок в аршин вышиною. Делали ли пробы? Делали. «Овражки» действительно так высоко не перепрыгнут. Но они могут прорыть ходы под досками. Да и где взять в степях такого количества леса!
 Картина истребления хлеба «овражками» истинно поразительна. В знойный полдень  при ходьбе по степи, «овражков» не видать, а слышно только резкий свист в тысяче отдельных мест по желтеющим нивам. Присмотревшись человек замечает, как в гущине колосьев некоторые стебли, подсеченные на вершок от земли зубами «овражка», склоняются, будто от ветра, и падают. «Овражки» выбирают из колоса зерно и, держа его во рту, с раздутыми щеками бегут спрятать его в нору. «Овражки» истребляют так и молодую траву. Прежде думали, что они не переплывают больших рек. Но люди видели, как «овражки» целыми стаями переходили вплавь Донец.
Жизнь чумака при переходах полна опасностей. Если не напали кочующие ногайцы или крымские татары,  иногда болезнь настигает его на пути, и родного угла ему не приходится более увидеть. В смерти чумака в степи много трогательного. Ее воспели десятки лучших украинских песен, наравне со смертью казака на чужбине, в бою с врагом, в старинных казацких думах. И в самом деле, отправляясь в долгое и тяжелое странствие, без особых предосторожностей и средств спастись от непогоды, влияния болотистых мест и всякого рода местных болезней, он часто становится жертвою скоропостижной смерти. В малонаселенной степи иногда за пятьдесят верст в окружности не найдете и общей спасительницы местного простонародья, полуколдуньи и полуврача — «бабы-знахарки».
Напившись в жару холодной колодезной воды, наевшись не в меру арбузов и дынь или даже только простудившись, чумак уже задумывается, повесив голову, и молча готовится встретить свою участь. Товарищи с участием и боязливо поглядывают на него. Он уже не ест и не пьет и неподвижно лежит на возу. Он истощал, бледный как труп, едва переваливается с боку на бок; волоса его взбиты. Изредка только попросит воды промочить язык. И вот, на закате дня, среди лощинки, в десяти шагах от битого чумацкого «шляха», толпа неподвижных чумаков и на дороге, в стороне, распряженный обоз. Это готовится печальный обряд. Умирающий уже умыт, причесан, на него надета запасная чистая рубаха. Тут же нередко товарищи невдалеке и могилу при нем роют. Он лежит на постланной свитке, клок сена или бочонок с водой в головах. А перед ним стоит ближайший его товарищ, родич или «побратим», друг его детства. Прочие в это время удаляются к стороне и набожно стоят в ожидании.
Умирающий исповедывается в грехах, за отсутствием, священника, другу: «Ну, друже, прости меня навеки! Вот там, украл я ведро; а у нас, на хуторе, есть моя люба — и я ее загубил, и теперь уже ей не житье! А там-то в лесу у меня закопаны три целковых, ты их найди и ей отдай два, а один попу за упокой души. Да еще я поругался с соседями, да матери покойной нагрубил. Сестру бил спьяну два раза. Шаровары тоже заложены в корчме. Грешил я, друже, во всяком деле, и слове, и помышлении. Моли бога, и попа проси, и служи за упокой. А волы мои... Береги их... и не продавай... береги...». С мыслью о любимых волах, товарищах многих и многих его странствий, отлетает душа его. Товарищи сходятся, крестятся, кладут его в свежую могилу, бросают по горсти земли, засыпают могилу и ставят над нею шест с привязанною наверху «хусткой», платком. Часто  в степи близ дороги такой стоит такой шест. Во многих местах ни шеста, ни хустки давно уже нет, а перекресток двух дорог или одинокий курган называются «братьями чумаками» или «чумацкою могилою».
Похоронив товарища, чумаки едут далее. Иногда до следующего села бывает не ближе сорока или пятидесяти верст. Жители села на заре услышат звон и знают уже, что это чумаки проходят и «звонят по душе». Обоз останавливается на улице. Один чумак идет к пономарю и уговаривается с ним о звоне. А принявший последнюю исповедь покойника идет передать ее священнику.
--Что ты?
—Пришел просить вашей милости. Товарищ отдал богу душу на дороге. Примите грехи; я их принес!
Местные священники знают уже этот обычай — берут крест и евангелие, и товарищ передает грехи покойного. После этого священник едет к могиле и «печатает гроб», то есть совершает над ним принятый обряд, читает молитвы и служит по уставу панихиду. Исполнивши обряд, товарищ догоняет обоз. И долго еще чумаки за обедом и ужином поминают недостающего в круге котелка собрата. 
А что делает трудным чумацкий путь  знаменитая малороссийская грязь? Вид несчастных волов, везущих возы, с колесами, облепленными до того грязью, что им нельзя уже катиться, а остается ползти в виде санок,— раздирает сердце чумаков. А если при этом еще неожиданный мороз с ветром, без снегу. Тут делается так называемая ожеледица, или гололедица. По исполинским пространствам степных дорог пробивается единственная колея, нередко в аршин глубиною. Свернуть с нее нет возможности, а по бокам—либо канава, либо сплошные, окаменелые от мороза волны разрыхленной грязи. Можно только вообразить встречу на такой дороге двух чумацких обозов, возов в полтораста каждый, запоздалых в странствии, с грузом пятидесяти и шестидесяти пудов на возу. Но опытные чумаки принимают меры и в такую пору не едут.
Чуть размокропогодилось на осень, они уже всё покончили и сидят дома. В сентябре уже на хуторах и слободах ждут чумаков обратно. Толки баб в это время достигают высшей степени напряжения. Одна говорит, что вот муж приедет, должно быть, к воскресенью, а она смазала набело хату, печь выкрасила красной глиной и синькой разводы поделала. Другая толкует, что, верно, не к воскресенью, а к среде «наши» будут, потому что она во сне видела, будто шел старый Никита, вынул рог табаку из голенища, понюхал и сказал: «А наши будут в середу». Третья, наконец, уверяет, что не в середу и не в воскресенье, а в понедельник, потому что в воскресенье их задержат в Сечи, там они будут гулять и пить целые сутки.
Не в среду же потому, что середа постный день, а уже дома надо будет всем разговеться и водочки выпить. При этом не без того, чтобы не вспомнить, как ее муж в прошлом году бил, заставши с кем-то в коноплях. «О! да и бил же меня муж, да и бил же, бил! бил!вот как бил! что уже ни лечь, ни сесть, ни стоять; а после еще пучок взял...».
 Иногда общее течение толков прерывается рассказом о какой-нибудь Марусе или Найде, девке из соседнего хутора. Несчастная услышала о смерти любимого парня чумака в дороге и повесилась в саду под хатой. И останется о ней память в одних недолговечных толках околотка, да, может быть, какая-нибудь песня сложится о ней и пойдет бродить по Украине...
Пришли чумаки обратно домой. Родной хутор, как призрак, встает перед ними в тумане. Все высыпали им навстречу: жены, дети, старики, невесты, родные и чужие. Чумаки также присматриваются: все ли живы из домашних. И так до следующего раза.
Игорь привёл свой обоз целым и чумаки здоровы. Удача улыбнулась в пути: ни хвори, ни набегов, а соли и рыбы, оставшейся в Сечи на схоронах, хватит для торгов и домашнего потребления до следующего похода. На сходке в доме Анатолия, отца Игоря, старейшин хутора, было решено отправить возы соли в Москву. Сказывали в Сечи, что там спрос на соль, после большой смуты и войны с поляками. Сейчас у них появился царь и наступил мир, потому и спрос на соль сильно хороший. Вожаком снова назначили Игоря и, по зимнику, на волах, запряжённых в сани, с солью и рыбой, беспокойные чумаки снова отправились в путь. Путь не близкий—через Сечь, Дон и чёрные от чернозёма пустынные земли, благо на пути множество рек и речушек, караван возов медленно приближался к Москве.















            Г Л А В А  2

            

Был уже конец сентября. Дождь моросил как из сита. Большая московская дорога была полупустынна. В постоялом дворе возле Москвы наблюдалось какое-то движение. Это расположился там чумацкий обоз на ночлег. Как ни длинна дорога, она неминуемо кончается. Перед самой Москвой чумаки доехали до постоялого двора и шумной толпой ввалились в зал. Приветливый служка приказал служке принести белого вина и еды знатным гостям. Не впервой приезжали чумаки в Москву и останавливались в этом месте. Чумаков уважали, они привозили соль и рыбу, а эти товары всегда ценились не только простолюдинами, но и знатью. Когда утолён был первый голод и выпито крепкое белое вино, все расслабились и пустились в разговоры.
--Оно конечно, следствия нет, коли тебя запихнут в черкесские аулы,—говорил один из стрельцов, возвратясь из похода. Он развалился с котомкой вдоль лавки—опричь того, что можно и живота лишиться.
Его слушал сгорбленный и совершенно пьяный старичок из гуртовщиков, что было видно по его засаленному полушубку и навешанным у пояса потёртым инструментом для лечения скота. В главной, передней половине сидели приехавшие чумаки. Стрелец скоро заснул и стали слышны разговоры чумаков. День темнел. Ветер срывался всё сильнее и сильнее. Дождь хлестал в окна постоялого двора. Загнавши волов под сарай, чумаки внесли навозный кирпич для топлива, подбросили в печку и расположились греться у огня. Хозяин дозволял делать всё что угодно: сам он лежал в лихорадке на другой половине.
--Оно конечно, следствия нет, коли тебя запихнут в черкесские аулы,—говорил один из стрельцов, возвратясь из похода. Он развалился с котомкой вдоль лавки—опричь того, что можно и живота лишиться.
Его слушал сгорбленный и совершенно пьяный старичок из гуртовщиков, что было видно по его засаленному полушубку и навешанным у пояса потёртым инструментом для лечения скота. В главной, передней половине сидели приехавшие чумаки. Стрелец скоро заснул и стали слышны разговоры чумаков. День темнел. Ветер срывался всё сильнее и сильнее. Дождь хлестал в окна постоялого двора. Загнавши волов под сарай, чумаки внесли навозный кирпич для топлива, подбросили в печку и расположились греться у огня. Хозяин дозволял делать всё что угодно: сам он лежал в лихорадке на другой половине.
Игорь, никогда не пивший ничего крепче пива, сидел задумчиво. Ему необходимо было решить вопрос где и кому продать товар. Вопрос был не простой. Торговать с подвод было делом долгим, а наступившая зима и долгий обратный путь требовали скорейшего сбыта товара. Необходимо было вернуться домой, чтобы начинать подготовку к новому походу в Крым. Задумавшись Игорь вполуха прислушивался к разговору своих товарищей.
—Эх, братцы, эх!—говорил лихой рубака Подопригора,—плохо нам приходится! Корма дороги, за соль втрое берут против прежнего. Где тут жить?
Все соглашались с ним. Голоса чумаков еще долго раздавались за перегородкой. То молодой печальный голос сменял старого, то охрипший бас вторил ему. Шли при этом и обычные толки о том же горестном житье-бытье, о невзгодах от недоимок, о падежах скота, о трудностях промысла, о бедных волах, голодающих иной раз без корма в обожженных солнцем степях, и о том, что и теперь им, почитай, приходилось с пустыми руками — с одним «батожком» — «торохтия» везти домой. Через час замолкли голоса. Печь едва мерцала красноватым огоньком. Чумаки спали, расположившись в беспорядке у печки и по полу, вдоль лавок и стола. Приподнятые локти, колени и головы, приткнувшиеся к груди и животу соседей, освещались отблеском из печки. На дворе уже окончательно стемнело. Дождь без ветру барабанил в окна и стены, как усердный барабанщик. Собака выла в какой-то клетушке за двором.  Все спали, кроме ватажка.
Игорь посмотрел на хозяина постоялого двора, словно оценивая его возможности.
--А что любезный, не подскажешь как скорее и с выгодой сбыть товар?
--А чего же не подсказать хорошему человеку,--ответил хозяин.—Всей Москве известно, что самую лучшую цену даёт боярин Хованский. И человек хороший и, несмотря на знатность, не брезгует общением с простолюдинами и стрельцами. У него во дворе всегда полно разного люда: и князей и купцов, и стрельцов. Езжайте к нему, он или купит весь товар, или посоветует как выгодней продать.
--Спасибо добрый человек. В накладе не останешься. И на том пора спать. Вижу сам еле держишься.
За ночь вновь подснежило, с берегов Москвы-реки поднимались едкие дымы костров, разложенных дежурившими стрельцами и, гонимые ветром, обволакивали купола и башни. Ещё не открылись железные створы Фроловских ворот и рассвет ещё не разогнал черную мглу, как чумаки выехали с постоялого двора. Игорь, сам вставая до зари не дал блаженствовать и чумакам. Наконец, ворота открылись, мытники начали собирать положенную дань и чумаки, двигаясь вслед за ватажком, направились к подворью боярина Хованского. Боярская усадьба Юрия Хованского раскинулась на Царе-
вой улице, недалеко от Успенского вражка. Высокий дубовый
забор, железные ставни на оконцах и смотрильня над тесовыми
воротами, обитыми листовым железом, делали хоромы схожими
с крепостью, готовой к осаде, и лишь ярко-синее крыльцо с пу-
затыми столбиками веселило глаз. Обширный тенистый сад обе-
регал хоромы от уличного гомона, а многочисленные службы
уходили в глубь двора. Никита Хованский торопливо откинул пышный полог, конец атласного одеяла скользнул на персидский ковер. Он пересел на бархатный столец и окинул взглядом опочивальню. Окованные тяжелые сундуки, полные соболей и черных лисиц, прочно стояли на месте, в иных сундуках хранились, кафтаны, ферязи, однорядки, а от моли и затхлости спасала кожа водяной мыши.
В шкафах покоились парчи и бархаты. По углам в ларцах хра-
нились кисы с ефимками. И шелковые наоконники, наполовину
отдернутые, пропускали мягкий, успокаивающий свет. Боярин поднялся, как всегда рано и не успел открыть глаза, как его охватило какое-то беспокойство. «К чему бы?»--удивился всегда веселый боярин и принялся вспоминать последние дни. Они были радостны, как красное солнышко: государь милостиво пожаловал его в ближние бояре и воеводством на Терках. По этому случаю да еще по случаю спасения племянницы двойной сегодня у него, Хованского, великий пир.
Вот-вот, тут-то и загвоздка! Не забыл ли он чего? Всех ли име-
нитых бояр лично объехал с приглашением? Господь миловал,
всех. А ко всем ли менее почетным направил холопов? И здесь
господь миловал—всё чисто с боярыней подсчитал. Может,
с ключником не все кладовые и погреба обошел? Куды там, всю
снедь и питие в беременных и полубеременных бочках верно на
глаз прикинул: и простое вино, и боярское, и даже тройное, наи-
большей крепости, уже разлито по ендовам и ведеркам, а замор-
ские--мальвазия, бастр и алкан--дожидают кубков. А может,
с дворецким чего недоглядел? Куда ж дальше доглядывать: хо-
лопов приказал вырядить в разноцветные кафтаны и желтые
сапоги. И встречи наметил: боярину Ордын-Нащокину три
встречи--у ворот подсобит ему выйти из рыдвана дворецкий
Ивашка, посеред двора в пояс поклонится племянник Матвей,
а на крыльце сам хозяин окажет почет. И разметил, каким боя-
рам полагаются две встречи. Может, помолиться, так и блажь-- пройдет?
Наскоро накинув однорядку, боярин вышел через малую при-
емную в молельню. Здесь ради дня воскресенья собралась вся
семья и, по заведенному обычаю, приживалки, захребетницы,
ближние холопы и холопки. Домовый поп в праэдничной ризе
дожидался боярина. Быстрым взглядом окинув икону «Тайная вечеря», Хованский вдруг понял причину своего беспокойства и постарался молитвой отогнать тревожную думу. Но, неистово крестясь перед образом в дорогом киоте, украшенном каменьями и жемчугами, он мрачно вместе с молитвой повторял: «Если посадить Стрешневых и Хитровых по правую руку, а Милаславских и Толстых
по левую... опять тёрские большие люди позади останутся. А рядом, упаси бог,--бояре и князья обидятся. Одежка-то на большихлюдях с Терека грошовая, и сами бог весть какого рода...Молва сказывает--
дворянского, а где слыхано, чтобы дворяне пешим ходом Москву прибывали.
Напоследок размашисто перекрестив лоб, Хованский по-
спешил вниз, откуда доносился звон расставляемой посуды. В хоромах Хованского с утра сумятица. На дубовые длин-
ные столы набрасываются бархатные подскатертники с золотой
швейной каймой. Все богатство хором выставляется напоказ.
«Чистые холопы» ставят в ряд серебряные тарели, кованые. чаши,
фаянсовые кувшины. Особенно бережно устанавливают в кубках
из зеленого стекла водку царского «Данилова кабака».
Наблюдая, как покрывались широкие скамьи праздничными
налавочниками, как придвигались к узким столам с фигурными
ножками стольцы-табурцы, украшенные кусками яркой материи,
как расставлялись стольником фигурные подсвечники с воско-
выми и сальными свечами, как через шесть тарелей клался один
нож, оправленный золотом и камнями для красоты, а через две
тарели двузубые вилки, богатства ради, Хованский продолжал
мучиться: «Ежели Нарышкиных посадить выше Пушкиных. то  дворяне с Терека опять попадут ниже Ртишевых, что не гоже...».
Выслушав дворецкого, что махальщики уже разосланы до
самого конца проулка, а сто разодетых холопов посланы выкри-
кивать встречу, Хованский с сердцем наказал: «Не прозевать
кого, а то батогами забью!»--и, измученный до предела, решил
не определять тёрским дворянам места, а ежели полезут выше Нарышкиных, сослаться на дикость, кои не блюдут старшинства, а скопом к столу устремляются.
В это время и доложил ему дворецкий о прибытии чумаков с товаром. Соль и рыба были кстати, но сами торговцы могли испортить встречу знатных гостей. Но сделка была выгодной и отказываться от неё не след. Как раз сейчас можно хорошо заработать на соли, когда ещё не ослабло напряжение с Польшей, да и шведский король грозил войной, видя смуту в русском государстве. Хованский подумал и приказал своим холопам отвести волов с поклажей в дальний угол, а чумаков разместил возле стрельцов и попросил старшего Матвея присмотреть за гостями: напоить, накормить и разговорами занять.
А в терему боярыня сбила с ног мамушек, кумушек и злато-
швеек. Открыты все сундуки и ларцы, вынуты сарафаны и уборы,
серьги и жемчужные подвески. Боярин еще с вечера наказал,
чтобы в полпира боярыня ко всякому в ином уборе выходила.
Поди сорок разов придется кику скидывать ...
Хованский надел жёлтые атласные штаны, с помощью постельничего натянул зелёные сафьяновые сапоги, поправил ворот с дорогими запонями на красной шёлковой рубашке, подтянул кованый кушак черкесской работы и прицепил к нему поясной нож с самоцветами на рукоятке. За окном раздался выкрик махальщика: «Едут!». Поспешно застегнув тонкосуконную однорядку и накинув на голову бархатную скуфейку, шитую жемчугом, Хованский направился к выходу.
Боясь приехать первыми, гости подъезжали медленно, осмотрительно. Двор наполнялся возками, рыдванами, конями. По
указанию дворецкого, одних гостей холопы вели под руки, дру_
гие шли сами, а третьи--целовальники, подьячие, разная мел-
кая сошка--толпились у крыльца, ожидая, пока дворецкий по-
зовет их на пир.
Хованский лобызался с равными себе. Они оставляли верх-
нее платье в передних комнатах, но брали с собой шапки, а в
них--тафтяные носовые платки с золотою бахромою.
--Коням твоим не изъезживаться! Цветному платью не из-
нашиваться!--говорили хозяину гости, входя через низенькие,
обитые войлоком двери в сени.
Будто все приглашенные в сборе, но Хованский трево-
жился--тёрских нет... Ну и господь с ними! И тут же сожа-
лел: или прохладно звал? Или дорогу не нашли? Послать разве
навстречу челядинцев с фонарями? Но тут крыльцовая дверь распахнулась, и, сбрасывая белые с золотыми позументами, торопливо вошли тёрские дворяне. От неожиданности бояре на миг застыли и без стеснения стали разглядывать тёрцев. Каких только алмазов, яхонтов, иэумрудов не сверкало на диковинных, отороченных мехом коротких кафтанах, у одного цвета спелой малины, у другого цвета подсолнуха. Искры сыпались с перстней, унизывавших пальцы. Жемчуг вперемежку с яхонтом вился вокруг шеи. Пластины из чеканного золота горели на их поясах. Мягкие сапоги из голубого и красного сафьяна сверкали сапфировыми звездочками, а над ними задорно подпрыгивали золотые кисти. Но еще больше дивились бояре на невиданное оружие--кунды, индийские сабли с замысловатым сочетанием камней на слоновой кости.
Изящные поклоны, которые тёрские дворяне отвешивали
сначала хозяину, а потом, по старшинству, боярам, совсем рас-
положили к ним именитую знать. «Но откуда проведали. что Стрешневы выше Лопухиных?!»-- поражался Хованский. И вдруг ни с того ни с сего шепнул надменному и строптивому боярину Милославскому:
--Ради меня столь принарядились. По приказу царя и патриарха Филорета доверено мне тёрское казачество.
Милославский поделился новостью с соседями, а те с другими боярами. Хованский усадил тёрцев рядом с собою по правую и левую руку. Наступило время полпира. Широко распахнулась дверь, вошла боярыня в темно-зеленом
сарафане и жемчужной кике, держа поднос с кубком. За нею
следовали пестрой толпой сенные девушки. Подойдя к старшему
Морозову, боярыня низко ему поклонилась. Поклонился ему и
подошедший Хованский, в голос с женой проговорив:
--Не откажи в чести вина пригубить!
--За тобой следом, боярин!--ответил с поклоном Морозов, принял кубок и осушил его.--Счастья и богатства дому вашему,
а вам во здравие!
Застучали кубки. Боярыня вышла и вскоре вернулась, но уже в синем атласном сарафане и в другом кокошнике. Снова пе-
нился на подносе золоточеканный кубок. Как раньше к Моро-
зову, подошла она к Нарышкину и поднесла ему кубок:
--Не откажи в чести вина пригубить!
И опять ушла, и опять вернулась, но уже в вишневом сара-
фане и новом уборе. С поясным поклоном поднесла она кубок
Долгорукому. А там снова ушла и снова вернулась, но уже в
голубом сарафане с серебряными лилиями по полю. С поясным
поклоном поднесла она кубок Ромодановскому. И вновь уходила,
и вновь возвращалась--каждый раз в сарафане другого цвета,
в другом кокошнике,--подходила С кубком к каждому гостю,
пока не обошла всех.
Как только Хованский опустился на свое место, стряпчий
тотчас поднес каравай черного хлеба, нарезанный ломтями. Хованский нарезал ломти на маленькие кусочки и каждый кусочек
особо передавал гостю:
--По примете дедовской: хозяйский хлеб злых духов отго-
няет.
Покончив с последним ломтем, Хованский ударил в ла-
доши. Вереницею, один за другим, вошли слуги, неся в руках дымя-
щиеся мисы с лапшою, со щами, с рассольником, со всевозмож-
ной ухой: и черной--с гвоздикой, и белой--с перцем, и просто
голой. Поначалу ели степенно, но по мере освобождения жбанов,
ковшей, кружек, чарок, многофунтовых кубков, достаканов, овка-
чей и болванцев все веселели, чаще взлетало над столами:
--Отведай!
--Пригуби!
Пока бояре со всем рвением управлялись с мисами, стряпчий опустил перед Хованским опричное—особое блюдо: огромный курник. Важно разрезал его боярин на куски, разложил на блюдца и подал дворецкому знак. По наказу Хованского дворецкий подносил эти блюдца гостям, соблюдая старшинство, и низко кланяясь:
--Жалует тебя боярин опричным блюдом. Сделай милость, порадуй хозяина!
Вставали Стрешнев, Пушкин, Лопухин, отвешивали поклон:
           --Благодарствую за честь!
--На здравие!--отвечал Хованский, одаривал гостей по- сланными блюдцами и присоединял к дару кубки и стопы.
 Когда перемена блюд дошла до двадцати, боярин Милославский, ухнув, отвалился от стола. И следом пошли пироги: слоеные, подовые, белые, с говяжьей начинкой, с заячьим мясом, смешанным с кашей и лапшой, с рыбьей начинкой. Считать пироги не было никакой возможности пироги, пришлось бы сбиться со счета. Зато осетра пудового, белугу, налимов, карпов, стерлядь паровую, рыбу тельную с приправою в огромных чашах тёрцы решили крепко запомнить, чтобы вконец поразить своих земляков.
И наверху, в терему у боярыни, тоже веселились Помахивая платочком, плавно шла по кругу бояриня Хованская, полуопустив густые ресницы, певуче выводила песню. Подвыпившие боярыни уже смеялись громко, заливисто.
у одной--белесые ресницы и брови набелены, у другой чер-
ные--начернены; у одной шея раскрашена голубым, а руки
красным, у другой щеки полыхают багрянцем, а лоб отсвечивает
мрамором. И у всех на зарукавьях--браслетах горят камни и жемчуг, на шеях поблескивают золотые мониста, кресты, образки и переливаются радуги--платья.
--Хороши у тебя настойки на корице, боярыня, больно хо-
роши!--проговорила Нарышкина, потягивая из чарки.--И зверобой на померанцах зело хорош!
--Чарочка за чарочкой, что ласточки весною, так и упархи-
вают!--подхватила Лопухина, опоражнивая ковшик.
Приоткрыв дверь, сенная девушка поманила княжну Ртищеву. Пошептавшись, они выскользнули в сени, где в углу притаился Матвей-стрелец. В новом стрелецком кафтане он казался осанистым, даже чуть важным.
--Спасибо тебе, стрелец,--мягко проговорила княжна.--
Боярин, дядя мой, сказывал--в путь долгий идешь. Жалую тебя
образком для бережения от нечистой силы да пищалью завес-
ною для брани с недругами. И, взяв у девушки оправленную
в серебро и украшенную резьбой пищаль, протянула Матвею,
а на шею ему застенчиво надела позолоченный образок на це-почке. Исчезла княжна, а Матвей все стоит, как зачарованный,
сжимая заветную пищаль. Подошёл чумак, осмотрел пищаль и одобрительно кивнул головой. Матвей, словно очнувшись, положил пищаль подальше и спросил:
--Как звать тебя чуиак?
--Игорь, по прозвищу Разумный. Чем же заслужил такую награду, Матвей?
--Долог разговор. Ты шёл бы своих устраивать. Пир надолго, а до утра ещё далеко.
Окончился полупир и начался пир разливанный, разгульный. Холопы вторично внесли длинные палки с фитилями из пакли и стали зажигать свечи в паникадилах. Свет сотен восковых свечей ярко озарил пирующих. Хованский вышел из-за стола с кубком романеи, зычно произнес:
--За здоровье царя нашего батюшки, благоверного Михаила
Федоровича, государя всея Руси, великия и малыя, царя Сибир-
ского, царя Казанского, царя Астраханского.--Проговорив пол-
ный титул, осушил кубок до дна. Бояре в свой черед повторяли ту же здравицу и неторопливо выпивали кубки и братины.
А над головами бояр продолжали плыть чеканные блюда с
куриными пупками, с перепелами и жаворонками, журавлями
и рябчиками Резво лилось боярское вино--простая водка, на-
стойка на разных травах. По лицам гостей катился крупный пот,
шел смутный говор. Высоко поднятый на огромном блюде, вплы-
вал в полном оперении жареный лебедь. Пока бояре расправлялись с лебедем, стряпчий опустил перед
Хованским опричное блюдо--огромный пряженый пирог с
налимьей печенкой. Важно разрезал его боярин на куски, раз-
ложил на блюда и подал дворецкому знак. По наказу Хованского дворецкий поднес первое блюдо Милославскому, уже запыхавшемуся от еды, и низко поклонился:
--Жалует тебя боярин опричным блюдом, сделай милость,
порадуй хозяина!
Милославский побледнел. А рядом уже вставали Ромодановский, Долгорукий. Толстой, отвешивали поклон:
--Благодарствую за честь!
--На здравие! 
И уже исчезли жаркие, отпенилось ренское вино, а на
смену им заполнили столы блюда и тарели со всякими сластями, от смоквы и маковок до мазюни из редьки.
--Не настал ли час потехи, милостивые гости--пряча в
бороде улыбку, спросил Хованский.
--Ох, как настал! Чай, уж опорожнили и беременные бочки
и полубеременные! В самый раз!--закричали захмелевшие
бояре. Хованский подал знак. Распахнулись двери, и с гиком вва-
лились скоморохи, кривляясь и приплясывая.
--Играй плясовую!--закричали бояре. Загремели бубны, раздался свист. Скоморохи вынеслись на середину.
--Эх, для милого дружка и сережка из ушка!—наклонился Морозов к Хованскому и сразу перейдяна серьёзный тон, указал на тёрцев.--Посол свейский сказывал царю-батюшке, будто немцы Габсбурги на нас ополчились, а союзников у них больше, чем капель в море. Не хотят смириться и поляки, их-то Сигизмунд в короли всея Руси нарекался... И намедни на сидении боярском много говорили о неспокойстве на украинах наших... В бунтовское время казаки попривыкли к разбойной вольности, и невтерпеж им порядок царский... А как тёрцы? Тоже небось о вольностях Сечи мечтают?
К восторгу горланивших бояр, скоморохи подпрыгивали, ку-
выркались, ходили вприсядку. Гусляры все, быстрее проводили
по струнам.
--У Хованского гостьба толстотрапезна!--надрывался
Пушкин.
--Царь и патриарх ныне замыслили ратных
людей против ляхов да немцев собирать, а на рубежах спокойствие надобно, а то гляди и туда войска придётся снаряжать.
--Пусть по-твоему, боярин, неспокойно в украинах, Сечь вольничает, но вера у нас одна.
--Вера-то одна, да турок силён и много раз просил царя присмирить казаков. И царь согласен—много вольности на Дону и Днепре. Хучь вера и одна, а покорится царь нехристям.
--Чего не ведаешь, о том не суди. Государь-царь наш и свя-
тейший патриарх Филарет против всех врагов греческой веры
великий заслон строят, а пока не выстроен, приходится терпеть всем православным.
Может ты и прав, боярин,--вступил в разговор тёрский дворянин Гаврила,----но терпеть нам некогда, иначе заслонять нам
нечего будет. Давно бы православия в Грузии не стало, если бы мы с древних времен не помогали братьям по вере. И сейчас не терпеть, а драться будем. И ты с нами. Да живет вечно наша земля!.. Пушки нам нужны. Похлопочи у царя-батюшки.  Все, что на нас видишь, отдадим  за пушки.
--О, о! Никак свой удел от царя хотите отторгнуть?—задиристо спросил Ртищев.—Не напрасно за железо да медь немыслимые богатство отдаёте?
--Нет, боярин, наш удел--конь и клинок.—За единую Русь биться будем. Подсобить нам нужно.
--Добро!
С любопытством и доброжелательством оглядел Хованский тёрского казака. Бояре, совсем захмелев, не прислушивались к беседе хозяина с казаком. Вдруг Долгорукий ударил кулаком по столу так, что все чары подпрыгнули, завопил.
--Я сдвинулся, а ты уже выше меня сел!
Толстой, шатаясь, насел на Долгорукого, вцепился ему в бо-
роду:
--Твой дед под Калугой конюшни чистил, а мой воеводой
в Суздали блистал!
Приказав дворецкому нести за собой два кубка, Хованский
торопливо подошел к побагровевшим боярам:
--Царские бояре, еще в аду нассоримся, а сейчас кому чару
пить? Кому выпивать?
Застучали кубки, закричали Долгорукий и Толстой:
--Любо! Любо!--С новой силой загудели гудки, зазвенели бубны, закружились скоморохи.
--Думаю поможет царь-батюшка,--говорил Хованский тёрцу.—Понимает, а особливо патриарх, что Русь защищают казаки. Будь-то на Дону, на Днепре, на Тереке. А речи твои
любы мне. Буди воля моя, я бы единым днем поставил поставил пред тёрцами пушки. Ежели во благо Руси, то может и патриарх так решит. Через неделю воеводствовать на Терки иду. Так вот, слыхал, что царь и патриарх грузинских послов ждут. Надумают помочь, так нам и пушки, и пищали, и людей в первуюочередь дадут.
Третьи свечи догорали в паникадилах. Холопы выводили под руки одних гостей, а других выносили на руках и бросали в рыдваны, в возки, как мешки с овсом. И где-то визжали развеселившиеся боярыни, слышались возгласы: «Благодарю на угощении!». Сенные девушки на руках подносили их к колымагам. А в ногах путались скоморохи, горланили песни. Колымаги, рыдваны сопровождала крепко вооруженная
охрана. Осторожно двигались по темным улицам. Впереди шли
дворовые с фонарями, освещая дорогу. Кони передвигались медленно. Из мрака внезапно выступали перед конями тяжелые решетки из толстых бревен, перегоражи-
вавшие на ночь все улицы. Поминутно всадников останавливала
стража, преграждая дорогу бердышами.
--Дело сторожей смотреть, чтобы бою, грабежа, курения
табака и никакого воровства и разврата не было и чтобы воры
нигде не зажгли, не подложили бы огня, не закинули бы ни со
двора, ни с улицы—объяснили тёрцам слуги частые остановки. --Лихих людей по ночам, что желудей на дубу. Пришельцы из сел, так те больше бояр да купцов пошаривают, а голодные холопы-- так те ножом промышляют водку да ржаной с чесноком. А есть и покрепче задор, что бояре кажут.
После пира разудалого выйдут на улицу
ватагой поразмяться малость, и дай бог помощь. Надысь в Раз-
бойном приказе допрашивали боярина Апраксина, как он кисте-
нем прохожих уваживал, а он возьми и сошлись на боярина
Афанасия Зубова: задор, мол, от него пошел...
Где-то совсем близко караульщики предостерегающе эавертели колотушками, частая дробь рассыпалась по улочке и оборвал ась в темноте… Задумчиво ехал Игорь с Матвеем, который взял его сопровождать бояр по столь удивительному городу царя московского. За высокими заборами боярских усадеб до хрипоты завывали цепные псы. Башни, стены и стрельни сливались во мгле в одну необычайную кондовую крепость. И перекликались ночные сторожа-стрельцы.
--Пресвятая богородица, спаси нас!--нараспев тянул стре- лец возле Успенского собора в Кремле.
И тотчас ему вторили у Фроловских ворот:
--Святые московские чудотворцы, молите бога о нас!
      И в ответ кричали у Никольских ворот:
--Святой Николай-чудотворец, моли бога о нас!
И, как эхо в горах, неслась по Китай-городу и по Белому го-
роду протяжно-певучая перекличка:

--Славен город Москва!
      --Славен город Киев!
--Славен город Суздаль!
--Славен город Смоленск!
И громче всех отзывался Кремль:
--Пресвятая богородица, моли бога о нас!..
Уже чуть бледнело небо, когда Матвей и Игорь возвратились на подворье Хованского. Чумак никак не мог уснуть перебирая события минувшего дня. Заснул, когда уже луна начала уходить с небосклона и  за завешенным окном невнятно слышалось:
--Пресвятая богородица, моли бога о нас!..
Пробудившись, Игорь увидел своих чумаков, слоняющихся без дела по подворью. Умылся, собрал чумаков к возам. Спросил стрельца, дежурившего у ворот.
--Матвея не видал?
--Видал. Уехал с боярином в Кремль. Поутру, только солнце встало.
Без боярина продать товар было невозможно и чумаки, усевшись у возов, и, доставая спрятанную горилку, повели пьяные разговоры. К полудни приехал Хованский с Матвеем. Боярин сразу ушёл в избу, а Матвей подошёл к Игорю.
--Завтра товар твой продаст боярин. Договорился с казной. А потом отправляемся в Киев. Поедешь с нами. Так сподручней—гуртом. В Киеве отправишь своих чумаков домой, а сам с боярином и со стрельцами на Сечь. Знакомых много на Сечи?
--Конечно. Казаки нас сопровождают в походах за солью. Да и торгуем мы с Сечью и Доном с давних времён. А боярин твой что за человек?
--Одним словом начальник, но человек хороший. Бывает находит и на него, но жить и служить можно.
После разговора с Матвеем Игорь сообщил чумакам о договоре боярина Хованского с казной. Чумаки заулыбались довольно. Казна платила всегда прибыльно и без злодейства. Довольные разлеглись под возами и, допивая горилку, неспешно продолжили разговор о своих бедах и житье-бытье.

Путь в Киев совместно со стрельцами был тяжёлым для чумаков. Они не могли двигаться с такой скоростью, как шли налегке стрельцы. Приходилось догонять по вечерам и ночам. Игорь отказался от приглашения Матвея идти со стрельцами. Он был вожаком и не мог оставить своих товарищей. При подходе к Киеву многие чумаки валились с ног от усталости. Пришлось Игорю оставить их в лагере, передать волов и повозки, а самому двинутся со стрельцами на Сечь. На Сечи Хованского встретили с радостью. Казаки всегда благожелательно встречали ратных людей, особенно одной веры и одной родословной. На постой Хованскому и стрельцам определили несколько хат. По утру Хованский распорядился заняться благоустройством. Никто не знал сколько времени пробудут здесь.
Игорь и Матвей, который облокотился на заветную, подаренную княжной пищаль, наблюдали за дюжими стрельцами, сколачивавшими сторожевую вышку. Двое
молодцов, выбив из бочки днище, окунали бревно в смолу, пона-
тужившись, подкатывали его к нижней площадке и обвязывали
корабельным канатом. «Эх, взяли!.. Еще раз взяли!..» Бревно
подхватывали теснившиеся на верху вышки стрельцы. Сыпались
на подстилку самарские гвозди, в воздухе мелькали тульские то-
поры, орловские молотки, елецкие рубанки. Работа спорилась.
Крутая лесенка уходила под самую островерхую крышу.
Придерживая саблю и стуча подкованными сапогами, Матвей поднялся на помост. Оглянулся. Позади уходила в голубоватое марево степь, слева--степь, в дреме лениво плескал ась днепровская вода, впереди—снова была степь. Вышка стояла, как журавль, на миг задержавший свой важный шаг. Дальше, впереди за степью, был конец малороссийской земле и начинался Крым.
Теплынь размаривала. Матвей расстегнул ворот, коснулся
позолоченной цепочки, обвивавшей смуглую шею, и вдруг насу-
пился. Из-под пригорка подымался дым от костра, и в серо-сизых струях привиделась Матвею княжна Ртищева. Дороги ли
тянулись по степи, или густые косы? Кокошник ли кренился в
сторону гор, или быстролетное облачко? Не мог разобрать
Матвей и дивился тому, как влекут его, словно в омут, неска-
занная голубая поволока и жемчужные отсветы, освещающие незнакомую даль.
Сердито встряхнул копной волос Матвей: не гоже молодцу,
забубенной головушке, поддаваться чарам. Но так жизненно
было видение, что не стерпел Матвей, потянулся к гибкой талии ... и ощутил в своей здоровенной руке холодный ствол пища-
ли. Топнул ногой, захохотал. Захохотал и Игорь, поняв настроение стрельца. Подошедшие казаки--Петр Среда,
Герасим Белый и Фрол Каланча,-- вскинув головы, недоуменно
уставились на Матвея: уж не рехнулся ли? Но Матвей за-
дорно подмигнул казакам, махнул на закопченный котелок, под-
вешенный к треножнику, и крикнул, что уха в кипятке так пля-
шет, как водяной на свадьбе у кумы.
--Да ну? А я поцеловал куму, да и губу в суму!--ответил
Петр Среда.--А вы слезайте, ухачи, с высоты и подкрепитесь янтарем.
Матвей и Игорь не заставил повторять приглашение, проворно сбежав по лесенке, подсели к костру. Легким шагом подошел походный атаман Василий Бурсак, лихой казак с иссиня-черным оселедцем  за левым ухом. Пожелав казакам и стрелецкому десятнику доброго здоровья, сел в круг и вы-
тащил из бездонного кармана широченных шаровар баклагу и
чарку. Знатная горилка пошла по кругу. Чувствовал себя Матвей среди казаков, как налим в воде. А чумак и подавно, потому как многие были ему знакомы по походам в Крым.
Пил Бурсак--аж дух захватывало, гоготал—кони вздрагивали, веселил до упаду. Вылил последнюю горилку, полюбопытствовал: откуда заявились на Сечи стрельцы, каким ветром занесло их сюда? Получив ответ, снова рассмеялся и, как водиться в казацком кругу, попросил рассказать о житье-бытье стрелецкого жития. В свою очередь Матвей попросил рассказать о казацкой вольнице. И рассудили:
--Кто попадёт в баклаку, тому и начинать.
 Подбросил ввысь баклагу Василь Бурсак, выхватил из-за
пояса пистолет и нажал курок. Как нагайкой рассек воздух вы-
стрел, со звоном разлетелась баклага, осыпая осколками казаков и стрельцов.
--Значит, мне и выпал жребий сказывать.
Он одернул короткий в обтяжку чекмень, сдвинул папаху
набекрень, подправил оселедец и, как за трудное дело, принялся за рассказ:
--Ну-ка, господи благослови! В давнее время по реке Днепру, в Сечи, жили вольные казаки,--ничего, добре жили, не тужили,--озорству и непокорству конца-краю не намечалось. Ка-
зак--птица вольная: капканы не для него кованы, путы не для
него плетены. Хоть жизнь в куренях не в пример спокойнее--ка-
зака в степь тянет, к морю синему.
--То и славно!—подхватил Середа.
--Славно-то славно, да вот прогневали добрые ребята царя- батюшку, самого Иоанна Собирателя, по числу Третьего. И посулил он казакам славный пир: дыбой попотчевать, кнутом накормить, кровью напоить. А прелесть та, знамо дело, не очень по сердцу казакам пришлась. Собрались курени и надумали уйти подобру-поздорову. Рука ведь у Собирателя потяжелее и версты подлиннее. А поведали казакам бывалые люди, что и ранее хаживали по рекам и морям вольники, что есть, как честь, река Днепр, течет из  гор изгибом в море Русское, а за морем том есть и Византия и Туреччина...
--А живут в Туреччине басурманы.
--Басурманы. А в государстве том есть Истамбул-город, у православного люда отнятый. А там мечети разные, и люд там опричь солнца, месяца и звезд никого над собой не признает.
--Слыхал. Крепкий город. –задумчиво проговорил Матвей.
--Ну и ладно, что слухом богат. А у моря Русского хозяина нет, гуляй по нему--хоть на руках ходи, лишь бы
смел был да силен. И жизнь тогда меда слаще, рай первозданный!
--Без боярина с кнутом и без плети с попом! –добавил Фрол Каланча.
--Эге. Ну вот и подались казаки в ту сторону. «Грянем,--говорят,--братцы, веселее!» Поднялись всем гуртом и айда в дальний путь-дорогу. Долго ли, коротко ли, дождались весеннего половодья, грянули на Днепр, а по нему, отцу нашему на приволье моря, а там--на Истамбул. Чуешь, стрелец,--закончил Бурсак,--как лихие казаки море оседлали? Да и нам пора себя показать и басурманина за бороду подёргать. Не гоже нам старых порядков чураться. Чуешь?
--Чую,--ответил Матвей, приблизив к себе пищаль, на
которую искоса бросал завистливые взгляды Герасим Белый,-- только и на Руси свои сказания имеются.
--Твоя очередь, тебе и гутарить.—Подбодрил Бурсак.
--Сказывал мне про родича своего пятисотенный Овчина-Телепень-Оболенский: двенадцать веков спустя после явления на землю Христа князь Юрий Бого- любский  пожалован был в мужья царице грузинцев. Вот и выходит вы в море, а стрельцы в горы хаживали.
--Эге! Опись лет нам вёдом,--согласился Бурсак,--а коли бить чохом, так на: пятнадцать веков спустя после сам царь Грозный Иван дочь черкесского князя Темрюка в жены брал. А кто к нему за невестой ездил? Ведомо тебе? Мы—казаки. А гор там–видимо-невидимо. Высоченные, голову запрокинешь, папаха сваливается. И взапрямь выходит, что не вы первые  к Руси горы приладили.
--А что ж из того? А предки твои в ту пору, где были? Небось батрачили у князя либо боярина, а?--лениво про-
тянул Матвей.
--Може и так. А твоя овчина не прибавила тебе чина,-- усмехнулся Бурсак,--иль бо ума!
--Умом не одалживаюсь! Продолжай сказывать.
--Добре. А твой сказитель тебе не сказывал, как Грозный Иван на Тереке крепость ставил?.. А султан турецкий как взъерепенится да как загрозит Москве войной тяжелою. А корил тем, что соорудил царь Терскую крепость при слиянии Сунжи С Тереком. Ну, и поспешил царь устранить войну: страшился, ежели турок верх возьмет--поднимется на Русь татарва и астраханская
и казанская. Послал царь запорожских казаков на Истамбул, пошумели там многожды и присмирели басурмане. А царь послал посольство, наказав послу мол-
вить султану, что «так, мол, и так, желая быть с тобою вперед в братстве и любви, мы-де показали братской любви знамя--город с Терека-реки из Кабардинской земли велел грозный царь снести и людей своих оттуда свезти в Астрахань. И казаков на Сечи обещал постращать. Да только для оговору то делалось». А в убытке
султан остался. Можно молодцу стреножить коня в степи, полет орла пресечь стрелой, но не взнуздать судьбу ни окриком, ни угрозой. Пришли с Дона наши побратимы, казаки и взамен Терской крепости срубили в устье Терека укрепленный городок. И не мог уже босфорский
ятаган сдержать казачьих коней. Вот и выходит: казаки горы к Руси придвинули.
--О тёрских казаках знаю не по наслышке. Боярин мой Хованский назначен был в Тёрки головой, два вишь, передумали и на Сечь отправили. А ещё сказывал мне пятисотенный, что-де тому, почитай,
шестнадцать веков спустя после явления ...
--Да ну тебя к лешему!--вскрикнул Среда.--Вот цепкий! Да запорожцы задолго до Христа оседлывали беса. Як выскочит из преисподней, да выхватит хвост свой, да зачнет горы, будто шашкой, хлестать,--аж дым из камней повалит. Тут казак и хвать беса на аркан да башкой в дымящую дыру, и як даст пинка в
зад--не поминай лихом!
Казаки дружно захохотали. Матвей сидел насупившись.
--Ты, стрелец, не перечь, куды царям до вольных казаков!--смеялся Каланча.--Цари как начнут друг к дружке послов засылать да парчой глаза слепить. А казак без хитрости: захотел--ты цел; захотел--хлоп на прицел!
--Ладно,--отмахнулся Матвей,--расписал дугу, а конь--серый! А врагов Руси ты чем потчевать будешь? Медом?
--Для врагов Руси у нас пощады нет. А только зипуны у нас серые, да думы бархатные,--наставительно проговорил Каланча, носком сапога вороша золу,--потому и нет для казака ближе друга, чем сабля вострая. Ходили мы и на сине море Русское, и на Кум-реку, на Кубань, на Волгу, под Астрахань, на понизовье, в Сибирь. А донцы к нам приходили на помощь. Какзак казака всегда выручит.
--В Сибири, сказывают, медведь в татарской шапке лапой мед со звезд сгребает. –Герасим Белый вопросительно посмотрел на Каланчу.
--Эге, сгребает... Мой прадед бачил...—И Каланча боч- ком перекатился на левую сторону. Матвей спокойно переложил пищаль на правую сторону. Каланча обозлился:
--Да что ж така за цаца? Пальцем не тронь! Уж пищаль
твоя не заворожена ль накрепко?
--Заворожена... как прилажусь да садану огнем, так с медведя татарская шапка сиганет зайцем.
Казаки захохотали так дружно, что и Матвей, не выдержав, тоже прыснул. Выпили еще, крякнули, Василь провел по усам.
--Уступи-ка, стрелец, пищаль, папаху рублями отмерю.
--Не продается,--Матвей переложил пищаль на другую сторону.--В ней душа, а не железо. Она--звезда путевая.
А кто сворует, сшибу!
--Вот навалился, бесов сын!--Каланча приветливо взглянул на Матвея. Матвей ударил шапкой о колено, сбивая пыль.
--К боярину пора... Челом бью!
--На доброе здравье!--пожелали казаки.
Белый поднялся на вышку и, словно степной орлик, стал зорко всматриваться в темнеющую даль. Кликнув стрельцов, Матвей подошел к своему вороному
коню, подтянул подпруги и одним махом взлетел на седло, под которым синел чепрак с двуглавым орлом. По два в ряд лихо следовали за Матвеем десять стрельцов. Со стороны Днепра низко летела оранжево-красная птица. «Жар-
птица!--решил Матвей, взмахивая нагайкой.--От морской
волны в полет ринулась, а до Москвы крылом не достанет. Широка Русь, в четыре неба строится...». Матвей оглянулся на Игоря:
--С нами?
--С казаками останусь. Попозже встретимся.
--Добро,--крикнул Матвей и хлестнул коня.



              Г Л А В А  3

В начале, при Василии Третьем, а там и при Иоанне
Четвертом, Москва и посохом стукнуть не успела, как у самого древнего Киева появились казаки. Но теперь строго следила за ними, правда без успеха, чтобы не озорничали и царскому имени позора не чинили. А после Дона, Терека и Яика не давали бы повода для речей мерзких, что-де воровские люди по Руси разбрелись, да грамот от султана турецкого, хана Крымского, ханов Казани с жалобой на дерзкие набеги казаков... А на тайных собраниях жаловали казаков за открытие новых путей для просторов царства и торговое и ратное дело соблюдение, Москва оказывала помощь ядрами, свинчатными и железными, да и порохом тоже.
Прибывшему на Сечь боярину-воеводе Хованскому следить за порядком и исполнять царскую волю и держать в крепкой руке Сечь. Люд здесь непокорный, гулящий. Беглые люди с Руси--их не утеснишь, силком не возьмешь. Вольница--перекати-поле! И за казаками гляди здесь на линии в оба, не только саблю из ножон, усы утянут--не
заметишь! Убранство дома воеводы показывало степень состоятельности государства. И хоть не оправилась еще Москва от потрясений Смутного времени, дом воеводы славился старинной утварью, взятой из запасов московских хором, и персидскими коврами.
Справа от кресла, обитого алым бархатом, покоилось знамя воеводы: на белом поле святой Георгий, пронзающий дракона копьем,--герб царствующего города Москвы; а в верхнем углу, под синим гребнем гор изгибающаяся река. Слева, на поставце, возлежали на багряной парче регалии воеводы: булава--жезл--позолоченное яблоко на черене--и палаш в вызолоченных ножнах, усеянных бирюзой, рубинами и яшмой. Хованский задумчиво прошелся по горнице, остановился у окна. За воеводским двором виднелись на площади длинные пушки. Возле дома две дружины по пятьсот стрельцов. Сила! И всего ничего татарского Крыма.
Погруженный в размышления воевода подошел к столу, по-
крытому алым сукном, положил бархатную подушку на скамью,
уселся, высвободил из груды свитков серебряную чернильницу,
вооружился гусиным пером, придвинул послание думного дьяка
и стал подчеркивать места особо важные:
«... аглицким купцам, в Турцию следующим, препятствий не
чинить, а ссылку производить: какой товар везут и польза какая
от них Московскому царству...».
Вошел дежурный стрелец, сказал, что пятисотенный дожи-
дает за порогом. Воевода утвердительно махнул рукой: «Введи!» Никита Овчина--Оболенский перенял от прадедов, имени-
тых бояр, ведших свой род от Рюриковичей и впавших в неми-
лость при Грозном, величавую осанку и ратную доблесть. Владел
он землей под Истрой, где любил зимой обкладывать медведя в
берлоге, а летом ходить босиком, взбираться на высоченные ду-
бы и отпиливать засохшие ветви, причудливо черневшие на свет-
лом фоне неба, или водить по реке между плакучими ивами пло-
скодонку. Отсутствие золота, которым владели его прадеды, при-
вело его на стрелецкую службу, любовь к при волью--на
Днепр. Сейчас, прослышав, что в степях донских и астраханских сайгаки развелись, он пришел просить воеводу отпустить его с партией стрельцов на знатную охоту.
Вошел Никита независимо и отдал поклон почти-
тельный, но не слишком низкий. Наряд его не отличался рос-
кошью, но рукоятка сабли горела сапфирами и рубинами. Он
бегло взглянул на рукописные книги в переплетах из свиной
кожи, задержал взгляд на кольчуге с наручами  из тонких колец и, по приглашению воеводы, опустился на скамью, крытую ковром.
Блики от узорчатой лампады падали на старинный образ
Спаса Нерукотнорного. Подавшись в полумглу, Хованский вы-
слушал жаркую просьбу пятисотенного, подумал и отказал: «Не до сайгаков!»
Овчина нахмурился: «надобно поразмятъся», и за-
теребил коричневатые усики, смешно оседлавшие его верхнюю
губу. Воеводе пришелся по сердцу порывистый начальник пяти сотен стрельцов. Властно хлопнул в ладоши, приказал слуге подать две братины с вишневым медом. Запенились заздравные сосуды. Не успел Никита прочесть надпись, вьющуюся вокруг братины и прикоснуться к заманчивому напитку, как за белой завесой послышался конский топот, крики караульных, зычный голос Матвея, чьи-то голоса, чужеземная речь.
Вбежал сотник, стараясь не бряцать саблей:
--Прикажи принять, боярин... Из земли Астрахани, от донских казаков гонец! 
Удивленно приподняв бровь, Хованский приказал подать
другой кафтан. Любопытствуя, Овчина поспешил за дверь, встре-
тить гонца. В парчовом халате с широкими на груди застежками, украшенными жемчугом и золотыми кисточками, боярин казался еще шире в плечах. держась чинно, он усадил гонца и напряженно стал вглядываться в послание. Сурово сомкнув губы, посланец-татарин Омар устремил на воеводу взор, отражавший скорбь и притаившуюся досаду. Живя раньше
в хуторах близ Днепра, он полюбил этот народ за широту души, за грустные напевы и бесшабашную удаль. Не без труда в течение трех лет учился он изъясняться по-русски И легко привык к  ружью, сменившему потемневший от времени лук в чехле за плечом.
Приглашенный воеводой на беседу пятисотенный слушал  как читал текст послания боярин:
«...Нечестивые турки, боярин, опустошили окрестности Астрахани. Мы ведём неравный бой. Больше воздуха необходима нам помощь братьев-запорожцев и стрельцов. Одна отвага и один клинок против тысячи  мушкетов бессильны! Обращаюсь к тебе, боярин, с великой просьбой: снаряди и от-
пусти к нам для боя казаков-побратимов и стрельцов с огненным боем. Спеши, боярин, с воинской помощью. Сегодня ты нас одолжишь мечом, завтра--мы тебя. Волею судьбы наши земли стали сопредельны. Выкажи ныне веру свою во Христа, храбрость, мужество и братскую любовь! Грамота отправлена и сечевому атаману.
Руку приложил Гаврила Стрешнев».
Хованский старался трезво взвесить каждое слово, но по-
слание было начертано кровью и отзывалось в сердце как набат.
Полный раздумья, он спросил гонца по-татарски, что должен тот
добавить еще к посланию? Омар в знак уважения встал, покло-
нился и, к удивлению боярина, медленно подбирая слова, заговорил по-русски:
--Сиятельный воевода, я простой слуга, слово--не мое ору-
жие, но дозволь сказать. Если Гаврила обратил к
тебе свое слово, значит считает тебя человеком,
для которого совесть не придорожная пыль. Возле тебя, сиятельный воевода, белеет знамя, на нем святой Георгий поражает дракона. Воин не может объехать поле битвы и не откликнуться на зов единоверных, бьющихся с многочисленным врагом.
Дивился Хованский как ловко овладел татарин премудро-
стью русской речи. Хованский  изучал, как книгу, лицо гонца. Оно было строгое, являло человека спокойного и терпеливого, в разуме острого. Порасспросив гонца еще о многом: какова численность турок. Где пролегает поле битвы.
 Ломят ли все преграды турки пушечным огнем. Какие
города уцелели, а какие для прохода остались несвободны--вое-
вода поднялся. Он приказал вдоволь накормить гонца, попотче-
вать его брагой, дабы отогнать от ложа злые мысли, и, промол-
вив: «Утро вечера мудренее», отпустил гонца.
Матвей, пришедший с вече на майдане Василь Бурсак, присоединившийся к нему Игорь чумак и Никита Овчина вопросительно уставились на воеводу. Как бы невзначай, Хованский взял с поставца тяжелую булаву, провел рукой по позолоченному яблоку и, ничем не обнадежив, отпустил, наказав сойтись у себя назавтра в полдень. Приближалась глубокая ночь. До третьих петухов рукой по-
дать. Дважды догорали свечи. А воевода, полный размышлений.
все ходил и ходил по горнице. Разве мог он послать на выручку  воинскую рать? Нарушить царское повеление, пересту-
пить волю патриарха? Шах турецкий находится в совершенном согласии с государством московским, как сказал воево-
де сам Филарет, а царь Михаил Федорович добавил в
угоду отцу, что не может вспомоществовать ныне донским казакам, ибо не разделался еще с ясновельможными панами и
немецким злым рыцарством, стоящим за них. За нарушение вы-
сочайшего наказа не токмо булаву, но и голову враз потеряешь.
Он, присланный воевода, лишь слуга царя и первосвятителя.
В раздумье Хованский вынул палаш из ножен. На стальной полосе с правой стороны горела наведенная золотом славянская надпись: «7132 г. (1624). Государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси пожаловал сим палашом воеводу Юрия Богдановича Хованского».
Воевода приложил ладонь к лезвию, точно хотел прикрыть
милостивые слова, и перевернул палаш. С левой стороны сталь-
ной полосы золотом же был выведен девиз: «Скажи, если сердце твое не дрогнуло». И воевода согласно кивнул головой: если клинок держит рука, то ее поддерживает сердце. Припомнилась ему и поговорка черкесов, куда он намеривался прийти воеводою: «Длинное сердце--длинная шашка, короткое сердце--короткая шашка». А разве сердце его не дрогнуло?
Сегодня нечестивые агаряне бесчестят икону богоро-
дицы, завтра, чего доброго, посягнут на астраханского орла. Сегодня Русь занята на западных рубежах, а позволить туркам отторгнуть русские земли, что станет завтра, когда Русь в силах будет повернуться к восточным рубежам? Что сулит будущее? Повито оно туманом. Но будущее, как река из истоков, вытекает из настоящего. Издевка над крестом в астраханском храме разве не кажет издевку над крестом на Успенском соборе или Покровском храме? Утро вечера мудренее, пусть обе стороны воеводского палаша сохранят одно значение.
Задолго до полудня собрались у воеводы Матвей, походный атаман Василий Бурсак и Овчина-ОболенскиЙ. А под окном набилось стрельцов до отказа: что ответит воевода гонцу? В толпе находился и Игорь. Напряжённое состояние передалось и ему. Он с сочувствием отнёсся к словам второго пятисотенного.
--Не пустит на супостатов, строго блюдёт наказ патриарха. Высокоумничает боярин!
В доме воеводы сходные мысли высказал и Матвей.
--Не лететь соколам, не бить уток! А мне невтерпеж, словно огня хлебнул.
Бурсак закрутил оселедец за левое ухо и проговорил не то с лукавством, не то с сожалением:
--Во казачий круг не хаживал воевода и с нами, казаками, не думывал думу. А еще: доля не свитка--не сбросишь, а пищаль не жнитво--не выпросишь! Так-то, стрелец!--и подмигнул Матвею.

Вышел воевода хмуро, в становом кафтане, на зарукавьях жемчуг; под остроносыми чоботами, подбитыми мелкими гвоздиками, заскрипели половицы. Смолкли все в горнице. Кинул взгляд в окно, не спеша по-
дошел к поставцу, взял палаш, выдернул из ножен, повернул на одну сторону, потом на другую. Оборотился к троим, но, словно не видя их, громко, в крик, пробасил в воздух:
--Царь вселенной, премудрое слово, даруй победу над
врагами, как некогда даровал благочестивому и великому Владимиру!
--Чуем победу!--обрадованно воскликнул Бурсак.
Как ушатом холодной воды обдал его взглядом Хованский. И еще громче, чтоб за окном услышали:
--Пошто лаешь? Я о победе молвлю над варварскими людьми, над разбойными, что делу государеву измену творят. Непригоже царя нашего самодержца с султановым величеством ссорить. Непригоже бесчестить и патриарха, первосвятителя московского. А посему ...
Пятисотенный Овчина прикусал губу, кровь ударила в лицо. Мысленно вырвал палаш из мясистой руки Юрия Богдановича и мысленно же полоснул его промежду глаз. А Матвея потянуло скинуть с застылых плеч стрелецкий кафтан, скомкать, швырнуть под воеводские чоботы: пусть, пес тороватый, топчет его серебряными скобами каблуков! А самому натянуть дерюгу и сигануть за гребень. Для птицы  клеть, а не для Матвея.
Сдвинув нависшие над ледяными глазами брови, боярин, не разбавляя речь сладкой водицей, сухо заключил:
--А посему: в помощи донским казакам отказать. Гонца же без ответной грамоты отпустить восвояси,--и, вскинув руку, точно стремясь не допустить прекословия, подозвал пятисотенного.
Овчина мрачно взглянул в глаза воеводе. Точно щи-
том-булат, отразил Хованский тяжелый взгляд и сказал, че-
каня слова, как монету, громко, но чуть теплее:
--Ты, Никита, на сайгаков собирался?
--Собирался.
--Не держу. Бери Матвея с собой. Две сотни ездовых стрельцов из своих сам снаряди с толком. В колокола не бей, выступай без звона сполошного да без шума, чтобы государеву имени никакого бесчестья не было. И с казаками вроде бы и вместе, а так по отдельности, но рядышком и поохоться. Уразумел?
--Уразумел, боярин.
--Чаю, уразумел, что охота твоя тайная? Дабы другому стрелецкому начальнику, коий остаётся на страже, обидой
не показалось, что не они, царевы слуги, а ты, слуга царев, на гребень вышел.
--За милость благодарствую!
--Иссеки сайгаков вдосталь и ребра им поизломай, дабы глядели отныне с опаской и страхом на московский самопал!--И Хованский палашом прикоснулся к плечу пятисотенного, точно благословлял его на ратный труд.
Отлегло от сердца у Матвея и Бурсака: хитро задумал боярин! Подозвал Юрий Богданович просиявшего Матвея, строго наказал пищалью ртищевской как подобает служить.
--А с гонцом, что прислали, ты Василий с казаками скачи заодно, дабы душевредства над ним никто не сотворил. Скачи так до самого гребня, а за гребнем тем вечный мрак, и инда на Днепре мне, воеводе, ничего толком не узреть.

