Ш. Пеги. Мистерия о милосердии Жанны Д Арк
НАША ЮНОСТЬ.
МИСТЕРИЯ О МИЛОСЕРДИИ
ЖАННЫ Д АРК
Перевод с французского
ЕЛ. Легеньковой и Е.Н. Джусоевой
НАША ЮНОСТЬ
Одна семья республиканцев-фурьеристов. — Семья Миллье. —
После стольких счастливых встреч, после выхода в свет тет-
радей Вильома1 нашим Тетрадям действительно повезло, по-
тому что сегодня появилась возможность начать публикацию
архивов, принадлежащих одной семье республиканцев. Когда
г-н Поль Миллье впервые пришел ко мне с этим предложе-
нием, он с неисправимой скромностью, свойственной людям,
приносящим издателю действительно нечто стоящее, не пре-
минул извиниться: Вы увидите, там есть письма и Виктора
Гюго, и Беранже. (Он хотел предупредить возможные вопросы,
подчеркнув, что в. принесенных им бумагах есть документы,
касающиеся великих людей, написанные великими людьми,
документы исторммескиел_о6 исторических деятелях и, естест-
венно, документы неизданные). Там есть письма о завоева-
нии' Алжира,2 о мексиканской экспедиции,3 о крымской войне
(или, может, вернее об итальянской кампании).4 (Как бы в
свое оправдание он ссылался на то, что среди этих бумаг есть
документы исторические, свидетельствующие о великих собы-
Tm;u^Sopuu, документы появившиеся вместе с великими со-
бытиями и, естественно, документы подлинные, но, конечно
же, неизданные). Я ответил ему, что всего этаго„ш._1^адо.
Понимаете, сказал я ему, не надо. Не оправдывайтесь. На-
оборот, гордитесь. Писем Беранже и Виктора Гюго — масса.
Их девать некуда. Ими полны библиотеки, которые и созда-
ются для них (и из-за них) Только благодаря им и существуют
библиотекари. Да и мы, друзья этих библиотекарей.5 Уж этого
нам хватает, хватает, хватает. А нам все продолжают их печа-
тать. И даже когда они совсем иссякнут, их все еще будут
публиковать. Потому что при необходимости мы их сфабри-
куем. Да нет, мы уже их создаем, мы их просто сочиняем. И
3 Шарль Пеги
65
в этом деле нам поможет семья, потому что за них всегда
заплатят авторский гонорар.
Но нам-то нужно совсем другое — то, что невозможно со-
здать, а именно письма людей, чье имя отнюдь не Виктор
Гюго, Кине,6 Распай,7 Бланки.8 Фурье9 — это прекрасно. Но
нам интересно со всей точностью и определенностью узнать,
какие войска, какие достойные восхищения легионы стояли
за этими мыслителями, этими республиканскими вождями, за
этими великими основателями Республики.
Мы хотим иметь то, что никому невозможно сфабриковать,
то, что никому неподвластно подделать.
Исторщ^хорошо ли, плохо ли, скорее плохо, чем хорошо,
но поведает нам о великих деятелях и вождях, это ее дело. А
за неимением и^щжм-.мы узнаем о них от историков_или от
преподавателей (истории). Мы же стремимся познать то, что
невозможно придумать,"хотим знать и узнать отнюдь не о глав-
ных действующих лицах, великих масках, великой игре, вели-
ких свидетельствах, не о театре и представлении; мы хотим
понять, что скрывалось за всем этим, что лежало в основе,
каким был наш народ — народ Франции, и, наконец, мы дол-
жны знать, из чего в то героическое время были сотканы народ
и республиканская партия. Нам интересно заняться этничес-
кой гистологией) Нам хочется знать, из какой материи сделаны
эгоI' ггар0Лг-и- эта партия, как жила обычная семья республи-
канцев, средняя, так сказать, безвестная, выбранная случайно,
то есть скроенная из обычной ткани, выкроенная из целого
полотнища, прямо из полотнища; во что они тогда верили,
что думали, что делали — ведь они были люди действия, —
что они писали; как женились, как и чем жили, как воспи-
тывали детей; прежде всего, как они тогда появлялись на свет,
ибо в то время они как раз и родились; как работали; как
говорили; как писали; и если слагали стихи, то какие; и на-
конец, в какой земле, в какой такой обычной, самой обык-
новенной земле, в каком гумусе, в какой местности, в каком
краю, под какими небесами, в каком климате выросли великие
поэты и великие писатели. В какой части земного шара вы-
росла эта великая Республика. Нам хочется знать, из чего и
как были созданы сама буржуазия, Республика, народ тогда,
когда буржуазия и народ были великими, республиканцы —
героями, а руки Республики — чистыми. Словом, в те времена,
когда республиканцы оставались республиканцами, а Респуб-
лика — Республикой. Нам нужна история, не празднично ра-
зукрашенная, а будничная? нам надо увидеть народ, каким он
был в самой сутиГ'сушности, существе своей повседневной
жизни, народГприобрета^ющий, зарабатывающий, ежедневно
пекущийся о хлебе насущном (ранет quotidianum),10 нам необ-
ходимо узнать (расу такой, какая она есть, в самом ее ярком
расцвете.
Конечно, раз уж есть письма Виктора Гюго и стихи Беран-
же, то мы не станем нарочно их выбрасывать. В первую оче-
редь потому, что Виктор Гюго и Беранже тоже вышли из гущи
этих людей. А уж потом, поскольку с подобными семьями
всегда надо опасаться судебных тяжб.
Как жили люди, бывшие нашими предками и в ком мы
признаем наших наставников. Какими они были по своей
сути, вообще, то есть в обычных тяготах повседневной жизни,
в напряженной работе мысли, в достойном восхищения ежед-.
невном самопожертвовании. Чем был народ во времена, когда
он еще был народом. Чем была буржуазия во времена, когда
она еще была буржуазией. Чем была раса, когда она еще ос-
тавалась расой, тогда, когда еще существовала эта раса, когда
она еще только росла. Какими были сознание и сердце народа,
, буржуазии и расы. Чем, наконец, была Республика во времена,
когда она еще была Республикой: вот, что нам хочется знать,
и как раз это нам и принес г-н Поль Миллье.
Как работал наш народ, любивший труд, universusuniversum,*
весь, без исключения, любивший труд как таковой, трудолю-
бивый и к тому же труженик, упивавшийся трудом, работав-
ший радостно и здорово, абсолютно все — буржуазия и парод,
исповедовавшие подлинный культ труда; культ, религию хо-
рошо исполненной работы. Работы законченной. Как в целом
народе, в целой расе, друзей и врагов, всех противников и
всех настоящих друзей бурлили жизненные соки, здоровье и
радость, все это мы и найдем в архивах, или, скажем скромно,
в бумагах этой семьи республиканцев.
Они помогут понять, что такое культура и насколько бес-
конечно иными (бесконечно более драгоценными) были на-
ука, археология, образование, знание, эрудиция и, естест-
венно, система, Из них станет видно, чем*была культура,
пока се вовсе не уТТичтожиЖ преподЖват^зд^^ станет
* Весь целиком (лат.).
ясТтстг^е^й*-'бьтЯ"народ до тех пор, пока его не испортило не-
вежество.
Они покажут, чем была культура во времена, когда она еще
существовала; как непонятны для нас целый век, целый мир,
о которых мы сегодня так мало знаем.
Благодаря этим документам мы поймем, в чем заключалась
сама сущность нашей расы, что составляло ее плоть и кровь.
Чем была французская семья. Мы сможем увидеть характеры.
Прикоснемся ко всему тому, чего сегодня уж больше нет, к
тому, что сегодня увидеть уже невозможно. Как обучались дети
в те времена, когда речь еще шла об образовании.
Словом, поймем все то, чего сегодня мы уж больше не
видим.
Из них станет ясно, из самого их материала, чем была ячей-
ка, семья; вовсе не та, от которой пошли династии, великие
Республиканские династии; а одна из тех семей, которые были
народными республиканскими династиями. Династиями, со-
зданными из того же материала, что и Республика.
Как раз эти семьи и важны для нас, потому что они — из
простой материи.
Определенное число, быть может, совсем небольшое число
таких семей, самых обыкновенных династий, которые, обычно
соединяясь между собой, сплетаясь между собой, как нитями,
родственными связями, брачными союзами, питали, делали всю
историю не только Республики, но и ее народа. Как раз эти
семьи, почти всегда одни и те же, соткали историю шщ, что
историки назовут Республиканским*движением, и что мы ре-
цЩтёльно. обязательно назовем обнародованием Республикан-
ской мистики. Дело Дрейфуса навсегда останется последним
рывком, высшим усилием этого героизма и этой мистики, са-
мым героическим рывком, станет последним проявлением
[расы) последним усилием героизма, последним проявлением,
последним признанием этих семей в народе.
Галеви11 легко бы поверил, и я бы охотно поверил вместе
с ним, что, основав Республику, небольшое число верных
ей семей поддержали, спасли и по сей день продолжают под-
держивать ее. Но так уж ли они поддерживают ее все это
время? Уже целый век, а в определенном смысле даже бо-
лее, почти со второй половины XVIII века.12 Я бы охотно по-
верил вместе с ним, что небольшое число преданных, ди-
настических, наследственных семей поддержали, поддержи-
вают традицию, jvfHCTHig/^n то, что Галеви, вероятно, очень
точно назвал республиканским консерватизмом. Но в отличие
от него я считаю, что мы — буквально последние предста-
вители республиканского духа, почти что единственные из тех,
кто пережил Республику, и если только наши дети не пойдут
вслед за нами, мы — последние, кто остался в живых после
ее смерти.
Во всяком случае, мы — последние свидетели,
Я со всей определенностью хочу сказать: мы еще не знаем,
свяжут ли вновь наши дети нить традиции, республиканского
консерватизма, сохранят ли они, обретут ли вновь смысл »
инстинкт республиканской мистики, присоединясь к нам чере4
одно разделяющее нас поколение. Все, что нам известно,
видно и понятно наверняка, это лишь то, что на данный мо-
мент мы — арьергард. rjbb*
К чему отрицать. Поколение, стоящее между нами и на-
щп^ш_детьми^утратило республиканское чувство, вкус Рсспуёи
лики, инстинкт, гораздо более верный, чем любое знание, ин-
стинкт республиканской мистики. Оно чуждо нашей мистике./
Это'Ттромежуточное п^оление^образует разрыв в целые двад^
цать лет^
Все это длится уже лет двадцать, а им — всего по двадцать
пять.
Мы — арьергард, но не просто арьергард, а арьергард, ни-
кому не нужный, а иногда и почти забытый. Никчемное вой-
ско. Мы едва ли не последние оставшиеся его представи-
тели. Скоро уж и мы станем, сами станем архивами, архива-
ми и скрижалями, ископаемыми, свидетелями, пережившими
те исторические времена. Скрижалями, которые будут изу-
чать.
Наше положение крайне неудачно. В потоке времени. В
череде поколений. Мы — арьергард, отбившийся, оторвавший-
ся от основного войска, от поколений прошлого. Мы — по-
следнее из поколений, кто обладает республиканской мисти.
кой^И наше дело Дрейфуса'3 станет последнеиН1эитвой рес-
публиканской мистики.
Мы — последние Лочти что самые последние. Сразу после
нас ца^пщщгтея...другое-.время, совсем другой мир, принадле-
жащий тем, кто уже больше ни во что не верит, гордясь и
бравируя этим.
Сразу же после нас начинается мир, который мы назвали
и неустанно называем со^ре^к^е^ц^м^|фюмЛМир умничающий.
Мир рассудочных, передовых, знающих, тех, кого ничему
не научишь, тех, кого просто так не обведешь вокруг пальца.
Мир тех, кого нечему больше учить. Мир тех, кто умничает.
Мир не таких простофиль и простаков, как мы. То есть мир
тех, кто ни во что не верит, даже в атеизм, кто собой не
жертвует, кто ничему себя не посвящает. А именно: мир людей,
ршшенных мистика] Тех, кто этим хвалится. И не надо обма-
зываться, ненадо этим тешиться ни нам, ни им. Движение
за деРеспубликанизацшо Франции по сути своей то же самое
движение, что и движение за ее дехристианизацию. Вместе они
составляют единое и глубинное движение за уничтожение мис-
х- imucu.jp силу такого глубинного единого движения наш народ
уже больше не верит в Республику и больше не верит в Бога,
не желает больше жить по республиканским законам, не же-
лает больше жить по законам христианским (с него уж хватит).
Можно было бы, пожалуй, сказать, что он больше не желает
верить в кумиров и не желает больше верить в истинного Бога.
Одно и то же безверие, единое безверие разит наповал кумиров
и Бога, одинаково поражает богов ложных и Бога истинного,
богов античных и нового Бога, богов древних и Бога христи-
анского. Одно и то же бесплодие иссушает и град14 и христи-
анский мир. Град политический и град гражданский. Град че-
ловеческий и град Божий. Это, собственно, и есть совр*ем"еПНое
бесплодие! Так пусть же никто не радуется, видя, как несчастье
приходит к врагу, противнику, соседу. Ибо то же несчастье,
то же самое бесплодие приходит и к нему. Я неоднократно
подчеркивал в этих тетрадях во времена, когда меня не читали,
что спорят между собой не собственно Республика и Монар-
хия, не Республика и королевская власть",;'особеннсГесли их
рассматривать как политические формы, как две политические
формы, спорят не французские старый и новый режимы, а
спорит современный мир. Противопоставляя себя не только
старому/французскому режиму, он противостоит, противоречит
всем прежним культурам вместе взятым, всем прежним режи-
мам вместе взятым, всем прежним сообществам вместе взятым,
всему тому, что является культурой, тому, что представляет
собой град. Действительно, впервые в мировой истории целый
мир живет и процветает, выглядит процветающим вопреки вся-
кой культуре.
,0ffpyt.c^"- '
И пусть меня поймут правильно. Я не говорю, что это на-
всегда. Наша раса видела и не такое. Но все же это касается
настоящего.
А мы в нем живем.
И у нас есть даже глубокие основания надеяться, что все
это ненадолго.
Наше положение крайне неудачно. В историческом плане
мы действительно находимся в критическшГточке, в точке ос-
мысления, в точке понимания. Мы занимаем положение как
раз между поколениями, сохранившими республиканскую мис-,
тик>щ теми, кто ее утратил, между теми, кто ею еще владеет,
и теми, у кого ее больше нет. Поэтому нам никто не хочет
верить. С обеих сторон. Neutri* — ни то ни се. Старые рес-
публиканцы не желают поверить, что нет больше молодых рес-
публиканцев. Молодые же люди не желают поверить, что ста-
рые республиканцы были.
Мы — между ними. И значит, никто не хочет нам верить.
Ни те, ни эти. Они одинаково считают нас неправыми. Когда
мы говорим старым республиканцам: осторожно, после нас уже
никого нет, они пожимают плечами. Они думают, что всегда
кто-нибудь да найдется. Когда мы говорим молодым людям:
осторожно, не надо с такой легковесностью рассуждать о Рес-
публике, ведь не всегда же она была скопищем политиков, за
нею стоит MHcjjiK;^ за нею стоит славное прошлое, почетное
прошлое, и что важнее, существеннее — прошлое расы, ис-
полненное героизма, может быть, даже святости, — когда мы
говорим об этом молодым людям, они втайне презирают нас
и, возможно, уже считают старикашками.
Вероятно, они принимают нас за маньяков.
