Все будет хорошо, мама!

                Все будет хорошо, мама!


Стальные прутья   тележки уперлись в решетчатый бок ее  товарки с живописным холмиком безалаберно закинутых товаров, неуклюжим танком застрявшей у прилавка с молочным. Ее хозяйка, крупная тетка в красной майке и настолько обтягивающих рейтузах, что через них угадывались не только контуры нижнего белья и все залежи жира, но и проступала "апельсиновая" сеточка целлюлита, грозно взглянула на стальную нарушительницу.  Аккуратно сложенная небольшая стопка товаров вызвала у нее презрительный взгляд и потому, когда тетка подняла от тележки свои темно-карие глаза под аккуратно выщипанными тонкими бровями,  Альберт был готов услышать по-русски что-то типа: "куда прешь, ботаник!"
- Ма кара, милхама?!( Что такое? Война, что ли?) – толстые губы сложились в усмешке, открыв желтые от сигарет зубы, – для таких как ты надо устанавливать светофоры в супермаркетах!
- Чтоб такие как ты перебегали дорогу в неположенных местах!
Альберт видно настолько попал в цель, что тетка зашлась от возмущения и уже открыла было рот для ответного выпада, как в перепалку вмешался коренастый мужчина с такой же нагруженной тележкой:
- Евреи! Еды хватит всем! – на  смуглом почти шоколадном лице сверкнули  в широкой улыбке неровные белые зубы. – Чтоб мы были здоровы! Никто не боится ни "Градов", ни "Скадов", ни "Касамов", ни "Катюш", даже атомная бомба этого маньяка не так страшит наш народ, как мысль о том, что три дня не будут работать магазины!
- И что главное – четверть продуктов просто выбросится в мусор,- добавил высокий мужчина с военной выправкой.
- Да что там продукты,- вмешался молодой парень, не отрывая взгляда  от написанного  аккуратным почерком   списка, - а стиральным порошком и прокладками для чего на три дня запасаться?!
  Альберт перекинулся быстрым взглядом с обоими мужчинами, и они, не договариваясь,  захохотали.
- Все хорошо, - похлопал парня  по плечу первый мужчина, - ты точно не первый…
- И даже не последний, - добавил, улыбаясь, второй и они, кивнув друг другу, разошлись в разные стороны огромного торгового зала.
Безнадежно вздохнув, Альберт пристроился в конец внушительной очереди к одной из касс, когда раздался звонок мобильного.
       - Да? – недовольно буркнул он, завидев знакомый номер
- Когда идем?- какое чудо, что жена не видит его кислую мину. – И что купить? – Альберт на ходу соображал, как, не теряя очереди, добежать до полок с конфетами. – Ну, знаю, что диабет. Так что, взять вафли без сахара? Не любит?! Слушай, это твоя мама, ты лучше знаешь, что брать. Ладно, не ной.
  Он обернулся. Молодая пара, стоявшая  за ним в очереди, самозабвенно целовалась. "Где мои двадцать пять лет?"- подумал он. Прокричав извиняющимся голосом: " Я на минутку", –  помчался в хозяйственный отдел.
             " Что я  не дождался ее величества?- думал он с раздражением, - да с ней поход в магазин занимает три-четыре часа, в то время как  сам я справляюсь за час!"
Яркие  рекламные таблички со всех сторон умоляли купить две сковородки или три кастрюльки по цене одной, но на Альберта эти крючки для фраера не работали. Он быстро отыскал  спагетти-варку и тостер, что благодаря сменным насадкам становился вафельницей.
"Для тещи будет даже перебор", – подумал он, подбегая к своей коляске.

             Альберт сам не знал, за что выделил из толпы разномастных юных второкурсниц симпатичную,  несколько полноватую девушку с рыжеватой толстой косой. Возможно, почувствовал в ней родственную душу, ведь в ее светло-зеленых, чуть навыкате глазах и носе с горбинкой  так же легко угадывалось  семитство, как и в его умных темно-карих, шапке каштановых кудрей и  чуть выступающих  полных губах.
Положив правую руку на мягкое девичье плечо, он взял в левую теплую, слегка дрожащую ладошку, медленно повел по пустующей танцплощадке и … почти не заметил, как оказался под ручку с ней перед уставшей теткой с лентой через плечо, громко и бесстрастно поздравлявшей их с вступлением в новую жизнь.
     Тесть с тещей не слишком досаждали молодым, а скорее наоборот – не вмешиваясь в их семейную жизнь, они помогали материально. Начальник главка и главный бухгалтер  внуков почти не нянчили,  но одевали их с ног до головы и покупали дорогие игрушки. Поскольку с детьми возилась его мама-учительница,  всех такое положение вполне устраивало.
 Но вот перестройка, будто слон  в посудной лавке, перебила все горшки-устои и идеалы. Слона-то прогнали, а на новых полках поставили совершенно другую посуду незнакомого вида и конструкции и из абсолютно иного материала. Но тесть – человек старой закалки меняться не пожелал,  и потому пополнил армию российских пенсионеров. А тут кто-то пару раз написал на стене его подъезда: "Евреи убирайтесь в Израиль!" Старик смертельно обиделся: "Почти сорок лет я работал как вол, строил дома для этой страны, чтобы к концу жизни услышать такое?! Сколько сил, здоровья потрачено зря! Да я ни одного лишнего дня  не останусь здесь!" И они засобирались. Альберт не  любил позерства своего тестя, и его всегда подмывало вставить типа: " А это ничего, что за время вашего "неблагодарного" труда вы и ваши близкие проживали в просторных квартирах, да и на трудовой подвиг вас возил персональный шофер на государственной машине?"  Но промолчал, потому как приватизировать свою трехкомнатную на зарплату МНС любимой шарашкиной конторы было невозможно. Других же денег на приличный отъезд у Альберта не было, а страстное желание свалить за бугор и раскрутиться, - имелось.
Святая простота! Это он с годами понял, что не место проживания делает человека, а характер. Здесь,  на пересечении абсолютно другой  меридианы с параллелью, за тридевять земель от родного НИИ он так и остался честным служащим, за средненькую зарплату просиживающим джинсы  у компьютера. А тесть -  этот престарелый деловар -  умудрился   выбить повышенную  пенсию и пособие из Германии. Параллельно,  коммунист со стажем, вспомнив идиш, стал посещать синагогу, где приобрел связи, что принесли ему несложные подработки. Альберт подозревал, что старый авантюрист к тому же варил какие-то гешефты: вкладывал деньги в небольшой бизнес, потом перепродавал.  Старик так и умер на ходу, оставив жене  трехкомнатную квартирку в  доме с лифтом, на тихой уютной улочке, новую машину, помочь дочери выплатить все ссуды, успев подарить двум внукам приличные суммы к свадьбе.

        Он сидел за праздничным столом с выражением лица, которое бесстыдно говорило: "Ну, если у вас ничего больше нет, то мне пора"… Теща готовила на удивление вкусно, единственно, что его бесило, эта дурная привычка устраивать из подачи каждого блюда конкурс "Угадай-ка". Это проходило всегда одинаково: Она приплывала из кухни с дымящимся блюдом.
        - Ну-с, - говорила она,- накладывая серебряной ложкой гостям в тарелки очередной кулинарный шедевр,- кто угадает из чего блюдо?
 Гости распробовали и начинали выкрикивать названия ингредиентов. Теща же садилась во главу стола, гордо подняв  круглую голову в редких белых завитушках, будто одуванчик после первого порыва ветра.   Серые мелкие глазки, затерянные в паутине морщин, загадочно блестели, выдающийся с горбинкой нос, ставший с возрастом крючковатым, зависал над тонкими губами, на которых играла довольная улыбка. Ни дать, ни взять – бабушка сфинкса. Когда гости отгадывали составляющие, она кивала и приговаривала:
       - Так, а дальше?
При неправильном ответе, одуванчик  раскачивался, угрожая потерять последние завитушки.
Больше всего Альберта раздражала последующая за тем скрупулезная запись рецепта с обязательными вопросами вроде: "А вместо оливкового можно подсолнечное?", "Мои кабачки не едят. Я могу на баклажаны заменить?" Он был уверен, что никто никогда не повторял эти рецепты. Как говорила его женушка:
"Да ну, какие-то они сложные все. С заморочками. Мне бы легко, быстро и вкусно"….   