--Коли поближе дойдем, боярин, то и узрим, кто сайгак, а кто турок. А охота мне--та же государева служба.—ответил Бурсак.
--Добро! Кольчатую сетку надень, дабы рог на-
сквозь не пробрал,--сказал Хованский, насилу сдерживая
улыбку. Пришлась по вкусу Василию Бурсаку изворотливость воеводы. Он даже охнул, да так, что занавесь на окне встрепенулась. Хованский искоса поглядел на казака:
«Глас высокий и звонкий, являет человека крепкого, сильного, смелого, своевольного, никому в словесах не верующего».
И проговорил наставительно:
--А казаку славно имя государево нести от моря и до моря,
от рек и до конца вселенной?
--Славно.
--Славно-то славно, но не без доброй пищали. Знаю,что решили на кругу казачьем--тоже на бой сайгаков пойдёте. Выдай Никита казакам пищалей. Сабля добрая хорошо, да железо лучше.
--Это дело, воевода! Сгребу бисовы рога на самый воз, въеду к басурманам на майдан: так, мол, и так, добрии чоловики, раскупай товар! А сам, как дивчина, потуплю в землю очи и пищаль от смущения задом наперед выставлю.
Хованский прищурил глаза и не сдержал смеха. Раскатисто вторили воеводе Овчина и Матвей. Но воевода рез-
ко умолк, грозно взглянул на Матвея и ногой притопнул: не
притоже-де холопу уста не в свой час разверзать] Знай, мол,
сверчок, свой шесток!
Умолк и Матвей. Надолго ли? Прошелся Юрий Богданович по горнице, тяжело опустился в кресло, взял булаву, провел ладонью по бирюзовым и яхонтовым вставкам.
--Сбор не затягивать, а выступать засветло. И помнить одно
накрепко: небо лубяно и земля лубяна, а как в земле мертвые не
слышат ничего, так и я, Хованский, на Днепре лишнего ничего
не услышу. Мне зеленой морской нитью астраханский берег и
турецкий сшивать, Русское море к Москве близить. Вам же
большую дорогу прорывать. На том и порешим. Ну, пятисотенный, подавай знак: труби поход...
Игорь увидел выходящего Матвея и бросился к нему.
--Что порешили?
--Тебе зачем? Ты вольный человек.
--Так что порешили?
--На охоту собрались.
--Я с вами. Ты не возьмёшь, пойду к Бурсаку.
С Бурсаком тебе посподручней. А возьмёт ли тебя?
--Возьмёт. Казаки всегда чумакам поморгали, как же не помочь казакам.
--Тогда с Богом. Эй! Ерошка! Давай сигнал.
Выставив правую ногу и подбоченившись, Ерошка  во всю прыть дул в полковую трубу. Стекаясь на будоражащий
рокот, стрельцы дивились: призыв был не на бой, не тревожный,
а развеселый:
                На охо-о-ту вы-хо-ди-и-и!
                Пищаль с хо-о-о-ду за-ря-ди-и-и-и!
                Во го-рах ли-и-и,
                Во сте-пи-и-и-и,
                Зве-ря круп-но-о-о-го под-це-пи-и-и-и!
Площадь перед домом воеводы, живо заполнилась стрельцами в светло-зеленых суконных кафтанах. Бряцая саблями, они теснились к огромной бочке, на которой, запрокинув голову и не отрывая от губ серебряного мундштука, гордо возвышался сигнальщик.
--Э-гей, Ерошка! Дуй до горы! Почитай, уже с полнеба сдул!
--А чево ему? У него в груди мех кузнечный!
--Здорово, стрельцы! Пошто сзывают?
--Оглох, что ли? На охоту!
--Да ну? С чего бы?
--Воевода подобрел! Вот с чего! С неделю маял Овчину- и неожиданно отпустил.
--Еще с ночи слух прошел, что пятисотенный партию рядит
на сайгаков окаянных.
--Шибко! А что это за сайгаки такие?
Стрельцы недоумевающе переглядывались, но толком никто не знал. Откуда-то вынырнул сотенный дьяк, просунул между стрельцов козлиную бородку, хихикнул:
--Памятуй, сайгаки не иное что, как козлы степные, зад у
них женский, похоть вызывающий, а рожища саженные, и сила
в них дьявольская!
--Пакость разводишь, крыса!--гневно пристукнул саблей
пятидесятник.
Горланили стрельцы, высказывали догадки, бились об за-
клад. Сторожевая служба в Сечи утомила их, тянуло выйти на простор, поразмять плечи. Внезапно стоявшие впереди зашика-
ли, стрельцы стали оборачиваться к площадке, где блестел на-
батный барабан. На площадке стоял Никита Овчина, под его
полковым кафтаном виднелась белая шелковая рубашка, обши-
тая по вороту мелким жемчугом, как бы подчеркивающая мир-
ный характер его речи. Рядом с ним, взбросив стрелецкую шапку на копну волос, красовался Матвей, стараясь незаметно хоть на полвершка стянуть щегольский сапог, который безбожно жал ему ногу.
--Чай догадались?--окинул острым взором пятисотенный
смолкших стрельцов.--На охоту иду сайгаков стрелять!
--Как так?!
--Да так, с согласия воеводы.
--Одному идти, пятисотенный, не пригоже!
--Что правда, то правда. А вы чай на мирном житье оху-
дали?
--Охудали! Нам бы с тобой за охотою гулять!
--Вдругоряд! А ныне я с десятником Матвеем.
--Смилуйся, свет Никита!
--Прямой душой мечены! Для одного иль бо двух нечего трубу разрывать! А пойдем доброй партией! Допреж нас были кречетники, сокольники, ястребятники, а мы--сайгачники.
--Ура пятисотенному! Пять сотен и забирай!
--Ловок больно, воевода дал-то две! Против приказа ниш- кни! Но тужить нечего! Одни со мной, а другие на берег--беречь корабли персидские, что в Астрахань груз для Москвы везут. Царь наш государь с аббас-шаховым величеством в
дружбе, а нам ту дружбу оборонять!
--Накрепко правду сказывай, кому с тобой!
--Двум сотням! Матвей, выкликивай!
Стрельцы сгрудились еще теснее, напряженно вглядывались в Матвея, точно внушали ему свое имя, Матвей про себя честил войскового сапожника, обещая как следует намылить ему шею, и, с трудом оттянув книзу сафьяновый сапог, стал громко вызывать стрельцов:
--Из сотни Шалина: Добрынка Кирпичников! Ортюшка Ду-
динсков! Дружинка Плотник! Осип Сапожник!..
При последнем имени Матвей болезненно поморщился
и бросил косой взгляд на синие сапоги пятисотенного: «Вот
ведь тоже из сафьяна, а впору. А мои, чай, шил черт босо-
ногий!» Сотник Шалин встрепенулся, ножнами провел черту, за которую переходили вызванные стрельцы. Матвей продолжал выкликивать:
--Федька Прокусаев! Мокейка Мясник! Сенка Горб Лыси-
чин! Илейка Баран!
Выходили молодцы как на подбор--рослые, плечистые.
В толпе стрельцов раздался гогот, кто-то выкрикнул:
--А мелкоту, ради дружбы, аббас-шахову величеству!
--Вы женатые, а мы бобыли,--огрызнулись названные,--
опричь каши, нам терять нечего!
--А попа Родиона забыли?!
--И Пашку Дняпровца! И Агафашку Воинка!
--Пошто, пятисотенный, нас не признал? Не доросли?
      --Недоросли!--согласился Никита.
 --Из сотни Черствого: Федька Ворон! Якимка Гречихин! Васка Горбун!
--Вот тебе-и горбун! От пупа до башки--почитай, верста!
--Такому-то всегда льгота!
--Э-гей, береговые! Садись под тын да сади алтын!
Шумели стрельцы, подсаживали на крюк слова, отшучива-
лись. Пятисотенный согнал с губ улыбку, ударил саблей по ба-
рабану:
--Слушай, стрельцы! В степи прибыль великая! Набьем сайгаков премного, вдосталь, не обидим!.. А теперь велю охотникам заряды в путь собирать да корм. Телег не брать-- бремя лишь, запас класть в сумки: по пол-ляжки баранины, да луку, да чесноку, да соли, да хлебов по четыре!
--А пушки? А к ним зелья да ядер?
-- Не брать! Охота--не бой! А чтобы не засекли  стервятники. Коней осмотреть накрепко: не хлябают ли подковы, да ввинтить шипы для степных троп! Запас для пищалей брать полный. А выступим, даст бог, через два часа на третий!
Стрельцы, отобранные в партию, окружили Матвея, за-
брасывали вопросами. Матвей отмахивался:
--Я то  не ведаю!
Не угоманивались стрельцы, били шапками оземь, ходили
вприсядку. Остающиеся посматривали на «счастливчиков» с за-
вистью. Охотники добродушно утешали:
--Знамо дело, степь не море, а и на море охота обильна. Птица там всякая, пеликан...
Пока под неослабным наблюдением Матвея ездовые
стрельцы проверяли коней и набивали запасом патронные сумки, Овчина-Оболенский получал от воеводы Хованского
последний наказ: «биться против прежних сражений вдвое».
В казачьем же таборе, походный атаман Бурсак, по сго
вору с воеводой, ударил всполох:
--Этой-да, казаки, выходи на круг!
Между островерхими шатрами и телегами, двумя кольцами
окружавшими табор, показались Среда, Белый и Каланча. Горели костры, и из-за дыма раздавался клич пришедших первыми:
--Собирайтесь, казаки молодцы, ради войскового дела!
На площадь хлынули казаки, на ходу заламывая набекрень смушковые папахи, или вскидывая на пле-
чи пищали, или закуривая люльки. Сходились здесь и давно осевшие на Сечи казаки и выходцы с тихого Дона, с далекого Яика. Одни, в атласных шароварах, щеголяли дырявыми чоботами, другие бархатными кафтанами прикрывали рубище, у третьих на бурожелтой старой сермяге ярко блестел золотой пояс, а у иных вместо плаща развевался персидский ковер или турецкая шаль. Самые разудалые были по пояс обнажены, с бритых голов лихо ниспадали оселедцы, а черные, как смоль, или белые, как вишневый цвет, усы свисали на грудь.
Многие уже проведали про весть, но держали язык
за зубами. Казаки плотно обступили Васыля Бурсака, допытывались, почему собран круг, а он, не пожелав нарушить обычай, до выхода сечевого атамана притворно отмахивался от наседавших хлопцев:
--«От ця проклятая теснота!»,-- и норовил выскользнуть из объятий железных ручищ, способных из камня выжать сок. Покуда одни казаки с жаром высказывали догадки, а другие
отбивались недоверием: «та ни!», или флегматично цедили
сквозь зубы: «эге», в войсковой круг вступил атаман.
Часа три назад, прямо со двора воеводы, поспешил 
Бурсак к сечевому атаману и осведомил его о астраханском гонце, о нашест-
вии басурман под Астрахань, о темной силе турецкого султана, подкатившейв степи, о страданиях единоверцев и о призыве донских казаков.
--«Добре!»--сказал атаман, выслушав невеселую весть, и так при этом сверкнул черными глазами из-под седых бровей, что Василь радостно подумал: «Не угас, значит, еще огонь в старом казацком сердце!» И тут же поведал об охоте на спайгаков...
Медленно и величаво подвигался он, и парчовый кафтан на нем переливался радугой. В красных сапогах, подбитых высокими серебряными подковами, и в высокой собольей шапке он, казалось, высился над есаулами, важно несшими перед ним бунчук и войсковое знамя и опиравшихся на свои длинные насеки. Дойдя до середины круга, атаман остановился, оглядел гуторящих казаков, сиял шапку и, по обычаю, поклонился на все четыре стороны.
Теперь Василь ждал веского слова
атамана. Есаулы, скинув папахи, положили их наземь вместе со своими насеками и крикнули:
--Помолчите, помолчите, атаманы молодцы и все великое
войско запорожское!
--Помолчим!--отозвались казаки в кругу, скидывая па-
пахи. Атаман приложил булаву к правому плечу, закрутил свой
длинный ус и сурово окинул глазами казаков:
--Ну, атаманы молодцы, слышали? На неведомых сайгаков воевода стрельцов отпускает.
--Слышали, батько!
--А коли слышали, не учить мне вас, атаманы молодцы, как с охоты с прибылью возвращаться,--это дело казацкое, обыч-
ное.
--К делу речь!--подтвердили казаки.
--А коли к делу речь, то кто за зипунами?* Кто в степь поохотится? Кто рыбку ловить? Кто сайгаков добывать? Кто  крупного зверя пострелять?
--Веди! Веди, батько! Одолжи потехою!
--Не по полю нам волком рыскать, веди за облака!
--Слава же богу, что гонец укажет нам путь к сайгакам, а пожурить их следует по-нашему, да хорошенько,--смеялись знающие об Омаре,--чтоб вперед не скакали по степи астраханской. Вытурить их!
--Быть по сему! Добре! Как реки дойдёте, там обсудите, как бить сайгаков. От теперь готовьте сабли вострые, коней ретивых! Выступать засветло. А пока паны есаулы раздадут вам по чаре зелена вина, выбирайте походного атамана.
Василь Бурсак гаркнул на весь круг:
--Не под стать нам теперь, отвага, выбирать нового ата- мана. А и чем старый плох?! Орел сечевой!
В знак согласия казаки подбросили вверх папахи.
--Дай бог добрый час со старым удаль испробуем!
--Испробуем, хлопцы, испробуем!
Атаман вновь поклонился на четыре стороны, поблагодарил за честь:
--Добре. Но теперь не час идти мне с вами на гульбу. При-
грянули к Киеву персидские купцы, бесовы дети! Виноград
сажать! А воевода от царя имени упросил меня оберегать тех
купцов, нехристей. Вот дело какое, удалые хлопцы,--атаману
казачьему виноград басурманский оберегать!
Захохотали казаки с таким усердием, с такой нарастающей силой, словно хлебнули по жбану горилки. Знали как будет оберегать персидских купцов атаман.Но атаман говорил уже всерьез, настаивая на выборе поход-
нога атамана, и предложил  Васыля Бурсака.
--Васыля Бурсака!--гаркнули есаулы.
--Молод Бурсак, однако раньше справлялся!--поддержали хорунжие.
--А що ж, що молод? Пийшлы с Бурсаком!
И снова в знак согласия подбросили казаки вверх папахи. А войсковой атаман вскинул булаву и зычно напутствовал рас-
ходящихся.
--Ухлебосольте так вражьих сайгаков, чтобы стало им жутко запорожского казацства!
--Эге, батько!
Васыль Бурсак сдернул с пояса баклагу, подбросил высоко вверх, приложился к пистолету и выстрелил. Со звоном посыпались осколки, и прямо на голову Каланче. Бурсак задорно подмигнул опешившему казаку:
--Запевай, казак! Твой черед!
Еще гремела песня над казачьим табором, еще горели костры, а уже выводились горячие кони турецкой и арабской стороны, скрипели седла, прилаживались вьюки. Синеватые туманы перекатывались над землей, ветер доносил терпкий запах степи. Васыль Бурсак пригласил Игоря чумака в свой шатёр и до ночи они беседовали о предстоящем походе.
К исходу второго дня уже нельзя было отличить ряды стрельцов от ватаги казаков. В степи опасаться царских наблюдателей нечего и отряды соединились и дальше шли вместе походным строем.
Впереди, как проводник, ехал Омар, надвинув на лоб
башлык. Стрельцы знали, что с донским гонцом им по пути,
поэтому не докучали пятисотенному и походному атаману излишними вопросами. Справа от Омара горячил коня Овчина-Оболенский, слева--Матвей. Немного впереди Васыль Бурсак и чумак Игорь. Привязался Бурсак к парню и не отпускал от себя. Нравились  ему и умные советы чумака, а иногда даже дивился откуда в том столько знаний.
--Походил бы с моё по степи, тоже был бы сведущь в степных просторах,--говорил чумак.
--Верю,--отвечал атаман,--но у тебя не только знания, но и предупреждения на будущее и разработка выгодного распределения сил, чтобы преодолеть намеченное. Недаром тебе чумаки дали прозвище «Разумный».
--То похвала. А это грех.
Обмениваясь фразами Игорь с Васылём, гонец и пятисотенный, стрельцы и казаки и все ближе подходили к Астрахани. И вот Пятисотенный подал условный знак, а сам, кру-
то повернув вороного скакуна, показал туда, где поднималось едва зримое облачко пыли. Матвей осадил коня, одним движением повернул его и привстал на стременах. Стрельцы и казаки с удивлением взирали на его изменившееся лицо: весёлость с него смело, точно лист ветром, и правая бровь резко переломилась над глазом, словно сабля над костром. Он нахлобучил шлем, стянул ремнями наручи и, обернувшись к передовому стрельцу, выкрикнул:
--Олешка, выноси харунку! 
Рослый стрелец расстегнул кафтан, под которым сверкнули латы, достал из-за пазухи шелк, сложенный вчетверо, бережно развернул, прикрепил к копью с позолоченным наконечником и вскинул вверх. Над головами стрельцов зареяло не полковое алое знамя с изображением Георгия Победоносца, а неведомое золотое, с изображением казака, скачущего на коне и вскинувшего копье. Каблуками сжав бока коня, знаменосец рысью выехал вперед и стал рядом с Матвеем.
«Ну и молодец воевода,--подумал Игорь,--вроде и не полковое знамя, а знакомое всем и для казаков воодушевление большое». Те же мысли пришли в голову и Бурсаку. Он посмотрел на чумака, на Матвея и одобрительно кивнул. Забушевали и стрельцы, рванули коней, окружили Матвея:
--Сказывай, пошто чужую харунку взяли? Может, и не на охоту?
--Пошто в казака обрядили?
--Не смущай! Толком сказывай!
--А на тебя роба нашла?
--Не роба, а оторопь!
--Сказывай, что умыслили!
Матвей обвел стрельцов пытливым и строгим взглядом,
придвинулся к скинувшему бурку Омару, у которого на бешмете
поблескивал позолоченный крест, и сказал так, словно сердился на стрельцов, но не на казаков, за их недогадливость и смущение:
--Слушай, стрельцы честные! Идем мы не на охоту. Боем
идем на турок, осквернивших землю родственных донцов. Такая охота пуще неволи! Там беда ширится, жен и детей позорят, а иных в полон свели. Там воинов перебили и хлеб скормили! И смерть там пляшет по колено в крови!
Гул прокатился по войску стрельцов. Казаки знали на что шли и потому молча наблюдали за происходящим. Сгрудились стрельцы. У одних изумление сменилось гневом, другие в замешательстве наседали на Матвея.
--А указ царя где? А бояр согласие?
--Царь далеко, а совесть близко—вскипел Матвей.—Мы народ, а не бояре! И мы басурманам не холопы. Победим нехристей—возблагодарит царь!
--Плетью обуха не перешибёшь! Их там тьма-тьмущая!
--А нам знак дружбы укрепить надо! Пусть крепко упомнят
донцы: не одни они отныне--Русь идет и казаки!
--Взаправду, стрельцы, непригоже со стороны зреть на беды
Донских казаков. Ныне на Сечи стоим мы, а значит--мы подсоседники!
--Накрепко, вправду, Гришка Шалда! Идем на басурман!
Боем идем! Боем!
--Дело наше кровное! Пора туркам султановым за их зверство мстить!
--Пора! Трубач, труби!
Легко выпрямился в седле Омар и поклонился стрельцам:
--На вашем кровном знамени--святой Георгий, и тут на
знамени--святой Георгий! Брат для брата в черный день!..
--И впредь навечно!
Карьером подскакал Овчина--ОболенскиЙ. Стрельцы
наперебой объявили, что идут не гулять за охотою, а боем идут
на врагов и, обступив пятисотенного, допытывались:
--А ты как?
Овчина--Оболенский притворно задумался, как бы
в раздумье провел рукой по затылку, незаметно подмигнул Матвею и выхватил саблю:
--Начальника не спрашивают, начальник сам спрашивает. Кто на басурман--отходи вправо! Кто назад в Сечь--влево!
Важно и безмолвно все стрельцы, ведя на поводу коней, пе-
решли направо. Когда смолк топот и звон оружия, пятисотенный
продолжал:
--Одни бражничают, пьют без просыпу, другие живут для
бездельной корысти, а нам, видно, жребий завидный дан. Как
положено по уставу ратных и пушечных дел: становись в строй!--
и ударил по небольшому медному барабану, привязанному к
седлу.--Знамя вперед! Дозорщики по сторонам! От сего места не брести розно!
Стрельцы проворно выстраивались по три в ряд. Шум смолк,
только слышалось поскрипывание седел да позвякивание уздечек. Овчина--Оболенский махнул нагайкой на стелющуюся степь:
--Казаки с нами! Честь-хвала сечевикам!
--Ура-а!--прокатилось под степью.
Под гром тулумбасов, вздымая бунчуки, на полных рысях
приближались казаки. Уже виден стал Вавило Бурсак, в знак
встречи трижды полоснувший кривой, саблей зыбкий воздух...
Впереди показался янычар, развернувший турецкое знамя.
--Велик султан Мурад!--завопили янычары, пробивая дорогу знамени.--Алла! Алла!
Прижавшись к коню, донской казак сделал резкий выпад,
и шашка полоснула по горлу с ожесточением рубящегося знаменосца. Раскинув руки, он рухнул на землю. Двое
новых янычар с проклятиями насели на казака.
И тут…С глаза казака будто спала пелена... словно внезапно увидел он сон наяву? Еще молниеносный выпад шашки, со звоном скатывается по камням ятаган,--а видение не исчезает, оно принимает отчетливые очертания. Еще бросок шашки вправо и внезапный боковой удар--падает в кровавую лужу истамбульский ханжал. Донской казак, натянув на поглубже на голову папаху, напряженно вглядывается.
Мираж?.. Нет! Черное пятно—казацкая папаха. Из рук другого казака, которому придают свирепость дико торчащие усы, вышибают клинок. Бурка сползает, всадник вдали машет папахой. Как зерно, молотят шлем мощного казака кривые сабли, он откидывает чуб--видно, хочет еще раз увидеть синее небо. Еще взмах шашки--и косой удар вниз перерубает янычарское копье. Багровый туман застилает глаза казака, он снова заносит шашку, и из груди его вырывается крик:
--Помощь!.. Омар!
Из-за марева степи неожиданно появляются незнакомые
конники.
--О Мохаммет, о Али!--испускает крик минбаши.--Передовые бьют в турецкие барабаны, развеваются бунчуки. Но это не турки, над ними реет знамя с полумесяцем, а на знамени
грозно вскинул меч Георгий Победоносец, похожий на казака. Передовой конник в бурке на всем скаку поворачивает коня вправо, и за ним устремляется вся лава. Турецкая конница, тоже замечает появление нового врага. Замешатель-
ство в рядах турок мгновенно сменяется неистовым ревом.
Выхватив из ножен сабли и свирепо потрясая ими, они
всей массой устремляются на конников Григория Победоносца.
Скачут турки, а лава вдруг круто поворачивает влево,
ощетинивается копьями и колет ими пролетающих мимо турок, выбивая их из седел. Обострённым до предела зрением, атаман донских казаков Михаил Грипа, сразу охватил внезапно возникшую картину боя. В переплеске турецких сабель прибывшие с такой отвагой кинулись на турок, что многие, не ожидав такого внезапного удара, пустились наутёк.
--Рус идёт! Рус идёт!
Этот крик турок перемежался с русским криком:
--Помощь идёт! Помощь идёт!
Вслед за запорожскими казаками появились стрельцы и открыли дружный пищальный огонь. Началась суматоха в стане турок. Они ринулись к стоящим впереди обозам. Стрельцы слали им в след прощальные выстрелы. В то время, как казаки сковали конный отряд турок, стрельцы бегом, распустив по ветру знамя, бегом устремились за убегавшими турками. Панический возглас: «Рус идёт!», как раскалённый шар перебрасывался от одного янычара к другому. Пока казаки и стрельцы перестраивали свои ряды, турки устремились к своим основным силам в лагере.
Матвей с горящими глазами, судорожно сжимал пищаль, Овчина-Оболенский, отбросив кольчужную сетку прикрывающую голову, перепрыгивая через мёртвых янычар, ворохи хвороста, изогнутые доспехи, Бурсак, отставший от своих казаков и чумак Игорь, не покидавший Бурсака с самого начала битвы, внезапно оказались рядом, Омар раньше всех добрался до атамана донцев Грипы, коротко рассказал ему о хитроумии боярина Хованского, о стрельцах и казаках, поспешившим на выручку побратимам. Михаил, пока Омар говорил ему о чём-то ещё, не менее горячо, чем прежде, перевёл взгляд с убегающих янычар на приближающихся стрельцов и запорожских казаков, огнём и мечом разорвавших кольцо янычар. Битва, можно было не сомневаться, была закончена и теперь надо подготовится к погоне за убегающим противником, чтобы навсегда отучить его соваться на русскую землю.
Как брат после долгой разлуки обнимает брата, так сжимал в своих объятиях донской казак запыхавшегося Матвея. Несколько поодаль Овчина--Оболенский, разорвав зубами ширинку, перевязывал раненому донскому казаку окровавленную руку. Стрельцы перемешались с казаками и наперебой засыпали друг друга вопросами, не понимая и силясь понять смысл слов хотя бы по красноречивым жестам, дополняющим эти слова. Белокурый Офонка Ермаков, расплываясь в добродушной улыбке, наседал на рослого казака и, тыча себя в грудь пальцем, беспрестанно повторял: «Москва! Москва!».
Сотник Шалин, изо всех сил ударяя казака по плечу, восторженно указывал на отступающего врага, потрясал кулаком в сторону турок. Оживленный разговор ширился. Показались запорожские казаки--лихие, в кунтушах, в кафтанах, разорванных вдоль и поперек, в богатых узорчатых и парчовых кушаках, оттенявших нарочитую бедность остального наряда, в красных сапогах, широченных шароварах и в высоких шапках из черных смушек с красными тульями, с пистолетами, торчащими из-за кушаков. Приветственно потрясали они длинными пиками и турецкими ятаганами, захваченными в бою.
Васыль Бурсак изумленно разглядывал овеянных жаром битвы донских казаков,. У одного был свирепый вид кото-
рый усиливала черная повязка через глаз. «И впрямь «бес»!»--
решил атаман. И, смотря в упор на него, выкрикнул:
--Ты, брат, чую, по-нашему басурман не любишь, да
мы с тобой их выкосим так, що они вовек не забудут.
--Не забудут, атаман, вовек,--согласились стоявшие позади
Бурсака запорожсцы Петр Среда и Каланча Фрол,--потому что они, бисовы дети, пулей ныне зачеркнули жизнь Белого Гераски. И мы поклялись взять кровь за кровь!
Казак с повязкой благодарно, приложив руку к сердцу,
склонил голову:
--Спасибо вам, казаки и стрельцы! По закону братства 
поклялись. Как вечен Дон, так вечен будет в нашей памяти ваш благородный приход!..
И снова ночь густою чернью до краев наполнила степь. Игорь смотрел на воинов и думал.
«Даже черные духи не смутят таких людей. Расскажу дома--не поверят, с каким спокойствием  после жаркой битвы предались мирному сну. Вот этот чернокудрый подложил под голову седло. А этот, совсем золотоголовый--свернутую бурку, а этот, огненноволосый,--просто камень».
Когда атаман донских казаков Михаил Грипа пришёл к отдывающим у костра, там уже собрались от
стрельцов пятисотенный Овчина-Телепень, сотники Шалин и Черствый, походный атаман Василий Бурсак, есаул Головко. У входа на страже, опершись на пищаль, стоял Матвей. Самодельный светильник слабо освещал лица военачальни-
ков. Шалин кратко излагал цель военных действий стрельцов. Бурсак порыв запорожцев, а пятисотенный скупо высказывал свои замечания и сетовал, что столько полегло донских казаков. Василь Бурсак же время от времени цедил сквозь зубы: «Эге!» или: «А шо?» и старательно раскуривал люльку.
 Шалин замолк. Пятисотенный встряхнул светло-коричневыми кольцами волос, прошел, пригибаясь, и опустился рядом с Грипой. Положив саблю на колени и ласково
проводя пальцами по тяжелым ножнам, стал говорить, что
стрельцы пришли сюда без царского указа, без благословения патриарха, пришли на свой риск. А не прийти не могли, потому что, как поведал о том Омар, «султан переломил руки надвое, разбил голову вострой саблей, грудь пробил чеканом». И много единоверцев в битве, в полон взято.

--Жаль, что павшие не  слышат!--шепнул рослый донской казак, пришедший вместе с атаманом,  склонившись к нему.
Грипа слушал: и то, что стрельцы пришли на помощь без указа царя и ведома бояр, пришли на помощь братьям, окруженным неистовствующим мусульманским войском,-- вселяло в сердце Михаила желание самому обнажить клинок против недругов Руси--войска польского короля и немецкого императора, о которых бегло поведал ему этот важный начальник стрельцов; фамилия его звучит, как ветер, запутавшийся в цветах.
«Тайность прихода небольшой силы с берегов Днепра,-- размышлял пятисотенный,--и предопределила возможность захвата большого количества русских людей в полон, поставила  пребывания здесь стрельцов на определённый срок. Срок этот, увы, краток, в противном случае могут подкопаться сыщики и сыск свой отписать в Стрелецкий приказ. И начнутся розыски великие и пытки жестокие. Надо скорей оказать помощь, а также с толком набить сайгаков и с охоты прямиком двигать в Сечь. Казакам я такого приказать не могу, но переговорю с Василием Бурсаком».
--Мне доподлинно известно, что янычары, не глядя на
наряд, распознали нас,--подвёл итог своим раздумьям весело сверкнул глазами Овчина--Оболенский,--а коли так, завтра же бой чинить надо.
--Что верно, то верно,-- подтвердил Василий Бурсак,--и казацким саблям не пристало в ножнах дремать. А гнев бояр нам --что кукарек петушиный. Казакам не надобна их ласка. Важно то, что бой близенько. Иной раз ищи нечестивцев по семь дней в чистом поле или в синем море. А здесь куда добре--недалечко они: вот по полю пустимся--они и будут!
--Вот  мы их и порубим!--мечтательно проговорил есаул.
--Безо всяких поноровок,--добавили сотники.
Хотя Михаилу пришлась по душе такая удаль, но он много-
значительно переглянулся с Никитой Овчиной: турки занимали выгодные позиции, и перед битвой разумно было прощупать
их силы.
--Доблестные воины,--сказал Михаил,--на заре решим,
как лучше разбить турок. Ваша помощь нам велика, хотя эта битва только часть большой битвы за Русь. Вы пришли вовремя, это подвиг настоящих воинов. Предстоящий бой нам важен, как солнце. Вы предложили нам свои клинки и пищали, это поступок побратимов.
--Эх! Нет у нас здесь вина,--рослый донской казак,--
чтобы поднять тост за дружбу. Не вечно будет турецкий сапог топтать нашу землю. Зазеленеют вновь в астраханской степи виноградники, появится пенистое вино, и тогда мы встретим
вас по достоинству и приязни.
--Быть по сему,--ответил пятисотенный.--Не вечно гулять красному петуху, будет ежедень летать и веселый снегирь,--и обернулся к Михаилу--_А велика ли сила у турок? И сколько порознь конных и пеших?
Михаил ответил, что к началу битвы турки располагали более чем тысячей всадников, а сейчас их около семи сотен. На низком своде нависали капли и гулко падали на деревья, а иной раз и на сидящих. Походный атаман Василий Бурсак, папахой проводя по лбу, притворно досадовал:
--Эка сырость, до костей пробрала!--и одним рывком вы-
тащил из кармана шаровар баклагу и чарку. Приняв от Василия Бурсака наполненную чарку, Михаил Грипа осушил ее за новых побратимов и даже не моргнул, чем и заслужил полное одобрение начальников, казаков и стрельцов. Чарка не прошла и круга--внезапно вбежали два есаула донских казаков, с трудом сдерживая волнение и брань. Перебивая друг друга и зады-
хаясь, они прокричали о подходе новых сил турок.
Хватая на ходу шлемы, бурки, клинки, военачальники вскочили и одним махом вскочили на коней. В серо-сизых нитях рассвета смутно различалась подтягивающаяся турецкая колонна.
--Силком не возьмут!--добродушно проговорил Василий
Бурсак.--А ну, пятисотенный, сказывай, как лучше ухлебосо-
лить басурманов?
--Немедля начинать дело: первые турки еще глаз не про-
терли, вторые не развернулись, а третьи не подошли. Сотники,
подымай стрельцов!
--Выводи казаков, есаулы!—одновременно проговорили Грипа и Бурсак.
В полумгле показался Матвей. Волосы его словно дымились, в глазах прыгали зеленоватые огоньки, но движения его были неторопливы, и сам он, как истый воин перед сражением, был весь сосредоточен и собран. Пищаль его дымилась.
--Не обессудь, пятисотенный, и вы, атаманы, не примите за
грех, что не стал я дожидать и ударил всполох!
--Добре!--проговорил Василь Бурсак, искоса поглядывая
вперёд, где уже выстраивались казаки, легко стучали прикладами пищалей стрельцы, а около церквушки поблескивали кольчугами донцы.
--Молодец десятник!--подтвердил пятисотенный, незаметно
любуясь Матвеем, красота и отвага которого покоряли не-
вольно.,
Михаил и Василь, накинув бурки, зорко просматривали местность. Не вызывало сомнения, что поспешный приход подкрепления к туркам связан с приходом стрельцов и казаков. Несмотря на то, что Омар с предельной осторожностью провел
стрельцов и казаков, они, очевидно, были обнаружены сторожевыми турок. Казаки ошиблись. Подход их был обнаружен завязавшимся боем. И начальник минбашей ясно расслышал русскую речь в подошедших.
 Но сейчас Михаил и Василь кипели таким великим гневом на турок, что готовы были немедля ринуться на них.
Что же удерживало их? Кровь,--ибо, не говоря о стрельцах, которых немало должны были навсегда смежить глаза, если бы
разгорелся неравный открытый бой. А они, не желали
потерь в рядах стрельцов. Поэтому Михаил и Васыль
настаивали на обороне, ибо при этом сохраняли вы-
годную позицию, а вынуждены были бы прибегнуть к неоднократным атакам и потеряли бы свое преимуще-
ство в количестве. Но и пятисотенный решительно от-
казался.
--Оно статно,--усмехнулся Никита,-- что за плохою укрепою долго не усидишь. К победе не ходят тихим ходом, а летают лётом!
--Но как бы не попасть в сети,--делая еще одну попытку
отговорить их, сказал Грипа,--турки хитры, чтобы о них не думали.
--Авось!--непоколебимо ответил Никита, высказывая самую непонятную русскую присловицу. Но и стрельцы и казаки при этом бесшабашном восклицании расслышали что-то родное, от
чего у каждого сердце забилось весело. Избегая лобового удара, Грипа предложил другой способ защиты, пятисотенный и  запорожский атаман внесли свои поправки, и в новом плане сочетались стрелецкая ловкость, казацкая смекалка и храбрость.
Пятисотенный спокойным голосом, точно говорил об облаве на волков, поведал стрельцам о приходе новых сил турок и проникновенно закончил напутствием:
--Ребята, защищайтесь дружно, а потом ломите все, что будет впереди. А не одолеем, так ляжем костьми на месте и не положим бесславия на русское имя! По заветному слову наших дедов: мертвии бо срама не имут!
Заканчивали и атаманы свою речь, дышащую чисто кааацкой удалью и бездомьем:
--Утекать, братцы, некуда--сами видите. До Дона, как
и до Днепра далеко. Так уж коли не то, так сложим головы доб-
рым порядком и не покажем басурманам прорех и заплат на
спинах казацких!
И завет предков, и презрение к благам земным, отразив-
шиеся в речи пятисотенного и атаманов, были понятны.
И сейчас, когда туманом неизвестности был окутан грядущий
день, им захотелось обрядом своих предков отметить новое братство. По знаку Грипы несколько клинков, блеснув, вырвались из ножен. Василь объяснил стрелецким начальникам происходящее, и против Михаила стал  Никита Овчина--Оболенский, против Есаула--Василь Бурсак, против рослого казака, по его желанию,--Матвей. А против есаула донского Пугало—чумак Игорь. Сурово сделали клинками надрезы на своих указательных пальцах и смешали свою кровь с их кровью, потом скрестили клинки, и каждый прикоснулся губами к клинку побратима. Выхватили клинки и остальные и скрестили их с саблями стрельцов и казаков. 
Прикрываясь туманом, казаки и стрельцы развертывались веером стрельцы середине, запорожские казаки по левое крыло, а донские казаки по правое. Едва слышно отдавали команду сотники и есаулы.
Турки, имея численный перевес, не сомневались в победе и,  ждали, наверно, пока рассеется туман. Напасть сейчас на турецкий стан было выгодно, несомненно и атаманы так, наверное,  решили бы,--но впереди ясно обозначены были вражеские часовые.  Наконец, когда подошли поближе, пятисотенный обернулся к атаманам:
--Ну, чего же будем еще ждать? Начинаем!
Василь Бурсак усмехнулся, вытащил баклагу, проверил,
не осталась ли в ней хоть одна капля, подбросил и, дабы не на-
рушить тишину, не разрядил пистолет, а ударил шашкой.
Осколки посыпались на Матвея и Игоря. Значит, им и надлежало
убрать сторожевых турок. Подобрав наиболее ловких казаков Матвей и Игорь, скрывая ликование и поблагодарив Василя за удачный удар, торопливо налаживали арканы.
Пока Матвей со своим отрядом, стараясь не только не задеть камешка, но и не дышать, подбирался к сторожевым туркам, остальные несколько левее, подкрадывался ближе к стану турок. Накинув на шлемы белые башлыки,  казаки и стрельцы слились с туманом, клубившимся по всей степи. Матвей и Игорь, двигались к часовым, наконец  бесшумно обогнули попавшийся овражек и, пригибаясь, подкрались к стоящим опершись на мушкеты и сабли часовым. Взвились арканы. Зеленые молнии сверкнули в глазах турок и увлекли их в бездонную предрассветную темноту. Мгновенно облачившись в наряд турок, надвинув на лоб его шлем, Матвей с сожалением укрыл свою пищаль и облокотился на мушкет. То же самое проделали остальные.
Вот показался казак на коне, условно вскинул длинную пику. Матвей нацелил мушкет, прошептал:
--Гляди, чтоб не сосватала сабля басурманская.
--Так я ж не за тем,--усмехнулся Петр Среда,--я лишь плечо поразмят ...--и растворился в тумане. Вскоре послышался клекот орла, потом—справа--свист.
В стане поднялась тревога, турки бросились на свист, но где- то внизу послышался хохот. Янычары заметались. Как из стелющейся пелены выступил донской казак, условно взмах-
нул пестрым значком, и тотчас за ним показались казаки в янычарских доспехах, снятых с убитых. Мелькнули турецкие копья и сгинули в белой тьме.

Ругаясь по-турецки, Грипа рванулся на охрану турок. В тумане залязгали булаты. И снова в ущелье послышались свист и хохот. Продолжая дело начатое Петром Средой заманивание врагов к ущелью. казаки условно взмахнули клинками, и стрельцы, отстреливаясь, стали отходить перебежками.
Первая линия турок-мушкетоносцев, сделав выстрел, оста-
навливалась, перезаряжая мушкеты, вторая линия заступала на
место первой, в свою очередь делала выстрел, останавливалась.
пропуская вперед третью линию. Завеса огня не прекращалась.
что придавало отступлению казаков и стрельцов естественный характер. Грохот боя и пронзительные звуки труб подхватили
яростное: «Алла! Алла!». Семь сотен турок-копьеносцев устре-
мились за мушкетоносцами, прикалывая на ходу раненых стрельцов и готовясь вступить в рукопашный бой.
Неожиданно какая-то огненная туча пронеслась над шлемами мушкетоносцев и обрушилась на копьеносцев, отсекая их от трех огнебойных рядов. Не успели янычары разобрать, в чем дело, как новая туча, полыхающая огнем, врезалась в самую середину копьеносцев. Оказавшись без запаса, мушкетоносцы круто повернули вправо, все руша на своем пути. И вдруг из белой гущи вынесся громовый голос Васыля Бур-
сака:
--А ну, хлопцы, подавай помогу стрельцам!
Казаки с гиканьем рванулись на мушкетоносцев. Рядом с атаманом рубился Петр Среда--рубился с упоением, радуясь, что так успешно заманил врага.
--Нехристей-то без счету!--пробасил где-то Фрол Каланча.
--Счет-то велик,--выкрикнул Среда, широко размахивая саблей,--да цена в алтын!

Понимая огромное значение последнего рубежа для войска, военноначальник янычар приказал упорно отбиваться от наседающих казаков и, оставив заслон продолжать бой, сам, использовав туман, оторвался от противника с основными силами. Он умело перестроил мушкетоносцев в несколько треугольников и, не прекращая огня, стал отводить войско к основному лагерю, обороняемому турками.
--Подыми пищаль ко рту!--раздался в тумане голос Ов-
чины--Оболенского.--Содми с полки! Возьми пороховой
зарядец! Опусти пищаль книзу! Подсыпь пороху на полку!
До лагеря оставалось около четверти полета стрелы. Стрельцы, чувствуя за собой надежный оплот из казаков, ускорили шаг.
--Нет героя, кроме Аали!--подбадривал начальник-минбаши своих стрелков.--Нет меча лучше Зульфекара!
--…поколоти немного о пищаль! Закрой полку! Стряхни! Содми! Положи пульку в пищаль!
Сквозь сплетающиеся пряди тумана уже слабо проступали очертания основного лагеря.
--Во имя аллаха, вперед--скомандовал минбаши.
Янычары кинулись на наступавших. И осеклись. Перед ними возвышался словно каменный вал, как черный остров, окруженный прибоем белой пены, строй стрельцов. И оттуда рвались угрожающие слова:
--Положи пыж на пульку! Вынь забойник! Добей пульку и пыж до пороху!
--Во имя султана! Аллах-бисмиллах! Вперед!
--Приложися! Стреляй!--закричал пятисотенный.
Оглушительный залп, покосив передних янычар, 
прогрохотал в степи. Русский огненный бой вступил в дело. Клубился туман, дым, запахло порохом и кровью. В один клубок свилось: «Алла-яала! Ура! Ура-а-а!». Казаки, стрельцы,
точно тигра в яме, окружили янычар. И снова раскаты вы-
стрелов, лязг клинков, звон доспехов, стук щитов, отчаянные вы-
крики, проклятия, брань, стоны, удары прикладов, падение тел,
свист, гиканье!
Показался Грипа, за ним донской казак с повязкой на глазу. Повязка на его глазу дымилась, шлем слетел, волосы обгорели. За ним показался залитый кровью Среда. Стрельцы ударили в копья, скидывая янычар. В самой гуще рубился минбаши. Матвей прыгнул на него, вцепился руками в горло. Минбаши тряхнул плечами, скинул стрельца, как котенка, сам накинулся на него. Чумак Игорь налетел на минбаши, скрестились клинки. Отбиваясь, минбаши заскочил за
одного турка, взметнувшего щит.
Клинок Игоря полоснул по щиту, разлетелся осколками. Набежал Васыль Бурсак, резким движением слева направо нанес удар с оттяжкой назад. Охнув, упал янычар. Минбаши описал саблей круг, нанес косой удар. Выбитая
сабля чумака, как серебряная птица, метнулась на землю.
Минбаши занес саблю над головой чумака. В дыме возник Матвей, ударом приклада вправо, влево пробил дорогу. С пали-
тыми кровью белками, с вздыбленными волосами метнулся он к чумаку, вскинул пищаль, выстрелил. Минбаши пригнулся, пуля
сразила знаменосца. Желтое знамя с полумесяцем зака-
чалось, его подхватил минбаши, дико сверкнул глазами, рванулся к назад. За ним--янычары, отбиваясь от казаков и стрельцов. У стрельцов, которые яростно добивали янычар, взвилось знамя, и рядом--казацкое знамя.
Пот заливал лицо чумака,  небольшая рана кровоточила. И Матвей, сам ещё не пришедший в себя, прикрыл
ладонью рану. Какие-то красные мушки на миг запрыгали в его
глазах. И показалось ему мимолетное видение: княгиня Ртищева, алой. лентой соединяющая его руку с верной рукой чумака. Матвей встряхнул головой и подхватил чумака.
И  перемешалась их кровь, которую уже ничто на свете не
могло разъединить...
Янычары бежали и казаки и стрельцы не преследовали их. Силы их были на исходе. Стали ставом в поле, перевязали раненных, похоронили убитых. Донцы направились в свой лагерь под Астраханью. Стрельцы и запорожцы—к Днепру. Около Сечи расстались побратимы стрелец Матвей и чумак Игорь.



        Г Л А В А  4


Беспокойно было на землях и на морях, после Смутного времени на Руси. И на смену четырём удовольствиям появилось «сто забот». Замысли царей, королей и султанов были сугубо противоположными и они упорно не уступали позиций, стремясь предвосхитить намерения противников и хитроумными комбинациями спутать их ходы. Ничто не совпадало в их расчётах, ничто не умеряло их разбушевавшихся чувств, а лишь одно объединяло их–вопреки всему выиграть.
Сквозь разрисованную слюду, затянувшую узкие оконца,
скупо проникал свет утра, растекаясь по стенам, обитым золоче-
ной кожей. В опочивальне «великого государя» уже мало что
напоминало про сон. Впрочем, и в часы сна будто бодрствовал
Филарет, опочивальню наполнял топот лошадей, по индийскому ковру, покрывавшему дубовый пол, катились, скрипя колесами,
пушки, крестовые дьяки отчитывали ключарей за никудышное
состояние храмов, наседали на нерадивых, а те пугливо ерзали
на резной скамье, и в углу, где теплились синие и красные лам-
пады, перезвон колоколов сливался с пальбой пищалей.
Подумал Филарет: «Вот бы побродить ныне в топких моховых болотах, среди воды и грязи, вдали от проезжих дорог, потешиться глухариной охотой. К току сейчас ход по насту, строй под осинами
шалаши жди подлета. Хорошо!.. О чем это бишь я?». Патриарх порывисто подошел к столику, покрытому малиновым бархатом, успокаивающим глаз, но не душу, переложил золотой, усыпанный кафимским жемчугом крест, лежавший рядом не с евангелием, а со свитками--донесениями дьяков и воевод о состоянии государства Московского, и с присущей ему быстротой в смене настроений захохотал было, но тотчас нахмурился: совсем уж некстати попали под острый взгляд шахматы, привезенные ему, патриарху всея Руси, из Стамбула послом султана Мурада IV, греком Фомой Кантакузином.
Маленькие башни из слоновой кости и черного дерева замыкали боковые линии квадратов двух враждебных сил, а ему-то что?! Не такими башенками по велению ума приходилось играть на необозримой доске государственных дел Московского царства. Под стать им Фроловская башня, что беспрестанно напоминала об уходящем времени. Приподнять бы и переставить ее на первый квадрат площади Красной, а там двинуть во всю длину и ширину западных рубежей, пусть валит коней, умыкает королев, грозит сделать мат дерзким королям.
Усмешка чуть тронула уголки красиво очерченных губ Фила-
рета, но вспомнил о заботах и согнал её. Опустился он в высокое
кресло, византийский двуглавый орел украшал сидение, кресло было покойным, способствовало размышлениях и думам. А дум было множество, как канители на выходном п.татье.
И то правда, отходило в далёкое прошлое Смутное время, что
отметилось разорением Земли русской, пожарами, кровью, позо-
ром. Да уж и не кичиться, как раньше, шляхте, псам короля
Сигизмунда. Всё со  скрежетом зубовным терпели, ибо «москов-
ское кесарство так разорено было войнами  в лихолетье, что не
только городов, но и деревень на полях не видишь, а где хотя
деревенька и осталася--и тут людей нет». И то ладно вспомнить: не са мовластвуют уже как «сильники», что оперились на разорённой русской земле, настал срок прижимать не одних вос-
вод наровитых и наместников, но и даже высшие власти ду-
ховные.
Лихолетье! Повалило, опричь дубов, столько людей, что не
счесть! Немало соколов лишило воли. Пал жертвой мести Бо-
риса Годунова и он, Филарет, Федор Никитич, знатный боярин,
старший сын Никиты Романовича Захарьина-Юрьева, свойствен-
ника и приближённого Ивана Грозного. И вновь припомнил, как
под высоким синим сводом восторгался он жизнью во всем её роскошном многообразии. А в жене, красавице Ксюше-лебеди, Ксении Ивановне Шестовой, души не чаял, с нею все реки шли за молочные, а берега—за кисельные. Тешился по закону
божьему, а все ж сладко. Да в лихолетье и ее не минуло постри-
жение. Уволокли в Заонежские скиты  и посадли там в заточение,  а  постригли под именем Марфы.
«Псы Годунова Бориса!-- Он всегда закипал, перебирая в  памяти события былого.—Не по разуму усердные приставы!
Они, окаянные, надломили крепкую натуру Никитичей, да не мою, дубовую. Молнии метал я , как иглы, и незримые оковы, как бичеву, рвал. Ксюша смирилась легче, ибо чистоту блюла. А я? От себя не таю: любил утеху и…на чужих горлиц заглядывался куда как нежно.. Всего было, и помногу…Бог милостив, всё простил».
Похвально сказано в «Новом Летописце» про пострижение
Федора Никитича, кратко, но сильно: «Он же, государь, неволею
бысть пострижен, да волею и с радостно велией и чистым серд-
цем ангельский образ восприняв и живяше в монастыре в посте и
молитве». А старцы Антониево-Сийского монастыря жаловались
московскому приставу, что Филарет «лает их и бить хочет». Вот те и сердцем ангельский!
Был опальным, стал патриархом. А мир по-прежнему его при-
манывал. И теперь словно ветер проник в опочивальню и вновь
донёс лихие песни,  а с ними буйный шум «псовой охоты». Вот,
слившись с неукротимым конем, несется он, боярин, в щеголь- ском кафтане на Погонно-Лосином острове  в догон за лосем.
«Улю-лю! Улю-лю! Ату его! Ату-у-у!!». И внеэапно: «У-у-у»--
донесло из-за угла эхо. Филарет махнул рукой: «Стало быть
опять кричал?--Стремительно подошел к лампаде. Лик вседер-
жителя был непроницаем.--Надо наказать, чтобы на новом
клобуке передали в воскрылиях крепнущую власть патриарха,
на одном и  другом пусть сверкают по четыре эолотых дробницы с иэображениями на них чернью святых, а херувим и обнизь да ублажут взор жемчугом». А в голову  назой ливо лезли воспоминания о мирском житье. А как щеголял  в боярском одеянии. Вот ведь как говорили на Москве мастера портняжного дела, коли на ком сидело хорошо п.татье: «Ни дать, ни взять второй Федор Никитич Кошкин-Захарьин-Юрьев-Романов!». Взял золотой крест, взглянул, как в зеркало: «Где оно, время шумное?».
Ушло! Грозой прокатило колесницу лет. Под ниэким темным сводом томился он, Филарет, по «милости» Годунова, якобы за то заточён, что искушение на трон всея Руси чинил... А ты какого рода племени? Может татарского? Мурза! Али прямо
с неба на трон грохнул?». Припомнилось и томление в плену у поляков, долгий торг его, сына, царя Михаила с вельможами Польши за его, патриарха, освобождение.
А теперь не только шахматные фигуры покорны его тяжёлой деснице, а почитай и целые царства. Теперь он «великий государь, святейший патриарх»,--как величают его большие и малые бояре, и «благолепме церковное, недрёманное око, кормчий Христова корабля»,--как славят его белые и чёрные иерархи. 
«Господь наш, милостивец, благословил» -- и словно топоры
добротные сбивали царство «в угол» и «в лапу». Нелегко было.
Сперва нестройные. тянулись затем годы восстановления, по-
добно журавлям. Широко раздавал он, Филарет, дворцовые
земли мелким и служилым людям: выборным дворянам, детям
боярским дворовым и Детям боярским городовым, беломестным казакам. Расширялось стрелецкое войско, вводились полки иноземного строя. И в строение церкви «божией» пресекался рукой его, патриарха, хаос: его повелением и благословением составлено «Сказание о действенных чинах Московского Успенского собора». Как в войске есть правило д.ля боя барабана, так и в церкви должно быть правило для звона колокольного.
Царь не препятствовал. Раскалённым железом выжигал он, патриарх, многое «нестроенье» в монастырях--пьянство и своевольство: держали там и питье пьяное, и табак. Что, в схимники
братию силком сгоняли? А коли своей волей, то пошто бога об-
манывать? И то сказать, бояре какие! Спасаются, бесово племя!
Как их нарицать, ежели спасаются, а от чего--сами не ведают.
Благочиние отметают и не по обычаю творят, а по греху: близ
монастырей харчевни настроили, и продавалась брага, а старцы по пирам и братчинам ходили, постоянно бражничали и бесчинствовали. А этой бесовской прелестью римская Коллегия пропаганды веры воспользовалась и с нечистых времен первого самозванца, окруженного католиками, стала мутить Москву латинскими библиями, переводами с польских книг, латинскими изображениями «страстей Христовых». И ему, опытному охотнику, Юрьеву-Романову, и теперь по душе было б спустить с цепей своры гончих псов и травить еретиков: «Улю-лю! Улю-лю: Ату их! Ату-у-у!»
Филарет тяжко вздохнул и повел плечами, будто хотел сбросить безмерный груз лет да вновь взяться за меч с гербом Рю-
риковичей на рукояти. Но вспомнил о сане, хмуро сдвинул брови и властно переставил белого ратника на один квадрат. Ныне
приходилось обдумывать каждый ход, ибо те, против кого игр ал он, обладали высоким искусством и из доски «ста забот» выжи-
мать для себя мед.
Таким продуманным ходом он продолжать считать объединение всех христианских государств греческого закона, дабы противопоставить католическим силам Рима--осатанелого врага Москвы--силы православные, объединенные Россией. Прибывали к нему митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты и простые старцы из иерусалимской, александрийской, константинопольской патриархий, всю церковь восточную щедро наделял милостынею. Особенно жаловал патриарха Кирилла Лукариса. А тот в свой черед тянулся к патриарху московскому и всея Руси--и недавно вот прислал в дар Филарету панагию золотую греческой работы, а в середине ее на сапфире вырезано изображение благовещения. А сам он, Филарет, по просьбе Кирилла Лукариса отправил в стольный город султана с послом и подьячим милостыню кафедре антиохской, а патриарху--изрядное число золотых монет, дабы возносил к небу молитву, «за здравиe царское».
 Правда, и от патриарха константинопольского ожидал он ценные сведения и советы добрые: доходил слух, что султан Мурад готовит войну против шаха  Аббаса. Слух важный, требовал проверки. С шахом Аббасом у него, Филарета, шла игра сложная:
«сто забот», помноженных ещё на сто. По прежнему дума была» о западных рубежах, там гнездилась главная опасность. Там
продолжала строить свои козни Речь Посполитая, а за ней теснились немцы Габсбурги, алчно поглядывая на Восток. Прибывали  иноземные посольства.
Филарет пожалел, что ни с кем не может поделиться своими думами. Ни с кем! Разве уразумеют истину: что бог создал,того людям не переиначить…Патриарх! Хо-хо-хо! Хоть сто клобуков надень, всё едино в душе и в мыслях разгульный боярин. Только власть, коей зело добивался, радует. Только мысль о Руси душу тревогой наполняет, только сын…безвольный царь..заставляет за двоих думать..дабы охальникам неповадно было на святую Русь лапы поднимать. Посему и быть патриархом по сильной воле, ворогам на устрашение!
Вынув серебряные часы с патриаршей печатью, внимательно, словно впервые, разглядывал в ней благословляющую руку и буквы «Ч. П. Ф.». Пытливо сквозь прорезную решетку, заменяющую стекло, посмотрел на циферблат:
--«О чем бишь думу-то держал? О чем? О потерянном дне... Что было, то сплыло, и никому не дознаться. Подлинно--время
яко черепаха ползет. А иной раз взлетит--соколу не догнать...
 Эка ныне в голове вертится, чай совесть не чиста... Совесть! Для Руси что полезно, то и совестливо».
Вновь поднял крест и положил на запись. «О чем раньше
думу думал? Да вот об Украины землях, о Киеве и Полтаве...
Сказывают, охота там на... Тьфу! Отыди от меня, сатана! Пошто
не в свое время суешься? Или мало по ночам смущаешь? Го-
рода-то сии к западным рубежам ближе, и неразумно жертво-
вать выгодами».
«У малороссиян одна только дума,--говорил ему, Филарету, годика три назад Исаакий, епископ Луцкий, посол, прося принять запорожцев под покровительство Москвы от гнета католицизма,--как бы поступить под государеву руку». «В нужный срок поступят, а сейчас королевство Польское не злить, а войско накапливать».
Вдруг хватил кулаком по столику, вздрогнули костяные фигурки.
--«Скверна! Петухи в камзолах! Так не бывать власти шляхов над Русью. Впредь и навечно! Буде! А и в обгон допускать погань не гоже. Царь всея Руси первый должен выходить к горным громадам и к морям-океанам. Бог даст, стрельцы проскочут степи, Дон и Днепр пересекут. выйдут к Кавказу!--Широко осенил себя крестным знамением и переставил на доске белого всадника на
два квадрата вправо.--На доске все гладко!--С сожалением
покачал головой.-- А дальше горы и степи, за коими нехристь шах Аббас и султан Мурад притаились... Притаились ли? Все одно тут-то их и обыграть надо, да только не спеша, разумно».
А Франция?
 «Сказывают, тоже слабость питает к султану и шаху--вот и решив кардинал тамошний, обогнать Русь и умыслил султана умаслить. А когда двое друг друга перегнать хотят, третьего не видят. А не видят,что Грузия к Руси тяготеет. А персы монастыри разбойно грабят, деревни пеленой пепла кроют. Да
только зря, не владычествовать над Грузией ни турецкому сул-
тану, ни шаху персидскому, ни французскому королю. Зане встанет Москва и на Русском море и на Каспийском. Вот тогда и время единоверцев под высокую руку взять». '
Задумчиво прошелся по палате. От недавнего буйства и следа не осталось. Глубокая дума бороздила высокий лоб. Подошел к затейливой печи, приложил пальцы к изразцам. Исходил от них приятный жар, и сине-красные блики дрожали на изразцах. В полумгле четко вырисовывались на доске костяные фигуры, и в короле черном было что-то заносчивое, от польского Сигизмунда.
Передал ему, святейшему патриарху, думный дьяк накануне запись: важная, мол. А что не важно? Какой свиток ни тронь, то огнем обжигает, то льдом морозит. Вот еще печаль! До конца развернув послание, погрузился в затейливо выведенные ореховыми и красными чернилами строки. Он то хмурился, то насмешливо улыбался, разглаживая шелковистую бороду. «Свейский Густав-Адольф суетится. Грамоты шлет: за спиной-де Польши стоит грозная сила--империя Габсбургов, не сломить коли ее, и Польша останется несломленной. Сетует еще Густав-Адольф, что уже можно было ему со своим войском через всю Польшу пройти беспрепятственно, но тут помешали имперско-католические войска тем, что «великою силою близко пришли и осадили город Штральзунд», и пришлось ему, королю свейскому, отвлечь свои войска на выручку Штральзунда... Габсбурги! Звери лютые! Вот бы на них своры гончих: «Улю-лю! Улю-лю! Ату их! Ату-у-у!!».
 Скосил глаза на икону «усекновение главы Иоанна
Крестителя» и набожно перекрестился. А Густав-Адольф прямую тропу к душе патриарха всея Руси нащупывает, не унимается, стращает:
«... Папа, цесарь римский, кардинал французский и весь дом Австрийский только того и ищут, как бы им быть обладателями всей вселенной, и теперь они к тому очень близки ...Вашему царскому величеству подлинно известно, что цесарь римский и король французский подвели под себя большую часть евангелических князей в Немецкой земле...»
Известно и другое, другом прикидывается Густав-Адольф,
агнцем небесным. Вот и увещевает для собственных польз. И так
печалуется:
«...Если только император, король и католическая лига одолеют Свейскую землю, то станут искать погибели русских людей и искоренения старой греческой веры».
«Искать-то станут, да только...--и резким движением выдви-
нул на квадрат белого ратника, сбив черного. А наперерез двинул
тысяцкого с мечом.--Пусть, яко волки, трепещут!»
А свейскому не до куражу, словами как битами мечет. А тут
не в городки дуть, в царства! Кто до шахмат горазд, каждый
хоть семь раз отмерь, а один--отрежь. Задирист больно ты, Густав-Адольф: Московское царство-де в рост пошло. А ждал, что в наперсток? Стрелецкие полки на старых рубежах и к новым приглядываются, Пушки и пищали умельцы выделывают. Под знамена ставят рейтар, драгун, солдат. Так-то, король свейский!
А к чему присовокупил: «Московия оружейный завод под Тулой задумала...». Откуда выведал? Кто зело болтлив? Сыск учинить надо... Крепнет Московское царство, а западные области, священные земли России, все еще у
королевской Польши! И Сигизмунд по-прежнему величает себя
королем России. А виной всему немцы Габсбурги. Не можно такое терпеть!»
Перенес белого короля через башню,--здесь засаде быть.
«Самим ведомо: не можно! Только дорого просит за дружбу и
любовь король свейский: ему б и казаков донских, и селитру
для пороха, да зерно по приемочной цене, и чтоб без пошлин, для
войска, в придачу и денег для битвы с общим-де недругом... Видно, Густав-Адольф адамант крепкий: по кулаку кулаком бьет, но опричь того--хитер. О подмоге просит, а сам небось затаил одно: русских с берегов балтийских навек согнать да так
прижать к скалистым бокам Урала, чтобы окрасились те кровью
праведной да гудели б веки вечные под сапогом овейским. Токмо не стать такому, во имя отца и сына и святого духа! Два Рима
падоша, третий стоит, четвертому--не быть!»
Сжал посох да так ударил набалдашником по столику, что
фигуры подпрыгнули на шахматной доске, а король черных долго
шатался: «Вот-вот покатится с бесовских квадратов. Да удержали паны на черных лошадях. Стало быть, игре покуда не конец». Приложил наконечник посоха к ладони: «Остер! Вместо копья
сойдет. А куда целить? Через море на купол с полумесяцем...--
И подвинул к себе свиток, оставленный послом Фомой Кантакузином.--Крепкий орешек, да не крепче русского зуба. Упра-
вимся ... Не то время ... Ныне каждому орешку свой день...»
Задумался. Лицом стал неподвижен, будто написан Андреем
Рублевым: отсвет щек желтоватый, а взгляд сверлит так, что и
железо, как лист, пронзит. И тишина в палате стала напряжен-
ной, будто звенит, как натянутая тетива после выпуска стрелы.
«Сколь ни гадай, сколь ни вымеряй, а восточные дела тре-
буют принять союз, что султан предложил через посла Фому
Кантакузина. Не токмо Фому, всех людей его соболями пожа-
ловал. И Фома на царском жалованье бил челом и в обратный
путь просился. До отпуска его собрались здесь, в доме патриарха,
и в переплясе сотен свечных огней произвели договорную запись, торжественно и с достоинством. Свиток был велик, аршина в два, а дел запечатлел лет на двадцать.
В красной строке главное: турецкий султан хочет быть с
царем московским в дружбе «навеки неподвижно», обмениваться
послами и грамотами! Против польского короля Сигизмунда, за-
верял Фома Кантакузин, окажет султан Мурад царю Михаилу
сильную помощь «ратьми своими». И будет «стоять заодин«.
И еще--зарок султана подсобить Руси вернуть города, что поляки загребли по перемирию: Смоленск, Дорогобуж, Северский.
Стародуб, Почеп, Ярославль, Невель, Себеж, Красный Труб-
чевск. Да и еще твердо рек Мурад, царь турок, что воспретит
клевать войной русскую землю хану Крыма--стервятнику, но
гаям и азовцам--ястребам. А еще: честно обязался не величать
отныне самодержца «королем московским», а токмо полным цар- ским титулом». Взамен же попросил удержать казаков запорожских от походов на Стамбул и грабежей турецких кораблей в море.
Язвительная усмешка заиграла на губах.
спинку кресла, приподнял посох и наконечником пощекотал
чёрного короля--И почудилось. что зло засверкал тот алмазными
глазками.
«Как удержу я запорожцев от походов на турок? Неподвластны они мне Воеводой послал я на Сечьбоярина Хованского, но так для присмотра. Для доклада. Да и донцы, хучь и подвластны, а делают свои дела самостоятельно и зело борзо помогают против турок. В богоспасаемом граде Москве и во всем царстве могут довольны быть люди разумные и добрые. Что посулил Кремль неверной Турции? В скупых словесах нарушить перемирный срок с Польшей. Да слова расплылись, яко дым от кадильницы. Лови его, накрывай тюрбаном с полумесяцем. Сами расторгнем со временем. Всему свой черед. Семь раз прикинь, один раз аминь!
А от Турции много вытянули. В кровных врагах Польши чи- слится Турция, значит, полумесяц Босфора ближе сердцу Фи-
ларета, чем католический крест Кракова. Ход красный: натравить султана на Польшу, а самим с годин пять силы накапливать, лишь затем утвердить войну на западных рубежах. И шах Аббас возблагодарит, что подсобили войско турецкое на Запад переметнуть. Габсбурги же воэнегодуют и на
турок кинутся, а те сами бесы. Тут Густав-Адольф Свейский на
Габсбургов лапу Севера обрушит, заодно и на Польшу. Сигиз-
мунд же, упырь, обернется неосторожно да и угодит под москов-
ский топор.
Ослабнет Польша, и Габсбурги не станут угрожать Москве. Он, патриарх Филарет, овцехищных волков люто устрашит: па-
стырь бо зверогонитель бысть!.. Улю-лю! Улю-лю! Ату их!
Ату-у-у!». Филарет пошел по палате; да круто обернулся к шахматной доске, властно смахнул черного короля, в ящик, прикрыл крышку. И ему казалось, что с этого часа Польша у него на замке...
А на другом конце Земли турецкий султан тоже играл в сто забот. Все чаще впадал в задумчивость грозный султан. По-
чему нигде не сказано, что делать с назойливыми мыслями, в избытке осаждающими твою голову? Правоверные со страхом взирают на тюрбан повелителя. Но то, что сокрыто под одеянием, никому не должно быть доступно.
Султан Мурад отложил книгу в парчовом переплете: «Видит пророк, прав везир моего отца. Его поучение подобно солнцу. Ушли годы, а он продолжает сиять! В чем его сила? В мудрости. Так будь и ты, Султан Мураl, мудрым, дабы не закатилось твое солнце вслед за тобою. Спрячь в заповедник сердца печаль. Спрячь в тайник души горечь от потери некогда завоёванных стран. Спрячь от друзей и врагов  ларец ума запоздалое раскаяние! Видит Аллах, великий везир, я внемлю твоим советам...»
И вновь султан принялся с каким-то неистовством за дела Турции, забыв про солнце и луну. Радовались ханы-- Караджугай, страж справедливости. Эреб, ценитель перебродившего виноградного сока,--он даже
напился по этому поводу и запоздал на зов «солнца Турции». Узнав о причине непослушания, султан отправил с абдаром веселому хану бурдюк с лучшим вином, приказав ему после сна просидеть в мыльной воде два базарных часа.
Когда, проделав все, что повелел султан, Эреб-хан как ни в чем не бывало появился в комнате «уши султана», грозный «лев» спросил, не привиделось ли хану во сне, что станет с Турцией после конца путешествия царя царей Мурада по чужой и своей земле.
--О повелитель из повелителей,--искренне огорчился
Эреб,--почему желтые мысли тревожат тебя? Разве султану не предназначено аллахом бесконечное бодрствование?
          --Воля властелина вселенной в тумане неизвест ности. Все, что повелю я, да исполнится! Турция должна стать неуязвимым, как сердце гранита, что покоится в глубине гор.
--О аллах! Как допускаешь ты тревогу до султана?!--
вскрикнул Караджугай.--О великий из великих султан Мурад! Разве Турция сегодня не сильнее, чем пять лет назад? И не будет еще сильнее через пять лет? Или тебя тревожит комар, щекочущий сейчас ноздри султана шаха Аббаса?

--Ханы мои, ваша верность испытана мною в ниспосланных аллахом радостях и огорчениях! Аллах проявил ко мне приветливость, и за годы моего царствования я возвратил Турции то, что было завоевано моим великим предком, по слабости моего деда и отца, отторгнуто слугами шайтана--персами и неверными. Да будет над ними огонь и пепел!
 Ханы верные, разве мои плечи не отягощены трудами, ниспосланными небом? Или недостаточно проявлено доблести в битвах? Не из праздности про-
буждаю я память вашу: увеличивать, а не уменьшать повелеваю избранным ханам Турции!
--О солнце вселенной, кто осмеливается думать иначе?
--Кто от рыбы до луны, дерзнет опровергнуть эту истину?
--Ты, Эреб, сказал слова, подходящие к месту.--Султан сделал движение рукой, означающее: эта комната— оплот повиновения.--Но опрометчиво, мой Караджугай, мой везир, думать, что комар не может повредить льву... Или       забыл притчу о комаре, который, влетев, в ноздри льва, заставил чихнуть его сто и один раз. Этим воспользовались гиены и растерзали обессилевшего царя зверей и  пустынь ...
Задумчиво смотрел султан на покрытую лаком доску,
отражавшую землю и небо. Тридцать две фигуры самоотвер-
женно бросались в битву, применяя ходы, созданные высшим
разумом. Гибель пешек и подвиги коней, уничтожение военачаль-
ников и разрушение башен вызывали в глазах султана холодный
блеск, а в сердце прибой кипучих волн. Игра многих сводилась
к победе одного короля.
Этим королем возжелал стать султан Мурад. Он играл умело, крупно, используя намерение ряда европейских стран заполучить его как союзника в их ожесточенной борьбе между собой. Беспрерывно выезжали из Османской империи послы, которых он посылал в Московское царство, в любимицу морей-- Голландию, знойную Испанию, к воинственному германскому императору, христолюбивому римскому папе. И по этим же причинам прибывали к нему посольства из снежной Руси, туман-
ной Англии, стран крылатых кораблей--Испании и Голландии.
Играя с Западом, он не забывал Восток.
Султан Мурад! Он не застыл в косности, не дурманил себя курением, не предавался гаремным излишествам: яд и кинжал
были бессильны пред ним. Он был «царь царей»! Такой же, как и его предки. Но он не был счастлив. Чем больше высоких дел вершил он на благо империи, тем коварнее становилась призрачная птица, порхающая возле зорких глаз и ускользающая из-под цепких рук.
«Сто забот» продолжали отягощать его. Игра требовала ты-
сячи ухищрений, и нелегко было завершить ее безоговорочным
матом. Султан становился все задумчивее. Скользили тени ухо-
дящих дней, оставляя в душе тревогу.
«Комар!—восклицал султан.--Хосров-хан и Али-хан радуются. О, как благосклонна к ним судьба. Они пригнули к стопам султана земли в степях Руси и возвратились  с большим войском. Видит аллах, лучше бы они позволили русинам вы-
строить пирамиду славы из двадцати тысяч голов сарбазов, но
привезли бы мне одну--голову атаманов казаков! Свидетель
Хуссейн, не персы устрашают меня, а... Да будет
известно легковерным: раз полководец не побежден, ничего
не стоит победа ханов! Кто сказал, что временное
отступление полководца--поражение? Лазутчики доносят
в большом почете эти атаманы у шаха Аббаса.--Султан
крепко сжал в руке чубук кальяна.--Вот источник беспокойства!
Бисмиллах, дружба царя Русии и патриарха Филарета с Ира-
ном--мираж в пустыне! Избавятся от когтей Польши…ми-
раж рассеется. Царство медведя придавит царство шаха. Русия
выйдет к большой воде, ибо от глаз ее не может спрятаться ни
одна капля. А торжество медведя над краковским орлом вы-
годно и шведскому королю, и голландскому, и всем, кто решил
сейчас сразиться с Габсбургом; выгодно это и патриарху, смею-
щему называть себя «вселенским», греку Кириллу Лукарису,
а главное--выгодно Ирану, ибо королевство Польское извечный
враг османов. Видит аллах, я существую как вечный владыка,
и мне Польша не мешает, но я помогаю Русии воевать с королем
Сигизмундом,--все средства хороши из запасов мира, что отвле-
кают русийцев от Турции.
 А посол франков перестал щекотать ноздри завистливому Караджугаю, первому везиру? А везир не щекочет ноздри своей жене-гюрзе Фатиме? А она мне своему брату? Все это
так, но зреют плоды ненависти и чихать, иншаллах, придется
шаху! Повелю лазутчикам выведать, сколько золотых
туманов насытят разбойников--посла франков и везира, чтобы они защекотали казачьих атаманов, любимцев  шаха Аббаса. На поле битвы шах, возможно,  непобедим, но комар... Комар может все! Защекотать царя, обессилить муллу, не допустить полководца до поля битвы... А если аллаху угодно, пусть потом шах обрушит на меня хоть все свои орты,--не устрашусь!.. По воле аллаха, сотворившего души, придет много, убежит мало ... 
Он передвинул белого слона на семь покрытых лаком квадратов и внезапно приказал дежурившему хану отправить в августинский монастырь гонца стражей и пригласить на ужин патера с главными миссионерами. «Да возвысится величие аллаха! Свет в моем светозарном сердце! Я разрешил христианским странам помогать мохамметанским. И я, султан Мурад одержал несколько побед, завоевал с помощью англичан... Аллах не останавливает свое милосердие на пол-
пути,--еще многое завоюют правоверные с помощью христиан,
вечно дерущихся друг с другом...»
В монастыре, выслушав слова гонца, подкрепленные звоном клинков стражи, испуганные католики, оставив устное завещание, попрощались с остальной братией и обреченно поплелись во дворец султана. Не впервые султан приглашал их к своему столу, угощая богатыми яствами, и вел богоугодную беседу, хваля чистоту веры Христа. Но в два часа ночи?! Пресвятая дева, не замыслил ли неверный лишить монастырь главенствующих монахов?!
Вот и дворец. Пышный зал трапезы. В четырех углах-
чучела львов. Вздыбленные, они держат наготове острые сабли, действуя на нервы более устрашающе, чем их живые собратья. Султан затаил усмешку, но милостиво расточает приветствия, прося еще раз объяснить, в чем истина учения Христа. Обрадованные монахи, косясь на вздыбленных львов, проникновенно разъясняют властелину неверных смысл учения сына божьего. Султан одобрительно кивает головой, глаза его затуманили слезы умиления.
--Благо и величие Турции!--воскликнул растроганный па-
тер.--Ты, снисходительный властелин, покровительствуешь нам,
грешным. Основанный по твоему цезарскому разрешению авгу-
стинский монастырь беспрестанно возносит молитвы о ниспослании тебе долголетия. Высокочтимый султан многих земель, ты в небесной доброте уже четыре раза посетил монастырь святого Августина. Не лишай нас и в дальнейшем твоих милостей.
--О удостоенные стоять на верхней ступени лестницы, ве-
дущей к небу!—Султан кинул на миссионеров благостный взгляд.--Говорите мне долго о римской вере, ибо еще не знаю, какою истинной дорогой пойду!..

Миссионеры преобразились. Им хотелось вознести хорал
«Тебя, бога, славим!». Они с жаром принялись доказывать, что
«нет веры, кроме веры католиков!» Султан беззвучно что-то шептал: монахам чудилось--молитву, ханам--угрозу.
--Почему же католики,--удивился султан,--обладатели истинного бога, терпят рядом с собою путанную греческую веру? Вот еще много стран не совсем испорчен русийской тяжелой, как глыба, церковью, но они не в лоне католической религии.
Миссионеры озадачены. В невод монастыря заплыла
драгоценная рыба. Патер охотно коснулся истории. Вот уже в XIII веке царица Русудан, дочь прославленной Тамар, «царя царей», отражая монголов, обратилась к папе Григорию IX за военной помощью, обещая взамен принять со всем своим народом римскую веру. Семь проповедников отправил папа к царице для пропаганды католицизма в Грузии. И великий царь Иван Третий на Руси обращался за помощью к Ватикану. Чуть было не перешёл в иудаизм, да велика вера у русийцев, не переломили её и царские указы.
Султан и виду не подал, что ему хорошо извесгно, как возненавидела «святейшего отца» царица Русудан, получив вместо пехотинцев с копьями и щитами монахов со свечами и молитвенниками, и как потому отвергла веру пылкого Рима. Известно ему, что получив в жёны греческую царицу, вместо помощи против монгол, руссийский царь также возненавидел папу. Горят светильники, освещая одержимых монахов. Лицо
султана в тени; он полон внимания. Патер в строгом порядке перечисляет столетие за столетием.
Особенно много сделано папой Николаем IV и Иоанном ХХ, которые обратились с увещеванием к царю и князьям Руси и Грузии. Отправленный епископ, флорентинец Иоанн, в 1329 году получил от грузинского царя право основать кафедру в сердце К:артли--Тбилиси, в бывшей церкви благовещения... Русский царь не разрешил проповедовать католикам и связь была прервана. С этого времени миссионеры Коллегии пропаганды веры не переставали трудиться на благо истины в грузинской стране. Они просвещали грузинский народ и пользовались благосклонностью царей. А сколько трудов о политическом и религиозном состоянии многих стран оставили Европе и Греции миссионеры и путешественники? Достаточно упомянуть Винцеция, Марко-Поло, Виллебранда, Плано де Карпини, Рубрука, Асцелина, Пьетро делла Валле...
--Видит аллах--прервал султан упоенных воспоминаниями
патеров,--Пьетро делла Валле много рассказывал мне о... о про-
поведниках, совращавших православных в латинскую веру. В спорах со служителями аллаха Пьетро вынужден был признать, что неудачи сопутствовали праведникам.
Патер смущен. Султан Мурад не ослабляет огонь фактов. Он напоминает, как один православный митрополит, посланный к папе римскому Александру VI на собор, был непоколебим в своей вере и, почувствовав скрытое насилие в требовании католиков подписать определения «нечестивого» собора, тайно бежал. И шейх-уль-ислам говорил ему, султану, что Флорентийская уния имела такой же успех у православных, как у любителя сладостей горькая косточка от незрелой сливы.
На восковом лице патера выступают красные пятна.  Кисло улыбаясь, он убеждает султана, что сейчас миссионеры в восточных странах Европы утвердились так прочно, как белокрылые ангелы в раю. Свет веры распространяют там монахи Феатинского ордена и моцахи-капуцины.
Султан, сладко улыбаясь, с высоты возвышения вэирает на распалившихся монахов:
--Видит Хуссейн, я доволен. Теперь миссионеры поумнели,
они поселились в восточных странах как лекари, купцы, советчики... Говорят, что дают они в долг монеты и ... играют в шахматы с владетелями.
--Да будет над тобою благодать рая, великий султан! Умнейший Паулини с братией составили первые словари для этих стран. Папа повелел, и в римской Коллегии пропа-
ганды веры открыта для отбывающих в эти страны кафедра языков и изданы легкие книги для изучения языков всех
стран, куда направляются миссионеры. Во славу господа, все
монахи-проповедники наши лечат даром, помогают безвозмездно
советами, часто деньгами, хлебом.
--Да будет тебе известно, патер: если ты мне все будешь да-
вать даром, я тоже могу соблазниться твоей верой, но пророк поучал: сокровище ищут в глубинах, спасение--на берегу ... Аллах создал меня умнее простого гурджи, и я знаю,--рас-
плата впереди, ибо человек изменил бы своей сущности, если б
давал, не надеясь вернуть вдвое.
--Санта Мария!--слегка растерялся патер.--Разве во вред
дозволенный монастырь и при нем школа для детей знат-
ных родов, где их обучают наукам запада?
-- Удостой мой слух, патер, какая школа, католическая?
--Великий султан Мурад, было бы неестественно открывать
другую... Школа открыта для помощи в будущем обращенным
в католическую веру.
Султан искренне смеется.
--Видишь, расплата впереди. О Мохаммет! И я бы воздвиг
мечети и при них школы, даже и для детей бедняков. Разве я
убеждал тебя в противном? Хлеб, лекарство и советы народу--
это верная приманка для ловли неискушенных душ в сети ла-
тинской церкви. 
--Вокс попули--вокс деи,--молитвенно вскидывает патер
голубые глаза к потолку.--Но не только простой народ в центре
забот миссионеров. Вот Авита-Боли, лечащий царя Болгарии, приобрел большое расположение и у многих графов и князей, ибо он большой почитатель древней Иверин. Сам католикос не противится его просветительной деятельности.
--Мне Пьетро делла Валле,--решительно прервал монаха
султан,--говорил о хитреце Авита-Боли.
--Осмелюсь заметить, великий султан, о дипломате Авита-
Боли.
--Видит улыбчивый див, это одно и то же. Слушай внима-
тельно, патер, внимайте, разумные миссионеры. И я здесь позво-
ляю вам совращать бедных и богатых. Милосердием святых и
золотом умных привлекайте индусов, египтян, гебров, суннитов,
армян, греков и еще кого хотите, но не покушайтесь на правовер
ных османов, ибо не успеют они просветиться, как завистливый шайтан принудит их спуститься в его жилище и на раскаленном
железе рассказать, как из правоверных становятся католиками.
Об этом все.
-- О, повелитель!
--Мои полководцы  не позднее чем в ночь появления нового месяца направят войско в Иран. Я им пожалую то, что не перестает им сниться. Но меня волнует поведение Русии и других православных стран. Пусть папа Урбан направит туда умных и опытных миссионеров. Пусть не все должны стать католиками, но большинство должно соблазниться. До меня дошло, что главные силы миссионеров находятся во Франции,
оттуда они разлетаются, как ...--султан чуть не сказал «летучие
мыши», но спохватился,--ласточки. Передают, что даже в Болгарии выстроили католическую церковь,--да снизойдет слепота на всех этих царей: своим скудным умом
они разрушают свои царства.
--Санта Мария! Сколь горько мне, великий султан,
слышать несправедливый упрек: костел--для верующих като-
ликов... А разве не трудами миссионеров вызван интерес в Ев-
ропе к этим царствам? Сколько путешественников, купцов, ученых посещают теперь незнакомые дотоле страны. А в самих
этих странах разве не возбудили миссионеры жажду познания
чужеземных стран? И этим они приобщаются к наукам.
--Да славится имя аллаха! Науки открывают дорогу в рай. Поговорим о, например, Грузии. Почему твои миссионеры приобщают к наукам только в имеретинах? Теперь время взяться за Картли и Кахети. По-твоему, патер, царь грузинский к католикам благосклонен. Знай, этот лукавец пообещает вам розовую пальму с золотым стволом, лишь бы получить от папы военную помощь, ибо Русии сейчас не до Гурджистана. Но если ему, как царице--Русудан, папа вместо войска пришлет монахов, то, аллахом клянусь, кончится так же, ибо сразу окажется, что духовенство Кахети недовольно, и вас с проклятиями изгонят. Другое дело, когда я повелю своим полководцам, находящимся вблизи, оказывать вам внимание и покровительство.
--Великий султан, немедля мы направим в Рим реляцию. В Грузию будут посланы лучшие миссионеры. И да поможет бог просветить заблудшихся в ереси и язычестве! Коллегия пропаганды веры победит, ибо свет прямого креста всегда разит тьму.
Султан Мурад придал лицу благочестивое выражение, он казался растроганным: о, христианство дало ему многое! И он велел подать столетнее вино, изъятое им из Тбилиси, и фрукты, вывезенные из Еревана.
--Ты не понял меня, католик! Я для примера взял Гурджистан.
--О дева Мария! О святой Иоанн креститель! Берегите здоровье величайшего из султанов, султана Мурада!
Султан перевел задумчивый взор на чучело льва, сжавшего  в лапе саблю. В искусственных зрачках сверкали красные искорки. 
--Да удостоит меня вниманием дева Мария! Я еще не знаю, какою истиною дорогой пойду...
Миссионеры млели, их лица озаряла предельная радость. Легкий розоватый луч скользнул по верхушкам пальм. Султан собственноручно надел на шеи миссионеров агатовые четки, а патеру дополнительно подарил шахматы с ферзем из слоновой кости. Он пообещал в скором времени посетить августинский монастырь и продолжить беседу. Миссионеры покинули дворец окрыленные, не сомневаясь, что обратят теперь всесильного султана в кроткого агнца прямого креста.
Позвав слугу, султан засучил рукава, протянул над серебряным тазиком руки и, как предписывает Коран, смочил их дважды от локтя к кистям, правой рукой дважды омыл лицо, сполоснул душистой водой рот и стал читать очистительную молитву. Дважды сменялись у дверей янычары. Разошлись тридцать дежурных молодых ханов, оберегающих властелина по ночам. Наступало утро, волоча за собой розоватые облака.
Султан Мурад сидел на троне в каком-то трансе. Он словно не заметил вошедших Караджугая и Хосро-хана. На пороге комнаты «уши султана» они уподобились изваяниям. Песочные часы «отсыпали» время. Его было много для раздумья и решений. Султан поднял голову. Склонившись в низком поклоне, изваяния на миг ожили, опустились на ковер и вновь окаменели.
Нижний шар часов наполнился песком, верхний опустел. Султан молчал. Слуга переставил шары и бесшумно вышел. Часы снова принялись отмерять время.
--Ночью меня осенила мысль, и я удержал ее при себе.
--О мудрейший султан, все твои мысли подобны блеску звезд обоих миров.
--Знай, мой верный везир: даже самую яркую звезду может затмить туча... И тогда властвует раздумье.
--Великий из великих! Пророк сказал: «Мудрость не терпит поспешности».
--Но «медлительность «враг успеха!» Колонна разума-- опора стены; я обменял раздумье на решение. Хосро-хан, я дам тебе ферман на поход в Иран. Не падай ниц и не
возноси благодарность, ибо я не замечал, чтобы за такой дар ругали даже мысленно. Но знай, ферман пока тайный. Раньше ты повергнешь в прах болгар. Да не будет сказано, что повелитель османов не смог победить царя, ничтожного, как песчинка в пустыне, а уничтожил его Хосро-хан.
Султан опять впал в молчание, бледный, потрясенный Хосро-хан, затаив дыхание, ждал.
--Да услышит твою мудрость аллах!--вскрикнул восхищенный КараджугаЙ-хан.--Да ниспошлет приветливость «солнцу османов»!
--Пусть будет так, как будет! Не позднее новолуния ты,
хан, отправишься в Болгарию. Войск, верблюдов и коней
возьми сколько надо.-- Заметив порывистое движение Хосро-хана, насмешливо произнес.--И опять не спеши с благодарностью, ибо от нее мне ни скучнее, ни веселее не станет... Выбей из седла царя Бориса, объяви князьям и служителям Христа, что в награду за победу над Борисом «лев полумесяца» прислал тебе ферман с большой печатью «царя царей», на которой начертано: «Да воз-
дастся благодарение аллаху, творцу обоих миров!», и если дорожат своей шкурой, то пусть не медля ни дня католикос венчает на царство нашего ставленника. 
--Великий султан! Всепредвидящий! Распределяющий
блаженства рая и мучения ада! Покровитель--первый из первых! Я выполню твое повеление, как выполняет слуга седьмого неба повеление аллаха! И да будет мне наградой твоя благосклонность!
--Знай, о торопливый, я подарков обратно не беру.
Султан открыл стоящий около него ларец, достал ферман, повертел в руке. Хосро-хан потом клялся, что видел, как в руке
«льва османов» ферман превратился в знамя Болгарии, охваченное пламенем. В порыве восторга Хосро-хан подполз на коленях к трону, благоговейно поцеловал ковер между ног султана, дрожащей рукой взял ферман, трижды прикоснулся губами к печати. Волнение хана вызвало улыбку на устах властелина. Но вдруг он нахмурился:
--Во имя своей жизни, хан, запомни: ты до конца земного
странствования останешься мусульманином: не допускай католиков соблазнить себя, эти нечестивцы могут совратить даже главу болгарской церкви... Мой везир, с какой
горы налетело на твое лицо изумление?
--Мой светлый, как утреннее облако, величественный, как
молния перед грозой, повелитель! Я, твой раб, осмелился ду-
мать ...
--Что султан Мурад покровительствует миссионерам? Ты не
ошибся... Покровительствовать следует всем, кого можно исполь-
зовать как оружие твоих замыслов. И, видит пророк, католики
больше других напоминают меч и щит. Их ученость да послужит
примером многим. И нет приятнее собеседников. Им ведомы
книги о небе, земле и солнце. Еще лучше знают они дела всех
стран, да падут на их премудрые головы огонь и пепел! Они не-
даром изучили газели, и я недаром еду в монастырь услаждать
свой слух пением. Они здесь мягки, подобно пуху лебедя; и же-
стки, подобно пяте верблюда--у себя. Знай, мой Караджугай-хан, и ты, Хосро, знай: нет надежнее. способа проверить свою
силу, чем общаться с приспешниками ада! И еще я покровитель-.
ствую им, ибо это верное средство не допускать русийцев укреп-
лять дружбу с единовернымы странами. Видит пророк: Болгария, Грузия, Армения должены служить заслоном Турции. Я еще раз, Хосро-хан, удостою тебя беседой о миссионерах... А как не допускать в свое царство то, что будет тебе во вред, ты, хорошо сам знаешь.
Султан хлопнул в ладоши  и задумался. Хосро-хан поклялся на коране, затем, по повелению султана,  на мече, в верности султану и мусульманству... В зал вошёл секретарь султана и поклонился повелителю.
--Ты звал меня, о повелитель?
Султан Мурад, увлеченный обдумыванием ходов, наконец обратил внимание на представшего перед ним Хозрев-хана:
--Мустафа, запиши в моих деяниях, что я, султан Мурад, сделал сегодня два мудрых хода: двинул в Болгарию Хосро-хана по прямому пути башен и миссионеров--по извилистому пути коня. Так повелел аллах!
Все взвесил султан Мурад. Он решительно передвинул на шахматной доске пешку, и ему казалось, что с этого часа все неверные страны у него на замке.