Повторяю, я не утверждаю, что это навсегда. Глубочайшие
причины, серьезнейшие признаки заставляют нас верить в об-
ратное, наводят на мысль, что следующее поколение, поколе-
ние, идущее за тем, которое следует непосредственно за нами,
вскоре станет поколением наших детей и будет, наконец, по-
колением мистиков. Наша раса слишком полнокровна, чтобы
ей дольше одного поколения оставаться в трясине критики.
Она слишком исполнена жизни, чтобы через поколение не
восстановить свое органическое состояние.
* Ни один из обоих (лат.).
Все говорит о том, что обе мистики — республиканская и
христианская — вскоре вновь разом расцветут. В едином по-
рыве. От одного глубинного движения, точно так же, как вмес-
те клонились к закату (на короткое время), как вместе угасали.
Словом, все, что я говорю, справедливо для настоящего вре-
мени, для всего настоящего времени. Но на протяжении жизни
одного поколения все же может произойти множество со-
бытий.
Могут случиться несчастья.
И в этом вся незавидность нашего положения. Нас ни-
чтожно мало. Нас всего лишь горстка. Мы тонкий пласт. Он
будто раздавлен, словно расплющен всеми предыдущими по-
колениями, с одной стороны, и солидным слоем поколений
последующих — с другой. Здесь кроется главная причина на-
шего унижения, всего убожества нашего положения. Наша не-
благодарная задача, скромная, незначительная обязанность,
наш жалкий долг — стать связующим звеном между теми и
другими, обеспечить связь между ними, предупредить и тех и
других, рассказать одним о других. А это значит, что нас под-
нимут на смех и те и другие. Таков общий удел всякого, кто
попытается сказать хоть немного правды.
Как бы случайно нам выпало стать связующим звеном
между людьми, как раз и не желающими ничего знать друг о
друге. Нам досталось просвещать людей, как раз и не жела-
ющих просвещаться.
В этом вся неблагодарность нашего положения.
И значит, обращаясь к старшим, к предшествующему по-
колению республиканцев, мы не можем говорить или дейст-
вовать, а лишь способны повторять им: осторожно. Вы и не
подозреваете, вам и не вообразить, как мало у вас последова-
телей, до какой степени мы — последние, до какой степени
ваш режим опустошается изнутри, опустошается в своем ос-
новании. Вы даете отпор, еще держитесь, вы стоите на самом
верху. Но каждый наступающий год, каждый текущий год
сталкивает вас оттуда, и ваша вершина превращается в тонкий,
теряющий устойчивость, одинокий пик, внизу почти лишен-
ный опоры. И вот уже там, в основании, вам не хватает десяти,
пятнадцати, а скоро и двадцати годовых поступлений, ежегод-
ного притока молодежи.
Вы на пике, вы на вершине, вы держитесь, но это только
временное положение, положение как бы географическое, ис-
jKHWSe;jgge^ мирское, преходящее, хронологическое и хроно-
графическое. Всего лишь фактическое положение. Но нисколь-
ко не органичное. Отнюдь не положение на самой вершине
дереваГвовсе не положение его самой верхней почки, которая
органически, естественно ведет, вытягивает все дерево целиком
за собой.
Мне становится страшно уже при виде, только при конс-
татации того явления, которого наши предшественники не же-
лают замечать, явления, столь очевидного, что надо только
захотеть увидеть: до какой степени наша молодежь стала без-
участной ко всему, что было самой мыслью и. мистикой Рес-
публики. И как всегда и бывает, это, естественно, осооенно\
заметно по тому, что мысли, бывшие для нас живыми, пре-
вратились для них вгидеи, а то, что для нас, для наших отцов
было инстинктом, расой, мыслями, для них превратилось в
щеоремы, и то, что для нас было органикой, для них стало
логикой.
Мысли, инстинкты, расы, привычки, для нас столь естест-
венные, само собой разумеющиеся, питавшие нашу жизнь,
бывшие самим образом жизни и о которых мы, следовательно,
даже и не думали, бывшие более чем законными, более чем
очевидными, не рассудочными, претворились в самое худшее
в мире: в исторические диссертации, в гипотезы, то есть стали
тем, что наименее прочно, что наиболее несущественно. Пре-
вратились всего-навсего в предлог для диссертаций. Когда
какой-нибудь режим из органичного превращается в логиче-
ский еще при своей исторической жизни, это означает его
""""крушение.
Сегодня существование Республики приходится подтверж-
дать, доказывать. Пока она была жива, подтверждать его не
требовалось.
Ею просто жили. Когда режим легко, без усилий, победо-
носно находит себе оправдания, это означает, что он исчерпан,
что он уже сокрушен.
Сегодня Республика — т^зир, принятый молодежью. При-
нятый, отринутый — безразлично; доказанный, опровергну-
тый — не имеет значения. Здесь важно, существенно, значимо
не то, что ее поддерживают или подпирают плечом, с боль-
шим или меньшим безразличием, а то, что она превратилась
в тезис.
То есть как раз то, что ее приходится подпирать плечом и
поддерживать.
Когда режим становится одним из тезисов среди прочих
(среди стольких других), это означает его крах. Живой, устой-
чивый, непоколебимый режим тезисом не бывает.
Ну и что, говорят нам профессиональные политики. А нам-
то что, продолжают они, чем нам это может повредить. У нас
прекрасные префекты. Так какой же нам от этого вред. Все
идет прекрасно. Правда, мы больше уже не республиканцы,
но мы умеем управлять. И умеем управлять даже лучше, го-
раздо лучше, чем тогда, когда были республиканцами, говорят
они. Или вернее, когда мы были республиканцами, мы вовсе
не умели управлять. А теперь, скромно добавляют они, теперь
мы немного умеем. Мы разучились, забыли Республику, но
научились управлять. Посмотрите на результаты выборов.15
Они хороши. Они все еще хороши. А будут еше лучше. С нами
они станут еше лучше, потому что мы кое-чему уже научились.
Правые потеряли миллионы голосов. И в наших силах заста-
вить их потерять все 50.5 миллионов. Но мы умерили свой
пыл. Правительство влияет на результаты выборов, выборы
влияют на состав правительства. Этакая «услуга за услугу».
Правительство влияет на выборы. Избиратели влияют на пра-
вительство. Правительство влияет на депутатов. Депутаты влия-
ют на правительство. Население наблюдает. Страну просят за-
платить. Правительство влияет на Палату. Палата влияет на пра-
вительство. И это вовсе не порочный круг, как вы могли бы
подумать. Он отнюдь не порочен. Он просто круг, совершенная
окружность, замкнутый круг. Все круги замкнуты. Иначе они
были бы не круги. Все оказалось не совсем так, как прогнози-
ровали наши основатели. Но уже тогда им самим трудно было
найти выход из создавшегося положения. И к тому же нельзя
основывать без конца. Сие было бы утомительно. А доказатель-
ство того, что все это длится, держится, то, что все продолжается
уже сорок лет.16 А хватит еще на сорок столетий. Самое труд-
> ное — первые сорок лет. Самое важное — первое столетие.
Потом привыкаешь. Страна, режим в вас не нуждаются, не нуж-
ч даются_д^мшшцсах^в мистике, в собственной мистике. Это так,
лишние хлопоты. Для такого великого пути. Тут нужна хорошая
политика, то есть политика вполне правительственная.
Но они ошибаются. Современные политики ошибаются.
Сорок столетий (из грядущего) не взирают на них с высоты
нынешней Республики.17 Если Республика и процветает все
последние сорок лет, так только потому, что в это сорокалетие
процветает все. И если Республика прочна во Франции, то не
потому, что речь идет именно о Франции, а потому, что все
прочно везде. Бывают в современной истории, но не в истории
в целом, у современных народов случаются великие волны кри-
зисов, источником которых обычно бывает Франция (1789—-1815,
1830, 1848),18 и они сотрясают мир от края до края. Но есть
в истории и более или менее длительные моменты затишья,
мертвого штиля, когда все успокаивается на относительно дли-
тельное время. Бывают эпохи, а бывают периоды.19 Мы живем
в один из периодов. И если Республика устойчива, то вовсе
не потому, что она — Республика (данная Республика), не в
силу ее собственной добродетели, а потому что она оказалась,
потому что мы оказались в периоде равновесия. То, что Рес-
публика продолжает существовать, доказывает ее жизнеспособ-
ность нисколько не меньше, чем долговременность существо-
вания соседних монархий свидетельствует о жизнеспособности
Монархии как таковой. Подобная продолжительность их су-
ществования вовсе не означает, что они способны длиться, а
лишь то, что они вступили и пребывают в долговременном
периоде. Что таким образом они оказались в периоде длитель-
ности. Они — современницы, погруженные в одно и то же
время, в одну и ту же длительность. Они находятся в одном
и том же периоде. Они — ровесницы. Вот и все, что этим
доказано.
Когда же республиканцы используют аргумент о продол-
жительности существования Республики ради того, чтобы за-
явить, предположить, констатировать, подтвердить ее долго-
временность, когда они ссылаются на то, что она продолжает
существовать вот уже сорок лет, чтобы из этого заключить,
сделать вывод, сказать, что она оказалась способна просущест-
вовать сорок и более лет, что ей уже, по меньшей мере, сорок
лет, что она реально существовала и была благом, как мини-
мум, в течение сорокалетия, кажется, что они доказывают
самую очевидность. И тем не менее они совершают логиче-
скую ошибку, выходят за пределы своей компетенции. Ибо в
Республике, существующей сейчас, длится отнюдь не сама Pec-'j
публика. А время. Вовсе не она, Республика, продолжается
сама по себе, в самой себе. И вовсе не режим в ней жив. В
ней течет время. Ее время, ее эпоха. В ней продолжается все
то, что способно длиться. Это покой определенного периода
человечества, определенного периода истории, определенного
этапа историИд, "l&juj-f Qj~t$g
Когда же республиканцы приписывают долговременность
Республики собственно силе режима, некоей добродетели Рес-
публики, они воистину поступают безнравственно, злоупотреб-
ляя доверием к себе и Республике. Но когда, наоборот, реак-
ционеры, монархисты с присущей им снисходительностью, не
меньшей, но иной, чем у республиканцев, демонстрируют, вы-
двигают, предъявляют нам в качестве аргумента прочность,
покой, долговременность соседних монархий (и даже в неко-
тором смысле их процветание, хотя здесь они в чем-то подчас
бывают гораздо больше правы), они со своей стороны как раз
приводят не только похожие доводы, а именно те же самые
доказательства, что и все остальные. Они совершают, допус-
кают ту же самую ошибку предвосхищения, противоположного
предвосхищения, того же самого предвосхищения, узурпации,
извращения, избытка доверия, злоупотребления им, ошибку
симметричную, антитезную, гомотетическую:20 точно такую же
ошибку предвосхищения, узурпации, извращения, избытка до-
верия, точно такую же ошибку злоупотребления доверием.
Когда республиканцы ставят в заслугу самой Республике
(республиканцам) (народу, гражданам), а также ее равновесию,
покою, прочности, ее долговременности то, что она все еще
продолжает существовать, они приписывают Республике то,
что принадлежит не ей, а времени, в котором она живет. Когда
наши монархисты ставят в заслугу соседним монархиям (мо-
нархам) (монархистам, народам, подданным), их равновесию,
покою, прочности, долговременности длительное существова-
ние своей собственной монархии, они присваивают этим мо-
нархиям то, что принадлежит не им, а времени, в котором
они существуют. Одному и тому же времени. Времени, которое
принадлежит всем. И для нас нет ничего удивительного в той
винтовой лестнице с двойной центральной спиралью, в той
симметрии, в той гомотетической антитезности ситуации, в
той парности того, что они ставят в заслугу Республике. Рес-
публиканцы и монархисты, республиканские правители и тео-
ретики-монархисты приходят к одному и тому же умозаклю-
чению, ставят в заслугу своим режимам одно и то же, и не-
смотря на то, что отталкиваются от противоположных, но
взаимодополняющих и гомотетических посылок, они соверша-
ют одинаково ложное присвоение заслуг, ибо концепция у тех
и у других одинаковая, и те и другие — интеллектуалы,2' и
вместе и по отдельности, и те и другие, хотя и с противопо-
ложных точек зрения, но все вместе — они политики и в оп-
ределенном смысле верят в политику, говорят на языке по-
литики, находятся, движутся в плоскости политики. Следова-
тельно, они говорят на одном языке. Все вместе, и те и другие.
Следовательно, они движутся в одной плоскости. Они верят
в режимы и в то, что от режима зависят или не зависят: мир
и война, сила и добродетель, здоровье и болезнь, равновесие,
долговременность, покой народа. Сила расы. Это подобно
тому, как если бы верили, что от замков Луары зависят или
не зависят землетрясения.
Мы же (наперекор и тем и другим, наперекор им всем вместе),
напротив, думаем, что существуют силы и реальности бесконечно
более глубокие и что как раз народы составляют силу и слабость
режимов, а вовсе не режимы составляют силу и слабость народов.
Мы полагаем, что все вместе — и те и другие — они не
видят, не желают видеть эти силы, эти бесконечно более глу-
бокие реальности.
Если Республика и соседние монархии пребывают в оди-
наковом покое, существуют одинаково долго, так только по-
тому, что они находятся в одном и том же периоде, они вместе
проходят один и тот же исторический этап. По сути, они ведут
одинаковый образ жизни и источник у них один. Но по этому
поводу республиканцы и монархисты приходят к противопо-
ложным умозаключениям, одинаково противоположным, к умо-
заключениям сопряженным. Мы же, напротив, или такие, как
мы, стоящие на совсем иной почве, перейдя в совсем иную
плоскость, стремясь достичь совсем иных глубин, наоборот,
полагаем и верим, что как раз от народов и зависят режимы,
мир и война, сила и слабость, болезнь и здоровье режимов.
Республиканцы и монархисты вместе, во-первых, умнича-
ют, а во-вторых, их рассуждения являются сопряженными,
парными, сдвоенными, дублирующими друг друга.
Теперь, когда мы обращаемся к молодежи, обращаемся к
другой стороне, в другом направлении, единственное, что мы
можем говорить и делать, это только сказать им: Осторожно.
Вы называете нас старыми дураками. Хорошо. Пусть. Но ос-
терегайтесь. Рассуждая легковесно, легкомысленно, слишком
легкомысленно отзываясь о Республике, вы не только рискуете
оказаться несправедливыми (что может быть и неважно, по
крайней мере, для вас, в вашей системе, но в нашей системе
это серьезно, на наш взгляд, это имеет значение), вы рискуете
большим, в вашей системе, даже на ваш взгляд, вы рискуете
оказаться глупцами. Если перейти в вашу систему и даже на
ваш язык. Вы недооцениваете то, что существовала республи-
канская NHj;TjtKa^a забыть ее и недооценить — не означает,
что ее нс^Уйло вовсе. Люди умирали за свободу точно так же,
• как умирали за веру. Современные выборы вам кажутся сме-
хотворной формальностью, насквозь фальшивой, со всех сто-
рон подтасованной. И вы имеете право так говорить. Но были
люди и несть им числа, герои, мученики, я бы даже сказал
святые, — а когда я говорю святые, я знаю, о чем говорю, —
были люди и несть им числа, они жили героически, свято,
страдали и умирали, целый народ жил ради того, чтобы по-
следний из дураков имел сегодня право выполнить такую под-
тасованную формальность. Это были страшные, тяжкие, опас-
ные роды. И не всегда все граничило с нелепостью. И окру-
жающие нас пароды, целые народы, целые расы в таких же
муках производят на свет, трудятся и борются ради того, чтобы
добиться этой самой смехотворной формальности. Да, наши
выборы пвосто смешны. Но были времена, моиД04;рг_ой
БарьоТ* героические времена, когда бОльныТ и умирающие
просили, чтобы их на носилках отнесли к урнам опустить свой
бюллетени. Опустить свой бюллетень в урну, это выражение
кажется вам донельзя комичным. Но оно было подготовлено
целым столетием героизма. Героизма не дутого, не книжного.
А столетием самого что ни на есть подлинного, самого неоспо-
римого героизма. И добавлю, самого что ни на есть француз-
ского. Сейчас выборы вызывают смех. Но избрание состоялось.
Великий раздел мира, великий выбор между Старым Режимом
и Революцией. И было священное баллотирование, Варьо, Жан
Варьо. И была та маленькая баллотировка, которая началась на
мельнице в Вальми23 и завершилась на высотах Угумона.24 Впрочем,
кончилось все так, как обычно заканчиваются все политические
дела, неким компромиссом, не совсем удачным распределением
мандатов между двумя противоборствующими партиями.
Да, теперь выборы смешны. Но те героизм и святость, с
чьей помощью добиваются смехотворных результатов, смехот-
ворных только в мирском значении, и есть самое великое, самое
священное на свете. И самое прекрасное. Вы нам ставите в
упрек временное ухудшение результатов, наших результатов.
Так посмотрите сами. Посмотрите на ваши собственные ре-
зультаты. Вы все время говорите нам о республиканской де-
градации. Но не всеобщий ли это закон — вырождение мис-
тики в политику.
Вы говорите нам о республиканской деградации, то есть
собственно о перерождении республиканской мистики в рес-
публиканскую политику. Но разве не было прежде, разве нет
сейчас иных примеров деградации. Все начинается в мистике
и_^за&а44чи-ваелш__в лшлитике^ Все начинается с '~5преЪеленной
^щсдики, с какг^йгШ^Д4х..мистики, со своей (собственной)-^"
мистики, и все заканчивается именем ее Величества политики.
Важно и интересно узнать не то, что эта политика восторжес-
твует над какой-то другой или какая же из них восторжествует
над всеми. Интерес, проблема, суть заключаются в том, чтобы
при каждом порядке, в каждой системе мистика не поглощалась
бы порожденной ею же политикой.
^Суть не в том, интерес не в том, вопрос не в том, что та
или иная политика побеждает, но в том, чтобы при каждом
порядке, в каждой системе каждая мистика, данная мистика
не поглощалась бы вышедшей из нее политикой.
Иными словами, может и важно, конечно же, важно, чтобы
республиканцы победили роялистов или роялисты победили
республиканцев, но этого бесконечно мало, такой интерес ни-
чтожен в сравнении со следующим: республиканцы должны
оставаться республиканцами, республиканцы должны быть
республиканцами.
И добавлю не только для симметрии, а в дополнение до-
бавлю: роялисты должны и быть и оставаться роялистами. Так
вот это, наверное, и есть то, чего они не делают как раз в
тот самый момент, когда самым искренним образом полагают
себя воплощенными роялистами.
Вы всё говорите нам о республиканской деградации. А разве
в силу подобного же движения не было монархической, ро-
ялистской дефадации, параллельной, дополняющей, симмет-
ричной, более чем аналогичной, то есть, собственно говоря,
перерождения монархической мистики, мистики роялистской
в определенную, вышедшую из нее, соответствующую ей по-
литику, в некую определенную монархическую политику, в ро-
ялистскую политику. Разве на протяжении столетий мы не ви-
дели, разве мы ежедневно не видим следствия этой политики.
Разве на протяжении столетий мы не присутствовали при по-
глощении роялистской мистики роялистской политикой. И да-
же сегодня, хотя монархическая партия и не стоит у власти,
в двух ее основных газетах мы видим, мы ежедневно обнаружи-
ваем следствия, убогие результаты некоей политики; и скажу
даже больше, для тех, кто умеет читать, мы видим непрекра-
щающуюся распрю, почти что болезненную борьбу, смотреть
на которую больно даже нам, прямо-таки трогательный, дей-
ствительно трогательный спор между мистикой и политикой,
между их мистикой и между их политикой, между роялистской
мистикой и роялистской политикой, и при этом мистика, ес-
тественно, — в Аксьон франсез,25 облеченная в рационалисти-
ческие формы, способные обмануть разве только их самих, а
политика — в Голуау2Ь облеченная, как обычно, в формы свет-
ские. Что бы стало, окажись они у власти. (Как и мы, увы).
Нам всё говорят о республиканской деградации. Когда ви-
дишь, что клерикальная политика сделала из христианской
мистики, надо ли удивляться тому, как радикальная политика
обошлась с республиканской мистикой. Когда видишь, во что
вообще священники превратили святых, надо ли удивляться
тому, что наши парламентарии сделали из наших героев. Когда
видишь, как наши реакционеры поступили со святостью, надо
ли удивляться тому, чем стал героизм благодаря нашим рево-
люционерам.
Тогда уж надо быть хотя бы справедливыми. Когда соби-
раешься сравнивать один порядок с другим, одну систему с
другой, нужно сравнивать их послойно и в пределах каждого
слоя. Следует сравнивать разные мистики между собой, а раз-
ные политики — тоже между собой. И не следует сравнивать
мистику с политикой, а политику с мистикой. А во всех на-
чальных школах Республики, в некоторых школах второй сту-
пени и во многих высших школах неустанно сравнивают ро-
ялистскую политику с республиканской мистикой. В Аксьон
франсез все сводится к тому, чтобы без устали сравнивать рес-
публиканскую политику с роялистской мистикой. Так может
продолжаться долго.
И договориться не удастся никогда. Но, может быть, это
и есть то, что необходимо партиям.
Быть может, это и есть игра партий.
Наши учителя из начальной школы скрыли от нас мистику
прежней Франции, мистику прежнего режима, они скрыли от
нас десять столетий прежней Франции. Наши сегодняшние
противники намерены скрыть от нас ту мистику прежнего ре-
жима, ту мистику прежней Франции, которая была мистикой рес-
публиканской.
А именно — революционную мистику.
Ибо спор ведется, как принято говорить, не между Старым
Режимом и Революцией. Старый Режим был режимом прежней
Франции. Революция — событие, по преимуществу подготов-
ленное прежней Францией. Рубежная дата — не 1 января
1789 года между полуночью и одной минутой первого. Рубеж-
ная дата находится около 1881 года.
И здесь снова республиканцы и роялисты, разные прави-
тельства, республиканские правители и роялистские теоретики
приходят к одинаковому умозаключению, к одному умозаклю-
чению на двоих. Как бы к двум сопряженным, парным выво-
дам. Наши славные школьные учителя с чувством говорили
нам: до первого января 1789 года (время парижское) наша бед-
ная Франция была средоточением темноты и невежества,
самых ужасающих бедствий, грубейшего варварства (ведь им
приходилось учить на уроке), вы даже и представить себе не
можете этого; а первого января 1789 года всюду зажегся элек-
трический свет. А наши славные противники из школы на-
против говорят нам едва ли не следующее: до первого января
1789 года был естественный солнечный свет; а с первого ян-
варя 1789 года мы живем при режиме света электрического.
И те и другие преувеличивают. \
Спорят не прежний режим, прежняя Франция, якобы пре-(
кратившие свое существование в 1789 году, и новая Франция,
якобы начавшая все сначала в 1789 году. Спор касается вещей,
гораздо более глубоких. Он разделяет прежнюю Францию, пер- *
воначально языческую (Возрождение, классическое образова-
ние, культура, древняя и современная литература — греческая,
латинская, французская), языческую и христианскую, тради-
ционную и революционную, монархическую, роялистскую,
республиканскую и установившееся около 1881 тода27-ттекое
засилье невежества, которое безосновательно отождествляет
себя с Республикой, будучи лишь господством.партии интел-
лектуалов, опасного врага и паразита Pce и у блики-.-
Спор идет между всей той культурой, всей культурой в
целом и всем этим невежеством, которое и есть собственно
дикость.
Спор ведется не м^жду героями и святыми; борьба ведется
против интеллектуалов, против тех, кто равно презирает и ге-
роев, и святых.
Противоборствуют вовсе не эти две категории величия.
Борьба ведется против тех, кто одинаково ненавидит само ве-
личие, величие и тех и других, против тех, кто превратился в
официальных заступников ничтожества, низости, гнусности.
Вот что мы и увидим, вот что бросается нам в глаза со
всей захватывающей очевидностью при чтении бумаг той фурье-
ристской семьи республиканцев. Или вернее, ибо они все-таки
менее сжатые, менее разрозненные, тетрадей семьи республи-
канцев-фурьеристов. Бог мой, если там и есть письма Виктора
Гюго, так, конечно же, мы их опубликуем. Но не будем на-
вязчивыми. Не станем назойливо теребить память великого че-
ловека. А в первую очередь опубликуем документы, бумаги
семьи Миллье. Из них станет видно, благодаря каким героям
возникла республиканская партия, и что еще более важно, —
смупк п5ря^г>кянноД_оиа была, сколь K/rac^H4;;j<o^jojia_6bwa;
словом, тем, кто умеет видеть, тем, "кто умеет читать, станет '
ясно, насколько она принадлежала прежней Франции и, по
сути, прежнему режиму.
Из них станет ясно, из какого теста был выпечен хлеб.
Наш сотрудник, г-н Даниэль Галеви, в этих самых тетрадях,
в своей последней тетради справедливо указал, всего лишь от-
метил, но очень хорошо отметил, что в истории нашего века
ничего не происходит, так сказать, сразу. Что она отнюдь не
так проста, не единственна в своем роде, не очевидна, не одно-
значна, не однородна, не едина, что она сама не состоит из
единого целого, что далеко не вся целиком она развивается и
не всегда в одном направлении, что она вовсе не монолитна.
Не бывало такого, чтобы прежний режим продолжался в те-
чение нескольких веков, а потом однажды революция свергла
бы прежний режим; а затем прежний режим неоднократно и
настойчиво пытался бы вернуться назад, и потом в течение
целого века продолжались бы спор, борьба, сражение между
революцией и прежним режимом, между прежним режимом и
революцией. В действительности все было не так просто. У
Галеви очень хорошо показано, что в Республике существовала
традиция, что она сама была традицией, сохранением устоев,
да7"она тоже (может быть, именно она), что существовала рес-
публиканская традиция и сохранялись устои. Естественно, что
различие, дистанция между двумя гипотезами, между двумя
теориями особенно очевидны, как бы сами собой возникают
в определенных критических точках, например при государст-
венных переворотах. Согласно первой теории, первому пред-
положению, гипотезе о цельности и жесткости, два государст-
венных переворота — как бы движения одного порядка, одного
значения, одних размеров, одного содержания. Они воспри-
нимаются как одно движение, одно и то же движение, но
случившееся дважды. Второй государственный переворот28 —
это возобновление, двойник, удвоение первого. Повторение
первого. Декабрь — это как бы переиздание Брюмера.29 Брю-
мер был первым изданием Декабря. Так вот и объясняют это
событие и школьные учителя, и реакционеры, каждые со своих
позиций, но одинаково, сообща и заодно, как бы дублируя
друг друга. Школьные учителя говорят и учат (в частности,
по вопросу о Викторе Гюго), что два государственных пере-
ворота — это два преступления, как бы одно двукратное пре-
ступление, одно и то же, но совершенное дважды. Реакцио-
неры же говорят и учат, что оба государственных переворота —
это две полицейские операции, две удачные полицейские опе-
рации, просто одна пришла на смену другой, одна возобновила
другую, одна повторила другую. Одна воспользовалась совета-
ми другой.
Просто одно движение, произошедшее дважды. Брюмер и Де-
кабрь. Как бы двойное представление о Гюго и бонапартистах.
Действительность далеко не так проста, куда как сложнее,
быть может даже запутаннее. Французская революция основала
уже довольно давно возникшую традицию, устои, она учредила
новый порядок. То, что этот новый порядок не лучше преж-
него, такой вывод сегодня пришлось сделать многим светлым
умам. Но она, несомненно, заложила основы нового порядка,
а не беспорядка, как принято утверждать у реакционеров: За-
тем этот порядок выродился в смуту или беспорядки, достиг-
шие при Директории30 опасных размеров. И если мы с того
самого времени, как и следует, называем всякое восстановле-
ние порядка реставрацией, каким бы ни был этот порядок,
просто порядок, тот или иной, и если мы называем возмуще-
нием введение смуты или беспорядков, то 18 Брюмера, несо-
мненно, было реставрацией (республиканской и монархичес-
кой одновременно, что и придает ей совершенно особый ин-
терес, превращает ее в единственное в своем роде предприятие,
не сравнимое ни с каким другим и поэтому нуждающееся в при-
стальном изучении, ни с чем не сравнимое во французской ис-
тории XIX века и тем более во всей истории Франции и, нако-
нец, не Имеющее подобия или аналогий с каким-нибудь другим
эпизодом французской истории, поскольку найти сходство с ней
можно лишь в некоторых событиях, да и то только в других
странах); (и, особенно, ее уж никак нельзя сравнивать со 2 Де-
кабря); 1830 год был годом реставрации — республиканской; ах
да, я, как и все, забыл вспомнить Людовика XVIII;31 Реставра-
ция32 была реставрацией — монархической; 1830 год был годом
реставрации — республиканской; 1848 год был годом республи-
канской реставрации и вспышки республиканской мистики; сами
июньские дни были второй такой вспышкой республиканской
мистики, вспышкой удвоенной силы; и, наоборот, 2 Декабря
стало днем возмущения, началом некоего беспорядка, может
быть самым крупным возмущением, какое случалось во фран-
цузской истории XIX века. Его следствием стало появление,
назначение новых людей, нисколько не мистиков, а политиков
и демагогов, которые не только встали во главе, но и проникли
в саму плоть нации, в политическую и социальную ткань об-
щества; это, собственно, и было введением демагогии; 4 сен-
тября33 было днем реставрации, но уже республиканской;
31 октября, даже 22 января34 было днем республики; даже 18 мар-
та35 было днем республики; в определенном смысле республи-
канской реставрацией и не просто изменением температуры,
вспышкой безумия у осажденных, а вторым возмущением, вто-
рой вспышкой и республиканской и националистической мистики
вместе взятых, республиканской и вместе с тем патриотической;
майские дни, несомненно, были днями возмущения, а не рес-
таврации; Республика оставалась реставрацией до 1881 года,36
до тех пор, пока вторжение интеллектуальной тирании и власти
невежества не начало превращать ее в правительство беспорядка.
В этом смысле и только в этом смысле 2 Декабря стало
Возмездием, Искуплением37 18 Брюмера, а Вторая империя38
стала Возмездием за первую. И отнюдь не став копией первой,
Вторая империя в определенном смысле явила в себе все то,
что может быть противоположностью первой. Первая импе-
рия39 была режимом порядка, определенного порядка. При
всем отсутствии дисциплины, включая и у военных, она все
же была своеобразным апофеозом дисциплины, причем по
преимуществу военной. При этом режиме царил великий по-
рядок и вершилась великая история. Вторая империя стала
режимом всяческих беспорядков. При ней действительно воз-
никла смута, определенный беспорядок, когда возникла и ус-
тановилась власть некоей банды, лишенной уважения, очень
современной, очень передовой, совсем не отвечающей духу ста-
рой Франции, духу старого режима. Иначе говоря, Вторая импе-
рия — это величайший буланжизм,40 какой только у нас когда-
либо был, и при этом единственный добившийся успеха.
И наоборот, великая революция стала событием, заложив-
шим устои. Более ли, менее ли удачно заложила она эти устои,
однако все-таки это были какие-то устои.
Она оказалась основополагающей, то есть таким событием,
сама реставрация которого уже не больше чем повтор, жалкий
слепок, попытка начать все сначала.
Другими словами, называя все иначе, Первая империя вовсе
не была тем, что мы называем цезаризмом.41 Буланжизм был
цезаризмом. В антидрейфусизме было много цезаризма. Но его
вовсе не было в дрейфусизме. Комбистское42 господство вполне
реально было цезаризмом, самым опасным из всех, ибо оно было
цезаризмом, рядившимся в республиканские одежды. Господство
радикалов и радикал-социалистов, собственно, и есть цезаризм,
а именно мультицезаризм избирательных комитетов.
Достаточно взять всего несколько имен, очевидных фактов,
деталей, а лучше и вовсе не полагаться на имена, чтобы по-
нять, что точно так же как Вторая империя исторически ре-
ально не была продолжением Первой империи, так и Третья
республика исторически реально не является собственным про-
должением. Продолжение, продление Третьей республики не
означает преемственности принципов Третьей республики. Не-
смотря на то что в 1881 году не случилось никакого великого
события, я имею в виду события, достойного описания, имеп-
> но в этот момент нарушилась преемственность внутри Третьей
республики. Из республиканской она превратилась в собствен-
но цезаристскую.
Только не надо говорить: Так все и объясняется. Я скажу:
Все проясняется именно так. Понимание невероятных труд-
ностей, встающих перед готовыми к действию обществом и
человеком, влруг вспыхнет и озарится в нашем мозгу иным,
более ярким светом, если только, так сказать, прислушаться,
пристальнее присмотреться, всего лишь обратить внимание на
то различие, то несходство, то есть на ту уже в истоках об-
наружившуюся разницу, которую мы только что признали. Все
софизмы, все паралогизмы действия, все парапрагматизмы
или, по меньшей мере, все благородные, все достойные за-
блуждения, конечно же, единственные, нами допущенные,
единственные, возможно, нами совершенные, и только невин-
ные — и тем не менее столь преступные — происходят оттого,
что в политическом действии, в политике мы незаконно про-
должаем череду действий, начатых надлежащим образом в мис-
тике. Направленность действия зародилась и выкристаллизо-
валась в мистике, возникла в мистике, нашла в ней свое на-
чало и свои истоки. Такое действие прекрасно вписывалось в
общий ряд. Последовательность действий была не только ес-
тественной, не только законной, но и правильной. Однако
жизнь идет своим ходом. Действия сменяют друг друга. Мы
смотрим через окно вагона. Поезд ведет машинист. К чему же
заботиться об управлении. Жизнь продолжается. Действие не-
прерывно. Нить наматывается. Нить действия, направленность
действия непрерывна. И в этой последовательности все те же
люди, та же игра, прежние учреждения, прежнее окружение,
прежний вид, прежняя обстановка, уже усвоенные привычки,
и вот уже не замечаешь, что нить оборвалась. И там за окном,
по ту сторону, снаружи, история, события изменились. Стрел-
ка переведена. Игрой, историей событий, человеческой ни-
зостью и греховностью мистика превратилась в политическое
действие, или, точнее, мистическое деяние стало политическим
действием, вернее, политика подменила собой мистику, по-
литика поглотила мистику. Игрой событий, мало заботящихся
о нас, думающих о другом, низостью и греховностью человека,
думающего о другом, материя, бывшая мистической, превра-
тилась в предмет политический. Такова вечная и бесконечно
возобновляющаяся история. Оттого что сохраняются те же
1ГГодйрге же комитеты, та же игра, тот же механизм, доведен-
ный до автоматизма, то же окружение, тот же вид, те же ус-
военные привычки, мы перестаем что-либо понимать. Мы пере-
стаем обращать на них внимание. А ведь одно и то же деяние,
бывшее справедливым, за этой гранью становится несправед-
ливым. Одно и то же деяние, бывшее законным, становится
незаконным. Одно и то же деяние, бывшее подобающим, ста-
новится неподобающим. Одно и то же деяние, бывшее одним,
за этим рубежом не только становится другим, но и превра-
щается обычно в свою противоположность, свою собственную
противоположность. Вот так и становишься преступным не-
винно.
Одно и то же деяние, сначала чистое, затем становится
грязным, превращается в другое деяние — теперь уже грязное.
Вот так и становишься невинным преступником, быть мо-
жет, самым опасным из всех.
Деяние, начатое в мистике, продолжается в политике, а мы
и не ощущаем, как проходим разделяющую их черту. Политика
поглощает мистику, а мы и не замечаем, где нарушается пре-
емственность.
И когда вдруг, против всякого ожидания, какой-нибудь
смелый и проницательный человек начинает что-то различать
на этом рубеже, останавливается там, где нужно остановиться,
отказывается изменяться там, где требуется изменить себе, по-
ворачивает вспять там, где начинается поворот, отказывается,
храня верность мистике, вступать в политические игры, во все
злоупотребления политики, которая сама уже стала злоупот-
реблением, когда человек с сердцем, храня верность мистике,
отказывается вступать в игры соответствующей ей политики,
от нее производной, паразитирующей, всепоглощающей по-
литики, тогда обыкновенно политические деятели называют
его словечком, сегодня довольно уже затасканным: они охотно
назвали бы нас словом «предатель».
Впрочем, они назвали бы нас предателями так, без особого
убеждения, для памяти, в угоду избирателям. Надо же вставить
какое-нибудь слово в программы и во всевозможную поле-
мику.
Да будет вам известно, как раз такими предателями мы
всегда были и будем. Именно этими самыми предателями,
предателями в высшей степени, мы всегда были в деле Дрей-
фуса и в деле дрейфусизма. Настоящий же предатель, пре-
датель в полном смысле, в главном смысле, в прежнем смысле
этого слова — тот, кто продает свою веру, продает свою душу,
предает самое свое существо, кто губит свою душу, кто пре-
дает свои принципы, свой идеал, свое существо, кто предает
свою мистику ради того, чтобы войти в соответствующую ей
политику, в политику производную, предает и с готовностью
переходит за разграничивающую их черту.
И я не одинок. Подписчики наших Тетрадей даже сегодня,
спустя двенадцать лет, после всего, что было, смертей и еже-
годных возрождений, на сегодняшний день все еще на две
трети бывшие дрейфусары, неисправимые дрейфусары, дрей-
фусары-дн/с/шш/, люди смелые, маленькие люди, обычно не-
известные, по обыкновению бедные, а некоторые и очень бед-
ные, так сказать, нищие, дважды пожертвовавшие своей карь-
ерой, своим будущим, своим существованием и своим хлебом;
в первый раз — ради борьбы против своих врагов; во второй
раз — ради борьбы против своих друзей; а это еще труднее,
не так ли; в первый раз — ради сопротивления политике сво-
их врагов, во второй раз — ради сопротивления политике своих
друзей, в первый раз — ради того, чтобы не уступить сво-
им врагам, во второй раз — ради того, чтобы не уступить
своим друзьям.
Как раз такими предателями мы и намерены быть.
Во-первых, чтобы не уступить демагогии своих врагов, во-
вторых, чтобы не уступить демагогии своих друзей; в первый
раз — чтобы не уступить вражде, во второй — чтобы не ус-
тупить дружбе.
Все мы знаем, чего нам это стоило. И именно поэтому мы
всегда требуем от наших друзей такого же уважения, в каком
нам никогда не отказывали наши враги.
Политики желают, чтобы мы взяли на себя ответственность
за их политику, чтобы мы действовали в рамках их политики,
их комбинаций, чтобы мы присоединились к их взглядам и
политике, чтобы мы предали нашу мистику ради их политики,
ради всех соответствующих ей производных политик. Но мы
им не подчиняемся.
И тогда политики изъявляют желание присуждать почести
и права. Но, может быть, не они ими распоряжаются.
Они изъявляют желание привить послушание и повинове-
ние, подтверждать марку, распределять почести, объявлять
правила. Но, может быть, все-таки не они этим распоряжа-
ются.
Они нам не хозяева. Не все им подчиняются. Они и себе-то
не хозяева.
Просто поговорим об этих великих людях. И не так при-
страстно. Их политика превратилась в детскую карусель с де-
ревянными лошадками. Они говорят нам: Сударь, вы измени-
лись, вы занимаете другую позицию. Доказательство в том,
что теперь напротив вас находится совсем другая карусельная ло-
шадка. — Извините, господии депутат, просто карусель повер-
нулась.
Впрочем, надо быть справедливыми к этим несчастным:
обычно они с нами очень милы, но только не большинство
из тех, кто, выйдя из преподавательской среды, составляет
партию интеллектуалов. Всем остальным — собственно депу-
татам, политикам в настоящем смысле слова, профессиональ-
ным парламентариям — есть чем заняться и помимо нас, а
не надоедать или досаждать нам, у них есть конкуренты, со-
перники, избиратели, переизбрания, соревнования, дела, жизнь.
Для них предпочтительнее оставить нас в покое. К тому же
мы для них так ничтожно малы (по численности, по массе).
По политической и социальной массе. Они даже не замечают
нас. Для них мы не существуем. Не стоит слишком мнить о
себе, думая, что мы для них существуем, что они замечают
нас. Их презрение к нам слишком велико, чтобы они нас не-
навидели или не могли бы простить нам измену, то есть то,
что они изменили нам и нашей мистике, их мистике, общей
для всех нас мистике, вроде бы и на самом деле общей
(нашей —- потому что мы на ней вскормлены и только ради
нее и живем, их — потому что они ее используют и на.ней
паразитируют); чтобы не простить нам всего этого. Когда мы,
в свою очередь, наивно выступаем в роли ходатаев, они, вы-
полняя нашу просьбу и проявляя подчас тайное подобие любви
к ближнему, оказывают нам некие знаки внимания, опреде-
ленные почести, заигрывают с нами. Словно говорят: Сами
видите. Таково наше ремесло. И мы прекрасно знаем, что оно
собой представляет. Но надо же зарабатывать на жизнь. Надо
же делать карьеру. Так будьте же к нам справедливы, ведь в
случае необходимости, при малейшей возможности, в случае
чего мы еще не утратили компетентности, нами еще движут
великие духовные интересы, мы еше способны их защищать.
Они правы. Нам просто необходимо отдать им эту дань
справедливости. Присущий им похвальный вид игры с лю-
бовью к ближнему (угрызениями совести) и есть та внутренняя
индульгенция, то смутное раскаяние, которые пробуждаются
в них в ответ на тайное предупреждение. Неизлечимы и на-
глухо закрыты только ставшие депутатами прежние интел-
лектуалы, прежде всего бывшие профессора, прежде всего
выпускники Нормальной школы. Вот они-то действительно
ненавидят культуру. И по-настоящему одержимы своей нена-
вистью.
Впрочем, надо быть поосторожнее. Когда говорят о партии
интеллектуалов и о засилье неучей, требуется осторожность.
Недостаточно просто повторять невежество, невежество. Се-
годня надо понимать, что далеко не все бескультурье (целиком)
возникло самопроизвольно. Это вовсе rte так. Оно не до такой
уж степени порождено невежеством. Далеко не так и даже
скорее наоборот, бескультурье гораздо меньше зависит от не-
просвещенности, чем от чего бы то ни было еще. Обратим
внимание на то, что, несомненно, больше всего серости, за-
разы невежества, засилья безграмотности как раз в самой сис-
теме высшего образования. Я убежден, что даже еще сегодня
в большинстве начальных школ, в большинстве деревенских
школ Франции, среди гряд виноградников, в тени платанов и
каштанов имеют большее представление о культуре, чем в че-
тырех стенах Сорбонны. Вот как сегодня в реальности выгля-
дит иерархия трех ступеней образования: огромное число учи-
телей, пусть радикалов и ради кал-социал исто в, пусть франк-
масонов, пусть профессиональных вольнодумцев, в силу самых
разных причин положения и расы, продолжает, как правило,
того и не подозревая, сеять в своих провинциальных школах
и даже в городах некие зерна культуры. И вопреки всему они
остаются единственными сеятелями и пастырями культуры.
И все же они делают свое дело. Образование второй ступени
подает нам восхитительный пример, совершая поразительное
усилие ради поддержки, (со)хранения, зашиты от вторжения
варварства той древней культуры, классической культуры, чьим
блюстителем оно было раньше и традицию которой оно со-
храняет вопреки всему и всем. Достойны восхищения многие
преподаватели школы второй ступени, бедняки, мелкие чинов-
ники, беззащитные, жертвующие всем, сражающиеся против
всего, сопротивляющиеся всему ради того, чтобы защитить
свои классы. Им приходится бороться против всякого рода
властей, светских властей, законных властей. Против семей
своих учеников, против избирателей, против общественного
мнения; против директора лицея, который вслед за семьей сле-
дует за общественным мнением; против родителей ученика;
против лицейских директора и надзирателя, инспектора из
Академии, ректора Академии, генерального инспектора, на-
чальника главного управления среднего образования, минист-
ра, депутатов, всей машины, всей иерархии, против всех по-
литических деятелей, против своего будущего, против своей
карьеры, против своего (собственного) продвижения; букваль-
но против собственного хлеба; против своих начальников, про-
тив своих наставников, против администрации, против боль-
шой Администрации, против вышестоящих в иерархии, против
своих естественных защитников, против тех, кто, естественно,
должен был бы их защищать. А вместо этого бросают их на
произвол судьбы. Если вообще не предают. Против всех своих
собственных интересов. Против всякой власти, и особенно
против самой опасной — власти общественного мнения, пов-
семестно абсолютно современного. Почему? В силу своей без-
упречной честности. В силу своей святой преданности идеалам.
В силу идущей от расы и чувства свободы непобедимой, не-
преодолимой привязанности к своему ремеслу, своему служе-
нию, своему призванию пастыря, своей исконной добродетели,
своей общественной роли, старой классической и французской
гражданственности. Из-за своей стойкой привязанности к
ушедшей культуре, действительно бывшей давней доброде-
телью, составлявшей с ней единое целое, благодаря стремле-
нию сохранить преемственность в силу своей героической при-
вязанности к старинному ремеслу, прежней стране и старому
лицею. Ради чего? Ради того, чтобы попытаться сохранить хотя
бы частичку всего этого. Благодаря им, некоторому числу пре-
подавателей школы второй ступени, к счастью их еще немало,
культура еще не полностью исчезла в нашей стране. Я знаю
и мог бы привести, один только я, человек маленький, зани-
мающий столь скромное место, имена 150 преподавателей
школ второй ступени, которые делают все, рискуют всем, бро-
сают вызов всему, не взирая ни па какие трудности, прене-
брегая, как минимум, карьерой ради того, чтобы сохранить и
спасти то, что еще может быть спасено. Трудно было бы найти
в системе высшего образования 50, и даже 30, и даже 15 пре-
подавателей, которые ставили бы своей целью нечто другое
(помимо карьеры, продвижения по службе и самого вхождения
в систему высшего образования) и у которых были бы совсем
иные цели, чем содействовать окостенению и мумификации
реальности, тех, по неосторожности доверенных им реальнос-
тей, чем похоронить в могиле картотеки сам предмет, который
они преподают.
Я мог бы привести имена 150 преподавателей школ второй
ступени, делающих все возможное и даже больше ради попыт-
ки сохранения в нашей древней стране остатков хорошего
вкуса, качества, прежнего вкуса, остатков стародавних духов-
ных обычаев, хоть немного от того уходящего в прошлое духа
внутренней свободы.
Школьные учителя никоим образом не вписываются в пар-
тию интеллектуалов. Что бы они там ни думали. Чего бы они
там ни желали. Что бы они ни делали, они все еще очень
крепко связаны с реальной страной. Они в гораздо большей
степени, чем им того хочется, являются уполномоченными
культуры. Преподаватели школы второй ступени не составля-
ют, если можно так выразиться, никакой партии, за исклю-
чением политиков, немногих, кто приложил все усилия к своему
продвижению по служебной лестнице, к своему быстрому пере-
воду из провинции в Париж. Иными словами, в отношении
всех остальных, в отношении всех прочих, в отношении пре-
подавательского корпуса, можно сказать, просто необходимо
сказать, что система образования второй ступени, как бы ни
старались ее развалить, в сколь бы расстроенное состояние не
пытались ее привести, все еще остается во Франции твердыней
и оплотом культуры.
Надо ли мне говорить, что подчас в системе высшего об-
разования большое значение, по крайней мере вначале, дабы
привести в изумление новичков, молодежь, придается тому,
что преподаватели в школе второй ступени проводят, дают уро-
ки, тогда как господа мэтры и профессора высшей школы —
наоборот, читают лекции. К сожалению, приходится на это им
возразить: при современном состоянии образования оказыва-
ется, что к культуре приобщаются именно на школьных дожах,
тогда как на лекциях этого нет и в помине.
Если говорить о политической партии, партии интеллекту-
алов, то самой озлобленной, самой одержимой в ней является
та молодежь, которая прямо из прежней и из новой Нормаль-
ной школы вступает в Объединенную социалистическую пар-
тию. После последних выборов эти хорошенькие мальчики
стали появляться целыми толпами. Такие вот хорошенькие,
толстощекие мальчики из хора. Можно подумать, что в том и
заключается долг мальчиков из хора.
Таким образом, нашим первым правилом поведения или,
если угодно, первым правилом нашего поведения в дейст-
вии — будет никогда не впадать в политику, то есть если и
действовать, то осторожно, проверяя и перепроверяя все свои
поступки, стараясь не пропустить грань, за которой мистика
сворачивает на путь политики, и, распознав эту грань, дейст-
вительно повернуть назад. В тот момент, когда политика на-
чинает подменять собой мистику, поглощать и предавать мис-
тику, только тот, кто способен оставить, забросить, предать
политику, только он и сохранит верность мистике, только он,
предающий политику, и останется верным своей мистике.
Тут уж не годятся ни старый анализ, ни старая идея. Ни
привычка. Тут надо быть готовым начать все сначала, тут снова
приходится начинать анализ de piano.*
* На ровном месте {лат.).
Если нашим первым правилом действия и поведения будет
не слепое продолжение действия, зародившегося в мистике и
закончившегося в некий момент в политике, то точно так же,
параллельно, первым правилом познания, суждения и осозна-
ния для наших рассуждений станет запрет слепо переходить за
эту грань в понимании действия, начатого в мистике и закан-
чивающегося в политике. В первую очередь необходимо опа-
саться и остерегаться самих себя, своих суждений, своего соб-
ственного понимания. Остерегайтесь продолжать. Продолжать
с упорством плыть по течению — нет большей угрозы для правды,
для самого разума. Взять свой билет в начале пути (в какой-то
партии, в группе заговорщиков) и потом ни разу не задуматься,
куда идет поезд, и упаси Бог, по каким рельсам, — значит
для человека решительно поставить себя в самые благоприят-
ные условия для превращения в преступника.
Вся эта сумятица речей и бесед, затруднения, очевидные
противоречия, путаница, неискоренимые трудности суждения,
явные недопонимания и невозможность понять и держать под
наблюдением, противоречивые добрые намерения и перепле-
тенные между собой намерения дурные, противостояние до-
брых намерений и злонамеренности, постоянное и утомительное
повторение одних и тех же суетных речей, перепев, отврати-
тельный перепев одних и тех же бессвязных и нескончаемых
речей, все это было бы значительно яснее, если бы только
внимание обращалось на сам предмет разговора, на то, что
ишут в каждом поступке, действии, категории: мистику или,
что чаще, политику. Этим и объясняется, что в стольких по-
лемиках, в стольких дебатах оба противника, оба врага, ка-
жется, равным образом правы и равным образом ошибаются.
Одна из основных причин здесь в том, что один говорит о
мистике, а другой отвечает, имея в виду соответствующую ей
политику, производную от нее политику. Или один говорит о
политике, а другой отвечает, говоря о ее предтече — мистике.
Не только справедливость как моральная категория требует,
чтобы всегда сравнивались два одноуровневых действия, а не
два действия, находящиеся на разных уровнях — мистика с
мистикой, политика с политикой, — но и точность как кате-
гория логики наверняка требует того же самого.
Когда наши школьные учителя непрестанно сравнивают
республиканскую мистику с роялистской политикой и когда
каждое утро наши роялисты сравнивают роялистскую мистику
с республиканской политикой, они допускают одинаковую оп-
лошность, два взаимодополняющих упущения, две взаимопро-
тивоположные неточности, взаимообратные и сопоставимые
друг с другом, две полярные ошибки, одну и ту же совмещен-
ную ошибку: им одинаково не хватает ни справедливости, ни
точности.
Первым следствием показанного нами различия, первым
применением на практике данного факта, его осознания и пере-
осмысления будет констатация того, что разные течения в мис-
тике значительно меньше враждуют между собой, нежели раз-
ные направления в политике, и что вражда их совершенно
иная. А значит не надо взваливать на мистиков вину за все
распри, войны, политическую вражду, не надо переносить на
мистиков нетерпимость политиков. Разные мистические те-
чения значительно меньше враждуют между собой, нежели разные
политические партии. Потому что им в отличие от различных
политических партий нет необходимости неустанно делить
между собой эфемерную материю, бренный мир, бесконечно
ограничиваемую мирскую власть. Бренные останки. Тленные
останки. И даже враждуют они иначе, с бесконечно большей
глубиной и бесконечно большим благородством. К примеру,
никогда мистика гражданственности, мистика античная, мистика
града и античного моления не противилась, не могла проти-
виться мистике спасения души в отличие от языческой поли-
тики, сопротивлявшейся политике христианской; мистике пре-
тили та грубость, та низость, та бренность и эфемерность, с
какой языческие императоры противостояли императорам
христианским, и наоборот. Так же и сегодня мистика духов-
ного спасения не может противиться мистике свободы в от-
личие от клерикальной политики, которая противостоит, на-
пример, политике радикальной. Легко быть и хорошим хрис-
тианином, и хорошим гражданином вместе, пока не занимаешься
политикой.
Если вы вслед за политиками и вместе с ними не подме-
няете мистику политикой, некую мистику некоей политикой,
то они сами обвиняют вас в измене.
Ярким примером тому является Дело Дрейфуса, получив-
шее развитие в деле дрейфусизма. Можно сказать, что полити-
ки вводят и в действие, и в познание искусственные трудности
(а там их и так хватает и вполне естественных), лишние, до-
полнительные трудности, больше трудностей, чем существует
на самом деле. А их уже и так слишком много. Но им всегда
хочется, иногда из политических соображений, но обычно в
силу природного непонимания, неспособности, неумения про-
никнуть вглубь, чтобы служители той или иной мистики стали
проводниками той или иной политики. Они повсюду вносят,
сеют беспричинный мирской раскол, искусственные поли-
тические размолвки. Как будто недостаточно уже существую-
щих великих мистических раздоров. Вот так они и создают
неразбериху.
Ярким примером тому служит бессмертное Дело Дрейфуса,
переросшее в дело дрейфусизма. Если и существовало событие,
перешедшее грань, отделяющую мистику от политики, так это
именно оно и было. Может быть, только Дело Дрейфуса с
таким бесподобным совершенством и представляет собой тот
единственный в своем роде успех, тот редкостный пример, чуть
ли не образец, уникальное обобщение того, что можно назвать
унижением, позором человеческого деяния, и не только: это
особенное, по сути, уникальное завершение, кульминация пере-
рождения мистического действия в действие политическое,
когда оно перешло (слепо?) за разделяющую их грань, за кри-
тический рубеж, за черту, откуда необходимо вернуться назад,
за линию обрыва непрерывности.
Надо ли говорить, уже в который раз, что в Деле Дрейфуса
была, есть и еще долго будет, может быть даже вечно, некая
необычайная, особая доблесть. Иначе говоря, необычайная,
особая сила. Сегодня она для нас очевидна. Теперь, когда дело
закончено. Это не было иллюзией нашей юности. Чем больше
близится дело к завершению, тем яснее, что оно не закончится
никогда. Чем ближе оно к завершению, тем больше оно предъ-
являет доказательств. Прежде всего отметим, что оно доказало
свою необычайную силу. В обоих смыслах слова. Особую силу
добродетели, пока оставалось в мистике. И особую силу лу-
кавства, как только вступило в политику. Такова одна из ве-
личайших тайн, существовавших когда-либо в истории и в дейст-
вительности, и поэтому, естественно, конечно же, это одна из
тех тайн, мимо которых проходят с невероятной легкостью, с
величайшим невниманием, в полном ослеплении, даже не по-
дозревая о ней. Тайна той абсолютной, действительной, бес-
спорной, как бы безграничной нетождественности, заключен-
ной в цене событий. [То, что некоторые события оцениваются
особым образом, обладают определенной ценностью, самоцен-
ны; то, что различные события, относящиеся к одной или к
сходным категориям, произошедшие по одному и тому же по-
воду или же по аналогичным и равноценным поводам, внешне
одинаковые, аналогичные и равноценные, все же бесконечно
различаются своими ценой и ценностью; ^то, ЧТО каждое со-
бытие, происходящее по одному и тому же поводу, казалось
бы одинаково развивающее одну и ту же предпосылку, все-
таки имеет загадочную собственную цену, собственную силу,
таинственную собственную ценность, заключенную в его при-
роде; то, что бывают периоды войны и периоды мира со своим
собственным значением, бывают абсолютно самоценные дела;
бывают проявления героизма, ценимые особо; даже особо цен-
ные проявления святости — все это, безусловно, является
одной из величайших тайн события, одной из наиболее^захва-
тывающих проблем истории; то, что существуют не только
люди (и боги), значащие больше других, бесконечно больше,
но и целые народы, как будто отмеченные свыше, что сущес-
твует некое предназначение, как бы критерий оценки, особое
мерило не только для людей и богов, но и для самих народов;
то, что целые народы имеют собственные цену и ценность,
отЦс^1Ш^ШЗ^М^ЩШ1^^^ всей MHj3CKQJj[ истории, а (впос-
ледствии), конечно же, и не только для не,е, и 1дто, наоборот,
целые народы, множество дрУгиЗГнародов, громадное большин-
ство народов, почти все народы обречены, напротив, остаться
в тени забвения, во мраке молчания и поднимаются лишь для
того, чтобы снова пасть, — вот эту тайну мы не замечаем, как
и все величайшие тайны, именно потому, что окружены ею,
как и всеми величайшими тайнами; и, наконец, то, что су-
ществуют не только люди и, так сказать, боги, избранные в
земной жизни, но и целые народы, избранные на этом свете,
а может быть, и не только — здесь, наверно, и заключена
самая великая тайна события, самая захватывающая проблема
истодщ.. JBедь существуют события, как бы избранные. Здесь
кроется величайшая проблема творения. В начатых нами ис-
следованиях о положении истории и социологии в общей.„фи-
лософии современного мира43 мы не преминем ее рассмотреть
и обязательно пристально изучим.
Следовательно, надо заявить и заявить торжественно: Дело
Дрейфуса было делом избранным. Оно стало выдающимся кри-
зисом исгоглн^трех народов, каждая из которых замечательна
сама по сеое. Оно было выдающимся кризисом в истории. Из-
раиля. Оно, конечно же, оЧыло выдающимся кризисом в исто-
рии Франции. И прежде всего, оно было кризисом выдаю-
щимся, и это достоинство будет все более и более проявляться,
оно стало особенно выдающимся кризисом в истории хоисти-
анских народов. И, быть может, некоторых других. Таким об-
4 Шарль Пеги (jy
разом, в силу открывшейся благодаря этим трем обстоятель-
ствам возможности сравнивать и сопоставлять, в силу, быть
может, единственной в своем роде избранности оно оказалось
трижды критическим. Оно стало трижды выдающимся. Оно
по своей сути стало делом, достигшим апогея. И если я смогу
продолжить те начатые нами исследования о положении ис-
тории и социологии_а_общей философии современного мира,
то, верный принципу — никогда не писать о том, чего не
испытал сам, — я, несомненно, возьму этот великий кризис
в качестве примера, эталрна_того, что такое кризис, событие,
обладающее замечательной самоценностью^
Значение, самоценность Дела Дрейфуса, продолжает прояв-
ляться до сих пор, проявляется постоянно, вопреки всему и
всем. Оно возвращается наперекор всему как призрак, как
привидение. И то, что оно демонстрирует некую двойствен-
ность своего значения, лишь удваивает доказательность его
значимости или, вернее, и является ее доказательством, под-
тверждение этому (а в дурное мы верим скорее, чем в хоро-
шее), что само оно, увы, обнаруживает свою одинаковую при-
годность для двоякого истолкования. В положительном смысле,
то есть мистическом, ему присуща невероятной силы доблесть,
невероятная доблесть добродетели. А в другом смысле, то есть
политическом, оно обладает силой и удальством невообрази-
мого порока. И сегодня еще, как всегда, сегодня, более чем
когда-либо, невозможно говорить о нем легкомысленно, не-
возможно относиться к нему легкомысленно, невозможно го-
ворить о нем равнодушно. Нельзя начать говорить о нем и
тут же не проникнуться страстным чувством. Сегодня, как ни-
когда, всякая речь, всякая статья в журнале или газете, всякая
книга, всякая тетрадь, посвященные Делу Дрейфуса, заключают
в себе, содержат в себе некий вирус, неведомую заразу, некий
источник заразы, которая неустанно нас точит. Всякое слово
звучит там злобно и бранно. По четвергам44 в Тетрадях мы от
этого подчас невероятно мучаемся. Но это и есть сам знак и
признак его значения, самоценности, знак избранности.
Что касается меня самого то, если я закончу труд беско-
нечно более важный и подойду к возрасту Исповедей, который,
как известно, наступает в девять часов утра, лишь только
минет пятьдесят, я обязательно изображу в них следующее. Я
дрейфусара; или еще вернее, это история и портрет некоей
партии, партии дрейфусаров; или еще точнее, какого-нибудь
дрейфусара, состоявшего в партии дрейфусаров. Но мне ка-
жется, что истор_иш.-И_Дортрет ДРейф;Р_ара> состоявшего в дрей-
фусарской партии, и историю и портрет дрейфусара, не со-
стоявшего в этой партии, разделяет бездна. Именно поэтому,
читая корректуру тетради нашего сотрудника, я видел, как ро-
ждается недоразумение, как зреет искажение смысла. Я видел,
как возникают двойственность смысла и вся связанная с этим
путаница. Вот почему во мне кипело тихое возмущение, ко-
нечно же, немое, ибо я не красноречив. Я брюзжал, цедил
сквозь зубы, бормотал, продолжая читать корректуру, и, чем
больше я находил, что тетрадь хороша, чем больше я находил
ее прекрасной, тем больше возмущался, потому что все больше
думал, что к нему станут прислушиваться. Все больше думал,
что ему поверят. Поэтому мне хочется поспорить с нашим
сотрудником о соотношении, о самой доле* соответствующей
доле дрейфусизма в целом и в партии дрейфусаров, то есть о
доле тех, о ком в его тетради говорится дурно, и о доле тех,
о ком в ней дурно не говорится. Тех, кого тетрадь касается,
и тех, кого она не затрагивает. Он и сам подумал об этом и
проявил осторожность, выявил необходимое различие, отме-
тив, что надо говорить отдельно о тех дрейфусарах, которые
не занимались политической демагогией, в частности дема-
гогией комбистской. Но я категорически не согласен с нашим
сотрудником, когда он, кажется, готов допустить, что дрейфу-
сизм представляем не мы, а другие, когда он нас выделяет, счи-
тает нас исключением, неким исключением, и когда его вни-
мание приковано к другим, к тем, кого нам позволено называть
политиками. Мы же, напротив, настаиваем на том, что мы, мис-
тики, как раз были и есть, что мы всегда были сердцевиной
и средоточием дрейфусизма и что только мы его и представ-
ляем.
Несколько раз, кажется, Галеви говорит, что те, другие, якобы
следовали законной линии, тогда как мы якобы были дикарями,
чуть ли не чудаками, резко и несправедливо порвавшими
с ней. Другие поступали, так сказать, правильно, а мы нет.
Они якобы представляли собой правило, большинство, все
самое обычное и естественное, мы же были не только чем-то
необыкновенным, но и являли собой исключение, и глав-
ное, — исключение надуманное. Людям вообще свойственно
возводить в правило слабость и нравственное падение, а самое
и слова, которое я бы изменил, за исключением четырех-пяти
хорошо известных мне слов, семи или восьми теологических
терминов, способных послужить поводом для недоразумения,
быть истолкованными противно их смыслу, ибо употреблены
они в косвенной речи, а из фразы это недостаточно видно.
Нам не только не от чего отрекаться, но и нет того, чем бы
мы не могли гордиться. Ибо в самых пылких наших спорах,
в наших инвективах, в наших памфлетах мы всегда сохраняли
чувство уважения. Респектабельного уважения. Нам не нужно
ни сожалеть, ни терзаться угрызениями совести. В исповеди
дрейфусара, которая составит важную часть нашей общей Ис-
поведи, будут, как я обещал, многочисленные тетради под на-
званием Мемуары осле1 или, возможно, банальнее — мемуары
глупца. Но среди них не будет ни одной, озаглавленной ме-
муарами труса, или малодушного (сие мы оставим на долю г-на
Жореса, и, безусловно, они неплохо будут написаны). (Он
такой непревзойденный барышник). Среди них не будет ни
одной под названием тетради, мемуары слабосильного, кающе-
гося. Не будет ни одной тетради, которая называлась бы ме-
муарами политического деятеля. Все они по сути будут мемуа-
рами человека мистического.
Завтра же утром можно будет опубликовать полное собра-
ние наших сочинений. Потому что нет не только запятой, от
которой нам пришлось бы отказаться, но нет и запятой, ко-
торой мы не могли бы гордиться.
Таково убеждение Галеви, ибо я совершенно себя здесь не
узнаю. Он выражает его достаточно ясно и неоднократно. Но
мне неизвестно, всегда ли читатель понимает, что данное убеж-
дение принадлежит только ему самому.
В своей Тетради наш сотрудник везде четко обозначил, что
; в действительности речь идет вовсе не о нас. То, что ему хо-
телось создать, что ему так прекрасно удалось нам предста-
вить, — это, скорее, история ^/гт^йфусизма, портрет дрейфу-
сизма, а не портрет дреифусара, не история или портрет од-
ного из дрейфусаров; или оно могло бы быть, как мне кажется,
тем, как он мыслит себе портрет и историю,.лекоего среднего
дрейфусара; или еще вернее, это история и портрет некоей
партии, партии дрейфусаров; или еще точнее, какого-нибудь
дрейфусара, состоявшего в партии дрейфусаров. Но мне ка-
жется, что истощю^порхрет дрейфусара, состоявшего в дрей-
фусарской партии, и историю и портрет дрейфусара, не со-
стоявшего в этой партии, разделяет бездна. Именно поэтому,
читая корректуру тетради нашего сотрудника, я видел, как ро-
ждается недоразумение, как зреет искажение смысла. Я видел,
как возникают двойственность смысла и вся связанная с этим
путаница. Вот почему во мне кипело тихое возмущение, ко-
нечно же, немое, ибо я не красноречив. Я брюзжал, цедил
сквозь зубы, бормотал, продолжая читать корректуру, и, чем
больше я находил, что тетрадь хороша, чем больше я находил
ее прекрасной, тем больше возмущался, потому что все больше
думал, что к нему станут прислушиваться. Все больше думал,
что ему поверят. Поэтому мне хочется поспорить с нашим
сотрудником о соотношении, о самой доле, соответствующей
доле дрейфусизма в целом и в партии дрейфусаров, то есть о
доле тех, о ком в его тетради говорится дурно, и о доле тех,
о ком в ней дурно не говорится. Тех, кого тетрадь касается,
и тех, кого она не затрагивает. Он и сам подумал об этом и
проявил осторожность, выявил необходимое различие, отме-
тив, что надо говорить отдельно о тех дрейфусарах, которые
не занимались политической демагогией, в частности дема-
гогией комбистской. Но я категорически не согласен с нашим
сотрудником, когда он, кажется, готов допустить, что дрейфу-
сизм представляем не мы, а другие, когда он нас выделяет, счи-
тает нас исключением, неким исключением, и когда его вни-
мание приковано к другим, к тем, кого нам позволено называть
политиками. Мы же, напротив, настаиваем на том, что мы, мис-
тики, как раз были и есть, что мы всегда были сердцевиной
и средоточием дрейфусизма и что только мы его и представ-
ляем.
Несколько раз, кажется, Галеви говорит, что те, другие, якобы
следовали законной линии, тогда как мы якобы были дикарями,
чуть ли не чудаками, резко и несправедливо порвавшими
с ней. Другие поступали, так сказать, правильно, а мы нет.
Они якобы представляли собой правило, большинство, все
самое обычное и естественное, мы же были не только чем-то
необыкновенным, но и являли собой исключение, и глав-
ное, — исключение надуманное. Людям вообще свойственно
возводить в правило слабость и нравственное падение, а самое
обыкновенное и заурядное считать законным и само собой
разумеющимся. Как раз это я и оспариваю со всех точек зре-
ния, во всяком случае, в отношении французской расы. Му-
жество и порядочность во Франции разумеются сами собой.
Несомненно, такого рода мнимая очевидность на стороне
Галеви, то, что кажется явным, — в его пользу. Я хочу сказать
следующее: если рассматривать только заявивших о себе дрей-
фусаров, то есть людей, оказавшихся на виду, — журналистов,
публицистов, лекторов, представителей народных университе-
тов, парламентариев, кандидатов в депутаты, политических де-
ятелей, всех тех, кто говорит и болтает, всех тех, кто пишет
и публикует, все огромное количество людей, находящихся на
виду, — то почти все эти видные личности поспешили заняться
дрейфусарской демагогией, я имею в виду политическую де-
магогию, вышедшую из дрейфусистской мистики. Но я как
раз готов оспорить и просто отрицать, что те, кого числят
среди видных личностей в^ ИСТОРИЧЕСКОМ смысле {^^ЩХЛ'Ш^
поспещцрсгью увлекае1сл_исто]зия), действительно столь много
значат в глубинах реальности. Касаясь глубинных реальностей,
которые только и значимы, я утверждаю, чтсГвсё дрейфуса-
ры-мистики остались дрейфусарами, остались мистиками, не
запятнали своих рук. Какое имеет значение, что все видные
личности, все феноменальные, все официальные, все самона-
деянные личности оставили, осмеяли, отвергли, предали мис-
тику ради порожденной ею же политики, ради всякого рода
политической демагогии. Это ведь, как вы сами сказали, мой
дорогой Галеви, законы жизни. Неважно, что они смеются над
нами. Ведь дрейфусизм все равно представляем мы, а не они.
Разве важно, что они насмехаются над нами. Ведь сами они
живут только благодаря нам, существуют только из-за нас. Не
будь нас, нечем было бы им гордиться,
И я утверждаю не только то, что дрейфусары-мистики ос-
тались дрейфусарами и мистиками. Более того, в дополнение
я удостоверяю, что им не было числа и по по сей день им
несть числа. Даже на самый поверхностный взгляд оказывает-
ся, что качественно и нравственно, не говоря уж о доле учас-
тия и количестве, только они имели и имеют значение.48
Политика издевается над мистикой, но ведь она сама как
раз и вскормлена мистикой.
Спохватившись, политики пытаются наверстать упущенное,
думают, что наверстают, говоря, что они — хотя бы практики,
тогда как мы — нет. Даже тут они заблуждаются. И приводят
в заблуждение других. Мы и этого им не отдадим. Как раз мистики
и являются практиками, а политики — нет. Практики — мы, ведь
мы что-то делаем, а они — нет, так как не делают ничего. Мы
накапливаем, а они грабят. Мы созидаем, мы закладываем основы,
а они разрушают. Мы питаем, а они паразитируют. Вещи, людей,
народы и расы создаем мы. Они же разрушают.
Даже то малое, что они собой представляют, зависит от
нас. Их ничтожество, тщеславие, пустота, немощь, вздор, ни-
зость, опустошенность — даже это зависит от нас.
Поэтому не может быть и речи о том, чтобы они смотрели
на нас инспекторским оком (как будто они сами и есть ин-
спекторы). Не может быть и речи о том, чтобы они проверяли
и судили нас, чтобы устраивали нам смотр и досмотр. Им
спрашивать у нас отчета, им — у нас, вот уж действительно
смехотворно. Единственное их право в отношении нас —
умолкнуть. Так, чтобы о них забыли. Будем надеяться, они
воспользуются им в полной мере.
Я утверждаю, что все мистики, составлявшие немалую долю
в дрейфусизме, остались безупречными. Так важно ли, что по-
литики предали мистику. Это их миссия.
Но тут вы мне скажите: значит — ни штабы, ни комитеты,
ни лиги не имели ничего общего с вашей мистикой. Естест-
венно, у них не было ничего общего. Вам же не хотелось бы,
чтобы они имели к ней отношение. Что значит вся Лига прав
человека в целом и даже Гражданина, что она собой представ-
ляет перед лицом совести, перед лицом мистики. Чего стоит
какая-то политика, сотни разных политик против мистики.
Сколь бы ненавистными они ни были, существуют они только
благодаря нам, они — наши должники, причем навсегда.
Любая мистика — кредитор любой из политик.
Даже самое ненавистное в них — от нас, наше творение
паразитирует на нас.
Вы добавите: значит и жертва тоже не имела с мистикой
ничего общего. Со своей собственной мистикой. Теперь это
уже очевидно. Мы бы отдали жизнь за Дрейфуса. Дрейфус не
стал умирать ради Дрейфуса. Правила приличия требуют,
чтобы жертва не имела никакого отношения к мистике собст-
венного дела.
Здесь заключен весь триумф человеческой слабости, венец
нашего тщеславия, величайшее из его свидетельств и доказа-
тельств; величайшие воплощение, образец, проявление, куль-
минация нашей немощи.
Так и должно было случиться, чтобы наше ничтожество
достигло своего апогея, чтобы вся горечь была выпита и не-
благодарность поистине оказалась вознаграждена.
Чтобы все завершилось. Чтобы рассеялись иллюзии.
Дело Дрейфуса, дрейфусизм, мистика, дрейфусарский мис-
тицизм стали кульминацией, величайшим испытанием, одно-
временно, по меньшей мере, для трех мистик: иудейской, хрис-
тианской и французской. И, как я покажу далее, эти три мис-
тицизма в нем отнюдь не противоречили друг другу, отнюдь
друг на друга не нападали, а, напротив, поддерживали Дело
как раз своим совпадением, возможностью сопоставить факты,
а такое совпадение и сопоставление фактов были, может быть,
единственными вми^овой истории.
Я могу утверждать, что все "мистйки-дрейфусары остались
мистиками, остались дрейфусарами и сохранили чистоту своих
рук. Я это знаю, их список — в моих Тетрадях. То есть я
хочу сказать, что вся мистика, вся преданность, вся вера дрей-
фусизма были изначально сосредоточены в Тетрадях, ведомые
верным инстинктом, глубочайшим инстинктом, поскольку они
были единственным издательским домом, сохранившим смысл
и традицию, ставшим приютом для дрейфусарской мистики,
священным для нас и, быть может, исщщщ. Такова была
первооснова, первый отряд наших друзей и подписчиков.
Многие уже умерли. Все оставшиеся в живых сохранили нам
неизменную верность. Или же, точнее, они стали той перво-
основой, тем первым эшелоном людей мистических, предан-
ных, верящих в дрейфусизм, теми, которые были и остались
не только нашими друзьями и подписчиками, но и создате-
лями наших Тетрадей, сотрудниками и учредителями наших
Тетрадей. Считаю, что имею право так говорить. Люди, хра-
нящие молчание, только они и имеют значение, безмолвные,
только они и важны, молчаливые, только они и будут иметь
значение, ибо неизменными и несгибаемыми остались все
мистики. Все маленькие люди. Наконец, мы. Еще одно под-
тверждение и свидетельство этого я получил на последних пас-
хальных каникулах и на Троицу,49 когда столько наших друзей
и наших подписчиков, живущих в провинции, особенно пре-
подавателей, нанесли нам дружеский визит в редакцию Тет-
радей. Они остались такими же, какими были прежде, остались
тем, кем были прежде, они все те же люди, что и десять лет
тому назад. Двенадцать лет тому назад. Пятнадцать лет тому
назад. И осмелюсь сказать, меня они тоже нашли тем же че-
ловеком, каким я был десять лет тому назад. Двенадцать лет.
Пятнадцать лет. А ведь это, может быть, и есть самое трудное.
Значение имеют свидетельства лишь тех, кто хранит мол-
чание.
Вот какими были душа и сила дрейфусизма. И эта душа,
это ядро, эта сила дрейфусизма остались безупречными.
Сложился даже кодекс дрейфусарской чести, что само по
себе уже является признаком освящения мистики, созидания
мистики. Если мистика создает понятие чести, своей чести,
собственной особой чести, — значит, она действительно су-
ществует как мистика. Она обрела, она нашла свою индиви-
дуальность. И ее дрейфусарская честь осталась безупречной.
Та самая верность, которую наши друзья и наши подпис-
чики пронесли за последние пятнадцать лет через столько ис-
пытаний, через все несчастья, через все невзгоды, сквозь все
политические недоразумения, весь политический стыд, та без-
укоризненная дружба, та верность, не свойственная нашему
веку, та дружба родом из древности, античная, пришедшая из
другого времени, такая дружба, такая верность, единственная
в своем роде во всем современном мире, может быть понята
только как дружба и верность мистического порядка. И она
вознаграждает нас самих абсолютно непостижимой верностью
нашей мистике.
Он не стал умирать ради себя; но многие за него отдали
свою жизнь. Это и порождает, освящает, утверждает мистику.
То, что другие умерли за него.
Он ничем не пожертвовал ради себя. Он не стал губить
себя ради кого-то другого. Но ради него многие потеряли все.
Многие пожертвовали ради него своей карьерой, последним
куском хлеба, даже своей жизнью, благополучием своих жен
и детей. Ради него многие повергли себя в суровую нищету.
Это и порождает, освящает, утверждает мистику.
Нищета — единственное неизлечимое зло.
Ради него погубили себя другие, они потерпели крушение
в этой бренной жизни.
Самый великий из всех, Бернар-Лазар,50 что бы там ни го-
ворили, что бы там не позволяли себе трусливо говорить, жил
ради него, умер ради него, погиб с мыслями о нем.
Но поразительно, ту мистику, которую игнорировали наши
друзья или вовсе не признавали, которой они пренебрегали
(наши друзья, в данном случае я понимаю это слово в полити-
ческом смысле, в смысле политических баталий, наши поли-
тические друзья, наши политики, наши паразиты), ее ощуща-
ли сами наши противники. Ведь отмечал же несколько раз
г-н Баррес, что дрейфусарское движение было движением ре-
лигиозным. Он даже написал, и уже давно, что утрата этой
религиозной силы достойна сожаления.51 По крайней мере,
здесь мы в состоянии его успокоить. Религиозная сила не утра-
тится никогда. Возрождение, восстановление, мы бы даже
употребили слово реставрация, стали настоятельно необходи-
мыми. К ним мы подходим с высоко поднятой головой, гордые
нашим прошлым, исполненные им, получившие удары в столь-
ких испытаниях, закаленные самими нашими несчастьями. На-
встречу начинающемуся возрождению мы идем, храня память
обо всем, печаль в сердце, щедрость и чистоту рук.
И если я сам вот уже скоро пятнадцать лет (считая всё)
без средств, испытывая недостаток физических и духовных
сил, обделенный талантами, наперекор всякого рода труднос-
тям, вопреки бесчисленным препятствиям, если я и смог вы-
держать, сумел продолжить наше дело, упорствовать в непре-
станном действии, то, конечно же, потому что был связан с
Тетрадями, с этим учреждением, с этим делом привязан-
ностью, узами мистического толка.
Так я говорил Исааку52 во время пасхальных каникул. Как
обычно, один раз в году мы обедали вместе. Я говорил ему:
Вы полагаете, вы говорите, что мы чисты, что наши руки
чисты. Вы думаете так и так говорите. Но вы не знаете
того, о чем говорите. Вы не можете оценить то, что думаете.
Нужно жить в Париже, в том кошмаре, в какой превратили
Республику, чтобы знать, чтобы уяснить, что значит быть чис-
тым.
Я действительно уверен, что наши друзья из провинции
доверяют нам. Но они не могут знать, не могут и подозревать,
в нем они нам доверяют, каковы истоки, каковы основания их
доверия.
Дело Дрейфуса стало испытанием, кульминацией трех мис-
тик, по меньшей мере. Во-первых, оно развивалось по пути
древнееврейской мистики. К чему это отрицать. Обратное, на-
против, могло бы вызвать подозрения.
Существует политика, которую делают евреи. К чему это
отрицать. Обратное, напротив, было бы подозрительным. Как
любая политика, она глупа. Она претенциозна, как всякая по-
литика. Она агрессивна, как любая другая политика. Она бес-
плодна, как всякая политика. Она блюдет интересы Израиля,
так же как республиканские политики охраняют интересы Рес-
публики. Ее первоочередное занятие, как и всякой полити-
ки, — удушить, уничтожить, устранить свою собственную мис-
тику, ту, из которой она появилась. Только здесь она и до-
бивается успеха.
Вместо того чтобы рассматривать Дело Дрейфуса как по-
литическую махинацию, как маневр, как трюк еврейской по-
литики, его, напротив, следует рассматривать как акт, деяние
или взрыв иудейской мистики. За долгие века преследований
и испытани^У политиков, раввинов, израильских общин стало
дурным обычаем, политикой, привычкой жертвовать некото-
рыми из своих членов во имя обретения мира и политического
согласия с королями и грандами, со своими должниками, с
другими народами и их правителями, с антисемитами. Они
были готовы начать все сначала. Были готовы продолжать.
Чтобы предотвратить бурю, они были рады пожертвовать
Дрейфусом. Большинство евреев подобны большинству (дру-
гих) избирателей. Они опасаются войны. Боятся смуты. Боятся
тревоги. А больше всего они боятся и опасаются, быть может,
простых беспорядков. Они бы предпочли молчание, покой
ценой унижения. Если бы обо всем можно было договориться,
заплатив молчанием, купить покой, выдав козла отпущения,
оплатить непрочный покой какой-нибудь жертвой, каким-ни-
будь предательством, какой-нибудь низостью. Выдать невин-
ного — большинство из них знают, что это такое. В мирное
время они опасаются войны. Боятся ударов. Боятся дела. Их
величие вынужденное. Мучительная великая судьба этого на-
рода зависит от горстки мятежников, деятельного меньшинства,
банды одержимых и фанатиков, группы неистовых, сгрудив-
шихся вокруг нескольких главарей, которые как раз и есть
пророки Израиля. Израиль дал многочисленных пророков, ге-
роев, мучеников, воинов — им несть числа. Но все же обычно
народ Израиля такой же, как и все другие народы, он желает
лишь одного — избежать тяжелых времен. Когда он живет в
спокойный исташ^ШШ&.ШШЯ^ он, как и все народы, хочет
только одного — избежать страшных в своих последствиях
эпох перемен. Когда он живет в обычное спокойное время,
он мсйшт только об одном, чтобы оно не превратилось в эпоху
великого, исторднескош. кризиса^. Когда он живет на прекрас-
ной тучной равнине, где текут медовые и молочные реки, он
желает лишь одного: не взбираться ни на какую гору, пусть
даже на гору Моисея. Израиль дал многочисленных пророков;
более того, он сам — пророк, он сам — пророческая раса.
Весь народ, все вместе — один пророк. Но все же он просит
только одного: не давать пророкам повода пророчествовать.
Он знает, чего это стоит. Инстинктивно, HCTopH4ecKvu....BceM
своим существом он знает, чего это стоит. troT память, его
инстинкт, сама его природа, его плоть, его история, все его
воспоминания полны этим. Все это в памяти народа. Двадцать,
сорок, пятьдесят веков испытаний напоминают об этом. Бес-
численные войны, убийства, пустыни, взятия городов, изгна-
ния, войны внешние, войны гражданские, пленения, которым
несть числа. Пятьдесят веков бедствий, подчас крытых слепя-
щей позолотой. Подобно бедствиям современным. Пятьдесят
веков скорбей, порою стихийных, иногда затаенных под мас-
кой веселья или сладострастия. Быть может, пятьдесят веков
неврастении. Пятьдесят веков ран и шрамов, вечной боли; пи-
рамиды и Елисейские поля, фараоны Египта и цари Востока,
кнут евнухов и римское копье, храм, разрушенный и не от-
строенный вновь, и необратимое рассеяние по всему свету на-
поминают им о цене, заплаченной за вечность. Они-то знают,
чего это стоит, они знают, что значит быть голосом плоти и
бренным телом. Они-то знают, чего стоит нести в себе Бога
и его посланцев — пророков. Его пророков пророков. И в
глубине души они предпочли бы не начинать все снова. Они
боятся ударов. Ударов было уже столько, что они бы пред-
почли об этом не вспоминать. Им столько раз приходилось
расплачиваться за самих себя и за других. Можно же погово-
рить и о чем-то другом. Им не раз приходилось платить за
всех, за нас. Если бы вообще можно было не говорить. Не
заняться ли лучше делами, полезными делами. Но можно ли
нам их укорять. Нам ли торжествовать над ними. Сколько
христиан, гонимых бичами, вступили на путь спасения. Везде
все одно и то же. Они боятся ударов. Вообще все человечество
боится ударов. По крайней мере, прежде, чем их получит. И
после. К счастью, иногда под ударами оно перестает бояться.
Самые превосходные, быть может, солдаты великого Напо-
леона, те, кто оставался с ним до конца, разве они вообще
не вышли из банд дезертиров и непокорных, которых импер-
ские жандармы гнали в наручниках, погоняя, как стадо, до
острова Вальхерен.53 Но ведь после этого были и Лютцен,54
и Бауцен,55 и Березина,56 и славный вальхернский пехотный
полк, 131-я стрелковая рота.57
Им столько раз приходилось спасаться бегством, и тяготы
каждого так трудно переоценить, что им хорошо известна цена
возможности оставаться на месте. Найдя себе временное при-
станище в сообществе современных народов, они страстно же-
лали обрести там свое благополучие. Вся политика Израиля
заключена в том, чтобы не производить в мире шума (его и
так уже было достаточно), приобрести покой ценой осторож-
ного молчания. Все они, кроме нескольких всем известных
претенциозных сумасбродов, хотят, чтобы о них забыли. Ведь
столько ран еще кровоточит. Но вся мистика Израиля состоит
в том, чтобы он продолжил в мире свою многоголосую и му-
чительную миссию. Отсюда и невероятные терзания, самый
болезненный внутренний антагонизм, какой только возможен
между мистикой и политикой. Народ торговцев. И он же -
народ пророков. Там каждый знает, что такое подлинные не-
счастья.
Любой из них знает, что такое разруха; вечное бесконечное
разрушение; нагромождение развалин; знает, как жить и уме-
реть среди руин, в разрушенном городе.
Я хорошо знаю этот народ. На его теле нет места, которое
( не причиняло бы боль, где не было бы застарелого синяка, ста-
\ рого ушиба, воспоминания глухой боли, шрама, раны, крово-
подтека, нанесенного или Востоком, или Западом. Он отмечен
не только всеми своими, но и всеми чужими страданиями.
Вот, например, всех оказавшихся в аннексированных Эльзасе
и Лотарингии евреев вздули лишь потому, что они французы.
Только очень плохо зная политику евреев, а о ней сейчас
так много говорят, можно предположить, что еврейские по-
литика или партия были способны вызвать к жизни такое дело,
как Дело Дрейфуса. Наоборот. Вовсе не они вызывают беспо-
рядки. Им нужен и необходим только покой. Они желают
лишь одного, чтобы о них забыли. За исключением нескольких
сумасбродов, все они стремятся лишь к одному — остаться в
тени и в покое.
Действительно, нужно совсем ничего не знать о Деле Дрей-
фуса и о дрейфусизме, и в частности о том, как все начина-
лось, чтобы подумать, чтобы вообразить, что оно могло стать
изобретением, созданием, выдумкой партии евреев, политики
евреев, что партия евреев, политика евреев от всего сердца
желали появления такого дела. Все было как раз наоборот.
Ничего не зная наверняка, они опасались. И правильно опа-
сались. С точки зрения собственных интересов, у них были
свои основания. Это дело при всех очевидных победах, при
всех кажущихся завоеваниях, при всей видимости триумфа в
итоге принесло им больше — гораздо больше — несчастий,
чем добра.
С точки зрения современного состояния истории этого дела
мы действительно можем сегодшГ'утверждать, "что в первый
раз мы были победителями настоящих антидрейфусаров, а во
второй раз мы потерпели поражение от антидрейфусаров, на
деле выступавших за Дрейфуса, и что, наконец, сейчас нас
побеждают и те, и другие.
Да, они опасались. Но предвидели ли они ту великую смуту,
то великое потрясение. Всего не предусмотришь. Во всяком
случае они не любят вызывать возмущения.
И значит, когда семья г-на Дрейфуса в личных целях воз-
мещения морального ущерба намечала всеобщую перетасовку
Франции и Израиля и всего христианства, она шла не только
против французской политики, но и в не меньшей степени
против политики еврейской, как, очевидно, и против политики
клерикальной. Мистика может идти против всех политик од-
новременно. Те, кто изучает историю ^не^ради. полемики, те,
кто пытается следить за ней в реальности, в самой"реэдьносВ^
зТППбтГ что как раз в Израиле семья Дрейфуса, зарождавшееся
Дело Дрейфуса, зарождавшийся дрейфусизм встретили сначала
самое сильное сопротивление. Мудрость — тоже добродетель
Израиля. Раз есть пророки, то есть и Экклезиаст. Многие го-
ворили, к чему все это. Мудрецы первыми предчувствовали на-
двигающуюся смуту, начало чего-то такого, чему, возможно,
не будет конца, а главное, что нет возможности предсказать,
каким будет конец. В семьях, между собой, среди своих все
считали такую попытку безумием. Но вновь безумию было
суждено одержать верх в этой расе, избранной для тревоги. А
потом, очень скоро все или почти все уступили, потому что,
когда в народе Израиля начинает говорить пророк, его все
ненавидят, все им восхищаются и все идут за нимПТятьдесят
столетий, прожитых в страхе перед насилием, заставляют их
идти.^ ' ;
"^~~Они распознают испытания своим изумительным, своим
пятидесятивековым инстинктом. Они узнают и приветствуют
удар. Ведь это еще один удар, полученный от Бога. И вновь
город будет взят, и Храм разрушен, и женщин уведут. И на-
ступит плен, еще один, после стольких пленений. И длинной
чередой они потянутся через пустыню. Их трупы вехами усеют
дороги Азии. Ну что же, такое им знакомо. Они препоясывают
чресла перед новой дорогой. Если надо пройти через новые
испытания, они пройдут. Бог суров, но это Бог.58 Он карает,
но он и поддерживает. Он ведет. Подчинявшиеся стольким
внешним мирским наставникам они, наконец, приветствуют
\ того, кто учит самому суровому служению, Пророка, внутрен-
него наставника.
Пророком в этом великом кризисе Израиля и мира был
Бернар-Лазар. Отдадим здесь дань уважения одному из вели-
чайших имен современности и одному из величайших про-
роков Израиля после Дармстетера59. Если жизнь оставит мне
достаточно времени, то я буду считать одной из величайших
наград моей старости возможность наконец запечатлеть, вос-
создать портрет этого необычайного человека.
Я было уже начал писать портрет Бернара-Лазара.60 Но для
таких людей, чья история уходит вглубь на пятьдесят столетий,
быть может, треб^тся отступление лет на пятьдесят. Подав-
ляющее большинство глупцов и в Израиле, и в христианском
мире продолжают верить, что Бернар-Лазар был молодым че-
ловеком, не старым человеком, кажется, молодым писателем,
приехавшим в Париж, как многие другие, чтобы сделать там
карьеру, как тогда говорили, попытать счастья в литературе,
театре, писать сказки, новеллы, создать какую-нибудь книгу
рассказов, сборник, словом, участвовать во всякой всячине, в
газете, политике, во всей мирской юдоли, пришедший в Квар-
тал,61 как и все молодые люди нашей страны, молодой еврей
с юга, из Авиньона, департаментов Воклюз или Буш-дю-Рон,
или, точнее, Гар и Эро. Молодой еврей из Нима или Мон-
пелье. Чему удивляться, я почти уверен, что молодой Бернар-
Лазар и сам в это верил. Сперва потому, что пророк сам себя
не осознает. Еще найдутся люди, которые, возможно, напишут
труд о Бернаре-Лазаре — молодом поэте, символисте или друге
символистов, или враге символистов. Как знать. Что касается
Дела Дрейфуса, то я бы не удивился, узнав, что в штабе дрей-
фусаров, в окружении Дрейфуса, семья Дрейфуса и сам Дрей-
фус всегда считали Бернара-Лазара работником, которому пла-
тят, неким правовым или юридическим советником и не толь-
ко по вопросам права, но и составителем докладных записок,
наемным работником, публицистом, памфлетистом на жало-
вании, полемистом и любителем полемики, газетчиком без га-
зеты, услужливым адвокатом, почитаемым как услужливый ад-
вокат, не ведущий тяжбу. Для них он — составитель, учреди-
тель записок и досье, некий адвокат, дающий консультации
по юридическим вопросам, и в особенности вопросам полити-
ческим, и наконец, газетный писака. Профессиональный пи-
сатель. Следовательно, человек, достойный презрения. Чело-
век, работающий и пишущий на заданную тему. Ту, которую
ему дали, которую ему задали. Человек, которому необходимо
зарабатывать себе на жизнь столько, сколько он может, сколь-
ко ему заплатят. Следовательно, человек, достойный презре-
ния. Человек из окружения. Может быть, нанятый исполни-
тель. Израиль проходит мимо Праведника и презирает его. Из-
раиль проходит мимо Пророка, идет за ним и не видит его.
Вся история Израиляи — это непризнание пророков и все
же следование за ними.
Вся^^истаанская история — это непризнание грешниками
святых и все же^Г^^с^енЯГТрешников святыми.
Непризнание пророков Израилем не имеет себе равных, ни
с чем другим не сравнимо, кроме непризнания грешниками
святых, хотя оно и происходило совсем по-другому.
Можно даже сказать, что непризнание пророков Израилем
это предтеча непризнания грешниками святых.
Когда мимо проходит пророк, Израиль думает, что идет
публицист. Как знать, может и социолог.
Если можно было бы найти ему должность в Сорбонне.
Или, вернее, в Высшей школе {практических (?) (/ )) иссле-
дований в четвертом отделении.62 Или в пятом, или в третьем.
Наконец, в отделении изучения религий. В Сорбонне, в конце
галереи Науки, по Лестнице Е, на втором этаже. Все еще воз-
можно. Мы так могущественны во французском государстве.
Одним из наиболее страшных свидетельств человеческой
неблагодарности (в данном случае особенно еврейской, хотя
она была неблагодарностью стольких других, включая и нас,
общей неблагодарностью) стала та обстановка, в которой ока-
зался Бернар-Лазар, как только Дело Дрейфуса, казалось, начало
добиваться успеха, мнимого успеха. Тогда сложилась обстанов-
ка тотального непризнания, даже пренебрежения, изоляции, заб-
вения, презрения. Для него создали такую невыносимую обста-
новку, в ней его держали и в ней его погубили. Его просто
вынудили умереть.
В том, что он умер, есть и его собственная вина, — говорят
со свойственной им невероятной неискоренимой низостью те,
которые с шокирующей фамильярностью вились вокруг него.
Никогда нельзя умирать. Умирать всегда неправильно. Так зна-
чит надо говорить, надо предать гласности, что раз он жил
ради них, то и умер-то он из-за них и ради них. Да, да, я
знаю, что он умер от этого. И от того тоже. Умирают всегда
от чего-нибудь. Но погубившая его ужасная болезнь позволила
бы ему все-таки прожить десять, пятнадцать, двадцать лет, не
будь того страшного переутомления, которое он испытал ради
спасения Дрейфуса. Ведь было же чудовищное нервное пере-
напряжение, длившееся в течение нескольких лет. Жестокое
переутомление тела и мозга. Перенапряжение сердца, наитяже-
лейшее из всех возможных. Перенапряжение всего организма.
Всегда умирают от какого-нибудь удара или ударов.
Я напишу портрет Бернара-Лазара. В нем, бесспорно, было
что-то от святого, от святости. А когда я говорю о святом, не
надо думать, что это метафора. В нем были ничем не изме-
римые мягкость, доброта, непостижимая нежность, ровность
настроения, горький опыт человеческой неблагодарности, ис-
кушенность горечью неблагодарности, некая абсолютная без-
упречная доброта, доброта просвещенная и умудренная. До-
броты ему было не занимать. Он жил и умер ради них, как
мученик. Он был пророком. А значит, его по справедливости
до времени облачили в саван молчания и забвения. Насиль-
ственного молчания. Забвения с молчаливого согласия всех.
И не надо ссылаться на его смерть. Ибо сама его смерть
была ради них. И не к чему ставить ему в упрек его же смерть.
Особую неприязнь он вызывал, и особенно у евреев, особое
презрение он вызывал тем, что не был богат. Мне даже ка-
жется, что его упрекали в расточительности. А значит, он им
больше не был нужен, они думали, что им он больше не ну-
жен. Возможно, и правда, он им чего-то и стоил, может быть,
даже чуть больше, чем чего-то. Деньги у него не держались.
Только вот считать бы следовало, что ему нет цены.
Ибо его похоронили еще до того, как он умер. И вновь
народ Израиля в который раз подчинился своей вечной на
этой земле судьбе. В высшей степени примечательно, что един-
ственная газета, где достойно обращались с нашим другом, я
хочу сказать согласно его достоинству, в соответствии с его
величием, в согласии с его мерой, в масштабе его величины,
где с ним обращались, конечно же, как с врагом, грубо, резко,
как враги, но все-таки по его. мерке, где отношение к нему
соизмерялось с его величием, где, хотя и вражеским языком,
но все-таки сказали, как он любил Израиль и как он был
велик, этим единственным местом была газета Ла Либр Пароль,
а единственным человеком, сказавшим это, был г-н Эдуар
Дрюмон.63 Нам стыдно, что имя Бернара-Лазара, вот уже пять,
семь Лет с тех пор, как он умер, было упомянуто только во
вражеской газете. Я не говорю о Тетрадях, чьим духовным
другом, тайным вдохновителем, а точнее сказать патроном,
он остается. Кроме нас, строго говоря, очень точно говоря,
как принято в юриспруденции, кроме нас в Тетрадях только
г-н Эдуар Дрюмон сумел заговорить о Бернаре-Лазаре, захотел 44
говорить о нем, отдал ему должное.
Другие же, наши, молчали и до его смерти, а после нее,
устыдившись, совсем умолкли, храня молчание старательно,
безукоризненно терпеливо и чрезвычайно успешно.
Так он и умер еще до своей физической смерти.
Казалось, они стыдились его. Но в действительности им -
было стыдно перед ним.
Политики, сама политика стыдилась себя перед лицом мис-
тики.
А сколько раз я поднимался по той улице, носящей имя
Флоренции. У каждого квартала в Париже, как и у всех нас, -
имеется не только своя сложившаяся личность, но и его соб-
ственная история. Не так уж давно все это было, а как от нас
далеко. Уже. Особенность истории.состоит в самом таком из-.
менении, рождении и разрушении,ЬА в достоянном отказе от
прежцш; в.беспрерывной революции. В этой смерти. Всего <
несколько лет прошло, восемь лет, десять лет, и уже как не-s^
узнаваемо, просто до полной неузнаваемости, изменился го-
родской пейзаж.
Где ты, старый Париж? Как все чуждо и ново!
Изменяется город быстрей, чем сердца*ь5
* Пит. по; Бодлер Ш. Лебедь / ГТср. В. Левика // Бодлер Ш. Цветы зла. М.:
Наука, 1970. С. 144. (Литературные памятники).
Тогда мы жили в той возвышенной части Парижа, где те-
перь уже никто не живет. Столько вокруг понастроили домов
на бульваре Распай. Г-н Соломон Рейнак,66 должно быть, жил
в доме 36 или 38 на улице Лиссабона. Или в доме с другим
номером. Но все-таки Бернар-Лазар тут проходил, мог тут про-
ходить, живя по соседству, просто как прохожий. Квартал Сен-
Лазар. Улица Рима и улица Константинополя. Все улицы квар-
тала носят имена городов Европы. Тут вся Европа. Отзвуки
названий, тайно и лестно отвечавших потребности этих людей
в путешествиях, напоминавшие о той легкости, с какой они
отправлялись путешествовать, об их статусе европейцев. При-
вокзальный квартал, удовлетворивший их потребности в же-
лезной дороге, их страсти к железной дороге, желанию иметь
железную дорогу всегда под рукой. Теперь все переехали. Не-
которые умерли. И даже многие. Золя жил на улице Брюсселя,
в доме номер 81 или 81 бис или 83 на улице Брюсселя. Первое-
слушание в суде. — Слушание от 7 февраля. — Ваше имя Эмиль
Золя? — Да, сударь. — Ваша профессия? — Литератор. — Ваш воз-
раст ? — 58лет. — Ваш адрес? — 81 бис, улица Брюсселя}1 И разве
г-н Людовик Галеви68 не жил на улице Дуэ, которая должна
быть в том же квартале, в доме номер 22 на улице Дуэ. Ведь
и сегодня дом номер 62 на улице Рима, дом номер 155 на
бульваре Османн — это все еще адреса из тех времен. Сам
Дрейфус жил в этом квартале. И только Лабори69 все еще про-
должает жить в доме номер 41 или 45 по улице Кондорсэ.
Хотя мне сказали, что он совсем недавно переехал в дом но-
мер 12 по улице Пигаль в девятом округе Парижа. Таким
образом, целая масса жителей, целый народ проживал на
возвышенностях Парижа, на склонах парижских холмов, в
перенаселенном Париже, целый народ, друзья, враги, знако-
мые друг с другом и незнакомые, но они чувствовали себя,
ощущали себя жителями одной деревни в этом огромном Па-
риже.
Сколько раз поднимался я в те тягостные дни до той самой
улицы Флоренции. Дни, тягостные для него и для меня, для
нас обоих равно, ибо мы вместе одинаково чувствовали, что
все пропало, что политика, наша политика (я хочу сказать
политика наших), уже начала уничтожатьв нашу мистику. Он
это чувствовал, если можно так выразиться, с большей иску-
шенностью, а я — с большей наивностью. Но в нем еще со-
хранялась обезоруживающая наивность. Я же был уже доста-
точно искушен.
Во избежание недопонимания могу сказать, должен ска-
зать, что в последние годы, в последний период его жиз-
ни, я оставался единственным его другом. Его последним и
единственным другом. Его последним и единственным дове-
ренным лицом. Мне одному он поверял тогда, что думал, что
чувствовал, что знал, наконец. Когда-нибудь я расскажу
все.
Приходится настаивать: я был его единственным другом,
единственным доверенным лицом. Я настаиваю на этом, по-
тому что некоторые его так называемые друзья или, вернее,
его бывшие друзья, друзья-литераторы наконец, стараясь за-
ставить поверить, внушить миру, что они так и остались его
друзьями, даже после того как саботировали, извратили, из-
менили до неузнаваемости, отбросили в безвестность, полити-
зировали его мистику.
Друзьями из Квартала, наконец, старыми друзьями студен-
ческих лет, может быть, из Сорбонны. Друзьями, с которыми
можно на «ты».
А он был так добр в своей неизбывной, своей неистощимой
доброте, что тоже позволял им в это верить и позволял в это
верить миру. Но со мной говорил совсем иначе, потому что
я был его единственным доверенным лицом, ибо мне он до-
верял все тайны, все свои тайные соображения.
Дружбу он представлял не просто мистически, но исходя
из мистического чувства, невероятно глубокого мистического
опыта, умудренности этим опытом и знанием. У него была
сверхъестественная привязанность к верности, являющейся
сердцевиной дружбы. Вот так и зародилась между нами та
дружба, та вечная верность, та дружба, которую не должна
разрушить никакая смерть, та абсолютная взаимная дружба,
на равных, абсолютно совершенная, основанная на разочаро-
вании во всех остальных и на горьком опыте человеческого
вероломства.
Дружба, неподвластная смерти.
В высочайшей степени, в глубочайшей степени в нем жила
мораль дружбы, которая, быть может, и есть единственная ис-
тинная мораль.
Итак, самой своей мистике он хранил непостижимую вер-
ность, испытывал к ней тайную привязанность.
Ту самую дружбу с ее особой моралью.
Он сохранил верность самому себе, а это и есть самое глав-
ное. Многие могут предать вас. Но уже совсем не мало, вовсе
не мало, когда не предаешь себя сам. Многие течения в по-
литике могут предать, способны поглотить, могут впитать в
себя множество мистических учений. И тогда оказывается, что
совсем не мало, когда мистики не предают самих себя.
Многие маршалы смогли предать Наполеона. Но во всяком
случае Наполеон не совершил предательства по отношению к
себе. Маршал Наполеон не предал Наполеона императора.
Можно сказать, что его последней радостью, пока он еще
ходил, пока еще мог передвигаться, было прийти как бы по-
греться среди нас, на наших четвергах в редакции Тетрадей
или, говоря точнее, по четвергам в редакцию Тетрадей. Он
очень любил беседовать с г-ном Сорелем.70 Должен сказать,
что обычно в их речах звучало большое разочарование.
У него была сильная, тайная, определенная, глубокая, по-
чти что страстная привязанность к господину Сорелю. Оба
они знали, что такое разочарование; это их объединяло, как
людей, которым кое-что о нем известно. Когда они вместе
смеялись, когда они взрывались смехом в один и тот же мо-
мент, когда они оба хохотали, они делали это как бы со вза-
имного согласия, как заговорщики. В них было захватывающее
согласие духа, смеха, нетерпеливого, нерасчетливого, который
на одном дыхании проникает в самые глубины, до самой сути,
и тут же взрывается и изобличает себя. Взаимопонимание, ко-
торому одного только слова достаточно, чтобы понять все до
конца. Все, что говорил г-н Сорель, настолько его поражало,
что он потом по утрам продолжал говорить об этом со мной
в остальные дни недели. Они были двумя великими заговор-
щиками. Два взрослых сорванца. Два взрослых сорванца-заго-
ворщика, которым удалось прекрасно познать людей.
Дружба, которую он питал к рождающимся Тетрадям, меня
как-то обезоруживала. В ней была сама забота, сама нежность,
сама искушенность, само предостережение брата, много пови-
давшего на своем веку.
Очень много испытавшего в жизни. От жизни.
Уже тогда он был под подозрением. Уже тогда находился
в изоляции. Честь участия в деле Дрейфуса лежала на его пле-
чах раз и навсегда возложенной мантией. Особенно подозри-
телен, особенно одинок он был для своей собственной партии.
Ни одна газета, ни один журнал не принимали его, не желали
даже видеть его подпись. Быть может, в крайнем случае и
взяли бы что-нибудь из его статьи, но подкрасили бы ее, смяг-
чили бы, подсластили бы. А главное, убрали бы из нее, стерли
бы его чертову подпись. Естественно, он приходил к нам.
Только в Тетрадях ему и оставалось говорить, писать, публи-
ковать — даже просто беседовать. Когда велись переговоры о
создании большого ежедневного издания (в те времена вечно
велись переговоры о создании нового большого ежедневного
издания) и просили денег у евреев (тогда они их давали, они
позволяли отхватить у себя даже слишком много, г-ну Жоресу
кое-что об этом известно),71 у капиталистов, у еврейских
вкладчиков, их единственным условием было: чтобы Бернар-
Лазар там не писал.
Все и устраивалось по сути всеми так, чтобы он просто
тихо умер от голода.
Он возвращался к нам, как бы по своей естественной
склонности. Над ним висело проклятье, то есть все знали его
настоящую цену, подходили к нему с его собственной меркой,
признавали его величие, но главное — при этом не желали и
слышать о нем. Все замалчивали его. