Фатальность бутерброда

Известно, бутерброд всегда падает маслом вниз. Но я хочу поговорить не об этой предопределенности. В судьбе куска хлеба с маслом или колбасой не всегда все бывает так однозначно.

Дядя Ваня вставал в шесть часов, не по звонку будильника, сам. Бессонница не давала покоя с середины ночи, когда, увидев во сне нелепый кошмар, или услышав за окном лай собаки, он просыпался с прыгающим под худой грудиной сердцем, переворачивался с боку на бок, укладывался, прятал голову под одеяло. Потом, после того, как сердце успокаивалось, шел курить на кухню, включив синенькую газовую конфорку от кремниевой кухонной зажигалки. Насмотревшись в окно на пустой двор, освещенный единственным фонарем, он ложился в остывшую кровать и засыпал глубоко, будто проваливался, но под утро снова начинал ворочаться и просыпался до начала гимна, без нескольких минут шесть.
Одежда аккуратно висела на спинке стула, к которому была приставлена палочка, клюшка, как он ее сам называл. Работая трактористом в местном ДРСУ лет двадцать назад, он, объезжая телегу, перевернул трактор, упав в кювет, поломав и себя, и машину. Отлежав в больнице, был осужден и год просидел в тюрьме, где к своим наколкам конца сороковых – профилю Ленина слева и Сталина справа на груди, он добавил еще одну ”не забуду мать родную” на предплечье левой руки, изуродованном шрамом после аварии.
Два пальца левой руки не разгибались – безымянный и мизинец, левая нога почти не сгибалась в колене. Пять лет назад врачи дали инвалидность, но он продолжал ходить на работу – слесарем в автоколонну. Его знание машин, какая-то человеческая любовь к ним, помогала ему, несмотря на ограниченность сил и возраст, оставаться в строю и быть на хорошем счету у начальства.
…Он был призван в армию в августе сорок пятого, после капитуляции Японии, когда мир восторжествовал окончательно, но еще несколько лет в полной боевой готовности ждала победоносная Красная Армия нового приказа. Пока мирное население строило заново разрушенное войной, рожало детей, налаживало жизнь, тысячи новобранцев сидели “на штыке” и томились ожиданием. Ожиданием если не боя, то хотя бы демобилизации. Дядя Ваня не любил рассказывать о воинской службе. Он хранил несколько старых фотографий в своем альбоме, где не по годам суровые лица однополчан выдавали внутреннее напряжение и какую-то обреченность. Изнурительная строевая, бесконечно скучные теоретические занятия, редкие выезды на полигон. В остальное время – казарма, солдатский быт, почти не отличавшийся от тюремного, самоволки, пьянки, драки. Три года, выброшенные из жизни. Но они закалили его, сделали требовательным к себе и другим…
Дядя Ваня любил порядок. Он носил костюмчик – коричневый пиджак и брюки, стрелки наглаживал сам, под марлей, старым электрическим утюгом.
Пользовался безопасным станком, тщательно выбривая костистый подбородок с глубокой ямочкой,  и неизменно брызгался тройным одеколоном из пульверизатора. Одеколон перебивал, но не скрывал запаха перегара – дядя Ваня любил “поддать” после работы.
Выпив стакан чаю, съев сырое яйцо, он отставлял подстаканник в сторону, складывал вместе два бутерброда с маслом, заворачивал их в газету и шел одеваться.
Завтрак он засовывал во внутренний карман тоненького полупальто.
До автоколонны он добирался автобусом…
Обдуваемая со всех сторон ветром остановка была забита народом, молчаливо месившим снежную кашу в полутьме ноябрьского утра. Подъехал полупустой ”ЛиАЗ”,
скрипнул гармошками дверей и закачался под шагами пассажиров. Проглотив всех в свое натопленное нутро, он устало накренился на левый бок, долго пытался разжать заднюю дверь, но так и поехал открытым, уныло попыхивая трубой глушителя.
В стороне, на белом пригорке, откинув руку, сжимавшую тремя пальцами лакированную палочку, лежал человек и смотрел остекленевшими глазами в бегущее над ним ненастное серое небо. Снег падал и таял на его белом лице. На груди, поверх мохерового шарфика, наполовину выглядывал из-под воротника осиротевший кулек с бутербродами…