Ещё в одной стране—во Франции—за столом для игры в «сто забот» сидел кардинал Ришилье, фактический правитель Франции. Уйдя в глубокое кресло, кардинал Ришелье любовался грациозной мадам де Помпадур. На фоне белого атласа стены она
представлялась хрупкой фарфоровой статуэткой. Мадам Помпадур не любовалась кардиналом: что может быть непривлекательнее человека в красной шапочке, едва прикрывающей макушку, вытянувшего к тлеющим углям в камине свои худые ноги и предоставившего плечи бесцеремонным котам? Но выхоленная острононечная бородка, опрысканная тонкими духами! Но проницательные глаза, никогда не отводимые от собеседника! Но воротник из золотистых кружев, свидетельствующий о его вкусе! Но едва уловимая ирония на тонких губах! О мой друг! Это искупает все! Притом, королева изволила сказать, что с апреля 1624 года, когда кардинал Ришелье пришел к власти, она спит спокойно. «Мой бог!--тут же шаловливая мадам Жалон, прикрываясь веером, шепнула молодому шевалье:
--А я совсем перестала спать...».
Изящно склонив голову, шевалье ответил:
--Надеюсь, мадам, виною тому скучный молитвенник?
---Нет, шевалье, веселый роман ... 
--Мопсеньёр, а вам не мешают  сну шаловливые хищники?—хитровато спросила мадам Помпадур.
Из-за игривости пушистых котов, затеявших на его плечах
ловлю своих хвостов, кардинал не мог повернуть головы. Но
зеркало отражало насмешливую улыбку мадам Помпадур.
Было занятно, игра стоила свеч! Кардинал начал играть. Слегка подобрав ногу, он придвинул к камину низкий столик.
Фарфоровые фигурки шахмат, созданные Венсеном, отличались изяществом. Кардинал приписывал им магические свойства: обезвреживание ядов. Приподняв бисквитную королеву, он выдвинул ее до линии пешек--стрелков противника.
--Мадам, сон мой зависит от игривости, только не хищников,
а хищниц… Но увы, мадам, кроме ночи существует ещё и день вмещающий в себе больше, чем «сто забав». Приходится бодрствовать, мадам, чтобы удивляться... Что вы думаете о министерстве Ришелье?
--Вы хотите сказать: о его царствовании?
--Вам трудно возражать. Я только кардинал.
-- Вы, Арман дю Плесси герцог Ришелье, наместник бога и король людей.

--Благодарите мадонну, что его величество Людовик Три-
надцатый не слышит ваших кощунственных фраз.
--Король не мстит женщинам за правду.
--А кардинал? Итак, графиня, говорят, вы... превосходно изучили графа... я, естественно, говорю о де Мези, а не о графе
де Помпадур... Мадам, смущение украшает вас... Итак, можете
бодрствовать ночью и спокойно спать днем. Кардинал Ришелье
не собирается вернуть де Мези в Париж. Здесь он не найдет со-
чувствия ни в вас, ни во мне. Но... мне не ясен его образ мыслей.
--В качестве посла короля Людовика Тринадцатого в Кон-
стантинополе?
--Мадам, в качестве парижского льва.
--Льва, монсеньёр?! Вы изменяете кошкам.
--Вот как?!
Кардинал поднялся, четкий силуэт, освещенный отблеском
огня, отобразился на атласе стены, белизну которой оттенял черный католический крест. Выдвинув дверцу секретера, он достал футляр и положил перед де Помпадур сверкающее ожерелье... Игра стоила свеч!
Мадам де Помпадур грациозно раздвинула кружева лифа. Кардинал откинулся на спинку кресла, свиток упал на его ко-
лени. Мелодично заиграли бронзовые часы под стеклянным колпаком. Время шло, его нельзя было удержать ни восхищением, ни досадой ... Де Помпадур знала цену времени и уделяла его всему не слишком щедро, но и не слишком скупо... Часы умолкли. Слышалось только прерывистое дыхание... Котенок лапкой старался сбросить фарфоровую королеву, она кокетливо сопротивлялась. Котенок удивленно навострил ушки и занялся туалетом. На квадратах ждали фарфоровые кони, белые и черные, готовые к атаке. Офицеры с обнаженными шпагами стремились выполнить любой маневр. Башни дворянских замков, укрощенных Ришелье, неподвижно стояли на угодных ему линиях. И только короли, скованные правилами, беспощадно ожидали выигрыша. Молчали часы, но мелодично, под аккомпанемент веера, зазвенел пленяющий голосок: «Серый аббат... Нотр Дам... Константинополь Пале-де-Франс... Средоточие козней дьявола... граф де Мези клубок интриг...»
Желтоватое облако медленно проплывало над дворцом. Кардинал представлял Турцию в виде гиганта в чалме, оседлавшего бирюзовый купол воздушных владений пророка и с наслаждением выдыхающего дым, похожий на облако. Оставлять Турцию в стороне от борьбы Франции с Габсбургами непозволительная роскошь, а граф де Мези, используя экстренную почту, мутит воды Версаля. Де Мези следует внушить, что мутить следует воды Босфора. Империя османов должна занять свое место в военной коалиции, составляемой им, Ришелье, на Востоке. Игра стоила свеч!
Он пристально смотрел на свиток, так мило выпорхнувший
из-за кружев мадам де Помпадур.
--Монсеньёр!--Де Помпадур томно прикрыла веки.--Это
послание извлечено из курильницы, фимиамом окутывающей
бронзовую Дидону. Несомненно, она украшает кабинет де Мези.
--Извлечено? Кем?
--Безразлично ...
Голубые глаза, окаймленные черными ресницами, загнутыми кверху, бросили на кардинала взгляд, сочетающий признательность и торжество... Мадам де Помпадур исчезла бесшумно, как видение. Перемешав кочергой угли и подкинув в камин поленца, Ришелье развернул свиток. Это было послание царя русских, Михаила Федоровича, к королю шведов, Густаву-Адольфу, из Москвы, начертанное 25 апреля 1626 года. Кардинал мысленно похвалил отличный французский перевод,
вероятно сделанный по приказанию де Мези. Внимательно вду-
мываясь в каждую строку, кардинал читал. Снова заиграли часы. Ришелье погладил котенка, вспрыгнувшего ему на плечо, поправил другому зеленый бант и еще раз прочел послание, подчеркивая гусиным пером строчки:
« ...Что касается постоянной дружбы, которая заключена и закреплена между нашим царским величеством и Вашим королевским величеством, мы сохраняли ее доныне и будем сохранять и желаем придерживаться ее, следуя нашему договору в отношении мира, ничего не изменяя.
Ваше величество пишете нам, что император Габсбург и папа Римский, испанский король и король польский соединились и вошли в союз со многими королями, принцами и владетельными князьями Германии и что они во многих княжествах учинили великие раздоры и кровопролития; желая стать владыками надо всей Европой ... »
Север нагонял на кардинала стужу. В камине трещали по-
ленца, кружились саламандры. На мраморной плите, выступав-
шей над камином, белые фарфоровые кошки не сводили с кар-
динала ничего не видящих глаз. Ришелье видел все, что хотел видеть. Действуя, в настоящем, он намеревался сохранить его для будущего. Подойдя к столу, где безмятежно вытянулись два ангорских котенка с пышными бантами, он осторожно, чтобы не потревожить любимцев, склонился над листом с черным крестом в правом углу и стал писать:
«Французский король обратил свой взор на этого юного государя Швеции, дабы попытаться использовать его для отвлечения со временем большей части сил императора Фердинанда Второго Габсбурга и тем помешать императору вести несправедливую войну в Италии и Франции и отвратить его тем ужасом и злом, которые тот ему причинит. От
намерения подавить общественную свободу... Многие князья
империи, несправедливо лишенные своих государств оружием
императора, смотрели на шведского короля, как моряки смотрят
на север. Однако он был занят войной с Польшей. И хотя он
имел довольно смелости и честолюбия, он должен был быть из-
бавлен от этого врага, прежде чем приобрести другого, да еще
такого, как Австрийский дом».
Кардинал взглянул на себя в овальное зеркало, поддержи-
ваемое двумя купидонами. Пять лет как стоял он у власти, и они
лишь чуть посеребрили его виски. С первых же дней своего прав-
пения он пытливо занялся иноземными делами Французского ко-
ролевства. Трон Людевика Тринадцатого устойчиво стоял на пьедестале. Это удивило кардинала,--почва под троном была зыбкая. Империя Габсбургов, на нарушив европейское равновесие, готовилась втайне вскинуть тевтонский меч на Францию, дабы завладеть выходом в Атлантику. Открытая алчность не импонировала Ришелье. Между тем империя немцев была сильна, как мифический бык, только одновременный удар союзных войск с Запада и Востока мог взять ее в тиски и обломать золотые рога. Игра стоила свеч!
Кардинал начал играть. Он привлек к шахматной доске Европы голландцев. Они опасались империи Габсбургов и ненавидели её за кровавый союз с Испанией, которая пыталась вынудить Нидерландские штаты позорно поднять на фоне ветряных мельниц и унылых дюн обе руки к небу и таким образом признать свою зависимость от католических держав. Для большей убедительности Испания принялась истреблять голландский торговый флот. Голландцы обладали сдержанным характером, им была противна подобная экспансивность, они любили родную землю и проклинали испанский флаг. Они начали упорно сопротивлятся.
Он, Ришелье, был против дуэлей ветрогонов, но не против
войн, стран, притесняемых врагами Франции. Одобряя меры,
предпринятые голландцами, он привлек их в качестве посредни-
ков и при содействии Нидерландов стал убеждать Данию дви-
нуться на Германию с северо-запада и Швецию--с северо-во-
стока. Но Густав-Адольф, шведский король, пошел не тем ходом:
раньше чем обыграть империю Габсбургов, он хотел обыграть
Польшу и ловким маневром присоединить к своим владениям
Балтийское побережье.
Игра продолжалась, кардинал дважды передвигал фигуры.
Фердинанд Габсбург кричал все громче: «Кто хочет мира, тот не солдат!» И ландскнехты, предвкушая грабеж Версаля, готовы были ринуться на Францию. Угроза росла, государство требовало решительных мер. Цицерон позавидовал бы красноречию, которое было пущено в ход Ришелье. Густав-Адольф, король Швеции, был солдатом, последовательным в своих битвах: раньше Прибалтика, потом Ливония и Пруссия. На иронию Ришелье в Париже он отвечал оглушительным хохотом в Скандинавии.
Бушевали ветры, подгоняя в Северном море корабли. Им
угрожали плавучие льдины. Курьеры везли из Стокгольма ответ-
ные депеши. Корабли бросали якорь, курьеры сходили в шлюпки.
Потом они мчались по нормандским дюнам, вздымая песок и
меняя взмыленных лошадей в придорожных тавернах... Кардинал Ришелье решил преподать коалиции Габсбургов
класс игры. С этой целью он заказал фарфоровому заводу в Вен-
сене шахматы в стиле эпохи. Они помогали ему продумывать по-
литические и военные ходы. На своих плечах он постоянно ощу-
щал тяжесть столетия.
Такое бремя придавило бы плечи любого кардинала. Любого—но не кардинала Ришилье. Изучая контрходы императора Габсбурга, воинственного потомка Германика, бряцающего мечом тевтонов, угрожающего народам и странам, он снова видел на карте мира Турцию. Аббаты и моряки, его неустанные агенты, донесли ему, что султан Мурад Четвёртый  решил увязнуть по горло в долголетней войне с шахом
Аббасом. Соперничество двух магометанских держав не было сейчас угодно кардиналу.
Коалиции Габсбургов он противопоставлял свою коалицию. Франция, Англия, Голландия, Дания--одно полукольцо, на Западе; Швеция, Московия, Турция, Венгрия ---другое полукольцо, на Востоке. В Московию им отправлен посол де Курналь, он изложит царю Михаилу и патриарху Филарету принципы, которые воодушевляют короля Людовика и кардинала Ришелье:
«Французы верны королю так же, как русские--царю. Чины и обычаи французской короны подобны и сходны с великим Русским государством. И как на Западе все короли и государи взирают на французского короля, как на солнце, так же, как на солнце, взирают короли и государи на русского царя на Востоке. Царь всея Руси--оберегатель греческой церкви и восточных стран; король--держатель церкви римской и западных стран. И хотя французское государство удалено от московского и разделяют их многие страны разных вер и языков, король Франции с
царем России хочет укрепить сердечную дружбу, чтобы возвысились обе короны, и совместно действовать по договору».
Это был «мастерский ход». Кардинал не сомневался в его успехе. России выгодно было все то, что действовало против короля польского, Сигизмунда Третьего. Швеция, почувствовав на левом фланге новую силу, завяжет новую кампанию против Фердинанда, который вынужден будет помогать и Польше против России. Новые сражения на Востоке оттянут силы Габсбургов с Запада. Франция использует благоприятный момент, и королевские знамена с белой лилией перейдут за Рейн.
Теперь он стал думать о Турции, важном звене восточного полукольца. Не слишком ли связана Турция иранскими делами? И не пора ли повернуть ее фанатизм против империи Габсбургов? Но как?
В камине плясали саламандры, напоминая неистовствующих сирен. Кабинет был пропитан вербеной, любимыми духами мадам де Помпадур. Они напоминали о призрачности любви и постоянстве дружбы. Приподняв фарфоровую королеву, кардинал перевел ее на королевский фланг. Он, Ришелье, уже дважды отсылал в Константинополь графу де Мези свои инструкции: отвлекать Турцию от Ирана и любыми
средствами вовлекать в войну с Габсбургами. Внешне изменив свою, пагубную для Франции, ориентацию, де Мези, притворяясь непонимающим, уклонялся от прямых действий, направленных на ослабление габсбургской коалиции. Напротив, как доносил Серый аббат, он открыто продолжал поощрять подготовку султаном Мурадом войны против шаха Аббаса. В Константинополь стягивались гарнизоны из бассейна Мраморного моря. Де Мези
щедро оплачивал ханов, советников Дивана и начальников янычарских и сипахских полков. Над этим стоило призадуматься.
Граф де Мези дерзко нарушал волю Ришелье-- кардинала, перед которым трепетал сам король Людовик Тринадцатый. Это было забавно. Не кто иной, как он, кардинал, беспощадно расправился с феодальной знатью. Он, кардинал, обложил народ посильными налогами, но не давал ему ни отдыха, ни срока. С помощью созданного им института интендантов он обезвредил губернаторов
и провинциальные штаты, мешавшие политике короля на местах. Он энергично преуменьшил вольности крупного духовенства, ибо, будучи кардиналом, оставался герцогом. А граф де Мези пил черный кофе на берегу Босфора и противился воле Ришелье! Не герцога Ришелье, а кардинала. Это было опасно!
Как нежно проворковала мадам де Помпадур: «Пале-де-Франс... Средоточие козней дьявола...» Но против дьявола хорошо действуют аббаты. Особенно Серый... Кардинал Ришелье внезапно вспомнил, что давно не возносил молитвы святой Женевьеве, покровительнице Парижа. Это было непростительно ...
Серый аббат ждал кардинала Ришелье в Нотр-Дам-де-Пари, над химерами величаво, как морские корабли, проплывали тучи. Они шли на юго-восток, к берегам Босфора... Кардинал Ришелье узнал все, что хотел узнать. Путь облаков становился путем Серого аббата. Игра света, смягчая однотонность камня, сообщала храму
феерическую роскошь, мистическую таинственность. Эти качества у Нотр-Дам должен был перенять Серый аббат при выполнении своей новой миссии.
Кардинал вернулся поздно. На столе между двумя свечами выхоленный кот старательно вылиэывал пушистый хвост. Полезно было бы сейчас завершить с мадам де Помпадур начатый экскурс. Цвет ее кожи напоминает розу, упавшую в молоко, а запах вербены пьянит, навевая приятные мысли. И, наверно, за кружевами ее воздушного лифа уготовлен для кардинала приятный сюрприз.
Но сам он не собирался выдавать секрет, как из двух полуколец составляется одно кольцо. В руках первого министра Франции оно станет смертельным. Кардинал Ришелье, шурша сутаной, решительно подошёл к шахматной доске, белой фарфоровой королевой снял чёрного фарфорового короля. И ему показалось, что с этого часа империя Габсбургов у него на замке.





























                Г Л А В А  5

Такова была политическая ситуация. Так решали судьбы мира могущественные правители стран. Но в самих странах, у населения были и свои заботы. Особенно в  Сечи, и на Дону. Казаки не могли долго сидеть на местах. Им требовалось доказывать свой воинственный дух и где как не в сражениях можно было его показать. А Донские казаки к тому же охраняли южные рубежи Московского царства. Васыль Бурсак начал с жаром собирать ватагу и обмениваться гонцами с тихим Доном. Ватага Бурсака кипя кипела: собирались верные казаки, копили запасы, челны строили, точили сабли, правили паруса, стекались в круги, сговаривались. А когда Днепр порешил со льдом, вздулся от вешних снегов, рванули на Дон. Побратимы не раздумывая присоединились к Бурсаку. Поплыли к морю он к морю со стягами и песнями. Тысяч до трех поплыло--орел к орлу, на подбор.
У святых Белых гор окропили казаки святой водой суда, освятили оружие, со слезой простились с несказанной красотой
мест тех--и айда дальше. Бурной ночью, темной как деготь,
тайком проскользнули под занозой Дона--Азовом, да и выбра-
лись гирлом в море, на простор, широкий, как степь, вольный,
как дым костров. Полетели бусы по синему морю, каждая--
лебедь белая, да клюв же не сахарный. На первых порах при-
валило казакам счастье. Два корабля турецких врасплох захва-
тили, сожгли, потопили; шесть фелюг с товаром, с запасом по-
грабили; восемь местечек прибрежных с землей сравняли, не
оставили в них басурманам и на семена,--и поплыли к самой узмени, что у выхода в Русское море.
Вдруг гребец-песельник гаркнул: «Орда!» Глядят казаки: навстречу восемь кораблей, на мачтах--полумесяц, идут с тяже-
лым нарядом. Казаки наутек, турки в погоню. Грянули нехри-
сти изо всех пушек--бусы в щепы, запорожцы и донцы в воде-- куды ни глянь. Ринулись казаки к берегу, вытащили суда, залегли за ними--ждут честного боя. Но турки с судов не сошли, а орты янычар у казаков за спиной. Не убежишь. Сбились казаки в кучу, кое-как окопались--бились насмерть и два дня, и три, и четыре, пока не иссяк горох свинцовый и порох.
Поклялись умереть, а врагам не сдаваться и простились братски.
--Не сгинула ще казацкая слава,--с достоинством ответил Вавило Бурсак,--и с малой ватагой дадим нехристям почувствовать, що в казаках за сила.
Рубились от солнца до звезд в лужах крови своей и турецкой. Без воды осатанели, зубами терзали янычар. Но раздавили они казаков силою несметной. Так и полегли удальцы до единого, воронам на отраду. От удара обухом по темени рухнул Василь Бурсак, как сноп наземь. И свет вон из глаз. Очнулся в цепях.
Однако, не все полегли в той сечи. Чудом вырвались несколько казаков и среди них Фрол Каланча. Спустя месяц пришёл он на Дон и поведал печальную весть. Собрали сход и войсковой атаман призвал к походу за освобождение Бурсака. Долго обсуждали план похода и Каланча предложил пойти  в Сечь и там обговорить план похода. На том и порешили. Каланча, Среда и несколько донских казаков приплыли в Сечь и там поведали о пленении Василия Бурсака.
Забурлила Сечь. Всем хотелось идти на освобождение атамана, да разум взял верх. Вспоминали совместный поход в Астрахань, братскую клятву и припомнили стрельца Матвея и чумака Игоря.
--Атаман наш Бурсак очень любил чумака за его  ум. Недаром у него прозвище—Разумный. Надо бы сходить к нему посоветоваться. К Матвею в Москву далече, а хутор чумаков рядом. На том и порешили и как только взошло солнце двинулись в путь Фрол Каланча, Пётр Среда и сечевой казак Тарас Шкода.
Игорь вернулся из Крыма только вчера и весь день провалялся в постели. К полудню прибежали его попутчики Драбына, Подопригора да Гриць Гудзь.
--Валяешься! Вставай! К тебе казаки с Дону и из Сечи пришли. Беда у них. Васыля Бурсака в полон взяли.
А вскоре и сами казаки пожаловали на подворье чумака Анатолия. Пока рассаживались за столом, пока чумаки разливали горилку, Фрол Каланча поведал тягостную весть. Опустили головы чумаки—не впервой брали в полон турки и казаков и чумаков. Сила солому ломит. Горячо обсуждали как помочь атаману. Пётр Среда напомнил Игорю, что Бурсак побратим его.
--Да помню. Батя! Как кумекаешь, не сходить ли нам к басурманам, как купцам. Нам главное узнать где содержат атамана, кто в страже, а там и покумекаем какие пути ведут к освобождению?
--Дело говоришь, сын! Утром чумаки начнут собирать товар.
--Я знал,--проговорил Каланча,--что ты придумаешь план освобождения. Мы пойдём с вами.
--И мы не отстанем,-- вставил Тарас Шкода.
--Не дело говорите,--прервал их Игорь.—Не в поход собираемся. Как купцы пойдём. Человек с десяток не больше. Примерно купцов пять, а остальные прислуга. Так будет незаметней. Купцами чумаки пойдут—им это попрывычней, а слугами—казаки. Не в обиду сказано?
--А хоть бы и рабами, лишь бы помогло.
--Вот и лады. Так и порешили.—Анатолий встал.—Пойду чумаков собирать. Пусть товар соберут.—Он вышел из хаты.
--А ты, Игорь,--пробасил Среда,--не откажись. Будь за атамана у нас.
--Не дело говоришь Пётр. Какие у купцов атаманы. Голова купецкий. Не откажусь, а вы собирайтесь в Сечь и приготовьте три–четыре малых корабликов. Да разукрастье, чтобы побогаче глянулись. Турки любят богатые корабли. Сабли да ружья схороните надёжно. Ну, коли вопросов нет—в путь. Через три дня мы придём в Сечь. Со мной пойдут Драбына, Подопригора, Семиножка и Гудзь. В добрый путь и до встречи.

Ранним утром в Стамбул прибыли четыре корабля купцов из Руси. Встречали их в порту не только турки. Не впервой руссийские купцы прибывали в Стамбул, но такого богатого товара у них не было. Шумит портовый люд. По сходням сошли на берег пять человек и начали пробираться к базару. Дела были: на ночлег обосноваться, послушать о чём говорят, а вдруг промелькнёт имя Бурсака, и место для товару определить.
Вдруг чумак заметил турка, на берегу, перебиравшего алые бусы. Приятные черты лица придавали ему сходство с весёлым учёным из сказок, а праздничная одежда выявляла его отношение к торговым будням, всегда таящим в себе возможность необычайных встреч и разговоров. Казаки старались разгадать мысли купца, а он спокойно наблюдал за ними, а потом пошёл в сторону от моря и в одной из узких улочек подошёл к лавке. Чумак с товарищами подошли вслед за ним. Какая-то интуиция подсказала чумаку следовать за ним. И в который раз интуиция не подвела его. В глубине лавки поблескивали удивительные чётки, словно глаза неведомых обитателей морских глубин. Товар заинтересовал казаков.
Каланча остановился и стал разглядывать четки,
висящие над синей дверью, за которой виднелась небольшая
лавка. На пороге. стоял турок, перебирающий алые бусы. Выделив, словно рентгеном чумака, как главное действующее лицо, турок протянул ему чётки и поклонился.
--Спасибо, добрый человек,--по-турецки сказал Игорь.
Турок улыбнулся и пригласил в лавку.
--В другой раз,--ответил чумак.—Мы найдём место для ночлега и придём к тебе в гости. Расскажешь нам о турецком базаре и о обычаях. Мы—новички.
Расставшись с турком купцы набрели на дунхан, где можно было остановиться со слугами и разузнать о правилах поведения на базаре. Прошла неделя, чумак сидел погрузившись в думы, перебирая чётки.
--Нет. Так ничего не получиться. Надо идти к турку. Пётр, Тарас, Гриць и Ондрей вы пойдёте со мной.
--А кто он этот турок?—задал вопрос Ондрей Подопригора.
--Я встретил его в порту, когда шёл с казаками поискать место для ночлега.
Купцы пришли к лавке. Зашли. Перехватив взгляд Гудзя, устремленный на турка, Драбына шепнул:
--Я тоже его узнал. Он был на берегу Босфора в первый
день нашего приезда.
--И держал эти же четки, похожие на раскаленные угольки.      
Сам не знаю почему, но запомнил это, как яркий сон.
--Уж не он ли подарил те четки, которым чумак доверяет самые сокровенные мысли?
--Похоже, что именно он.
--Выходит, следует узнать причину такой щедрости.
--И заодно оплатить то удовольствие, которое доставляют чумаку семнадцать мудрых советников.
Купец продолжал спокойно наблюдать за «купцами». В глубине лавки поблескивали удивительные четки, словно
глаза неведомых обитателей морских глубин. Странный товар
на полках заинтересовал Петра, а позади его Тарас и Ондрей силились рассмотреть содержимое лавки. Тарас, подтолк-
нув друга локтем, сказал по-русски:
--Не иначе, как Гриць возлюбленную обрел, подарок подбирает.
Турок приветливо улыбнулся:
--Видно, аллах, по своей справедливости послал удачу чужеземцам, раз веселье искрится в ваших глазах.
--Ты угадал купец. Мы за удачей пришли на базар. Расскажи нам  о нравах стамбульских базаров, о купцах, о турецких ремесленниках. Ты торгуешь этим товаром?
--Торгую, чужестранец. Имени твоего не знаю.
--И хорошо делаешь. Многое знать тоже не очень полезно. А если мы понравимся друг другу, то зови Игорем.
Осанка, гордый орлиный взгляд, пришлись видимо по душе купцу. Он сдержанно улыбнулся.
--А мы твоего тоже не знаем,--отозвался Пётр Среда с чёрной повязкой на глазу.—Может быть ты торгуешь удачей?
--Аллах да будет тебе покровителем, господин. Похоже, что ты уже расплатился за удачу одним глазом.
--Ты мудрец иди шутник. Но ты не ответил на мой вопрос.
--Пророк подсказал моему отцу назвать меня Халилом, я покорился. Хотя сам бы назвал себя Рагибом.
--Почему?—спросил Чумак.—Халил очень хорошее, красивое имя.
--Видит аллах, ничего не говорящее.
--А Рагиб?
--Говорящее о многом.
--Оно что заставляет греметь гром или приказывает идти дождю?
--Видит аллах, не было этого, но было другое. Рагиб много сделал приношений книгами, значит, аллах внушил ему мысль облагораживать души людей. Но почему меня не удостоил всевышний хотя бы догадкой—просить господ переступить порог моей скудной лавки!
Халил приложил руку ко лбу, губам и сердцу.
--Спасибо. И пусть за нами поспешит к тебе счастье.
--Машаллах!
Одну лишь пылинку приметил чумак в этом помещении и то на рукаве у себя. Дерево блестело здесь, как стекло; куски воска отсвечивали голубым огнём. Закрыв глаза можно было вообразить, что находишься в саду, так густо был насыщен воздух нежным запахом роз. Товар в лавке был необычным. Стены сплошь увешанные чётками, образовывали самые причудливые узоры всех цветов. Красота коллекции чёток, привезенных из разных стран и в разное время, являла резкий контраст с незамысловатой, даже примитивной обстановкой. Но в этом было и преимущество: ничто не отвлекало взгляд от редких экземпляров, хранящихся в ящиках, обитых ярко-зелёным бархатом. Чётки, выделанные из бирюзы, походили на кусочки замороженного неба. Словно гаремные красавицы возлежали на бархате чётки из жемчуга молочного и розоватого цвета. С потолка спускались чётки из каких-то странных блестящих камней. С любопытством рассматривали их гости. Чумак, как к живым цветам, прильнул к чёткам из толчённых лепестков роз, издававших тонкий аромат.
В ярком окружении за стойкой на высоком табурете сидел юноша лет семнадцати. Одежда на нём отличалась изяществом, красивые черты лица—благородством. На его слегка вьющихся волосах торчала феска кораллового цвета, а с пояса свисала серебряная цепочка с ключами от ящиков.
У противоположной стены стояла широкая тахта, убранная дорогим ковром и подушками. Не успели гости устроиться на ней, как по сигналу Халила юноша установил перед ними арабский столик с разнообразными чётками. На немой вопрос, Халил ответил.
--Так надо.
Коснувшись чёток, к которым было подвешено сердце из красного янтаря, чумак подумал, что придётся купить, хотя и не собирались. Сравнив столик с дном сказочного бассейна, чумак стал разглядывать решётчатое окно, пропускавшее мягкий свет. Привычка всё замечать приковала его взор к внутренней двери, неплотно занавешенной ковром. Сквозь просчет в глубине виднелись чистые занавески, разложенные на полу. Гости перехватив взгляд чумака забеспокоились. «Не к разбойникам ли попали». Чумак же вслух сказал.
--Сколько путешествую такой приветливой лавки нигде не видел!
--Аллах подсказал мне, что так приятнее. Если помимо воли человека, судьба повелела стать ему купцом и на весь базарный день приковала, подобно сторожевой собаке, к лавке, то не следует ли собачью конуру превратить в киоск?
--Не иначе, как ты, ага Халил, постарался. А то почему отсюда не хочется выходить?
--По доброте своей дарите своё внимание? Говорят, что казаки не совсем вежливые.
--Напрасно смущаешься! Правда—есть правда. Казаки не очень вежливые, но мы ведь купцы. И как понять тебя, что сказал о казаках. А как понять твои слова, что не мечтал быть купцом? А кем хотел бы быть?
--Не обессудьте, но купцы выглядят иначе. А среди вас имеется казак. Я его распознал по манере, пожеланию схватить саблю и крошить неверных. Да и вы мало похожи на купцов.
--Мало ли кто на кого похож! Может и ты не купец.
--Я ничего обидного сказать не хотел. Я даже рад,что среди вас есть казак. Настанет время, расскажу.
--Ладно. А кем же ты хотел быть?
--Аллах свидетель, по своей воле—путешественником, ради познания и спасения своей души. Хотел бы записывать всё виденное и слышанное, ибо что другое, как не возвышенные слова, облагораживают и отводят от чёрных мыслей?
--Значит мечтаешь стать книгописцем?
--По-нашему учёным.
--А разве, ага, над тобою есть хозяин?
--Видит пророк, есть. Больше, чем хозяин.
--Кто?
--Мать.
--Мать?—Чумак оглянулся на хохочущего юношу.—Это как, ага Халил?
--Свидетель святой Осман, так…Ты, короткошерстый заяц, чему смеёшься? Ступай к кофейщику. И ещё, Ибрагим, возьми…
--Поднос со сладостями?—живо отозвался Ибрагим.—Может, мёд мотылька? Нет. Тогда хал…
--Да убережёт тебя пророк! Остальное бери всё, что подскажет тебе добрая совесть.
Но Ибрагим взяв из-под стойки несколько монет, уже умчался.
--А почему ага Халил, старшая ханым желала видеть тебя лишь купцом?
--По велению аллаха все предки моего отца и сам отец были купцами. Торговля драгоценностями и благовониями делала всех богатыми. Но отец говорил: »Хорошо и купцу знать книги». Меня учил раньше ходжа, затем четыре года я познавал мудрость в мечете, уже собирался перейти в медресе. Но как раз в это время небо нашло своевременным отозвать моего отца к себе. Слёз моя мать пролила столько, что, стань они бусами, хватило б на тысячу тысяч чёток, ибо отец за красоту и нежное сердце сильно любил её и не пожелал ни новых жён, ни наложниц. А странствуя по разным землям за товаром, а также из желания узнать хорошее и плохое о чужих странах, проведал, что гарем для женщин унижение. Тут он решил, что Мухаммед не всегда справедливо поучал, а потому и с меня взял слово не подчиняться в этом Корану.
Однако, прошли дни, как слёзы, оставив на щеках матери морщинки. Как-то, выпрямив согбенную спину, она сказала: «Знаю, мой сын, ты учёным хотел стать, не любишь торговлю! Должен стать купцом, ибо больше некому заменить отца. Иди и продолжай его дело, а он взирая на тебя с высоты седьмого неба, пусть спокойно наслаждается «раем».
Я счёл невозможным сопротивляться, хотя шум шёлка не мог заменить мне шелеста страниц. Но не к чему огорчать уже огорчённую. Лишь для приличия я попросил мне дать два базарных дня для раздумий. В мечеть за советом я не пошёл, ибо пяти молитв, которые Мухаммед положил на каждый день правоверному, достаточно для того, чтобы аллах сам помнил о наших желаниях, а лишнее напоминание о себе может показаться назойливым. Поразмыслив, я нанял каик и переправился в Скутари. Подымаясь от берега в гору, засаженную платанами и кипарисами, предался размышлению: почему платан сажают при рождении правоверного, а кипарис над гробом? Разве это не придумали византийцы? Войдя на кладбище, я стал читать надписи, надеясь найти в них совет и поучение.
Сильный запах кипариса способствовал умиротворению. И так я переходил от одного холмика к другому, от мраморных колонн, увенчанных вызолоченным или раскрашенным тюрбаном, к саркофагам с высеченными звёздами и полумесяцем. Живые напоминали о мёртвых, но мёртвые паши и везиры не способствовали найти живую мысль. Тогда я обратился к столбикам с изваянною чалмой и полуистёртыми надписями. Что обнаружил я здесь, кроме главного богатства подземного царства—молчания? Пустоту надземного. Лишь слова на обломке мрамора одного паши: »Он поставил руль на румб вечности, ветер кончины сломал мачту его корабля и погрузил в его море благоволения аллаха»--вызвали у меня мысль, что Сулейман Мудрый был прав: »всё суета сует». А надписи на скромных надгробных плитах женщин отуманили моё сердце, ибо печальна  на земле жизнь мусульманки. Тогда под небом Скурати я сказал себе: «Нет, с помощью справедливости не причиню зла той, кого полюблю».
Я больше не останавливался у хвалебных надписей улемов и отошёл в дальний угол. Там камни не отражали возвышенное, простой народ не смел изречениями тревожить глаза знатных прохожих. Но народ перехитрил самозваных хозяев земли и, проходя, каждый правоверный вглядывается в изображение и восклицает: «Этот шил одежду,--на камне вырублены ножницы! А этот строил дом,--иначе незачем было его близким высекать на камне топор. А вот изображение бритвы, значит владел ею цирюльник. А на этом мраморе вёсла, значит гребец Босфора наконец доплыл до своей вечной пристани».
Всё это хорошо, подумал я, но ни рощей, ни травинкой, ни топором, ни эдемом я торговать не буду. И, оставив царство кипарисов, я поспешил в долину платанов. Слава аллаху, это произошло не в пятницу, когда правоверные осаждают богатые фонтаны и приятные, покрытые пышной зеленью, площадки. И воскресеньем не называется этот день, когда сюда стекались гяуры отведать сладость прохлады и насладиться красотой, созданной аллахом в день милостыней.
Уже солнце, окунувшись в огонь и кровь, собиралось покинуть ради ночного покоя небосклон, когда я готов был предаться отчаянию и возроптать на Мухаммеда, не желающего снизойти до совета мне. Но тут внезапно глаза мои узрели мусульманские чётки. Они размеренно двигались в бледно-жёлтых пальцах. Машаллах! Смотрю и изумляюсь: бусы передвигаются, и в каждой из них солнце, облитое кровью и огнём, лёгкие воды Босфора и что-то другое, что нельзя описать. Потом догадался: мысль! Тут я решил узнать, кто владелец чёток. Прислонясь к платану, он, не замечая земли, смотрел далеко за пределы уходящего солнца. Белоснежная кисея, обвивала его феску, говорила о его учёности. Я даже пошутил сам с собой. «О, Мекка, первый раз вижу улема, предававшегося размышлению». И тут ясно понял: чётки отражали мысли, пришедшие из дальнего края, может оттуда, откуда каждое утро восходит солнце, ещё бледное от сна, ещё холодное от спокойствия неба…А раз так, я поспешил домой: »О, моя прекрасная мать, сам Мухаммед поставил на моём пути мысль, и сопротивляться не к чему. Я продам лавку отца и открою свою. Во имя аллаха, торговать буду чётками!».
«О Абубекр, воплощающий в себе правосудие! О Омар, отличающийся твёрдостью! О Осман, подающий пример скромности! О десять пророков, блистающих мужеством! Не оставьте моего сына в его заблуждении!». Подождав немного, мать вздохнула, так как никто из четырёх первых калифов и десяти пророков не подал голоса. «о мой сын, что могут тебе дать чётки?». Я подумал: мысль!—и торопливо ответил: «Богатство!» Где-то стояли кипарисы и против них платаны. «Богатство?—удивилась мать.—От чёток?» Свет стоял против мрака. «О моя мать!—протянул я руки к небу, словно хотел снять с золотого луча воздушные бусы.—Увидишь, большое богатство, ибо я овладел тайной обогащения».
Подумав, мать сказала: «Пусть сначала будет по-твоему. Только знай, если чётки не обогатят тебя, клянусь Меккой, ты вернёшься к большой торговле». Меня уже ослепил блеск бус, я согласился: «Хорошо». И устроил себе лавку.
--И что же,--спросил Ондрей,--лавка обогатила тебя?
--Свидетель Мухаммед, нет! Но богатство моего отца выручило лавку.
--А как же ханым, успокоилась?
--Во славу пророка, на борьбу с желанием матери сделать меня богачом я призвал союзником хитрость: каждый день вынимаю из сундука оставленные мне отцом пиастры и вечером возвращаясь домой, отсыпаю из мешочка перед матерью то, что вынуто из отцовского сундука. Она радуется и удивляется, как могут чётки приносить такую прибыль. Потом, тщательно пересчитав, прячет монеты в свой сундук, говоря: »Твоё». Через каждые четыре полнолуния я напоминаю: «Моя добрая мать, настало время пополнить лавку товаром». Мать достаёт из сундука монеты отца—столько сколько надо, и, пожелав удачи, передаёт мне. Я осторожно спускаю полученное из сундука матери обратно в сундук отца и снова каждый вечер приношу мнимую прибыль. О Мухаммед! Ваш смех выражает одобрение. Всё же два раза в год мы с Ибрагимом закупаем новый товар, и так как все знают, что у меня лучшие чётки и я выручаю только расход, привыкли не торговаться.
Так я отвоевал у судьбы тишину в лавке и покой души, а главное—время для начертания того, чему сам был свидетель и о чём рассказывали.
Гости искренне восхищались выдумкой интересного турка. Добродушное выражение лица, свободного от морщин и пушистые усы делали Халила особенно обаятельным. Помолчав, он в своё оправдание сказал:
--Видит аллах, я не хотел обманывать мать, но так как убытков она от этого не терпит, то и обмана нет. Судьба меня тоже обманула, и я даже терплю убытки, ибо редко путешествую и мало записываю. Но надежда не покидает меня, и я жду. Когда мой Ибрагим ещё немного подрастёт и поймёт, что жадность не украшает дни жизни, я вспомню о кораблях и верблюдах.
--Непременно будет так,--пообещал чумак.
--Красивый у тебя сын, ага Халил,--похвалил Тарас.
--Аллах ещё не додумался, как сына иметь без жены. Ибрагим—сын соседки, что живёт в третьем доме справа от моей матери. Но если у меня родятся хоть десять сыновей, всё равно Ибрагим—мой старший сын.
--А я решил…--начал Пётр.—Так с тобою...
--Невежлив, хочешь сказать? Привык, «ягнёнок» с шести лет у меня. Раньше  не догадался учить вежливости, а в семнадцать лет поздно. Предопределение аллаха… Это ещё можно терпеть, и даже всё остальное не опасно, если бы не халва.
--Халва?—изумились гости.
--Эту сладость сильнее, чем своих братьев, любит он. Едва солнце благосклонно сбросит на землю ещё короткие лучи, уже Ибрагим бежит за халвой. Три пиастры каждый день, расточитель, на халву тратит. Я раньше поучал: «Ибрагим, пробуди свою совесть! У тебя два брата и сестра, купи им лучше лаваш. А он смеётся: «всё равно всех не прокормишь. Пусть хоть один будет у матери сын сытый и красивый. Бедность не большое украшение, а от сытых даже шайтан убегает, не любит запаха еды». Я промолчу, ибо сам научил его недостойным мыслям. Но видя, как он старательно поедает халву, не вытерплю: «Ибрагим, разве Мухаммед не наставлял, что милосердие приближает человека к Эдему?» А этот ягнёнок, не подумав и четверть базарного часа, отвечает: «Видит небо, ага Халил, я не тороплюсь в Эдем. Пусть Мухаммед более достойных призывает».
Сперва я сердился, а теперь, когда ему семнадцать, поздно поучать, тем более…он прав.
--Но, ага, что ты усмотрел плохого в халве?
--Да не будет сказано, что Халил придирчив. С шести лет я учил его читать не только Коран, но и те книги, которые лежат вот тут, на верхней полке, учил переписывать не только Коран, но и сказания, тихо напевать звучные песни, учил соединять и разъединять числа. Потом сам читал ему «Тысячу и одну ночь», учил любоваться антиками, красивыми садами, освещёнными солнцем или луной, учил радоваться приливу и отливу Босфора, находить радости и познания истины, а он всем откровениям предпочитает мизерную халву! Это ли не насмешка?
--Эй, ага! А что такое «Тысяча и одна ночь»?—спросил Тарас.
--Я тебе потом расскажу,--ответил ему чумак.—А коротко—как наши сказания и сказки.—Чумак обернулся к Халилу.—А мне сразу понравился его благородный разговор, и вид его опрятен.
--И мне также—заметили Ондрей и Тарас.
--Не удостаивайте меня утешением? Или правда.—Халил с надеждой оглядел гостей,--заметили в нём отражение солнца?
--Ещё как заметили!—с жаром проговорил чумак.—Недаром за сына приняли.
--Видит пророк, почти сын. Давно было, прибегает сюда жена чувячника, что раньше за углом моего дома в лачуге жила, и плачет: «Ага Халил, возьми моего сына в лавку прислужником. Трое у меня. Потом ещё двоих успела родить, пока не случилось то, что должно было случиться. И ни одному кушать нечего». «Как так нечего?—удивился я.—Разве твой муж не зарабатывает?» А она плачет ещё громче: «Кушать должны пятеро, а проклятый аллахом хозяин за одного платит и всё грозит выгнать».—«А сколько лет твоему сыну?» Женщина заколебалась, потом твёрдо сказала: «Больше семи». Тут я неосторожно подумал: права женщина, прислужник мне нужен; хватит беспокоить старую Айши—дома работы много и ещё сюда спешит: воды принести, цветы полить, ковёр вычистить, порог полить. «Хорошо, говорю, приводи сына, о плате потом договоримся».—«Какая плата, ага? Корми хоть раз в день и…может, старые шаровары дашь».—просияв сказала и убежала, а через час привела. Долго с изумлением смотрел я на…Нет, это был не мальчик, а его тень. Лишь грязные лохмотья, спутанные волосы, голова в паршах, жёлтое лицо убеждали, что он обыкновенный, похожий на всех детей, снующих по базару и вымаливающих подаяние у ворот мечети. Оглянулся, а от женщины даже следа не осталось. «Как тебя зовут?—спрашиваю. Поднял на меня мальчик глаза и весело говорит: «Во славу шайтана, Ибрагимом».—Почему в таком разговоре шайтана вспомнил?»-- «А кто, как не он со своей женой, нас, словно отбросы, из своего жилища выбрасывает?» -- «Аллаха надо вспоминать, Ибрагим».—«Аллаха? Тогда почему он ангелов белыми и сытыми создает, халвой насильно кормит, а нас грязными и голодными»--«Тебя кто в такое святотатство вовлёк, щенок?!»-- «Никто, ага,---оскаблился--сам догадался. Не трудно: на базаре толкаюсь целый  день голодный, сами слова в башку прыгают». Тут я смутился. «Идем, говорю, я тебе полью на руки, потом покушаешь».-- «Не беспокойся, ага, я привык: раньше надо заработать, потом...» Я совсем рассердился. «Если  не 6удешь слушать меня, говорю, я палку для твоей спины вырежу из кипариса или платана». Эти слова он сразу понял, вышел за порог, покорно подставил ладони, я старательно поливал; воды
на целый дождь хватит, а руки все  черные, не иначе как в
бане надо тереть, чтобы соскоблить наросшую грязь. Дал ему лаваш, баранину, поставил чашу с прохладительным лимонным напитком А сам   отвернулся: сейчас, думаю, рычать от жадности начнет. Но в лавке так тихо, как было. Повернулся, смотрю-- мой Ибрагим в угол забрался и медленно, как сытый купец,
откусывает то лаваш. то баранину и спокойно приникает к чаше. Машаллах! Я тогда, на свою голову  кусок халвы ему подсунул. С жадностью проглотил, пальцы облизал и крошки с пола поднял. С тех пор при слове «халва» дрожит.
Позвал я мальчишку, велел домой бежать за служанкой Айшей. Принеслась старая, дух не может перевести: «Что? Что случилось?»--«Ничего, говорю, не случилось, вот  прислужника себе взял». Посмотрела Айша на «прислужника» и сперва расхохо-
талась, затем браниться начала: «Разве четырех-
летний обязан кувшин подниматъ?» Я молчал. Когда служанка живет в доме ровно столько, сколько тебе самому лет, она имеет право и ругаться. Но вот она устала, и я сказал: «Айша, не
притворяйся злой, отведи Ибрагима в баню, найми тёрщика на четыре часа... »--«На четыре часа? Он и за два с твоего прислужника грязь в месте с кожей снимет!» -- «..И пусть даже пылинки на нем не останется,--продолжаю я, будто не расслышав.-- Пока будет мыться, купи одежду и на запас...только дешевую не бери, непрочная. Цирюльнику прикажи красиво обстричь». Посмотрел  меня Ибрагим (О аллах! Как посмотрел! Одиннадцать лет прошло, а все помню) и говорит: «Ага Халил, мне не семь и не четыре, а ровно шесть лет вчера исполнилось».
--Видишь, ага Халил, за твое доброе сердце, аллах послал тебе радость.
--А что потом было? Ибрагим полюбил тебя и забыл родных?
--Удостойте, эфенди чужеземцы, меня вниманием. Не сразу все пришло: семь месяцев откармливала его Айша. Затем пришлось новую одежду покупать,--красивый, высокий стал. Учителя, как уже сказал, не взял, сам учил. Айша жалела его, продолжала сама убирать. И тут в один из дней, как раз под пятницу, приходит в лавку чувячник и смиренно кланяется: «Да наградит тебя аллах! Помог ты нам, сына взял,--чуть с голоду не умер. Младших больше кормили... Сегодня решил, пора сына повидать, ещё... может, поможешь: три мангура  очень нужны». Я дал пять мангуров и говорю: «Во славу аллаха, вот Ибрагим». Чувячник смотрит, потом обиженно говорит: »Я своего Ибрагима хочу видеть». –«А это чей?»--«Чей хочешь, ага, наверное, твой». Тут Ибрагим засмеялся: «Ага отец, это я». Чувячник от удивления слова не мог сказать, поклонился, ушёл. Через пятницу, опять. Заявился и сразу двадцать слов высыпал: «Я, ага Халил, за сыном пришёл».—«Как за сыном? Жена твоя совсем мне его отдала».—«Меня не спросила. Мы бедные, за такого мальчика купец Селим много даст».—«А ты сколько хочешь?»--говорю, а сам чувствую: сердце сжалось. А чувячник взглядом Ибрагима оценивает, боится продешевить; наконец выдавливает из себя, как сок из граната: «Каждую пятницу по пять мангуров». Я обрадовался, хотя знал, что все берущие мальчиков в лавку три года не платят, лишь кормят не очень сытно и раз в год одежду старую дают.
Схватил он пять мангуров, а в следующую пятницу приходит и говорит: «Все соседи смеются–за такого мальчика меньше шести мангуров нельзя брать». Ещё через пятницу запросил семь. Я дал. Потом восемь—дал, потом девять—дал, десять—тоже дал. В одно из новолуний вдруг приходит и требует учить Ибрагима чувячному делу. Двенадцать, пятнадцать мангаров даю, а он и слушать не хочет: «Отдай мальчика!». Я рассердился, и он кричать начал. Народ сбежался. Чувячник руками машет, как дерево ветками, по голове себя колотит: «Аман! Аман! Сына не отдаёт! Любимого сына!»
Тут умный купец Мустафа посоветовал: «Отдай, ага Халил; раз требует—не смеешь удерживать, кади всё равно принудит отцу вернуть. Не срамись, а Ибрагима чётки обратно приманят, чётки—судьба!»--« Ну что ж, говорю, бери». А Ибрагим повалился в ноги, плачет: «Не отдавай, ага, я никуда не пойду!» Народ уговаривать стал: «Иди, Ибрагим, аллах повелевает отца слушаться».
Чувячник, как лягушка, надулся,--никогда такого
внимания к себе не видел, важно так сквозь зубы цедит:
«Одежду всю отдай!»--«Какую одежду?»--«Как какую?
Я пять пятниц хожу, каждый раз новую на нем вижу. Зарабо-
танную, значит, отдай!» Тут я всем рассказал, как платил ему, а он нагло смеется: «Раз платил, значит выгодно было». Соседи сочувственно вздыхали; знали, какая выгода мне от маленького Ибрагима. Но какой кади поверит, что купец без выгоды столько мангуров швырял? Еще плохое подумает. Пришлось одежду отдать. Пересчитал чувячник одежду и говорит: «Одного пояса не хватает; сам видел, а сейчас нету». Напрасно Ибрагим клялся. что потерял. Чувячник кричать начал, что богатый купец обсчитать хочет бедного человека. Пять пар потребовал, пришлось дать. Увёл он плачущего Ибрагима, а я три ночи не спал; и матери моей жалко его, и Айша плачет. Эйвах! Уж я думал, может, пойти мне к чувячнику—предложить столько, сколько захочет, чтобы совсем отдать мне Ибрагима. Очень противно было но вижу, идти придётся, по барашку скучаю. Ради избавления от жёлтых мыслей стал записывать всё, что видел и слышал в светлые дни своих путешествий. Но…не будем затягивать, расскажу к случаю. Всё же надо сейчас завязать узелок на ниточке памяти. Во имя улыбчивого дива потянем за собою притчу, похожую на правду, и правду похожую на притчу.
Первая пятница без Ибрагима напоминала понедельник. Тут мать воспользовалась моим отчаянием и невесту мне нашла. Заметьте, я начинаю разматывать клубок воспоминаний..Пока женился, пока…Об этом потом расскажу. В одно из счастливых утр, только я открыл глаза, вбегает Ибрагим. Вбегает! Здесь уместнее сказать: врывается! Аллах! Оборванный, грязный, избитый, худой. Сразу согласился кусок лаваша с сыром скушать. Я забыл, что брезглив, обнимаю его, спрашиваю, а он от слёз говорить не может. Я мальчика послал за Айшой. Прибежала, плачет, целует грязного ягнёнка, потом, не медля ни пол-базарного часа, схватила и в баню повела—там четырёх часов, поклялась было мало. Я от нетерпения чётки считать принялся—одни пересчитаю, брошу, другие беру, не разбираю, дорогие или дешёвые. На сороковой сбился, снова с первой начал. Вдруг приходит чувячник, быстро оглядел лавку и смиренно просит, чтобы я Ибрагима обратно взял. Я так раскричался, что он к дверям отошёл и оттуда умоляет за десять мангуров в каждое новолуние взять. Я ещё громче кричу, что и даром не возьму, уже другого за два мангура нашёл. Испугался чувячник  умолять принялся: он тоже на два мангура согласен.
«Только сейчас возьми и два полнолуния прячь, чтобы не уви-
дели...» Чувствую, что от радости сердце широким стало, и не
обратил внимания на просьбу--спрятать, только потом дога-
дался, в чем тут хитрость была. Думаю об одном: лишь бы Иб-
рагим с Айшей не вовремя не пришли. А чувячник все умоляет.
Тогда я сказал. «Возьму, но с условием. Приведи Ибрагима».
Тут чувячник испуганно заморгал: «Ибрагим вчера убежал, ду-
мали, к ага Халилу, все о нем плакал. О аллах, где же этот сын
собаки? Неужели вправду утопился, как обещал?» Тут я позвал
свидетелей. Умный  купец Мустафа тоже пришел. Я заставил чувячника поклясться на Коране, что он отказывается от Ибра-
гима, уступая мне его навсегда за сто пиастров. Все случилось, как предвидел купец. Чувячник схватил монеты, поклялся на
Коране и выбежал как сумасшедший.
--А ты не выведал, почему чувячник столько вреда сыну
причинил? –поинтересовался Тарас.
--Видит небо, в тот же вечер уэнал. Счастливый Ибрагим
страшное рассказал: чувячник всем хвастал, что у него сын подобен луне в первый день её рождения, читает Коран, как ученый и богатые одежды носит. Тогда один торговец невольниками предложил продать ему Ибрагима за триста пиастров. Чувячник хотел четыреста. Торговались три дня. Тогда чувячник предложил  торговцу зайти в мою лавку и посмотреть товар. Увидя Ибрагима, торговец сразу согласился на триста семьдесят пять.
От радости чувячник и вырвал Ибрагима из моего дома и все открыл своей жене: «Видишь, дочь ишачки, аллах послал тебе умного мужа. О, теперь мы богаты!
Теперь я тоже ага!»
Жена притворилась обрадованной, а когда
наутро чувячник ушел, захватив с собою семьдесят пиастров,
полученных в задаток, вымазала лицо Ибрагима сажей, наря-
дила в старое платье и велела укрыться в сарае--на тот случай
если искать будут. А второго сына, очень похожего на Иб-
рагима, немного умыла, одела в новую одежду Ибрагима,--
остальную чувячник продал, хоть она молила, чтобы второму
оставил и научила, когда придет торговец, прикинутся сума-
сшедшим, показать ему язык и тут же зад, не считаясь с тишиной. Так и случилось. Торговец, увидев мальчика, иэумился:
в лавке он ему показался выше и красивее. Тут же мальчик показал ему язык и зад, не считаясь с тишиной. Торговец охнул,
тогда мальчик от себя сделал подарок: струйкой провел круг и заблеял. И снова показал  то и это, Торговец завопил: «Где твой
проклятый муж? Он меня обманул, другого подсунул! Какой купец захочет сумасшедшего держать?»
Мать стала упрашивать не сердиться, ибо «все от аллаха». Мальчик в детстве упал на камень вниз головой. Но купец извлек выгоду, ибо покупатели смеялись над глупцом и не скупились на монеты. «Ему уже шесть лет, а у него ни голова, ни зад не растут». Тут мальчик решил, что как раз время, и снова не посчитался с тишиной и в придачу, высунув язык, замычал. Торговец выскочил из лачуги и побежал ко мне: «Где мальчик!» --«Как где? Чувячник забрал»,--«Почему меньше ростом стал?»-- «Без желания аллаха, отвечаю, ни больше, ни меньше нельзя стать. А теперь та сторона--твоя, а эта--моя, и никогда не смей приходить в мою лавку».
Торговец кинулся искать чувячника, выбил из него запах кожи и потребовал обратно семьдесят пиастров. Чувячник плакал, ударял себя кулаком в грудь и божился, что потерял их: «Аллах, аллах! Почему не понравился торговцу красивый Ибрагим! И читать Коран умеет, и писать...» Не дослушав, торговец заставил чувячника нюхать пыль улицы и, не обнаружив у него денег, поволок домой. Но лачуга окаэалась запертой. Мать, предвидя ярость торговца и мужа, забрала всех детей и ушла к родственникам-- арабам. Сама по крови тоже арабка. От пятницы до пятницы прибегал торговец к чувячнику. Но нет начала без конца. Пришло время судну торговца отплыть. Он ещё раз тщательно обыскал всю лачугу, сарай и, не найдя пиастров, выбил пыль из чувячника и потащил его к кади. У торговца не было свидетелей, а чувячник клялся, что не брал, что не только не брал, но даже не видел никаких пиастров.
Торговец был хоть и мусульманин, но чужестранец и, по одежде видно, богатый, поэтому кади поверил чувячнику и взыскал с
торговца за клевету пятьдесят пиастров. В пользу сберегателя
закона. Торговец завопил: он и так потерял семьдесят! Чувяч-
ник в свою очередь закричал, что чужеземец три раза издевался
над ним, и вот он, чувячник, не может работать и семья его го-
лодает. Кади сурово напомнил: «Один час правосудия дороже
аллаху, чем семьдесят дней молитвы», прочел торговцу суру о
милосердии Мухаммеда к бедным и тут же взыскал с торговца
пять пиастров за побои, которые лишили бедняка заработка.
Торговец выложил перед кади пятьдесят пять пиастров и, проклиная Стамбул, хотел удалиться, но кади задержал его и взыскал еще два пиастра за  оскорбление города, в котором живет султан. Торговец, швырнув монеты, поспешил к выходу. Кади опять задержал его и вэыскал еще один пиастр--за неучтивость к хранителю закона. Торговец осторожно положил пиастр перед кади и, вежливо кланяясь, попятился к дверям, а выскочив
на улицу, не оглядываясь, побежал к пристани. Кади сурово по-
смотрел на чувячника, напомнил ему суру о гостеприимстве и
взыскал с него в пользу стража закона три пиастра за грабеж
чужеземца.
Выждав, пока утих хохот гостей, Халил, спокойно переби-
рая бирюзовые четки, сказал:
--О торговце все. Теперь об Ибрагиме. Когда его мать с
детьми вернулась, чувячник избил Ибрагима за то, что он не
сумел понравиться торговцу. О Осман, сколько пиастров потерял он из-за проклятого аллахом сына! Тут младший сын,
которому очень понравилось быть сумасшедшим, заблеял в лицо отцу и не посчитался с тишиной, услужливо пообещав еще не
такое придумать, когда вырастет. Ибрагим воспользовался тем,
что чувячник начал угощать палкой нарушителя тишины, и убе-
жал ко мне. Остальное вы знаете.
--Все же ты платишь чувячнику?
--Разбойнику нет, но мать Ибрагима, лишь наступает ново- луние, стучится в дверь. И я ей даю по двадцать пиастров. Младшему брату, Арзану, плачу за то, что он помог спасти Ибрагима, и устроил у своего шурина, ученого хекима, мужа моей единственной сестры. С того дня до сегодняшнего прошло девять лет. Хеким сделал умного Арзана своим помощником, только настрого запретил ему не считаться с тишиной, ибо учтивость--лучшее лекарство для тех, кто не любит назойливого шума.
Чумак бросил укоризненный взгляд на потешающихся товарищей и уже хотел извиниться перед Халилом, как в лавку почти вбежал пожилой турок.
--О ага Халил, поспеши найти подобные!--Он протянул
нить, на ней не хватало трех бус.-- О Халил, как раз пришел ка-
раван и мой хозяин не может без четок сосчитать, сколько платить погонщикам.
Халил взял четки, пощупал и, с отвращением отшвырнув их, кинулся к тазику, наполненному розовой водой, и принялся мыть руки:
--Как смеешь, нечестивец, протягивать мне четки, отдающие запахом бараньего навоза?
--Ага Халил, очень тороплюсь.
--Торопишься, иди к Сеиду, кроме благовоний, тоже чет- ками торгует.
--Ага Халил, хозяин велел у тебя одного купить, в счастливую руку верит.
--Тогда подожди, сейчас вернется Ибрагим; а у меня бога-
тые покупатели, десять нитей четок нужно выбрать,--видишь,
не время с тобой возиться.
--Ага Халил, очень тороплюсь.
 --Тогда уходи.
--О аллах, хозяин велел у одного тебя...
--Тогда подожди.
--Ага Халил...
В лавку порывисто вошел Ибрагим. Увидя покупателя, он
ловко поставил свой поднос на второй арабский столик, взгля-
нул на протянутые четки, морщась, снял с гвоздя точно та-
кие же.
--Богатый купец, а четки покупает, как у обманщика. Клади на стойку двенадцать пиастров.
Турок вмиг отсчитал монеты и поспешил на улицу. Ибрагим достал тряпку, протер пиастры и опустил в ящик.
Ополоснув руки, он достал из-за ковра чашечки и принялся раз
ливать ароматный кофе.
--Ты что, к джинну в гости бегал? Или сам кофейные зерна
выращивал?
--Хуже, ага Халил, сосуд для варки кофе сам вычистил.
Ты бы из такого и глотка не сделал, я тоже.
--Наверно, покупатель в самом деле торопился,-- заметил
чумак-- Не видал, чтобы, не торгуясь, платили.
--По желанию аллаха, у меня не торгуются. Все знают--
лишнее не беру. Если за десять мангуров покупаю, за трина
дцать продаю. Мангур на расход по лавке, мантур для дома,
мангур откладываю для матери... Ты что, невежа, смеешься?--
накинулся он на Ибрагима.--Или я неверно сосчитал? Смотри
как бы не пришлось обновить сегодня на твоей спине палку.
--Обновлять не стоит,--фырнул Ибрагим, придется но
вую купить, эта укоротилась. Десять лет обещаешь и все не вы
полнил. А смеюсь я над твоим способом торговать. Хорошо, ханым про сундуки не догадывается. Ай аллах, съел я
сорок котлов баранины, теперь пойду и расскажу.
--Будет то или не будет, тоже пять лет обещаешь... Лучше
кофе еще налей, иначе остынет.
Ибрагим стал угощать гостей. Вошел пожилой турок, с ним слуга хвастливо нес кисет с монетами. Халил принялся показывать своим гостям четки, лежащие на столике, советуя, какие брать. Гости, делали вид, что важно рассматривают товар и, не понимая зачем, некоторые откладывали. Ибрагим зорко оглядев покупателя и открыв ключом ящик, стал выкла-
лывать четки, расхваливая подбор бус. Покупатель нереши-
тельно щупал, перебирал, косился на Халила, явно, но тщетно
ожидая его вмешательства,--наконец выбрал подсунутые Ибрагимом--костяные. Ибрагим притворно восхитился:
--О ага, с морем сравнить твою щедрость! Наверно, для
сто первой одалиски стараешься. Ханым счастлива будет.
Покупатель от удовольствия осклабился:
--Тебя пророк не обошел догадливостью, но...--и он взмо-
лился.--Ага Халил, посоветуй, боюсь ошибиться!
--О ага,--перебил Ибрагим,--ты и себе хочешь подарок
сделать? Сразу видно, богат, как Крез. Вот, коралловые,
возьми для четвертой жены.
Покупатель сдался, он все больше таял от самодовольства,
и заявил, что как раз четвертая жена сама купила себе пода-
рок, и остальные имеют богатые четки, а для себя он возьмет
будничные, ибо праздничные слишком дороги.
Тут Ибрагим с жаром стал его уговаривать не портить кра-
соту пальцев дешевыми четками. После долгих убеждений поку-
патель взял костяные--для сто первой одалиски, и для себя--
гишерные, удобные для отсчета молитв и поклонов. Когда он, не торгуясь, приказал слуге расплатиться и горделиво вышел, Халил напустился на Ибрагима.
--Ты почему излишне кланялся ему, словно перед тобой
эфенди? Я как тебя учил?
--Свидетель Мухаммед, я разжигал его тщеславие для вы-
годы торговли.
--О аллах, подскажи, что делать с криводушным? Сколько раз я тебе внушал не унижаться просьбами! Пусть по-
купатель сам решает. что ему взять.
--Видит Мухаммед, и я тебя, о ага Халил, нередко угова-
ривал не мешать мне торговать. Если по твоему совету посту-
пать, давно бы в лавке от четок и тени не осталось, а от сунду-
ков--одна тень. А что на это скажет добрая ханым?
--Пусть так,--смутился Халил,--но зачем ты убеждал его
купить для сто первой одалиски костяные, когда хорошо знаешь,
что едва ли в его гареме насчитаешь десять наложниц, и то кост-
лявых, по дешевке купленных у разбогатевшего Али Эддина, у
которого он не более чем старший слуга. И четырех жен почему
ему преподнес, когда не тайна, что едва двум приличные одежды
покупает.
--О мой ага Халил, кисмет! Ты не купцом, а праведником родился! Для десятой одалиски он бы и деревянные четки не
купил, а для сто первой из слоновой кости взял, ибо хвастли-
вость--первая буса его души.
--С неба упали три ответа, удостой одним: тебя совесть в
расход, а не в прибыль вводит?
--Пусть Мухаммед пошлет тебе, ага Халил, спокойный сон,
четки не пропадут: в день рождения второй жене подарит.
Халил пробовал еще оспаривать правоту Ибрагима, но гости единодушно приняли его сторону: «Тщеславных» следует
учить! И вообще, торговля есть торговля. Нельзя чрезмерную
доброту показывать. Покупатели не ангелы, могут растащить то-
вар задаром, как крысы—халву».
Тут Ибрагим вдруг заторопился: он сейчас вернется, дело
маленькое есть. Когда он исчез, Халил вздохнул:
--За халвой побежал. Лишь удачно обкрутит покупателя,
так сейчас же, как имам голову чалмой, себя вознаграждает.
Хорошо, я цену сразу на весь товар назначаю, иначе от поку-
пателей, постоянно торгующихся, невозможно было бы и часу
спокойно посидеть.
Белые чашечки на каирском подносе казались уснувшими
бабочками. Становилось жарко. Халил взял кувшин с водой и
освежил пол.
--А почему своих сыновей не имеешь? У тебя, наверно, че- тыре жены, ага Халил?.. Если неуместно спрашиваю, прости.
--Три жены были ...
--Тарас, эх!... --Гости смущенно замолкли. Халил отсчитал три хризолитовые бусы, добродушно посмеиваясь:
--Небо проявило к нам снисходительность, и они все живы. О женах в другое время расскажу. Сейчас прошу удостоить...
Какой-то странный взгляд бросил Халил на гостей и с легкой иронией сказал:
--Заметьте, эфенди, тут я снова потянул нитку и клубок
начал разматываться. Но не будем затягивать.
Халил замялся. Гости переглянулись. «Неужели лазут- чик? А почему бы и нет? Лавка на лавку не похожа и хозяин
на хозяина». Хмурясь, чумак поспешно спросил:
--Ага Халил, кого искал ты на берегу Босфора в первый день нашего прибытия?
--Вас, эфенди.
--Нас?!
--Видит пророк, без объяснения трудно понять.
--Но мы, кажется, поняли. Ты хочешь узнать у нас...
            --Пророк свидетель, ты, эфенди чумак, угадал.
--Ну что ж, гостеприимный ага, спрашивай.—Ондрей сверкнул глазом и опустил кулак на колено. Хозяин ему при-
шелся по сердцу, неприятно было разочаровываться.--Только
знай, ага, казаки не всегда ценят любопытных.
--Потому и смущаюсь.
--Может, хочешь узнать, сколько нас прибыло и с какой целью?
--Нет, эфенди чумак, это не волнует мою кровь.
--Тогда что тебя волнует?
--Что написано в вашей « Повести огненных лет».
Лавка погрузилась в глубокое молчание, ибо некоторое
время казак и чумаки, преисполненные изумления, никак не могли овладеть речью.
--Мы…мы…--начал чумак Игорь и осёкся, ибо слова его переходили в молчание.
Халил вздохнул.
--Уважаемые чужеземцы, я верно сказал: без очень длин-
ного объяснения трудно понятъ. Уже говорил я о любви моего
отца к путешествиям, помогавшим взять товар и отдать дань
любопытству. Как раз аллах поставил на его пути Киев. Не
найдя того, что хотел найти, а именно выделку по шкурам, отец, по совету хозяина таверны, поспешил в Чернигов. Многое удивило его и обрадовало в этом краю. Особенно понравились местные славяне, проявившие к отцу внимание. Они госте-
приимно устраивали пиры, охоты, сопутствовали в поездках,
стараясь отыскать то, что искал мой отец. Но  больше всех подру-
жился отец с одним весёлым славянином, по-русски называемым казаком.
В один из вечеров казак пригласил отца послушать
сказание о витязях земли русской. Очарованный отец слушал всю ночь. Опьяненный красотой слов и мыслей, не замечал ни ночи, ни рассвета и в первый раз в жизни пропустил утренний намаз. Эфенди-казак утешал отца и, смеясь напомнил несколько изречений из сказания.
Отец стал просить найти ему книгу или свиток, дабы казак мог переложить на турецкий язык. Он заплатит, сколько захочет обладатель драгоценности, ибо не мыслит, чтобы его сын Халил не насладился красотой возвышенных чувств. Но сколько казаки ни старались, не могли найти книгу. Тогда казак предложил отцу отправиться в Киев.
Эйвах! И тут отца ждало разочарование: книга была у двух-трёх человек, но никто не пожелал расстаться с нею, сколько
их ни соблаэнял отец золотом и монетами. Они говорили, что
эта книга украшают их дома, а  изречения воспевателя их единственное богатство и оно переходит из поколения в поколение. Хоть отцу и было досадно, но он проникся двойным уважением к народу, который чтит книгу больше эолота. И аллах повернул его сердце к Русии. Он не сумел побывать в Москве, где говорили ему, есть больше экземпляров этой книги и много других книг русского эпоса.
Не знаю, так ли было  или иначe, но отцу все понравилось. Правда, майдан против стамбульских базаров короче в
длину и ширину и не очень богатый, но там голодные дети и воющие собаки не в одной цене и покупатель норовит превратить лавку в рай, где слова заменяют шербет, а торговец выгоде
сделки может предпочесть справедливость убытка.
Нравились отцу наполненные весельем духаны, и ряды торговцев, где сила братства способна остановить ураган. Отец
уверял, что стал без переводчиков понимать созвучия любви и подвига. «Знай, мой сын,--часто повторял отец,--где смех и
щедрость, там меркнет злоба». Еще многое рассказывал отец, и я 
не заметил, как был покорен вашей страной. Потом отец передал
мне часть текста из «Повести пламенных лет», что запомнил он и какие драгоценные строки  казак, переложил  на турецкий язык. О аллах, почему нигде не скаэано, как заглушить
обиду? Запись обрывалась как раз на самом интересном. Отец сказал: «Кто ищет, тому аллах помогает найти.
Следи за приеэжающими из страны снега». И еще сказал: «Помни о гостеприимстве, которое мне оказывали в стране зелени, вина и смеха, окажи приезжим казакам внимание и помощь во всем, в чём будут нуждаться». Селям вам! С того времени я слежу за прибывающими из страны, где дружба, отвага и возвышенные чувства дороже золота.
--Благосrлонный ага Халил, тебя отец опьянил крепким
вином, но в нашей стране есть и уксус, его никогда не пробуй,
ибо он не способствует возвышенным чувствам и стоит дешевле
клятв лисы.
--О эфенди чумак, аллах одарил меня зорким глазом, и я умею отличить орла от коршуна…Но вас я давно разгадал, ибо в Стамбуле мне посчастливилось узнать о знаменитом пленнике. Об этом ещё предстоит беседа.
Гости насторожились. Не о Васыле ли разговор.
--Кто этот пленник?
--Он казак. И потому я слежу за его судьбой. Завтра его будут перевозить в другую тюрьму.
Гости, чтобы не  показать своей заинтересованности, сменили тему разговора.
--Мы обещаем тебе рассказать о возвышенных мыслях из книги, которая так понравилась твоему отцу.
--Если аллах пошлёт тебе такое благородное желание, о эфенди чумак, то знай, ты обогатишь меня большой радостью. Уже давно я узнал, что все русские письмена можно перевести на греческий, а с греческого на турецкий и…
В лавку почти вбежал Ибрагим.
--Ага Халил, достань ящик с жемчугом! Абу-Бекир-эфенди велел подобрать самые дорогие чётки для знатной ханым. Он сказал: «Зайду за ними».
По тому, как посмотрел на гостей Халил, они поняли, что встречаться с этим господином он не советует.
--Мы скоро к тебе придём, уважаемый Халил, тоже хотим чётки выбрать.
Чумак поднялся, за ним остальные.
--Да будет ковром ко мне путь, и если вам всё равно когда, то к новолунию приготовлю. Абу-Бекир главный стражник казака. Очень не хороший человек.
Выйдя из лавки, казак и чумаки оглянулись, но Абу-Селима не было видно. Они не сомневались, что Халил не договорил что-то важное. Но они знали, что посетят ещё лавку, не похожую на лавку, и купца, не похожего на купца.






