Рассказ-7. Дед Ермолай

ДЕД  ЕРМОЛАЙ



Рассказ этот опять же от Силича. Слушали мы его в один из вечеров, как всегда на сон грядущий, когда гостили на хуторе.
В детстве Силич, тогда просто Егор, жил в маленькой деревне в соседней области. Школа была до четырёх классов. В школе имелся всего один класс, понятней сказать – одна классная комната с десятью партами. Занимались в две смены. В первую смену: третий и первый класс учился одновременно у одного учителя, в одной комнате. Во вторую смену: четвёртый и второй класс учился со вторым учителем. Учитель, который начинал учить школьника, доводил его до пятого класса.
Виктор удивлялся такой постановке дела, ему казалось это не возможным. Он вопросительно посматривал на меня и я, в подтверждение слов Силича, кивал головой.
Силич нас убеждал, что учиться было нормально. Он учиться в этой школе стал с третьего класса и не замечал никаких неудобств. Потом он слышал, что считалось – в сельских школах слабые преподаватели, а вот пусть городские бы так попробовали, тогда и надо смотреть: где слабые, где сильные.
Трудней стало учиться, когда пошёл в пятый класс в соседнюю деревню – за семь километров. Не потому, что далеко – это считалось не проблемой, ввиду давней своей обыденности. Мешали учиться переростки-второгдники, точнее сказать многогодники. Попадались такие, что до шестнадцати лет учились в пятом, шестом классе. Дальше, по какому-то положению, этим «ломоносовым» нельзя было учиться в дневной школе. И они шли работать и переводились в вечернюю школу, где продолжали валять дурака. Вот сидит с тобой такой лоб и спрашивает тебя о чём-нибудь – ему поговорить хочется. Молчать будешь, он тебя так толкнёт – чуть с парты не летишь. Ответишь ему – учитель тебе замечание делает: чтобы ты с этим балбесом – не разговаривал.
Приходилось отчаянно кидаться на них – здоровяков и они, как от ненормального, с которым «нельзя пошутить», отстали со временем.
Учителям они здорово мешали, особенно тем, которые считались у учеников, как раз нормальными, спокойными учителями. Со злючными учителями «ломоносовы» не связывались, побаивались их. Учителя эти, тоже похоже побаивались «ломоносовых» и тоже не связывались с ними, не шли на конфронтацию. Особенно становилось жалко молодых учительниц, только после института. Они по неопытности иногда просили «ломоносовых» не мешать, но оставляли эти попытки, убедившись в безуспешности. Их только и радовало, что есть в классе, кто их слушает сосредоточенно, несмотря на шум, а с интересом слушали, с пониманием –  человек пять, семь из двадцати пяти учеников. Остальные: или многогодники; или будущие второгодники; или те, кому не интересно, в силу не понимания сути с ходу. Легче становилось, когда в седьмом, восьмом классе не стало переростков, к тому времени уже два класса А и Б соединяли в один класс. Вот такая была учёба. В школу пока тепло и нет распутицы – ездили на велосипедах, в распутицу – ходили пешком, каждый день туда и обратно. Зимой организовывался интернат в доме, где летом располагался детский сад, который закрывался на зиму за ненадобностью или по причине, что нужно помещение для интерната.
Когда Егор учился в пятом классе, интернат был ещё старый – деревенский дом на две половины: для мальчишек и девчонок с общими сенями. Стояло по шесть, семь кроватей – спали по два человека на одной кровати. Попасть в такой интернат – считалось отличным вариантом, иначе надо как-то определяться на постой у местных колхозников. В субботу за школьниками из совхоза приходил трактор с санями и увозил домой, а в понедельник утром привозил снова. Холодно сидеть на тракторных санях в мороз, чтобы погреться, соскакивали и бежали следом, бывало, приотстанешь – потом еле догонишь. Девчонки не бегали за санями – им не поспеть. Это ещё хорошо, что возили на тракторе, а из других деревень, где был колхоз – школьники ходили пешком в любую погоду. Когда случались сильные морозы – не объявлялось, что можно не ходить в школу. В то время ещё не практиковалось такого. На неделе бегали домой из интерната, с ночёвкой, потому что заканчивался хлеб. Какой-то суп – варила повариха, которая и жила вместе со школьниками и попутно присматривала за ними. Так и питались: утром – просто чай с хлебом, в обед – суп и чай, вечером – каша и чай. Сахар тоже привозился с собой. Привозилось иногда из дома мороженое молоко – кругами, иногда мороженые пельмени – в холщовом мешочке, варенье, пирожки – в общем приварок. Вот так учились в России другие «Ломоносовы» и тут нам Силич выдал справку: что в СССР – шестьдесят процентов академиков и почти все командующие фронтами в Великой Отечественной Войне, были из сельской местности и наверняка учились в школе «похожим макаром».
Виктор продолжал не верить, что так учились в сельской местности и как-то на перекуре, я, к его удивлению, объяснил ему, что у такого «слабого» образования имелись свои плюсы: все ученики понимали, что отвечать нужно быстро – не тянуть волынку, так как времени мало, потому что учитель должен успеть позаниматься с двумя классами за один урок, старшие ребята старались не скомпрометировать себя в глазах младших своими плохими знаниями, а те, в свою очередь, не ударить перед старшими лицом в грязь и выслушать на перемене похвалу, взамен насмешки. Иногда такие насмешки, сопровождали долго нерадивого ученика, даже до взрослой жизни, и это знали все в деревне, поэтому не желали такого. Стимул присутствовал в этой вынужденной методике обучения. Кроме этого взрослые ученики не позволяли младшим, особенно мальчишкам, безобразничать на переменах и сами себя вели степенно, авторитетно. В школе не наблюдалось столпотворения, всего два класса находилось в ней, связанные иерархической связкой: старшие – младшие. Порядок идеальный, ни крику, ни беготни, ни проказ всяких.