В общем-то Альберт был доволен вечером. Его наскоро купленный  подарок, как ни странно,  пришелся ко двору и  демонстрировался каждому вновь входящему гостю со словами: "К следующему разу оригинальный рецепт вафель с меня". Вот неугомонная! Человеку восемьдесят с гаком, казалось бы, живи себе тихонечко и радуйся жизни, а она все оригинальности жаждет...
       
         Альберт еще раз стряхнул автомобильный коврик. Укладывая его на место, он вновь прощупал все углы. Сомнения быть не могло. Его надежда найти в машине портмоне со всеми кредитными карточками  и водительскими правами растаяла, оставив в душе горький привкус надвигающейся неприятности. Теперь нужно будет звонить во все кредитные компании,  заявлять в полицию о пропаже. Но и это было не самое неприятное. Дело в том, что его жена теряла раз в год какие-нибудь документы, мобильник и даже чековые книжки. Она была дама рассеянная, вечно витающая в облаках, за что он называл ее Наташа-растеряша. Сколько раз Альберт ругал супругу за несобранность и нате вам, пожалуйста. То-то она будет рада, что и ее педантичный муженек посеял документы. Да еще какие! Оставалась слабенькая надежда, что он выронил портмоне на вчерашнем обеде у тещи… Не мешало проверить и эту версию.
              Поднимаясь в лифте, Альберт на ходу сочинял повод для своего неожиданного визита. Ничего умного, кроме: "Я тут случайно был недалеко,  вспомнил, что Наташа вчера потеряла кой-какие документы, решил проверить на всякий случай"…Глупо, конечно.
Дверь открыла какая-то старушка в ситцевом платке, крепко стягивающем маленькую головку.
            - Простите,-  растерянно сказал на иврите Альберт,- я, кажется, ошибся.
            - Да ладно,- старушка подняла на него уставшие серые глаза,- в мои годы уже не разбогатеешь, даже если любимый зять не узнает. Заходи.
Альберт зашел в знакомую квартиру и в замешательстве остановился в коридоре.
            - Проходи, - знакомый голос звучал приглушенно.
Первое, что он увидел в салоне, - коричневую корочку кожаного портмоне на прозрачном стекле журнального столика.   
Он сел на диван, старушка села в кресле напротив.
            - Небось, за документами зашел,- в усталом голосе прозвучала насмешка, - а Наташке, конечно же, не сказал,- бледные тонкие губы, растянулись в улыбке. Боже, а ведь за  тридцать лет он  видел их исключительно  малиновыми. Это был любимый цвет ее помады.
           - Маргарита Львовна, - он растягивал слова, на ходу соображая с чего начать: с обиды на ее выпады или с ее внешнего вида. И вдруг неожиданно для себя выпалил:
           - Что с вами, Маргарита Львовна? Вы больны? Почему не позвонили нам? Вы ведь знаете, что мы дома.  Даже если бы не были, все равно бы пришли…
Что-то дрогнуло в ее лице. Но тут в комнату вошла полная женщина с подносом в руках. С любопытством взглянув на Альберта, она выложила чашки на столик и, опустив пустой поднос, также молча вышла из комнаты.
           - Что ж, я вижу, вам есть, кому помогать. Простите…
Слегка придерживая за белую фарфоровую ручку, он  поворачивал синюю, цвета кобальта чашку вокруг блюдца, не поднимая глаз от темной глади остывающего кофе.
           - Это Лиля, соседка, я попросила ее помыть посуду и прибрать после вчерашнего. За деньги, конечно.
          - Но мы же вам вчера предлагали помочь. У нас мыть посуду после гостей,- моя обязанность, - он пожал плечами, по-прежнему  не поднимая глаз.- Вы же сказали, что завтра с утра вместо утренней зарядки приберетесь.
         - Альберт! Мне восемьдесят четыре! Я после каждого такого вечера неделю пластом лежу! При том, что готовит все Лиля, под моим руководством, разумеется, – она усмехнулась. – А ты каждый раз сидишь с физиономией, на которой золотыми буквами написано: когда ты уже сдохнешь, дура старая!
В наступившей тишине было слышно как Лиля на кухне моет посуду, тихонько напевая что-то из Пугачевой
        - Как вы могли такое сказать,-  начал он  тихо, чувствуя, как  его ударило в жар,- вы доставали дорогие лекарства моей умирающей матери, зная, что надежды на выздоровление почти нет. Разве я смогу когда-нибудь расплатиться за это?
Она молчала. Взгляд ее был устремлен куда-то вдаль.
      - А выражение,- продолжал он. – Когда Евгений Иосифович был жив, мы на ваших обедах спорили о политике, спорте, играли в шахматы. А сейчас? Игра "Что? Где? Когда?" Вы поймите, я мужчина, меня не интересует что, в каком количестве и порядке кладется в то или иное блюдо. Меня интересует  конечный результат: вкусно - невкусно. Либо приглашайте одних баб и устраивайте им мастер-класс, либо дайте насладиться вкусной едой, не раскладывая ее на составляющие. Скукота же.
     Он приподнялся с диване, намериваясь встать и уйти, но она остановила его жестом.
        - Вот что вас с моей дурехой Наташкой объединяет, так это то, что вы оба простые, как кусок хозяйственного мыла, как рупь одной бумажкой. И предсказуемые. Вот вчера я захотела, чтобы ты ко мне один без Наташки сегодня заявился,- разговор к тебе есть, - тихонечко твой драгоценный бумажник и вытащила. Вчера мне было даже интересно, чем ты свой визит объяснишь, а сегодня, веришь, нет. Так что садись и слушай.
Мы с отцом пока дочь росла все переживали за кого мы ее замуж отдадим. Ни один деловой человек нашего круга с такой долго не проживет: у нее же средняя внешность, средние мозги. Так, для училки начальных классов. Когда же она тебя привела, мы даже обрадовались: из интеллигентной еврейской семьи, правда жилки деловой нет. Так мы для чего? Зато надежный, преданный, прямо как Наташка. Понимаешь, мальчик, я  уже год, как тяжело болею. Три раза в неделю езжу  на диализ. Вам я ничего не рассказывала.
        - Но почему? – Альберт не заметил как перешел на крик. Лиля на кухне перестала петь. – Для чего мы детей растим, чтобы в старости чужие люди нам посуду мыли и стакан воды подавали?   
        - Что ты предлагаешь?- она посмотрела с любопытством.
         - Да перебирайтесь к нам. У нас целых две комнаты свободны. Сейчас же позвоню Наташе. Пока мы дома на праздниках, можно часть вещей перевести.
      - А квартира?- старушка повернулась к нему, впиваясь ставшими колючими серыми глазами.
      - Квартира?- Альберт посмотрел с удивлением,- а что ей сделается? Закроем, ну попросим Лилю заглядывать и все. Ну, хотите я буду заглядывать. Неважно. Давайте лучше подумаем, что для вас можно сделать?
       - Знаешь, мой муж говорил, что знает человеческую натуру и нельзя показывать детям, что ты больна. Пусть думают, что у тебя все прекрасно, - старушка резко подняла голову и посмотрела на зятя. Увидев круглые от удивления глаза неуверенно добавила,- он говорил, что если дети узнают о болезни, то сразу сдадут в дом престарелых, а квартиру заберут себе.
       - Маргарита Львовна,- он подбирал слова, -  у меня двое детей и мне не хотелось бы, подавать им дурной пример. Иначе рискую получить лет через двадцать тоже самое.
      - Но это не значит, что не получишь, - усмехнулась она.
      - Поживем, увидим.
      - Я нелегкий человек, Альберт. Тебе будет непросто.
      - Я тоже. Но предупреждаю сразу: кота Шмулика, которого вы не любите, мы не выбросим. Он, конечно, обжора и пакостник, но почти член семьи.
       - Да Бог с ним, с котом. Ты не понимаешь, что берешь на себя, парень. Подумай. Когда мне что-то не нравится, я ворчу, делаю замечания. Особенно достанется Наташке-лентяйке.
       - Пока живы наши родители, мы – дети. Это я понял, когда схоронил мать.
Кто же может быть ближе единственной дочери. Нам будет нелегко. Но мы будем вместе.
Он встал, взял со стола бумажник, положил в карман и направился к двери.
-    Вечером мы приедем вместе.
    - Да, - он вдруг остановился у дверей.- Летом я хожу по дому в легких сатиновых шортах, типа советских цветных семейных трусов. Вас не будет смущать, я надеюсь?
   - Мне бы до лета дотянуть, а там переживу как-нибудь.
   - Все будет хорошо, мама…