             Г Л А В А  5

В духане, где остановились «купцы» с Малороссии, поговорить наедине не было возможности. Чумак пригласил друзей прогуляться по городу, тем более, что они собирались на корабль. Решили выйти в море и понаблюдать куда привезут Васыля Бурсака. Но была ещё одна цель для уединения. Абу-Бекир—посетитель лавки Халила.
--Если он ходит в лавку—значит знаком и с Ибрагимом,--заметил чумак Игорь.—Это удача.
--Ты что задумал?—Подопрыгора непонимающе посмотрел на друга.
--Надо, чтобы Ибрагим поступил на службу к Абу-Бекиру и помог нам и Васылю.
--Хорошая задумка,--вдумчиво проговорил Тарас Шкода.—Так надо сейчас и осуществить её.
--Надо,--согласился чумак.—Вот ты и займись. Ступай к Халилу и поговори с ним. Не посвящай его в замысел. По хитровану. Скажи, что хотим знать, как поближе подобраться к нему.
--Но Халил умный мужик. Догадается!
--Догадается. Хорошо. Спросит—скажи, что со временем расскажем, а Ибрагиму всё расскажи по правде. Ему надо знать на что идёт. Он парень толковый и многое может сделать. Давай. А мы в море.
Тарас направился в лавку Халила, а чумаки гуртом направились на корабль, где ждали остальные и вышли в море. Ожидать пришлось недолго. Катарга приближалась с такой легкостью, словно летела по воздуху, едва касаясь воды. Уже доносился гром тулумбасов, выстроенных в два ряда на носу корабля, и рокот длинных труб, купающихся в лучах величаво восходящего солнца. Косые латинские паруса слегка надувались, но больше для придания султанскому судну внушительного вида, а тридцать два весла, одновременно вздымающиеся и падающие на воду, уподобляли его по скорости полету чайки.
Белоснежные паруса, светло-зеленые и прозрачно-красные флаги, развевающиеся над мачтами, на бортах ковры с изображением султана, подкованного золотыми подковами, сказочных птиц с синим клювом и красными когтями, ослепительно оранжевой луны, с замысловатыми арабесками и вензелем султана, а внизу кромешный ад, в котором надрывались гребцы, прикованные к веслам. В гробу и то светлее, чем в нижнем и среднем жилье. Там с обеих сторон, как черепа во мгле, белели банки --скамьи, а в боках корабля чернели дыры, куда были вставлены громадные бревна--весла, обтесанные лишь с одного конца. В нижнем жилье весла короче--аршин в пятнадцать, а в верхнем длиннее--аршин в двадцать с залишком, и на каждом весле шесть гребцов, прикованных к банке цепями.
Они обливались потом, напрягая последние силы и надрывая с натуги грудь. Бедуин из Туниса, грек-корсар из Эгейского моря, негр из Занзибара, персиянин из Луристана, матрос-венецианец и Васыль Бурсак, казачий атаман, однотонно тянули песню, каждый на своем языке, и в лад песне звякали цепями.
Удивленно прислушивались чумаки и казаки. Что это? Ясно доносилась русская песня. Откуда она? Не из таинственных ли глубин моря? А может, из-за снежных степей? И голос знаком, и слова тяжкие, как цепи. Они было подались к борту, но тут же вспомнили наказ Игоря и остались там, где стояли. А песня ширилась. накатывалась, подобно бурану в непогодь.
Стараясь стряхнуть пот, струящийся по закоптелому лицу и
богатырским плечам, Васыль Бурсак с тоской подумал: «Эка
сырость, до костей пробрала! Сидим в преисподней--и воем и
цепи грызем!» И, с силой откидываясь назад с веслом, вновь за- тянул заунывную песню. Тяжко вздохнул Бурсак, уронил бритую голову с оселедцем на обнаженную грудь, задумался. О чем? Не о том ли, как ходил за реку Днепр за зипунами? Как бился плечо о плечо с донскими казаками? Как налетал с отвагой на берега Турции и царапал их, устрашая пушечные турецкие корабли? Как в восьми походах удача сопутствовала ему, а в девятом походе угодил в плен к туркам. Заду-
мался Васыль Бурсак и не заметил, как двинул не в лад вес-
лищем.
Бедуин из Туниса незаметно было подтолкнул атамана, но
уже было поздно: зловещая тень легла на куршею--невысокий
мостик, шириной в две стрелы,--там стоял дозорщик и малень-
кими глазками зло сверлил невольника-казака, сатанинская
усмешка искривила выпяченные губы, над которыми, как две
змеи, извивались усы.
Не спеша подняв плеть, турок словно полюбовался ею, на
первый раз полоснул воздух, а на второй--опустил на казака.
Багровый рубец перекрыл спину Васыля, и уже снова взвилась
плеть и со свистом опустилась на плечо, разбрызгивая кровь.         Затрясся атаман, неистово загремел цепями, ринулся вперед и осекся, прикованный к веслу. Расставив ноги и сделав непристойный жест, дозорщик хохотал на куршее. И вдруг резко оборвал смех и разразился бранью. Вскинув покрасневшую плеть и дико вращая глазками, он стал отсчитывать удары:
--Во славу аллаха, раз!.--Кровавая слеза скатилась по щеке казака.
--Во славу Мухаммеда, два!.. «Что орлик без крыльев?!»
-- Во славу Османа, три!.. «Что клинок без руки?!»
--Во славу Мурада, четыре!..  «Что ярость без мести?!»
--Во славу Хозрева, пять!.. Во славу...
Внезапно венецианец-моряк, прикованный к веслу слева от Бурсака, побелел, как нож в горне, изогнулся и плюнул в лицо дозорщику. Не торопясь, турок широким рукавом провел по одной щеке, затем по другой, спокойно вынул из ножен кинжал, повертел перед своим приплюснутым носом, будто очарованный кривым лезвием, и внезапно метнул его. Пронесясь над банками, клинок врезался в сердце венецианца. Вопль вырвался из груди несчастного. Он судорожно ухватился за рукоятку, силясь вытащить кинжал, и, обливаясь предсмертным потом, рухнул на весло.
Всадив плевок в лицо мертвеца, дозорщик, бормоча себе под нос: «Шангыр-шунгур», спокойно зашагал по куршее. помахивая плетью. Шепча молитву пересохшими губами, бедуин из Туниса, натужась, вновь налег на бревно. Грек-корсар из Эгейского моря, прошептав заклинание, похожее на проклятие, тотчас навалился на опостылевшее весло всей грудью. Призывая гнев двенадцати имамов на нечестивцев-турок, персиянин из Луристана, злобно косясь на казака, впалой грудью надавил на весло, вытесанное, по его мнению, из анчара--ядовитого дерева. Ни слова не промолвил Васыль Бурсак, плюнул на руки и одновременно с другими снова втянулся в каторжный труд. А рядом с ним, повинуясь веслу, то откидывался на банке назад, то подавался вперед мертвый венецианец.
Когда еще его отцепят от весла да вынесут наверх? И казачий атаман продолжал грести с мертвецом заодин. И чудилось, тлетворный дух уже исходит от убитого красавца, и до спазм в горле хотелось хоть на миг ощутить, как лучшую отраду, запах ковыльного поля и припасть к играющей блестками воде Днепра...
Негр из Занзибара сверкнул синеватыми белками, достал деревянного божка Бамбу, держащего вместо жезла зуб кроко-
дила, остервенело дернул за медное кольцо, продетое через нос
божка, и оторвал ему голову, набитую ракушками. Черные
пальцы судорожно вцепились в весло. Барабанщики продолжали нещадно колотить в тулумбасы, толстые буковые палки так и подскакивали вверх и опускались на туго натянутые кожи под громовые раскаты труб, приглушая заунывную песню невольников-гребцов.
Символом турецкой империи была катарга: внизу произвол
тирании, в постоянной мгле свист смертоносного бича, издевки
над невольниками; наверху, под сенью полумесяца, переливы золотой парчи на важных пашах, наслаждающихся дарами солнца и земли, алмазы, как застывшие слезы, впаянные в рукоятки и ножны великолепных ятаганов, тень от которых лежит на отрогах Македонии, на аравийских песках, на берегах Анатолии, у подножий пирамид Египта. И раскаты труб и барабанов, заглушающих выкрики и вопли.
Внезапно увидели чумаки и казаки, что не одни они наблюдают за невольничьим судном. Невдалеке качался посольский корабль Московского царства, приметный по двуглавому орлу на знамени. Не знали только «купцы», что посол царя Михаила, боярин Яковлев имел тайный наказ патриарха не вмешиваться с защитой православных, чтобы дипломатия не потерпела урон. Когда катарга приблизилась к посольскому кораблю и с одного борта перебросили на другой широкий трап, украшенный гирляндами роз, «купцы» увидели, как  царский посол перекрестился и, соблюдая свой чин, неторопливо и с достоинством перешел на султанскую галеру. За ним, «сохраняя важность хода, не раски-
дывая очей, руками не махая и не прыская ногами», последовал
подьячий. Так же степенно, помня наказ: «Дабы
государеву имени никакого бесчестия не было», взошли на ка-
таргу иные посольские люди--кречетники, писцы, свитские дво-
ряне, стрельцы и различные слуги. На груди у всех красовался
двуглавый черный орел с короной, скипетром и державным яблоком.
Выпорхнувший из Византии, он как бы с удивлением взирал на Царьград, ощерившийся, как копьями, стройными минаретами, взметнувший ввысь, как щит, свинцовый, с золотым алемом на вершине купол мечети Баязида Второго, наследника и сына Завоевателя Первого, поправший древний форум Тавр, как попирает конь своим копытом обломок рухнувшего мира. С удивлением и радостью заметили «купцы» переходящего на галеру стрельцы Матвея. Матвей незаметно подтянул сапоги, сдвинул шапку набекрень и, уже позабыв о песне: «Может, приснилось наяву?»--в самом благодушном настроении вступил на трап. Он любил впервые ощущать себя в новых городах и странах. Всегда предстанет перед глазами дивное: то сооружение, похожее на корабль, поставь паруса, и понесется по воздуху легче золотистого облачка, то залив, похожий на площадь, раскинь цветники, а фонтаны сами ударят; то множество столбов, набрось сверху ветвей и гуляй себе в мраморной роще.
О турках слышал Матвей многое в кружале, что на бе-
режку Неглинной, от казаков, от пристава, который был приставлен еще лет пять назад к турецкому послу,
но видеть их не видал. Лишь раз на Ордынке Матвей гоготал над медведем, изображавшим турка: ходил Топтыгин на задних лапах, в тюрбане, свернутом из желтого заморского сукна, в красных штанах с серебряным шнуром, и ревел, как недорезанный, когда его величали басурманом. Но какой же это турок, если и одной жены не имел косолапый, получал от поводыря палкой по лбу, как любой холоп, вежливо выдувал с полкадки вишневого сока и, раскорячившись, танцевал на бревне, как баба на ярмарке? Потом увидел из в астраханских степях, но снова не вблизи.
Теперь предстояло увидеть турок наяву--лихих наездников,
свирепых рубак, нагнавших страх на большие и малые страны,
владетелей Русского моря, называемого ими Синим, да татарского Крыма и крепости Азов, сопредельной Тихому Дону, находившейся в постоянной вражде с войском казачьим. Во многие места носил Матвея буйный ветер, на этот раз пронес через Босфор--«Течение дьявола»-- в загадочную бухту Золотого Рога. Здесь из-за угла могла выглянуть роза, а из куста роз --ятаган, поэтому Матвей решил не спускать глаз с заветной пищали.
Обогнув серединную мачту, он вышел к особому возвышению, богато убранному коврами, золотным бархатом и вокруг стенок--золотными подушками. Трое пашей Дивана--Осман, Арзан и Селиман, приложив руку ко лбу и сердцу, почтительно приветствовали русских послов. От Матвея не укрылось, как Осман-паша незаметно подал сигнал, подхваченный беком, капитаном катарги.
И разом пушкари, замершие возле пушек, пришли в
движение, приложили подожженные фитили, и одновременно, грохнули окутываясь пороховым дымом, шесть пушек: на деке
три, одна посередине и две по бокам. Пять ядер, пронеслись за бортом и взметнули вверх каскады голубой воды.
«Почет послам кажут!»--приосаниваясь, подумал Матвей,
принимая толику пушечного грома на свой счет. Пусть он пред-
ставлял не ту Россию, которая горделиво выступает из бархатной шубы на собольих пупках, жмется к царскому трону, благочестиво прислушиваясь к звону сорока-сороков, ломая крылья леденцовому лебедю, набивает бочки драгоценными перстнями и, изрядно пошумев на боярских пирах, кичится золотым яблоком, зато он представлял ту Россию, которая выходит с дубовой рогатиной на медведя один на один, а коли медведей двое, то и на двух, в бездонную высь устремляет ковер-самолет, что расшит жар-птицами, сеющими по пути огненный бисер, в мороз глотает сосульки льда и, сбросив овчинный тулуп, мчится в будущее на необъезженном скакуне, в бескрайных просторах, тонущих в розовых дымах, неутомимо ищет ключ живой воды, кистенем наотмашь бьет чужеземного соловья-разбойника. Да, он по праву с не меньшим достоинством, чем сам посол, вступил на турецкую
катаргу, а вступив--горделиво покручивал левый ус, в то время
как посол покручивал правый.
В пушках царский посол знал толк. Немало родни его в Пушкарском приказе ведают пушечными дворами, московскими и городовыми, и казной, и пушкарями, и всякими пушечными запасами и сборами. А на литье пушечное сами медь привозят от Архангельского города и из Шведского государства. И сейчас посол прикидывал в уме, как много ядер может
каждая турецкая пушка выдать в час, сколько пушек на султан- ской катарге и сколько таких катарг стерегут ходы в Босфор со
стороны мраморной и черной.
В пороховых клубах у правого борта вспыхивали зарницы.  И шум, образуемый стрельбой, и завесы дыма, нагоняемые вет-
ром обратно на корабль, отвлекли внимание посольства, и Канта-
кузин, состоявший при посольстве толмачом, приблизившись к Осман-паше на расстояние одного локтя, высказал ему свое удивление: почему верховный везир лично прибыл на встречу послов царя Русии?

Узнав, что Осман-паша уже не верховный везир, а лишь второй советник Дивана, Кантакузин мысленно разразился проклятиями, а вслух высказал сожаление, что выполненный им в Москве,в качестве посла Турции наказ Осман-паши может вызвать неудовольствие нового верховного везира. Если Осман-паша был за войну на западе с Габсбургами, то Хозрев-паша наверняка будет за войну с шахом Аббасом на востоке. Осман-паша не разубеждал изворотливого дипломата: действительно, политика Сераля получила новое направление; но кто знает, что произойдет прежде, чем солнце взойдет?--и посоветовал приглядеться к новым обстоятельствам Стамбула.
В тот миг, когда посол Семен Яковлев и  подъячий Петр Евдокимов усаживались на возвышении на золотые подушки, Матвей очутился вблизи куршеи. «Опять песня!» Ее тянул чернокожий гребец. Песня эта походила на отрывистый бой барабана. В такт своей не то заунывной, не то боевой песне, невольник звякал цепями и тряс головой. И вновь взлетела иная песня, напоминавшая про берег дальний. Бросило Матвея в жар, будто в застенке придвинули к щекам полосы раскаленного железа, и сразу охватил его озноб, точно опустили в прорубь. «Василь Бурсак! Неужто?» И Матвей было ринулся вперед, потом отшатнулся и, принимая видимое за наваждение, стал протирать глаза. Но бесовский кошмар не рассеивался.
Вмиг припомнилась Матвею астраханская степь, сторо-
жевая вышка, застывшая, как журавль, в Сечи над Днепром... Уха там булькала янтарем в котелке, гоготали запорожские
казаки, и среди них шумел Василь Бурсак, острослов, отвага,
любитель пьяных веселий, знающий один кров--звездный шатер,
одну подушку для забубенной головушки - седло, неутомимый
прорубатель далекой дороги то в скалистые дебри, то в синее
море-океан. Подобно вспышке молнии, промелькнул еще в па-
мяти бой под Астраханью, когда с общим ворогом--турками бились рядом казак Васыль Бурсак и московский стрелец Матвей, донской казак и чумак. И теперь атаман, родная кровь!.. Здесь! Хлебнул, видно, горя по самый край жизни. Запутался в сетях буйный ветер! Но полно, он ли это? И могло ли стать такое, чтобы гремели на Бурсаке турецкие цепи? Чтобы кровоточило рассеченное плечо? Чтобы потускнел взор? Чтобы бороздка, как овражек между зарослями, легла между бровей?
А казак Васыль Бурсак рванулся вперед, загремели цепи. На миг зарницей вспыхнули глаза и тотчас потухли, усмешка скривила уголки губ! И вспомнилось:
--Уступи-ка, стрелец, пищаль, золотых цехинов отмерю.
--Терпи, атаман, казаком будешь, если твою песнь услышал,-- проронил Матвей.--И отошел, придерживая пищаль за инкрустированный приклад. И вовремя. На куршее уже стоял дозорщик и подозрительно смотрел на него. Затем он щелкнул плетью и приветливо подмигнул:
--Ай-ай-ай, бе-ей!--и постучал по клинку.--Яга-га-а-ан!
--Бе-ей!--учтиво поклонился Матвей.--Да сумей! Я те са-а-а-м!
Посол Семен Яковлев, зорко следя, как фокусничают на ве-
ревочных лестницах да на верхних реях турки, шепнул подья-
чему:
--Будтося без кости. Забава.
--В честь нашу. В запись занести, что ль?.
--Вот и занеси: корабельники многим художеством, спу- скаясъ сверху по веревкам, чинили потехи.
Борта катарги вновь окутались клубами порохового дыма:
стреляли из больших и малых пушек.
А внизу, стараясь стряхнуть пот, струящийся по закоптелому лицу и богатырским плечам, Васыль Бурсак с тоской подумал: «Эка
сырость, до костей пробрала! Сидим в преисподней--воем и
цепи грызем!» И, с силой откидываясь назад с веслом, вновь за-пел протяжную песню.
На судне с «купцами» тоже слышали песню, но в отличие от стрельца доподлинно знали, кто поёт её. Обрадовались появлению Матвея. И решили не мешкая, встретиться со стрельцом: лишние руки не помешают, тем более в официальном посольстве состоит стрелец—не велика, а всё ж подмога. Проводили катаргу до места прибытия, посмотрели как выводили Бурсака, неприметно для посольства и посадили в закрытую карету и увезли. Теперь вся надежда была на Ибрагима.


 Ибрагим пришёл на зов Тараса незамедлительно, и встречен был дружеским смехом Шкоды:
--Ты что, стамбульский жук, забыл о  монетах за
четки, что чумаку Игорю  принес Халил? Мы уже сердиться начали.
--Как можно забыть о том, что неустанно беспокоит? Только ага Халил сказал:
--Пока не научишься быть вежливым, не пущу к нашим друзьям. Каждый день заставлял повторять имя
каждого из вас и по пяти раз, как в час молитвы,
прикладывать руку ко лбу и сердцу. Я так усердно учился, что, аллах свидетель, лишь увидел тебя эфенди, забыл все. Думаю, от радости.
Казаки с любопытством разглядывал богато одетого юношу, более похожего на сына паши. Смотрел на него и Тарас, но по другой причине—смотрел придирчиво, недоверчиво. Ибрагим совсем смутился, но Фрол Каланча,
хлопнув его по плечу, посоветовал бессменно носить яркую
феску, ибо она чудно украшает волны его волос, дерзко нарушив закон, по которому должна прикрывать бритую голову.
--Эфенди Каланча,--Ибрагим лукаво засмеялся,-- башку, да еще бритую, не только умный, но и всякий дурак носит. И почему Мухаммед решил, что это красиво? Я не верю, тыква тоже без волос. Эйвах, когда настал срок обрить голову, я спокойно сказал мулле: «Я араб», и мулла с досады плюнул. А когда арабы проведали, что я араб, ибо моя мать из праведных арабов, то рассердились: «Ты что, шакал пустыни, голову не бреешь?» Я спокойно сказал: «А вам не все равно? Ведь мой отец турок, значит и я турою>. Арабы плюнули и лишь при встрече. отворачиваются. Я тоже отворачиваюсь, ибо незачем дразнить шакалов пустыни.
Казаки весело похвалили и Ибрагима за находчивость. Но не сердится ли Халил ага? Оказывается, нет, ибо считает, что нехорошо уподоблять голову тыкве. Об одном сожалеет: что сам не может вырастить на своей голове рощу цвета гишера.
--Я тоже не советовал,--важно произнес Ибрагим,-- отпугивать покупателей. Вот когда вернулся ага хеким из царства франков, тоже волосы на голове гладил, а походила она если не на пустыню, то и не на рощу.
--Хеким? Что это—имя?
--Нет, эфенди. Хеким—значит доктор. Так вот, отец моего господина так сказал: «Я не против, но если ты хочешь зарабатывать, обрей голову, иначе правоверные не станут у тебя лечиться». И еще: «Если хочешь жениться на моей единственной дочери Рехиме, которую
тебе, несмотря на запрещение Корана, показал,-- ибо сам я не женился, пока не посмотрел, кого навсегда беру в дом, а заодно и в сердце,--поклянись на Коране и на твоей лечебной книге, что больше никого не возьмешь себе в жены. Если тебе нравится обросшая голова гяуров, то должна нравиться их бритая душа, созданная одной жены». Сначала ага хеким обиделся и стал доказы-
вать, что ни в одном лечебнике не сказано о бритой душе, хотя бы и у гяуров. Но красота ханым Рехиме сломила упрямство совращенного франками хекима, и он обрил голову и поклялся, что ханым Рехиме будет у него, как луна на небе, единственная.
А когда еще раз, тайно от матери, но не от отца, Рехиме показалась хекиму, будто для лечения глаз, то, ослепленный блеском, уже влюбленный, хеким добровольно поклялся, что не только
второй жены не возжелает. но и первой одалиски, и все ночи будет дарить Рехиме. Так настала ночь хенны».
--Ибрагим! Что такое ночь хенны?
--Это когда невеста красит волосы специальной травой. То есть—женитьба.
--Красивая ханым тоже поклялась, но с маленькой оговоркой: по пятницам ходить в хамам--баню, после чего предоставлять отдых телу, ибо молитва в пятницу особенно приятна аллаху и ее надо творить с очищенными мыслями ...
--О небо,--потешался Фрол,--как хитры женщины! Кому
не известно, что после пятницы особенно приятна ночь любви!
--Да замолчи! Хворь тебе на язык! Не видишь,
Петро уши открыл, словно ты собираешься сыпать туда бирюзу!
Слегка смутившись, Ибрагим, силясь придать себе степенный вид, произнес:
--Уважаемый эфенди, пусть чумак Игорь удостоит меня вниманием: от ага Халила подарок принес.
Казаки не хотели говорить, что чумака нет. Тарас предупредил с какой целью позвали Ибрагима. Сами ждали возвращения товарищей и тянули время, слушая рассказ Ибрагима.
--Успеешь. Раньше расскажи, как живет Халил ага, здоров
ли и нашел ли он наконец себе ханым, хотя бы с двумя пятни-
цами в неделю.
Выслушав пожелания и других казаков, Ибрагим сказал:

--С любовью и охотой, эфенди чужеземцы, я расскажу все,
что знаю. Мой ага Халил, да продлятся над ним приветствия
Накира, здоров, а ханым,--зрачки Ибрагима весело сверкнули,--
я с помощью улыбчивого дива ему нашел.
--Ты?!
--Клянусь Меккой, ага Фрол, я! Случилось так, как слу- чилось! В один из дней входит в лавку ханым в бирюзовой чадре,
а за ней служанка в темно-синей. И сразу мне показалось, что
сама судьба, обняв стройный стан ханым, ввела ее в лавку.
Я смотрю на нее, она на ага Халила, служанка на меня, а ага
Халил ни на кого, ибо он записывает в свою книгу с белыми ли-
стами умные мысли,--а когда Халил записывает, пусть хоть
небо упадет на таз с дождевой водой, он не заметит. Купила
ханым четки не выбирая и ушла. В двенадцатый день рождения
луны снова пришла в чадре цвета бирюзы, а служанка в темно-
синей. Я смотрю на ханым, она на ага Халила, служанка на
меня, а ага Халил ни на кого, хоть и не записывал умные мысли.
Когда я спросил--почему, ответил: «Не осталось». Ханым снова не выбирая купила четки и ушла, а я думаю: «Что дальше?» Пять раз приходила ханым в чадре цвета бирюзы, пять раз я смотрел на нее, она на ага Халила, служанка на меня, а ага Халил ни на кого. Пять раз ханым не выбирая покупала четки И, сказав голосом, похожим на щебет соловья, «Селям!», уходила. Тут я догадался: пусть меня скорпион в пятку укусит, если ханым не нарочно надевает одну и ту же чадру. Говорю ага Халилу, а он: «Еще рано тебе, сын воробья, на ханым заглядываться!»--и сердито затеребил чубук. «Я не для себя, ага Халил!»
У него глаза стали круглыми, как четки: «Тогда для кого?» Подумав, я промолчал, но когда ханым опять пришла, я выскочил, будто за халвой, а сам иду следом за ней. Пусть аллах простит мою дерзость, но показалось мне--она заметила. Если так, то непременно узнаю, где живет. И узнал. Подождав пятницу, я с сожалением вынул из ящика один пиастр и пошел к ханым. Служанка, та, что приходила в темно-синей чадре, притворно не пускает: «Если ханым потеряла пиастр, я ей сама отдам». Тут я возмутился: «Разве ифрит поручится за твою честность?!» Как раз ханым услыхала спор и сама вышла, чадру не надела. Я сразу догадался: чтобы я мог описать ага Халилу ее красоту'.
--Зачем пришел ты, мальчик?--слышу голос сладкий, как халва, и решаю: нарочно мальчиком назвала--иначе как без чадры показать мне свою красоту. И я счел нужным сделать глупое лицо и пропищать: «Ханым, ага Халил нашел в лавке пиастр. Осторожности ради опросили покупателей; некоторые жадно спрашивали: «А сколько я потерял?» Отвечаем: «Мангур». Один за другим воскликнули пять покупателей: «Это мой!» Тут ага Халил посетовал: «Один пиастр, а не мангур утерян, а пятеро
хотят получить». Тут мне сама судьба шепнула: «Наверно, пиастр
принадлежит ханым в бирюзовой чадре, она одна проявила бла-
городство и не пришла искать то, что иногда все, а иногда ничто».
И так как ага Халилу свойственна честность, он одобрил судьбу: «Ибрагим, отнеси ханым то, что иногда ничто, а иногда все». И тут ханым хитро прикрыла один глаз, поэтому второй еще
ярче стал блестеть. Я тотчас сказал ей об этом, она еще громче
рассмеялась: «Видишь, Ибрагим, кто нашел потерю, тому следует половина»,--и, разменяв монету, отсчитала часть, принадлежащую якобы ага Халилу.
Аллах подсказал мне, как следует поступить дальше. Выведав все от молодой служанки и сам рассмотрев главное, я сказал ни о чем не подозревающему ага Халилу: «Ага, не сочтешь ли ты своевременным отнести ханым в бирюзовой чадре красные четки?» Ага насторожился: «Она просила». Я стал кушать халву. «Ага Халил, почему я, увидев ее пять раз в лавке, сразу догадался, что ей необходимо?» Ага взмолился: «Ради сладости дней, Ибрагим, не подходи близко к дверям ханым, муж тебя может убить».--«Конечно, может, но у ханым нет мужа, а есть красота и богатство». Ага просиял. Я поспешил уложить в его голову приятные вести: «Муж ханым уже много новолуний как утонул, но она благочестиво решила ждать еще год,-- хоть не очень любила его, но все же была женой столько же. И ждала бы, только, придя в лавку за четками, оставила в уплату свое сердце. Аллаху угодно, ага, чтобы ты отнес ей красные четки». Ага изумился. Помолчав не более базарного дня, ага Халил сказал: «Узнай, не дочь ли она купца, торгующего льдом, или не дочь ли муллы, или,
упаси аллах, звездочета?» Я ответил: «Нет, она дочь купца, тор-
гующего бархатом и благовониями в хрустальных сосудах. По-
тому характер у нее бархатный, уста источают благовония, а
голос звонок, как хрусталь». Клянусь аллахом, уважаемые
эфенди, я не знал, чем торгует ее отец, но ага Халил поверил.
И я не замедлил купить на базаре лучшую дыню и отнес ханым
в подарок, как бы от ага Халила. Об этом он тоже потом прове- дал...
Не будем затягивать. Передавая дыню, я сказал: «Ханым,
сердца бывают разные, у моего ага Халила--золотое. Пусть
сладость дыни подскажет тебе сладкие слова». Ласково коснув-
шись дыни, лукаво спрашивает ханым: «А какие?» Тут я, как
настоящий посредник, объяснил ей, как возвышен ага Халил, как богат и как ищет источник чистой воды, дабы утолить жажду,
еще ни с какой ханым не утоленную. Дыня уже возлежала на
подносе. «Да,--сказала ханым,--ты прав, мне нужны красные
четки». Тогда я побежал в лавку и сказал смущенному ага Ха-
лилу: «Не позже как сегодня ты отнесешь ханым красные четки».
Ага заволновался: «Ханым может угостить, как женщина роз, и
на это нужно время. А мать, привыкшая ждать, будет в тревоге».
Ага не отсчитал и трех четок, как я сказал: «Пойду к старой
ханым, скажу, что хеким, муж ханым Рехиме, ждет тебя на
игру в костяные слоны. Пусть спокойно спит старая ханым, ибо
я буду с тобою». Старой ханым я открыл правду. Она радостно
заплакала, ибо одиночество сына пугало ее, а с нею и Айша
пролила слезу. Затем, угостив халвой, они расцеловали меня.
Условились, что они будто даже и не подозревают, где на самом
деле ага наслаждается изысканной игрой, и так же поступят и
после других, счастливых для ага, ночей. О благородные, мой
ага очень счастлив, что костяные слоны не заслонили от него
жаркое солнце, и с нетерпением ждет, когда пройдут семь ново-
луний, чтобы ввести в дом красивую и веселую ханым.
Насмеявшись, казаки осведомились:
--А ты, Ибрагим, какой бахшиш от этого имеешь?
--Долго ничего не имел, кроме радости, что ага стал жерт- вой блаженства. Но случилось то, что должно случиться. Два
полнолуния назад сижу возле калитки дома ханым и, как всегда,
жду своего ага. Вдруг откинулся засов и просовывается белая,
как крыло чайки, рука. Молодая служанка хватает меня за ши-
ворот, втаскивает во двор и сердито шепчет: «О, почему нигде
не сказано, что делать с глупцом, торчащим, подобно глашатаю,
у дома молодой ханым?» Я сразу понял причину гнева женщины,
имеющей старого мужа, стерегущего за городом виноградник
ханым, но счел нужным изумиться: «Как?! Я год так торчу, и
ты не заметила?» Она звякнула браслетами: «Заметила! Но
тебе, шайтану, было только шестнадцать лет, а в прошлую пят-
ницу стало семнадцать». Тогда я спросил: «Как--поцелуй и
задаток тебе дать или сразу все?» Она двумя пальцами прище-
мила мне ухо: «Видят жены пророка, я еще не решила»,--и
втолкнула меня в свою комнату... В эту ночь судьбы мы оба, я и ага Халил, возвращались с одинаковой благодарностью Аллаху, создавшему усладу из услад.
Один Фрол не совсем уяснил суть рассказа, хоть и хохотал
громче всех. Поскольку чумак Игорь еще не вернулся казаки, угостив Ибрагима дастарханом-- на большом подносе среди прочих сластей куски халвы,-- стали расспрашивать его о доме. Сначала Ибрагим рассказал, как его мать мучилась с двумя
сыновьями и одной дочкой, потом с тремя сыновьями и двумя
дочками. Но аллах поставил на ее пороге ага Халила, и все
пошло иначе--хоть и не сразу, ибо Халил опасался, что чувячник
привыкнет к его сундуку. Когда чувячник--о Мекка! Почему
его считают отцом Ибрагима?!--получив от торговца рабами
семьдесят пиастров в задаток за сына, поспешил взять вторую
жену, тоже дочь чувячника, то тесная лачуга совсем стала похо-
дить на кухню прислужников ифрита. Обе женщины целый день
угощали друг друга тумаками или таскали за волосы. Почему
Мухаммед не повелел брить таких наголо?! Вот о чьи головы
следовало бы отточить бритву. Дети так вопили, что с потолка
сыпалась глина, но все равно еды от этого не прибавлялось. Тут мать стала замечать, что чувячник со второй женой тайком
что-то жуют и, как тигрица, набрасывалась на них.
Как раз в это время соседям, которых разделял лишь глинобитный забор, подсказал пророк продать свой дом. О аллах, две комнаты, кухня и широкий балкон, а на дворе три дерева, одно тутовое, пять кустов роз и сочная трава. Проведала об этом Айша и говорит старой ханым: «Купи дом, спешат соседи, очень дешево продают». Услыхал ага Халил и удивился: «На что еще дом, когда в своем некому жить?» Айша свое: «Раз почти даром отдают, надо брать; посели там несчастную мать Ибрагима с остальными детьми». А ага Халил свое: «Может, так бы и поступил, но не хочу чувячника вплотную к своему дому приблизить». Тут как раз к сроку подоспел богатый бездетный купец и просит ага Халила отдать меня: как сына возьмет, учить будет и богатство оставит. Смутился ага Халил: «Не смею бедного Ибрагима счастья лишать, а без него скучно станет». Узнав о желании бездетного купца, старая ханым тоже расстроилась. Айша плачет. А жена богатого купца пришла в лавку, увидала меня и воскликнула: «Ты мне во сне снился! Ничего для тебя не пожалею! В бархат и парчу наряжу!» Я рассердился--в девять лет уже поумнел!--и закричал: «Твои слова не идут ни к веревке, ни к рукоятке!. Хоть в золото одень, никуда от ага Халила не уйду, ибо аллах меня сыном к нему послал, а завистливый чувячник по дороге с крыльев ангела стащил!» Потом обнял ноги ага Халила, заплакал и осыпал упреками: «Эйвах, разве не тебя я люблю больше, чем себя? И разве ты обрадуешься, если с горя в Босфор брошусь?».
Пришлось купцу с женой уйти, а на другой
день ага Халил купил для меня дом с тремя деревьями и с тра-
вой, растущей вокруг роз. Тогда я пошел к ученому хекиму; мой
брат,--он младше меня на один год,--уже там был. «Знаешь,
говорю, Арзан, дом мой, а почему чувячник должен у нас жить?»
Брат ногой топнул: «Не должен, говорит, пусть Айша скажет,
что дом ей в дар купили, а она хочет только нашу мать с детьми
впустить. И, чтобы не видеть проклятой второй жены чувячника,
подымем выше на два локтя глиняную стену». Но моя радостная
мать упросила поднять стену так, чтобы вторая жена чувячника
легче завидовала: «Пусть влезет на лестницу и глазеет на наше
счастье, а рот по ту сторону сыплет проклятия». Так мы с Арзаном и сделали. Не успели, как задумали, поднять стену, а жена чувячника уже по лестнице прыг--скок. И, к радости моей матери, разразилась бранью,--а рта не видно, одни глаза змеиные. Тут моя мать, не подумав, вынесла деревянный поднос и давай рис перебирать, что старая ханым подарила. Затряслась, как в лихорадке, вторая жена чувячника и еще с большим рвением начала проклинать нас, а моя мать вынесла кишмиш, курагу и миндаль, спокойно подготовила к варке, потом вытащила на двор жаровню и под «приятную музыку» занялась праздничным пилавом. Но не успело стемнеть, как заявляется чувячник и требует, чтобы мать поставила перед ним пилав: «Ведь я муж!». Так он три месяца все у нас поедал и с собою остатки брал в лаваше, не заботясь, что дети и моя мать голодными оставались. Пробовала мать тайно обед варить в кухне, но жена чувячника кричала, что она по запаху чувствует, где мать варит; и опять после базарного дня чувячник приходил. Тогда мой умный брат сказал: «Знаешь, я отпросился у моего ага домой от пятницы до пятницы». «Зачем?—удивился я.--И так дома, спасибо чувячнику, нечего кушать». Брат смеется: «Ничего, скоро много у нашей матери
еды появится. Мой ага велит мне взять с собою пол мешка рису,
горшок бараньего сала, три окки изюма и пять окк сомуна, круглый хлеб по-нашему,  а вдобавок дал целый пиастр на баранину». Сам ага Халил удивился щедрости учёного и спросил свою сестру, так ли это. Оказывается, так: очень любил хеким моего брата за ум и весёлый характер и обещал помощником сделать. А я сразу не понял: «Ты, говорю, хвост дельфина, решил чувячника жиром набить?».--«Аллах тебе поможет увидеть жир чувячника!»--смеется брат. На другой день, только мать пилав сварила, быстро входит чувячник, придвигает к себе котел, пальцами чмыр-чмыр,-- и жадно почти все проглотил: остатки же, как всегда, с собою унес. «А теперь,--говорит матери брат,--свари для нас из моего риса: вон мешок!» Я тоже домой пришел--и разозлился: «Ты, башка дельфина, все же решил, что чувячник-- каплун, и откармливаешь его?». Брат смеется. А наутро прибежал чувячник, желтый, как шафран, и вопит: «Ты испорченный рис мне дала! Я всю ночь кувшин для омовения из рук не выпускал!».
Мать удивилась: «Рис все время мы понемногу ели, и никто живот себе не повредил». К концу базарного дня чувячник опять врывается. Мать соус из баранины приготовила. И опять чувячник наутро прибежал ругаться. Так пять дней подряд он жадно ел у нас и пять ночей кувшин для омовения из рук не выпускал. Я все больше удивлялся. А чувячник приполз на шестой день такой желтый, как кувшин для омовения, и бормочет: «Эйвах, половину мне отдели, а половину всем раздай». Мать обрадовалась и придвигает ему большую часть. Он кушает и все на детей смотрит. Дети тоже кушают и никуда не смотрят. Мой брат незаметно подсунул ему еще лаваш. Заметил он лаваш и вяло положил на него кусок баранины, забрал для своей второй жены.
А наутро приковылял, более похожий на подбитую собаку, чем на чувячника, и лает: «Ты что, колдунья, слова шайтана над моей едой нашептываешь?! В эту ночь не один я, но и моя бедная жена десять раз на двор выбегала!» Мать ничем не выдала свою радость и удивленно зацокотала: «Бум-бум! Мы все кушали--ты
видел,--а здоровы. Знай, справедливому аллаху надоело смот-
реть на твой рот, всегда разинутый, словно порванный чувяк».
Тогда чувячник кричит: «Поклянись на Коране, что ты ни при чем!» Мать взяла Коран,--как раз ей Айша подарила,--и покля
лась. С того дня опустошитель котлов исчез. Тут брат, смеясь,
открыл мне способ избавления. «Видишь, я предсказал, что будет так, как есть. Да осыплет хекима судьба милостями! Его порошки--лекарство, если их в меру давать больным, но я про-
явил щедрость и подсыпал в еду не меря, чем возвеселил чувяч-
ника и его вторую жену. В жизни всегда так: чтобы один спо-
койно жевал баранину, другой должен прыгать с кувшином для
омовения».
Побагровев от смеха, Семиноржка пожалел, что ему не представится случай проучить чувячника.
--Думаю, совсем оставил в покое дом ваш чувячник!
--О эфенди, что обозначает «дал кавук»?--«Лысая чалма!»
А «лысая чалма»--«Прихлебатель!»--А «прихлебатель»?--«Пияв-
ка!» Айша заранее устроила мою маленькую сестру к ста-
рой вдове,--еще тогда дом не покупал для меня ага. Три года
жила прислужницей моя сестра. Многому научилась,--и тяже-
лую и легкую работу на девочку ленивая ханым свалила. Воз-
вращать матери не хотела, но мать все же взяла. Очень красивая
выросла. И скоро ей одиннадцать лет--о женихе можно думать.
Но ифрит на страже был и толкнул чувячника в наш дом. Увидел
он сестру и сразу убежал. Схватила мать девочку и тоже убе-
жала: догадалась--продавать сестру побежал проклятый чувяч-
ник. Вечером старая ханым просит ага Халила избавить несчаст-
ную от чувячника. Девочку она спрятала, но разве не опасно?
Столько молодых слуг в доме... а чадру еще рано носить. Ага
Халил согласился и решил посоветоваться с хекимом. И вот
приводит чувячник проклятую старуху. Оглядела та сестру, ска-
зала--утром придет. А наутро входит слуга кади к чувячнику
и радует «лысую чалму»: «Ступай, тебя кади зовет!». Задрожал
чувячник, а ослушаться не смеет. Приходит, а у кади моя мать
сидит. Тут кади говорит: «Во благо, позволенное мне шариатом, я развожу тебя с этой женщиной, ибо ты не кормишь ни ее, ни детей». Чувячник голос поднял: «Во имя аллаха! У меня от второй жены уже двое маленьких, а у нее два сына работают и хорошо свою мать кормят: через стену запах баранины чувствуем, чтоб им всем шайтан головы свернул!»
Тут кади почувствовал себя огнедышащей горой: «Ты, недо-
стойвый буквы «Вав», как посмел возвысить голос? Клади на
доску в счет взыскания десять мангуров!» Чувячник струсил,
будто лава ему под пятки натекла. Просить начал, чтобы не
разводил кади его с моей матерью, обещал кормить и первую
семью. Помогли ему слова, как дельфину--крылья!
Ага Халил и ага хеким дали кади задаток, каждый по пяти
пиастров, а после развода обещали еще по десяти, зеленые четки и благовонную мазь для жены кади. Моя мать слезы с мольбой смешала: «О ага кади, прояви, ради аллаха, милосердие! Избавь меня и детей от «лысой чалмы»! Он две луны, может, и будет носить окку лаваша, а потом продаст всех трех детей--давно разбогатеть на них задумал». Кади молча смотрел на мать, будто раздумывая. Тогда моя умная мать, хоть и знала о пиастрах ага Халила и ага хекима, все же вынула три своих и положила на доску. Не прошло и полбазарного часа, как кади сказал: «Во имя аллаха милосердного и справедливого, я совершил развод по закону! Отныне она тебе чужая, и ты, чувячник, не смеешь приближаться к ее дому на расстояние тридцати локтей!» И вот, по желанию Мухаммеда, уже четыре года дом наш на рай похож. А стену поднялb выше на пол-аршина, чтобы даже голоса чувячников не слышать.
Казаки безмолвствовали. Этот бесхитростный рассказ взволновал их, и они прониклись жалостью к беззащитной турецкой женщине. Ведь счастье встретить такого, как Халил, дано, пожалуй, одной из сотен тысяч. Когда Ибрагим, принятый как гость, отказался получить пиастры за первые четки, ибо ага Халил велел не брать за них, казаки преподнесли находчивому турку красивое бирюзовое кольцо. Ибрагим, рассыпав тысячу благодарностей, уже собирался уходить, но в ворота въехали чумаки и казаки, вернувшиеся с морской прогулки. Обрадованный тем, что может так скоро выполнить поручение своего ага, Ибрагим вынул из-за пояса шелковый узелок и с низким поклоном передал Игорю. Задумчиво рассматривал чумак агатовый талисман - подарок мудрого Халила,--на котором золотыми буквами выведено изречение: «Осторожность--щит благополучия». Игорь подумал: «Это предупреждение неспроста».
Послав Халилу в ответ запястье с арабской надписью: «Что
застегнется, то не расстегнется», Игорь сказал:
Разговор к тебе Ибрагим непростой имеем.
--Говори, эфенди. По поручению Халила я готов оказать любую услугу.
--Нам нужно, чтобы ты поступил в услужение к Абу-Бекиру и передавал нам все сведения о пленнике в его тюрьме. Жто можешь сделать?
--Я хорошо знаю Абу-Бекира. Он плохой человек, но ага Халил уже распорядился. Он сказал, что если эфенди Игорю понадобиться  совет ничтожного Халила, пусть передаст с Ибрагимом. Пусть Мухаммед продлит твои дни до последнего захода солнца! Предвидя твое желание, мой ага сказал: «Иди, мой сын, к Абу-Бекиру и с помощью сорока неземных найди путь к истине. В ближайшее время прибудет  турецкий купец с благовониями и четками, которые обещал продать только моему ага Халилу.  Да удостоят эфенди казаки лавку ага Халила
своим высоким вниманием--придут и взглянут на четки. А для чумака, как заверял ага, он уже выбрал из ин-
дийского товара. Я тоже там буду.
Ибрагим, кланяясь, вышел. Задумчиво смотрел Игорь на казаков.
--Умнейший человек Халил. В лавку обязательно надо придти. А пока хорошая новость. С посольством из Москвы прибыл стрелец Матвей.
Радостно зашумели казаки и наперебой стали расспрашивать, как воспринял встречу Матвей.
--Мы не встретились. Он был на корабле, который перевозил Бурсака в тюрьму. Догадался он о присутствии Васыля? Не могу знать, но песню его он явно слышал. Пока я займусь переговорами с православными священниками. Возможно, они смогут помочь—Васыль православный. А Гриць и Тарас найдут Матвея и установят контакт. Вместе будет легче разработать план освобождения.
Распоряжения Игоря восприняли как должно, ещё дома  безоговорочно признали в нём атамана.



















   
   



              Г Л А В А  7


По узкой улице, сдавленной слепыми глинобит-
ными заборами, шел юный Ибрагим с обветренным ли-
цом, придерживая заскорузлыми пальцами висящий на плече залатанный мешок. При каждом шаге Ибрагима вздымалась пыль, покрывая его лохмотья серым налетом. Уже остались позади глинобитные стены, за которыми, в низеньких лачугах, вылепленных из глины, ютились каменотесы, лудильщики, чувячники, гончары и другие мелкие ремесленники, с рассвета растекающиеся по великолепной столице Турции в поисках заработка. В этих лачугах не дымились мангалы, не стиралось белье. Весь обед состоял из сухого лаваша и чашки пресной воды, вся одежда--из грубой коричневой рвани и праздничного, сшитого из мешка плаща, висящего, как роскошь, в углу лачуги.
Изнуренные женщины слонялись по глиняным квадратам дворов, изолированные от жизни густыми чадрами и высокими стенами. На этой молчаливой улице не слышно крика играющих детей. Им надо думать лишь о работе, и с предрассветной зари до сгу-
щенной сини сумерек, обволакивающих купола 
минаретов, их можно видеть во всех ремесленных рядах майдана. Их можно видеть у медника за чеканкой котлов, подносов, кофейников; у шорников--за грудой кожи, у чувячников--согнувшимися над колодкой, в кузнице --раздувающими мехи, и у ковровщиков, где они на деревянных станках ткут ковры с замысловатыми узорами. Худые ручонки перебирают разноцветную шерсть, выполняя трудные заказы майданных вар-
данов. В глазах четырех--пятилетних детей уже сквозит беспокойство о лепешке и пресной воде. К двенадцати годам они достигают высокого мастерства с тем, чтобы к шестнадцати отдать дань туберкулезу, глазному гнойнику и другим заболеваниям.
Об этом думал сейчас юный Ибрагим, выйдя из голодного квартала. Он облегченно вздохнул и
улыбнулся солнцу и яркой синеве неба. Рвался из шумных ханэ  жужжащий говор. На плоских крышах бань с глиняными куполами, похожими на перевернутые
огромные чаши, как полы белых шатров, висели мокрые банные простыни. Хотя путь Ибрагима лежал мимо синих ворот майдана, но желание смешаться с пестрой толпой и на миг забыть молчаливую улицу всегда толкало его в синие ворота.
Майдан гудел, звенел, скрежетал, всасывая обширную торговлю Турции. Караван-сараи с четырехугольными дворами, обнесенными высокими каменными стенами, удобными комнатами, амбарами, с пересеченными двух-трехъярусными галереями предоставляли все удобства приезжим купцам, их верблюдам, их тюкам. Отсюда крупная оптовая торговля разливала по Турции поток разнообразных товаров. Звенели железные аршины, отмеряя индусские шелка, узорчатую парчу, блестящий атлас, разноцветный бархат. Драгоценные камни переливались в изящных изделиях. Золото, слоновая кость, хрупкий фарфор с огнедышащими драконами и раскосыми китаянками, фаянсовые вазы, кувшины, тарелки, чаши с древнеперсидскими рисунками и надписями, благовония в хрустальных кувшинчиках зажигали глаза утонченного покупателя.
Здесь сосредоточились роскошь султанского гарема и ханских дворцов. Вдоль майдана тянулись в два яруса сводчатые здания с эйванами. Изящно подстриженные шимшады  отбрасывали прохладную тень на полутемные лавчонки, спрятанные за узорами листьев. Перед шимшадами каменные арыки, опоясывая майдан, переливали воды фонтана для омовения и поливки полов. Под эйванами в длинных коридорах разместились ювелиры и торговцы ремесленными изделиями.
На восточной стороне, против эйванов, в широких, сводча-
тых, с арками и столбиками ходах, ремесленники, сгруппировавшись по цехам, предоставляли желающим любоваться искусной работой. По майдану вдоль вытянутых щитами навесов примостились ханэ. В прохладных чай-хана сосредоточенные игроки в «сто забот» и шашки пили ароматный чай. Кавэ-ханэ, убранные широкими тахтами, покрытыми коврами и подушками, низенькими
столиками, собирали любителей кофе, курителей кальянов и чубуков. Шире-ханэ с ковровыми нарами вокруг зала, потайными комнатами и каменным бассейном посередине притягивали яркими видениями курильщиков опиума и хашиша. Здесь сладострастными плясками танцовщицы разжигали страсть разгульных кутил. Поэты и историки, восседая на высоких стульях, посередине ханэ, размахивая палочкой, читали нараспев стихи, рассказывали увлекательные истории и басни.
В центре майдана, под пестрыми навесами, перед раскры-
тыми сундуками и кучками монет на ковровых тахтах сидели
зоркие менялы. Так от утреннего намаза до вечернего гудел, звенел, скрежетал майдан. Выбравшись из толпы, Ибрагим уже намеревался двинуться дальше, как вдруг его внимание привлекло новое чудо: по белому кругу, усеянному эмалевыми жуками, бабочками, выпуклыми звездами, ползли две стрелки. Ибрагим зачарованно следил за движением стрелок. Уже давно
следовало Ибрагиму быть у великолепного дворца могущественного хана, но он все не мог оторвать глаз от
висевшего чуда, зажавшего в цепких клещах время.  И, не обращая внимания на брань и толкотню, восхищенно смотрел на «земное солнце».
Англичанин, привезший султану в подарок разу-
крашенные, с музыкальным боем часы, конечно, не догадывался о роковом последствии волшебного подарка в судьбе Абу-Бекира. Сильный толчок, взвизг нагайки по оголенной спине привели Ибрагима в себя. Поднявшись и отирая кровь грязной тряпкой, он
мрачно посмотрел вслед блестящим всадникам, мелькнувшим в
серебряной пыли. Вдруг Абу-Бекир остановил коня и развернулся к Ибрагиму.
--Это ты, Ибрагим?,--удивлённо спросил он.—Как ты оказался здесь?
--После вашего посещения лавки Халила, эфенди—жалобно сказал Ибрагим,--он выгнал меня из дома и теперь я, как бездомная собака, шляюсь по улицам.
--Рустам,--окликнул хан одного из своих телохранителей,--слезь с коня и отдай этому юноше. С сегодняшнего дня он будет в моей свите. Я еду к месту своего нового назначения и ты будешь моим доверенным лицом. Приходилось ли тебе быть стражником?
--Нет, мой господин.
Вскоре на низкой деревянной скамье, поджав под себя ноги, сидел Ибрагим. В красивом, богато одетом человеке, изысканно поддерживающем тонкими пальцами трубку кальяна, трудно было сейчас узнать Ибрагима, бредущего по улице. Когда Ибрагим, обогнув стойку, вошел в духан, он в первый мо-
мент из-за пара ничего не мог разглядеть. Но двое, сидящие в
углу, сразу заметили его. Один быстро поднялся и, пойдя к Ибрагиму, шепнул:
--Ага Ибрагим, прошу к нашему столу, дело есть.
Ибрагим поспешил заказать яства, и вскоре старые знакомые поедали все подаваемое на стол. Они повеселели, захлебываясь, рассказывали о нетерпении казаков, ожидающих освобождения атамана.  Ибрагим терпеливо, без конца повторял рассказ о своей жизни  чумаку Игорю и стрельцу Матвею и уверял, что теперь осталось недолго ждать казакам встречи с храбрым Бурсаком.

Обрадованные казаки и чумак пошли к Халилу, зная, что у него всегда есть в запасе пара интересных историй. На дне фаянсовых чашечек скапливалась кофейная гуща, и
сладости почти исчезли с египетского блюда, а чумак и казаки и не собирались уходить, прося Халила рассказывать еще и еще о веселом и скучном, о нравах стамбульских базаров, о купцах, об
эснафах--турецких цеховых ремесленниках. Всё могло пригодиться после освобождения Василия Бурсака.
Халил добродушно улыбался, довольный гостями, которые
тоже много говорили о запорожских и донских казаках, о нравах в Руси, о сотнике тёрских казаков, с которым непременно должен подружить он, ага Халил. А когда на миг водворилась тишина, Грицько напомнил:
--Ага Халил, ты обещал поведать о трех ханым, перестав-
ших, как мы поняли, быть твоими женами. Но если слова мои
неуместны, то ...
--Свидетель пророк. уместны, ибо притча о трех женах
поучительна, как сказание о нравах и обычаях не только откры-
тых базаров, но и тех, кто прячется за высокими стенами. Тем
более что Ибрагим выполняет ваше задание.--Халил засмеялся.-- Уже десять лун, воробьиный хвост, меня не пускает на первый разговор: боится, мало торговаться буду; знает--не люблю... Так научился: раньше сам выбирает, потом пять базарных часов торгуется, потом за мной бежит... Не будем затягивать, пусть клубок разматывается, пока хватит нити для горькой правды и сладкой лжи.
--О ага Халил, просим тебя не быть скупым на слова.
--Слушаю и повинуюсь. Но будет вернее сказать: моя жизнь обогатилась... По желанию шайтана, скажем, было у меня три жены.
--А дети?
--Не успели родиться. Пришлось всем троим, каждой в свой срок так сказать: «Жена, уйди от меня!». Случилось так: в суматохе, когда чувячник отнял у меня Ибрагима, моя умная мать сказала огорчённому сыну: »Прогнать печаль можно только смехом, не начать ли тебе притчу о первой жене?» Обрадованный я воскликнул: «Начать! И да поможет мне весёлый  див благополучно закончить». Не будем затягивать. Первой женой, как раньше говорил, я взял дочь купца, хотя и не торговца льдом, но весь базар знал: целый день он щербет со льдом сосал,--может потому родил ледяную дочь. Когда я в первую ночь на ложе опустился, она не шевельнулась; руку просунул куда надо, сразу пальцы у меня замёрзли. Немного удивился: не шутка ли рогатого? Оказывается, нет, ибо пальцы ног тоже похолодели.
А жена лежит, подобно глыбе, и не тает. Я поворачиваю ее
сюда, как кувшин с шербетом, она не сгибается. Я тогда губами
к ее устам прильнул и отпрянул: вместо жены--тюк со снегом.
«О шайтан!»--взвыл я. Даже не двинулась. Провел ладонью
по спине и…окоченел. «О Мекка!--взмолился.—Если от  равнины перейду в ущелье, не примерзну ли к кустарнику?
Аман!» И ради спасения себя выпрыгнул из-под покрывала и
побежал. Не менее базарного часа у жаровни отогревался.
Казаки повалились на тахту, никакие призывы чумака
соблюдать приличие не помогли. Они смеялись до
хрипоты. Халил невозмутимо продолжал:
--Наутро при двух свидетелях сказал по закону Корана:
«Жена, уйди от меня!»--и обратно к отцу ее отослал. Приданое
вернул и бакшиш прибавил: замороженный в подвале кувшин
с шербетом. Это чтобы не сердился. Так окончилась первая
притча о трех женах. Пойдемте дальше. Тут я заметил, что забыл
закрыть ящик, где хранились листы. Как раз мышь воспользова
лась моей оплошностью и сгрызла записи о виденном и слышан
ном мною в путешествиях. Пока я гонялся за мышью, пока
восстанавливал поврежденное... умная мать подсказала озабочен
ному сыну, что ловить прожорливых мышей дело женщины, и
стала уговаривать: «Женись! Аллаху неугодна пустая семья. Я сама в баню пойду, невесту выберу». Тут я даже записывать
перестал, как раз мне Ибрагима вернули. С надеждой подумал:
долго будет выбирать. Увы, оказалось, нет, сразу нашла.
Я хитрость проявил: «О добрая мать, знай, я зарок дал и не
женюсь на дочери купца».--«А на чьей, мой ага, хочешь?»--«Не  ниже, чем на дочери муллы». Слава пророку, подсказавшему
спасительную мысль! Но не прошло и двух пятниц, мать говорит: «Сын мой, недаром ты появился на свет в первый день рождения
луны: мулла из нашей мечети благосклонно отдает тебе дочь.
Нос у нее--как финик, рот--как стручок Медины, а 
уши--птичье гнездо». Я смутился. Кто не знает высокомерие
ставленников аллаха? Они уверены, аллах только для них оазисы
создал, и если было бы с кого другого пиастры брать, всех людей
изгнали б в пустыню.
Сколько ни упрашивал подождать, мать не соглашалась:
«Теперь поздно уподобляться раку. Мулла может проклясть».
Сестра Рехиме, что за хекимом замужем, тоже пришла, похва
стала: «Из пяти дочек самую красивую тебе выбрал». Пир
свадебный большой мать устроила. Никогда не видел вместе столько мулл. Отец моей новой жены от гордости едва меня замечал. Другие муллы притворялись, что ради милосердного пророка Мухаммеда снисходят до явств и шербета всех сортов. Я в углу сидел, подобно испуганному воробью. Наконец случилось то, что должно было случиться. Гости ушли, с сожалением поглядывая на недоеденные яства, а я направился в «оду приятного сна».
Стою возле ложа и удивляюсь. Мать и сестра заверяли: красивая, как газель, дочь муллы. Потом поняли: показывали младшую, а в последнюю минуту подсунули старшую, корове подобную. С умыслом, ссылаясь на застенчивость, она чадру скинула лишь тогда, когда мать и сестра, не скупясь на жемчуг смеха, покинули «комнату сна». Потому мать и сестра об обмане узнали позже меня. Топчусь возле ложа, не знаю, на что решиться. Но мужчина всегда мужчина,--так решаю: шайтан с нею, утром разберусь в птичьем гнезде. Лег на ложе, и... как раз в эту минуту рогатый счел удобным напомнить «газели», что она дочь муллы. Значит, пол-Стамбула ей принадлежит. А ложе? Тоже ее! И тут «финик Дамаска» сочла уместным свой нрав проявить. По ее мысли, следовало подчеркнуть, какую честь оказала она, дочь муллы, мне, простому четочнику! И началось ...
Раньше «газель» с презрительным смехом толкнула меня в бок,-- я удивился, но подвинулся; увидя мою покорность, сильнее хватила по ребрам,-- я еще подвинулся. «Газель» осмелела, хихикнула и брыкнула веслу подобной ногой,-- я свою поджал; она развеселилась, размахнулась--нос мой, а с ним и я на край тахты отлетел. Она шаловливо засмеялась: наверно, думала, именно так, а не иначе должна провести дочь муллы свадебную ночь. Она смеется, а мне все кажется--скрипит ржавая дверь. Потом, скажем учтиво, кормой ко мне повернулась и чуть не спихнула меня за борт. Тогда я сказал себе: «Чох якши! Нехорошо быть назойливым, тем более пламени в крови даже ни на один мангур не осталось».
Эйвах! Не успел решить, куда плыть дальше, как она снова
толкнула меня... скажем, кормой, сначала не понял, но--плюх-
плюх,--упал на пол... и понял, что мечтаю о шербете со льдом.
Уважаемые эфенди, теперь вы смеетесь--на здоровье! А тогда я всю ночь на шкуре тигра без одеяла скулил. А она что?
Она несколько раз, свесившись с тахты, раскаленными глазами
меня рассматривала. Зол был, а успел заметить: ждет моей
мольбы. Но желание исчезло, как песчинка в пустыне, а она
будто нечаянно опустила веслу подобную руку мне на голову.
О аллах, откуда у этой «газели» сила дровосека? Сжавшись, я
отплыл подальше. Внезапно она грозно выкрикнула: «Долго мне
ждать осла? Почему не молишь о любви?» Я, едва дыша, еще на аршин отплыл. Жду. Она ещё что-то кричала. Я счёл выгодным не отзываться. Вдруг храп над шкурой тигра пронёсся. Слава аллаху, уснула! Тогда я, как вор, прокрался в селямлик, стащил со стены ковер и, завернувшись в него, погрузился в
мертвый сон.
Наутро я при свидетелях сказал: «Жена, уйди от меня!»--и
отослал мулле его дочь. Приданого не было, но все же я к ничему прибавил подарок: коран в дорогой оправе, и шелковой лентой заложил страницу суры: «Ангелы, исторгающие душу». Мулла подумал--я за обман рассердился, и промолчал. Мать тоже так решила и три месяца боялась о женитьбе даже упоминать. Так окончилась вторая притча о трех женах.
Не будем затягивать. Произошло это в начале полнолуния, и такое, что я от беспокойства на десять базарных дней перестал даже записывать виденное и слышанное мною в путешествиях. Богатый купец, кому аллах не послал детей, хотел Ибрагима усыновить... Об этом потом расскажу... Вот мать и засуетилась, воспользовалась моей печалью и говорит: «Видишь, как плохо без детей? Удерживать не можешь, Ибрагиму счастье Мухаммед посылает. А ты опять один останешься. И вдобавок соседи осуждают тебя. Молодой--и без жены обходишься». Признав речь матери справедливой, я вновь решился на хитрость. Поцеловав землю у ее ног, я так начал: «Мать моя, ты, подобно алмазу, блестишь в моей жизни, и слова твои сверкают истиной. Я согласен, но знай: я женюсь лишь на дочери благородного ученого, у которого все низменное вызывает отвращение». Мать понимающе взглянула на меня и удалилась. Небо послало ей силы, и она тридцать и еще тридцать дней куда-то уходила то одна, то с моей сестрой. Я уже стал радоваться, что она не найдет подходящей, и я, иншаллах, сам себе по вкусу выберу. Как раз в это время Ибрагим проявил благородство и с негодованием отверг богатство купца. И снова в лавке моей засияло солнце, вернув четкам блеск и краски, а мне желание перевернуть страницу.
В один из веселых дней, не дожидаясь моего возвращения
домой, мать, задыхаясь, прибежала в лавку: «О мое дитя! Какая
радость! Я нашла то, что ты ищешь: мюнеджим  согласился отдать тебе свою дочь... Не беспокойся, обмана не будет,--един-
ственная у него. Недаром Зарема дочь звездочета. О мой Халил,
она сверкает, как звезда на дневном небе, а тело ее подобно
атласу! И жар из уст ее пышет, словно она кусок солнца...»-
«Дальше не рассказывай,--взмолился я,- сам увижу».
В доме шум, сверкали ножи, резали баранов, кур... О аллах, из-за кур все и началось... Об этом потом расскажу. Хоть мать и сказала: «Обмана не будет», все же потребовала, чтобы Зарему прислали со служанкой на заре, тщательно осмотрела невесту и заперла на замок до прихода кади. Музыкантам сказали: «Бейте так, чтобы трещало, играйте так,
чтобы звенело!» Кажется, в Стамбуле не осталось ни одного
звездочета, который не был бы на свадебном пиру. И разговор
сразу пошел веселый: о звездах, падающих там, где палач рубит
головы, о шаловливой луне, освещающей часто то, без чего не
может быть это... Немного поспорили, кто лучше умеет разгады-
вать смысл расположения звезд, одетых в золотые шаровары.
Все было как надо, но тут веселый джинн счел своевременным
пощекотать... скажем, спину отца моей новой жены. Почесав-
шись, звездочет принялся услаждать слух гостей повествованием
о давно всем известном. Я ради вежливости воскликнул: «О луч-
ший из звездочетов, пусть как пекмэз  польется твой рассказ о
семи небесах!» Он снисходительно мне улыбнулся и удостоил
ответом: «Знай, мой сын, и вы, желающие познать истину, когда
Мухаммед въехал на своем коне Альбараке на первое небо, его
встретил Адам с приветствием: «Селям алейкюм»--и попросил
оказать честь райскому яблоку. Но Мухаммед торопился...
Постой, уважаемый мюнеджим,--проговорил первый на-
смешник,--Мухаммед торопился на второе небо, а ты куда?
Почему не сказал, где Ева?
--О Еве нет разговора. Она грызла ребро.
--Грызла? Как так?--вскрикнул второй насмешник.--Тогда еще ничего не было у Евы: ни ребра, ни... скажем, раковины.
--О святой Омар!--впал в гнев отец моей молодой жены.--
Почему нигде не сказано, что делать с невеждами, засоряющими
уши слушателей выдумками болтунов! А теперь я продолжаю:
на втором небе Мухаммед встретил Иса. Выслушав сына бога
гяуров, Мухаммед оценил поучение о смирении, к которому и
стал мудро призывать нас, правоверных. Предсказав Иса второе
пришествие, Мухаммед направил Альбарака на третье небо, к
Юсуфу (Иосифу), потом на четвертое, где встретил Хануха
(Еноха), затем поспешил на пятое, где нашел Аарона. На шестом
небе Мухаммеда задержала поучительная беседа с Моисеем.
Узнав все о десяти заповедях, Мухаммед, вскочив на Альбарака,
вознесся на седьмое небо, проехав под ветвями величайшего
дерева туба. О правоверные, один плод туба может накормить
всех обитающих на земле. Каждый день семь тысяч ангелов при-
летают сюда петь пятьдесят молитв аллаху. Наконец Мухаммед оказался в изумрудном жилище, и хотя блеск пленял, но пророк помнил, зачем мчался на седьмое небо, и спросил аллаха, что делать  правоверным? Аллах ответил: «Пятьдесят молитв они должны сотворять в день, восхваляя мои деяния!»
Опечаленный возвращался Мухаммед. На шестом небе его снова встретил Моисей и, узнав причину скорби пророка, согласился, что смертные не ангелы, и после пятидесяти молитв они будут походить на выжатый лимон, а на всё остальное не останется ни желания, ни времени.
--Аман! Времени должно хватить и для выплаты налогов, и для получения пинков!
Бросив свирепый взгляд на первого насмешника, отец моей новой жены продолжал:
--Подумав, Моисей посоветовал Мухаммеду возвратиться на седьмое небо и упросить аллаха убавить число молитв. Сначала аллах спустил десять молитв, но Мухаммед опять, по совету Моисея, возвратился к аллаху. И снова аллах убавил, но мало.
--О Мекка!—воскликнул пожилой гость, незвездочёт.—По-твоему Мухаммед нуждался в советах? А сам не знал, что делать?
--Истину сказал, мой сосед!—завопил другой незвездочёт.—Как смеешь приписывать Мухаммеду своё невежество в делах пророков?
--Да падут на ваши головы огнедышащие звёзды! Как дерзнули вести беседу о небе не в саду мечети?
Но отец моей новой жены, немного зная, что такое небо, и потому обратив на крики незвездочётов ровно столько внимания, сколько на крик совы, когда он, звездочёт, предаётся сну, весело продолжал:
--Тогда Мухаммед вновь попросил совет у Моисея, ибо в еврейском коране сказано: «Моисей был светильником, от которого зажигают другие светильники и свет которого от этого нисколько не уменьшается». «Да будет тебе известно, о Мухаммед, мой бог иных свойств: определит-- не уступит. Всем ведомо, как
много я трудился, чтобы прославить имя моего бога! Я начертал десять заповедей и сказал: «Бог прислал!» Народ поверил, и бог промолчал. Я обещал евреям привести их с помощью бога в обетованную землю. Народ пошел за мной. И настал день из дней! Оранжевое солнце озарило горы и долины. Река Иордан приветливо несла свои воды. Я вскрикнул: «Народ! Ты у порога обетованной земли!» Буйная радость охватила людей, они пали ниц, орошая слезами оазисы Иерусалима. Я схватил посох, уже хотел переступить порог, достигнутый после сорока лет странст-
вий, но ... в этот миг я услышал голос бога: «Моисей! Тебе пора
покинуть землю!» И ударил гром. «Как пора?!--вскрикнул я.--
А народ?!»--«Другой поведет!». Ни плач, ни мольба, ни упреки
не помогли. И я, стоя на пороге всех своих чаяний, должен был
покориться неумолимому ... ». Немного смущенный, Мухаммед сказал Моисею красивые слова: «О пророк из пророков! Разве тебе не ведомо, что пророки никогда не вступают на обетованную землю? Да будет над тобою мир и покой, а слава твоя не померкнет, пока земля останется землей, а небо небом».

«Тебя, о Мухаммед, ждет удача, ибо аллах твой добреет от
молитв. Иди и добивайся. Пусть сбросит столько молитв, сколько
тебе подскажет знание земных дел». Так пять раз мчался неутомимый Мухаммед на своем коне
Альбараке с шестого на седьмое небо. Наконец, вздохнув, аллах
произнес: «О ставленник мой, ты утомил меня, но знай, мило-
сердие мое неисчерпаемо. Пусть будет пять молитв в день, но
правоверные не должны из них пропускать ни одной. И если... »
Как раз на этом месте, эфенди, я перестал слушать, ибо
вспомнил, что меня на ложе ждет путеводная жена. Но не так-то
легко было успокоить звездочетов. Одни порицали Моисея, дру-
гие оправдывали аллаха. От крика дрожали стены. Незвездочеты тоже начали кричать, что каждый звездочет одержим шайтаном, иначе почему не надушит рот раньше, чем начинает извергать свои домыслы. Не слушая, второй насмешник начал доказывать отцу моей новой жены, разъяренному дерзостью незвездочетов, что только хвостатая звезда помогла Мухаммеду найти верный путь к седьмому небу. Я молчал, ибо о звездах знал ровно столько, сколько мой ишак о дне моря, хоть он ежедневно для дома таскал на своей спине кувшин с водой из Босфора. Многие из незвездочетов благоразумно покинули веселый пир. Но были и другие, они громко стали требовать, чтобы святое имя Мухаммеда не произносилось больше. И тут же отец моей новой жены
громко выкрикнул: «Мухаммед сказал ... ». Схватив шамдан, не-
звездочет швырнул его в голову отцу моей жены. И хотя не
приняты у нас драки в чужом доме, но для звездочетов все
дома--одна вселенная, поэтому они сочли уместным принять
бой.
Не прошло и базарного часа, как кувшины, подносы, чаши
лежали на полу вверх дном, а растерзанные мутаки--на подно-
сах вместе с явствами. Один незвездочет кричал, что кощунству-
ющих звездочетов следует подвергнуть пыткам, и даже взялся за нож, другой за осколок кувшина. Насмешник звездочет, охрипший от крика, выдернул из рук незвездочета нож и, потрясая им, клялся, что напрасно земля утруждает себя, держа на своих плечах столько невежд.
Драка разрасталась, некоторые уже обвязывали разбитые
головы, другие, прихрамывая, кружили по залу приветствия.
Кто-то, сорвав занавес, обмотал его вокруг себя, отчего стал
походить на безумного мавра. Тут вошла моя догадливая мать и сочла своевременным напомнить, что сегодня свадьба ага Халила, а не персидский шахсей-вахсей. Незвездочеты быстро удалились, ибо боялись ножа, все чаще
мелькавшего перед их глазами. Звездочеты, напротив, считая
себя победителями в словесном и рукопашном бою, нехотя поки
дали селямлик. Как видно, аллах, по своей несказанной доброте, решил продлить к ним приветливость и раскинул над моим двором звездное небо. Восхищенные звездочеты остановились будто вкопанные как раз под окном комнаты, где уже возлежала на ложе моя новая жена.
Подняв руки к звездам, они словно залаяли, и каждый о
своем. Наутро соседи уверяли, что такой веселой свадьбы они
никогда не видали. То было наутро, а теперь я, вздохнув, стал
ждать, когда аллах проявит приветливость  ко мне и пошлет
утомление неутомимым. И вот было так, как должно было быть, ибо сказано: «Нет начала без конца». Побледневшее небо прервало крики звездочетов, и они, как стадо, повалили из калитки. Тогда я, не теряя времени, ринулся в дом и в изнеможении полез на ложе. Зарема встретила меня радостно: «О повелитель моего сер-
дца, я ждала тебя, как жаровня ждет уголь, как сады--
дождь!»--«Всемогущий!—воскликнул я.--Затми небо темным
покровом. Пусть померкнут хотя бы на одно новолуние все
звезды!» И я мгновенно закрыл рот Заремы поцелуем. Вижу, и
она не против, прижалась ко мне и нежно шепчет: «О отрада
моих очей, о восторг моих дней! Не догадался ли ты принести
мне курицу?!»--«Неужели моя добрая мать забыла накормить
мою приветливую жену?»--«Нет, нет, свет моей жизни! Ханым
обильно угощала меня! Но ты учтиво выслушивал эвездокопа-
телей, что способствовало моему аппетиту... Думала, дога-
даешься принести кусочек наседки».
Я хотел применить испытанное средство: закрыть рот ее поцелуем, но нигде не сказано, что возможно закрыть то, что не
закрывается. До первых петухов она между поцелуями шептала:
«О небо, пошли мне ку ... курицу!» Все смешалось! Внезапно с
потолка тучей посыпались куриные перья. Задыхаясь, я нава-
лился на Зарему, стараясь защитить ее. «О Зарема, остерегайся
кур!» Обняв меня атласными руками, Зарема нежно шепнула:
«Куры ни при чем, кур…». Голову мою, тяжелую, как обломок скалы, о которую бились босфорские волны, наполнили видения: то мне казалось, что я звезда и вот-вот упаду... скажем, с первого неба, то вдруг я превращался в петуха и, свирепо топорща крылья, вызывал на бой соперников. А куры сбегались со всего двора полюбоваться на приятное зрелище! Но оказалось, что это звездочеты. Они кричали: «Малосведущие, ваш язык подобен тупому ножу, которым вы собираетесь резать кур!»
Обливаясь холодным потом, я открыл глаза. Зарема почему-то очутилась сверху и сквозь влажные уста ласково шептала мне на ухо: «Кур ... кур ... ». О аллах, не превращай сон в явь! «Ку-кв-реку!» Вскочив, я захлопал руками, как крыльями, и понесся будить Айшу:
--«Ай! Ку-ка-ре-ку! дорогая Айша! Скорей! Курицу! Свари! Жирную! Самую! Твоя ханым! Ждет! Мед! Скорей! Петух!
Айша! Курица! Аман-заман!..»
Айша, выскочив на «оды сна», кинула на меня странный
взгляд, поспешно сунула мне в руку кувшин, выкрикнула: «Опрокинь на голову!»--и попятилась. Мне послышалось, что за
дверью она кудахтнула. Обливая голову, я почему-то вслух ска-
зал: «Не следует удивляться: когда служанка живет в доме
столько, сколько тебе лет, она имеет право и кудахтать». И тут
Айша, подобно полководцу, громовым голосом закричала: «Не-
вежды! Кто же режет кур тупым ножом?! Ай аман! Ту, ту,
лови!.. » И такое кудахтание раздалось под светлеющим небом,
что я зашатался. Окатив себя водой из кувшина, я выскочил во
двор, Айша со слугами ловила кур. И какая-то сумасшедшая,
уже без головы, прыгнула мне в лицо. Опрометью кинувшись
назад в дом, я приказал слуге вылить на меня еще кувшин воды. Затем надел праздничную одежду и пошел как следует поблагодарить мою добрую мать за хорошую жену. Но Зарема, опередив меня, выбежала в «оду встреч», повисла на шее матери, осыпая ее поцелуями и, обратив на меня внимания столько же, сколько на крик петуха, прокудахтала: «О моя ханым, я чувствую запах кур».
Мать вскочила слишком торопливо для своих лет, и мне показалось, что она тоже посмотрела на меня как-то странно. Я молчал. Зарема, надув коралловые уста, тоже молчала. «Нехорошо,--сокрушался я,--с самого вечера Зарема голодна, подобно голубю в мешке». Как раз тут вошла мать и сказала, что в «оде еды» нас ждёт праздничный обед. Зарема первая ринулась за порог, мы, немного смущённые,--за ней. Старая Айша поставила на софу  блюдо с душистым пилавом, политым имбирным соусом, а посередине восседала, как на облаках, крупная румяная курица. Только я нацелился разорвать её и разделить, как Зарема прокудахтала: «Весселям!», придвинула к себе блюдо, схватила курицу и—о, аллах, если бы я своими глазами не видел, даже родному брату не поверил бы!—через несколько минут на блюде не осталось ни пилова, ни курицы. Лишь несколько косточек, которые не по зубам и шайтану, два-три зёрнышка риса напоминали о… Напрасно рассыпаете бусы смеха, эфенди, более  подходяще было бы пролить слезу сочувствия… Пойдёмте, эфенди, дальше.
К полудню, из предосторожности, Айша подала одно блюдо с отварной курицей, политой лимонным соком, и другое-- с жареной бараниной. Зарема ловко подхватила курицу. Я отодвинул от себя баранину, ибо мне померещилось, что она от страха блеет. Хруст костей несчастной курицы, превращенной в несколько минут в ничто, вызвал во мне тошноту. Подали сласти. «О аллах, почему ты посмеялся надо мною? Разве я забыл сотворить ровно пять молитв?» Мать виновато смотрела на меня, потом, воспользовавшись уходом Заремы, шепнула: «Не огорчайся, мой сын, наверно, родные eё разводили не кур, а звезды. Когда ты был маленьким, ко мне привели проголодавшуюся служанку. О святой Измаил! Я думала, что она все стадо с копытами проглотит,--оказалось нет. Впоследствии кричать пришлось, чтобы кусочек лаваша в рот брала. Вот увидишь ... »
Прошло три дня, И я ничего нового, кроме смеха старой Айши. не увидел. Ночью Зарема кудахтала мне о двадцати сортах пилава, о баранине, приправленной соусами, не имеющими счета, и о ... ненавистной курице, начиненной фисташками, или грецкими орехами, или собственным жиром-- пех! пех!.. с мукой. Я ждал, когда она устанет, чтобы предаться усладе из услад. И когда я счел время подходящим, я заключил ее в объятия. Но в самый трепетный миг, когда, по словам обманщиков-певцов, женщина замирает от счастья и слеза восторга скатывается с ее блестящих глаз, Зарема вдруг спросила: «О радость моей жизни, ты с чем больше любишь кебаб, с имбирем или с красным пер-
цем?» задыхаясь от ... скажем, любви, простонал: «Сейчас я ни с чем не люблю, ибо занят охотой!» она рассердилась: «Так что ж, что занят! Все равно не трудно ответить: язык же, слава бесхвостой звезде, у тебя свободен!» Я проклиная сказителей за их выдумки о застенчивых гуриях, проворно сполз на спасительный ковер и на четвереньках пополз в «оду приятных встреч». Не
смейтесь, мои гости, предосторожность была не лишней, ибо, как бы тихо я ни ступал, мать всегда слышала мои шаги, а я не хотел ее огорчать.
Но наутро я сурово спросил: «О моя предприимчивая мать, сколько времени ты насыщала служанку, пока ее пришлось уговаривать взять в рот кусочек лаваша?» Почувствовав подвох в моем вопросе, моя мать, помолчав, так ответила: «От пятницы до пятницы». Я живо спросил: «Значит, семь дней?» Мать вздох-
нула: «Восемь, мой сын». Я возликовал: «Прошло четыре! Сегодня я отсылаю звездочету его дочь, рожденную между шестым и седьмым небом. Пошли восемь кур, по две на день, и от себя я прибавлю двух жирных баранов, окку имбиря и две окки красного перца для кебаба». Мать, плача, выполнила мое повеление, и до сих пор я не
знаю: кур ей было жалко или меня, а спросить боюсь, чтобы вновь о женитьбе не начала разговор ...
Так закончилась притча о трех женах. Хитро смотрел Халил на гогочущих казаков и чумаков. Они в шутли-
вой форме выражали сочувствие четочнику, хвалили его за твердый характер, и наконец, вытерев веселые слезы, Петро Дробыш выкрикнул:
--Не сетуй на меня, дорогой ага Халил, я сейчас пожалел, что не было у тебя четвертой жены, иначе ты бы продолжал занимательный рассказ.
--И радовались бы,- почувствовав неловкость, сказал вежливый Матвей,-- что тебе было легко избавляться от них.
--О мои гурджи, ваша веселость и меня приводит в состояние опьянения, ибо у стоящего перед вами Халила, продавца четок, не было и одной жены.
Казаки и чумаки оторопело уставились на прищурившегося Халила. Тарас Семиножка вспылил:
--Выходит, ты потешался над нами, ага четочник?!
--О пророк, почему нигде не сказано: если многим можно смеяться над одним, то почему одному нельзя над многими? Но, видит Мухаммед, все здесь рассказанное чистая, как молитва, правда,-- только случилось все это не со мной, а с другими неосторожными. А вам не все равно с кем, благородные? Разве не известно: «Кто путешествует ради познания, тому аллах облегчает дорогу в рай». Не раз караван-сарай, или чай-хана, или гостеприимный дом, где мы, путники, останавливались ради отдыха, оглашался смехом или учтивыми словами сочувствия, или
запоздалыми советами попавшему в беду. И я, путешествуя ради познания добра и зла, чувствовал, что с каждым шагом приближаюсь к воротам рая, ибо тщательно записывал в толстую книгу с белыми листами, приобретенную в Индии, все то, что видел и
слышал,--и не только от случайных спутников, но и от сказителей, поющих о времени, которое давно ушло и никогда не возвратится, о делах, окрашенных кровью и повернутых к красоте силою разума.
--Все это так, но при чем тут старая ханым, твоя благо-
родная мать, или Айша, ловящая кур?
--Твое недоумение, ага Игорь, понятно. Свидетель пророк, ни Айша, ни моя мать--да живет она вечно!--ни при чем. У пострадавших были свои Айши и матери. А принял я смешное и печальное на свой счет, чтобы предостеречь самого себя. Машаллах, я так укрепился в вере, что все это случилось не с кем другим, а только со мною, что невольно уподобился оленю. И теперь не успеет сваха или доброжелатель заговорить о невесте,
я кричу: прими благодарность, я уже три раза наслаждался райскими усладами из услад.
--Выходит, никогда не женишься?
Глаза Халила заискрились каким-то лукавством:
--О ага Тарас, женюсь непременно, но лишь на той, которую сам выну из-за пазухи судьбы. У вас это легче, вы можете сколько душе угодно лицезреть свою ханым, кружиться с нею под удары барабана, напевать приятные слова. А у нас даже певцы воспевают красоту вслепую, ибо Мухаммед повелел завешивать ее покрывалом. И когда кади произносит определение, закрепляющее женщину навсегда или временно, как пожелал муж, мы думаем об одном: не обманула ли сваха, хорошо ли рассмотрела мать в бане девушку? А моя мать, хоть с нетерпением и ожидает мою жену, так говорит: «Пусть аллах хранит
тебя от ошибок, ибо у тебя будет одна жена, как у твоего отца, и ты никогда не оскорбишь женщину словами: «Жена, уйди от меня!» Если возлюбленные захотят, обманут не только сторожевую собаку, но и шайтана и найдут способ встретиться. Говори ей загадочные слова, и если ее ответ будет подобен меду, поспеши отправить сваху к ее отцу».
--Скажи, остроумный ага Халил, видел ли ты своими гла-
зами «счастливчика», обладавшего тремя женами, о которых ты
рассказывал?
--О ага Матвей, я видел трех мужей, обладавших тремя
женами, о которых я рассказывал, но это не все, я сочувствовал
многим, обладавшим многими. И когда я запишу все виденное
и слышанное, назову свою книгу: «Веселые преподношения свое-
вольной жизни», ибо не об одних женах мои слова. Если аллаху
будет угодно, я напишу и о вас, благородные. Пока не пишу, ибо
не знаю, удастся ли мне хоть на один локоть повернуть в лучшую
сторону колесницу вашей судьбы.
--Э-э, дорогой Халил, о нас не стоит заботиться, ведь судьба
часто выскакивает из своей колесницы, чтобы повернуть к нам зад.
--Фрол прав,--невесело усмехнулся Герасим,--но надо
помнить: ятаган одного взял в плен, а язык--тысячу. Открой,
кто был мужем дочери звездочета?
--Сам улыбчивый див подсказал тебе, ага Герасим, спросить об этом в конце поучительной беседы, ибо, выслушав потерпевшего, я всю ночь, как уверял мой слуга, кудахтал, тревожа петухов под окном. Опрометчивый правоверный был молодой и страстный охотник за ископаемыми. Он нырял за костями давно исчезнувших рыб на дно моря, рылся в земле, выуживая черепа, долбил меловые горы, выскребая раковины, разрывал песок в поиске слонов. Он клялся, что большой дом занят у него остатками древних жителей земли. И погоня за--скажем вежливо--трухой так увлекла его, что он целыми неделями лежал, уткнувшись в землю, что не укрылось от мстительных звезд.
--Ага Халил, ты усладил наш слух беседой, и мы не успели
сказать, что пришли к тебе за четками. И к
месту будет, ага Халил, заплатить и за те, что ты прислал с
Ибрагимом в день ...
--Аллах видит, в подходящий день. А чтобы выбрать четки
для многое на своем пути видевших, и почти
все удивительное, нужно большое внимание и раздумье. Удо- стойте меня посещением в первый день после ближайшей пят-
ницы, и я подберу то, что удивит вас и вызовет восхищение
друзей и врагов..
А в замке, где содержался Васыль Бурсак, дни чередовались за днями и Ибрагим никак не мог придумать способ побега узника. Когда-то для запорожского казака все дни недели, кружились в походах или в учении.. И не потому, что они были одинаково похожи, а потому, что приносили одинаковое ощущение легкости и безоблачности жизни. Иногда среда наполнялась обильной охотой или любовной удачей, а воскресенье грохотало веселым громом. Но здесь, в глухой турецкой крепости, Бурсак остро ощущал изменчивость дней. Воскресенье Абу-Бекир приказал превратить в день уборки. Из вытряхиваемых ковров подымалась пыль, и Васылю и охраннику поневоле приходилось несколько часов проводить в чахлом
воздухе. Большой пышный сад был для них за-
крыт, ибо там, как уверял Абу-Бекир, гуляли его жены. Когда
же шел проливной дождь, Васыль устраивался в тесной нише,
а там неподвижно сидел, не обращая внимания на
дождь. Когда же палило нещадное солнце и камни раскалялись докрасна, Бурсак покрывал  голову снятой рубахой, становился так, чтобы тень падала на него.
По вторникам Абу-Бекир устраивал «пытку воспомина-
ннем». Сарбазы со звериным ревом часами штурмовали круглую
башню, где томился Бурсак. Они повторяли приступ какой-нибудь грузинской или армянской горы. Над узким решетчатым окошком втыкались в трещины стены метательные копья. Потрясая щитами, сарбазы карабкались по приставленным лестницам. И в пересвисте турецких стрел вздрагивало знамя Грузии или Армении, привешенное на крюке посредине башни. Учение заканчивалось, когда сарбазы, с потными лбами под красными шапками, достигали знамени и, сбросив его вниз, с яростными криками «аллаl алла!» топтали нежный голубой шелк.
Абу-Бекир надеялся вывести узника из себя, но Васыль не удостаивал хана протестом. Напротив, он уверял, что доволен развлечением. От гнева и отчаяния Абу-Бекир готов был изрубить учтивого пленника. В четверг Бурсак оставался без горячей еды, ибо, как убеждал хан, главный повар отправлялся в дальний рабат за лучшими овощами для «знатного» гостя. Абу-Бекир, пристально следил за казаками и чумаками, и не упустил случая донести султану о благотворительности Чумака Игоря, раздававшего сладости турецким детям на базаре, потому что никто!.. кроме султана, не смеет благодетельствовать народу. Султан, внимательно выслушав хана, приказал хранителю казны прибавить два золотых тумана к  содержанию Абу-Бекир, как начальника тюрьмы и спросил его:
--Кто донес тебе об этом?
--Мой верный слуга, готовый умереть у порога султана.             
--Вели дать ему сто палочных ударов, дабы в другой раз 
не разорял  казну султана.
А на воле разыгрались непредсказуемые события. В полдень Хозрев-лаша донес султану, что ватаги донских
казаков, соединившись с запорожцами, напали на богатые посе-
ления Черноморья вблизи Стамбула. Три фелюги,
оборонявшие берег, уступая значительным силам, отошли без
боя. Но одна фелюга попала в кольцо казачьих чаек, многих
отправила в морскую пучину, но и сама едва приковыляла в Зо-
лотой Рог, как общипанный скворец. Мурад IV стал багровый, как гранат. Преисполненный ненавистью, он потребовал капудан-пашу Гасана. Указывая на небо, султан вручил капитану моря булатный клинок в ножнах, блестевших зеленою, голубою и белою эмалью. Это был тот ятаган, который предназначался московскому послу. Теперь должен был он ринуться в голубые просторы Черного моря--мстить казакам.
Богатую добычу не отбить у донцов и запорожцев: испанские реалы, арабские цехины, ковры, парчу, шелковые ткани и иной драгоценный товар. Но можно отнять жизни, взять кровь за кровь. Султан приказал, капудан-паша выполнил. Немедленно подняв паруса, несколько катарг устремилось из
бухты Золотого Рога, имея на борту отряды янычар и сипхаев.
Они шли на полной скорости, усиливаемой невольниками-греб
цами, которых ударами поощряли дозорщики. Через некоторое время капудан-паша нагнал казаков, разбил превосходством в силе, взял семь стругов и приволок в Стамбул. И летопись Войска Донского удостоверила, что «при допросе казаки, не убоясь смерти, объявили, что они ходят войною
сами собою, а царского повеления на то нет. Столь откровенное
признание стоило им жизни--все взятые в плен были преданы
лютой казни...».
 Султан Мурад IV знал, что Московское царство снабжает
казаков реки Дона порохам и деньгами, и не хотел верить в не-
причастность Москвы. Разгневанный, он приказал немедля рус-
скому посольству оставить пределы Турции. Араан-паша предло-
жил дождаться возвращения капудан-паши, но султан не сда-
вался. Хозрев-паша разгадал мысли султана и встревожился. Из-за непредусмотренной дерзости казаков превращался в ничто план французского посла, а это сулило вместо золота награды грусть разочарования. За французским послом стоял жрец политики франков, кардинал Ришелье. Он не скупился на звонкие монеты, а принцесса Фатима была ненасытна. Верховному везиру приходилось брать одной рукой, чтобы задабривать другой. Союз с Московским царством должен быть скреплен султанской тугрой--вензелем.
Мурад IV повысил голос и велел кызлар-агасы-- начальнику черных евнухов, и дворцовым алебардщикам--со-
провождать верховного везира во двор валашского господаря, где расположились послы Московского царства. Пробитый стрелами двуглавый орел лоскутом повис на шесте. Рев голосов напоминал прибой, двор валашского господаря--остров. Ворота были закрыты на три засова. Матвей и тёрские казаки с
расстегнутыми рубахами носились по двору. Матвей размахивал хованской пищалью и командовал. Стрельцы старательно заряжали ружья, занимая у ограды наиболее уязвимые места. Семен Яковлев и Петр Евдокимов, осенив себя крестным зна-
мением, облачились в боевые доспехи. Посол сжимал рукоятку
сабли, некогда найденной на поле Куликовской битвы, а подья-
чий--саблю с эмалевым изображением архангела Гавриила.
Стоя у окна и прислушиваясь к шквалу угроз, доносившихся с
четырех сторон, гадали: подоспеет ли кто-либо из придворных
пашей к ним на выручку? И совсем нежданно подул... не ветер, а буйный ураган. Сначала никто не мог понять, что произошло. На Куюмджу чаршысы--базаре ювелиров, где обычно шлифуют камни и выставляют браслеты, вскинули на копье голову казака. Равнодушно взирали мертвые глаза на владельцев серебряной утвари, полной колец и запястий, на султанского глашатая, призывающего:
--Во имя веры! Смерть гяурам казакам! Да разорвет аллах листки жизни разбойников! Да обовьет их пророк змеями своей ярости!
Позабыв об алмазах и полосках золота, ювелиры окружили копье казни. За ними, оставив ниши и лавки, ринулись торговцы филигранью, чеканщики. Вмиг образовалась толпа, которая гудела, не понимая в чём дело. Затем, подхватив копье с мертвой головой, ювелиры устремились на другие базары Стамбула. К ним присоединились воющие дервиши с белыми талисманами на груди. Гул голосов нарастал:
--Ве-е-е-ей! Ве-е-е-ей] Смерть гяурам казакам!
Носильщики, торговцы, моряки, погонщики, дровосеки, птицеловы, фокусники, водоносы заполнили улицы и площади. Появились муллы, фанатики. Потрясая кулаками, с пылающими глазами, они призывали:
--Во имя веры! Гяуры убивают правоверных! Ве-е-ей гяуров!
В руках замелькали кривые ножи, корабельные топоры, ятаганы. Еще не понимая, в чем дело, все вопили и гремели оружием. Кому-то померещилось, что небеса разверзлись и на крылатом коне проскакал Мухаммед, бесшумно возносясь то на одно, то на другое облако и ослепляя раскаленным добела мечом. Действительно, загрохотал гром и вспыхнула огромная молния. Хлынул ливень, и толпы, подгоняемые им, как кнутом,
устремились ко двору валашского господаря, где стояло русское посольство.
--Казак! Вай ана-сыны! Бе-е-е-е-е-ей! Ярость закипала, как смола в котле.
Посол стоял посреди двора и припомнил пожар под Тверью. Кто-то обронил искру, затрещали суки горючие, пламя взвилссь и пошло крутить, и давай
рушить, гоня птиц и испепеляя красу. А припомнил потому, что дело свое посольское сравнил с лесным пожарищем: создавалось долго, а погорело вмиг. Еще сладость от успеха в тронной зале тешила душу, уже виделись паруса, влекущие корабль назад к Азову и мерещились
чудо-кони, скачущие через степи к московской земле, как вдруг
мрачная явь развеяла розовые видения. Раньше принеслись слухи, будто птицы с опаленными крыль-
ями: «Аман! Казаки! Гяуры напали! Ама-ан! О-о-о-о!..»
А на пути верховного везира, стоявший человек прижимал кожаный мешок. Тонкие губы дергаются, в руке плеть.
Он сдернул тесьму с мешка, выхватил отсеченную
голову казака и швырнул к ногам везира.
--Если есть одна, почему нет двух?--возмутился Хозрев-
паша, oгрев человека плетью. Вскочил турок, пихнул голову но-
гой. И покатилась казачья голова по тесному Стамбулу, вызы-
вая ярость и собирая толпы. На базаре ювелиров голову наса-
дили на копье, высоко вскинули, чтобы лучше видели мертвые
глаза силу басурман.
А на посольском дворе, разжигаемые фанатиками, на ворота наседали уже янычары пятой орты Джебеджы--хранители оружия. Появились котлы--вестники неминуемой битвы. Трещало дерево. Ревели:
--Сме-е-ерть гяу-ура-ам! Ве-е-е-ей!
Один просунулся между прутьями ограды. Набежал Матвей и с ходу насадил ему гулю под самый глаз, выпуклый, как у барана. Раздался вопль, затем беспорядочная стрельба.
В ворота били огромным бревном. Но вдруг толпа отвалилась. На улице забухал турецкий барабан. На коне показался Хозрев-паша, злой, насупившийся. За ним--важный рослый арап в высоком белом колпаке раструбом, в парчовом кафтане с ярко-зеленой обшивкой, в желтых сапогах, в красном плаще-безрукавке, отороченном черным мехом; над розовым поясом торчала ручка египетского пистолета. За кызлар-агасы, выхватившим пистолет и взведшим курок, безмолвно выступали дворцовые алебардщики, по двадцать топоров в ряд, двадцать рядов.
Начальник черных евнухов, сверкая белками, взмахнул пи-
столетом. Вмиг алебардщики образовали цепь и, шлепая по
лужам, устремились вдоль ограды, окружая двор валашского
господаря. Перед послами Московского государства предстал верховный везир Хозрев-паша. Он задыхался от злобы, ибо хоть и косвенно, но все же и эти «неповоротливые гяуры» были виновни
ками его неудач. Разъярённый султан мог приказать объявить войну не Габсбургам, а Ирану. Он уже ощущал на сухой, как пергамент, коже своих щек следы ногтей нежной принцессы Фатимы, лишившейся богатых подарков французского посла и болезненно морщился.
Семен Яковлев испытующе наблюдал за верховным везиром.
державшимся хоть и не слишком враждебно, но отнюдь и не
дружески.
--Ай-яй,посол,--вдруг взвизгнул Хозрев-паша,--унять Шин-Гирея просил, а сам вложил в уста мне палец удивления!
Если не ты, то кто прикрыл спиной лодки казаков?
Посол с достоинством расправил плечи, не спеша провел по
бороде пятерней, отрезал словом:
--Честь государеву блюду, а о казаках не ведаю.
--Билляхи, хатт-и-шериф  от султана ждешь, а казаков не взнуздал! Если у орла две головы, почему хоть одной не думает?!
Орла царского не трожь,--строго сказал Яковлев.--Он
тебе не ворон и не снегирь! Почто лаешь?
--Хав-хав от тебя, посол, не касайся полумесяцем--огонь!
-- За что ратуешь, везир? Чтоб Москва и Стамбул разми- рились? Тебе Москву не попрать и не разорить!
--Ты ляг на то ухо, тебе Стамбул не опутать!
--Молчи, везир!
--Посол, молчи!
--С нами бог!
--Алла!
Семен Яковлев и Хозрев-паша схватились за сабли. Кызлар-
агасы вскинул пистолет, не спуская взора с них, подьячий тере-
бил рукоятку клинка. Вновь донесся рев толпы, насилу сдерживаемой алебардщиками. Через ограду во двор полетели камни, забарабанили, точно град, по щитам стрельцов. Ветер взметнул на шесте подбитого орла, зло и рьяно нацелившего на Запад и Восток два острых клюва, а в лапах цепко сжавшего скипетр и державное яблоко. Русская и турецкая брань густо просолила воздух. Но котлы янычары не опрокинули, бунтом не пахло, а с верховным везиром можно найти общую ложку.
Хозрев-паша и Семен Яковлев все еще стояли друг против
друга в угрожающих позах. Посол чертыхался, но черту не переходил, а везир зыркал глазами, но сглазить судьбу медлил. Выжидали.
«Не час воду мутить!--размышлял Яковлев.--Хорошо бы
вместе на Сигизмунда. Что толку в ссоре? Везир--кочан беше-
ный, а куснет--борзой станет. Да и от государева наказа отойти
не след».
--Государь царь Михайло Федорович, всея Руси самодер-
жец, его султанову величеству брат. А казаки Дона живут во-
ровски, кочевым обычаем и все делают самовольством. И сул-
тану милостию божьей за морской набег на нас досады не иметь.
Мы за казаков не стоим, и за непослушание царь государь всея
Руси Михайло Федорович и государь святейший патриарх Фи-
ларет Московский и всея Руси с них, казаков, строго взыщут.
Пока Семен Яковлев говорил, перед Хозрев-пашой маячило
лицо французского посла, раньше угрюмое, потом все
более расплывавшееся в приятной улыбке. Верховный везир кос-
нулся своих щек--царапин на них еще не было. Он отдернул
руку от сабли и отступил на шаг:
--О злом деле султан не думал, потому хотел отпустить вас
с добром. Но лихие разбойники ваши вышли на море и силой ов-
ладели тем, чем богат султан. О казак, кёр оласы... Не надо го-
ворить долго, если можно коротко: уезжай! Так пожелал «пади-
шах вселенной»!
Ни гнев, ни недовольсгво не отразились на лице посла, оно
было гладким, как железная крышка сундука, закрытого на
крючок. Но внутри себя посол ощутил зверский холод, дыхнул,
и ему почудилось. что пар повалил изо рта. Хозрев-паша наставительно продолжал:
--Зачем отсекать голову, если можно сажать на кол! Султан справедлив, он мог сделать и то и то! Но повелел другое:
ваши жизни неприкосновенны, а Стамбул оставьте сейчас.
--Так тому и быть,--сухо ответил Семен Яковлев, рукой
указывая подьячему на ларец. Петр Евдокимов принялся упаковывать листы посольских дел, опрокинув чернильницу, и словно пятно крови легло на зеленом сукне.
Начальник черных евнухов подошел к окну и что-то крикнул алебардщикам, стоящим возле входа. Хозрев-паша, улучив момент, тихо проговорил:
--Кто знает, что взойдет, прежде чем солнце взойдет? Что повелел султан--то закон, что скажет верховный везир-- то повеление. Слушай, посол: на короля поляков вместе пойдем--твоя сабля, мой ятаган. Так, яваш! Не один выедешь, с тобой опять Фома Кантакузин, в царь-городе Москве разговор продолжим: о войне с Сигизмундом и о бесчинстве Дона.
Семен Яковлев слушал с достоинством, в знак согласия слегка кивнул головой.
--Тому быть! Накажи Фоме Кантакузину о Габсбурге упомнить. Не один король враг, за ним--императорl
Не успел Хозрев-паша покинуть двор валашского господаря, а кызлар-агасы перестроить алебардщиков в две линии, чтобы посольство московского царя беспрепятственно могло проследовать на пристань, как в приемную комнату, где посол и подьячий готовились к отъезду, вбежал Матвей. Остановился на пороге и ударил челом:
--В путь стрельцов сбирать?
--Тотчас.
--А Василий Бурсак?
--О себе думай!
--Самому наутек наспех, а атаману ошейник навек?!
--Молчи, непослушник! И тебя бить кнутом нещадно б!
--А еще кого?
--А воровского казака огнем жечь!
--Из-за нехристей?
--Из-за нас! Такие ж, как он, государеву имени бесчестие чинили! Дело царево, как шапка с головы, сорвано! Стыд!
--Стыд не дым--глаза не выест.
---Нишкни, холоп! Лошадиное стерво!
--Перед тобой не виновен. Молю за казака.
Семен Яковлев подступил к Матвею, поднес кулак к его носу:
--Чуешь?!
--Табак тертый, да сырой.
--Согрею!
--Борода маленька, речь писклява!
Семен Яковлев не сдержался, со всего маху саданул пятидесятника и сам залюбовался: Матвей стоял так, словно его комар куснул, даже не пошелохнулся. Подьячий, связывая тесьмой свитки, сказал елейно:
--Есть бо бог наш на небеси, ему же мы служим.
Матвей не слышал, был он мысленно уже далеко, в донских раздольях, где решил казаковать впредь, сбросив стрелецкий кафтан и сбежав из царевой Москвы. Там, под Азовом, коий брать будет приступом с донской ватагой, отомстит он за побратима, сокола-отвагу, Василия Бурсака. А коль даст бог случай свидеться, подарит ему свою заветную, горячую, как сердце, и стройную, как боярышня, хованскую пищаль. Ни слез, ни крови
не пожалеет он для атамана, ибо нет на земле ничего дороже их боевой и крылатой дружбы... Пусть же летит она, эта дружба, под Азов, золотя крылья и опережая время ...
Исчез Матвей, дверь не скрипнула. Дивились посол и подьячий внутренней силе пятидесятника: словно из меди отлит, а дух медвежий. Сборы подходили к концу, делились мыслями:
--Казаки шкоды и убытки поделали, а спрос с нас.
--Треклятого войскового атамана, Ивана Каторжного, на колу б зреть.
--На кого патриарх еще ярость изольет?
--Мягкосерд, на тебя.
Подьячий охнул, схватился за бок:
--О-го, грыжа пакость! Аж клешней сжала.
--Воротясь, в мыльне траву пей, в вине настоенную и клади крест в воду и тою водою себя обдан.
--Лучше солому по бороздам класть.
--И то в помощь... Как-то в Москве откликнется...
Отбояримся, на то бояре.
--Загадывать не будем. За наши головы Посольский приказ
в ответе.
--А от казаков--прелесть!
--Не так молвишь. Им на южных рубежах стоять, отражать турок, крымцев да ногайцев. Им и вести о врагах слать.
--Что впрок, то впрок.
--А перед султаном и впредь нам досадой радость засчиты- вать.
--Хитро! Малину за плевел выдать.
--Бурсака ж--за разорителя. А он за «Божью дорогу» бился, за вольный выход на море.
--Лес рубят, щепки летят.
--Как бы с голоду не перепух и не перецинжал.
--Дело государево велико: Русь крепить и ширить. Одному гибель, тысячам цвесть.
--Все так. А жаль.
Московские послы, что приезжали в Стамбул до Семена
Яковлева неизменно хлопотали и домогались у султана об от-
пуске с ними русских, что томились в плену, конечно за выкуп
или на размен. Но сейчас, покинув двор валашского господаря,
посол и подьячий убедились, как правы они были, соблюдая ос-
торожность. Посольский поезд двигался к берегу, как по коридору, среди двух линий алебардщиков и в кольце конных приставов. Дыхнуть нельзя было. Начальник черных евнухов пытливо вглядывался в русских, выслеживал, не пристал ли со стороны кто: московит--невольник или казак каторжный.
Возле пристани посольский поезд встретил с отрядом менсугатов  суровый Джанибек, сын капудан-паши. Выполняя при-
каз отца, он лично следил за погрузкой русского посольства. Из турецких копий образовался частокол, и под каждым нако-
нечником трепыхался зеленый значок с оранжевым полумеся-
цем, напоминая мятущееся пламя. Оно все сжималось и словно
облизывало нижние ступеньки трапа, уже скидываемого с борта.
Корабль, надувшись парусами, вскоре растаял в босфорском мареве. Еще немного побилась вспененная волна о прибрежные камни, затихла и она, выплеснув розоватую раковину, вечно хранящую в себе шум моря и скрип кораблей.





























              Г Л А В А  8

Ибрагим бесшумно вошёл в темницу к Бурсаку. Стражнику сказал, что выполняет волю хана.
--Ага Василий. Приехал большой хан от султана и хочет организовать охоту. План твоего побега откладывается, но ты не отчаивайся. Наберись терпения. Твои друзья присылают пищу, одежду и ждут, когда ты присоединишься к ним.
--Спасибо, Ибрагим. Ты многое для меня сделал. Передай чумаку, что я буду ждать. А что за шум был на улицах?
Ибрагим не хотел рассказывать Василию о погибших донцах и ограничился коротким объяснением.
--Подвыпившие сарбазы гуляли. Прощай—мне нельзя долго у тебя задерживаться.
Ибрагим вышел и направился к Абу-Бекиру. Хан Джафар сидел вместе с Абу-Бекиром за дастарханом, кувшины с иранским вином, шербет и лучшие фрукты. Хан Джафар учтиво разговаривал с Абу-Бекиром, Ибрагима за стол не пригласили. Абу-Бекир, не смея сам, без приглашения, присоединиться к хану Джафару на охоте, попросил хана взять с собой Ибрагима во главе охраны.
Четыре конных сарбаза, вскинув к небу медные керренаи,
извлекали из них ужасный рев. И тотчас, словно мутный поток,
прорвались из глиняных коридоров улиц заплатанные серо-ко-
ричневые плащи, грязно-бурые шапки, истоптанные, выцветшие
чувяки. Толпа с жадным любопытством теснилась к крепостным воротам. Не только выезд Джафар-хана нарушил будни окрестностей. Никто не оповещал базар, но торговцы уже с утра смотрели на весы, то и дело поворачивая головы в сторону кре-
пости. Старый чувячник еще на рассвете увидел, как сарбазы ку-
пали двух арабских коней и потом, накинув на них рысьи шкуры,
провели их через большой мост. Значит, и второй конь предназ-
начен знатному всаднику!
Пробудился и местный ферраши. Он нарядился в праздничную одежду и кожаным бичом усердно отгонял от крепостных ворот наиболее назойливых.
Лязгнули запоры, из раскрытой железной пасти выехали
разодетые всадники. Впереди, в парчовом азяме, в чалме, вышитой золотом,--Ибрагим, сопровождаемый двумя онбашами и рослыми телохранителями с длинными копьями наперевес. Затем следовал хан Джафар, замыкали выезд охотники с соколами в клобучках и отряд сарбазов, вооруженных золочеными луками и стрелами.
Ибрагим старался во всю. Организовал и загон и удачное место для хана, и сытый обед, и приятный разговор и не напрасно удачу охоты Джафар-хан приписывал присутствию Ибрагима. Спущенные соколы уже давно так ловко не преследо-
вали и не клевали цапель и журавлей. Из крыла убитого вожака
журавлей Джафар-хан вытащил перо, попросил воткнуть ему в чалму. Яркие шатры разбросали вблизи зарослей дикого пшатника, и они казались огромными цветами, окаймленными серебристыми листьями. На вертелах повара подрумянивали сочную дичь и в медных кувшинчиках варили крепкий кофе.
Ибрагим точно пробудился, он без устали мчался через овраги и кустарники в погоне за козулей или антилопой. А иной раз на всем скаку осаживал коня, высоко закинув голову, следил за полетом диких голубей. Еще два дня длилась охота. Она перенеслась на берег небольшой речки, где были развешаны тенета. Сюда слеталось множество пернатой дичи. И соколы нетерпеливо клевали серебряные цепочки, и стремительно взлетали к голубым высям. Но Джафар-хан уже потерял всякий вкус к охоте.
Джафар-хан с большой похвалой отозвался о Ибрагиме Абу-Бекиру. Он зорок, но не назойлив, храбр, но не безрассуден, умен, но немногословен. Лицо его приятно располагает.
--Хорошо ли он следил за стражниками?--спросил Абу--Бекир.
--Как ястреб за лебедями. Когда в час вечерней зари он учтиво спросил меня: не беспокоит ли его тенью следующие стражники, я заверил его: «Я их не замечаю». А Ибрагим мудро добавил добавил: «Комар меньшее зло по сравнению со змеею».
--Значит, он все же изрекал мудрые мысли?
--Да. Не найдешь ли ты, хан, приятным уступить мне Ибрагима? Он достоин украшать мою свиту. Могу
оставить за него пять онбашей.
Судорога свела губы Абу-Бекира. Все знают: Джафар--могущественный хан, ему все доступно, но, да будет Джа-
фару известно, и за двадцать онбашей Ибрагим не продается, ибо он предназначен не для праздной жизни, а для загадочного пути через каменистые пороги и холодные волны. Подобно чеканщику, терпеливо шлифующему драгоценность, хан Абу-Бекир, как ему казалось, превращал простого торговца в драгоценного попутчика тайных дел.  Он видел, что сарбазы за Ибрагима готовы огонь глотать. А как оберегает он пленника? Вот недавно, застав служанку, убирающую по воскресеньям темницу казака, беседующей с ним, он тотчас же удалил болтунью, сам разыскал в ближайшем рабате немую старуху. Нет, Абу-Бекир только тогда может быть спокоен, когда Ибрагим возле него. Недаром он приблизил его к себе.
Джафар-хан с сожалением вздохнул и отправился в круглую башню. Вечером ускакал Джафар-хан. Камень, песок, зелень промелькнули перед его взором. Он остановил коня у холма, полюбовался, как добывают белый мрамор. Потом горделиво проехал по  каменному мосту, ласкающему глаз, и свернул к дворцу султана. Там у резных ворот, вытянув медные хоботы, сверкали шесть пушек, привезенных из морского города Азов. Подбежавшему черному прислужнику Джафар-хан небрежно бросил поводья и, встреченный тридцатью пышно раэодетыми молодыми ханами, несущими почетную стражу у покоев султана Мурада, весело прошел мимо решетчатых окон. Блеск золотой лепки ложился на его довольное лицо. Он снова увидел на стенах изображение грифонов, крылатых коней и пленительных красавиц...
Абу-Бекир даже сплюнул, уставившись на облупленную
гурию, намалеванную на побеленной стене передней комнаты, где он обычно выслушивал крепостных юэбашей. Кипучая зависть повернула его мысли от Джафар-хана. Под решетчатым окном залаяла скучающая собака. Абу-Бекир схватил чашу с водой и выплеснул в окно. Взвизгнув, собака, отбежала. Но хан так и застыл с чашей, точно впервые увидел задний двор: толстые стены из сырцового кирпича, треснувшие от землетрясения, желтеющие низкие помещения сарбазов, конюшни и возле--кучу навоза, в которой деловито копошились воробьи.
Потеряв надежду вырваться из замка в дворец султана, Абу-Бекир стал вымещать свою злость на Бурсаке, повинном в его муках. «Выходит,--думал хан,--что не разбойник-казак прикован к моему стремени, а я держусь за хвост его лошади». Утонченными издевательствами решил хан довести Василия
до отчаяния или до ... Но ни словом, ни видом не показывал Бурсак, как тяжки для него придуманные ханом унижения. Ниша в садике, куда его выводили подышать свежим воздухом и где он  укрывался от дождя и зноя, была заделана. В часы про-
гулок казака сарбазы начинали вытряхивать и чистить свои
одежды, одеяла и тюфяки. Невыразимая пыль и запах потных
рубах душили человека, но он продолжал невозмутимо шагать
по дорожке.
Еще тяжелее стало с едой. Несмотря на большие суммы, передаваемые чумаком и передачи продовольствия, обед подавался скудный, остывший, часто из испорченных продуктов. Овощи и фрукты--самых дешевых сортов и полусгнившие. Только свинина поступала исправно.
Раньше нечистоты вывозились ночью, с черной стороны крепости... Теперь каждый понедельник зловонные бочки провозились днем мимо его башни. Точно по приказу, первая бочка останавливалась, поджидая остальные. Когда собирались все, поезд медленно двигался, нудно скрипя высокими деревянными колесами. Бурсак задыхался, холодная испарина покрывала его лоб. Не спасала ни высота, ни крепко закрытые оконца. Ибрагим старался смягчить тяжелое положение узника. Ему вдруг понравилось, как ханум Мзеха жарит кур, печет посыпанный шафраном комач, или приготовляет пилав, подкрашенный гранатовым соком, или отваривает свежую рыбу, приправленную кизилом и зеленью. Радуясь возможности Мзеха укладывала яства в горячие фаянсовые чаши, закрывала чистой камкой и размещала в корзине, которую Ибрагим уносил под широким плащом.
Никто из караульных сарбазов не догадывался, что, проверяя каждую ночь проходы круглой башни, Ибрагим условно стучал, дверь чуть приоткрывалась, и Бурсак обменивал вновь принесенное на корзину с пустой посудой и остатками пищи... В эту пятницу особенно нещадно палило солнце, охрана лениво топталась у ворот башни, прижавшись к стене, что-то бормотал сквозь сон крепостной чапар. Сарбазы тупо следили за огромными сине-желтыми мухами, назойливо облеплявшими
вздрагивающие бока измученной собаки.
Онбаши, изнемогающий от безделья, сосредоточенно пересчитывал шрамы на своих шафрановых скулах. Вдруг он оживился, протер глаза. Нет--не мираж! К башне подъезжали два всадника. Сарбазы так стремительно схва-
тили под уздцы коней, точно боялись, как бы видение не исчезло... Нарядный всадник ловко спешился, за ним--его слуга. На просьбу при бывшего проводить его к Абу-Бекиру онбаши рассмеялся: «Хан сейчас кейфует в тенистом саду у прохладного фонтана, и пока он сам не позовет, ни один правоверный не смеет беспокоить всесильного».
Всадник клялся, что у него важное дело. Но чем больше он
пытался убедить, тем задорнее сквернословили сарбазы. Наконец онбаши догадался послать за ага Ибрагимом. Обрадованный чапар метнулся к воротам. Онбаши внимательно разглядывал прибывших смельчаков. Приехавший с всадником слуга повернулся, вытянул из кармана цветной платок и стал вытирать потные уши фыркающих скакунов. На повелительный окрик всадника  он заботливо заткнул платок за пояс, поспешно снял запыленный плащ с плеч господина и принялся чистить его.
Подошедший Ибрагим покосился на усердствующего слугу и учтиво спросил всадника, зачем гнали коней и откуда? Тот
учтиво сообщил, что торопились с важным делом к Абу-Бекиру, а путь свой держали из далеких земель. Ибрагим бесстрастно слушал, и лишь на виске его запульсировала голубая жилка. Вдруг он заметил пристальный взгляд слуги:
--А тебе кто нужен?
--Ящерицы. Дети.
Сарбазы захохотали. Слуга флегматично вытащил из-за
пояса платок и тщательно вытер лицо. Всадник сообщил
присутствующим о том, что его слуга приготовляет из ящериц
целебный бальзам.
--Для души,--приложив руку к сердцу, добавил слуга и
принялся описывать свойство стеллиона--горной ящерицы.
Толщина и мясистость не мешает ей ловко цепляться за отвес-
ные камни. Любит она карабкаться и по заборам.
--Если для души,--подмигнул Ибрагиму онбаши,--то лучший
бальзам--жена хилого чувячника. Она тоже мясиста и, свиде-
тель шайтан, не хуже твоей ящерицы прыгает через забор.
Сарбазы, опершись на копья, тряслись от хохота. Под нарастающий гогот стражи слуга спокойно посоветовал онбаши
именно после жены чувячника смазываться ящерным бальзамом. Особенно хорошо в подобных случаях помогает ароматная мазь, вываренная из цинка. Эта приятная ящерица блещет гладкой чешуей и охлаждает желание, а ее ломкий хвост напоминает о назойливых мужьях, не всегда хилых.
Вдруг Ибрагим побледнел и свирепо закричал:
--Клянусь Кербелой. этот джинн с ума сошел! Или ему неизвестно отвращение Абу-Бекира и к ящерицам, и к сомнительным лекарям? Исчезни, как дым!.. Уважаемого всадника приму, а ты убирайся!
--Куда? На моем коне тюк с подарками знатному хану.               
--Твоего коня тоже приму, он тебе вреден...
--А куда мне пойти? На базар? В дом для путешествен-
ников?
--Бисмиллах! Какое мне дело, куда ты отправишься? Хоть
к шайтану под большой мост!
Всадник бросил слуге несколько монет. Ибрагим, не обращая больше на него внимания, приказал ввести коней в крепость и вежливо пригласил гостя следовать за ним. Провожаемый веселыми пожеланиями сарбазов не опоздать
на кейф к шайтану, слуга медленно побрел к базару. В харчевне, насыщенной запахом бараньего жира, он потре-
бовал люля-кебаб, с голодной поспешностью завернул его в ла-
ваш и, казалось, весь ушел в удовольствие от пряной еды. Потом,
не торопясь, вышел на опустевшую улицу, разыскивая большой
мост.
Темнело. Под каменной аркой сонно шевелилась зеленоватая вода. А на откосе поник дремотными ветвями пшат. Когда мост утонул в сгустившейся мгле, послышался скрип
песка. Ибрагим, потрясенный, взволнованный, засыпал слугу во-
просами: что привело друга в пасть бешеного льва?..
--Как Василий?—спросил чумак Игорь.
--Пока нормально...
--Не обманываешь?
Ибрагим поспешил успокоить чумака.
Проходя по горбатым улочкам, стиснутым глинобитными заборами, Ибрагим свернул к оврагам, заросшим кустами трата-
канта. Длинный путь позволил Ибрагиму подробно поговорить  о
страданиях Бурсака. А чумака волновали разноречивые чувства: Конечно, пробег казаку он устроит, но выйдя на свободу тот снова примется за старое. Снова кровь, ненависть!..
Но атаман прибыв домой не уляжется на христианском ложе. Такова его стезя.
Ибрагим засмеялся.
--Ты что? Разве я вслух думал?--спросил Игорь.
--Вслух, ага Игорь. Счастье, что только я мог услышать твои мысли.
--А по-твоему, я не прав?
--Сердце, сверкающее подобно алмазу, не может быть не- правым ... Я осмеливаюсь тоже так думать ... Аллаху следовало
бы больше заботиться о справедливости, тогда меньше слезились бы глаза у нужды и меньше блестели бы алчностью у ханов. Жаль, не я на небе сижу.
--Бритый котел! Неужели, ты думаешь, аллах сидит на небе?
--А где же?
--В головах мулл и монахов.
--Страшное изрекают твои уста, ага Игорь.
--Правда всегда страшна, ибо обнажена, как обезьяна. На-
против, ложь любит так нарядиться, что за нею все бегают, как
за танцовщицей.
--Ага Игорь, думаю, через три дня ты исчезнешь замка. Любящие тебя не позволят тебе дразнить судьбу.
--Э, Ибрагим, если верить фарситской мудрости, то у каждого правоверного судьба висит на его собственной шее. --Как там наш Матвей?
--Он  привез письмо от высокорожденной
ханум. Написанные слова прочитал Абу-Бакр и благосклонно согласился допустить всадника в круглую башню.
--Но что написала она хану,--я не знаю.
—Я знаю,--ответил Игорь. –Вместе писали.
Ибрагим заторопился назад и  воспретил выхо-
лить Игорю, пока не выяснит, безопасен ли путь. Ибрагим шагал по безмолвным закоулкам. Да поможет ему все-
милостивый аллах! Надо  попытаться спасти казака Василия.

 Султан снова прислал Джафар-хана  к Абу-Бекиру, и Джафар-хан так кричал на тюремщика, что тот позеленел, как трава: испугался, не посмел бы без ведома султана вести себя подобно собаке, сорвавшейся с цепи. Причиной послужил отчёт составленный Джафар-ханом, что Абу-Бекир не справляется со своими обязанностями. Тюремщик понял, что отказ отдать Ибрагима, побудил Джафара оклеветать его и представить в невыгодном для него свете. Промолчав, удалившись в свою комнату, Абу-Бекир написал послание султану и велел Ибрагиму передать лично в руки султана. Довольный Джафар-хан, вместе с Ибрагимом выехал в Стамбул и привёл его в дворец султана. Пристально оглядел султан Мурад вошедшего и застывшего у порога Ибрагима. Приятная наружность и скромность располагали к пришельцу, но султан знал: не всегда хамелеон рядится в отталкивающие цвета. Ибрагим пал на колени и протянул султану донесение Абу-Бекира. Хан кивнул головой и телохранитель взял донесение и отдал султану. Тот развернул бумагу и прочитал.
Ханы молчали, боясь навлечь на себя негодование властелина. Они не знали, что написано в донесение. Но было очевидно, что послание, привезенное Ибрагимом, вывело из себя султана: «никакими мерами не удается Абу-Бекиру склонить узника к покаянию. Он лишал его пищи, оказывал воздействие рядом мелких неудобств, но ничего не помогало. Хуже,--пишет хан,-- что узник питает подозрительное хладнокровие и, очевидно, надежду на спасение».
--Джафар-хан усладил мой слух рассказом о твоих верноподданнических настроениях. Ты удостоен мною лично сказать, что ты думаешь о своём начальнике?—милостиво разрешил султан говорить Ибрагиму. Ибрагим впервые в жизни предстал перед посланцем аллаха на земле и волновался.
--Всемогущественный султан,-- Ибрагим склонился до
ковра, под твоим солнцем Турции нечего страшиться тщетных усилий воробьев стать соловьями.
--А Абу-Бекира ты тоже считаешь воробьем?
--Милостивый султан, если бы Абу-Бекир был даже слоном, он не смог бы хоботом притягивать к себе обратно птиц, налетевших на зерна от неверных.
--До меня дошло,--вмешался Юсуф-хан,--что ты был принят неким чёточником, сыном почтенного купца, почетно и одарен не в меру.
--Неизбежно мне ответить тебе, хан, что я нужен был чёточнику, как шакалу опахало... Он выгнал меня с позором.
Эреб-хан, пьяница и охальник, фыркнул, Джафар-хан одобрительно моргнул глазом, ибо заметил спрятанную в усах султана улыбку.
--Но похож ли сейчас на свирепого пса наш тюремщик? Ты видел и слышал что-то осуждающее его?-- сощурился Эреб-хан.
--Стремился, хан из ханов, подслушать, но не всегда желание совпадает с начертанным судьбой ... Каждый раз, когда я хотел что-то услышать, Абу-Бекир уезжал к родственникам или к женщине.
--К какой женщине?
--Это обставлено так скрытно, что я не смог узнать.—Ибрагим лукавил, потому что именно он  поставлял Абу-Бекиру женщин и сам сопровождал его до дверей «комнаты услад».
--А почему ты взялся доставить послание Абу-Бекира султану,--спросил Юсуф-хан.
--Он мой начальник и выполняет волю султана.
--А ты его верный раб? Как домашняя собака?
--Несомненно потому что, Юсуф-хан, где-то на востоке собака священное животное.
--А ты разве азиат?
--Слава аллаху, нет! И если бы пророку было угодно вло- жить в мою голову мозги, я бы не бежал от чужих наложниц, как заяц от собачьего лая.
--Аллах!--вскрикнул побагровевший Юсуф, вспомнив, как
он ловко скрылся от  мужа. Но откуда знает этот презренный раб об этом. Или просто угадал?--Этот Этот раб
дорожит своей головой, как гнилым яблоком!..—угрожающе произнёс он.
--Дорожу,--произнёс Ибрагим,--ибо без желания аллаха и повеления султана,-- Ибрагим снова склонился ниц,-- и волос не упадет с моей головы.
Малиновые пятна поползли по лицу Юсуфа, он чувствовал,
что ханы одобряют дерзкого.
--Как смеешь, презренный раб, упоминая изумрудное имя
всемогущего султана, не добавлять восхваления!
--Да будет тебе известно, усердный хан: изумруд подобен
улыбке аллаха, он озаряет наместника неба, а неуместное вос-
хваление только смешит умных и радует глупцов.
Юсуф-хан вскочил. Ибрагим незаметно нащупал в складках пояса тонкий нож, которым решил пронзить свое сердце, если султан повелит пытать его... Он думал, что во дворце стал известен подкоп, который ведут уже несколько дней казаки и чумаки. На пытках он может не выдержать и рассказать о подкопе.  Но он должен спасти себя, ибо в этом
спасение казака и его друзей... Вот почему вместо униженных поклонов и клятв верности он дерзко бросает ос-
корбление советнику султана.
Ханы тяжело молчали, с тревогой поглядывая на грозного
султана, но султан продолжал внимательно разглядывать
Ибрагима. Он, как всегда, угадывал благородство: смельчак лучше погибнет, чем позволит оплевать себя, и неожиданно спросил, как Ибрагим попал к Абу-Бекиру. «Остаться жить!» сверкнуло в мозгу Ибрагима... Абу-Бекир не осмелился сказать султану, как его опозорили в лавке Халила
 и он смело рассказал, как, будучи осмеян и опозорен чёточником ушёл от него и повстречал, на свою радость, хана Абу-Бекира на базаре и тот пригласил его в свою свиту.
Заметив одобрительную усмешку султана, Ибрагим, совсем осмелев, продолжал:
--С тех пор я преданно служу хану и, если высокочтимый султан не оставит меня свой милостью, хотел бы продолжать служить ему.
Выслушав Ибрагима, султан посмотрел на Джафар-хана.
--Что скажешь?
--Любое твоё решение будет угодно аллаху,--ответил хан.
 --Я думаю, что такого преданного Абу-Бекиру человека нам как раз и не хватало в окружении Абу-Бекира.
--Да прославиться твоя мудрость «Лев Турции».—хором сказали ханы.—Езжай в замок и передай Абу-Бекиру, что я доволен его службой. А ты каждый седьмой день недели присылай лично Джафар-хану отчёт о проделанной работе. Ты меня понял?
--Я понял, высокочтимый султан.
--Слава аллаху. Можешь идти.
Сведения, привезенные Ибрагимом из дворца, сильно взбесили Абу-Бекира. Он даже не радовался, что Джафар-хан остался с носом. Главное, что ему ещё неизвестно сколько времени изнемогать здесь. Когда же поступит приказ отправить узника в рай или ад? О, аллах, распутывающий затруднения каждого сердца, помоги Абу-Бекиру! Порази  огнем священного меча казака!
Джафр-хан по словам Ибрагима, предложил в
замок другого хана, но Джафар никогда не был другом
Абу-Бекиру, не скрыта ли здесь хитрость? Нет, мудрость под-
сказывает остаться до конца... О Али, рука Абу-Бекира да засветит на шести углах могилы Хуссейна шесть свечей, если приблизишь конец, не дожидаясь старости твое имя несущего! О имам Реза, всели в султана нетерпение! В побег казака султан больше не верит. Аллах свидетель--султан прав: кто убежит от Абу-Бекира? И от Ибрагима! Подобно меняле, сторожит он драгоцен-
ность... Вчера Ибрагим утешал,-- может, скоро вернемся в Стамбул: «Пусть благородный хан не портит себе рубиновую кровь. Лучше предаться развлечению...» Говорит, та гречанка подобна крепкому вину. Кто прикоснется, рай Мохаммета ощутит.
Наверно, прикасался, шайтан, недаром иногда как пьяный ходит ... Подожду до пятницы, сама сюда не придет --выеду неза-
метно, через боковые ворота. Все скроет ночная мгла и благоже-
латель запретных услал. Пусть распускается роза любопытства в
цветнике шалостей! Игривые мысли развеселили хана. Смакуя предстоящее, он обдумал подробности, как накинет абу коричневого цвета, как оседлает коня цвета темноты. Бисмиллах, как приятно иногда, подобно юному глупцу, красться к источнику блаженства!..
У Ибрагима был другой план, не связанный с новой наложницей Абу-Бекира. Он  хотел завлечь его в тенета красавицы-гречанки, которая жила на некотором расстоянии от  замка и, таким образом, предоставляла свободу действия Ибрагиму и его друзьям, которые начали рыть подземный ход. И вот, пока Абу-Бекир предавался сладким мечтам, в эту минуту гречанка осыпала Ибрагима страстными поцелуями, а за подарки--отдельно. Когда первое пламя притихло, Ибрагим обрадовал красавицу хорошей памятью: жемчужное ожерелье он купил в Стамбуле, у лучшего сафара. Где оно? А разве ханум забыла их уговор? Впрочем, с того досадного дня, когда в гарем Абу-Бекира прибыла новая хасега, хана еще труднее завлечь на самое соблазнитeльное ложе. Гречанка так возмутилась недоверием Ибрагима к ее чарам, что резко дернула шнурок пояса раньше, чем требовало приличие.
Ибрагим притворился, будто не заметил этого жеста, и стал рассказывать о резвости веселых гурий в Стамбуле, вынуждающих мужчин ползать у их порога и вымаливать час любви уже после изведанного блаженства. Гречанка вызывающе расхохоталась:
--Клянусь Афродитой, сумасбродный Ибрагим доведет меня
до исступления! Еще неизвестно, когда придется ползать хану
у моего порога, до или после ...
Спор снова разгорелся: на ложе битвы падет, конечно, ханум, ибо хан слишком искушен в хитростях женщин и знает все их уловки.
--Кроме одной!--вскрикнула гречанка и дала Ибрагиму пощечину.
Кажется, такое крепкое средство, наконец, воздействовало. Ибрагим смиренно спросил:
--А сколько времени красавица рассчитывает продержать хана в положении сваленного барана?
Назло Кериму она продержит хана хотя бы до прибытия ее
беспутного мужа, который вот уже год ради наживы обрекает
ее на скуку, а сам, подобно дельфину, носится по разноцветным
морям.
--Великодушный аллах да пошлет ему приятное возвраще-
ние.
Пропустив мимо розовых ушек пожелание, красавица приказала не позже пятницы доставить ей истукана, вызывающего у нее пламя задора... И пусть Афродита, покровительница земных радостей, будет свидетельницей ее искусства. Получив по заслугам все отпущенное щедрой богиней, Ибрагим покинул дом с высокой кирпичной стеной, когда побледневшее небо погасило последнюю звезду ...

Едва забрезжил свет, Ибрагим направился к серединной башне. С удовольствием прислушиваясь к доносившимся стенаниям, он вошел в комнату сна. Абу-Бекир так корчился на ложе, точно духи зла перепиливали его невидимой пилой. Ибрагим успокоил хана: как я тебе и говорил достопочтенный хан, красавица гречанка будет ждать тебя в комнате утех. Я попросил гадалку помочь тебе и она всю ночь напролет варила
трудное лекарство и поклялась--хан после трех чашечек со-
всем будет готов. И мысленно пожелав Абу-Бекиру, чтобы у
него после третьей чашки выпали все зубы, Ибрагим поставил на стол сосуд с питьем, приготовленным чумаком Игорем из опия
и каких-то трав, наполнил принесенную чашечку и преподнес
хану, но тот потребовал, чтобы «волшебный лекарь» глотнул
первым.
Смеясь, Ибрагим исполнил законное желание. Выждав
некоторое время, Абу-Бекир наконец выпил содержимое чашечки.
Вскоре его толстые губы расплылись в блаженной улыбке:
--Клянусь рукою Аали, шайтан бросил свои шутки; теперь я потружусь в сновидения, и да вознаградят меня за муки ада сладо-
страстные пери!
После трех чашечек хан совсем почувствовал себя всесильным, но последовавшая за возбуждением слабость приковала его к ложу, а одолевшая скука подсказала не отпу-
скать от себя Ибрагима. Развлекая хана разными историями о шалостях нечистого и веселых проделках дочерей морского царя, Ибрагим как бы мимоходом сказал, что гадалка советует узнать, кто купил для хасеги дыню, и, во избежание повторения болезни, не притрагиваться больше ни к одной дыне, купленной этим сыном сожженного отца.
Точно кто-то подхлестнул Абу-Бекира, он вскочил и, когда по его повелению явился старший евнух, приказал немедленно узнать все о дыне. Оказывается, евнух уже узнал. Дыню-кермен прислал Багир, желая угодить хасеге, удостоенной вниманием благородного хана... Обрадованная редкой анатолийской дыней, хасега охладила ее до блеска и угостила повелителя. Хан побагровел:
--Багир? Может, этот шакал подкрался к стене сада и ... Надо тщательно осмотреть забор.
Он громко возвестил, что когда к нему вернутся силы, он собственноручно отхлещет кизиловым прутом хасегу, а Багиру укажет его настоящее место--пусть он сменит онбаши Силаха, который уже год томится в сторожевой башне «Ястреб», оберегая дорогу к рубежу Кахети. Абу-Бекир вызвал евнуха и отдал приказание…
Ибрагим огорчился. Багир верен хану, жаль его отпускать, и
хотя насмешливый джинн подсунул ему на базаре редкую дыню,
но сам он ее не вкусил, а отослал красивой ханум.
--А откуда узнал, что моя Тухва красива?
И, вдвойне свирепея от подозрительности, хан при-
казал евнуху немедленно изгнать Багира.
«Наконец я нашел способ избавиться от слишком назойли-
вого лазутчика,--радовался Ибрагим--надо очистить крепость
от лишних глаз. Десять преданных Багиру сарбазов последуют
за ним. Да не допустит аллах достигнуть вредному шепоту слуха Али-Баиндура, собаки из собак».
Ибрагиму казалось, намеченное идет хорошо. Он передал
хану искреннее приглашение гречанки и вышел. Выходя из башни, Ибрагим увидел уже сменившего Багира онбаши Силаха и бесстрастно рассказал ему о причине гнева хана на Багира. Слишком назойливое внимание юзбаши к пленнику возмутило Абу-Бекира, ведь ему, а не ничтожному Багиру, султан поручил стеречь узника и замок...
Силаха охватил ужас, и он в душе поклялся лишь для виду
иногда приближаться к ступенькам башни, но не подыматься
наверх, ибо это ни к чему. Благородному Ибрагиму покровитель-
ствует Джафар-хан, а Ибрагим слишком зорок и не забывает
проверять жилище узника:и с восходом солнца и когда све-
тило уходит в свой чертог на отдых. Но не только онбаши--ис-
пугались и сарбазы: их также устрашала участь ушедших в
башню «Ястреб», вокруг которой простирается пустынная степь
и нет поблизости даже глинобитного кавеханэ. Они также ре-
шили забыть те глупые слова, которые Махмед говорил о казаке.
Так, развеяв сгустившуюся вокруг Бурсака тьму, осторож-
ный Ибрагим опять вернулся к хану и принялся развлекать его. Но хан слушал его рассеянно и на пятый день болезни неожиданно спросил, где живет гадалка. Ибрагим, искусно скрывая тревогу, сказал, что живет она за базаром, возле кладбища,-- и не хочет ли
хан сам убедиться в ее умении угадывать то, что должно слу-
читься? Но старуха только ночью дома, днем она оборачивается
рыбой и собирает травы на дне реки. В равной мере боясь и
кладбища и волшебной рыбы, Абу-Бекир надменно заявил:
не ему удостаивать гадалку своим посещением, но... он поручает
Ибрагиму схватить рыбу ночью, ибо она жена шайтана,--иначе
чем объяснить смущение лекаря, который на коране поклялся,
что от ядовитой дыни выздоравливают не раньше чем через два-
дцать дней,и то если заболевший, кроме жидкого риса ничего
не ест, а он, хан, сегодня утром проглотил курицу, начиненную
душистой айвой, и сразу ощутил в себе на все способную силу.

Ослик, точно чувствуя нежность груза, едва переступал мелкими копытцами и почти не тряс перекинутые через подседельник плетеные корзины. Но старик садовник не очень доверял смиренному виду друга: то и дело тревожно заглядывал под кисею. Там, переложенные листьями, благоухали только сегодня снятые с веток персики и большие сочные груши. Рассвет чуть побелил край неба. Садовник спешил на базар. Сохрани, аллах, щедрого ага Дауда от искушения купить плоды
у назойливого Хабибулы! Еще одна забота заставила старика за-
быть расчесать ярко-рыжую бороду и торопиться к торговому
дню. Настал час надеть жене чадру, ибо на старой уже не оста-
лось места для заплат. Не позже, чем вчера, сарбазы, думая,
что Фатима без слуха и голоса, громко клялись, что только у
источника Земзема можно встретить гурию в подобном одеянии,
дабы не соблазнять правоверного.
Старик беспокойно оглянулся: пусть аллах покровительствует беднякам, вынужденным ради куска лаваша идти на обман. Вчера он работал в своем садике, выращивая лучшие мелледже-груши, казвинские персики и виноград-таберсех. Неожиданно у его калитки остановил коня богатый всадник.
--До меня дошло, о садовник, что виноград твой подобен рай- скому.-- Сказал эти слова и принялся срезать своим ножом на-
литые соком кисти. Испробовал и персики, что во славу Али ви-
сели на деревьях. Подумав, обещал покупать для пленника плен-
ника.
--Да предопределит тебе святой Хуссейн увидеть во сне ры-
бу--вестника удачи!--воскликнул он; садовник распластался
и поцеловал шелковую полу. Ага Ибрагим щедро заплатил за съеденное, хотел уже вскочить на коня и вдруг спрашивает:
--Старик, мне необходимо найти женщину для уборки крепостных комнат пленника, а также для стирки белья. Один туман в месяц заплатит султанский казнодар, старую одежду и остатки от еды может брать себе.
Ради святой Мекки умолял садовник
взять одну из его невесток. Но ага Ибрагим строго сказал:
--Молодую нельзя. Двух уже отпустили--болтливы, и для сарбазов лишний соблазн... Ищем такую, которую аллах лишил слуха и слова. Пусть спокойно услуживает пленнику и после
второго намаза уходит домой.
Будто его, садовника кто в спину толкнул--зашатался и
воскликнул: «Как раз такая есть! Моя жена уже много лет ни
чего не слышит и не говорит!» «
--Сам аллах подсказал мне оста-
новиться у твоего сада,--улыбнулся ага Ибрагим и приказал на-
завтра привести служанку. Так началось блаженство в семье
измученного нуждой садовника. Умная Фатима притворяется так
искусно, что даже Ибрагим в неведении. О аллах, да не померкнет солнце над домом бедняка! Старик сладко улыбнулся. Лишь бы аллах послал пленнику долгое пребывание в крепости!
Внезапно Ибрагим удивился: почему так рано гонит
ослика? Садовник объяснил свои опасения и досадную нужду
купить жене новую... Ибрагим его перебил:
--Нет ли у тебя свежего винограда?
Оказалось, что есть. Ибрагим спешился, сам ел столько, что садовник заметно бледнел, тревожно топчась возле корзины.
--Вижу, ага садовник, жаль тебе винограда, или, может, мо-
его живота?
--И то и другое, ага Ибрагим, ибо виноград предназначен для ага Дауда. А если вернуться за новым виноградом, персики могут испортиться.
Ибрагим обернулся к сопровождавшим его сарбазам и погнал их в сад за виноградом. Напутствуя их, садовник просил передать старшей невестке, чтобы срезала только лучший. Ибрагим посмотрел вслед ускакавшим и спросил, что соби-
рается садовник купить для ханум Фатимы. Выслушав, посове-
товал:
--Роскошную не покупай, сарбазы заподозрят, что ханум
Фатима совсем не глухая. А хан Абу-Бекир не любит, когда
его обманывают, и расправляется жестоко.
Садовник стал цвета мелледже: сам аллах поставил сегодня на его пути ага Ибрагима. Он, бедный садовник, совсем не купит новой чадры,--хорошо, не продал вчера старую. Давали три бисти, а он хотел пять, ибо новая стоит два абасси. Действительно, один шайтан мог подсказать Фатиме такую опасную глупость! Пусть благородный Ибрагим посмотрит, разве еще нельзя носить старую? И, проворно выхватив из-под седла ослика заплатанную чадру, развернул перед Ибрагимом.
Едва скрывая волнение, Ибрагим смотрел на рвань, о которой мечтал уже давно. С видом знатока он брезгливо, двумя пальцами приподнял чадру с зеленой заплатой, в сомнении покачал головой: Фатима права, даже нищенке стыдно носить такую гадость. И, скомкав, далеко отшвырнул в канаву. Старик хотел броситься вслед, но Ибрагим схватил его за руку. Он вынул три абасси, за два велел купить ханум Фатиме подарок от него--праздничную чадру, а заодно еще и подержанную, чтобы сарбазы не слишком заметили перемену. Пусть обязательно пришьет девять черных лоскутов, а на спине такой же зеленого цвета, как на старой чадре.
Заплатив за съеденный виноград, Ибрагим велел гнать ослика, ибо наступает жара, а ага Дауд не возьмет для  плен-ника лежалых плодов. Хотя садовнику очень хотелось достать из канавы чадру, но--шайтан ее не унесет--можно прихватить на обратном пути. Лишь только исчез садовник с осликом, Ибрагим круто повернул, подскакал к канаве, схватил чадру, бережно сложил и спрятал под богатым дорожным плащом.

Подземный ход, начатый чумаком Игорем с помощью других чумаков и казаков, подведен к руслу высохшей речонки, а там заслонен ворохом колючего кустарника. Многое уже перенесено в подземелье, где устроена комната. Стены и пол выложены глиной и застланы коврами, потолок затянут кожами. Рядом зарыты кувшины с вином и едой; воздух проходит через камышовые трубочки, их много. А тут вблизи--в углублении-- кувшины с богатством мнимых купцов, их в Перемётных сумках перенес Матвей. Василий, выведенный Ибрагимом в пятницу из
крепости, Никита и Игорь, скроются в этом подземелье до полного успокоения в замке. Конечно Абк--Бекир бросится в погоню во все стороны, будет искать везде, но только не в замке. Сколько остервенелый хан может рыскать, подобно шакалу, по тропам и дорогам? Двадцать, тридцать, сто дней. А потом начнут забывать о бегстве пленника. Тогда Бурсак, Матвей, чумак  и Ибрагим выедут ночью, приняв с помощью Халила облик старых сеидов, направляющихся в Мекку. Лишь переступив черту Турции, смоют они с лица краску.
Когда Халил, следящий издали, вернется с приятной вестью к казакам и чумакам, что Василий вне опасности, они последуют на свою родину и там будут дожидаться возвращения странников.  Подземная комната убиралась тщательно: кто знает, сколько времени придется прожить здесь пленнику?.. Чумак и Матвей с большой осторожностью закупали про-
дукты в отдаленных рабатах. Ибрагим по нескольку раз в день сбегал вниз, украшал комнату шелковыми подушками, мутаками,
ставил фаянсовые вазы в углу,--в них будут благоухать цветы.
А вот из этой чаши они вместе утолят жажду. Чумак Игорь смотрел далеко вперёд. Он предупредил, что денег и украшений, собранных для подкупа стражи, не хватит и предложил всем скопом ограбить караван купцов. Для благого дела бог простит им прогрешение. В связи с наступлением самой ответственной минуты—выходом тоннеля в комнату узника—шум может привлечь внимание охраны. Игорь предложил Халилу, пока хан будет у гречанки, собирать сарбазов в отдельной комнате и рассказывать им истории, словно из «Тысячи и одной ночи». Таков был план.
А пока Ибрагим развлекал хана рассказом о гречанке, которая о себе говорит так: «Если кто прикоснется к моему платью, пожелает видеть и мрамор моего тела. Я наполнена любовью, как корабль грузом. Вся я из сандала, стоит только потереть немножко, и ты узнаешь, что я--утеха мира». Хан от нетерпения кусал усы.
Оказывается, красавица видела статного Абу-Бекира,--
продолжал Ибрагим,--она любовалась его осанкой, его горячим
скакуном с выкрашенной шафраном гривой, его саблей, сверкающей, подобно Млечному пути. И предопределенная встреча неизбежно будет в пятницу. Вот ключ от дверей Эдема, укрытых завесами плюща в потайной нише. И на следующий день, после второго намаза, Ибрагим уехал с
ханом показать ему точный путь и скрытый ход в боковой стене
дома гречанки.
Хан с такой силой сжимал ключ, словно это был палец красавицы. Щекочущий разговор так увлек Абу-Бекира, что он
даже не обратил внимания на пустующий сад. И вот наступила ночь случайностей и обмана. Как условлено, хан Абу-Бекир выехал из крепости незаметно для всех. Ибрагим
проводил его за боковую калитку и обещал сторожить возвраще-ние. Абу-Бекир ехал медленно и, по привычке, настороженно, ко
всему прислушиваясь и вглядываясь в темноту. Он несколько раз объехал красивый дом, остановился у главного входа: ничего подозрительного. Потом свернул направо, бесшумно открыл ключом Ибрагима потайную дверцу.
Он привязал коня у финиковой пальмы, крадучись обошел
весь сад, осмотрел куст за кустом и медленно направился к мраморной лестнице. Его никто не встретил, но все двери были открыты. Нащупав у пояса ханжал, он прошел одну, потом другую и очутился в третьей комнате, ярко освещенной разноцветными светильниками. На низкой тахте среди подушек виднелась рука, небрежно держащая чубук кальяна. Он хотел сразу ошеломить взор и смутить сердце гречанки,
но как раз на пути стоял арабский столик и на нем поднос спи-
рамидой плодов. Персики бесстыдно выглядывали из-под гранат, нагло смеялись румяные яблоки и, словно длинный нос, высовывалась груша.
Возмущенный, он уже хотел уйти, но внезапно прозвучал
голос нежнее флейты:
--О хан из ханов, почему томишь мои желания? Разве уши
мои не открыты для приятных сравнений, а пылающие уста не
ждут охлаждения?
Абу-Бекир шагнул вперед и между простынями увидел обнаженную ногу с алмазным перстнем на большом пальце.               
--Покажи мне свое лицо, откинь подушки!--с легким раз-
дражением сказал хан. Что-то на тахте зашевелилось. От бархатистых плеч исходил запах меккского бальзама. Кудри, подхваченные золотым обручем, блестели крылом ночи. Хан схватил столик с фруктами и сдвинул в сторону. Шелох-
нулась легкая туника, слегка приоткрывая нежную смуглоту.
Гречанка потянулась к нему с чубуком кальяна...

Ночь сгущалась. Прохлада слегка шелестела листьями. Черное небо высыпало все звезды, горели они нестерпимо ярко. Ибрагим с двумя сарбазами обошел крепость, проверил посты и направился к белому домику, где жила... Надо ждать еще час смены стражи. Сегодня дежурит онбаши Селим, сын мелкого торговца, всеми способами пробивается в дове-
рие всесильного начальника замка. Даже за Ибрагимом следит, глупец! Но это не Багир, который во много раз умнее. Даром тратит время и злость... Ибрагим нарочно сегодня
поставил его во главе стражи... Над всеми властен аллах, и если
ему не будет угодно...
Поспешно отбросил Ибрагим страшную мысль. Все... все готово. Его плащ и летняя чалма уже у узника. Два одеяния сарбазов, для чумака и Матвея, тоже наверху. Селим расставит новую стражу, подражая Ибрагиму, обойдет дворы и потом направится в помещение онбвшей. Будет уже полночь. Ибрагим зайдет проверить: не заснул ли лазутчик? Конечно, нет! Селим поклялся, что глаз до утра не сомкнет, ведь хана нет в крепости.
Ибрагим раскричится: кто сказал ему подобную ложь? Разве хан ночью оставляет башню против воли султана?! Пусть больше Селим об этом не решается вспоминать! Селим, трусливая тень, начнет умолять не говорить о его оплошности хану. Ибрагим, махнув рукой, выйдет. После этого онбаши, ради своего спокойствия, еще раз обойдет двор и, вернувшись, предастся отдыху. В эти минуты осторожно спустятся вниз пленники, двери Ибрагим заранее откроет, ключи у него. Потом Ибрагим приоткроет калитку, спросит сарбаза: все ли тихо на улице? Конечно, все. Но почему сарбаз без абу? Или не боится заболеть лихорадкой? Ибрагим позволит ему пойти за плащом, а сам помчится через двор. В этот миг трое переодетых выскользнут и пройдут в калитку и по высохнувшему ручью, отправятся в потайную комнату, а он, Ибрагим, поговорив немного с вернувшимся сарбазом, отправится погулять вокруг крепости, как делал часто. И тоже исчезнет... И не надо заканчивать подземный ход.

Легкий, душистый дымок кальяна плыл вокруг светильника, сливаясь с разноцветными лучами... Разбросанные фрукты свидетельствовали о бурной расправе с ними. Дальше, хан,--твоя история о плутах женщинах поистине поучительнаl Абу-Бекир приподнялся, не выпуская упругого локтя гречанки, затянулся кальяном и засмеялся. Бисмиллах! Как седьмое небо терпит?! Даже ангелов совращают обманщицы! Случилось это в Багдаде-- обители мира. Было два ангела: Арот и Марот. Ниспослал их аллах на землю--очистить путь к взаимному согласию правоверных. В один из дней не в меру прекрасная ханум пришла к ангелам и пожелала, чтобы они сняли пыль несогласия между ней и мужем.
Стремясь склонить судей на свою сторону, она пригласила Арота и Марота попировать с нею в ночь полной луны. Скучающие ангелы забыли спросить совета аллаха. И когда сели под кипарисом, не в меру
прекрасная вместе с шербетом и кошабом принесла вино. Сначала Арот и Марот решительно прикрыли крыльями невинные уста. Но просьба обольстительницы распахнула их крылья. Лишь только соблазненные прикоснулись к чашам, как стали пить, подобно жеребцам на водопое. И сказали: «Арот! Да благоухают розы оживления!» «Марот! Да продлится отрадное пиршество
в саду желаний!».
Красавица: «Да утолится жажда питьем
наслажления!». Распаленные вином ангелы захотели приподнять подол запрета. Не в меру прекрасная согласил ась разделить с ними ложе, но поставила условием, чтобы до блаженства один из них открыл ей дорогу, по которой они сошли с неба, а другой--по которой они всходят на небо. Ангелы восхитились благоуханием ее предложения и тотчас открыли обе дороги. Но пока Арот
и Марот возились со шнурами, соблазнительница поднялась и взбежала на небо. Аллах, увидев красавицу, изумился: из какого мира она появилась? Выслушав, как было дело, аллах, тронутый ее целомудрием, восхотел прославить ее и обратил в Венеру, ибо
на земле она была прекраснейшею из прекрасных. Пусть же и на небе станет блистательнейшею из звезд! Призванные аллахом на суд ангелы выслушали справедливый приговор: так как, помимо своего проступка, они во многом предохранили правоверных от
нечистоты горестей и вреда печалей, то пусть сами выберут себе наказание между вечным и временным.    
По собственному желанию Арот и Марот были подвешены на железной цепи за ноги в бездне Бебиль, между Вавилоном и Бесретом, где и должны ви-
сеть до страшного суда. И до этого часа обольстительница с
высей ехидно подмигивает им, а они--о неопытность ангелов--висят, томясь вожделением.
Гречанка восхищалась ловкостью Венеры и не сопротивлялась неловкому хану, опрокинувшему кальян. И тут как раз толкач ударил в медную притолоку. Хан насто-
рожился, но гречанка шаловливо подмигнула: наверно, ангелы сорвались с цепи. И потянулась за персиком. А в ворота уже колотили бешено. И внезапно под окном грох-
нул выстрел. Вместе с посыпавшимися изразцами раздал ась громоподобная брань.
--Муж!--радостно вскрикнула гречанка.
Абу-Бекир вскочил и метнулся к выходу.
--Ты с ума сошел, ханl Рискуешь простудиться, возьми свои шаровары!
Абу-Бекир стрелой летел через сад. Завязывая шнуры пояса, хан слышал радостные восклицания гречанки на незнакомом языке и достаточно знакомые звучные поцелуи.
Вот сверкнула зарница, одна, другая. Как долго тянется час! Наконец по двору идет Селим. Сменяется стража у первой башни, у второй ... Ибрагим приник к окошку... Сейчас выйдут за ворота, уже сарбазы приготовились ... Уже ... И внезапно стремительный цокот коня. Осадив взмыленного скакуна, Абу-Бекир взмахнул нагайкой и наотмашь полоснул обалдело уставившегося на него сарбаза. Вздрогнул Ибрагим, ощутив острую боль. Ему почудилось, что нагайка врезалась в его плечо, оставив кровавый след и обиду в сердце, как тогда на майдане, в день первой встречи его, с могущественным Абу-Бекиром. Невыразимая тоска сдавила грудь, рухнул воздвигнутый с таким трудом храм спасения. О Мохаммет, как допускаешь ты жестокую несправедливость!
Тупо смотрел Ибрагим на улицу. Где-то надрывался Абу-Бекир. Где-то оправдывался Селим, бежали сарбазы с копьями, вспыхнули факелы, ярко освещая двор. Зловещие блики дрожали на башнях. Утро наступало сумрачное. Так казалось Ибрагиму, но в действительности солнце палило нещадно... Что делать? Догадается ли хан? Посланный Керимом на разведку сарбаз сообщил, что
муж гречанки выстрелом испортил все дело. А сейчас там веселье... Если хан заподозрит--не поленится снять с Ибрагима кожу... Аллах да поможет не попасть живым в когти шайтана!.. Ибрагим нащупал за поясом сосудик с индусским ядом и рукоятку кинжала. Нет, в минуту безнадежности да будет защита Ибрагима над любимыми!
Крепость притихла. Абу-Бекир ходил, словно гроза над морем. Он кричал, топал ногами, замахивался саблей. допрошенные онбаши клялись: ничего подозрительного в крепости не было. Абу-Бекир не мог отделаться от навязчивой думы, что Ибрагим умышленно выпроводил его из крепости. Но зачем? Хан был далек от истины, но ум его лихорадочно работал: неужели знал о возвращении пирата и желал унизить его, Абу-Бекира? Или рассчитывал, что хан вступит в неразумную битву с неучтивым мужем и до алмазного уха султана ветер донесет о безрассудстве начальника крепости, и Ибрагим завладеет его местом?
 
           Кто из собак донес о его жестоком обращении с пленником? Хан свирепел и уже почти верил своим предположениям. Не напрасно Ибрагим скрывается! В это мгновение вошел Ибраги. Он решил печально выразить хану сочувствие, подосадовать на непредвиденный случай. Но взглянув на свирепо дергающиеся усы, расхохотался громко, неудержимо, до слез.
--Хан, гречанка тут ни при чем,--неизбежно мне послать ей жемчужное ожерелье. Воспламененная твоей
осанкой, она исполнила обещанное и до возвращения дельфина ...
«О шайтан из шайтанов! Ты еще осмеливаешься?..—Абу-Бекир задыхался, изумленно уставился на дерзкого и внезапно сам захохотал. Простодушно вторил ему Ибрагим. А хан с облегчением думал: значит, все происшедшее было лишь глупой случайностью глупой ночи! И султан останется в полном неведении».
--Дерзкий, или у тебя шкура из железа? Или на защиту Джафр-хана надеешься? О безумный, знай...
--Знаю, глубокочтимый хан. Аллах проявил к нам приветливость. Послал в проклятый замок немного смеха. Если не принять облик веселого джинна, от пепла уныния можно незаметно состариться.
--Клянусь Кербелой, ты прав!
--О покровитель возлюбленных! О улыбчивый див! Сердце мое было приведено в восхищение: ты не только стука взбесившегося мужа, но и моего выстрела не услыхал.
--Бисмиллах, это ты осаждал дом?!
--Я сказал себе такие слова: «Не следует подвергать хана одиночному возвращению. Разве мало ослов, любящих ночь легкой наживы? И да избавит аллах каждого от гнева султана! Лучше скрыть все под щитом забвения.
И Ибрагим пустился в объяснения, как, оставив верного Селима, он поспешил к дому, где хан раскинул свой стан и оставался равнодушным к реву приплывшего дельфина, который так неистово бил хвостом о калитку, что кирпичи вываливались из стены--кирпичи, но не Абу--Бекир-хан. Тут он, Ибрагим, решил пробудить в хане воспоминания о разъяренном мяснике--ревнивце
из притчи времен Гарун-аль-Рашида.

Ибрагим вынул из-за пояса пистолет, полученный в подарок от достопочтенного хана:
--Вот кто вовремя нарушил блаженство смелого хана.
«Гречанка выбила из меня последние мозги,--думал повеселевший Абу-Бекир,--как мог я заподозрить Ибрагима? Но наградил ли меня аллах вообще мозгами? Ибо, вместо того чтобы предаться усладе из услад, я уподобился Шахразаде и половину ночи хвастал своим умением обольщать женщин разговором».
--Тебя, хан, осенила аллаху угодная мысль, но не найдешь
ли ты более разумным раньше получить целебное питье, а по
том заманить рыбу волшебства в сеть наказания приманкой зо-
лотого тумана?
--О Ибрагим, я знаю, ты найдешь средство доставить мне удовольствие видеть, как будет прыгать на огне ханум шайтана.
--Слушаюсь и повинуюсь. Может, отправиться с сарбазами
и притащить ее сейчас?
Но хан запротестовал,--пытать гадалку он хочет на базаре,
чтобы развлечь правоверных, а сейчас он еще слаб. Потом Ибрагим прав, раньше нужно запастись целебным напитком...

Озабоченный и взволнованный, вошел на следующий день Ибрагим к хану. Ночью гадалка заставила его ликовать большим
ликованием, ибо, едва возвратив ему приветствие, сказала, что
луна три дня опоясывала себя разноцветной лентой--предзна-
менованием радости. И когда он, Ибрагим, положил перед ней два
абасси, она проворно бросила в кипящий котел цветные камни и
вот что произнесла: «Хан Абу-Бекир и ты, ага Ибрагим, воз-
вратитесь, не позже чем к байраму, в Истамбул, ибо аллаху
угодно, чтобы пленник наконец исчез навсегда, а Абу-Бекир-хан будет вознагражден султаном большим богатством и почестями.
--О Ибрагим, эта жительница ада--да станет она жертвой
ослиного помета!--хочет обмануть нас.
--Я тоже ей подарил слово сомнения: «Где доказательства
истины твоих предсказаний, о гадалка?» Подумав не более часа,
она ответила: «Между двумя пятницами в крепость прибудут пя-
теро с веселым грузом. Если они хорошо заработают, ваше дело
получится. И хану и тебе, Ибрагим, они будут предлагать свой то-
вар, будьте щедры, ибо ваше благополучие в их приезде. И все
свершится, как я сказала. Замбур-бамбурl Если же они не при-
будут--значит, бамбур-замбур, я тут ни при чем».
Абу--Бекир так разволновался, что сразу выздоровел. По
нескольку раз он заставлял Ибрагима повторять сказанное, и Ибрагим слово в слово повторял. Чтобы сократить время ожидания, Абу-Бекир собственноручно выпорол кизиловым прутом оголенную наложницу Тухву за дыню-кермек. Но нетерпение его не уменьшилось. И он торопил Ибрагима выведать у гадалки: не шепнул ли ей супруг ее, шайтан, благоприятное замбур-бамбур!

Не успел Абу-Бекир показаться на базарной площади,
как, словно град на купол минарета, на него посыпались при-
ветствия и пожелания. Особенно старались купцы. Но Абу-Бекир 
никому не возвратил приветствия. Он сосредоточил внимание на
пяти мествире. Окружив его коня, они в песне воздали ему
хвалу и призывали аллаха даровать счастье хану из ханов. По-
нравилось восхваление хану, но когда мествире в короткой бур-
ке, жалуясь на скупость базарных правоверных, к которым по
милости аллаха и он сейчас принадлежит и которые по милости
шайтана не опустили в его папаху ни одного бисти, просил ради
сладости жизни вознаградить их за далекий путь, Абу-Бекир
нахмурился: если даже каждому дать по три абасси и то вый-
дет пятнадцать. А это целое богатство! Проклятая гадалка не
могла уменьшить плату вновь обращенным в мохамметанство
за их веселый товар. Тут Ибрагим шепнул, что можно обогатить хана несметным богатством.
--Как?—удивился хан.
--А для чего существуют иноземные купцы?
Абу-Бекир сначала не понял, но потом даже рассмеялся от ощущения богатства в своих руках. И он ещё сомневался в Ибрагиме?
--Действуй,--ответил хан коротким словом. Ибрагим был прощён, забылось желание наказать гадалку и посещение гречанки возобновились. Ибрагим постарался отправить ревнивого мужа далеко в море, чтобы пират не мешал задуманному плану.








               Г Л А В А   9

Первая часть плана начала выполнятся с приездом Халила. Халил поселился у Ибрагима и был представлен сарбазам, как сказочник, рассказывающий поучения не хуже, чем Шехерезада из «Тысячи и одной ночи».  Завтра, после отъезда Абу-Бекира к гречанке, Халил приступит к отвлечению сарбазов от шума, производимого при производстве работ в потайном ходе. А сейчас он и Ибрагим сидели в камере Ибрагима и тянули сладкое вино из чаш. Наполнив чашу, он протянул Ибрагиму.
--Пей, мальчик, наш аллах не в меру снисходителен, иначе
чем объяснить целость Юсуф-хана, ведь, наверно, в год он выпи-
вает караван вина. Об этом, сидя в один из весенних дней на
зеленой траве, поспорили два пророка--Илия и Магомет. Пер-
вый уверял: нет вреда от входящего в рот,--вред от исходящего,
ибо человек может убить словом, может осквернить слух непо-
дебающей хулой и, святотатствуя, может плюнуть в лицо пропо-
веднику, уверяющему, что аллахи на небе заняты только благо-
получием людей, ими же для чего-то сотворенных...
Второй пророк, Магомет, возразил: вред большой и от входящего в рот, ибо не всем свойственна совесть. Один может
съесть быка соседа, потом своего петуха, потом ничью утку, по-
том лесного медведя, потом полевого зайца. Увидя, что еще не
сыт, съест соловья аллаха и, чтобы приятнее было, выпьет сначала холодную воду из горного источника, потом воду из реки,
орошающей долину, потом горькую воду из кувшина соседа, по-
том сладкий виноградный сок из бурдюка врага. И, только опо-
рожнив у друга бочку бродящего маджари, почувствует себя
счастливой свиньей...
Ибрагим, воспользовавшись смехом, усердно вытер уголки глаз, где таились слезы. Халил учтиво улыбался. Ибрагим
уверял, что забыл, когда так смеялся.
--Я всегда знал, что ты ага Халил, самый мудрый из людей. Но Абу-Бекир ушёл, как сообщил мне тайным знаком онбаши и тебя ждут в камере бесед.
Халил встал, захватил с собой чашу с вином и проследовал за онбаши в комнату, где собрались охранники. Поклонился присутствующим и уселся в удобное кресло. И целых пять вечеров Халил рассказывал им сказки из цикла «Тысяча и одна ночь».
               
                ЖЕНА  АЛЛАХА

--Клянусь аллахом,--начал Халил,--но если вы приготовились случать печальные истории, то вы не того пригласили. Слава Аллаху, господу миров! Привет и благословение господину посланных, господину и владыке нашему Мухаммеду! Аллах да благословит его и да приветствует благословением и приветом вечным, длящимся до судного дня!
 А после того поистине, сказания о первых поколениях стали  назиданием для последующих, чтобы видел человек, какие события произошли с другими, и поучался, и что бы, вникая в предания о минувших народах и о том,  что случилось с ними, воздерживался он от греха. Хвала же  тому,  кто  сделал сказания о древних уроком для народов последующих.
Поистине велик преславный аллах! Ибо, раньше чем сотворить мир, он сказал себе такое слово: «Не разумнее ли сначала сотворить себе жену?» И, не желая себе зла,-- сотворил! О Мохаммет! О Аали! Не было равной ей в прошедших и не будет в будущих веках! Подобны винограднику ее пышные бедра, душистее амбры зеленые волосы, бледнее полной луны--лоб, солнцу равны знойные глаза. Дыханьем ее оплодотворяются даже кам-
ни, поступь оставляет следы счастья, и слаще меда пчелиного ее слюна.
Восхитился аллах великим восхищением и удостоил жену свою именем Жизнь и во имя возлюбленной своей сотворил мир.
--Ханум моя прекрасная,--воскликнул изумленный ал-
лах,--да не превратится явь в сон! Возрадовала ты глаза мои и вдохновила мысли. Да будет так! Возьми чашу, наполненную семенами блага для созданных мною. Во имя справедливости смешай семена, и да свершится то, что должно свершиться! Пусть всем достанется поровну и одинаково. Засей землю, и да благословят живущие твое появление! Иди, но, во имя седьмого неба,
не оглядывайся, прекрасная ханум моя.
Взяла Жизнь чашу, улыбнулась аллаху и подумала: «Почему «не оглядывайся»?» А когда женщина думает, она забывает сущность дела.
--Во имя вселенной!--воскликнула вдруг Жизнь, оглянувшись на всемогущего, повелителя.--Да сохранят тебя гром и молния! Что мнешь ты в руках своих? Поистине, о тебе, аллах, как о мужчине нельзя сказать ничего приятного. Зачем тебе костлявое чудовище? Клянусь рождением звезд, на подобной голове и сорная трава не вырастет. Взгляни в ее пустые глаза, с вожделением, без разбора смотрящие на все--от «луны до рыбы». Не внушают ли тебе, о аллах, ужас ее крючковатые руки,
с неприличной Жадностью тянущиеся к самому сокровенному? Клянусь солнцем, дыхание ее способно рассеять сильную тучу, и чрево ее бесплодно, как равнина твоего второго неба! 
--Поистине,--сказал аллах, любуясь гневом Жизни,-- красоту женщины нельзя измерить ее разумом! Как можно познать сладость расцвета, не изведав горечи распада? И что значит красота бесконечного без уродства конца? Возможно ли беспредельное счастье без предельного страха потерять его? И что стоит созревший плод блага без ножа судьбы, рассекающего его? Да не заржавеют у меня ключи к тайнам! Да случится то, что случится! Я разрешу правоверным иметь четыре жены за-
конных и тысячу тысяч наложниц, ибо сказано: через женщину познаешь ты одновременно дороги добра и зла. Но я--аллах, и мне с избытком достаточно для этого двух жен. И ни одной хасеги--ибо приятнее видеть ссоры в гареме у соседа. О прекрасная ханум моя, все лучшее ушло на твое создание, ибо ты  начало всех желаний, всех надежд. Из чего же мне было создать ту, сущность которой --конец всем желаниям? Но да не скажут,
«Аллах-ин-аллах несправедлив!». Лишив вторую жену красот рая, я наградил ее ужасами ада. Знай, жестоко осмеянная тобою страшна и беспощадна, ибо имя ее-- Смерть!
--О возвышенный, превращающий свет в тьму и тьму в свет! Ты, раскрывающий и закрывающий двери вселенной, когда это надо! Ты всемогущ! Всеобъемлющ! Но и ты бессилен убедить ревнивую женщину!
Видя печаль розоподобной Жизни, аллах подумал: «Суетны женщины. Убедить их можно дарами, а не речами». И сказал:
--Возжелал я одарить неповторимую ханум мою ожерельем из драгоценных четок. Нет ни на одном небе равных им по разнообразию. Вот первая из первых--белая, имя ее--Жестокость; она тверда, как дно бездны, и холодна, как потолок высоты. Поистине прекрасна золотая,--это Мысль; она крылата, как благодеяние, ибо насыщается только лучами Солнца. Рядом зеленая; дорожи ею, ибо это --Сила, без нее не произрастает ни одно растение. Укрась ее цветом землю, и ты познаешь тайну из
тайн. Запомни многогранную, имя благословенной-- Любовь, но от «луны до рыбы» не доверяй разноцветному блеску ее, источнику вздохов и скорби,--ибо любовь слепа! Ради благ мира, прими голубую. Награжденная мною именем Добро, она мягче пчелиного воска. В угоду ангелам слепи из нее крылья и--во имя райского дерева туба и райского источника Кевсера--красоту возвышенную и низменную. Прекрасная ханум моя, ради света истинной веры храни кровавую, ибо это--Счастье! Подобно медузе, она скользка и увертлива; лишь избранных удостаивай правом коснуться ее. Но во имя продления мира не будь
щедра, ибо счастье суть достижение, обрывающее крылья стремления! Неизбежно мне добавить скорченную-- Подлость. Да не устрашит тебя липкая! Нигде не сказано, где потеряла она свой постоянный цвет и с какого часа принимает тот, какой ей выгоден. Рука моя великодушна, возьми и остальные четки. Я проявил щедрость, и каждая из четок--плод моего раздумья и наделена особым значением. Владей ими, любимая Жизнь, и ты будешь всесильна. Да будут все желания твои над моей го-
ловой!..
Пока солнце и звезды совершали движение, Жизнь любовалась ожерельем, с легким вздохом надела его на свою гибкую шею, прошлась, покачивая бедрами, улыбнулась и, незаметно откусив, проглотила четку бытия. Глазами, обещающими усладу из услад, смотрела она на аллаха и шептала:
--О аллах, прекраснейший из мужей, преславный, милостивый! Велик ты в щедрости своей! Но вот пустой крючок, портящий все ожерелье. Где взять мне четку, достойную подарка твоего, о повелитель вселенной?
Разгоряченный игрою бедер Жизни, аллах, преисполненный жгучего желания, подобно смертному, хотел броситься на неповторимую, но взглянув на нее, понял: без новой четки возлюбленная не допустит любовных забав, и, оглянувшись на улыбчивую луну, подумал: «О шайтан, не самому же мне висеть, где не
надо!»--и, схватив Смерть, нацепил ее на пустой крючок ожерелья Жизни; а сам, как.. обыкновенныЙ правоверный. предался усладе из услад ...
Оправила Жизнь ожерелье, торжествующе обожгла соперницу огнем презрения, схватила чашу и беспечно стала кидать вниз зерна. О Мохаммет, кто из правоверных не знает: когда женщина смотрит на соперницу свою, она забывает сущность дела. Взглянул аллах с воздушной шах-тахты на землю и замер:
--Бисмиллах, не отдал ли я сердце без совета разума! Но когда я в гневе, львы в пустыне дрожат. Что сотворила ты, прекрасная? Ты затуманила блеск моих глаз и омрачила душу. Зачем не смешала зерна мудрости и лжи? Я, умеющий распутывать даже сеть паутины, полон смущения. Как разделится мною созданное? В одном месте столько воды, что целые страны среди
нее незаметны; а в другом--бесконечная пустыня и ни глотка воды. Зачем столько гор вместе и нет равнины даже для комара? Поистине благоуханны леса, но как печальны бесконечные пески пустынь. О Жизнь, что сделала ты?!
Но когда женщина забывает суть дела, она говорит: «Так лучше».
--О неповторимый! О аллах из аллахов! Ты дал сотворенным тобою зрение, подобное острию ханжала, жадность большой акулы и руки неизмеримой длины,-- пусть сами разберутся в щедротах неба. Не ты ли, о аллах мой, говорил, что сладость познается через горечь? Что за удовольствие в готовом благе? И можно ли познать потолок высоты, не познав дна бездны?
И было так, как было. Понял аллах намек неповторимой жены своей и умолк, но тут же потихоньку от нее внушил правоверным не доверять серьезного дела женщине и не противоречить ей, ибо это ни к чему.
Халил замолчал и пригубил из чаши вино.
--Поистине, благочестивый, твой рассказ поучите-
лен!--воскликнул онбаши.--Но нет ли у тебя ключа, открывающего сокровенную тайну? А что приключилось с первыми людьми по воле женщины, хоть имя ей и Жизнь, попавшими в тягостное положение?
--Клянусь аллахом, ты угадал!--воскликнул Халил, снова входя в роль.-- Как раз есть!
--О благородный, как я дарю молитвы пророку, подари нам свое внимание, тем более что ужин, по воле аллаха великого и милостивого, еще не накрыт.
--Слушаю и повинуюсь! – ответил Халил.-- Да расцветет в вашем саду цветок нетерпения!
Тут внесли блюда с птицей, начиненной фисташками, и все принялись за еду. Но когда последний ку-
сок сверкнул в зубах и остатки тонкого, как папирус, лаваша сжались в пальцах, Халил сказал:
--Сердце--море, а язык--берег, когда море вздымает
волны, оно выбрасывает на берег то самое, что в нем есть ...
Тут подошел стражник и едва слышно сказал:
--У дверей узника никого нет. А вино никогда не приносило радости.
--Беру в свидетели улыбчивого дива, пророк поучал: «Виноград создал аллах, и сок его священен!» Да усла-
дятся им правоверные бесстрашно! Так подсказывает…
Халил замолчал, пригубил вино и промолвил:
--Уже утро и вам пора охранять узника, а завтра продолжим.
На следующий вечер, когда Абу-Бекир уехал, стражники снова собрались в комнате бесед и Халил продолжил…
--Я вчера сказал: «Так предсказывает…»--О, благоверные, что имел ввиду аллах?
--Не томи, ага Халил, продолжи!
--Так предсказывает
                МУДРОСТЬ
В древние времена, о благочестивые мужи, по решению всемогущего, долго жили правоверные и нечестивцы, разъединенные горами, лесами и водой, и встречались под звездным шатром и солнечным куполом только с ближайшими соседями, ибо не научились еще подчинять себе коней, верблюдов и строить
фелюги. Но неподвижность земли не угодна третьему небу: протекла река времени, и люди вскочили на коней, сели на верблюдов, оседлали ослов, взнуздали даже собак и поехали узнать, что делается за пределами их глаз. Уже сказано: «Кто путешествует ради познания, тому аллах облегчает дорогу в рай».
Да будет известно, что в день сотворения, по воле всесоздателя, кожа людей приняла разный цвет, хотя об этом никто из живущих не подозревал. И велико было их изумление, когда встретились они и посмотрели друг на друга. Раньше все неучтиво хохотали, потом обратили благосклонное внимание на чудеса чужеземных стран, и в сердцах их разгорелся костер недовольства и зазеленел яд зависти.
--Я избранник аллаха,--сказал один,--ибо я цвета земли, кормящей все живущее!
--Слепой шайтан! Разве не видишь--я окрашен в цвет зари!--закричал другой.
--Что знаешь ты, красный дракон! Разве не мне дал аллах цвет своего солнца?
--Почему нигде не сказано, что делать с цветными отбросами?--прогремел еще один. --Знайте, меня выбрал аллах для любви своей, ибо я создан из цвета облаков и крыльев ангелов.
И стал любимец аллаха отнимать у всех то, что не хватало ему в своей стране или понравилось в другой.
Но и цветных аллах наградил не меньшей алчностью. И тогда произошло смятение душ, разразились кровавые драки, и случилось так, как случилось: одновременно возроптали повелители копей, верблюдов и собак.
--Аллах,--кричал один,--зачем мне столько воды, разве на воде что-нибудь растет?
--Аллах, аллах, опусти свои глаза!--вопил второй-- Зачем мне изобилие пустынь,--разве без воды что-нибудь растет?

--Или я зверь, аллах, на что мне неприступные леса?-- стонал третий.
А сидящие на горах неистовствовали:
--О пять молитв творящие! Если аллах думает, что камни можно кушать, пусть попробует их сам и угостит жен своих, а также хасег.
И каждый продлил свой гнев до бесконечности, взывая к аллаху и требуя справедливости.
Смутился аллах и ... скажем, плюнул вниз.
--О, неблагодарные! Не я ли, неосторожный, сотворил вас? Почему же отягощаете мои уши тошнотворными воплями? Если так--делайте что хотите. Я отныне не вмешиваюсь в ваши ничтожные распри. Знаю, сколько бы я ни перестраивал землю, все равно вызову неудовольствие, ибо сказано: «Нельзя угодить всем».
Тут аллах повернулся к земле спиной и насладился душистым дымом кальяна, вокруг голубых боков которого летали планеты и звезды. Это об аллахе. А о людях другое. Они блуждали в догадках: почему высокопрославленный в ответ на жалобы сбросил серую
застывшую слюну, подобно камню свалившуюся с неба? Прождав не более двенадцати базарных дней, еще яростнее заспорили правоверные и гяуры, потом, выпив ледяной воды, решили поручить ученым всех земель разгадать по серой слюне помыслы аллаха.
Ровно три года, три месяца и три дня думали ученые, затратив тысячи тысяч кусков древесной коры, тогда еще не было, слава аллаху, пергамента или бумаги, тысячи тысяч рабов таскали драгоценные свитки в особые помещения, сверкавшие бронзовыми сводами или затененные пальмами, выстроенные каждой страной для себя, но под общим названием: «сарай размышлений».

В один из дней народившиеся на радость правоверным и гяурам калифы, эмиры и повелители, потеряв терпение, воскликнули: «Если ученые не кончат думать, то, да возвеличит их аллах, они сами будут заживо погребены в «сараях размышлений»!» Не прошло и базарного часа, как ученые единодушно воз-
вестили: «Свидетель Хуссейн, мы додумались!»
Велик аллах в деяниях своих! На праздник «Открытие конца дум» у милостивого подарка аллаха собралось столько правоверных и гяуров, что и муравью не пролезть. Но тут, как во сне, произошло неожиданное, повергнув жителей земли в отчаяние: все ученые говорили разное.
--Это слабость аллаха!--сказал один.
--Надуши свой рот, лжец!--закричал другой--Это сила!
--Пепел на ваши пустые головы!--вознегодовал третий.-- Это щедрость аллаха!
--Чтоб твой язык оброс волосами!--задыхался четвер-
тый.--Это насмешка!
Тут поднялось множество ученых, и, потеряв пристойность, каждый кричал свое, не слушая другого. Увидя, что этого мало, они вцепились друг другу в густые бороды, и свидетели «битвы ученых» стали ловить «на счастье» разноцветные клочья волос. Тогда один, всплеснув руками, завопил:
-- Аллах, почему покраснело небо?
Испуганно подняв головы и увидя голубое небо, все хотели осмеять лгуна, но он исчез, захватив последние остатки бород ученых и мудрецов. Впоследствии--да станет он жертвой верблюжьего помета!--лгун открыл на пути в Мекку торговлю, клянясь, что нет товара благочестивее, чем бороды ученых, отмеченных аллахом
ясновидением и даром пророчества ...
Уже гурии стлали ложе из своих кос, а спорщики продолжали драться--еще миг, и вселенная осталась бы без единого ученого! Но всемогущий, как всегда, посылает помощь вовремя. В самую середину толпы растерзанных ученых влетел на коне благочестивый шейх неизвестной страны и неизвестного цвета, в одной руке он держал белый виноград, в другой черный,--может, поэтому перед ним все смолкло.
--Остерегайтесь, правоверные!—крикнул он.-Это--Муд-
рость!
--Во имя аллаха!--вскрикнули все, услышав доселе неслыханное слово, и многие побежали прочь.
Тут выступил рыбак ...
Внезапно вздрогнули свечи: приоткрыв дверь, слуги
внесли блюда с пилавом. Отодвинув чашу с вином, Халил скромно умолк... Но когда жирные пальцы в последний раз спустились в пушистый рис и стражники стали вытирать их только что выпеченным лавашам, он продолжил:
--Тут выступил молодой рыбак с приятным лицом, прославленный храбростью, и сказал так:
--Правоверные, неразумно бояться неизвестного. Да поможет мне святой Аббас, я остаюсь у камня, дабы проникнуть в помыслы аллаха. Ради сладости жизни вы и еще тысячи тысяч недоумевающих узнают, зачем сбросил всемогущий на наши головы Мудрость.
Аллах послал людям терпение, и они долго ждали, но когда по тропинке разгадок вернулся рыбак надежды, его никто не узнал: он был худ, как дервиш, стар, как пророк, а глаза были так раскрыты, словно в них заблудилась туча. Только женщина стройная, как газель, любившая раньше кольца его черных кудрей, роняя слезы, как капли дождя, горестно воскликнула:
--О, зачем попала я в сети отчаяния? Ты ли это, господин мой? Что сделала с тобою мудрость!
--Женщина,--бесстрастно сказал рыбак,--смысл жизни в созерцании великого движения вселенной, остальное не стоит внимания, ибо человек подобен мыльному пузырю, который избалованная аллахом Жизнь пускает себе в забаву. Знай, о женщина: раздувшись до предела, пузырь лопается, и вместо роскошного видения глаза правоверных видят то, что ничего не видят.
--О рыбак,--вскрикнула женщина,--мудрость, выпотро-
шив тебя, набила глупостями!
--Женщина,--продолжал тянуть слова, как невод, рыбак,--опьянение усладами жизни проходит, как бессвязный лепет горячки, оставляя не больший след, чем пена на песке морском. На пути внезапности смерть постигнет тебя, и в дальнее странствие, кроме своей трухи, ты с собою ничего не возьмешь.
И было так, как было. Женщина покрыла лицо желтыми розами, а разнокожие радовались. «Слава справедливому, помудрел рыбак, а не мы».--И твердо решили остерегаться страшного дара аллаха.
--Поистине,--сказал онбаши,--твои притчи стоят богатства! И мы, иншаллах, в замке прославляем встречу с тобой ... --И если бы не боязнь затруднить тебя,--поспешно продолжил он,--перед тяжелым путешествием через пустыню, которое, как сказал ты, вскорости предпримешь,-- да приведет тебя святой Хассан к берегу благополучия!--мы бы умоляли усладить наш слух еще одним поуче-
пием. Возблагодарим судьбу за...
--Я бы счел себя неблаговоспитанным гостем, если бы воепользовался вашей учтивостью и поспешил уйти. Имам сказал: «Не нужны все блага мира, если подстерегает нас разлука». Да разрешат покорители путей принести слугам вашим горячее каве
и кальяны... Да будет испито столько, сколько сваливает видящего и слышащего в тину сновидений! Неизбежно мне, о стражники, сказать слово, подходящее к месту.
--Пора мне спать, а вам на службу. А завтра да усладится ваш слух поистине поучительной притчей….
После отлучки шаха, Халил продолжил свои притчи
--Знайте, о стражники, я расскажу вам о притче, которая называется…

                СУД СУЛЕйМАНА

До меня дошло, что в давно прошедшие лунные и солнечные года, занесенные песками времени, в городе Багдаде жил купец по имени Хассан-аль-Хассиб, обладавший несметными богатствами, женами, подобными гуриям, молодыми невольницами и рабами. По воле Габриэла, лавка этого купца самая богатая на
базаре, была всегда переполнена прославленными покупателями, ибо сам калиф и эмиры забирали у него товары для своих жен.
Во имя справедливости скажем: не одним богатством Хассан--аль--Хассиб снискал почет и уважение всех, но еще необыкновенным благочестием. Никогда Хассан не забывал вознести положенные правоверным на каждый день молитвы аллаху и даже пользовался случаем лишний раз сотворить намаз. Ни один нищий не проходил мимо его лавки, не получив горестный вздох сочувствия. Он благочестиво помогал вдовам и сиротам оплакивать их нужду и печальную участь и молил аллаха не допустить
несчастных умереть с голода около его дверей.
Это о бедных, необдуманно родившихся; другое--о дарах калифу, везирам и страже. Свидетель пророк, никто не мог сравниться с Хассаном в изяществе подарков и щедрости. И когда случилось то, что случилось, базар в волнении зажужжал, как выгнанные из улья пчелы: «О Аали! О Мохаммет! Хассан ночью обворовал своего соседа гяура!» Суд в Багдаде творил сам великий везир, считавший себя в судебном деле преемником мудрого Сулеймана-бен-Дауда. И вот на жалобу гяура собрались не только возмущенные владетели лавок, но и все жители Багдада, кипевшие негодованием на Хассана за его неслыханный поступок. Прибежало столько, что все не вместились в судилище. Тогда скамьи заполнили богатые и знатные, а остальные поспешили захватить места на улице и поставили глашатая для передачи происходящего у великого везира, последователя Сулеймана-бен-Дауда.
Великий везир обратился к гяуру:
--Говори ты!
Молнией сверкнули глаза гяура:
--О великий везир, вот уже семь полнолуний, как я приехал
в благословенный Багдад. Желая удвоить состояние, я распро-
дал в своей стране все имущество и даже рабов и невольниц. На
вырученные туманы и пиастры я купил драгоценное оружие: лез-
вия из дамасской стали, а рукоятки из слоновой кости, или золо-
тые с тончайшей резьбой, или обсыпанные бирюзой и самоцвет-
ными камнями, нефритовые вазы, над которыми трудились сотни лун шлифовальщики, достойные райского цветника. Властелин вселенной благожелательствовал мне, и часть сокровищ я продал с большой прибылью. Да не будет сказано, что я поступил глупо, спрятав вырученные золотые монеты у себя в доме, ибо они остались у меня целы. Хассан-аль-Хассиб-- да падет позор на его голову!--был моим соседом по лавке. Веря в его благочестие и дружбу, я радовался частому посещению его и показывал то, что показывал только знатным покупателям, Он ничего не приобретал у меня, но подолгу любовался драгоценностями.
Вчера, как всегда, я открыл свою лавку и--о горе мне!-- увидел ее опустошенной! С отчаяния я чуть не лишился ума, но, придя в себя, бросился к Хассану посоветоваться и--клянусь солнцем, улыбчивый див тут ни при чем!--с удивлением увидел весь свой товар разложенным на полках в лавках Хассана. Да отвернется от него аллах! Он торговал им, как своим. Только самые драгоценные изделия, как я потом узнал, презренный унес к себе домой. На мой отчаянный крик сбежались и владетели лавок, и погонщики верблюдов, и разносчики воды. Они со стыда сгорели, увидя мой товар, украденный Хассаном. Да покроется его голова пеплом моего стенания! Он без тени смущения велел всем выйти из лавки, спокойно запер ее и пошел домой, не обращая внимания на возмущение всего базара. Тут луч солнца проник в мою печаль, и я, о великий везир, бросился к тебе, как бросаются от огня в воду, искать справедливости.
--С великим возмущением смотрю я на тебя, о Хассан-аль-
Хассиб!--сказал везир.--Что сделал ты? Разве не был ты бо-
гаче всех купцов Багдада? Шайтан соблазнил тебя, и ты, жертва
позора, отдал ему предпочтение перед аллахом. Разве на базаре
каждый день не стоит вор, пригвожденный к дереву? Разве не
знаешь ты, что двойная кара ожидает того, кто обворует соседа
своего или гостя? Ибо сказано: гостеприимство--первая добро-
детель правоверного. О Хассан-аль-Хассиб, обворовавший своего
соседа и нашего гостя, не надейся на снисхождение! Теперь го-
вори ты!
--Великий везир, сколь горестны,--вскинул руки к небу
Хассан,--и печальны для моего сердца твои жестокие слова! Ты
знаешь: «Аллах окликнул мое сердце и сказал: «Где есть нужда,
там желанное--это я, где есть притязание, там цель--это
люди». Я не обманщик, бисмиллах, и не чудотворец! Я Хассан-
аль-Хассиб! И разве я нуждаюсь в богатстве, чтобы стать вором?
Всю жизнь посвятил я молитве аллаху и благочестию. Но навеянное шайтаном сомнение тревожило мою душу, как самум-- песок: не мало ли я молюсь, доходят ли молитвы мои до ушей аллаха, угодна ли их чистота вечному, неизменному? И взмолился я так: «О аллах всемогущий, всетворящий! Нет у меня другой услады, кроме молитвы тебе и восхваления. Снизойди до раба твоего, о повелитель, воздай мне должное и выкажи чем-нибудь снисхождение к Хассан-аль-Хассибу, дабы знал он, что молитвы его угодны тебе».
Так, великий везир, молился я перед каждым
сном. И вчера аллах уготовал мне такой же день, и я, совершив
последний намаз, лег на ложе в благочестии и, равнодушный к
благам мира, заснул крепким сном. «Вставай, Хассан!»--услы-
шал я голос, подобный музыке. «Кто ты и зачем будишь меня?»--
спросил я изумленно стоящего перед моим ложем старца в голу-
бом тюрбане. «Я--аллах, пришедший по твоей страстной
мольбе!». «Прибегаю к аллаху от гнева аллаха!»--воскликнул
я и тотчас увидел вокруг ослепительный свет, повергся ниц и,
целуя землю у ног аллаха, не смел поднять глаз. Свидетель Мо-
хаммет! Слышу вновь слова, подобные музыке: «Хассан-аль-Хас-
сиб, ты услаждаешь мой слух чистыми молитвами. Да будешь
ты, избранный, примером для многих, да узнают все, как ценю я
преданность, ибо истина в ней. Встань, Хассан, и прими знак
моего довольства тобой при посредстве четырех вещей--сердца, тела, языка и имущества. Три первых отдай мне, а четвертое пойди сейчас на базар и возьми у нечестивого соседа твоего гяура. Да будет твоим то, что давно восхищает твой глаз. Поспеши, ибо с каждым днем...
Но тут Халил увидел, что слуга снова внес на подносе дастархан, и скромно умолк. А когда на дне маленьких фаянсовых чашечек осталась одна гуща, он продолжал:
… с каждым днем драгоценностей в лавке гяура становится меньше. Не забудь скамейку, на которой он сидел, ибо сказано: если в лавке нет товара, незачем в ней сидеть». О великий везир, как смел я ослушаться аллаха, да прославится мощь его, и не принять дара священного? Я тотчас побежал на базар и сделал то, что сделал.
И Хассан распростерся перед везиром.
--Благочестивый Хассан, удостоенный посещения аллаха, да пребудет с нами его благословение! Встань, иди с миром и владей всем, что подарил тебе аллах!
--Во имя всемогущего, великий везир!--воскликнул гяур.--Как можно придавать значение снам? Пусть багдадский вор надушил бы рот свой, прежде чем осквернить твой слух ложью, ибо завтра ему во сне аллах подарит любимую жену калифа, и он
пролезет в гарем и возьмет ее ...
--Чужеземец,--сказал везир,--тебе простительно не знать наши законы: ни одному правоверному не может присниться сон во вред калифу. Иди с миром, молись своему аллаху, и я от души желаю, чтобы твои молитвы усладили святые уши, и да будет щедрость его подобна проявленной к Хассану-аль-Хассибу. Да услышит мое решение господин мой Сулейман-бен-Дауд!
Еще не успело затихнуть восхищение мудрым судом везира, как правоверные с жадным любопытством снова заполнили судилище. Ибо на следующее после суда утро раздался на базаре крик Хассана, и сбежавшийся народ увидел, что гяур перетащил к себе ночью весь товар Хассана и торговал им, как своим.
И Хассан, кипящий гневом, прибежал к великому везиру. Выслушав дело, везир сурово посмотрел на гяура и сказал:
--Гяур, жертва неосторожности, что ты сделал? Знай, воровство в нашей стране не имеет снисхождения ни для купцов, ни для знатных, ни даже для гостя, и поступок такой по меньшей мере карается отсечением правой руки.
--Великий везир,--смиренно ответил гяур,--ты справед-
лив. И как можешь ты думать, что я не знаю, сколь строг суд твоей страны? Ты, о благочестивый, наставил меня на путь истинный, ты посоветовал выпросить у моего аллаха милости, подобно Хассану. Вчера перед сном я горячо молился: «Аллах мой,--сказал я,--посмотри, какой добрый аллах у Хассана, он воистину по-аллахски вознаграждает своих правоверных. Да не будет сказано, что ты слишком слаб для помощи в моем несчастье». Помолившись так, я заснул крепким сном. Вдруг слышу: «Вставай, сын мой, попавший в беду в чужой стране!». Вскочил--
и вижу: надо мной летает мой аллах в золоченых сандалиях. «Аллах мой!—закричал я. Стань на землю, чтобы я мог простереться перед тобой!»--«Сын мой,--сказал аллах,--по законам неба аллахи не должны касаться земли, дабы не пристали к их стопам грехи человека. И если кто осмелится сказать, что видел аллаха стоящим на земле, плюнь ему в глаза и вели надушить рот. Также у нас считается неприличным делать подарка на
чужой счет. Но раз мой сосед по седьмому небу, аллах мусульманский, неучтиво коснулся кисета моего подданного, неизбежно и мне ответить тем же, иначе могут усомниться в моей силе,--а сейчас для этого совсем неподходящий час, ибо можно поставить в затруднительное положение миссионеров, привлекающих ко мне поклоняющихся мне. Иди, сын мой,--продолжал аллах,
нежа мою голову золоченой сандалией,--и сделай при посредстве четырех предметов одно то, что сделал с тобою Хассан. Не забудь взять у него аршин, ибо сказано: незачем держать аршин, когда нечего мерить...». О великий везир, как смел я ослушаться моего аллаха? И не ты ли благосклонно высказал мне по-
желание?
--Гяур,--сказал везир, поймав на лету ресницу, выпавшую из его век,--я не слышал о заключении дружественного союза между аллахами, поэтому, соблюдая учтивость, каждый повелевает лишь у себя, не вмешиваясь в дела иноземного аллаха.
О гяур, гяур! Мое пожелание должно исполниться в твоей
стране. Но ты чужеземец и мог не знать наших законов. Во имя господина моего Сулеймана-бен-Дауда я поступлю с тобою снисходительно, а не как с обыкновенным вором: Хассан-аль-Хассиё получит твой и свой товар обратно, а спрятанные тобою дома золотые монеты перейдут, как судебная подать, в сундук калифа. И ты должен немедленно покинуть нашу страну. Иди с миром!
Одежду, что на тебе, прими в дар: да не будет сказано, что в Багдаде нарушен закон гостеприимства и гость отпущен голым,
как обглоданная кость.
--Поистине необыкновенная притча!--воскликнул онбаши. Да не допустит аллах до такого сна кого-либо в замке.
--Иншаллах и еще пять раз иншаллах! Да пребудет с нами
благословение всемогущего!--воскликнул стражники.
--Вам незачем бояться,--твердо сказал Халил, замок не место для сна, да и откуда у вас возьмутся драгоценности.
--Твоими устами говорит мудрость пророка,-- одобрительно
кивнули головами стражники.--Самое лучшее место для сна-- собственный дом.
--Благословен аллах, поставивший тебя на нашем пути, о
благочестивый Халил!--сказал онбаши, борясь с зевотой.--Твои раем посланные притчи сократили нам ночь, и пределом невежливости было бы умолять тебя
продолжать, ибо говорится: «Не удерживай гостя, когда ему
время отдохнуть».
--Да,-- подхватили стражники,-- побледневшая луна напоми- нает о скором утре. Возблагодарим гостя за... 
--Поистине, благочестивый Халил, тебе необходим отдых.
--Бисмиллах, ваша учтивость ставит меня в затруднитель-
ное положение! Но, по вашему желанию
 я не боюсь за свой кальян. Да не будет сказано, что, разделив с вами ужин, я не продлил встречу с истинными правоверными. Но неизбежно мне усладить ваш слух занимательной
притчей... Любовь к притчам есть святость и не посещает она грязные сердца! Подняв глаза к небу, он с жаром возвестил:
--Во имя величия аллаха!

Вечером, едва хан сел на коня, стражники собрались в комнате бесед и умоляли Халила продолжить притчи. Он не стал себя долго упрашивать.
--Улыбчивый див подсказал мне притчу, и я принял ее, как
благоухающую розу.
      
                МАЙДАН ЧУДЕС

В минувшие века, по воле сеятеля счастья, в Махребе жил
Аль-Бекар. Богатство этого эмира давно превысило его нена-
сытные желания, и даже главный хранитель сундуков не тру-
дился над точным подсчетом слитков золота, ибо количество их
было выше чисел его знания. Также славился Аль-Бекар неповторимой красотой своих четырех законных жен и шестидесяти шести хасег.
Стражники загадочно заулыбались, но онбаши пресёк их веселье.
--О чём подумали дети бешенной собаки. Или вам наскучило в замке и вы хотите отправиться к границам Грузии или Русии. Продолжай несравненный ага Халил.
--Но ничто не радовало взора эмира,--продолжил Халил с радостью заметив, что хан Абу-Бекир не пользуется благосклонностью стражников,--ни оманский жемчуг, ни
зубы оленя, оправленные в золото, ибо приближалась осень его
жизни, а ни жены, ни хасеги не родили ему ни сына, ни хотя бы
дочь. Долго томился эмир в печали, испытывая неловкость перед
другими эмирами. Также обременяла его дума: кому оставить
богатство? В одну из лунных ночей, когда сон, словно олень, бе-
жал от его ложа, эмир надел на шею талисман и решил посове-
товаться с хранителем сундуков.
--О хранитель из хранителей! Да подскажет тебе Габриэл,
что делать мне. Я провожу с моими пополневшими женами и
гибкими наложницами восхитительные ночи, не отказывая себе
ни в горьком, ни в сладком, а чрева их остаются пустыми, как го-
ловы моих везиров. Чем излечить мне бесплодие моего гарема?
Хранитель подумал не более половины базарного дня и убежденно сказал:
--Великий эмир из эмиров! Неизбежно мне признаться, это
очень щекотливое дело. Иногда и шуршание чадры приводит в
дрожь то, что копью подобно, а иногда и землетрясение бес-
сильно всколыхнуть то,, что с тенью схоже. Удостой доверием
предсказателей, они клянутся Меккой, что в подобных случаях
помогает путешествие, до меня дошло, о повелитель, что на ру-
беже всех царств, неизвестно когда и кем создан Майдан чудес.
Не только все созданное аллахом можно там найти, но и то, о чём никогда не думал властелин вселенной, о чём не догадывался даже шайтан. Идущего да постигнет осуществление надежд! Да сделает гладкой Мохаммет твою дорогу, да будет день из дней, когда ты найдёшь то, что ищешь!
Великая радость снизошла на эмира, и он повелел рабам
оседлать белого верблюда для длительного путешествия. Рас-
пределив между везирами заботы эмирства и заметив едва
скрываемое ими удовольствие, эмир, хитро улыбаясь, отпустил
их. Но когда скрылся за ковром последний алтабасовый азям, он призвал невольника своего Али. Многократно убедившись в преданности его и очарованный благоприятными речами и красотой, подобной луне в четырнадцатую ночь своего рождения, эмир возвысил Али до высокого звания «снимателя чувяк». Но чувяки тут ни при чем, главное--тайные беседы, после которых эмир приводил в изумление и смущение всех везиров осведомленностью обо всем, что они делали.
--Следи за всеми,--милостиво сказал эмир.--Да будет зор-
кость твоя подобна ястребиной! Не предавайся бесплодной лено-
сти, бодрствуй от первого до последнего намаза, ибо сон--не что
иное, как бездействие, радующее шайтана... Забудь о нирване...
Да будут ночи твои подобны усладе рая седьмого неба! И если
случится не предвиденное даже аллахом, повелеваю тебе не-
медля меня известить. Да умножится мое благосостояние под
твоим преданным, несмыкающимся глазом.
Так наставлял эмир своего невольника. Распростершись ниц, Али поцеловал землю между рук и смиренно сказал:
--Слушаю и повинуюсь!
Это--о понятливом Али. Об эмире--другое. Пройдя большие и малые дороги, начертанные судьбою, эмир внезапно остановился у высокого входа. На зеленой доске сверкала белая доска с надписью желтого цвета:
«Войди, о путник, здесь Майдан чудес! Усладись бессмерт-
ными мыслями, и да будет тебе утешением опустошенный кисет».
Прочел эмир и подумал: «Такая надпись более полезна при выходе из Майдана чудес». Но ничто не может остановить ищущего, и эмир почти вбежал в приветливо распахнувшиеся ворота. Не далее как в десяти локтях от входа эмир увидел отягощенное золотистыми плодами дерево. На одной из веток висел большой розовый лист с поучительной надписью:
«О путник, остерегайся плодов познания, ибо однажды они лишили человека небесного рая».
Эмир спокойно посмотрел вверх на голубой шатер, хитро
улыбнулся гаремным воспоминаниям, наполнил карманы золотистыми плодами и сказал себе так: «Поистине велик аллах, ибо он знал, что делал, когда создавал человека».
Идя рядом со своей тенью, эмир убедился, что, кроме множества бесполезных деревьев с надписями:
«Орех, не раскушенный ни одним правоверным»,
«Цветы наслаждений, хранящие в сердцевине змеиное
жало»,--есть и еще многое, что достойно изумления.
--О аллах, как велик ты в шутках своих!--невольно вос-
кликнул эмир.--Неужели и это люди, ибо у них две ноги и го-
лова? Но клянусь бородой пророка, они созданы шайтаном! По-
добно лавкам, они торчат на всех тропинках, и чтобы их не при-
няли за тех, кем они воистину являются, они повесили на своих
шеях доски с соблазнительными надписями.
На соединении двух дорог стоял улыбчивый чужеземец с открытым лицом, открытым сердцем и...--о святой Хуссейн!--весь
он так был откровенно открыт, что, подобно кисее, просвечивал
насквозь, являя взору то, что из благопристойности скрыто алла-
хом под покровом кожи.
О правоверные! Не сочтите меня лгуном! На груди чужеземца висела медная доска с греческой надписью:
«Познай самого себя, и ты познаешь бытие».
--Клянусь аллахом!--воскликнул эмир.--Незачем утруж-
дать себя познанием, ибо эту мозаику можно даром, и притом
каждый день, видеть в «сарае одиночества»!
И, высокомерно отвернувшись, он внезапно узрел нежную, подобную утренней заре гурию в пышной одежде, обвешанную смарагдами,--и стал жертвой удивления. Гурия, с ангельской улыбкой проглотив курицу, схватила баранью ногу. Откинув кость, она томно выгнула спину и рванула к себе котел с пилавом...
«Мать красоты! Дочь морской пены и чайки мужского
рода»,--прочел эмир над нею надпись и, подумав немного, ска-
зал:
--Неизбежно аллаху прекратить подобные забавы чаек,
иначе обыкновенно рожденным не останется ни одного
финика.
Сворачивая вправо и влево, эмир споткнулся и словно окаменел: перед ним стояла плоская, как доска, женщина с изогнутыми ногами, с вывернутыми руками, с повернутой набок головою. Прочитав надпись: «Изящество»,--эмир, отдуваясь, забегал вокруг женщины. Внезапно он радостно вскрикнул:
--Клянусь аллахом, вот перёд! Ибо я никогда не видел,
чтобы амулеты висели на спине!
Успокоившись, эмир опустился на колени около юркого грека с надписью, составленной из оливок:
«От всех правоверных и неправоверных принимаю заказы на бочки Диогена».
Эмир любил оливки, но не бочки. Он пошел дальше по волшебной тропе, переходя от чуда к чуду, потом спешно расстелил коврик и совершил намаз:
--О всемогущий, не допусти мозолям коснуться глаз моих и направь мои взоры, о вращатель сердец, на то, что я ищу!
И аллах счел возможным услышать его и повернуть к чуду из чудес. Изумленный эмир чуть не упал замертво, но, раздумав, обратил свое внимание на тело чуда. Подобное змее с рыбьим хвостом, оно возлежало на мшистом ковре, головы были прозрачные, а их эмир насчитал ровно сто и одну: посередине самая
большая и по пятьдесят с боков, постепенно уменьшающиеся к хвосту. В самой большой притаилась молния. А в остальных, как в ханэ, размещалось все, что аллах создал для земли. Были головы, набитые колесницами, движущимися без коней, верблюдов
и даже без ослов. Другие--ближе к хвосту--отсвечивали женскими украшениями, привлекали загадочным сочетанием красок и одурманивали благовониями.
Когда аллах помог эмиру очнуться, он воскликнул:
--Не иначе как здесь найду то, за чем путешествую! О Moхаммет! О Аали! Проявите милосердие, пошлите мне ради сладости жизни средство от бесплодия моего гарема.
Тут эмир предался созерцанию единственной груди чуда, опрокинутой золотой чашей, с нежным соском цвета радуги, из которого капало золотистое молоко.
--Бисмиллах! Как питательно золото!--восхитился эмир. Но чудо, приняв восторг эмира за ослиный крик, продолжало гладить голову юноши, который жадно прильнул к золотоисточающей груди.
--Поистине велик аллах в забавах своих!--воскликнул
эмир.--О ханум, сколько времени может стукаться о твои ге-
лавы юноша без вреда для своей головы?
--Во имя утренней звезды, отойди, праздношатающийся по Майдану чудес!--гневно ответило чудо.--Ты родился в счастливый день, ибо у меня только две руки и обе заняты, иначе, видит ***сейн, я не замедлило бы научить невежду не мешать мне вы-
ращивать великих мудрецов.
--О кроткая ханум! Да сохранит тебя аллах, как благоухание в хрустальном сосуде, но разве нельзя хоть на четверть базарного дня оторваться от...
--Глупец из глупцов! Знай, мудрецы выращиваются столетиями, и если я хоть на четверть мига задержу свой взгляд на твоем ничего не значащем лице, то запоздаю на много солнечных лет, и мир будет рад обойтись без мудрецов.
--Избранная ханум с занятыми руками и свободным ртом, не твои ли мудрецы иногда появляются в эмирате, проповедуя истины, клянусь небом, вроде того, что «без крыльев невозможно летать, особенно над пропастью», или что «человек может переплыть море, перешагнуть горы, но выше своего носа ему не прыгнуть», или что «можно открыть новую звезду, но попробуй вылечить насморк», или...
--О презренный! Чем же вы благодарите моих питомцев за великие истины?
--Клянусь Меккой, женщина с мудрой грудью! У тебя нет повода к беспокойству, ибо аллах дал человеку немало способов проявить свою сущность: вскормленных тобою сначала жгли, потом жалели, что не дослушивали, ибо являлись последователи, извращавшие смысл поучений сожженного, их тоже за это жгли. Но мир обогащался твоими новыми питомцами, отвергавшими истины предшественников. Свидетель Хассан, за это их также
жгли или замуровывали живыми, иногда вешали. Потом, по
предопределению свыше, к ним привыкли, и калиф Харун-ар-Рашид даже издал для мудрецов особый ферман, где сказано:
«Пусть существуют, но не размножаются».
По этой причине, о плодовитая женщина, на них перестали обращать внимание, предоставив уличным мальчишкам, которые--поистине бич право-
верных!--с криком: «Мудрец! Вот, мудрец!»--толпами бегать
за ними. И правоверные сожалели, что сожженных еще жарче не отблагодарили.
--О рожденный шайтаном! О пресмыкающийся!--в ярости затряслось чудо.--Тебе аллах в щедрости своей дал одну голову, но для эмира и это оказалось слишком много.
--Я сейчас узнал все в изобилии, но ничего веселого,--
вздохнул эмир.--О ханум с чрезмерной грудью! Зачем тратишь молоко на бесполезных, не лучше ли выращивать племенных ослов, столь ценимых эмирами?
--Аллах воздал каждому по силам его,--с ехидной скромностью произнесло чудо.--Я выращиваю мудрецов для вселенной, а среди эмиров и без моей помощи достаточно ослов.
Эмир почему-то обиделся. Он пощупал свои уши, потом поправил жемчужный султан на тюрбане, дотронулся до талисмана, обретя величие, воскликнул:
--Бисмиллах, сегодня во сне я видел рыбу! Где же наяву удача? И какой ответ может быть убедительным, если я не могу подкрепить его ножом палача?
Из этого затруднения его вывел невольник Али, мчавшийся к своему повелителю, подобно урагану. Охваченный восхищением, Али пытался обогнать свой собственный крик, сверкающие глаза его источали восторг.
--О эмир эмиров, спешу усладить твой слух радостной вестью об умножении твоего благосостояния! Молитвы твои услышаны аллахом, ибо четыре жены и шестьдесят шесть наложниц твоих родили по мальчику, прекрасному, как луна в четырнадцатый день своего рождения! По желанию аллаха, каждые шесть братьев старше других шести на одни только сутки.
--Неизбежно мне узнать, сколько времени я путеше-
ствую?--спросил, подумав, эмир.
--О господин мой, ровно девять месяцев и десять дней. Мохаммет проявил к твоему гарему приветливость и благосклонность, и я, не дыша, мчался сюда, желая поскорей обрадовать тебя многочисленным потомством.
Эмир с завистью и восхищением оглядел Али с ног до головы.
--Сам святой Хуссейн поставил тебя на моем пути!.. Благодарность за добро занимает в моем сердце избранное место. Ты мчался, подобно оленю. Поистине ты заслужил отдых, поэтому, мой невольник из невольников, повелеваю тебе остаться здесь, ибо воздух Майдана чудес благоприятствует твоей сущности. Возьми талисман--зубы оленя--и положи его на полку. А над
собой не забудь прибить золотую доску с надписью:
«Сосуд изобилия».
Сказав так, эмир поспешил домой отпраздновать семьдесят обрезаний своего потомства...
Вот  и все о этой легенде,--закончил Халил.
Майдан чудес, по-видимому, взволновал стражников. Они терли кулаками глаза, беспокойно двигали руками и хрипло что-то восклицали.
--Поистине я хорошо делаю,--сказал онбаши,--от-
правляя невольников на время своего отъезда к соседу.
--Шайтан свидетель, это средство хорошо действует днем,-- сказал высокий стражник.

--Благодарение аллаху, у меня одна жена!--угрюмо пробурчал второй стражник.--Ибо сказано: «Готовь столько, сколько сможешь скушать».
--Никогда нельзя предугадать аппетита,--сказал, тревожно ерзая, третий стражник, перекладывая голову товарища, на плечо первого стражника.
--Благородный Халил!--почти плача, воскликнул нервно онбаши.--Воистину поучительны твои притчи.
И если бы тебе не предстоял тяжелый путь по знойной пустыне, мы бы умоляли тебя продолжать, но неучтиво томить всю ночь путника пред долгим путешествием.
--Да пошлет тебе небо увидеть во сне рыбу!--сры-
вающимся голосом проговорил первый стражник.--По-
зволь с почетом проводить тебя, до дверей твоей ком-
наты.
Халил бесстрастно посмотрел на стражу. Тут вошел  слуга и, сменив воду в кальяне, поставил пилав на низенький столик.
--Благовоспитанная стража, как могу я воспользоваться вашей учтивостью и предаться недостойному чувству себялюбия? Да не будет сказано, что я, разделив с вами четыре ночи, не
закончу  неповторимой притчей из Тысяча одной ночи о Шамс –ад-дине и Ала-ад-дине.
Халил помнил, что Ибрагим просил его продержаться пять дней и потому на следующий вечер после отъезда Абу-Бекира решил разбить свою притчу на две части. Этим он решил обезопасить Ибрагима, Матвея и двух казаков, кот орые выехали, чтобы раздобыть деньги для хана и стражи.


             Г Л А В А  10

В это время Ибрагим, Матвей и двое казаков: Пётр и Тарас—направлялись в караван-сарай. Игорь отрядил казаков, потому что чумаки были гораздо полезнее при  рытье подкопа. Казаки были непривычны к такой работе. Ибрагим, переодетый шейхом, вёл своих друзей самой короткой дорогой. Сарбаз, отправленный им в караван-сарай, занял место караван-хозяина, переправил ему послание, караван с купцами и  товаром приближается и он ждёт достопочтенного Ибрагима в гости. Ибрагим со спутниками выехал тотчас и по прибытии в караван-сарай велел казакам спрятаться в конюшне, а сам с Матвеем, в качестве слуги, отправился в общую комнату и стал ждать прибытия каравана. Что же испытали купцы, пока не прибыли в караван-сарай?
--Ай балам! Ба-ла-амм!--хрипло тянул караван-баши, ста-
раясь подбодрить купцов, уже отчаявшихся увидеть в безбреж-
ных песках хотя бы ту воду, которая возникает и исчезает по же-
ланию насмешливого дива. Даже семь бывалых погонщиков, вытянув коричневые шеи, жадно впивались воспаленными глазами в неровные гряды барханов, за которыми им чудился оазис: тени пальм и притаённое журчание родника.
Монотонно звеня колокольчиками и устало перебирая кри-
выми ногами по сыпучему песку, медленно тянулись верблюды,
влача за собой бесформенные тени. Густое оранжевое солнце терялось в лиловых далях, и лучи, словно раскаленные копья, оброненные всадниками, усеивали пустыню.
--Иншаллах, мы до мрака достигнем конца мертвой дороги
и насладимся прохладой в первом караван-сарае,--с трудом
проговорил грузный купец, поднося к запекшимся губам пустой
кожаный сосуд.
--Иншаллах!--вздохнул купец с лицом цвета корицы, ощу-
щая во рту солоноватую пыль.

--Иншаллах!--с надеждой повторил юркий купец, полой
халата вытирая лоб, высохший, будто корка дыни.--Мы должны
скоро услышать долгожданный, как любовный крик, лай собак,
если даже назойливый песок засыплет нам... скажу учтиво--
уши.
Остальные купцы, изнывая от зноя, молча смотрели на небо, казавшееся обладателю большого тюрбана треснувшим аметистом, вокруг которого, как представлялось владельцу полосатых тюков, разорванным шелком змеился коралловый туман.
--Ай балам! Ба-ла-амм!--снова уныло затянул караван--
баши и вдруг оборвал напев.--Клянусь Меккой, впереди жел-
теют стены!
--Опять шутки гулей!--очнувшись от дремы, проговорил
веселый купец.--Всем соблазняли красношерстные, заставляя
караван двенадцать раз сворачивать с пути! Разве не качались
приветливо перед усталыми глазами султанские ханэ из прозрачного мрамора? И разве мозаичные мечети не манили нас под прохладные своды? А фонтаны с холодной водой не завлекали в зеленые сады? Но стоило нам приблизиться, нечистые тотчас прятали усладу путешественников в глубокие карманы своих шаровар, сшитых из кожи неверных.
--Да снизойдет на нас милость аллаха!--настойчиво ска-
зал караван-баши, решительно повернув головного дpамaдepa.--
На этот раз духи ни при чем.
Почуяв отдых, верблюды, плюясь желтоватой слюной, учащенно зазвенели колокольчиками. Еще одно усилие--и кара-
ван стал.
--Слава святому Хуссейну!--вскрикнул юркий купец, пер
вым спрыгнув с преклонившего колени верблюда.
Нащупывая рукоятки ханжалов, купцы оживленно подошли к глухой высокой четырехугольной глинобитной
стене, за которой пряталось двухэтажное строение с плоской крышей, узкими окнами и глиняным полом, дающим прохладу. Чернолицый хозяин, ловко орудуя длинной палкой с железным наконечником, отогнал неистово лающих псов, открыл овальные ворота и, радостно сверкая белками глаз, разразился
приветствием: «Да не поразит вас аллах, щедрые купцы, неожиданной стрелой злоключеиий!»
Пропустив мимо ушей сладкие слова хозяина, погонщики устремились в глубь двора, под спасительный навес, где вьючные верблюды, не удостаивая вниманием их окрики, валились вместе с поклажей на душистый саман. Проворные слуги притащили глиняные кувшины, и купцы с наслаждением прильнули к свежей воде, величайшей ценности пустыни.
Перетащив тюки в отдельную сводчатую комнату, погонщики гурьбой устремились в общее помещение, предвкушая блаженство еды и отдыха. А купцы, еще раз тщательно пересчитав тюки, расстелили молитвенные коврики и, пересиливая усталость, совершили намаз. Пожелав хозяину благополучия во сне
и наяву, они осторожно осведомились, почему под навесом нет других верблюдов, а в конюшне, рассчитанной на целый табун, только две лошади.
--О благочестивые купцы, благословен святой Аали, приведший вас в мой караван-сарай, ибо десять дней он подобен пустыне, только что пройденной вами. Разбойник Альмаивор--да ослепит его святой Хуссейн!--страшнее проголодавшегося тигра. Он оседлал большую дорогу, как Ростем--дикого коня. И теперь напуганные купцы путешествуют не иначе, как соединив ка-
раваны. Бисмиллах, во имя чего решились вы на длинный путь, имея лишь семерых погонщиков?
--Клянусь аллахом,--испуганно вскрикнул купец в большом тюрбане,--по повелению шаха Ирана мы объездили множество чужих земель, закупая для Давлет-ханэ и для своих лавок самое совершенное и приятное для ханских глаз. Долгое странствие и заботы о ценном товаре отвлекли наши мысли в сторону городов, утопающих в бамбуках, и зеленых берегов, при-
манивающих корабли, а ветер не донес до нас весть о переменах в пустыне Османской империи.
--Благодарение всемогущему,--ответил хозяин, изобразив на своем лице предельное благочестие,-- пустыня вами пройдена, да предопределит вам  аллах умереть не раньше ваших врагов. Начинающаяся отсюда широкая дорога и частые караван-сараи не благоприпятствуют разбойнику Альманзору.
--Я знал, что наша дорога угодна аллаху!--воскликнул
шарообразный купец, поднося к оранжевому носу пахучий янтарь.--Перед путешествием я от восхода до восхода возносил молитву и, увидев в мечети благочестивого старца в священной чалме с двенадцатью складками, спросил у него совета. Он предсказал мне благополучие в пути и желанное обогащение, ибо от
щедрости шаха Аббаса исходит золотой свет. А ханши не хотят отставать от жен шах-ин-шаха и тоже тянутся к иноземным украшениям.
--И меня Мохаммет натолкнул посоветоваться с муллой,--буркнул желчный купец, принимаясь за четки.-- Подумав не более базарного дня, он сказал: «Повеление грозного шаха Аббаса равно повелению аллаха. По этой причине властелин неба охраняет путь предприимчивых правоверных. Но, отправляясь в чужие страны, они должны дарами в мечеть снискать к себе рас-
положение всемогущего.
--Никто не может сравниться с ученым дервишем в умении предсказывать. Безносый Мустафа из Яссы по сочетанию звезд предвещал мне крупную прибыль,-- самодовольно провел ладонью по красной бороде раскосый купец.
--Иншаллах, за убытками только глупцы путешествуют,--сказал юркий купец, сверкнув лукавыми глазами.-- Конечно,--добавил он, понизив голос,--караван-сарай не место для успокоения, но если четверо будут спать, а остальные сторожить, то к утру мы все успеем отдохнуть и путь до следующего караван-
сарая будет нам усладой.
При слове «успеем» купцы вновь ощутили страшную усталость, и хозяин засуетился:
--Да пребудет с нами аллах! Войдите в общую комнату и окажите внимание ужину, старательно приготовленному для поистине Хусейном посланных гостей.
--Да поможет аллах нам, высокочтимфй хозяин, оценить твои яства здесь,--отрезал желчный купец, пересчитывая сложенные в углу тюки.
--Слушаю и повинуюсь! Святой Аали подсказал мне усладить слух благочестивых купцов чудесными сказаниями, которыми вот уже четыре дня, как фимиамом, окуривает мою душу благочестивый шейх. Но завтра он со своим молчаливым слугою покидает мое убежище прохлады, и слезы отчаяния готовы про-
литься из моих глаз.
--Встреча с шейхом--хорошее предзнаменование,-- одобрительно мотнул головой грузный купец,--ибо шейх сказал: «Раб мой, воздай должное моему гостю!». И если, о купцы, вам будет угодно, я приглашу шейха разделить с нами обильную еду, дабы выявилась искренность и оживилась ночь.
--Неприлично приглашать одному, когда нас семеро,-- ревниво произнес желчный купец.
--Кто из правоверных не восхитится твоей правотой,-- подхватили остальные--общее приглашение всегда приятнее гостю...
На широкой тахте, покрытой ковром и украшенной подушками и мутаками, в созерцательной неподвижности сидел, поджав под себя ноги, стройный шейх в богатой одежде, и кто бы мог узнать в нем Ибрагима? Чалма из белой шерсти, сложенная двенадцатью складками, по числу двенадцати имамов, потомков Аали, оттеняла мужественное смуглое лицо. Даже проницательные насмешливые глаза почему-то понравились куп-
цам. Молодой шейх посмотрел снисходительно, задержав бег четок. Он важно погладил выхоленными пальцами черную шелковистую бороду и, блеснув выкрашенными шафраном ногтями, принял от своего скромного слуги хрустальный кальян, готовясь погрузиться в нирвану.
--О благочестивый шейх,--сказал юркий купец, молитвенно приложив руки к груди,--благословен аллах, пославший тебя на нашем пути! Не откажи разделить с нами вечернюю еду.
Шейх выдохнул ароматный голубой дым, подумал немного и произнес:
--Мудрость учит: в пути каждый правоверный должен запастись осторожностью. И сам я бодрствую, дабы сохранить свой хрустальный кальян. Но ваша благопристойность внушает доверие, и да будет наша встреча причиной всякого благополучия. Я, поклонник шейха Абу-Саида ибн Абул Хейра, да освятит
аллах дух его, принимаю ваше приглашение.
Зажгли запасные светильники. Почетный гость восседал, обложенный расшитыми подушками, а купцы, расположившись вокруг низкого столика, усиленно его угощали. Шейх тем временем кивком головы дал сигнал караван-хозяину и тот поставил перед каждым купцом по чаше вина. Сам  шейх показал пример и первым осушил чашу. Хозяин преподнёс вторую и снова шейх, подавая пример, выпил её до дна. Его примеру последовали все купцы. Когда при помощи мяса козули и фиников был утолен первый голод, купцы нашли своевременным нарушить неприличное молчание и заговорили все сразу.
--По каким делам путешествуешь, благочестивый шейх?--спросил грузный купец, вытирая сальные пальцы о хрустящий лаваш.
--Благородные купцы, неизбежно мне сказать такое слово: мой отец, да живет вечно о нем память, оставил богатство, достаточное для всех моих желаний, и я странствую как жертва пытливости и любви к мудрости, ибо сказано: «Кто путешествует ради науки, тому аллах облегчает дорогу в рай».
--Благочестивый шейх,--восторженно сказал юркий купец,--не встретилось ли на твоем пути то, что достойно восхищения?
--Аллах благословил мой путь, и я видел и слышал многое, что может послужить поучением и усладой для правоверных. Да не будет сказано, что «Тысяча и одна ночь» Шахразады не породила и Тысячу вторую ночь любителя назиданий.
--Во имя Мохаммета,---воскликнули купцы,--услади
нашу еду Тысяча второй ночью!
--До меня дошло,-важно проговорил шейх,--что во мно-
гих странах блаженствуют купцы, торгующие товаром чужого ума. Они направляют верблюдов и коней в разные стороны мира, не смущаясь дальностью пути, да приснится им облезлый ишак, выспрашивают у легковерных газели, или притчи о храбром шахе, или сказания о недобром хане или веселом диве, записывают их на пергаменте, да окостенеют у них пальцы, и по-
том без стеснения продают плоды чужого раздумья, выдав их за придуманные ими. В каве-ханэ или чай-ханэ ловкие дервиши, размножив эти свитки на тысячи тысяч подобных, также продают их, как свои, певцам или сказителям. О, не имеющие совести, они размахивая палочками, восседают на высоких табу-
ретах и пересказывают слышанное пьющим каве или поедающим люля-кебаб. И выходит по желанию шайтана: прибыль получают все, кроме первого. Неизбежно мне спросить: не из тех ли вы купцов и не чужими ли мыслями набиты ваши тюки?
--О аллах, да прославится мощь его!--вскрикнул грузный купец.--Много лет я торгую, часто обзывали меня обезьяной в тюрбане или обжорливым мулом, но еще никто не осмелился обозвать меня певцом или сказителем. Знай, благочестивый шейх, поклонник Абу-Саида ибн Абул Хейра, да освятит аллах дух его, тюки мои набиты парчой, алтабасом и тончайшей шелковой тканью, вытканной по редким древним рисункам, носить которую достойны только любимые жены шах-ин-шаха.
--Воистину, я даже не слыхал, благородный шейх, о таком краденом товаре,--сказал высокий, как шест, купец,-- ибо слоновая кость, по желанию шаха укрытая в этих тюках, не нуждается в соседстве пустых помышлений.
--А разве изделия Индостана, золотые и серебряные, нуждаются?--спросил шарообразный купец, удивленно вскинув красные, как бейрутский янтарь, брови.
--Свидетель Габриэл, мой товар не золото и не серебро,--поспешил вмешаться в разговор юркий купец,--но я нигде не слыхал, чтобы за шафран, ваниль, камфару, кардамон, корицу, индийский тамаринд или имбирь платили бы не золотом.
--Или за время моего пути изменилась сущность торговли,--проскрипел желчный купец,--или никем не сказано, что редкие благовония, прозрачные, как слеза, масла, китайские лекарства в листах, целебные примочки, ароматные мази, крепкие настои разных цветов, драгоценные бальзамы и душистые воды стали дешевле золота!
--Свидетель Хуссейн, ваши товары украсили бы пещеру Али-Бабы, да пребудет с вами благословение всевидящего! Но шестой из вас, обладатель большого тюрбана, неприветливо молчит, словно печаль правоверного не вмещается в двух мирах.
А тюки его слишком малы,--не предназначены ли они для хранения больших мыслей?
--Не знаю, что навело тебя, о благочестивый шейх, на такое обидное подозрение, да не догонят тебя парши в чужой стране! Ради имамов скажи, зачем мне чужие мысли, когда я и своих не держу? А моя поклажа мала, ибо ценные самоцветные камни: кораллы, желтый янтарь, жемчуг, яшма, алмаз, бирюза и яхонт
разных оттенков--не рис, чтобы возить их в тюках.
--Да простят мне благородные купцы,--приятно сказал
шейх, приложив руку ко лбу и сердцу,--но послужит вам примером моя осторожность, ибо сказано: «Узнай раньше, кто тебя слушает, иначе дешевле ослиного крика стоит беседа, использованная потом во вред тебе...». И да будет так, как пожелали вы... Пусть усладится ваш слух притчей  из Тысячи второй ночи. До меня дошло, что учтивость требует начинать беседу со времен обнаженного Адам-хана. Но пусть будет позволено мне считать это неприличным, ибо все создавший заслуживает первое место. И еще сказано: «Сердце--котел, а язык--
ложка, находящееся в котле да попадет и на ложку».
Тут подошел слуга шейха, поставил кальян и едва слышно шепнул ему на ухо:
--Будешь клясться, не дергай бороду...
Потягивая чубук, шейх громко по-турецки сказал:
--Иншаллах, приклеенное--не упадет! В благовонном
дыму кальяна сейчас предстанет перед вами, о купцы притча о разбойнике Альманзоре.
Сдавленные стоны, тихий скрежет зубов и сжатые в складках одежды кулаки, по-видимому, не были замечены шейхом, ибо он безмятежно продолжал.
--Эту притчу начертала судьба иглою неожиданности в
глазах искателей богатств. До меня дошло, любезные купцы, что в Дамаске жил богатейший купец Эль-Дин. Его лавка, лучшая на базаре, по желанию второго неба наполненная золотом, благовониями и драгоценными камнями, привлекала к нему знатнейших покупателей. Но аллах угадал: человек никогда не бывает доволен ниспосланной ему судьбой. И однажды Эль-Дин,
решив удесятерить свое богатство, поспешно стал нагружать караван для путешествия в чужие страны, дабы распродать свои товары дороже, а купить чужие дешевле.
--О мой сын,--воскликнула его мать,--знай, что про рок сказал: «Блажен человек, питающийся плодами своей земли и не предпринимающий путешествия хотя бы на тысячу полетов стрелы».
--Да простит меня пророк! Он не занимался торговлей, поэтому его советы не ценны.
--О сын мой, благодарение аллаху, ты и так богаче всех купцов в Дамаске. Зачем раздражать аллаха жадностью и подвергаться опасной встрече с разбойником Альманзором?
--Да будет тебе известно, о мать из матерей: судьба каждого человека висит у него на шее. И да не будет сказано, что Эль-Дин испугался разбойника Альманзора и что мои десять вооруженных слуг храбры, как зайцы.
--Бисмиллах!--воскликнула мать.--Почему в коране ни-
чего не сказано о глупцах? Всем известно: караваны в пятнадцать или двадцать человек легко ограбляются Альмаизором и его слугою, который украдет ресницу из глаза--и ты ничего не заметишь...
Свист ветра и рычание тигров наполнили помещение.
«Шейх» поднял голову и облегченно вздохнул, ибо он увидел, что рычание исходит не от тигров, а от крепко спящих навалившихся друг на друга купцов, и скромно умолк. Подействовал отвар из сонных трав.
...А когда настало утро... в помещение ворвался взлохмаченный хозяин караван-сарая. Оглядев купцов и пересчитав их, он радостно воскликнул:
--Ла илля иль алла, Мохаммет расул аллах! Благодарение небу, вы здесь! Заглянув сейчас под навес, я нечестиво подумал, что вы ночью убежали, не заплатив мне за ужин и ночлег.
Как предрассветный ветер разгоняет туман в камышах, эти слова мгновенно разогнали сон купцов. Вскочив, они метнулись под свод, потом к нишам, ища свои тюки. Обезумев, они наскакивали друг на друга и с проклятиями отскакивали. Но легче найти лопнувший мыльный пузырь, чем то, что было и чего
больше нет. Лишь потухший кальян одиноко высился, как
пальма, затерянная в песках. Исчезли даже подстилки, на которых купцы сидели, даже чалмы с голов!
Купцы с ужасом уставились друг на друга. Юркий, полагая, что он еще спит, ущипнул желчного. Неистовый рык вспугнул последнюю надежду. Оттолкнув хозяина, подобно бесноватым, купцы помчались во двор, под навес. Крепко связанные, с заткнутыми ртами, погонщики, как тюки, лежали рядом, кажется, они спали.
--Где твой проклятый шейх?--закричал на хозяина желчный купец.
--Да уровнит аллах его дорогу!--восторженно ответил хозяин.--Шейх еще вчера, когда вы перетаскивали тюки в помещение, щедро расплатился со мной, сказав: «Правоверный должен спешить с расплатой за оказанные ему услуги в пути, ибо завтрашний день полон неожиданностями».
--О аллах, это был разбойник Альманзор!--воскликнул
купец, похожий на шест.--Аллах, аллах, он увел всех верб- людов!
--Поистине ты лишился ума,--возразил юркий,--не на
себе же ему таскать столько тяжестей!
--Аллах, аллах, разве не в твоей власти было подсказать нам истину!
--О всемогущий! Как допустил ты проклятого разбойника так по-шайтански запутать нас в притчах Тысячи второй ночи,--рыдал грузный купец.
--Бисмиллах, что я скажу шаху?--стонал шаро- образный.
--Да ослепит его,.. я думаю об Альманзоре... всевидящий! Да онемеют руки разбойника!--хрипел желчный купец, прикрывая ладонью бритую голову от палящего солнца.-- Зачем ему понадобилась моя чалма?
--Клянусь аллахом, не знаю, на что ему нужна твоя паршивая чалма,--злобно прошипел купец, вёзший драгоценности,--но моя ему наверное пригодится, ибо в ней я спрятал лучшие камни моего товара.
--Куда он поехал,--подступили к хозяину купцы.
--На восток, уважаемые, на восток. Если вы поспешите, то можете догнать.
--На чём?
--Верблюды идут медленно.
Когда купцы с проклятиями двинулись в путь, хозяин вывел из конюшни лошадь и вскоре догнал Ибрагима, спешащего на запад.
--Ага Джалал, возьми тюк с камнями, благовониями, шёлками и поспеши к своей семье.
--Ага Ибрагим, буду всю жизнь молить за тебя аллаха.
--Молись, молись, но не попадайся Абу-Бекиру на глаза. Он знает, где твоя семья?
--Нет. Сардар не обязан говорить о личном.
--Счастливо, Джалал. Пусть бережёт тебя аллах.
Странно освещенное небо напоминало озеро, на одном краю его ночь еще тянула черные сети с мерцающими звездами, а на другом рассвет уже поднимал оранжевые паруса.
--Слава Мохаммету, сыпучие пески остались во владениях разбойника Альманзора! И не кажется ли тебе,  брат мой Матвей, что при благосклонной помощи пророка в них затерялись, подобно упавшим в воду алмазам, притчи из Тысячи второй ночи?
--Кажется, мой Ибрагим. И если бы не двадцать взятых в караван-сарае верблюдов, что тащатся за нашими конями, сгибаясь под тяжестью поклажи, то, клянусь  божьей матерью, ночь встречи с иранскими купцами была бы подобна видению на Иисуса.
Мечтавший об оазисе Матвей с наслаждением вдыхал запах зарослей. Свернув на извивающуюся среди высоких папоротников и тростников тропу, Ибрагим потянул за повод верблюда-вожака, и остальные, соединенные крепкой веревкой, покорно двинулись за вожаком. Не звенели колокольчики,--из осторожности Ибрагим срезал их, и песни не пелись: тишина надежнейший щит для тайного дела. Ибрагим приподнялся на стременах, раздвинул, вспугнув розового скворца, папоротник и стал вглядываться в знакомую даль. Взмахнув нагайкой, он выехал на косогор, откуда в желтовато-
лиловой дымке едва виднелись на безжизненной равнине зловещие башни крепости, Словно обрадовавшись, вско-
лыхнулась едкая пыль, густой завесой окутав караван.
Матвей поперхнулся и, откашливаясь, выругался:
          --Сатана, перестань щекотать мои ноздри!
--Лучше, алааха вспоминай в этот час!
--Э, Ибрагим, оба хороши! 
Не ответив, Ибрагим рассек нагайкой воздух и рысью проехал вдоль каравана, еще раз тщательно пересчитав сундуки, малые и большие вьюки. «Да сохранит аллах от потери хотя бы куска веревки, ибо сказано: «Не забудь вернуть в целости взятое на время».
Придержав коня, Матвей пропустил караван мимо и тоже пересчитал поклажу: «Не отвязался ли, защити святая Мария, тюк или сундук?» Ведь драгоценный груз должен быть тщательно пересчитан и стоимость его в свое время возвращена купцам золотыми монетами или слитками. Видит бог, не легко Матвею стать похитителем! «Что ж, кто крепко любит друга, и не на такое решится. Хорошо, весь груз удалось навьючить на двадцать верблюдов. Меньше хлопот и не так заметно».
Уже как на подносе главная башня крепости. Чтоб ей рассыпаться пылью! Конечно, не раньше, чем мы выведем казака.
--Да будет над нами улыбка Мохаммета! На этот раз никто не осмелится помешать тому, что угодно властелину неба и земли. Аминь!
--Не могу забыть, дорогой, как ты шейхом притворился, до сих пор смех душит! И разговор свой так переменил, что даже я сомневался: ты ли это? Оказалось-- ты!
--Свидетель Аали, и меня тревожило сомнение: ты ли это, или слуга из Тысячи второй ночи?! Пусть будет над нами улыбка аллаха: мы--снова мы!
--Как думаешь, купцы пошлют погоню?
--Лучше, Матвей, услаждай наш путь рассказами о любовных радостях. Настанет час когда мы к возместим
убытки с большой прибылью, и купцы восхитятся сильным восхищением, ибо сладость добычи сильнее горечи утраты.
--Как рассчитываешь подкупить крепостных скорпионов?
--Аллах послал мне мысль, и я от нее не отвернулся. Когда проклятый Абу-Бекир без промедления ринется созерцать привезенное нами богатство, крепость опустеет, как выпотрошенная тыква, ибо сарбазы,
получив от меня золото, парчу, бархат и жемчуг для передачи моей несуществующей хасеге, постараются не допустить своих коней до Стамбула. Да будет известно: присвоить чужое богатство и скрыться с ним не только легкое, но и приятное дело. Моментально разъедутся по своим аилам.
--А если побоятся и,…
--Вернутся в крепость? О-о! Пятихвостый шайтан поможет им разодрать одежды, исцарапать самим себе лица и лживо поклясться: «Свидетель пророк! Разбойники, ограбив нас, чуть не убили за сопротивление!» И, зная «радости» замка, эти сарбазы предпочтут бегство возможности лицезреть Абу-Бекира?. Других я разошлю десятками в ближние поселения для покупки коней. Я дам им тугие кисеты, набитые соблазнительными
абасси. Также отдельно они получат монеты для кейфа. Пять
дней жизни их будут услаждать в запретных ханэ опиум, каве и
танцовщицы. Розовые тени грез угоднее черных теней действи-
тельности даже праведникам. Иншаллах, сарбазы забудут на
пять дней о конском майдане, где ржание скакунов напоминает
о кровавых битвах и тяжелых странствиях.
--А вдруг догадаются?
--О Аали! О Мохаммет! Вы наградили бедняков вечным стремлением к богатству. Через пять дней сарбазы купят пло-
хих меринов и вкусят редкую радость, ибо, присвоив половину
содержимого кисетов, они не будут торопиться в надоевшую им крепость. А когда возвратятся в опустевшую крепость, огорчатся,
что напрасно затратили абасси на меринов, и постараются вер-
нуть затраченное.
--Но кто-нибудь из стражи должен остаться в замке,
иначе могут заподозрить.
--Иншаллах! Задержатся те, кто ради меня готов огонь
глотнуть. Но их тоже одурманю волшебным туманом из вьюков
шахских купцов. Святой Хуссейн проявит ко мне приветливость,
ибо совершил я временную кражу ради спасения твоего друга Василия.
--А ты забыл об евнухах? Их, кажется, пять--пять высох-
ших обезьян с тонким нюхом,--они первые могут поднять тре-
вогу!
--Видит Хуссейн, могут! Но предвечный подсказал мне не-
медля послать четырех из них в Стамбул приобрести для хана новых хасег, дабы украсить потускневший гарем.
Четыре верблюда, в меру нагруженные бархатом, парчой, им-
бирем, благовониями и драгоценными изделиями ослепят их,
и они, восхищенные и взволнованные, потеряют нюх и даже и не подумают спросить меня, почему хан сам не поручил им в обмен на груз четырех верблюдов при везти откормленных красавиц.
Не захотят и потому, что известно: престарелых евнухов изгоняют из гаремов, и если они не успеют обогатиться за счет хасег, которые подкупают евнухов, что бы они нашептывали властелину газели об их прелестях, или же не попали под лучи щедрости хана, который одаривает их, когда они проявляют ловкость лазутчиков, то им аллах посылает горькую участь: стоять в рубище на майданах с протянутой рукой. Эти четверо не успели и, оставив пределы бедности, они умно решат обеспечить свою старость, когда двери надежды откроются перед ними.
Сосчитав верблюдов и увидя, что двугорбых столько же, сколько и их, одногорбых, евнухи воскликнут: «Предзнаменование аллаха!»--и взяв «покорителей пустынь» за поводья, каждый со своим верблюдом, канут в неизвестность.
--Мой Ибрагим, откуда знаешь столько красивых слов? Те-
перь скажи, а слуг чем ты угостишь? Ведь хан, боясь огласки,
не возьмет с собой даже немого невольника и один, как безум-
ный, помчится в дом гречанки любоваться блеском камней, ко-
торые, он уверен, ты только ради обогащения доблестного Абу-Бекира и повинуясь его повелению отнял у купцов.
--Повинуясь повелению аллаха. Абу-Бекир многословно уговаривал меня, но я притворился, что не догадываюсь об его истинном намерении немедля уничтожить меня--и как опасного свидетеля и как участника в предстоящем дележе. Шайтан из шайтанов смеет думать, что Ибрагим похож на хана Абу-Бекира. Но да свершится все, что должно свершиться!.. Иншаллах, о хане всеl Теперь о слугах. Не успеет хан доскакать до храни-
лища богатств, как я соберу десять слуг, передам им трех вер-
блюдов и скажу такое слово: «О верные из верных, не вас ли
одарял добросердечный хан многие годы ценностями, не к вам ли проявлял неслыханное снисхождение? Как раз сейчас время отблагодарить любимого вами хана.
О слуги из слуг, выполните поспешно его повеление. Вот три дромадера, нагруженные товаром из царства ценностей. Отведите их хану в рабат, что в трех песочных часах езды от замка. Добрый хан поскакал туда встретить сказочную хасегу, которую сопровождают пять евнухов--пять тигров с тонким нюхом,-- ибо нет в эдеме другой гурии, подобной этой. О слуги, желая сразу очаровать недоступную, хан подарит ей богатство, рассчитанное на двадцать лет веселой жизни двадцати правоверных».
Не успеют десять слуг отъехать и на один песочный час езды от крепости, как старший спросит: «Не уподобляемся ли мы серому ишаку, который вез на своей потертой спине душистый саман, умирая от голода?» Другой ответит: «Если богатства хватит на двадцать лет веселой жизни двадцати правоверным, то десятерым хватит на сорок лет!» Тут выступит третий и посоветует сосчитать: «Сколько проклятий мы получим от шайтана Абу-Бекира, если прослужим ему еще сто лет?! Тогда все припомнят несправедливому и жестокому хану: и удары палкой по пяткам, и прыжки плетей по спинам, и тяжесть колодок на шеях, и другие испытанные ими наслаждения. Начнут сетовать, что из-за скупости проклятого хана у них, кроме грубой одежды и противной еды, ничего нет, и хором закричат: «Пусть аллах поможет хану найти других ишаков!». Такое пожелание придаст им жару, и они честно разделят богатство и рассыплются, подобно пыли, по городам и рабатам Турции.
--Вижу, дорогой Ибрагим, тобою все обдумано. Лишь бы хан не изменил решения самому отправиться, даже не взяв тебя с собою, в дом гречанки и в сладком одиночестве осмотреть нами добытое и привезенное.
--Не изменит, ибо тут после осмотра намерен заколоть
меня ханжалом--уже отточил,--и притом, в угоду шайтану,
вдали от обещанной мне доли. Евнухам не доверяет, слугам
тоже, а о сарбазах даже не вспомнит. Простодушного Селима же больше всех опасается, решил держать в полном неведении,-- ведь только тайна сделает хана обладателем богатства. Пусть аллах успокоит твою тревогу: Абу-Бекир примчится в дом гречанки один, и жадность задержит хищника до утра, ибо раньше не пересмотреть ему всех богатств шахских купцов. В эти часы мы, иншаллах, покинув крепость, будем сопутствовать казаку и... Но мои глаза уже видят красивый дом. Да не
оставит нас удача! Пусть никто из сарбазов не обнаружит кара-
ван! О имам Реза!

….Пыль густым слоем покрыла лицо Рустам-бека, брови исчезли, а губы стали серыми. Понукаемый погонщиками осел с
трудом передвигал ноги. Окостеневшей рукой бек по-прежнему
сжимал хвост осла. Жертву позора, Рустама, на всем пути через
весь Стамбул сопровождали насмешки и оскорбления. Шаровары его изодраны в клочья, плевков было столько, что он уже не ощущал их. Конные сарбазы, окружившие бека, тоже не упускали случая оскорбить его. Юзбаши скомандовал сарбазам, и двое из них бросились к Рустам-беку и сбросили с него цепи, другие выстроились в ряд и отсалютовали ему саблями. Таков был приказ султана и они прекрасно знали, что осрамлённый якобы бек, на самом деле является специальным посланником.
Рустам-бек, не в силах что-либо понять, приписывал видимое шуткам шайтана. Эмир-Гюне-хан наставительно сказал:
--Во имя аллаха, здесь начался путь Джемаль-бека. Вместе с пылью смой с лица прошлое.
Рустам-бек рванулся к хану, намереваясь приложить к гу-
бам полу его кафтана, но советник султана строго остановил его:
--Остановись, неосторожный бек! Что можно было Рустаму, того нельзя Джемалю! Во имя Аали, выполняй волю султана!
--Велик султан Мурад!
Рустам-Джемаль наклонился к воде источника и смыл пережитый позор. И тут, суетясь, цирюльник стал умащивать тело бека лечебным благовонием, смочил розовой водой лицо, а телохранители хана помогли надеть ему парчовый азям и прицепили к шелковому поясу саблю. Дворцовый конюх подвел скакуна. Рустам-Джемаль, не помня себя от счастья, вложил ногу в узорчатое стремя и плавно опустился в седло; приложив руку к сердцу, он слушал Эмир-Гюне-хана.
--Джемаль-бек, ты особый гонец шаха! Передашь Абу-Бекиру все то, что я тебе скажу, когда мы тронем коней. Не из-
врати смысл священных слов султана: казак Василий должен быть освобожден от мук. Слишком волнуются за него посланники московского государя. Да избавит аллах Абу-Бекира от непослушания воле султана!
--Воля султана священна!--воскликнул Рустам-Джемаль.
--Скачи в замок, не считая времени. Конь твой должен об-
рести крылья! И помни, бек: каждый выигранный час приблизит тебя к желанному, ты, вместо Абу-Бекира, будешь приближённым к султану. Так пожелал султан Мурад!
Для него после этих слов время и вода были в одной цене:
они помогали преодолеть пространство, разграничивавшее его
позор и славу. С избытком познав шипы позора, бек был охвачен
страстным желанием в такой же мере вкусить плодов славы.
Даже в стуке копыт слышались ему призывные слова: «Приближённый султана! Приближённый султана!»--и он, беспрестанно вскидывая нагайку, обжигал коня.
На всем протяжении пути, проложенного по
повелению султана между Стамбулом и крепостью, во всех
чапар-ханэ гонцов с особыми полномочиями султана ожидали вода и свежие кони.  Когда Ибрагим и его спутники, благополучно выведя караван с драгоценным грузом из караван-сарая Тысячи второй ночи, двигались к дому гречанки, Рустам-Джемаль в тот же час достиг крепости. Он так властно постучал ножнами сабли в ворота, так огрел нагайкой сторожевого сарбаза за медлительность, так яростно разнес выскочившего из крепости онбаши за неповоротливость, что предъявление им фермана султана хану Абу-Бекиру было уже излишней роскошью.
Абу-Бекир с завистью смотрел на представшего перед ним
шахского посланца. Рустам-бек, баловень судьбы, всегда был
заносчив и надменен, но сейчас его высокомерие достигло пре-
дела. Он, откинув голову и выпятив грудь, явно подчеркивал
презрительной усмешкой свое превосходство над ханом Абу-Бекиром. Голос его звенел, как дамасская сталь.
--Какое повеление султана привез ты, Рустам-бек?
--Я--бек Джемаль! Советую запомнить тебе, хан, мое на- стоящее имя. Оно обнаружилось несколько дней назад. Раньше
я жил под вымышленным.
--Что доверил тебе, Джемаль-бек, султан, великий из
великих?
--Дело Турции! Наш милостивый султан решил избавить казака Василия от мук.--И Рустам-Джемаль выразительно
провел пальцем по шее.
-- От земных мук, о бек?
--Во славу аллаха, да!
--Велик султан Мурад!--обрадованно воскликнул Абу-Бекир, готовый расцеловать приятного вестника.
Рустам-Джемаль надменно сделал шаг назад и покач-
нулся,-- он не смыкал глаз с того момента, когда чуть не сме-
жил их навеки.
--Помни, хан, повеление султана да свершится послезавтра. И да будет все скрыто от остальных, дабы, разойдясь по Турции, они говорили бы про змей в саду крепости и... ни слова про твою ловкость.
--О упрямый джинн, казаку и тут повезло! Разве не
лучше было бы скорее подняться в башню и ...
--Не лучше, ибо султан повелел так! И не позднее чем послезавтра ты пошлешь  скоростных гонцов с печальным известием. Пусть донесут до слуха султан, что слишком неосторожен был казак: поддавшись очарованию роз, он уснул в саду, забыв о змеином жале. И посол Кантакузин поведает царю Русии о доброй воле султана Мурада, пожелавшего выполнить желание своего северного брата, и о злом роке, неизменно подстерегающем не только рабов, на коротком пути, именуемом
Жизнью.

Абу-Бекир безмолвно приложил к губам султанский ферман, в котором повелевалось выполнить беспрекословно все то, что на словах передаст начальнику  крепости, хану Абу-Бекипу, султанский чапар Джемаль-бек. Шатаясь от усталости, Рустам-джемаль повалился на тахту в отведенном ему помещении, перед глазами запрыгали кувшины, мутаки и коврики стремительно завертелись, образовав один пестрый поток.
На заре Али-Баиндур поспешил к беку, но дежурный сарбаз сообщил ему, что султанский чапар не более чем тридцать минут назад покинул крепость. Итак, грозного гонца уже не было. «Шайтан с ним!» Зато был день,
открывающий перед ним, Абу-Бекиром, неожиданность, пре-
красную из прекрасных.

…Рассвет, мутный, как вода в болотце, застал Ибрагима и его спутников за перегрузкой товара, предназначенного для подкупа стражи, с верблюдов, остающихся в пределах дома гречанки, на верблюдов, отобранных для перехода в крепость. Покончив с обвязкой вьюков, Ибрагим укрыл десять верблюдов в зарослях, примыкавших к глухой окраине сада, где находился аамаскированный колючками проход, знакомый лишь ему. Остальной товар внесли в дом. Груды тканей искусно разло-
жили на тахтах, обложив их драгоценностями и обставив кув-
шинчиками с благовониями и коробками с пряностями. Они как
бы воссоздали надзвездный приют гурий, что соответствовало
задуманной Ибрагимом мистерии соблазна.
Предполагалось, что как только Абу-Бекир, один или со-
провождаемый Ибрагимом прибудет в дом гречанки, Матвей уже
переодетый погонщиком, спрятав лицо, по сигналу Ибрагима выведет верблюдов на эаглохшую тропу.

Коня Абу-Бекира отведут подальше,--ведь пешком ночью хан не пойдет. А Ибрагим, наверняка зная, что алчный хан не допустит его дальше наружной стены, поспешит за Матвеем в крепость, где и начнет приводить в исполнение задуманный план. Если же Абу-Бекир потребует, чтобы Ибрагим остался при нем, то по истечении условленного времени Матвей из крепости вернется в дом гречанки на помощь Ибрагиму, предварительно заперев караван, как будто по приказанию хана, в запасном верблюжатнике.
Если рассматривать дом гречанки глазами хана, то это
оазис неземного блаженства. А если смотреть глазами Ибрагима и Матвея--то это ловушка для крупного зверя. Дальше Ибрагим будет действовать по обстоятельствам: или с быстротой летящей звезды, или с осторожностью оленя. Так предполагалось. Но изменчива погода на пути, именуе-
мом Жизнью, нередко расстраивает, казалось, тщательно продуманные планы.




 


 
 
             Г Л А В А  11               

 В крепости всё происходило по плану чумака и Халил продолжал задуманное, которое получило название «Тысячи и второй ночи». Оставалось два дня до прибытия Ибрагима и Халил вечером снова отправился в комнату бесед, где его уже ожидали сарбазы.
 --Дошло до меня, что  был  в древние времена и минувшие века и годы один человек, купец в Каире,  ко-торого звали Шамс-ад-дин. И был он из лучших купцов и самых правдивых  в речах, и имел слуг и челядь, и рабов и невольников, и большие деньги,  и состоял старшиной купцов в Каире.
   И была у него жена, и он любил ее, и она его  любила;  но  только  он прожил с ней сорок лет, и не досталось ему от нее ни дочери, ни сына.  И вот в один из дней он сидел в своей лавке, и увидел он, что у каждого из купцов был сын, или двое сыновей, или больше, и они сидели в лавках, как их отцы. А в тот день была пятница, и этот купец пошел в баню и вымылся, как моются в пятницу, а выйдя, он взял зеркало цирюльника и посмотрел  в него на свое лицо и воскликнул: свидетельствую, что нет бога, кроме аллаха, и что Мухаммед--посланник аллаха --а потом взглянул на свою бороду и увидел, что белое в ней покрыло черное; и вспомнил он, что седина--посланец смерти.
   А его жена знала время его возвращения и мылась и приводила себя  для него в порядок; и когда купец вошел к ней, она сказала ему: «Добрый  вечер!». Но он отвечал ей: «Я не видел добра!». А жена купца сказала невольнице: «Подай столик с ужином!» И невольница принесла еду, и жена купца сказала: «Поужинай, господин мой»; а купец отвечал: «Я не стану ничего есть!»--и пихнул столик  ногой  и  отвернул лицо от жены.
«Почему это и что тебя опечалило?»--спросила его жена; и купец  сказал: «Ты причина моей печали...» «Почему?»--спросила его жена.  «Потому,--отвечал купец,-- что, когда я сегодня открыл лавку, я увидел у каждого из купцов сына, или двух сыновей, или больше, и они сидели в лавках, как их отцы, и я сказал себе: «Поистине, тот, кто взял твоего отца, тебя  не оставит!» А в ту ночь, когда я вошел к тебе, ты взяла с меня клятву, что я не женюсь ни на ком, кроме тебя, и не возьму себе в наложницы ни абис-синскую, ни румскую, ни какую-нибудь другую невольницу и не проведу ночи вдали от тебя,--но дело в том, что ты бесплодная и жить с тобой--всё равно что с камнем».
--Имя аллаха да будет надо мною!--воскликнула жена купца.--Поистине, задержка от тебя, а не от меня,  потому  что  твое семя прозрачное».—«А что с тем, у кого семя прозрачное?»--спросил купец; и его жена отвечала: «Он не делает женщин беременными и не приносит детей".—«А где то, чем замутить семя? Я куплю это,--может  быть,  оно замутит мне семя?»--спросил купец; и жена его сказала: «Поищи у  москательщиков».
   И купец проспал ночь, и утром он раскаялся, что упрекал свою жену,  а она раскаялась, что упрекала его. И он отправился на рынок и нашел одного москательщика и сказал ему: «Мир с вами!». И москательщик  ответил  на его привет, и купец спросил его: «Найдется у тебя чем замутить  мне  семя?»--«У меня это было, да вышло, но спроси у соседа»,--ответил москательщик; и купец ходил и спрашивал, пока не опросил всех (а они над  ним смеялись), и потом он вернулся к себе в лавку и сидел огорченный. А на рынке был один человек, гашишеед,  начальник  маклеров,  который принимал опиум и употреблял зеленый гашиш, и звали этого  начальника шейх Мухаммед Симсим, и жил он в бедности.  И  всякий  день  он обычно приходил утром к этому купцу. И вот он пришел, как обычно, и сказал ему: «Мир с вами!». И купец ответил на его  приветствие  сердито.  «О господин, почему ты сердит?»--спросил Мухаммед; и купец  рассказал  ему обо всем, что случилось у него с женой, и сказал: «Я сорок лет женат,  и моя жена не забеременела от меня ни сыном, ни дочерью,  и  мне  сказали: «Она не беременеет потому, что у тебя семя прозрачное». И я стал  искать чего-нибудь, чтобы замутить себе семя, и не нашел».
--О господин,--сказал Мухаммед,--у меня есть чем замутить семя.  Что ты скажешь о том, кто сделает твою жену беременной от  тебя  после  этих сорока лет, что минули?»
-- Если ты это сделаешь, я окажу тебе милость и облагодетельствую тебя!--отвечал купец. И Мухаммед сказал:  «Дай  мне динар!»--«Возьми эти два динара!»-- воскликнул купец; и  Мухаммед  взял их и сказал ему: «Подай мне эту фарфоровую миску». И купец дал ему  мис-ку, и Мухаммед отправился к торговцу травами и взял  у  него  унции  две румского мукаркара и немного китайской кубебы, и корицы, и  гвоздики,  и кардамона, и имбиря, и белого перцу, и горную ящерицу и истолок все  это и вскипятил в хорошем растительном масле. И еще он взял три унции крупинок ладана и с чашку чернушки и размочил, и сделал из всего этого  тесто с румским пчелиным медом и, положив его в миску, вернулся к купцу и  отдал ему миску.
   --Вот чем можно замутить семя,--сказал он ему.-- Тебе следует,  после того как ты поешь мяса барашка и домашнего голубя,  положив  туда  много горячительных приправ и пряностей, съесть этого теста на конце  лопаточ-ки, а потом поужинать и запить чистым разведенным сахаром».
   И купец велел принести все это и отослал своей жене вместе с барашком и голубем, и сказал: «Приготовь это хорошенько и возьми замутитель семени и храни его у себя, пока он мне не понадобится и я его у тебя не пот-ребую». И жена купца сделала так, как он приказал ей, и поставила ему еду,  и купец поел, а потом он потребовал ту миску и поел из нее, и ему понравилось, и он съел остаток, а затем он познал свою жену, и  она  зачала  от него в ту ночь. И над ней прошел первый месяц, и второй, и третий, и крови  прекратились и перестали идти, и жена купца узнала, что она понесла,  и  дни  ее прошли до конца, и ее схватили потуги, и  поднялись  крики,  и  повитухе пришлось потрудиться при родах.
   И повитуха охраняла новорожденного именами Мухаммеда и Али и сказала: «Аллах велик!» --и  пропела  ему  в уши азан, а потом она завернула младенца и передала его матери. И та дала ему грудь и стала его кормить, и младенец  попил  и насытился и заснул. И повитуха оставалась у них три дня, пока не сделали мамунию и халву,  и ее раздали на седьмой день. А потом  рассыпали соль, и купец пришел и поздравил свою жену с благополучием и спросил ее: «Где залог аллаху?». И она подала ему новорожденного редкой красоты--творение  промыслителя  вечносущего; и  было  ему семь дней, но тот, кто видел его, говорил, что ему год.
   И купец посмотрел младенцу в лицо и увидел сияющий месяц  (а  у  него были родинки на обеих щеках) и спросил свою жену: «Как ты его  назвала?». А она ответила: «Будь это девочка, ее назвала бы я, то это сын, и  никто не назовет его, кроме тебя». А люди в те времена давали своим детям  по предзнаменованию. И вот, когда они советовались об имени, кто-то сказал своему  товарищу: «О господин мой, Ала-ад-дин», и  купец  сказал  жене:  «Назовем  его Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат». И он назначил младенцу кормилиц и нянек,  и младенец пил молоко два года, а потом его отняли от  груди,  и  он  стал расти и крепнуть и начал ходить но земле. А когда мальчик  достиг  семилетнего возраста, его отвели в подвал, боясь для него дурного  глаза;  и купец сказал: «Он не выйдет из подвала, пока у него не вырастет борода», и он назначил ему невольницу и раба, и невольница готовила ему  стол,  а раб носил ему пищу.
   А потом купец справил обрезание мальчика и сделал великий пир, и после этого он позвал учителя, чтобы учить его, и тот учил мальчика  письму и чтению Корана и наукам, пока он не стал искусным и сведущим. И случилось, что раб принес Ала-ад-дину в какой-то  день  скатерть  с кушаньем и оставил подвал открытым, и тогда Ала-ад-дин вышел из  подвала и вошел к своей матери (а у нее было собрание знатных женщин).  И  когда женщины разговаривали с его матерью, вдруг вошел к ним этот ребенок, подобный пьяному мамлюку из-за своей чрезмерной красоты.  И,  увидав  его, женщины закрыли себе лица и сказали его матери: «Аллах да воздаст  тебе, о такая-то! Как же ты приводишь к нам этого постороннего мамлюка?  Разве ты не знаешь, что стыд--проявление веры?».—«Побойтесь аллаха!--воскликнула мать мальчика.-- Поистине, это мой ребенок и плод моей души. Это сын старшины купцов, Шамс-ад-дина, дитя кормилицы, украшенное ожерельем, вскормленное корочками и мякишем».—«Мы в жизни не видали у тебя ребенка,-- сказали женщины. И мать Ала-ад-дина молвила: «Его  отец  побоялся для него дурного глаза и велел воспитывать его в подвале, под землей. Может  быть,  евнух  оставил  подвал открытым, и он вышел оттуда,--мы не хотели, чтобы он выходил из  подвала, пока у него не вырастет борода».
   И женщины поздравили мать Ала-ад-дина, а мальчик ушел  от  женщин  во двор при доме, а потом поднялся в беседку и сел там. И когда он сидел, вдруг пришли рабы с мулом его  отца,  и  Ала-ад-дин спросил их: «Где был этот мул?». И рабы сказали: «Мы доставили на нем товары в лавку твоего отца и привели  его».—«Каково ремесло моего отца?»--спросил Ала-ад-дин. «Твой отец-- старшина  купцов в земле египетской и султан оседлых арабов»,--сказали ему.
   И Ала-ад-дин вошел к своей матери и спросил ее:  «О  матушка,  каково ремесло моего отца?». «О дитя мое,-- отвечала ему мать,--твой  отец  купец, и он старшина купцов в земле египетской и султан оседлых  арабов, и его невольники советуются с ним, когда продают, только о тех  товарах, которые стоят самое меньшее тысячу динаров, а товары, которые стоят  девятьсот динаров или меньше,--о них они с ним не советуются и продают их сами. И не приходит из чужих земель товаров, мало или много, которые  не попадали бы в руки твоему отцу, и он распоряжается ими, как хочет; и  не увязывают товаров, уходящих в чужие земли, которые не  прошли  бы  через руки твоего отца. И аллах великий дал твоему отцу, о дитя  мое,  большие деньги, которых не счесть». «О матушка,-- сказал Ала-ад-дин,--хвала аллаху, что я сын султана оседлых арабов и что мой отец--старшина  купцов! Но почему, о матушка, вы сажаете меня в подвал и оставляете там запертым?». «О дитя мое, мы посадили тебя в подвал только из боязни людских глаз; ведь сглаз--это истина, и большинство жителей могли умерли от дурного глаза»,-- ответила ему мать.
   И Ала-ад-дин сказал: «О матушка, а куда бежать  от  судьбы?  Осторожность не помешает предопределенному, и от того, что написано, нет убежища. Тот, кто взял моего деда, не оставит и меня и моего  отца:  если  он живет сегодня, то не будет жить завтра; и когда мой отец умрет и я приду и скажу: «Я--Ала-ад-дин, сын купца Шамс-аддина»,-- мне не поверит никто среди людей, и старики скажут: «Мы в жизни не видели у  Шамс-ад-дина  ни сына, ни дочери». И придут из казны и возьмут деньги отца.  Да  помилует аллах того, кто сказал: «Умрет муж, и уйдут его деньги, и  презреннейший из людей возьмет его женщин». А ты, о матушка, поговори с  отцом,  чтобы он взял меня с собой на рынок и открыл мне лавку: я буду  сидеть  там  с товаром, и он научит меня продавать и покупать,  брать  и  отдавать». 
И мать Ала-ад-дина сказала: «О дитя мое, когда твой отец приедет, я  расскажу ему об этом». И когда купец вернулся домой, он  увидел,  что  его  сын,  Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат, сидит подле своей матери, и спросил ее: «Почему  ты  вывела его из подвала?» И она сказала ему: «О сын моего дяди, я его не  выводила, но слуги забыли запереть подвал и оставили его открытым. И я  сидела (а у меня собрались знатные женщины) и вдруг он  вошел  к  нам».  И  она рассказала мужу, что говорил его сын. И Шамс-ад-дин сказал ему: «О  дитя мое, завтра, если захочет аллах великий, я  возьму  тебя  на  рынок;  но только, дитя мое, чтобы сидеть на рынках и в лавках, нужна  пристойность и совершенство при всех обстоятельствах».
   И Ала-ад-дин провел ночь, радуясь словам своего отца; а когда настало утро, Шамс-ад-дин сводил своего сына в баню и одел его в платье, стоящее больших денег, и после того как они позавтракали и выпили питье, он  сел на своего мула и посадил сына на мула позади себя и отправился на рынок. И люди на рынке увидели, что едет старшина купцов, а позади него  ребенок мужского пола, подобный луне в четырнадцатую ночь, и кто-то сказал своему товарищу: «Посмотри на этого мальчика,  который  позади  старшины купцов. Мы думали о нем благое, а он точно порей--сам седой, а сердце у него зеленое».
   И шейх Мухаммед Симсим, начальник, прежде упомянутый, сказал  купцам:
--О купцы, мы больше не согласны, чтобы он был над нами  старшим.  Никогда!
   А обычно, когда старшина купцов приезжал из дому и садился  в  лавке, приходил начальник рынка и читал купцам фатиху, и они поднимались  и шли к старшине купцов и читали фатиху и желали ему доброго утра, и затем
каждый из них уходил к себе в лавку. Но в этот день, когда старшина купцов сел, как всегда, в своей лавке, купцы не пришли к нему согласно обычаю.
   И он крикнул начальника и спросил его: «Отчего купцы  не  собираются, как обычно?». И начальник ответил: «Я не люблю доносить о смутах, но купцы сговорились отстранить тебя от должности старшины и  не  читать  тебе фатиху».—«А какая тому причина?»--спросил  Шамсад-дин.  И  начальник сказал: «Что это за мальчик сидит рядом с тобою, когда ты старик и глава купцов? Что этот ребенок-- твой невольник или он в родстве с  твоей  женой? Я думаю, что ты его любишь и имеешь склонность к мальчику».
   И Шамс-ад-дин закричал на него и сказал: «Молчи, да обезобразит аллах тебя самого и твои свойства! Это мой сын». «Мы в жизни не видели у тебя сына»,--воскликнул Мухаммед Симсим. И купец сказал: «Когда ты принес мне замутитель семени, моя жена понесла и родила этого мальчика,  но  из боязни дурного глаза я воспитывал его в подвале, под землей, и мне хотелось, чтобы он не выходил из подвала, пока не сможет схватить рукою свою бороду. Но его мать не согласилась, и он потребовал, чтобы я открыл  ему лавку и положил там товары и научил его покупать и продавать».
   И начальник пошел к купцам и осведомил их об истине в  этом  деле,  и они все поднялись и вместе с начальником отправились к  старшине  купцов и, став перед ним, прочитали фатиху и поздравили его с этим мальчиком. «Господь наш да сохранит корень и ветку,-- сказали они,--но  когда бедняку среди нас достается сын или дочка, он  обязательно  готовит  для своих друзей блюдо каши и приглашает знакомых и родственников, а ты этого не сделал». – «Это вам с меня причитается, и встреча наша будет в саду,--отвечал купец.
   И когда наступило утро, он послал слугу в беседку и  в  дом,  которые были в саду, и велел постлать там ковры и отправил припасы для  стряпни: баранов, масла и прочее, что было нужно по обстоятельствам, и сделал два стола: стол в доме и стол в беседке. И приготовился купец Шамс-ад-дин, и приготовился его сын  Ала-ад-дин, и отец сказал ему: «О дитя мое, когда войдет человек седой, я его встречу и посажу его за стол, который в доме, а ты, дитя мое, когда  увидишь, что входит безбородый мальчик, возьми его и приведи в беседку  и  посади за стол». «Почему, о батюшка?--спросил Ала-аддин.--Отчего  ты  готовишь два стола: один для мужчин, а другой для мальчиков?». «О дитя мое, безбородый стыдится есть около мужей»,--ответил Шамс-ад-дин. И его  сын одобрил это.
   И когда купцы стали приходить, Шамс-ад-дин встречал мужчин и усаживал их в доме, а его сын Ала-ад-дин встречал мальчиков и усаживал их  в  беседке. А потом поставили кушанья и стали есть и пить, наслаждаться и ра-доваться, и пили напитки и зажигали куренья, и старики сидели и  беседовали о науках и преданиях. И был между ними один купец, по имени Махмуд аль Бальхи,-- мусульманин по внешности, маг втайне, который стремился к скверному и любил  мальчиков. Он посмотрел в лицо Ала-ад-дину взглядом, оставившим после себя тысячу вздохов, и сатана украсил в его глазах лицо мальчугана  жемчужиной, и купца охватила страсть, волненье и увлеченье, и любовь  привязалась  к его сердцу. (А этот купец, которого  звали  Махмуд  аль-Бальхи,  забирал ткани и товар у отца Ала-ад-дина.)
   И Махмуд аль-Бальхи встал пройтись и свернул к мальчикам, и те поднялись к нему навстречу. А Ала-ад-дину не терпелось отлить воду, и он поднялся, чтобы исполнить нужду, и тогда купец Махмуд обернулся к мальчикам и сказал им: «Если вы уговорите Ала-ад-дина поехать со мной  путешествовать, я дам каждому из вас платье, стоящее больших денег»,--и потом  он ушел от них в помещение мужчин. И пока мальчики сидели,  вдруг  вошел  к ним Ала-ад-дин. И они поднялись ему навстречу и посадили между собою, на возвышенье, и один из мальчиков сказал своему товарищу: «О  Сиди  Хасан, расскажи мне, откуда пришли к тебе твои деньги, на которые ты торгуешь?». И Хасан отвечал: «Когда я вырос и стал взрослым и достиг возраста мужей, я сказал своему отцу: «О батюшка, приготовь мне товаров»; и он  мне ответил: «О дитя мое, у меня ничего нет, но пойди  возьми  денег  у  кого-нибудь из купцов и торгуй на них, и учись продавать и покупать, брать и давать».
   И я отправился к одному из купцов и занял у него тысячу динаров и купил на них тканей и отправился с ними в Дамаск. И я  нажил  в  два  раза больше и забрал в Дамаске товаров и поехал с ними в Халеб, и продал их и получил свои деньги вдвойне, а потом я забрал товаров в Халебе и  поехал в Багдад, и продал их и нажил вдвое больше, и до тех пор торговал,  пока у меня не стало около десяти тысяч динаров денег». И каждый из мальчиков говорил своему товарищу то же  самое,  пока  не настала очередь и не пришлось говорить Ала-ад-дину Абу-ш-Шамату.  И  ему сказали: «А ты, о Сиди Ала-ад-дин?». И он ответил:  «Меня  воспитывали  в подвале, под землей, и я вышел оттуда в эту пятницу, и я хожу в лавку  и возвращаюсь домой». «Ты привык сидеть дома и не знаешь сладости  путешествия, и путешествовать надлежит лишь мужам»,-- сказали ему. И он  ответил: «Мне не нужно путешествовать, и нет для меня цены в  удовольствиях». И кто-то сказал своему товарищу: «Он точно рыба: когда  расстанется с водой, то умирает».
   «О Ала-ад-дин,--сказали ему,--гордость детей  купцов  лишь  в  том, чтобы путешествовать ради наживы». И  Ала-ад-дина  охватил  из-за  этого гнев, и он ушел от мальчиков с плачущими глазами и опечаленной душой  и, сев на своего мула, отправился домой. И его мать увидела, что он в великом гневе, с  плачущими  глазами,  и спросила: «Что ты плачешь, о дитя мое?». И Ала-ад-дин отвечал: «Все  дети купцов поносили меня и говорили мне: «Гордость детей купцов лишь в  том, чтобы путешествовать ради наживы денег». «О дитя мое,--спросила его мать, разве ты хочешь путешествовать?» И Ала-ад-дин отвечал: «Да!». И тогда она сказала: «А в какой город ты отправишься?». «В город Багдад,--отвечал Ала-ад-дин.--Человек наживает там на том, что у него есть, вдвое больше".
   И мать Ала-ад-дина сказала: «О дитя мое, у твоего отца денег много, а если он не соберет тебе товаров из своих денег, тогда я соберу тебе  товары от себя». «Лучшее благо--благо немедленное, и  если  будет  ваша милость, то теперь для нее время»,--сказал Ала-ад-дин. И его мать приз-
вала рабов и послала их к тем, кто увязывает ткани,  и  их  увязали  для Ала-ад-дина в десять тюков. Вот что было с его матерью. Что же касается до его отца, то он  огляделся и не нашел своего сына Ала-ад-дина в саду и спросил  про  него,  и ему сказали, что Ала-ад-дин сел на мула и уехал домой. И тогда купец сел и отправился за ним, а войдя в свое жилище, он увидал связанные тюки и спросил о них; и жена рассказала ему, что произошло у детей купцов с ее сыном Ала-ад-дином.
«О дитя мое,--сказал  купец,--да обманет аллах пребывающего на чужбине! Сказал ведь посланник  аллаха,--да благословит его аллах и да приветствует: «Счастье мужа в том, чтобы ему достался надел в его земле»; а древние говорили:  «Оставь  путешествие, будь оно даже на милю». Ты твердо решил путешествовать и не  отступишься от этого»--спросил он потом своего сына. И его сын ответил ему: «Я обязательно поеду в Багдад с товарами, а иначе я сниму с себя  одежду и надену одежду дервишей и уйду странствовать по землям». «Я не нужда-юсь и не терплю лишений,--наоборот, у меня много денег,--  сказал  его отец и показал ему все бывшее у него имущество, товары и ткани. - У меня есть для всякого города подходящие ткани и товары,--сказал он потом, и, между прочим, он показал ему сорок связанных тюков, и на каждом тюке было написано: «Цена этому тысяча динаров». «О дитя мое,--сказал  он,--возьми эти сорок тюков и те десять, которые у твоей матери и отправляйся, хранимый аллахом великим; но только, дитя мое, я боюсь для тебя  одной чащи на твоем пути, которая называется Чаща Львов,  и  одной  долины также, называемой Долина Собак,--души погибают там без снисхождения».
«А почему, о батюшка?»--спросил Ала-ад-дин; и его отец ответил:  «Из-за бедуина, преграждающего дороги, которого зовут Аджлан». «Мой удел—от аллаха, и если есть у него для меня доля, меня не постигнет беда»,--отвечал Ала-ад-дин. А затем Ала-ад-дин с отцом сели и поехали да рынок вьючных  животных; и вдруг один верблюжатник сошел со своего мула и поцеловал руку старшине купцов, говоря: «Клянусь Аллахом, давно, о господин мой, ты  не  нанимал нас для торговых дел». «Для всякого времени своя власть и свои люди,--отвечал Шамс-ад-дин,--и аллах да помилует того, кто сказал:
   Вот старец на земле повсюду бродит,
   И вплоть до колен его борода доходит.
   Спросил я его: «Зачем ты так согнулся?»
   И молвил он, ко мне направив руки:
   «Я юность потерял свою во прахе
   И вот согнулся, и ищу я юность».
  А окончив эти стихи, он сказал: «О начальник, никто  не  хочет  этого путешествия, кроме моего сына»; и верблюжатник ответил: «Аллах да сохранит его для тебя!». А затем старшина купцов заключил союз между  верблюжатником  я  своим сыном и сделал верблюжатника как бы отцом мальчика, и поручил ему  заботиться о нем, и сказал: «Возьми эти сто динаров для твоих слуг». И старшина купцов купил шестьдесят мулов, и светильник,  и  покрывало для Абд-аль-Кадира Гилянского и сказал Ала-ад-дину: «О  сын  мой,  в мое отсутствие этот человек будет тебе отцом вместо меня, и во всем, что он тебе скажет, повинуйся ему». И в этот вечер  устроил  чтение  Корана  и  праздник  в  честь  шейха Абд-аль-Кадира Гилянского, а когда настало  утро,  старшина  купцов  дал своему сыну десять тысяч динаров и сказал ему: «Когда ты вступишь в Багдад и увидишь, что дела с тканями идут ходко, продавай их; если же  увидишь, что дела с ними стоят на месте, расходуй эти деньги».
   И потом нагрузили мулов, и распрощались друг с другом, и  отправились в путь, и выехали из города. А Махмуд аль-Бальхи тоже собрался ехать в  сторону  Багдада  и  вывез свои тюки и поставил шатры за городом и  сказал  себе:  «Ты  насладишься этим мальчиком только в уединении, так как там ни доносчик, ни  соглядатай не смутят тебя». А отцу мальчика причиталась с Махмуда аль-Бальхи тысяча динаров--остаток одной сделки, и Шамс-ад-дин отправился к нему и простился с ним  и сказал: "Отдай эту тысячу динаров моему сыну Ала-ад-дину». И он  поручил
Махмуду о нем заботиться и молвил: «Он будет тебе как сын».
   И Ала-ад-дин встретился с Махмудом аль-Бальхи и Махмуд аль-Бальхи поднялся и велел повару Ала-ад-дина ничего не стряпать и стал предлагать Ала-ад-дину и его людям кушанья  и  напитки, а потом они отправились в путь. А у купца Махмуда аль-Бальхи было четыре дома: один в Каире,  один  в Дамаске, один в Халебе и один в Багдаде; и путники  ехали  по  степям  и пустыням, пока не приблизились к Дамаску. И когда Махмуд-аль-Бальхи послал к Ала-ад-дину своего раба и тот увидел, что юноша сидит и читает, подошел и поцеловал ему  руки.  «Чего  ты просишь?»--спросил Ала-ад-дин; и раб ответил: «Мой господин  тебя  приветствует и требует тебя на пир к себе в дом».—«Я посоветуюсь  с  моим отцом,  начальником--   Кемаль-аддином,   верблюжатником»,--сказал Ала-ад-дин; и когда он посоветовался с ним, идти  ли  ему,  верблюжатник сказал: «Не ходи!»
   А потом они уехали из Дамаска и вступили в Халеб, и Махмуд аль-Бальхи устроил пир и послал просить Алаад-дина, но юноша  посоветовался  с  начальником, и тот опять запретил ему. И они выступили из Халеба и ехали, пока до Багдада не  остался  всего один  переход,  и  Махмуд  аль-Бальхи  устроил  пир  и  прислал  просить Ала-ад-дина. И юноша посоветовался с начальником, и тот  снова  запретил  ему,  но Ала-ад-дин воскликнул: «Я обязательно пойду!». И он поднялся и, подвязав под платьем меч, пошел и пришел  к  Махмуду аль-Бальхи, и тот поднялся ему навстречу и приветствовал его. И он велел подать великолепную скатерть, уставленную кушаньями, и они поели и попили и вымыли руки. И Махмуд аль-Бальхи склонился к Ала-ад-дину, чтобы взять у него поцелуй, но Ала-ад-дин поймал поцелуй  в  руку  и спросил: «Что ты хочешь делать?». «Я тебя позвал,--ответил Махмуд,--и хочу сделать себе с тобой удовольствие в этом месте, и мы  будем  толковать слова сказавшего:
Возможно ль, чтоб к нам пришел ты на миг         столь краткий,
Что сжарить яйцо иль выдоить коз лишь хватит,
          И с нами бы съел ты сколько найдется  хлебца,
И взял бы себе ты денежек, сколько сможешь?
               Тебе унести, что хочешь, с собой нетрудно,
             Ладонь, или горсть, иль полную даже руку.
   И затем Махмуд аль-Бальхи хотел  снасильничать  над  Ала-ад-дином,  и Ала-ад-дин поднялся и обнажил меч и воскликнул: «Горе твоим сединам!  Ты не боишься аллаха, хоть и жестоко его наказанье! Да помилует аллах того, кто сказал:
        Храни седины твои от скверны, грязнящей их:
        Поистине, белое легко принимает грязь.
   А произнеся этот стих, Ала-ад-дин сказал Махмуду аль-Бальхи: «Поистине, этот товар поручен аллаху, и он не продается, и если бы  я  продавал этот товар другому за золото, я бы продал его тебе за серебро. Но,  клянусь аллахом, о скверный, я никогда больше не буду тебе товарищем!»  Потом Ала-ад-дин вернулся к начальнику Кемаль-ад-дину и сказал ему: «Поистине, этот человек развратник, и я никогда больше не буду ему  товарищем и не пойду с ним по  одной  дороге».  «О  дитя  мое,--отвечал  Кемаль-ад-дин,--не говорил ли я тебе: не ходи к нему. Однако,  дитя  мое, если мы с ним расстанемся, нам грозит гибель; позволь же нам остаться  в одном караване». «Мне никак невозможно быть ему спутником в дороге»,--сказал Ала-ад-дин, а затем он погрузил свои  тюки  и  отправился  дальше вместе с теми, кто был с ним.
   И они ехали до тех пор, пока не спустились в долину; и Ала-ад-дин хотел там  остановиться,  но  верблюжатник  сказал:  «Не  останавливайтесь здесь! Продолжайте ехать и ускорьте ход: может быть, мы достигнем Багдада раньше, чем там запрут ворота. Ворота в Багдаде отпирают  и  запирают всегда по солнцу,--из боязни, что городом овладеют рафидиты и  побросают богословские книги в Тигр».  «О батюшка,--ответил Ала-ад-дин,--я выехал и отправился с товаром в этот город не для  торговли,  а  чтобы посмотреть чужие страны».  «О дитя мое, мы боимся для тебя и для  твоих денег беды от кочевников»,--сказал верблюжатник; и Ала-ад-дин  восклик-нул: «О человек, ты слуга или тебе служат? Я не войду в Багдад иначе как утром, чтобы багдадские юноши увидели мои товары и узнали меня». «Делай, как хочешь, я тебя предупредил, и ты сам знаешь, в чем твое  избавленье»,-- сказал начальник. И Ала-ад-дин велел складывать тюки с  мулов, и тюки сложили, и поставили шатер, и все оставались на месте до  полуночи.
   И Ала-ад-дин вышел исполнить нужду и увидел, как что-то блестит  вдали, и спросил верблюжатника: «О, начальник, что это такое блестит?». И начальник сел прямо и взглянул, и, всмотревшись как  следует,  увидел, что блестят зубцы копий и железо оружия и бедуинские мечи; и  вдруг оказалось, что это арабы и начальника арабов зовут шейх Аджлан  Абу-Наиб. И когда арабы приблизились к ним и увидели их  тюки,  они  сказали друг другу: «Вот ночь добычи!». И, услышав, что они говорят это, начальник  Кемаль-ад-дин,  верблюжатник, воскликнул: «Прочь, о ничтожнейший из арабов!». Но  Абу-Наиб  ударил его копьем в грудь, и оно вышло, блистая, из его спины.
   И Кемаль-ад-дин упал у входа в палатку убитый; и тогда водонос  воскликнул: «Прочь, о презреннейший из арабов!», но его ударили по руке  мечом, который прошел, блистая, через его сухожилия, и водонос упал  мертвый. И пока все это происходило, Ала-ад-дин стоял и смотрел. А потом арабы повернулись и бросились на караван и перебили людей, не пощадив никого из отряда Ала-ад-дина, и взвалили тюки на  спину  мулов  и уехали.
   И Ала-ад-дин сказал себе: «Тебя убьет только твой мул и вот эта одежда»,--и стал снимать с себя одежду и бросил ее на спину мула,  пока  на нем не остались рубаха и подштанники, и только. И он повернулся ко входу в палатку и увидел перед собой пруд из  крови, в котором струилась кровь убитых, и начал валяться в ней в рубахе  и
подштанниках, так что стал точно убитый, утопающий в крови. Вот что было с Ала-ад-дином. Что же касается шейха арабов Аджлана, то он спросил у своих людей:
         «О арабы, этот караван идет из Каира или выходит из Багдада?»
И ему ответили:  «Он идет из Каира в Багдад».             «Вернитесь к убитым, я  думаю,  что  владелец каравана не умер",--сказал он; и арабы вернулись к убитым и снова стали бить мертвых мечами и копьями и дошли до Ала-ад-дина, который бросился на землю среди убитых.  И дойдя до него, они сказали: «Ты притворился мертвым,  но  мы  убьем тебя до конца»,--и бедуин вынул копье  и  хотел  вонзить  его  в  грудь Ала-ад-дину. И тогда Ала-ад-дин  воскликнул  про  себя:  "Благослови,  о Абд-аль-Кадир, о гилянец!»--и увидел руку, которая отвела копье от  его груди к груди начальника Кемаль-ад-дина, верблюжатника, и бедуин  ударил его копьем и не прикоснулся к Алаад-дину. И потом они взвалили тюки на спину мулов и ушли, и Ала-ад-дин посмотрел и увидел, что птицы улетели со своей добычей. И он сел прямо и  поднялся и побежал; и вдруг бедуин Абу-Наиб сказал своим товарищам: «О арабы, я  вижу  что-то  вдали»;  и  один  из  бедуинов  поднялся  и  увидел Ала-ад-дина, который убегал. «Тебе не поможет бегство, раз мы сзади  тебя!»--воскликнул Аджлан и,  ударив  своего  коня  пяткой,  поспешил  за Ала-ад-дином.
   А Ала-ад-дин увидал перед собой пруд с водой и рядом с ним водохранилище, и влез на решетку водохранилища, и растянулся, и притворился  спящим, говоря про себя: «О благой покровитель, опусти твой покров, который не совлекается». И бедуин остановился перед водохранилищем и, поднявшись на стременах, протянул руку, чтобы  схватить  Ала-ад-дина.  И  Ала-ад-дин  воскликнул: «Благослови, о госпожа моя Иафиса,  вот  время  оказать  помощь!».  И вдруг бедуина ужалил в руку скорпион, и он закричал и  воскликнул:  «Ах, подойдите ко мне, о арабы, я ужален». И бедуин сошел со спины коня, и его товарищи пришли к  нему  и  опять посадили его на коня и спросили: «Что с тобой случилось?» И он  отвечал: «Меня ужалил детеныш скорпиона»; и арабы увели караван и ушли.
   Вот что было с ними. Что же касается Ала-ад-дина, то он продолжал лежать на решетке водохранилища, а что до купца Махмуда аль-Бальхи--то он велел грузить тюки и поехал, и ехал до тех  пор,  пока  не  достиг  Чащи Львов. И он нашел всех слуг Ала-ад-дина убитыми и обрадовался  этому  и, спешившись, дошел до водохранилища и пруда. А  мулу  Махмуда  аль-Бальхи хотелось пить, и он нагнулся, чтобы напиться из пруда, и увидел  отражение Ала-ад-дина и шарахнулся от него. И Махмуд аль-Бальхи поднял глаза и
увидел, что Ала-ад-дин лежит голый, в одной только рубашке и  подштанниках. «Кто сделал с тобою такое дело и оставил тебя в  наихудшем  положении?»--спросил Махмуд. И Ала-ад-дин отвечал:  «Кочевники».   «О  дитя мое, --сказал Махмуд,--ты откупился мулами и имуществом. Утешься словами того, кто сказал:
   «Когда голова мужей спасется от гибели, то  все  их  имущество--обрезок ногтей для них. Но спустись, о дитя мое, не бойся беды». И Ала-ад-дин спустился с решетки водохранилища, и Махмуд посадил  его на мула, и они ехали, пока не прибыли в  город  Багдад,  в  дом  Махмуда аль-Бальхи. И Махмуд велел свести Ала-ад-дина  в  баню  и  сказал  ему:
«Деньги и тюки--выкуп за тебя, о дитя мое; и если ты будешь  меня  слушаться, я верну тебе твои деньги и тюки вдвойне».
   А когда Ала-ад-дин вышел из бани, Махмуд отвел его в  комнату,  украшенную золотом, где было четыре портика, и велел принести  скатерть,  на которой стояли всякие кушанья. И они стали есть и пить, и  Махмуд  скло-нился к Ала-ад-дину, чтобы взять у него поцелуй,  но  Ала-ад-дин  поймал поцелуй рукой и воскликнул: «Ты до сих пор следуешь насчет  меня  твоему заблуждению! Разве я не сказал тебе, что если бы я продавал  этот  товар другому за золото, я бы, наверное, продал его тебе за серебро?». «Я даю тебе и товары, и мула, и одежду только ради  такого  случая,--отвечал Махмуд.--От страсти к тебе я в расстройстве, и от аллаха дар того,  кто сказал:
   Сказал со слов кого-то из старцев нам
   Абу-Биляль, наставник, что Шарик сказал:
   «Влюбленные не могут любовь свою
   Лобзаньями насытить без близости»,
   «Это вещь невозможная,--сказал Ала-ад-дин.--Возьми  твое  платье  и твоего мула и открой мне двери, чтобы я мог уйти». И Махмуд открыл ему двери, и Ала-ад-дин вышел,  и  собаки  лаяли  ему вслед. И он пошел и шел в темноте, и вдруг увидал ворота мечети, и вошел в проход, ведший в мечеть, и укрылся там,--и вдруг видит: к нему  приближается свет. И он всмотрелся и увидел два фонаря в руках рабов,  предшествовавших двум купцам, один из которых был старик с красивым лицом, а другой--юноша. И Ала-ад-дин услышал, как юноша говорил  старику:  «Ради аллаха, о дядюшка, возврати мне дочь моего дяди». А старик отвечал  ему: «Разве я тебя не удерживал много раз, а ты сделал развод своей священной книгой».
   И старик взглянул направо и увидал юношу, подобного обрезку  луны,  и бсказал ему: «Мир с тобою!». И Ала-ад-дин ответил на  его  приветствие,  а старик спросил: «О мальчик, кто ты?». «Я Ала-ад-дин, сын  Шамс-ад-дина, старшины купцов в Каире,--отвечал юноша.--Я попросил у отца товаров, и он собрал мне пятьдесят тюков товаров и материй и дал мне десять  тысяч  динаров,  и  я отправился и ехал, пока не достиг Чащи Львов. И на меня напали кочевники и забрали мои деньги и тюки; и я вошел в этот город, не зная, где  переночевать, и увидал это место и укрылся здесь». 
«О дитя мое,--молвил старик,--что ты скажешь, если я дам тебе тысячу динаров, и платье в тысячу динаров, и мула в тысячу динаров».  «За что ты дашь мне это, о дядюшка?»--  спросил Ала-ад-дин. И старик сказал: «Этот мальчик, который со мною, сын моего брата, и у его отца никого нет, кроме  него,  а  у  меня есть дочь, кроме которой у меня никого не было, и зовут ее  Зубейда-лютнистка, и она красива и прелестна. Я выдал ее замуж за этого юношу, и он ее любит, но она ненавидит его, и однажды он не сдержал  клятву,  трижды поклявшись тройным разводом; и едва только его жена  уверилась  в  этом, она покинула его. И он согнал ко мне всех людей, чтобы я вернул ему  жену, и я сказал ему: «Это удастся только через  заместителя». 
И  мы сговорились, что сделаем  заместителем  какого-нибудь  чужеземца,  чтобы никто не корил моего зятя этим делом, и раз ты чужеземец--ступай с  нами. Мы напишем тебе договор с моей дочерью, и ты проведешь с ней  сегодняшнюю ночь, а наутро разведешься с ней, и я дам тебе то,  о  чем  говорил». И Ала-ад-дин сказал про себя: «Клянусь Аллахом, провести ночь  с  невестой, в доме и на постели, мне лучше, чем ночевать в переулках и  про-ходах!»--и  отправился  с  ними  к  кади.  И  когда  кади  взглянул  на Ала-ад-дина, любовь к нему запала ему в сердце, и он спросил отца девушки: «Что вы хотите?»  «Мы хотим сделать его  заместителем  этого  юноши для моей дочери,--отвечал отец девушки,--и  напишем  на  него  обяза-тельство дать в приданое десять тысяч динаров. И если  он  переночует  с нею, а наутро разведется, мы дадим ему одежду в тысячу динаров,  а  если не разведется, пусть выкладывает десять тысяч динаров».
   И они написали договор с таким условием, и  отец  девушки  получил  в этом расписку, а затем он взял Ала-аддина с собою и одел его в ту  одежду, и они пошли с ним и  пришли  к  дому  девушки.  И  отец  ее  оставил Ала-ад-дина стоять у ворот дома и, войдя  к  своей  дочери,  сказал  ей: «Возьми обязательство о твоем приданом--я написал тебе договор с красивым юношей по имени Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат; заботься же о нем  наилучшим образом». И потом купец отдал ей расписку и ушел к себе домой.
   Что же касается двоюродного брата девушки, то  у  него  была  управительница, которая заходила к Эубейде-лютнистке, дочери его дяди, и  юноша оказывал ей милости. «О матушка,--сказал он ей,--когда Зубейда, дочь моего дяди,  увидит этого красивого юношу, она после уже не примет меня. Прошу тебя,  сделай хитрость и удержи от него девушку». «Клянусь твоей юностью, я  не  дам ему приблизиться к ней»,--отвечала управительница, а затем она пришла к Ала-ад-дину и сказала ему: «О дитя мое, я тебе  кое-что  посоветую  ради аллаха великого; прими же мой совет. Я боюсь для тебя беды от  этой  девушки; оставь ее спать одну, не прикасайся к ней  и  не  подходи  к  ней близко. «А почему?--спросил Ала-ад-дин. И  управительница  сказала: «У нее на всем теле проказа, и я боюсь, что она заразит твою  прекрасную юность».  «Нет мне до нее нужды»,--сказал Ала-ад-дин. А управительница отправилась к девушке и сказала ей то же самое, что сказала Ала-ад-дину.
И девушка молвила: «Нет мне до него нужды! Я оставлю его спать одного, а наутро он уйдет своей дорогой». Потом она позвала невольницу и сказала ей: «Возьми столик с  кушаньем и подай его ему, пусть ужинает»; и невольница снесла Ала-ад-дину  столик с кушаньем и поставила его перед ним, и Ала-ад-дин ел, пока не  насытился, а потом он сел и, затянув красивый напев, начал  читать  суру  Я-Син. И девушка прислушалась и нашла, что его напев похож на псалмы Давида, и сказала про себя: «Аллах огорчил эту старуху, которая сказала, что юноша болен проказой! У того, кто в таком положении, голос не такой. Эти слова - ложь на него».
   И потом она взяла в руки лютню,  сделанную  в  землях  индийских,  и, настроив струны, запела под нее прекрасным голосом, останавливающим птиц в глубине неба, и проговорила такие стихи:
   «Люблю газеленка я, чей темен и черен глаз;
   Когда он появится, ветвь ивы завидует.
   Меня отвергает он, другая с ним счастлива,--
   То милость господняя: дает, кому хочет, он».
   И Ала-ад-дин, услышав, что она проговорила такие  слова,  запел  сам, когда закончил суру, и произнес такой стих:
   «Приветствую ту, чей стан одеждою служит ей,
   И розы, в садах ланит привольно цветущие»,
И девушка встала (а любовь ее к юноше сделалась  сильнее)  и  подняла занавеску; и, увидав ее, Ала-ад-дин произнес такое двустишие:
   «Являет луну и гнется она, как ива,
   Газелью глядит, а дышит как будто амброй,
   И мнится: горе любит мое сердце
   И в час разлуки с ним соединится».
   И потом она прошлась, тряся бедрами и изгибая бока--творенье  того, чьи милости скрыты, и оба они посмотрели друг на друга  взглядом,  оставившим после себя тысячу вздохов; и когда стрела ее взора утвердилась  у него в сердце, он произнес такие стихи:
   «Увидев на небе луну, я вспомнил
   Ту ночь, когда мы близки с нею были,
   Мы оба видели луну, но глазом
   Она моим, а я - ее глазами».
   А когда она подошла к нему и между ними осталось лишь  два  шага,  он произнес такие стихи:
   «Распустила три она локона из волос своих
   Ночью темною - и четыре ночи явила нам.
   И к луне на небе лицом она обратилася--
   И явила мне две луны она одновременно».
   И девушка приблизилась к Ала-ад-дину, и он сказал: «Отдались от меня, чтобы меня не заразить!» И тогда она открыла кисть своей руки,  и  кисть ее разделялась надвое и белела, как белое серебро. «Отойди от меня, чтобы меня не заразить, ты болен проказой",--сказала  она.  И  Ала-ад-дин спросил ее: «Кто тебе рассказал, что у меня  проказа?»  «Старуха  мне рассказала»,--ответила девушка. И Ала-ад-дин воскликнул:  «И  мне  тоже старуха рассказывала, что ты поражена проказой!»
   И они обнажили руки, и девушка увидала, что его тело--чистое  серебро, и сжала его в объятиях, и он тоже прижал ее к груди,  и  они  обняли друг друга.
В это время слуга прервал Халила и поставил дастархан на низенький столик. И все поняли, что наступило утро  и недовольные разошлись. А вечером, едва раздался стук копыт лошади Абу-Бекира, стражники стали умолять Халила продолжить притчу. Нисколько не ломаясь,  Халил спвзу же приступил к рассказу.
….А потом девушка взяла Ала-ад-дина и легла на спину и  развязала рубашку, и у Ала-ад-дина зашевелилось то, что оставил ему  отец,  и он воскликнул: «На помощь, о шейх Закария, о отец жил!». И он положил руки ей на бок и ввел жилу сладости в ворота  разрыва  и толкнул и достиг врат завесы (а он вошел через ворота победы),  а  потом он пошел на рынок второго дня и недели, и третьего дня, и четвертого,  и пятого дня, и увидел, что ковер пришелся как раз по портику, и ларец искал себе крышку, пока не нашел ее.
   А когда настало утро, Ала-ад-дин сказал своей жене: «О радость  незавершенная! Ворон схватил ее и улетел».—«Что значат эти слова?»--спросила она. И Алаад-дин сказал: «Госпожа,  мне  осталось  сидеть  с  тобою только этот час». «Кто это говорит?» - спросила она; и Ала-ад-дин  ответил: «Твой отец взял с меня расписку на приданое за  тебя,  на  десять тысяч динаров, и если я не верну их в сегодняшний день,  меня  запрут  в доме кади, а у меня сейчас коротки руки даже для одной серебряной полушки из этих десяти тысяч динаров». «О господин мой, власть мужа у  тебя в руках или у них в руках?»--спросила Зубейда. «Она в моих руках, но  у меня ничего нет,--отвечал Ала-ад-дин». И  Зубейда  сказала:  «Это  дело легкое, и не бойся ничего, а теперь возьми эти сто динаров; и если бы  у меня было еще, я бы, право, дала тебе то, что ты хочешь, но мой отец  из любви к своему племяннику перенес все свои деньги от меня в его дом, даже мои украшения он все забрал. А когда он пришлет к тебе завтра посланного от властей и кади и мой отец скажут тебе: «Разводись!», спроси их: «Какое вероучение позволяет, чтобы я  женился вечером и развелся утром?». А потом ты поцелуешь кади руку  и  дашь ему подарок, и каждому свидетелю ты также поцелуешь руку и  дашь  десять динаров,--и все они станут говорить за тебя. И когда тебя спросят: «Почему ты не разводишься и не берешь тысячу динаров, мула  и  одежду,  как следует по условию, которое мы с тобою заключили?», ты  скажи  им:  «Для меня каждый ее волосок стоит тысячи динаров, и я никогда не разведусь  с нею и не возьму одежды и ничего другого». А если кади скажет тебе:  «Да-вай приданое!», ты ответь: «Я сейчас в затруднении»;  и  тогда  кади  со свидетелями пожалеют тебя и дадут тебе на время отсрочку».
   И пока они разговаривали, вдруг посланный от кади постучал в дверь, и Ала-ад-дин вышел к нему, и посланный сказал:  «Поговори  с  эфенди, твой тесть тебя требует». И Ала-ад-дин дал ему пять динаров и сказал: «О пристав,  какой  закон позволяет, чтобы я женился вечером и развелся утром?» «По-нашему,  это никак не допускается,-- ответил пристав,--и если ты не  знаешь  закона, то я буду твоим поверенным». И они отправились в  суд,  и  кади  спросил Ала-ад-дина: «Почему ты не разводишься и не берешь того, что установлено по условию?» И Ала-ад-дин подошел к кади и поцеловал ему руку и,  вложив в нее пятьдесят динаров, сказал: «О владыка наш, кади, какое учение позволяет, чтобы я женился вечером и развелся утром, против моей  воли?»  «Развод по принуждению не допускается ни  одним  толком  из  толков  мусульман»,-- отвечал кади. А отец женщины  сказал:  «Если  ты  не  разведешься, давай приданое--пятьдесят тысяч динаров».—«Дайте мне отсрочку на три дня»,--сказал Ала-ад-дин; а кади воскликнул: «Срока  в  три  дня недостаточно! Он отсрочит тебе на десять дней!»
   И они согласились на этом и обязали Ала-ад-дина через десять дней либо отдать приданое, либо развестись.  И он ушел от них с таким условием и взял мяса  и  рису,  и  топленого масла, и всего, что требовалось из съестного, и отправился домой и, войдя к женщине, рассказал ей обо всем, что с ним случилось. «От вечера  до дня случаются чудеса,--сказала ему женщина,--и от аллаха дар того, кто сказал:
   Будь же кротким, когда испытан ты гневом,
   Терпеливым--когда постигнет несчастье,
   В ваше время беременны ночи жизни
   Тяжкой ношей,--они ведь рождают диво»
   А потом она поднялась и приготовила еду и принесла  скатерть,  и  они стали  есть  и  пить,  и  наслаждаться,  и  веселиться;  а  после  этого Ала-ад-дин попросил ее сыграть какую-нибудь музыку, и она взяла лютню  и сыграла музыку, от которой развеселится каменная скала, и струны взывали в помещении: «О любимый», и женщина пела и заливалась. И так они наслаждались, шутили и веселились и радовались,--и  вдруг постучали в ворота. И женщина сказала Ала-ад-дину: «Встань посмотри, кто у ворот»;  и  он пошел и открыл ворота и увидел, что перед ним стоят четыре дервиша. «Че-го вы хотите?»--спросил он их; и дервиши сказали: «О господин, мы  дервиши из чужих земель, и пища нашей души--музыка и нежные стихи. Мы  хотим отдохнуть у тебя сегодня ночью, до утра, а потом пойдем своей  дорогой, а тебе будет награда от аллаха великого. Мы любим музыку,  и  среди нас нет никого, кто бы не знал наизусть касыд, стихов и строф».  «Я посоветуюсь»,--сказал им Ала-ад-дин и вошел и осведомил  женщину,  и  она сказала: «Открой им ворота!».
   И Ала-ад-дин открыл дервишам ворота и привел их и  посадил  и  сказал им: «Добро пожаловать!», а затем он принес еду; но они не стали  есть  и сказали: «О господин, наша пища--поминание аллаха в сердцах и  слушание певиц ушами, и от аллаха дар того, кто сказал:
«Желаем мы одного: чтоб встретились мы с тобой,          есть-то  особенность, животным присущая. Мы слышали у тебя нежную музыку, а  когда  мы  вошли, музыка прекратилась. О, если бы увидеть, кто та, что играла музыку:  белая или черная невольница или же дочь родовитых?».
«Это моя жена,--ответил Ала-ад-дин и рассказал им обо всем, что с ним случилось, и сказал:
--Мой тесть наложил на меня десять тысяч динаров ей в  приданое,  и  мне дали десять дней отсрочки.
--Не печалься,--сказал один из дервишей, и держи в мыслях только хорошее. Я шейх дервишской обители, и мне подчинены сорок дервишей, над которыми я властвую. Я соберу тебе от  них  десять тысяч динаров, и ты сполна выплатишь приданое, которое  причитается с тебя твоему тестю. Но прикажи жене сыграть нам музыку, чтобы мы насладились и почувствовали бодрость, музыка для некоторых людей--пища,  для некоторых--лекарство, а для некоторых--опахало.
   А эти  четыре  дервиша  были  халиф  Харун  ар-Рашид,  везирь  Джафар аль-Бармак, Абу-Новас и Масрур--палач мести; и проходили они мимо этого дома потому, что халиф почувствовал стеснение в груди и сказал своему везирю: «О везирь, мы хотим выйти  и  пройтись  по городу, так как я чувствую стеснение в груди». И они надели одежду  дервишей и вышли в город и проходили мимо этого дома,  и,  услышав  музыку, захотели узнать истину об этом деле. И гости Ала-ад-дина проводили ночь в радости и согласии,  обмениваясь словами, пока не настало утро, и тогда халиф положил сто динаров под молитвенный коврик, и они попрощались с Ала-ад-дином и ушли своею дорогою.
   И женщина подняла коврик и увидела под ним сто динаров и сказала своему мужу: «Возьми эти сто динаров, которые я нашла под ковриком, дервиши положили их, прежде чем уйти, и мы не знали об этом». И Ала-ад-дин взял деньги и пошел на рынок и купил на них мяса, и  ри-су, и топленого масла, и всего, что было нужно. А на другой день он зажег свечи и сказал своей жене:  «Дервиши-то  не принесли десяти тысяч динаров, которые они мне обещали. Это  просто  нищие». И пока они разговаривали, дервиши вдруг постучали в  ворота.  И  жена Ала-ад-дина сказала: «Выйди, открой им»,--и Ала-ад-дин открыл ворота и, когда они вошли, спросил: «Вы принесли десять тысяч динаров, которые  вы мне обещали?» «О, ничего из них не удалось достать,--отвечали  дервиши,--но не бойся дурного: если захочет аллах великий,  мы  сварим  тебе завтра химический состав. Прикажи твоей жене дать нам послушать  музыку, от которой ободрились бы наши сердца, так как мы любим музыку».
   И Зубейда сыграла им на лютне музыку, от которой заплясала бы  каменная скала, и они провели время в наслаждении, радости и веселье, рассказывая друг другу разные истории; и когда взошло утро и засияло светом  и заблистало, халиф положил под коврик сто динаров, а потом они простились с Ала-ад-дином и ушли своей дорогой. И они продолжали ходить к нему таким образом в течение  девяти  вечеров, и каждый вечер халиф клал под коврик сто динаров. А  когда  подошел десятый вечер, они не пришли, и причиною их отсутствия было то, что  халиф послал за одним большим купцом и сказал ему:
   --Приготовь мне пятьдесят тюков тканей, которые привозят из Каира и пусть цена каждого тюка будет тысяча динаров.  Напиши  на  каждом  тюке, сколько он стоит, и пришли мне абиссинского раба.
   И купец доставил все, что халиф приказал ему, и потом халиф дал  рабу таз и кувшин из золота, и путевые припасы, и пятьдесят тюков, и  написал письмо от имени Шамс-ад-дина, старшины купцов в Каире, отца  Ала-ад-дина, и сказал рабу: «Возьми эти тюки и то, что есть с ними, ступай в такой-то квартал, где дом старшины купцов,  и  спроси,  где  господин  Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат; люди укажут тебе и квартал и его дом». И раб взял тюки и то, что было с ними, как велел ему халиф, и  отправился. Вот что было с ним.
Что же касается двоюродного брата женщины, то  он отправился к ее отцу и сказал ему: «Идем  сходим  к  Ала-ад-дину,  чтобы развести с ним дочь моего дяди»; и они вышли и пошли с ним и отправились к Ала-ад-дину. А достигнув его дома, они увидели пятьдесят мулов и на них  пятьдесят тюков тканей, и раба, сидевшего на муле, и спросили его: «Чьи это тюки?». Моего господина Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата,--ответил раб.--  Его  отец собрал для него товары и отправил его в город Багдад, и на  него  напали арабы и взяли его деньги и тюки, и весть об этом дошла до его отца, и он послал меня к нему с другими тюками вместо тех, и прислал  ему  со  мною мула, на которого нагружены пятьдесят тысяч динаров, и узел  с  платьем, стоящим больших денег, и соболью шубу, и золотой таз и кувшин».   «Это мой зять, и я проведу тебя к его дому»,--сказал отец девушки.
   А Ала-ад-дин сидел в своем доме сильно озабоченный, и вдруг постучали в ворота. «О Зубейда,-- сказал Ала-аддин,--аллах лучше знает! Поистине, твой отец прислал ко мне посланца от кади или от вали». «Выйди и  посмотри, в чем дело»,--сказала Зубейда. И Ала-ад-дин спустился  и  открыл ворота и увидел своего тестя-- старшину купцов, отца  Зубейды,  и  абиссинского раба с коричневым лицом, приятного видом, который сидел на  му-ле. И раб спешился и поцеловал ему руки, и Ала-ад-дин спросил  его:  «Что ты хочешь?» И раб сказал: «Я раб господина Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата, сына Шамс-ад-дина, старшины купцов в земле египетской, и его  отец  послал меня к нему с этим поручением»,--и он подал ему  письмо;  и  Ала-ад-дин взял его и развернул, и увидел, что в нем написано:
   «О посланье, когда увидишь любимых,
   Поцелуй ты сапог и пол перед ними.
   Дай отсрочку, не будь ты с ними поспешен,--
   Ведь и дух мой у них в руках и мой  отдых. 
После  совершенного  приветствия и привета и уважения от  Шамс-ад-дина  его  сыну  Абу-ш-Шамату. «Знай, о дитя мое, что до меня дошла весть об убиении твоих людей  и  ограблении твоего имущества и поклажи, и я  послал  тебе  вместо  нее  эти пятьдесят тюков египетских тканей, и одежду, и соболью  шубу,  и  таз  и кувшин из золота. Не бойся же беды! Деньги--выкуп за тебя, о дитя  мое, и да не постигнет тебя печаль никогда. Твоей матери и родным живется хорошо, они здоровы и благополучны и приветствуют тебя многими  приветами. И дошло до меня, о дитя мое, что тебя сделали заместителем у девушки Зубейды лютнистки и наложили на тебя ей в приданое пятьдесят  тысяч  динаров. Эти деньги едут к тебе вместе с тюками и твоим рабом Селимом».
   Окончив читать письмо, Ала-ад-дин принял тюки и, обратившись к своему тестю, сказал ему: «О мой тесть, возьми пятьдесят тысяч динаров--приданое за твою дочь Зубейду, и возьми также тюки и распоряжайся  ими:  при-быль будет твоя, а основные деньги верни мне».  «Нет, клянусь  аллахом, я ничего не возьму, а что до приданого твоей жены, то о нем сговорись  с ней»,--отвечал купец; и Ала-ад-дин поднялся, и они  с  тестем  вошли  в дом, после того как туда внесли поклажу. И Зубейда спросила своего отца: «О батюшка, чьи это тюки?». И он отвечал ей: «Это тюки Ала-ад-дина, твоего мужа,  их  прислал  ему  его  отец вместо тех тюков, которые забрали арабы, и он прислал ему пятьдесят  тысяч динаров, и узел с платьем, и соболью шубу, и мула, и таз и кувшин из золота, а что касается приданого, то решать о нем предстоит тебе».
   И Ала-ад-дин поднялся и, открыв сундук, дал Зубейде  ее  приданое;  и тогда юноша, ее двоюродный брат, сказал: «О  дядюшка,  пусть  Ала-ад-дин разведется с моей женой»; но ее отец ответил: «Это уже больше  никак  не удастся, раз власть мужа в его руках». И юноша ушел огорченный и озабоченный, и слег у себя дома, больной, и
было в этом исполнение его судьбы, и он умер. Что же касается Ала-ад-дина, то, приняв тюки, он  пошел  на  рынок  и взял всего, что ему было нужно: кушаний, напитков и топленого  масла,  и устроил пир, как и всякий вечер, и сказал  Зубейде:  «Посмотри  на  этих лгунов дервишей: они обещали нам и нарушили обещание».  «Ты сын старшины купцов, и у тебя были коротки руки для серебряной полушки, так как же быть бедным дервишам?»--сказала Зубейда; и Ала-ад-дин воскликнул:  «Аллах великий избавил нас от нужды в них, но я больше не открою им  ворот, когда они придут к нам!». «Почему?--сказала  Зубейда.--Ведь  благо пришло к нам после их прихода, и всякую ночь они клали  нам  под  коврик сто динаров. Мы обязательно откроем им ворота, когда они придут».
   И когда свет дня угас и пришла ночь, зажгли свечи, и Ала-ад-дин  сказал: «О Зубейда, начни, сыграй нам музыку». И вдруг постучали в  ворота. «Встань посмотри, кто у ворот»,--сказала Зубейда; и Ала-ад-дин вышел  и открыл ворота и увидел дервишей. «А, добро пожаловать, лжецы,  входите!»--воскликнул он; и дервиши вошли с ним, и он посадил их и принес им скатерть с кушаньем, и они стали есть и пить, радоваться и веселиться. А после этого они сказали ему: «О господин наш,  наши  сердца  заняты тобою: что у тебя произошло с твоим тестем?» «Аллах возместил нам превыше желания»,--ответил Ала-ад-дин; и дервиши сказали: «Клянемся  аллахом, мы за тебя боялись и нас удерживало лишь то, что у нас в руках не было денег».
«Ко мне пришла помощь от моего  господа,  и  мой  отец прислал мне пятьдесят тысяч динаров и пятьдесят тюков тканей, ценою каждый в тысячу динаров, и платье, и соболью шубу, и мула, и раба, и таз  и кувшин из золота, и между мной и моим тестем наступил мир,  и  жена  моя мне принадлежит по  праву,  и  хвала  аллаху  за  все  это»,-- ответил Ала-ад-дин. А затем халиф поднялся, чтобы исполнить нужду, и везирь Джафар наклонился к Ала-ад-дину и сказал ему: «Соблюдай пристойность: ты  находишься в присутствия повелителя правоверных». «Что я сделал  непристойного  в присутствии повелителя правоверных и кто из вас повелитель правоверных?»--спросил Ала-ад-дин; и Джафар сказал: «Тот, кто разговаривал с тобой  и поднялся, чтобы исполнить нужду,-- повелитель правоверных,  халиф  Харун-ар-Рашид, а я-- везирь Джафар, а  это--Масрур,  палач  мести,  а  это--Абу-Новас аль-Хасан ибн Хани. Обдумай разумом, о Ала-ад-дин, и посмотри: на расстоянии скольких дней пути Каир от Багдада?»
«Сорока пяти дней»,--ответил Ала-ад-дин; и Джафар сказал: «Твои тюки отняли у  тебя  только десять дней назад, так как же весть об этом достигла до твоего отца и он собрал тебе тюки, которые покрыли расстояние сорока пяти дней в эти  десять дней?» «О господин мой, откуда же это пришло ко мне?»--спросил Ала-ад-дин. «От халифа, повелителя правоверных, по причине  его  крайней любви к тебе»,--ответил Джафар. И пока они разговаривали, халиф вдруг вошел к ним. И Ала-ад-дин  поднялся и поцеловал перед ним землю и сказал: «Аллах да сохранит  тебя,  о повелитель правоверных, и да сделает вечной твою жизнь и да не лишит людей твоих милостей и благодеяний!» «О Ала-ад-дин,--молвил  халиф,--пусть Зубейда сыграет нам музыку ради сладости твоего  благополучия». 
И Зубейда играла им на лютне музыку, чудеснейшую среди всего  существующего, пока не возликовали каменные стены и не воззвали струны  в  комнате: «О любимый!». И они провели ночь до утра в самом радостном состоянии, а когда  наступило утро, халиф сказал Ала-ад-дину: «Завтра приходи в диван»,  и Ала-ад-дин ответил: «Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных,  если захочет аллах великий и ты будешь в добром  здоровье!».  Ала-ад-дин  взял десять блюд и, положив на них великолепный подарок, пошел с ними на другой день в диван; и когда халиф сидел на престоле в диване, вдруг  вошел в двери дивана Ала-ад-дин, говоря такие стихи:
   «Приветствует пусть удача тебя в день всякий
   С почетом, хоть завистник недоволен.
   И будут дни твои всегда пусть белы,
   А дни врагов твоих да будут черны».
   «Добро пожаловать, о Ала-ад-дин»,--сказал халиф и  Ала-ад-дин  ответил: «О повелитель правоверных, пророк-- да благословит его аллах  и  да приветствует!--принимал подарки, и эти десять блюд с тем, что  есть  на них,-- подарок тебе от меня». И халиф принял от него это  и  велел  дать ему почетную одежду и сделал его старшиной купцов и посадил его в  диване, и когда он там сидел, вдруг вошел его тесть, отец Зубейды. И, увидев, что Ала-ад-дин сидит на его месте и на нем почетная  одежда, он сказал повелителю правоверных: «О царь времени, почему этот молодец сидит на моем месте?» «Я назначил его старшиной купцов, --сказал халиф.--Должности жалуются на срок, а не навеки, и ты отстранен». «От нас и к нам идет благо!--воскликнул отец Зубейды.--Прекрасно  то,  что ты сделал, о повелитель правоверных, и да поставит аллах лучших  из  нас властителем наших дел. Сколько малых стало великими!».
 Потом халиф  написал Ала-ад-дину грамоту и дал ее вали, и вали отдал грамоту факелоносцу, и тот возгласил в диване: «Нет старшины купцов, кроме Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата! Его слова должно слушать и хранить к нему почет, и ему  подобает уважение и почтение и высокое место». А когда диван разошелся, вали пошел с глашатаем перед Ала-ад-дином, и глашатай кричал:  «Нет  старшины  купцов,  кроме  господина  Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата». И они ходили с ним кругом по площадям Багдада, и  глашатай кричал и говорил: «Нет  старшины  купцов,  кроме  господина  Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата».
   А когда наступило утро, Ала-ад-дин открыл для раба  лавку  и  посадил его в ней продавать и покупать, а что касается самого Ала-ад-дина, то он каждый день садился на коня и отправлялся в  должность,  в  диван  халифа...». И случилось однажды, что он сидел, как всегда, на своем месте, и когда он сидел, вдруг кто-то сказал халифу «О  повелитель  правоверных,  да живет твоя голова после такого то твоего сотрапезника,--он  преставился к милости аллаха  великого,  а  твоя  жизнь  да  будет  вечна».  «Где Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат?»--спросил халиф, и Ала-ад-дин  предстал  перед ним, и халиф, увидев Ала ад-дина,  наградил  его  великолепной  одеждой, сделал его своим сотрапезником и предписал выдавать ему содержание в ты-сячу динаров каждый месяц, и Ала-ад-дин жил у халифа, разделяя его  трапезы.
   И случилось так, что в один из дней он сидел, как  всегда,  на  своем месте, служа халифу, и вдруг вошел в диван эмир с мечом и щитом  и  сказал: «О повелитель правоверных, да живет твоя голова после главы  шести-десяти,--он умер в сегодняшний день». И халиф велел дать Ала-ад-дину почетную одежду и назначил его главой шестидесяти, на место умершего. А у главы шестидесяти  не  было  ни  жены,  ни  сына,  ни  дочери,  и Ала-ад-дин пошел и  наложил  руку  на  его  имущество;  и  халиф  сказал Ала-ад-дину: «Похорони его в земле и возьми все, что он оставил  из  денег, рабов, невольниц и слуг».
   А затем халиф взмахнул платком, и диван разошелся, и  Ала-ад-дин  вышел, и у его стремени был начальник Ахмед-ад-Данаф--начальник  правой стороны у халифа, со своими сорока приспешниками, а слева от Ала-ад-дина был Хасан Шуман, начальник левой стороны  у  халифа,  со  своими  сорока приспешниками.  И Ала-ад-дин обернулся к Хасану Шуману и его людям и сказал:  «Будьте ходатаями перед начальником Ахмедом-ад-Данафом,-- может быть, он  примет меня в сыновья по обегу аллаху». И начальник принял его и сказал:  «Я  и мои сорок приспешников будем ходить перед тобою в диван каждый день».
   И Ала-ад-дин оставался на службе у халифа в течение нескольких  дней, и в какой-то день случилось, что Ала-аддин вышел из дивана и пошел к себе домой, отпустив Ахмеда-ад-Данафа и тех, кто был с  ними,  идти  своей дорогой. И он сел со своей женой Зубейдой-лютнисткой и  зажег  свечи,  и после этого она поднялась, чтобы исполнить нужду, а Ала-ад-дин сидел  на месте. И вдруг он услышал великий крик, и поспешно поднялся, чтобы  пос-мотреть, кто это кричал, и увидел, что кричала его жена Зубейда-лютнистка и что она лежит на земле. И Ала-аддин положил руку  ей  на  грудь,  и оказалось, что она мертва.
   А дом ее отца был перед домом Ала-ад-дина, и отец услышал ее крики  и спросил: «В чем дело, господин мой Ала-ад-дин?». «Да живет твоя голова, о батюшка, после твоей дочери Зубейды,--ответил Ала-ад-дин,--но уважение к мертвому, о батюшка, состоит в том, чтобы зарыть его». И когда настало утро, Зубейду схоронили в земле,  и  Ала-ад-дин  стал утешать ее отца, а отец утешал Ала-аддина.
   Вот что было с Зубейдой-лютнисткой. Что же касается  Ала-ад-дина,  то он надел одежды печали и удалился из дивана, и глаза его стали  плачущими, а сердце печальным. И халиф спросил: «О везирь, по какой причине  Алаад-дин  удалился  из дивана?». И везирь ответил: «О повелитель правоверных, он горюет по своей жене Зубейде и занят, принимая соболезнования». «Нам следует  выказать ему соболезнование»,--сказал халиф везирю; и везирь ответил: «Слушаю  и повинуюсь!» И халиф с везирем и несколькими слугами вышли и сели  верхом и отправились к дому Ала-ад-дина. И Ала-ад-дин сидел и вдруг видит--халиф и везирь и те, кто был с ними, приближаются к нему. И он встал им навстречу и поцеловал землю перед халифом, и халиф сказал ему: «Да возместит тебе аллах благом!». А Ала-ад-дин отвечал: «Да продлит аллах для нас твою жизнь, о  повелитель  правоверных». «О Ала-ад-дин,--спросил халиф,--почему ты удалился из дивана?.
«Из-за печали по моей жене Зубейде, о повелитель правоверных»,--ответил Ала-ад-дин; и халиф сказал: «Прогони от души заботу.  Твоя  жена умерла по милости великого аллаха, и печаль тебе ничем не поможет». «О повелитель правоверных, я оставлю печаль по ней только тогда, когда умру и меня зароют возле нее»,--сказал Ала-аддин; и халиф молвил: «Поистине, в аллахе замена всему минувшему, и не освободят от смерти ни  ухищрения, ни деньги! От аллаха дар того, кто сказал:
   --Ведь всех, кто женой рожден, хоть длительно счастье их,
   Когда-нибудь понесут на ложе горбатом,
   И как веселиться тем и жить в наслаждении,
   Кому на ланиты прах и землю насыплют?
   И халиф, кончив утешать Ала-ад-дина, наказал ему не удаляться из  дивана и отправился в свое жилище, а Алаад-дин проспал ночь, а когда  наступило утро, сел на коня и поехал в диван. И он вошел к халифу и поцеловал перед ним землю, и халиф пошевелился ради Ала-ад-дина на престоле  и сказал ему: «Добро пожаловать!»--и приветствовал его и  посадил  его  на место и молвил: О Алаад-дин, ты мой гость сегодня вечером. И потом он пошел с ним к себе во дворец и, призвав одну невольницу по имени Кут-аль-Кулуб, сказал ей: «У Ала-ад-дина была жена по имени Зубейда, которая развлекала его в горе и заботе. Она умерла по милости  великого аллаха, и я хочу, чтобы ты сыграла ему музыку на лютне.»
Халил замолчал. Сарбазы плакали и даже не захотели принять пищу. Халил же встал и отправился в свою комнату. Когда в крепости всё утихло, он, до приезда хана, как и договаривались с чумаком, собрал вещи и тихо выскользнул во двор. Пройдя немного до чайханы, он уселся на лошадь, припрятанную для него и ускакал в Стамбул. Он надеялся, что Ибрагим вернётся в крепость утром, после приезда хана Абу-Бекира и освобождение казака произойдёт по плану чумака Игоря.






                Г Л А В А  12

Лишь после первою намаза Ибрагим, перебравшись через ров, обогнул стену и въехал в крепость. Непривычное
оживление, охватившее сарбазов, слуг и даже евнухов, изумило его. Все бродили, словно опьяненные. И что-то тревожное, леде-
нящее сердце было в поспешном шепоте Селима:
--Клянусь Кербелой, важный гонец из Стамбула привез
приятные вести, ибо скупой Али-Баиндур повелел накормить сарбазов вареной бараниной!
--Вареной бараниной?!
Скрыв беспокойство, Ибрагим с притворной веселостью вошел к хану и, словно не замечая его странного состояния, с восхищением принялся рассказывать о несметном богатстве, превысившем самые смелые ожидания: одного жемчуга столько, что его можно считать батманами, а тюки с парчой, а ларцы с...  Ибрагим перечислял, а сам все сильнее тревожился: почему алчный Абу-Бекир тут же не вскочил и не помчался к хранилищу?
--Чем так озабочен хан?
--О шайтан, еще как озабочен!--воскликнул Абу-Бекир
и, подведя Ибрагима к овальному окну, выходящему в сад, зага-
дочно процедил, что отсюда у некоего хана начнется дорога ос-
вобождения. А привезенное богатство, иншаллах, как раз во-
время.
Сердце Ибрагима забилось в тревоге, но он торопливо принялся перечислять невиданные досель драгоценно-
сти. Причудливые ожерелья восхитят даже первую жену султана! А индийские запястьяl А... Нет, слов не хватит передать игру камней, блеск арабесок и тонкость резьбы! Лучше пусть хан поспешит в дом гречанки и полюбуется сокровищами, разложен-ными на тахтах.
--Как!--воскликнул хан--Ты самовольно вынул из тюков
мой товар? Или ты доверил кому-то охранять его?
Оказалось, Ибрагим никому не доверил сказочную добычу, ибо ни хану, ни ему, Ибрагиму, не нужен лишний свидетель,--поэтому на последнем повороте у оврага все кто был с ним, пошли другой дорогой.
--Ты!.. Хо-хо-хо!..--Хан хохотал до упаду.--Ты указал  дорогу в вечность? Потому и помог тебе Хуссейн одному справиться с тридцатью верблюдами?
--Я уменьшил число верблюдов, но не богатство, и по-
ловину ночи понукал их, пока не достиг желанных ворот. Свя-
той Хуссейн подсказал мне такую мысль: тайна--лучший
страж.
Внезапно Абу-Бекир сорвал с крючка аркан и рванулся к окну:
--О шайтан, ты испытываешь мое терпение! Опять нет того,
кто должен быть!
Теряясь в догадках, Ибрагим тяжело дышал: «Чем же так озабочен хан? Не выслеживает ли он хасегу, изменяющую ему с неосторожным мулом, которого хан собирается истязать на
базаре?»-- как можно спокойнее Ибрагим спросил:
--Долго ли намерен ты, хан, держать вдали от своих зор-
ких глаз ниспосланное Тысяча второй ночью? Разве можно предугадать шутки пятихвостого? Вдруг вздумает шепнуть разбойнику Альманзору, где находится дверь, открывающая дорогу к славе и знатности? Разум подсказывает поспешить, ибо отстающего всегда ждет разочарование.
Тут Абу-Бекир так вспылил, что Керим невольно подался назад. 
--Кого учишь, младший сын хвостатого стража ада? Я ли не готов мчаться, подобно самуму, к дому гречанки? Я ли не
обеспокоен целостью клада?
И Абу-Бекир осыпал проклятиями неторопливую судьбу. Вот уж второй день он прикован к этому окну. Прилипчивые послы из Русии, даже отплывая домой, все же добивались, чтобы Турция выдала казака.  И султан вынужден был согласиться, ибо северный царь может прервать дружбу и не заключать новый торговый договор, направленный против франков. Вчера прискакал особый гонец, Джемаль-бек, любимец султана. Оказывается, в крепость вот-вот прибудет придворный хан, а с ним сотня сарбазов, чтобы посмотреть на пленника.
--Во имя седьмого неба хан! Значит, пленник скоро осво- бодит нас?
Насмешливо взглянул на Ибрагима и стал проверять крепость аркана.
--Мохаммет видит, да. Но разве может свершиться неугод- ное аллаху и его ставленнику, султану Мураду? Согласиться на все можно. Пусть русский царь получит то, чего так упорно домо-
гался! Недаром я слыву лучшим охотником на оленей.
--Веселый див да просветит Ибрагима, друга Абу-Бекира!
Абу-Бекир хитро прищурил глаз. Потирая руки, он захлебывался от радости: наконец он подстерег добычу! Наконец истекли дни его томления в крепости! Теперь к богатству! Аркан протянул дорогу от угрюмого
окна в сверкающее будущее. Недаром он клялся скакунами, задыхающимися на бегу, скакунами, у которых искры брызжут из-под копыт, скакунами, нападающими по утрам на врагов. Арканом он проложил себе путь к благам мира! Во имя аллаха милосердного., милостивого пусть узнает Турция и его султан, что такое удар Абу-Бекира! Удар, способный взметнуть горы, как клочья шерсти!..
Хан щелчком сбил с подоконника алый лепесток и обернулся, язвительный и насмешливый:
--Ибрагим, если ученые, записывающие в большие книги поучительные притчи, спросят тебя, чего восхотел Абу-Бекир, знаменитый хан, тотчас после убиения им казака, ответь так: «Хану не терпелось проглотить кусок вареной баранины. Он проголодался».
Прислонившись к косяку, Ибрагим шептал: «О всемогущий, заслони меня от ярости! Разве не в смертельной опасности сейчас казак? О святой Хуссейн, наполни терпением мою душу! Пусть пламя ненависти
разгорится во-время!».
--Ты, сухой хик, почему белее хлопка? Или тебе жаль
казака?--Глаза хана налились кровью, но тут же в них блеснул веселый огонек: «Шайтан послал слу-
чай избавиться от слишком много знающего». Хан потянулся к ханжалу: Говори, помесь осла с собакой, повеление султана не угодно тебе?
--Видит Мохаммет, я побелел от другого: ключа от ворот дома гречанки не оказалось за моим поясом. О аллах, не допусти...
--Ключ? Говори, где потерял, проклятый?! Что? О пятихвостый шайтан! Как смел не сберечь мое богатство? Где ключ? Или забыл мой способ добывать признания?
Хан с помутившимся взором метался, как хищник в
клети. Ибрагим смотрел в окно.
--Ключ! Где ключ?--наседая на Ибрагима, неистовствовал Абу-Бекир.--Или я ...
--Успокойся, хан, сейчас вспомню: не засунул ли в каменную щель или в дупло дерева? Почему нигде не сказано, что делать с туманом, застлавшим память!-- Ибрагим напряженно изыскивал способ отвлечь мысли хана от сада.
--Вспомнил, шайтан, в какой щели? Говори!
--О хан из ханов, я восхищен твоей ловкостью и меткостью, но почему ты не начинаешь свою охоту? 
--0Не сбивай меня с толку! Говори, нелуженый котел, вспомнил?—Абу-Бекира точно трясла лихорадка, он даже перестал с наслаждением поглядывать в окно. Сейчас его интересовал только ключ от его богатства.--Не испытывай мое терпение, Ибрагим!..
--Велик аллах! Наступил конец нашим мукам!--Ибрагим метнул взгляд в окно.--О хан, клянусь... Неджефом, я вспомнил!
--Вспом ...
--Видит аллах, я опасался брать ключ с собою... разве известно, что ждет правоверного за каждым поворотом?
-- Так говори, шайтан, где?
--Мне и самому дорог ключ, ибо и Ибрагиму аллах ниспослал богатство. А обещанная мне тобою хасега да усладится браслетами и бархатом!
--Богатство? Да вытащит аллах из могилы твоего отца!--хан побагровел.--О каком богатстве говоришь?
--Как так о каком? Не ты ли мне обещал четвертую часть? Или не моя ловкость сделает тебя первым ханом Турции? О веселый див, ты прав, обещать все можно! Но ... когда ключ спрятан догадливым ...
--Еще неизвестно, может, ты уже взял? Может, твоя хасега уже любуется браслетами?
--О Мохаммет! О Аали! Не предвидел я такой награды за преданность! Или не тебе обязан своим благополучием? Так осмелился бы грабить своего покровителя?

Абу-Бекир раздумывал: «Ключ у него... Значит, раньше...» Хан разжал кулак, сжимавший рукоятку отравленного ханжала. Ибрагим незаметно снял руку с пояса, за которым был укрыт ханжал, тоже отравленный. «Еще не время...» И вдруг обеспокоился: «Не проследил ли кто из любопытных караван? Ведь десять и десять верблюдов не иголка, и скачущий шайтан может
указать предпримчивому, где спрятан ключ».
Тревога, охватившая хана, сменилась безудержной злостью. «Бисмиллах! Я отделаю медью череп Ибрагима и прибью над дверью собачника! Но раньше...» И хан, осклабившись, слащаво посулил Ибрагиму с точностью менялы отделить его часть, посулил и хасегу и еще многое, что ему неизвестно, но при одном условии: ключ должен быть у главного владетеля,  и тотчас.
Ибрагим не торопился, но... он быстро взглянул
в окно и принялся уверять хана, что до темноты опасно
предпринимать поездку даже за луной. Потом, не следует ли немедля известить султана о том, что его справедливое повеление выполнено? Или хан ждет, чтобы один из предприимчивых, подталкиваемый развеселившимся шайтаном, опередил хана и приобрел благосклонность султана, а заодно набросил бы тень на Абу-Бекира, занятого своим гаремом?
Хан задумался: как мог он так опрометчиво забыться?
Поистине богатство отняло у него разум. Но
этот Ибрагим способен до темноты присвоить и луну, ведь ключ от «Тысячи второй ночи» у него! Осторожность подсказывает задержать собаку до сумерек в башне. И хан с нарочитой игривостью спросил: не раздумал ли Ибрагим получить в счет уплаты наложницу? Тогда он повелит евнуху сейчас же отвести в дом Ибрагима ту, которая обкормила его, хана, дыней!
Оказалось, Ибрагим не раздумал. Кто сказал, что все дни одинаковы? Есть дни радости, есть дни печали. Но есть дни, которым нет названия. Такой день у Ибрагима  сегодня.  Двор крепости наполнен злорадным смехом, грубыми шут-
ками.  Нарочито медленно Ибрагим поднялся в башню после утомительного отдыха с наложницей, прошел в по-
лумглу мимо стражи, безмолвно пропустившей всесильного агу.
--О какой глупости спорите?!—спросил он, услышав горячий разговор сарбазов.-- Разве не то главное, что ско-
ро, по милосердию аллаха, мы все покинем крепость? Тебе, Ахмет, особенно повезло: ты не позже чем сегодня отправишься с юзбаши Селимом в Стамбул, тебе доверит хан послание султану.
Рябой сарбаз от радости запрыгал: справедлив
Хуссейн! Наконец хан вознаградит его за ... усердие!
--О ага Керим! Ты спрашиваешь, кого еще из преданных может послать хан? Нужны десять?
Сияя, рябой назвал еще девять сарбазов. «Значит, тоже лазутчики,--подумал Ибрагим.--Хорошо, пусть
поскорей уберутся». И он направился к Абу-Бекиру. Перед атласной скатертью, расстеленной на тахте, восседал
хан, поджав под себя ноги, и поглощал обильный
обед. То и дело опуская в изящную серебряную чашу пальцы, он вылавливал в супе куски сала, пропитанные чесноком и перцем, и отправлял в рот, слизывая с пальцев жир. Довольство растекалось по его лоснящемуся лицу.
Схватив баранью лопатку, он воскликнул: «О аллах!»-- и, чавкая, стал обгладывать мясо с кости, одновременно левой pyкой выхватывая из пилава сальные финики. Тут он заметил Ибрагима. Рыгнув, хан указал ему место у тахты. Проводив глазами слугу, уносящего пустые блюда, Ибрагим сделал вид, что не заметил приглашения. Силясь побороть отвращение, он спросил, не ему ли хан соблаговолит поручить составить отчёт султану, ведь никто так красноречиво не опишет «льву Османа» ловкость преданного Абу-Бекира. Хан кивнул. Не ему-ли, продолжил Ибрагим,--хан поручит   отвезти султану послание. Если
так, то Ибрагим берет с собою пять верблюдов с его долей и...
Абу-Бекир засопел и резко оттолкнул блюдо, пилав просыпался на ковер, но, мигом вспомнив о ключе и скрывая бешенство, он проговорил:
--Аллаху не угоден поспешный дележ, ибо сказано: «Не льстись на то, что отвергнуто другим». И пока я, хан, еще раз перечитаю послание к султану, ты, Ибрагим, вели Селиму собираться в путь.
Ибрагим услужливо озаботился.
--Не покажется ли султану жалким гонец, везущий драгоценное послание без достойной охраны? И не вызовет ли гнев «льва Османа» опрометчивость Абу-Бектра? Нужны сарбазы с отборным оружием, и не менее десяти.
Хану померещилось, что шею его уже сжимают железные пальцы стамбульского палача, он побледнел и в изнеможении откинулся на подушку: «О пятихвостый шайтан, почему сегодня затемняешь мою прозорливость?» И вдруг взревел:
--Что стоишь, подобно шесту? Или богатство вывернуло твои глаза на спину? Отбери десять самых достойных сарбазов, пусть оседлают лучших коней! Поспеши к Селиму.--Хан заговорщически подмигнул.-- Хасега не убежит. Вернись сказать, когда все исполнишь.

Только войдя к Селиму, измученный Ибрагим, не чувствуя ног, опустился на тахту. И чаша прохладного шербета была вовремя, ибо горло пересохло до боли.
--Иcтамбул! Гонцом к «солнцу Османа»! Это ли не счастье, ниспосланное аллахом? Что? Выкуплена Ибрагимом хасега? Но... видит шайтан, красть у хана усладу одно, а взвалить на плечи обузу--другое.—радостно восклицал Селим.
--Пусть не струится твоя печаль на бездушную скалу,--
успокоительно проговорил Ибрагим,--я даю тебе жену и дам калым, достойный ее красоты. Знай, о преданный мне Селим, калыма хватит надолго, чтобы прожить в красивом доме с веселым садом, журчащим фонтаном и прохладным эйваном. Если поклянешься на коране, что берешь ее женой, то вечером нагрузишь калымом двух лишних коней.
Селим поклялся... С трудом принудил себя Ибрагим вновь зайти к хану. Безразличным взглядом скользнув по вошедшему, Абу-Бекир продолжал в нерешительности вертеть послание к султану. «Отдать сейчас Селиму или…». Спрятав в стенном шкафчике свиток, хан засунул ключик глубоко в склады пояса. И тут Ибрагим забеспокоился:
--Не проследит ли кто из любопытных, куда мог ускакать хан, не взяв с собой стражу? Не лучше ли сказать старшему евнуху, что он выехал навстречу гадалкой на базаре?  Хан одобрительно посмотрел на Ибрагима и на миг ему стало жаль уничтожать такого помощника, но ... на что ему лишний свидетель? И потом... четвертая часть богатства! Нет, не нужен ему больше Ибрагим!.. Позвав старшего евнуха, хан подробно объяснил ему причину своего отбытия и оставил за старшего в ханском доме, потом вызвал начальника охраны башни, прика-
зал крепко стеречь пленного и, желая совсем завоевать доверие Ибрагима к себе, добавил:
--Во славу аллаха повелеваю исполнять приказания только старшего евнуха и ага Ибрагима. А ты,--повернулся он к Ибрагиму,--сделай последние приготовления и приказания сарбазам.
Ибрагим вышел во двор, миновал стражника и направился к домику, где прятался Матвей. Он рассказал ему о последних событиях в крепости, узнал, что подкоп закончен и попросил Матвея тайно сопровождать его в поездке с ханом. Вернулся в крепость и сел на коня рядом с ханом. Уже далеко отъехав, Абу-Бекир забеспокоился: взял ли Ибрагим с собою ханжал или отравленный нож, на случай, если кто проследил караван и захочет напасть на них? Ибрагим понял хитрость хана и уверил его, что ничего не взял с собою, ибо с ним рядом хан и еще не угасший день, а если нападут, то в тюках в доме гречанки немало дамасских клинков. Абу-Бекир заметно повеселел и погнал скакуна.
Вскоре они осадили коней перед домом гречанки и спешились. Ибрагим обогнул угол и стал шарить в какой-то щели. Наконец ключ был ловко вынут им из рукава и дверь отперта. Абу-Бекир вбежал в дом и застыл в восхищении. Забыв обо всем на свете, пораженный, смотрел он на сказочное богатство. Тахта гнулась под грудой ценных тканей, бархата, парчи, шелковой кисеи и атласа, соперничавших с майской радугой. Ибрагим рас-
пахнул ставни. И в свете потухающего дня засверкали волшебными огнями редкие камни, тончайшие изделия, благородный жемчуг.
«И четвертую часть сокровищ рая отдать сейчас не нужному мне больше разбойнику!--чуть не вслух воскликнул Абу-Бекир; он будто весь ушел в созерцание, а сам незаметно приближал руку к ханжалу.--И потом... на что мне лишний свидетель?!»
Абу-Бекир подошел к тюкам, затем снова вернулся к тахте, по другую сторону которой стоял Ибрагим. Хан досадливо поморщился и неожиданно, словно тигр, перепрыгнул через тахту и с ханжалом ринулся на Ибрагима. Если бы Ибрагим не ждал этого прыжка, то упал бы, пронзенный в сердце. Но, ловко отскочив, он выхватил спрятанный в поясе ханжал и крикнул:
--Желтый шайтан! Издыхая, ты будешь ааслуженно на-
слаждаться адом!
Хан хрипел. отскакивал, ругался и. опять наскакивал на Ибрагима. Он знал: борьба жестокая, беспощадная, и один должен пасть. Смертельные враги металнсь, безжалостно топча попадавшие под ноги драгоценности и превращая в черепки валившиеся со звоном вазы. Вот-вот клинок настигнет грудь обреченного! Но снова прыжок-- перевернуты тюки, выплеснулись пестрые волны тканей, рвется, путаясь в ногах, искристая кисея,
распадается гамма камней. И снова холодным блеском сверкают ханжалы.
Чуть отодвинув бархатный полог, выглянул Матвей и вновь скрылся. Побагровев, Абу-Бекир изогнулся, подпрыгнул и налетел на Ибрагима. Оступившись на атласе, Ибрагим невольно опустился на колено. Злорадно сверкнув глазами, хан занес ханжал. Но
тут вновь откинулся бархатный полог, и Матвей подставил хану ногу. Абу-Бекир покачнулся, ловко отскочил и с воем ринулся на Ибрагима.
--Аллах свидетель,--вскрикнул Ибрагим,-- я отмомщу за твоё коварство!--и сильным толчком отбросил хана. Поскользнувшись, хан упал и выронил ханжал; ужас горел в его глазах. Ибрагим больше не управлял своей волей, могучий шквал ненависти захлестывал его. Он бил хана ногой, топтал, плевал в лицо, покрытое испариной. Напрасно хан пытался подняться, цепляясь за Ибрагима, силился свалить его, напрасно рвал зубами одежду врага. Вот хан приподнялся, вот уже с трудом стал на одно колено. Судорога сводила скулы. Еще усилие и ... и ...
Матвей вонзил ханжал в сердце Абу-Бекира и повернул два раза. Нечеловеческий вопль потряс комнату.
--Грязный ублюдок! Прими подарок от стрельца! Давно господу обещал!
Торжествующе смотрел Ибрагим, как в судорогах бился хан, как кровь заливала ковер, обтекая драгоценные каменья, будто островки. Матвей сел на мутаку, поигрывая ножнами. Клинок, он вытер и вложил в ножны.
--Ты, Ибрагим, напрасно так долго играл со смертью.
--Долго? Миг один! Не стоило, друг, помогать мне. Смерть проклятого хана начертана в книге судеб.
--Ибрагим! Пусть все наши враги так доблестно погибнут! Поспешим освободить пленника.
--Освободить!.. Ты прав! Чумак и его товарищи уже заждались нас.
Долго в наступивших сумерках не смолкало рыдание Ибрагима. Теперь он не стыдился слез.
--Друг мой,--тихо окликнул его Матвей,--еще живые в
опасности... О проклятие! Сколько ума приложил чумак, сколько надежд сияло в наших сердцах--и ты хочешь в один день всё это порушить? Перестань плакать… Говори,  что дальше?
--Да пребудет с нами милость неба! Моя печаль начертана острием в сердце моем. В первый раз я участвовал в убийстве человека. Но ты прав, поспе-
шим, ибо завтра станет поздно.
Нагнувшись, Ибрагим выхватил ключ из складок пояса хана и брезгливо отшвырнул его тело. Безжизненная рука откинулась и упала на бирюзового паука с алмазными глазами, как бы намереваясь его схватить.
--Матвей, по нашим законам, нашедший краде-
ное или утерянное получает свою долю от общей стоимости находки. А разве мы не вернем купцам похищенное у них?
Старательно собрав раскиданные ценности, Ибрагим с помощью Матвея отделил законную долю «нашедшим пропажу».
--Теперь мне неизбежно, Матвей, поспешить в крепость. Селим без промедления должен выехать в Истамбул. Ты же, закончив дележ, жди меня на выходе из камеры в поле. Теперь, увы, не надо многих подкупать в
крепости.
Ибрагим поскакал в крепость. Он понимал, что там около двухсот сарбазов да в придачу евнухи, а эти хитрецы нюхом чуют любые тайны. Потом слуги--каждый старается выслужиться, открыть заговор. Что, если кому-нибудь покажется странным длительное отсутствие хана и он всполошит всех? Тогда шайка потребует от Ибрагима указать, где хан.
Тщательно обдумывая каждую строку Ибрагим подробно написал Джафар-хану о том, как Рустам-бек приехав в крепость, сговорился с Абу-Бекиром ограбить купцов и разделить пополам заказанные шахом товары. На время они решили укрыть богатства вблизи крепости, в доме, покинутом купцом-греком. Желая избавиться от опасного свидетеля своих подлых дел, Абу-Бекир-хан заманил Рустам-бека в дом и попытался убить его, но аллах не допустил несправедливости и направил ханжал Рустама прямо в гнилое сердце разбойника. А сам Рустам скрылся в неизвестном направлении. Ибрагим просит хана из ханов передать ключ и список товаров, посылаемых им с пятью сарбазами ограбленным купцам, дабы они поспешили за своим
богатством. Там они найдут и похитителя, мертвого Абу-Бекира с отравленным ханжалом в руке и другим клинком в
сердце. Пусть купцы придирчиво проверят ценный груз по
списку; взял себе он, Ибрагим, только законную часть, ни одного
бисти лишнего, а что взял--раздаст беднякам крепости, слугам
и честным сарбазам. И еще часть пошлет семье факира, без
вины замученного Абу-Бекиром. Но Ибрагим и себя решил на-
градить: он спасет казака Василия и переправит его в Иран, где его не достанут янычары султана.. Пусть благородный хан не осудит его, Ибрагима, он перед аллахом чист и свою жизнь закончит в Иране ...
Спешно созвав сморщенных и облысевших евнухов в ком- нату хана, Ибрагим накрепко запер двери и тихо сказал:
--О евнухи, я взволнован и опечален услышанным сегодня
от Абу-Бекира. Тяжела ваша участь, ибо хан решил всех вас
выбросить, как состарившихся, из своего гарема: «Вот только
довезут жен и наложниц до Истамбула, а там пусть убираются
хоть к шайтану, ибо они своей старостью чернят мое богатство!». И как хан корчился от смеха, о евнухи! Он был похож на би-
рюзового паука с алмазными глазами, а в вас видел беззащит
ных мух.
Возмущенные евнухи клялись, что даже мелкой монеты они не припрятали, служа у скупого хана.
--Куда идти? Аллах, аллах! Как жалка наша доля!
--Если будете глупцами, еще худшее вас ждет! Разве кто-
либо подбирает павших мух? Придется с протянутой рукой на
базаре пыль глотать.
--О ага Ибрагим, научи, что нам делать?
Ибрагим удивился: ведь хан высосал у них молодость, так почему не догадаются забрать себе часть богатств хана?         
--Абу-Бекир повелел им выехать с гаремом на рассвете, сам он вернется в крепость и закончит то, что должен эакончить, а затем с сарбазами прибудет в Истамбул, не позже чем через шесть дней после отъезда гарема. Но я советую так: пусть евнухи не дожидаются возвращения Абу-Бекира и, оставив его гарем, разбредутся, кто куда захочет. Хан повелел  доверить  стам сарбазов, они и без евнухов управятся. Ради успеха путешествия следует сейчас же отправить вперед пятьдесят, дабы они раздобывали лучшую еду, а пятьдесят других сарбазов с копьями наперевес пусть сопровождают гарем. Сейчас он повелит пятидесяти сарбазам седлать коней, а другим собраться на рассвете.
Не успел Керим скрыться, как евнухи ринулись в комнаты
хана и стали набивать мешки ценностями, монетами и одеждой
хана. Они решили не оставить хану даже бисти,--у него доста-
точно туманов хранится дома. Отобрав пятьдесят сарбазов, самых преданных хану, Ибрагим роздал им по десять абасси и велел немедля отправляться в путь. Обрадованные сарбазы, получив такой же приказ от старшего евнуха, наперегонки бросились седлать коней.
Когда мягкая темнота легла на землю и небо вызвездилось  Ибрагим приказал верным сарбазам сопровождать пленника в Истамбул по приказу Абу-Бекира и сам Ибрагим  проводит их до первого караван-сарая, где ждет их прибывшая из Истамбула султанская стража. Селиму приказал немедленно скакать в Стамбул к Джафар-хану и передать послание. И пусть с собой он возмёт девять сарбазов. Онбаши пятидесяти сарбазов начал просить отложить поездку до утра, ибо люди
очень устали, но Ибрагим так заорал, что стража невольно отступила в сторону.
--Почему нигде не сказано, что делать с назойливым?--
выходил из себя Ибрагим.--Разве не слышишь, что пятьдесят сарбазов уже выехали из ворот? Бисмиллах, я тоже устал, но повеление хана должно быть выполнено! Или у слуги хана две головы?
Пятьдесят сарбазов, готовых сопровождать Ибрагима, уже оседланные, стояли во дворе. Каково же было удивление и радость сарбазов, когда Ибрагим роздал им монеты, золотые, изделия и вдобавок каждому по пяти аршин сукна и по пяти из шелка.
--О, еще бы! Мы за ага Ибрагима поскачем хоть в огонь!
Ибрагим засмеялся:
--Огонь тут ни при чем. Вам только придется сопрово-
ждать меня, пленного и моих спутников.
Остальная стража безмолвствовала: кто посмеет противоречить ага Ибрагиму? Но... почему сопровождающим позволяет увезти столько вещек? Разве плохо было бы поделить их между стражей?
--Не плохо,--прошептал старший  над сарбазами--но, видно, хан сам решил присвоить богатство.
Вспыхнули факелы. Сарбазы помогли Ибрагиму навьючить на четырех лошадей тюки и сундуки. Стража угрюмо следила, как из ворот выехали Ибрагим и пятьдесят стражников. Подъехав к месту встречи Ибрагим встретился к чумаками, Матвеем и Василием. Было не до радостных объятий.
--Всё сделано,--сказал Ибрагим,--теперь передаю всё в руки аллаха и твои, чумак Игорь. Давай, командуй!
--Вперёд!—приказал чумак и отряд двинулся навстречу новым опасностям. Впереди показался каравай-сарай.
--Там всё приготовлено?,--спросил Игорь.
--Да. Все остались на местах, кроме «хозяина» сарая. Слуги на месте и продовольствия хватит на месяц.
--Решай, что делать со стражей. Нам свидетели не нужны.
Едва доехав до караван-сарая, Ибрагим вполголоса сказал сопровождающим его стражникам, что сюда должны прибыть пять десятков султанской охраны, чтобы принять пленника. За стеной кто-то протяжно застонал. Страх обуял сарбазов!
--Может, ага Ибрагим позволит им не
въезжать во двор караван-сарая?
Кто-то, закутанный в черный саван, бесшумно отделился от стены и взял под уздцы вздыбившегося коня Матвея. Сарбазы отпрянули. Тут Ибрагим проявил милосердие и сказал сарбазам, что он
и без них обойдется, пусть они скачут прямо в Истамбул. Он раздал им по десять абаси. Как подхваченные вихрем, умчались всадники от страшного караван-сарая.
















             Г Л А В А  13

Целый месяц прожили путники в караван-сарае. Искали казака Василия везде. Капудан-паша решил, что  Василий Бурсак, может пробраться на родину морем и тщательно осматривали стражники все отплывающие корабли. Султан же объявил, что для примера стоит с большими истязаниями казинить казака на площади Агмейдан. Но Василий Бурсак исчез. Искали атамана в квартале Фанар, в самом разбойническом квартале в Пере, в Галате, в Руинах Византии и в районах новых дворцов, среди платанов и кипарисов. Дженибек, начальник стражи, осунулся, глаза впали, он хлестал стражников плетью—всё было тщетно. Будто растворился казак в синевато-изумрудных сумерках стамбульской весны, сгинул, как дым от костра, в воздухе, уже насыщенном мелкой пылью от коней сипахов, стекающихся на султанский смотр перед выходом на войну.
На заре глашатай объявил, что за поимку казачьего атамана султан обещает мешок пиастров. Кинулись искать с ещё большим рвением, но ни на земле, ни на воде не нашли. Так прошёл месяц и, наконец, чумак Игорь объявил, что они направляются в Стамбул. Торопливо дернув поводья, Ибрагим поспешно свернул в глубокий овраг. Солнце подымалось такое красное, словно проливало сок граната. На дне оврага белели кости верблюдов. Караван медленно выполз из оврага и направился в сторону столицы. Было тихо. Матвей вынул маленький плоский кувшинчик вина, кожаный стакан и, по русскому обычаю, предложил другу выпить за спасение.
--О святой Георгий, пусть сопутствует нам удача! Аминь!
--Иншаллах! –воскликнул Ибрагим.
Закутанный в лохмотья, постриженный, в чалме, сидел Бурсак на лошади. При виде дервиша правоверные молча отступали с дороги, давая проехать святому человеку. Три  недели по сёлам и маленьким городкам пробирался небольшой отряд в столицу. И вот они в доме Халила. Уже с час плащи «старцев» с капюшонами свешивались со скамьи, а на ней сидел Василий Бурсак, одной рукой упершись в
бок, а другой --в колено. Рядом примостился Матвей. С первого взгляда понравился Халилу походный атаман--высокий, статный, сухощавый и, как железо, крепкий. Лишь черный загар, покрывший лицо, да так густо, будто сажей мазанули, напоминал о порохе и пыли, спутниках тяжелого пути.
Под зоркими глазами пролегали две синие полосы--следы
страшного изнурения. Но, как прежде, лихо вился с макушки за
левое ухо иссиня-черный оселедец--чуб. Несокрушимая твердость духа и сила воли отражались в словах Василия Бурсака и шли вразрез с неустойчивыми речами везиров и пашей, похожими на зыбь, которые слышал вдосталь Халил. Говорили по-татарски: Халил непринужденно, Бурсак с трудом. Благодарность свою Халилу и остальным за освобождение от полона атаман выразил скупо, но веско. Чумак Игорь ответил, что так повелось испокон веков: «Брат для брата в черный день!» Конечно, Матвей тоже упомянул о братстве и напомнил, что под Астраханью они стали  побратимами.
Сразу же по прибытии в дом Халила чумак распорядился отправить чумаков в Киев с секретным поручением. По прибытии назад чумаки передали Игорю пакет, перевязанный бечёвкой. Любуясь атаманом, Халил просил его рассказать о послед-
нем налете на турецкую землю. Василий Бурсак начал с жаром, точно въявь видел Днепр, что будто кишмя кипел: собирались там ватаги, копили запасы, челны строили, точили сабли, правили паруса, стекались в круги, сговаривались. А потом Днепр порешил со льдом, вздулся от вешних снегов, рванулся он к морю, а с ним заодно и казацкие бусы со стягами и песнями. Тысяч до трех поплыло--орел к орлу, на подбор.
У святых Белых гор окропили казаки святой водой суда, ос-
вятили оружие, со слезой простились с несказанной красотой
мест тех--и айда дальше. Бурной ночью, темной как деготь,
проскользнули пороги  да и выбрались в море, на простор, широкий, как степь, вольный, как дым костров. Полетели бусы по синему морю, каждая--лебедь белая, да клюв же не сахарный. На первых порах привалило казакам счастье. Два корабля турецких врасплох захватили, сожгли, потопили; шесть фелюг с товаром, с запасом пограбили; восемь местечек прибрежных с землей сравняли, не оставили в них басурманам и на семена,--и поплыли к самой узмени, что у выхода в Черное море.
Вдруг гребец-песельник гаркнул: «Орда!» Глядят казаки: на-
встречу восемь кораблей, на мачтах--полумесяц, идут с тяже-
лым нарядом. Казаки наутек, турки в погоню. Грянули  изо всех пушек--бусы в щепы, казаки в воде--куды ни глянь. Ринулись казаки к берегу, вытащили суда, залегли за ними--ждут честного боя. Но турки с судов не сошли, а орты янычар у казаков за спиной. Сбились казаки в кучу, кое-как окопались, бились насмерть и два дня, и три, и четыре, пока не иссяк горох свинцовый и порох. Поклялись умереть, а врагам не сдаваться и простились братски. Рубились от солнца до звезд в лужах крови своей и турецкой. Без воды осатанели, зубами терзали янычар. Но раздавили они нас силою несметной. Так и полегли удальцы до единого, воронам на отраду.
Халил и Ибрагим слушали с нарастающим интересом. «Вот природные воины!». А дальше-то, что было?
--От удара обухом по темени рухнул как сноп наземь.--И, помрачнев от нахлынувших видений, добавил,-- и свет вон из глаз. Очнулся в цепях. А дальше вам известно.
--А из-за чего у вас, казаков и турок, вражда?—спросил Ибрагим.
--Если б не казаки, дурно пришлось бы русской земле. Мстим за разорение и сами разоряем. У донских казаков Азов, как заноза. Дон турки накрепко закрыли, им без Азова не жить, и за него они бьются.
--Но ты, атаман с Днепра, с запорожских порогов?
--Знаю. Вернусь домой, на стану под знамёна донцев, которые помогли мне избавиться от плена.
--Хорошо, атаман.—подхватили донские казаки.
--И впрямь ладно. Что Азов шарапать, что Гилян. Вра-
гов веры нашей и земли кругом с достатком. Хоть жги, хоть
режь.
--Дело важное, атаман. Слово чем подкрепишь?
--Клятвой,---кивнул Василий. Его поддержал Матвей.
--Я тоже клятвой. На пищали княжны Хованской уговор подтверждаю.
--Твою клятву приняли.—важно подчеркнули донские казаки скреплённое брвтство.-- Прими и ты нашу.
Наполнив чашу вином из простого кувшина, донцы на-
стругали туда свинца от пульки, размешали и протянули Василию, Матвею и Игорю. Отпив по глотку, и в свою очередь протянули донцам чашу. Выпив, перевернули чашу, ни одна капля не стекла. Впереди две дороги сливались в одну, стрелой устремлялась она в будущее.
Условились, как поддерживать связь, когда и где быть наготове. Положили вес золота на снаряжение ватаги. Матвей взглянул в окно, где зеленой дымкой сумерек ку-
рились кипарисы, и заторопился, надо было переправить Василия Бурсака в более надёжное место. Они вышли из дома, присели, решая куда направиться. Но Игорь  не согласился отпустить пятидесятника и атамана, ссылаясь на русский обычай, а, главное, на договор с Халилом, который всё продумал и уже нашёл удобное место.
Появление Василия, Матвея и  Игоря в «зале еды» было встречено приветственными возгласами и радостными восклицаниями. Чуть не опрокинув посуду, казаки и чумаки вскочили с мест и ринулись на-
встречу побратимам. Бурсака стиснули в таких жарких объятиях, что он и дышать не мог.
--Да будет над вами мир!--говорил Бурсак, с силой ударяя каждого по плечу.
--Ты где так по-татарски научился?--растягивал рот в
vлыбке Петро Дробына. 
--По равной доле, други: у татар--когда за удаль пла-
тил, у дивчин--когда за каймак целовал.
--Выпьем за Бурсака! Выпьем!--потрясал полным бокалом Пётр Среда и поднёс ему чашу.
--Ну, кто прав?--торжествовал Пётр.--Я клялся, что сам поднесу чашу атаману!
Широким движением руки Игорь указал на скатерть и
привлек к себе атамана и пятидесятника. Он сам усадил их на почетном месте. И эта простота чумака, который сыграл главную роль в освобождении,  до глубины сердца тронула казака и пленила стрельца. Сегодня под ним шуршали
парчовые подушки, а позавчера могла шелестеть верёвка. Было за что наполнить до края чаши и осушить их до дна.
--Э-о, Матвей! Выручил друга, а сам лоб морщишь?—подтрунивал Тарас Шкода.-- По боярам посольским соскучился?
--По воле.—Ответил стрелец.--Так выпьем за нее?
--Выпьем!—загомонили все за столом. Наполнив чаши вином,  залпом выпили за прекрасную волю и за не менее прекрасных женщин. Затем осушили чаши за атамана--воплощение буйного ветра в человеке, и еще одну—чумака Игоря, руководившего планом освобождения.
Тамадой выбрали Грицька Гудзя. Сделав после третьей чаши передышку Гудзь подсунул Матвею румяного каплуна на закуску. Не заставил уговаривать себя и Василий Бурсак. Выпив залпом три чаши, он крякнул и сразу взялся за ногу жареного барана. А тамада, все подливал вино и подбрасывал снедь на круглое блюдо, стоящее перед ним,--то бок ягнёнка, то курчонка. Почти с ужасом смотрели Халил и Ибрагим на невиданное
доселе зрелище.
Но Василий как ни в чем не бывало продолжал трапезу, изредка роняя: «Любо» или же: «добре». Трапеза продолжалась. Гудзь не скупился на пожелания, заставлял вновь и вновь наполнять чаши, наказывал неретивых. Но Василий Бурсак обходился без принуждения. Почти с ужасом смотрели на невиданное доселе зрелище Халил и Ибрагим.
--Не выживет,--шепнул Ибрагим Халилу.--Может, попросим прекратить?
--Пусть без нас поплатится за ненасытность.—Ответил Халил.-- Терпеть не могу умирающих за скатертью.
Потом, уже когда остались одни Халил и Ибрагим уверяли, что тихо каялись друг другу в грехах, готовые к любым неожиданностям. В одном только было разногласие между ними: Халил уверял, что Василий опорожнил три бочонка вина, а Ибрагим клялся--четыре бочонка. Халил настаивал—двух баранов проглотил атаман, а Ибрагим опровергал--нет, трёх баранов. Так спор и остался неразрешенным.
Но Халил был неудовлетворён незавершённым ответом атамана по поводу отношения османов к казакам и мечтавший как можно больше узнать о них, так понравившимся его отцу, и потому настойчиво повторил вопрос спросил:
--А из-за чего у вас, казаков и турок, вражда?
--Это  вопрос непростой,--заметил чумак Игорь.—У нас в селе жил инок, который интересовался древней историей и много рассказывал о происхождении казачества. Я могу коротко рассказать, всё что запомнил из его повествования. В древние времена русские князья отнюдь не стремились к установлению рабства и состояние хо- лопства рассматривали как нечто временное и проходящее.
Недостаток в рабочих руках и в земледельцах побуждал
их захватывать побольше пленных, а чтобы они не ушли
обратно,--обращать их в рабство. Но едва лишь эти рабы--
холопы обживались на новом месте, им обычно давали вольную или, снабдив землей, переводил и на положение зависимых, а потом и вольных крестьян.
Случаи массового и совершенно безвозмездного освобождения рабов были нередки уже в двенадцатом и тринадцатом столетиях, позже они стали еще более частыми. Так, например, сын Дмитрия Донского, великий князь Василий Первый, по завещанию перед смертью отпустил всех своих холопов на волю. После него это вошло в обычай у большинства русских князей и у многих бояр. Освобождение рабов проповедовала и православная Церковь.
Ещё при жизни Василий постепенно приходил к мысли, что сплеча тут рубить нельзя
и что если он хочет что-либо изменить,--ему предстоит
длительная и трудная борьба, требующая не только ума
и воли, но и тех качеств, которыми он еще вовсе не обладал: терпения, гибкости  и спокойной, последовательной настойчивости.
Задумываясь над тяжким положением родной земли,
Василий видел, что для успешной борьбы с татарскими
завоевателями и для преодоления растлевающего Русь
удельного зла ей нужен единый крепкий Хозяин, слово
которого было бы непререкаемым законом для всех, а власть опиралась бы не на боярскую верхушку, а на доверие и поддержку всей русской народной массы, которая должна видеть в нем свою единственную и естественную защиту от угнетателей внешних и внутренних.
Для появления такого единодержавного Хозяина русская почва еще не была подготовлена, но Василий понимал, что ее уже нужно готовить, и угадывал, в чем должна заключаться эта подготовка: прежде всего не в дальнейшем дроблении на уделы, а наоборот,--в образовании из них более крупных государственных единиц, а также в борьбе за крепкую княжескую власть и в ослаблении боярского сословия, кровно заинтересованного именно в том, чтобы крепкой, а тем паче великодержавной княжеской власти на Руси не было.
В сравнительно небольшом, по тем временам, и патриархальном княжестве Московским бояр было немного, это потом они расплодились, и особо заметной роли они не играли. Но и тут они были такими же, как везде: спесивыми, думающими лишь о собственной выгоде и непоколебимо уверенными в том, что государство должно служить только их интересам. И если верховный носитель власти подобной точки зрения не разделял и старался подчинить интересы крупных бояр общим интересам
страны, они любыми путями стремились поставить у власти
другого князя, более покладистого, не останавливаясь для
этого даже перед изменой и преступлением. И проделывали это регулярно.
Конечно, не все русские бояре были одинаковыми. История, по словам  инока, указывает нам немало боярских имен, заслуживающих полного уважения. Их носители оказали родине важные услуги и были ценными помощниками своим государям. Но, во-первых, своих личных и сословных интересов они тоже никогда не забывали, а во-вторых, они все-таки были довольно редким исключением.
И выходит, что в  прежние времена некоторые бояре были первыми помощниками царю, а потом зажирели и много о себе понимать стали. Сильный царь им не с руки. Однако, ломать их надобно с умом и не до конца. Царской власти потребна опора. Единственно и верное и крепкой опорой царского правления может быть токмо народ. Но они: и царь и бояре, этого не понимают. Народ—сила великая, и не ищет он богатства, ни власти. Токмо защиты от богатых и властных. И в царе должен видеть, допреж всего защитника. Крепкая царская власть нужна ему, как заслон от врагов.
Стало быть, коли хочешь иметь опору в народе—его когда надобно защитить. И по той же причине негоже крушить боярство до конца: доколе оно есть и народ опасается его усиления, он за умного и доброго царя крепче держаться будет. Царь Иван Грозный начал крушить бояр, но на народ не опёрся и потерпел поражение. А теперешние и на бояр, и на народ вообще не обращают внимание. Вот и бежит народ на Дон, на Днепр, на Терек, на Яик, но сила русского духа в народе, что убежав от бояр всё равно продолжает отстаивать интересы государства.
Что касается Запорожской Сечи, то тут всё по-другому, чем у других казачьих поселениях. Запорожцы более вольны в своём казачестве, но не отделяют себя от Руси и при первой возможности помогают донцам и остальным казакам. Но враждуют они больше с турками и поляками. С попами и те и другие не ссорятся. Среди попов многие очи до неба возводят, а руками по земле шарят. Люди они, как и все. Кое-что им надобно давать, потому в православии главная сила земли Русской. Только оно воедино вяжет и покуда крепко оно, с ним земли русские всех ворогов одолеют. Потому и всякую поруху вере православной, отколе бы она не шла—надобно выжигать каленым железом.
А казаки, удаль свою показать горазды и охочи. А где показывать? На своих же русских? Вот и правять на басурманские земли и живота своего не щадят.
Когда прощался, Василий Бурсак и казаки твердо стояли на ногах,  и только проникновенно спрашивал:
--Дальше что будет?.
--Что будет, то будет, а будет то, что бог даст.—Отвечал чумак Игорь.
--Не сгинула ещё казацкая слава,---с достоинством проговорил Василий Бурсак,-- и с малой ватагой дадим нехристям почувствовать, що в казаках за  сила.—Казаков и чумаков почему-то не смущало, что за столом сидят два мусульманина, по их представлениям—два нехристя.
Сначала казаки и чумаки были в отчаянии, не зная, как и где скрыть атамана. При  прощании с ним  поклялись ему, что помогут спрятаться, а когда немного утихнет волнение в Стамбуле, вызванное побегом казака устроят ему безопасную переправу на родину. Но дело решил Халил. Выслушав внимательно взволнованных казаков и чумаков, Халил стал перебирать теспих и, задержав пальцы на последней крупной бусе, сказал, что другого выхода нет: он укроет казака у себя. Хеким, его зять, якобы будет лечить атамана, превращённого в мнимого купца и потом придумаем, как лучше казаку покинуть Стамбул, улучшив подходящий час.
Среди редких домов виднеется старинная крепостная стена,
местами развалившаяся. Построенная генуэзцами. она как бы
представляет дряхлый, разрушенный памятник мореходной республики. В одном из углом этой стены поднимается тяжёлая башня, на ней во времена владычества Генуи развевался её алый крест насупротив одряхлевших орлов Византии. Здесь, где некогда звенело золото торговых республик, сейчас царит та тишина, что знаменует упадок и застой. Лишь изредка пройдёт здесь мул, звякая бубенцом, или промчится ласточка, вычёрчивая крылом изломанную линию.
Хмурый цвет уродливых зданий, кое-где примкнувших к генуэзской стене, оживляется росписью одного дома с выдвинутым верхним этажом над улицей. Вокруг наличников окон и дверей, по ставням и карнизам вьётся орнамент стилизованных цветов—розы и гвоздики—любимцы османов. Здесь, как гость Халила, поселился благочестивый купец из Измира, привёзший в Стамбул груз кунжута и лещинного ореха. Морской бриз «мибат» продул купца, и он слег, кряхтя и призывая аллаха. Тюрбан, фальшивая борода и усы так преобразили Василия Бурсака, что, глядя в осколок венецианского зеркала, он сам готов был поверить, что нет больше запорожца-атамана, а есть ага Мустафа из Измира, любящий торговлю и молитву.
Мнимый больной пил кофе и мечтал о горилке, натянув шаль
по самый подбородок, якобы от озноба. Мать Халила, Айша и
другие служанки, выполняя закон Мухаммеда, и на шаг не при-
ближались к комнате с затейливыми переплетами на окнах.,
Мужской прислуге Халил воспретил беспокоить больного гостя, ага Мустафу. В доме было тихо. В лавке Халил спокойно торговал чёт-
ками. За дверью лавки Ибрагим неистово размахивал кулаком и, заглушая орущих торговцев, кричал: «Урус бе-е-ей! Казак бе-е-ей!».
Чумак Игорь распорядился, чтобы казаки и чумаки отправились домой, а чтобы не вызвать внимания стражи, должны подобрать среди черни несколько человек, столько сколько недостаёт по счёту. А именно три человека, заплатить им, провести на корабль, а потом незаметно ссадить. Они попрощались с Игорем, Матвеем, Василием, Халилом и Ибрагимом и, после нескольких дней поисков соответствующих человек, сели на корабль и отправились домой, пожелав оставшимся счастливого возвращения. Оставшиеся ждали только подходящего случая.
Этим случаем посчитал Игорь был час   традиционного смотра султанских войск. По Силиврийской дороге уже тянулись корпуса сипаев.  Игорь поторопил друзей. Они с трудом вручили Халилу монеты за помощь в устройстве побега. Самым трогательным было прощание Халила с Ибрагимом. Чёточник понимал, что после побега казака и смерти Абу-Бекира Ибрагиму опасно оставаться в Турции. Он, несмотря на огромную привязанность к названному сыну, настоял, чтобы Ибрагим отправился с чумаком. В этот день Халил сам купил Ибрагиму халву. Потом, на виду у всех купцов, щедро
предложил Ибрагиму пиастры за то, чтобы он сопровождал
в радостном странствии ага Мустафу. Ибрагим изобразил ликование так, словно уже приложился запекшимися губами к черному камню
Каабы. Короче, все было подстроено согласно турецкой поговорке: «Поворачивай, чтобы гусь не подгорел». Вечером, перед днём разлуки, Игорь вскрыл пакет, привезенный из Киева и торжественно вручил Халилу рукопись «Повести огненных лет», переведенную на греческий язык. Халил даже дар речи потерял и как драгоценную вещь спрятал рядом с самыми дорогими чётками.
Да, день оказался подходящим. На рассвете, когда
чуть ли не все стамбульцы от мала до велика, ринулись к пло-
щади Атмейдан и  заполнили прилегающие к ней улицы, чтобы
увидеть движение пехоты, конницы и пушек, небольшая группа
паломников вышла из-под арки городских ворот, отправляясь в
Мекку на богомолье. Никто не обращал внимания на паломников и в обычные дни, ибо все было привычно до надоедливости, а сегодня... просто смешно было бы даже повернуть голову в их сторону, когда двигалась блестящая кавалькада военных. Лишь когда паломники задержались возле большого фонтана «себилы» и через сквозную решетку протянули глиняные чашки, наполняя их чистой водой, остановилась позолоченная карета и за стеклом дверцы показалось напудренное лицо французского посла, с любопытством наблюдавшего за богомольцами. Среди них был немой старик с потухшими глазами.
И кто бы опознал в этом немом старике горластого весель-
чака Василия Бурсака! Пыхтя и мыча, он круто повернулся к послу, выразительно указывая то на язык, то на чашку. В гла-
зах паломника дергался такой сатанинский огонь, что предста-
витель французского короля невольно отшатнулся. А когда паломник под одобрительный гут толпы взялся за спицы изящного колеса,
посол торопливо опустил в чашу пол-ливра и крикнул кучеру:
«Гони!»  Кучер в ливрее цвета бронзы щелкнул кнутом, и белые
лошади, взмахивая гривами понеслись вскачь.
Один из богомольцев начал что-то строго выговаривать старику  а тот, радостно прижимая к груди монету, опираясь на посох, побрел вместе с другими. Они стремились как можно скорее переправиться в Скутари. Яркая зелень, сжигаемая обыкновенно в летние месяцы огнедышащим солнцем, сейчас манила паломников, и они вщсё дальше уходили от стен Константинополя. Голубою лентою тянулся впереди  ручей, зарываясь в высокие камыши, где слышался переклик речных птиц. Остановился Василий Бурсак, огляделся вокруг и широко расправил плечи, будто сбрасывая с них навсегда непосильный груз турецкой катарги. Солнечный свет искрящейся полосой лился с востока, указывая долгий, но …о святая матерь божья!..какой желанный путь!
Кто же были другие паломники? Об этом хорошо знал продавец чёток, проницательный Халил, дружащий с целителем людей, хекимом. Много лет назад один из его друзей мечтал попасть в Мекку, но мечта не могла стать явью, ибо он не имел средств, чтобы выполнить желание. Прикинуться немым посоветовал Бурсаку Ибрагим. Остальными были чумак, Матвей и Ибрагим.
Наполнив фляги водой из голубого ручья, паломники вновь
было свернули к берегу, фиолетовому от глициний. Но Василий
Бурсак вдруг приложил ладонь к глазам и, сделав знак остальным
подождать, направился к греческой часовне, рас- положенной вблизи моря. Часовня Федора Сикионского была маленькая, бедная, ико-
постас потускнел, и старинные образа почернели так, что даже
при свете неугасимых лампад атаман не мог хорошенько рас-
смотреть ликов, на них написанных. Перед этой убогостью он
почувствовал себя могучим, способным сразиться хоть с бе-
сом, покуражившимся под этим сводом, жалким в своей по-
пытке изобразить небо.
В углу стояла каменная чаша с обломанным краем,  в неё опустил Василий Бурсак пол-ливра, которые подал ему как ми
лостыню посол короля Франции и кардинала Ришелье. «На по-
мин души того казака, что с высоты копья взирал мертвыми
очами на неистовый Стамбул,--едва слышно проговорил атаман, глубоко задумавшись и уронив голову на грудь». Когда он вышел из часовни, то уж больше не оглядывался, прельщали его темно-синие морские просторы, где можно было врагов посмотретъ и себя показать. Хотелось идти семиверстными шагами, жадно  впитывать в себя влажный чуть солоноватый воздух бодрящего денька и потерять счет чайкам, чутким 
вестникам бури, без которой не жить казаку ни  на этом, ни на том свете . Едва они вышли за пределы Стамбула, их дороги разошлись. Василий со спутниками отправились на северо-восток, а друг хекима—на восток.
Некоторое время спустя, когда из Мекки вернулся друг хекима, Халил узнал, что его родственник и спутники, ночью таинственно исчезли. А ещё через несколько месяцев армянин, друг Халила, принёс ему весть их Грузии, что его друзья благополучно добрались до реки Терек, где они были встречены казаками с большим почётом. И ровно через полтора года купец из Малороссии  принес Халилу две меховые шубы на бобрах, сказав, что в славном городе Киеве, где он закупал товар, к нему на вороном коне подъехал в богатом наряде
атаман войска запорожского и сначала сделал ему, купцу, ценный подарок, потом ставил на кресте поклясться, что передаст шубы владельцу лавки четок, благородному Халилу. С ним был смуглый юноша. Когда купец спросил, от кого подарки, атаман и юноша засмеялись, подмигнули друг другу и сказали: «Передай от паломника, который скоро придёт молиться в Мекку, да так, чтобы земля дрожала и от моря дым валил.
 


 












             Г Л А В А  14

Это только на бумаге можно поместить в двух строчках,  пространство, вмещающее полтора года. Сколько испытали путники на своём пути? И сложности при переходе в грузинскую землю. И различные «рогатки» в каждом княжестве у разобщённых грузинских князей. И радость встречи с терскими казаками и их старшим   Никитой Овчин-Оболенским. И горечь разлуки с донцами, отправившимся на реку Дон. И тяжёлые переходы в Малороссию к селу Чумаки. Там они, встреченные чумаками и родственниками, провели целый месяц. Ибрагим, за время пути выучивший русский язык, выразил желание отправиться с Бурсаком в Сечь. Отравился в Сечь и Игорь с Матвеем
Не передать радости сечевых казаков при встрече с походным атаманом Василием Бурсаком. А сколько горилки было выпито? А сколько раз подбрасывал Бурсак пустую флягу и стрелял по ней? А как смеялись сечевики, когда Ибрагим говорил некоторые слова? А потом их принял боярин Хованский.
--Наслышан о ваших приключениях. Тебе Матвей нет хода в Москву.
--Знаю. Хочу остаться с побратимом на Сечи.
--Я тоже,--добавил Ибрагим.—Мне ходу вообще никуда нет.
--Добро,--согласился боярин.—Пищаль цела?
--Самый драгоценный подарок. Как можно потерять или отдать кому-нибудь.
--Вот и послужи своей пищалью отечеству. Служба на любом поприще почётна и не держи зла на посольских. У них тяжела служба—и царю служить и правила божеские забыть на этой службе.
--Не держу.
--Вот и ладно. А ты что скажешь, чумак? О твоём уме рассказали. Может пойдёшь на царскую службу. Умные люди там нужны. Что скажешь?
--А что сказать, вернулся в село и буду по-прежнему соль возить и вяленную рыбу. У меня такая служба.
--Ладно, настаивать не буду. А документ есть, что ты—есть ты?
--Отродясь не было.
--А нужен?
--Не помешал бы. Особенно в Крыму.
Боярин Хованский достал из комзола бумагу и протянул Игорю. Это был документ за царской подписью, что податель сего является Игорем, сыном Анатолия, Чумаком.
--Спасибо, боярин. Теперь мне не страшен не только Крым, но и Турция.—Чумак поклонился боярину.
--Ты теперь настоящий подданный Московского государства. Поздравляю.
Боярин Хованский пожал ему руку, а атаман Бурсак в порыве чувств с силой хлопнул  Игоря по плечу…

Полковник Чумак пошевелил плечами, словно прогоняя ощущение от нестильного удара. Посмотрел по сторона и убедился, что находится в кабинете один. Опустил голову на документы на столе, прочитал и понял—всё что пригрезилось, было ответом на поставленный им же самим вопрос.