Потом Силич рассказал, какие они проказы вытворяли, когда были пацанами и жили в интернате. Республика ШКИД отдыхает.
Парни жили в новом интернате – в детском саду, а девчонки в старом. Повариха, которая жила с парнями, приезжала в понедельник утром. Ребята заявляли совхозному начальству, что их надо увозить в школу в воскресенье вечером – надо мол, позаниматься, выспаться, но на самом деле – они хотели побыть без поварихи-надзирательницы. Что творилось?! Драки с подушками – пух летал тучами. Игра в чехарду. Стрельба из поджигов. Он удивлялся, как они по глупости не постреляли друг друга. Видимо Бог за ними присматривал. Девчонки всегда противились таким поездкам, пытались спорить, но всем заправляли парни, на взрослых этот вопрос не выносили – никто не жаловался.
Так вот, ещё на первом году, в старом интернате, жил Егор с ребятами из дальней деревни, что по речке Илеть. Деревни, расположенные вдоль реки через полтора-два километра, носили фамильные названия – по основной фамилии жителей, в них проживающих. Жители, каким-то образом разбирались, кто кому родственник, а кто просто однофамилец. Девушки порой, выходя замуж, иногда меняли свою фамилию на такую же – мужнину. Самая дальняя деревня была старинная – староверческая. Жителей этой деревни называли двоеданами. ДвоеданЕ или двоеданЫ – можно было часто слышать. Так называли староверов-кержаков. Почему «двоедане»? Это от словосочетания: две дани. Оказывается в какие-то времена, кроме обычного налога или подати, жители-староверы платили ещё, как бы негласный, а может и гласный налог – приставу или уряднику, чтобы он закрывал глаза на их религиозную ориентацию и на все их обряды. Получалось, что они платили две дани, одна из которых считалась взяткой. Может это и не так, но такое объяснение помнилось Силичу, из его детства. Коррупция видимо при любой власти есть. В этой деревне был колхоз. Люди жили в основном только за счёт собственного хозяйства и выглядели беднее жителей совхоза – это замечалось и по внешнему виду ребятишек. И вообще от двоедан-мальчишек ввиду того, что они вели свою родословную из своей деревни, веяло какой-то кондовостью. Они отличались и речью и привычками, какой-то устоявшейся годами степенностью и бытовыми штампами, с малолетства перенятыми у взрослых. У совхозных ребят такого не наблюдалось видимо по тому, что народ там подобрался отовсюду: и из ближних деревень, и со всей России.
«Двоедане» часто вели разговоры про охоту. У них по пойме реки много гнездилось уток и охота была в почёте у многих. Среди совхозных жителей никто не увлекался охотой, охотиться считалось зряшным делом и по тем временам особо не на кого. Только если на зайцев и тетеревов, но такая охота не считалась добычливой. Это только для ярого любителя. Единственное ружьё на всю деревню имелось у отца друга, дяди Жени. Это была хорошая, по тем временам двуствольная курковка шестнадцатого калибра, тульского завода. Егор уговаривал друга, выпросить у отца ружьё и они шастали с ним по лесам и лунными зимними ночами просиживали на сенобазе, поджидая зайцев.
Помню, что Силич обособил, что помнит хорошо дядю Женю – это тоже своего рода был сельский колорит, помнит его слова: «РОбята с РУжОм ОстОрОжней. РУжО – штука СУръЁзная». Пожалуй, благодаря дяде Жене, он и стал потом охотником. Не дай он им тогда ружья и по другому в жизни всё сложилось – может и зачах в нём тот охотничий ген. Дядя Женя был фронтовик – воевал с Германией, а потом с Японией. В детстве Силича удивляла особенность фронтовиков – не рассказывать про войну. Из дяди Жени они, с его сыном, только и вытянули: «Ой, рОбята скОлькО я земли перекОпал за всю вОйну. Сначала кОмандирам блиндаж ОтрОешь, пОтОм траншеи, пОтОм землянку. ПОтОм снимаемся и в другОм месте занОвО». Такого «О» он больше не помнит ни у кого. Только один раз Дядя Женя рассказал, как японский лётчик застал его на большом поле. Хорошо, что на поле стояло единственное дерево, толстое и сколько-то раз лётчик, забавляясь, выходил на него и стрелял, в прятавшегося за деревом. «тОли бестОлкОвый человек, тОли патрОны жёг с бензином, чтобы на аэрОдрОм прилететь пустым». Вот и весь рассказ фронтовика. У друга был братишка младший, карапуз ещё, лет на десять младше. По деревенским порядкам другу приходилось водиться с ним. Гулять много ему не разрешалось, вот он и откликался на все охотничьи затеи Егора: и в воскресенье весь день по лесу, и полночи в засидке. Ещё друг из-за младшего брата читать пристрастился. Дядя Женя, наверное, единственный в деревне, кто выписывал журналы «Роман-Газета», вот он их читать и начал, когда сидел с братом. Самым начитанным был среди пацанов, только рассказывать не умел.
За всю детскую охоту никого не пришлось подстрелить и все пацаны, участники этих охот с одним ружьём, не стали в взрослой жизни охотниками. Конечно, случались подкрадывания и к зайцам и к тетеревам и в лису он один раз стрелял издалека. Неудачи добавляли азарта – только одному ему, остальные к охоте охладевали по очереди. «Только один не поумнел» про кого было сказано, стало понятно сразу.
При таких неудачах и при таком интересе, он всегда во все уши слушал рассказы двоедан про охоту. Леса от их деревни стояли далеко и охота была в основном на уток и изредка пробовали на зайца и только забавы ради, потому что староверы не ели никакой живности с лапой. По этой причине на зайца в общем никто и не охотился, если даже и не придерживался строгой веры, что бы не испытать презрения со стороны крепковерных односельчан. Так иногда некоторые, ради белой шкурки малым детям на шапку. Утиная охота: немного весной по прилёту, а в основном осенью с конца августа и до отлёта, считалась единственной и традиционной охотой. Многие выходили только один раз – на открытие. В остальное время пробовал охотиться только старый дед Ермолай. Охота открывалась по старым порядкам. Не по объявлению в районной газете, тогда такого вроде и не печатали, а после какого-то престольного праздника, который был предками разумно привязан во времени к началу сезона охоты. Охотничьи билеты имелись у некоторых взрослых, у остальных только ружья со всех времён осевшие в семьях. На охотничий билет тогда разрешалось купить: любое ружьё, в любом магазине и в любом количестве, лишь бы деньги имелись – бери хоть охапку. Для этого только и оформляли билет.
Вот так и получилось, что дед Ермолай со всей своей древностью и немощностью здоровья – стал главным законодателем охотничьих порядков. Главным, не по тому, что все его всегда сильно уважали и слушались. Уже тогда начались нехорошие веяния среди молодёжи – не очень уважать стариков. Молодёжь пошла грамотная, считала себя передовой. Старые времена ей казались утлыми, вместе с людьми жившими тогда. Дед Ермолай считался главным, потому что следил за охотой, ждал её и всех оповещал, когда она открывается и всех просвещал на тему: диких животных, птиц и порядков в их жизни. Дед уже был старый, в колхозе не работал и получал мизерную колхозную пенсию. Детей у них с бабкой не имелось, как и почему – только Богу известно. Дед в своё время служил в царской армии, потом воевал в империалистическую и в гражданскую. Даже вроде пришлось ему побывать и у белых и у красных, может и у тех и у других по принудительной мобилизации. Работал за трудодни в колхозе, почти на батрацком положении, считай – за харч. Так часто получалось в бедных колхозах. Одежду дед носил старенькую, но чистую и аккуратно заштопанную – в общем, по тем временам, дед выглядел ухоженным, с оттенком благообразия в своей внешности. Детишек он любил. При той бедности, всегда находил для них конфетку-подушечку с прилипшим к ней табаком, те тоже любили его и, в отличии, от более старшего поколения, подрастая уважали деда, и повзрослев, вставали на защиту деда, когда кто-нибудь неуважительно относился к нему. Так у деда появился авторитет, которого он уже и не думал иметь. Видимо это получилось, благодаря какому-то «первому парню» на деревне и его компании в каком-то поколении, который по правильной своей душе – уважал деда и дал пример другим, и дал понять старшим, что могут познать крутого нрава его характера, если над дедом будут посмеиваться. Мелкота, видимо, тоже получила внушение и уже не стало слышно на деревне шкодливого из-за угла: «Ермолай, на гармошке поиграй». Бывали стычки в деревнях: молодых, подросших – со старшими, иногда уже с женатиками и всегда молодые одерживали верх. Интересная штука, по словам Силича наблюдалась в те времена: парни перед армией вошедшие в силу, иногда поколачивали своих односельчан пришедших из армии, если те подходили к ним со своими до армейскими мерками, не понимая, что те уже не прежние сопляки. Потом парни, попавшие в армию, удивлялись авторитарному возвышению над собой старослужащих, которые были зависимы от тех, уволенных в запас, которым они не дали спуску на гражданке. Многие из повзрослевших парней имели задиристый, дерзкий характер и их мамаши часто вздыхали, обеспокоенные похождениями своих сынов и мечтали, чтобы их поскорее забрали в армию от беды подальше, а там, мол, армия подправит характер молодцу, да и повзрослеет он в ней и поумнеет.
Вот так и получилось, что дед Ермолай стал уважаемым дедом, совершив при этом полный оборот авторитарного круговорота – потерю авторитета из-за молодых и приобретение авторитета за счёт молодых, разделённых несколькими поколениями. Может избавил деда Ермолая от насмешек молодёжи ещё и случай, произошедший в этой двоеданской деревне. Об этом Егор шестиклассник узнал от двоеданского мальчишки из пятого класса. Они с ещё одним парнем постарше, возили на школьной лошадке в санях дрова со школьного двора для интерната. Была в то время к школе прикреплена колхозная лошадка – маленькая какая-то, не известной породы, для возов, чтобы в колхозе работать, она не годилась, вот видимо её в школу и сплавили. Жила она в сарае при школе на попечении школьного завхоза. Дров нужно было привозить по мере их окончания по три небольших воза и Егор, как самый заядлый лошадник и знаток всегда был в компании возчиков. Они привезли три положенных воза, и парень, который повзрослей, на правах старшинства отказался ехать с ними распрягать лошадку, может потому что там нужно ждать час и после этого только напоить её, задать на ночь корма, а заодно и почистить стойло. Бегала та лошадка рысью очень быстро, дробила ногами так, что ветер в ушах свистел. Мчат ребята по пустынной улице, ездили они в санях только стоя – это уж у них считалось непременным шиком, Егор правит, а напарник за него сзади держится. Вечером дело было, уже притемнело. Видит Егор, что впереди в попутном направлении старушка местная ковыляет, он осадил лошадку и предложил бабуле подвезти её. Двоеданский мальчишка соскочил с саней и заботливо умостил бабку на санях и они тронули тихой рысью.  Бабушка по дороге рассказывала им, где сворачивать, куда её везти, попутно сообщая, что проведала сегодня двоих дочерей и их семейства. Напарник заботливо спрашивал, не тряско ли ей ехать, может шагом лучше. Бабуля говорила, что уж лет десять не ездила в санях и шутила, что лучше тряско ехать, чем мягко идти и благодарила их бесконечно. Егору бросилось в глаза какая-то особенная заботливость и почтительность двоеданского мальчишки к бабушке. Потом, когда они, почистив стойло, ждали когда можно напоить лошадку, она хоть и не пропотела после работы и пробежки, но всё равно поить лошадь так положено и час это минимум, который нужно выдержать, ребята и разговорились. Двоеданаский мальчишка похвалил Егора за то, что он остановился, что они подвезли старушку и высказал совсем уж взрослым тоном, что если старость не уважать, то Бог может наказать и лишить тебя старости и может так скоро, прям на другой день. Возьмёт и лишит тебя пути к старости – это жизни, значит. По его словам, сказанным с таинственным жаром и большой убеждённостью, Егор понял, что мальчишка копирует слова взрослых, скорей всего своей матери или бабушки, а может той и другой и ещё то, что это носит характер какого-то не подлежащего сомнению канона. А парнишка рассказал дальше, что в их деревне жил раньше парень, он его не помнит, видел только могилку на кладбище и фотографию на пирамидке со звездой. Парень симпатичный в военной форме и в фуражке – армейская видимо фотография. Этот парень, год как после армии, звали его Мартьян, был: и передовик, и звеньевой, и секретарь комсомольской ячейки, и невеста у него уже имелась – на осень свадьба намечалась. Вот летом, под вечер в воскресенье у сельмага стоял народ, ждали открытия и парень тот там был, ещё не в изношенной солдатской форме, тогда на военную форму мода была в деревнях, до нитки изнашивали. Сельмаг вечером открывался на два часа. К народу подошёл дед Ермолай, так по пути откуда-то. У них многие деды и бабки приходили пораньше к магазину – поговорить, пообщаться, повидаться, такой деревенский обычай сложился. Этот парень возьми и пошути неловко над дедом Ермолаем, что мол у того на штанах много заплат его бабка нашила, что бы из него песок не высыпался. Его шутке и посмеялась одна только комсомолка, не далёкая умом девка, ходившая уже в перестарках. Дед Ермолай в ответ тихо отшутился: куда, мол, деваться – голь на выдумки хитра, а вот стоявшая там тётка Марфёна, пришедшая в магазин по надобности, одёрнула Мартьяна. Эта тётка оказывается  и совсем не тётка, а бабка постарше других старушек, но почему-то её на деревне все от мала до велика зовут именно тётка Марфёна, она и до тех пор жива ещё, была одинокая, очень богомольная, и всей деревней очень уважаемая. Она то и сказала парню, что, мол,  негоже над старостью и бедностью надсмехаться, так можно и Бога прогневать, если он вдруг услышит, то может лишить тебя и старости и достатка. В ответ парень отшутился, что божьего гнева он не боится, потому что бога нет. Тётка Марфёна только и ответила: «Не скажи!», – и вместе с остальными старушками перекрестилась трижды. Мартьян купил бутылку водки в тот вечер. А на утро поехали они звеном на трёх конных косилках косить в поле овёс на сено. Как потом поговаривали, с утра он был опохмелёный, видимо оставил немного водки на утро. Ехал он по загонке последним, чтобы темп всему звену задавать, покрикивал, вроде как  на своих коней, тащивших  косилку, а на самом деле торопил напарников. До работы он ярый был. И случись так, что наскочил нож его косилки своим концом сразу на два бугорка в ряд, парень как-то не удержался на сидении. Там и сидения были у тех косилок – отштампованная полого, гладкая металлическая раковина с дырками, установленная на рессорной пластине, для амортизации. Может привстал в это время, может поправлял что в неудобной позе, может раскачивался на сидении – это уж потом все судачили, но парень вылетел именно на правую сторону и опёрся руками о землю прям перед ножом – ему и чиркнуло сразу по обеим рукам, он их отдёрнул и видимо подался вперёд и упал уже горлом на нож, который снова поднялся на третьем бугорке, который находился чуть подальше первых двух. Так его и зарезало. Бугорки эти крот нарыл, они за лето под дождями и солнцем затвердели. Напарники видели, что он отстал, но не подумали, что беда такая случилась, мало ли чего остановился – это в порядке вещей, а потом когда объехали загонку по кругу, тогда уж и увидели. Хоронили Мартьяна по деревенским меркам пышно, с района привозили даже знамя комсомольской организации и склоняли его над гробом. Мать погибшего и деревенские старушки вместе с тёткой Марфёной хотели ночью молитвы над покойником почитать, но комсомольцы настояли, чтобы гроб стоял в клубе и организовали почётный караул, стояли всю ночь по переменке и никого не пустили, видимо  от районного комсомольского начальства наставления получили. Так всю ночь старушки и простояли в молитвах под окнами клуба. А в пересудах, по этому случаю, на деревне, от стариков внедрилось такое правило, что если, кто из молодых презренье окажет к старости – это получается к времени молодости стариков, когда теперешний молодой только Богом где-то в будущем значился, то Бог  может прогневаться и лишить его времени жизни после ухода стариков, вроде как: если не уважаешь До, то и После тебе не будет. И это правило постепенно прижилось в канонах той деревни и потихоньку просачивалось в соседние – это являлось примером тому, как формировалась народная мудрость. Вот такую историю рассказал Егору двоеданский мальчишка, скопированную им видимо из разговоров взрослых. Силич жалел, что забыл и имя, и фамилию его. Такой чернявенький, с румянцем на щеках, немного полноватый, серьёзный и видимо, воспитанный домашними в тайном почтении к Богу. У них с тех пор в деревне стали по-другому относиться к старикам – молодёжь прикусила языки, хотя вида и не подавали. Может и это повлияло на положение деда Ермолая.      
Припомнилось ещё Силичу из детских рассказов ребят, что у них жил охотник – уважаемый мужик в деревне, судя по тону с каким про него рассказывали. Покончил жизнь самоубийством. Получились какие-то вроде не лады – по работе и дома что-то и вот, выпивши конечно, на трезвую голову такого бы не сделал, вышел он на огород, осень уже – снежок лежал, затолкал под телогрейку весь запас дымного пороха – пачки две или три. Поджог телогрейку на животе, лёг на землю и стал ждать. Лежал, грелся – пока не рвануло. А ведь фронтовик – войну прошёл. О чём думал, пока лежал? Ведь было время – не передумал. Всё это водка – кого хочешь, повалит. Таким грустным оказался очередной экскурс Силича и как продолжение:
– Я, тут на своём займище только о чём не думаю? Вот хоть про этих же самоубийц. Мне кажется, что последней их мыслью, при уходе из жизни, уже на излёте сознания – является сожаление и горечь о том, что они такое сотворили с собой и прорезается такая сильная жажда к жизни! Но! Время вспять не повернуть. А вот того фронтовика, который прошёл войну, уму не постижимо понять. Ведь сколько раз, наверное, перед атакой или в огненном валу просил Бога о сохранении жизни. Сколько раз загадывал, что если выживет – то, … и каких только обетов не давал? И тут такое удумать? Может в пьяном угаре, снова загадал: если Бог пронесёт – загаснет телогрейка, или жаром его так поджарит, что он выпрыгнет из неё раньше, чем порох вспыхнет –  тогда? …? А что тогда – непонятно! От водки всё это и от деградации из-за частых глубоких опьянений. Те, кто не пил сильно из них – те жить старались достойно: за себя и за погибших друзей. Видимо сознавали, что если уж Бог сохранил им жизнь – то они обязаны прожить её достойно.
Дед Ермолай охотой зашибся в молодости. Всё время, с детства, ей интересовался. Об этом периодически судачили бабки – ровесницы деда и ребятня это слышала. Имелось у него ружьё – фузея: ствол гранёный, калибр мощный, заряжалась через ствол – шомпольная штука. Досталась она ему ещё в молодости.
Наезжал к ним в деревню на охоту один интеллигент из уезда: толи по почтовой линии, толи в управе какой служил. Странный был, охотой занялся – похоже, в дань уездной моде, чтобы примкнуть к обойме остальных чиновников. Где-то приобрёл по дешёвке ружьё, которое уже в те времена считалось – старинным, никчёмным раритетом. В компанию с ним никто не ездил, один всё приезжал. Жить у деда Ермолая, тогда молодожёна, останавливался. Где-то они сошлись, видимо по принципу: рыбак рыбака видит издалека. Ввиду пассивного интереса барина к охоте, инициатором во всём был Ермолай и руководил во всех их совместных походах. Барин загорался охотой только на короткое время, пыл его быстро проходил и только к следующему сезону снова вселялся в него. Не имел он интереса и к своему ружью, оставлял его у Ермолая до следующего года, позволял ему охотиться – если захочет, оставлял также припас, какой привозил с собой. Вот тут молодой Ермолай и совсем к охоте прикипел.
Случилось так, что к очередному началу утиной охоты, барин не приехал и не появлялся до другого сезона, а потом дошёл слух, что умер он по болезни. Ермолай собрался и поехал в уезд: адрес знал, фамилию и как зовут тоже, чтобы ружьё отдать – вдове или там кому из родственников. Но вдова барина сказала, что если ты Ермолай, то поминал он тебя и ружьё тебе велел оставить – на память. Вот так и оказалась у Ермолая эта фузея. «фузЕя или фузеЯ» только так произносили это слово парни из той деревни. Они, по какой-то их деревенской моде, разговаривали на особый манер. Вдобавок к особенностям зауральского говора, меняли ударения в словах и вообще как-нибудь да вносили изменения. Отвечая на уроках, они не пользовались этим, а вот в бытовых разговорах между собой этого хватало и было понятно, что это идёт от взрослых и издалека.
Тут Силич снова ударился в экскурс. Одно выражение чего стоит в своём колорите: надоела пареньку одна и та же каша на ужин и вот вам «Надоела мне эта мамалыга, я лучше кусочка с луковкой наемся», хотя спроси его про мамалыгу – он оказывается, её никогда не ел и толком не знает что это такое. Допустим: имя Юра двоедане произносили как ЮрО или ЮркО, слово трико – трЕкО. Часто от них можно было слышать МихалкО, МИшкО, ПЕтькО, ФЕдькО. Они умудрялись делать одновременно два ударения в одном слове, а это «кО» на конце приделывалось не только к именам, но и к другим словам: воробейкО, котейкО и прочим. Носило это ласкательно уважительный признак и, в общем, было развито по всей округе. Кличек лошадей без «ко» на конце и не услышишь, только Гнедко, Бурко, Белко, Сивко и им подобные Рыжко и прочее. По мнению Силича в этом просматривался какой-то намёк на то, как образовывались украинские фамилии оканчивающиеся на «ко». Он выдвинул теорию: что видимо раньше, может при Запорожской сече, добавление к прозвищу этого «ко» происходило, как признак всеобщего уважения за какоё-либо дело или подвиг или так называли сыновей уважаемых отцов. Это что-то типа французского признака благородства «де». Только здесь не у дворян, а у другого сословия. Дальше он развил мысль: что западные страны пережили эпоху рыцарства в средние века, а у нас всё это происходило с опозданием и вылилось в казачество, которое и по сей день существует. «Так что, парни, моя фамилия не простая!» шутя закончил он свой экскурс. Дальше рассказ снова вернулся к деду Ермолаю.
Бабка у деда была нормальная женщина – дай Бог такую жену каждому охотнику. Деда не корила за его увлечение и старалась дать ему полную возможность заниматься охотой, всегда хвалила за трофеи и радовалась всем успехам деда и вместе с ним переживала по поводу неудач. Фузею сохранила, пока дед проходил все горнила войн и не продала, когда было голодно, хотя и находились желающие, ввиду тяжёлого положения, по дешёвке – на всякий случай, завладеть раритетом. Бабка считала: «раз фузЕя дома, ждёт ЕрмОлая, значит он вернётся». Вот воевал дед с фашистами или нет, это осталось не понятным, в то время были старики, что и эту войну прихватывали. Наверное воевал на излёте своих призывных лет – куда он мог деться, для обоза вполне мог сгодиться – на крайний случай. Вид у него старый, а лет и не так уж и много. Дед по натуре своей тихий и скромный, про свои мытарства не распространялся. Есть такие люди – делают своё дело исправно, добросовестно, не выпячивая себя, и всеми: начальством, окружающими это воспринимается, как само собой разумеющийся факт и ни коим образом не отмечается никакими наградами и признаниями, хотя при этом происходит награждение менее достойных, которые смогли создать своим достижениям выгодный ореол, созданный из нужного пафоса или при крикливом торге с начальством, в своё время, заранее выговаривали себе поощрение. Дед был тихим романтиком, надёжным, добросовестным исполнителем, всегда переживал за дело и старался добиваться нормального исхода, не взирая на свои труды и не думая о наградах и по этой причине считался странным и простоватым и чуть ли не глуповатым. Его хорошее отношение к работе и всем порученным делам приписывалось его простоватости и считалось не осознанным им до конца, хотя на самом деле не так, но всё это не трогало его. Дед был бескорыстным и видел видимо только ему одному известный смысл жизни. Никогда не обижался серьёзно на кого-либо. И награди как-либо такого деда начальство, смущения и стеснения и собственного удивления деду не пережить до конца своей жизни.
Уже со средины лета, дед Ермолай начинал заводить разговоры со встречными любителями о подготовке к охоте. Особо это радовало молодых пацанов, которых дед видел уже, в предыдущий, в их первый сезон, на охоте и уж к этому сезону, они у него считались полноправными охотниками. Менялся с некоторыми припасом, а иногда просто выпрашивал – дескать: есть у меня припас и стреляю я раза три, но вдруг не хватит – уж больно фузея прожорливая. Заряжалась фузея горстями, такая мера пороха и дроби была у деда и ещё использовалось: два листа газеты на заряд – вместо пыжей. Он так и припрашивал у охотников: пару горстей дроби, да пару пороха. Ему никто не жалел, только все предупреждали, чтобы по старости не ошибся в счёте. Такое уже случалось не раз и щуплого деда, здоровая фузея откидывала по земле чуть ли не на метр в своей отдаче. Стрелял он из неё только лёжа, вот и отъезжал назад. «Ну чисто мортира, а не ружьё!», восхищался дед и добавлял, что надо с порохом поаккуратней будет: «А то улЕчу далЕко – бабка не найдёт». Что бы не так травмировать плечо, придумывал из тряпья, войлока и кожи от гужей – всевозможные подкладки-амортизаторы и то хвалил их, то выражал недовольство ими. То, что сила пороха зависит от температуры воздуха – дед не знал, как и другие охотники в той деревне и не делал на это поправок и при таком количестве пороха, часто попадал впросак. Но страха к стрельбе так и не приобрёл – молча вынашивал синяки на плече, излечиваемые примочками своей подруги жизни. Синяки у него считались неотъемлемой частью охоты. Современные ружья он считал – шутейными, для малых «ребятЁшОк» и не достойными своего внимания. Признавал только дымный порох. «Нет мне такого не надо, не знаю сколь сыпать его надо и к ладошке он прилипат, мне лучше чёрного», отказывался он от бездымного пороха. Ещё дед любил дымный порох за «красоту выстрела», когда «выстрел видно» – за то, что дыма много и не понимал: зачем люди придумали бездымный порох. Как не старались некоторые, так и не могли уговорить деда, перейти на бездымный порох, хотя времени тратилось на это каждый год много.
Ближе к открытию, он потихоньку начинал: всех оповещать о месте и времени сбора, уговаривать чтобы, как всегда, дали сначала стрельнуть ему, а потом уж – пусть стреляют остальные. Все с ним соглашались. К открытию дед уже всех приводил к «общему знаменателю». Накануне открытия, дед, похоже – не ложился спать, это можно было предположить, по количеству одинаковых по размеру и одинаково смятых окурков-близнецов от стандартных дедовых самокруток, лежащих горкой у брёвен, на краю деревни, где собирались ранним утром охотники. Уже первые, нетерпеливые, пришедшие по темноте – встречали там деда в тёплой телогрейке, которую «навЕлила» ему бабка и окурков уже лежала, приличная горка. Дед почему-то считал, что собраться должны все. Интересовался: собирался ли тот или этот, хотя сам прекрасно знал всё наперёд. Хвалил рано пришедших и поругивал тех, кто ещё не пришёл. Удивлялся – как можно спать, в такое время? Ещё по темноте, наконец, собирались все участники, в основном пацаны, но появлялись и парни постарше. Взрослые мужики редко охотились. Иногда приходили парни после армии, помня свои детские забавы, но сходив один раз, в основном больше не появлялись, потому что ружьями уже завладевали младшие братья и «выстанывали» у них право на охоту.
Выждав, какого-то ему известного момента, дед снова повторял условие, что мол: ребята, договорились, я стрельну один разок, а потом вы уж. Получал согласие всех и отправлялся, подкрадываться. Было ещё темно. Все шли с дедом до угора – коренного берега реки. Речка тысячами лет текла по низкой пойме, меняя своё русло и вынесла водой грунт – до другого угора – коренного берега, до которого было километра четыре. В пойме реки располагались в беспорядке озерца с водой, заросшие травой. На самом большом и самом ближнем, к осени собирались почти все утки с округи. Вот к этому озерку дед заранее, с гужевой оказией привозил свою лодку, прятал её в зарослях. Выбирал место, стелил там выпрошенную у бабки рогожку, делал рогатулю для фузеи, маскировал всё по своему усмотрению, в общем дед готовил позицию – заранее и с удовольствием. У него даже под рогожкой – кроме подстилки из травы, по настоянию бабки, был припрятан брезентовый, старенький плащ-дождевик, на случай осенней непогоды.
Бывало обычно так, что когда рассветало до той степени, что можно что-то рассмотреть, дед Ермолай уже находился на позиции, хотя трудно было заметить это издалека, потому что зарывался он в траву, нарванную им накануне и доставленную на позицию. Утки начинали падать на озерко, возвращаясь с ночной кормёжки. Много уток ночевало на воде. Их скрывало паром, подымавшимся от воды. Молодые и нетерпеливые пацаны интересовались, почему дед не стреляет. Постарше, по опытней объясняли, что дед или не видит из-за пара или ждёт, когда утки хорошо сплывутся, чтобы одним выстрелом побольше можно взять. Все пристально смотрели на позицию, чтобы не пропустить момент выстрела. Некоторые не знали, где дед лежит, и сведущие по ориентирам, по кочкам и кустикам, указывали им позицию деда. Все ждали. Напряжение нарастало. И вдруг: сначала – беззвучно появлялся выброс дыма и было видно, как дед вместе со своей маскировкой и дымящейся фузеёй откатывался назад, как лафет орудия и тут же клуб дыма, разрастаясь, закрывал позицию, но взлёт уток с озерца можно было видеть и только после этого, доносился мощный звук выстрела, истошное кряканье, хлопанье крыльев по воде взлетающих и подраненных уток, и все остальные звуки переполоха, в конце которого слышался, резко возникший шум крыльев в воздухе, похожий на порыв неожиданно налетевшего ветра. Стая уток разных пород взлетала с озерца и, распадаясь на выводки, уходила в разные стороны, оставив на воде суровую дань осенней охоте из своих собратьев.
Охотники срывались с места и бежали вниз к деду, некоторые – если утки пролетали над ними, старались подстрелить влёт. Иногда счастливчикам удавалось – это потом являлось предметом особой гордости: что ты! После деда Ермолая первым взять утку! Подбегая, парни интересовались результатом, смотрели, куда прячутся подранки, пытались сосчитать уток, лежащих на воде. Бывало, звучали восторженные слова, а иногда и слова сожаления. Дед, несмотря на старость, вскакивал на ноги, тут же по горячке, комментировал ощущения от отдачи, заверяя всех, что в этот раз «не бОднУлО». Хотя наверняка, как и все разы, ему придётся прибегнуть к примочкам бабки, потому что он считал, что выстрел должен быть «зело крепким» и иногда даже, в сомнении перезаряжал в канун открытия охоты свою верную фузею и на глазок усиливал заряд и никакие слова предостережения бабки, не могли остепенить деда. Все старались помочь деду, собрать уток и подобрать подранков. Двое плавало в лодке по воде, остальные подсказывали с берега. Собиравшие, подсчитывали количество уток, озвучивая для всех ход счёта. Некоторые, упреждая, вели свой счёт, плюсуя туда, ещё не собранных уток и всем хотелось – рекорда. Переспрашивали, сколько насчитали в прошлом году и радовались, если нынешний результат был уже выше. Все надеялись, что конечный итог превысит собственный рекорд деда Ермолая. Дед Ермолай толи оглушённый выстрелом, толи по причине ему только известной, находился в какой-то отвлечённой от реальности счастливой прострации и почти не принимал участия во всей суете. В конце концов, трофеи все собирались и складывались у ног, счастливого охотника и оглашался результат. Кто-нибудь из младших пищал дискантом, что не всех собрали, что он, мол, видел, что один подранок заплыл вон туда. Его увещевали, что там смотрели и дескать: пойди сам найди подранка, сопляк ещё – указывать. Не знаешь, как они прячутся, вот подстрелишь сам, тогда посмотрим, как найдёшь. Уток собирали самые опытные – постарше парни и не терпели писку от мелюзги. Быстро сообразив, что можно схлопотать по шее, возмутитель умолкал. Все поздравляли деда с выстрелом. Дед не любил сравнивать годовые показатели своих охот. Как Бог распорядится удачей – столько её и выпадет. Парни не брали в расчёт слова деда о Боге, в те времена Бог был не в почёте у молодых. Старшие докладывали, что лодка привязана хорошо. «Не ходи, не смотри дедушка Ермолай, а то там топко, ноги ещё промочишь».
По всему – подходила пора: деду нести трофеи домой. Дед всегда делал невинное лицо: вот ведь, послал Бог удачу, а я и нести не знаю как. Дед считал, что взять с собой что-нибудь для складывания дичи не хорошо, даже простую верёвочку, с намёком на то, что на неё можно повесить и носить дичь. «У бога удачу прийти просить с мешком. Стыдно эдак ту», один раз он сказал своей жене ещё по молодости, когда она предложила взять на охоту сумку, которая от барина осталась – видимо речь шла о ягдташе. Для деда это было охотничьим, не писаным законом. Он раздумывал – как быть. Молодые советовали: сложить всё на плащ и нести. Старшие помалкивали, уже зная, как всё будет. Дед, подумав для порядка, произносил, как будто всё ещё – не веря и удивляясь удаче: «придётся распоясываться» и снимал верёвочный поясок, которым по тем временам, прихватывали на талии длинные рубахи старики. Связав всех уток на поясок, дед пробовал на вес трофеи – оказывалось тяжело. Тут кто-нибудь из старших, со словами: «На держи, стонота», совал в руки своему младшему брату, к тому времени уже подоспевшему из деревни, ружьё и горсть патронов, предварительно наказав, чтобы ждал у такого-то озерка, вызывался помочь деду Ермолаю. Сияющий «стонота», сообразив, что ещё кроме деда – никто не охотился, будто по ошибке, приняв слова брата, как разрешение к действию, улепётывал к ближайшему озерку, наметив обежать их: как можно больше, до назначенного места встречи. За ним, опомнившись, быстро расходились остальные. Тут же из мелюзги, прилетевшей из деревни, находились помощники: нести дедову фузею и двое самых шустрых мальцов, оттеснив других, взваливали её на плечи и с гордостью тащили в деревню.
Дед жил почти на краю, поэтому встречных людей попадалось немного, но те которые встречались, поздравляли его с удачей.
У бабки, как бы случайно, был к тому времени готов кипяток и, испытав укоризненного взгляда суеверного деда, она принималась щипать уток. Дед оставлял укоры насчёт кипятка в виде «эх, Маня, уже руки приготовила и воду, чтобы уток щипать, нельзя рот раскрывать, пока ложку не донёс» на потом – не хотел портить праздник, обращался к ней ласково. «Тебе ведь одной много будет. Да и тЁплО на улке ещё – не сохранить. Снеси пОди Марье, да Дарье, да ещё Степаниде – у них ребятёшОк мнОго. Пусть утечьего супчика похлебают». Обычно перечислялись вдовы. Из тех охотников, которые были в то утро на охоте, многие в детстве, по осени, отведали «утечьего супчика» от деда Ермолая. Мелюзга, которая доставляла фузею и просто, случившиеся здесь и зачарованно смотревшие на трофеи, уже все разбежались по домам, держа за клюв в оттопыренной на вылет руке, селезня или уточку.
Жена брала уток, приученная дедом, она не выбирала по весу, брала подряд. Всё равно дед проверит и если птица лёгкая, заменит её: не удобно, дескать, одаривать костлявой. Уходящей бабке он кряхтел вслед и говорил: «МОтри, Маня, сОвладай – правильнО», означало это, что бабка, не под каким предлогом, не должна взять ответного презента, которым непременно – по деревенским порядкам, её захотят одарить в ответ. Она испытала по молодости: «разе можно, разе не стыдно?! Богову удачу – менять на что-то!».
Потом, в течении недели, дед будет собирать попутно благодарности от встречных женщин. «Здравствуй, дедушка Ермолай! Спасибо тебе за селешка! Такой жирный – мы так супу нахлебались!».
Дед сдержанно, довольный, отвечал: «на здоровье», и чтобы не принуждать к дальнейшим благодарностям, проходил мимо. Всё это, до тонкостей – правильно понималось деревенскими жителями, особенно женщинами и ставило деда в особый разряд уважения.
Вот человек: и горем и нуждой гнутый, горькой истории своей страны хлебнувший, ничего в жизни не заимел – кроме фузеи и то по горькому случаю, а сколько, не соразмерно, много посеял добра.
Когда помер, не по одному деду столько не пролилось и явных и тихих, домашних бабьих слёз и добрых слов, в память о нём, к Богу ушло – много. Вот она охота – кого как красит.
Примерно так, Силич закончил свой рассказ.
После, в каком-то другом разговоре с Силичем, мы узнали, что Дед Ермолай – занимает особое место в его личной «галерее» интересных личностей и случаев, которую он собирал.
(23)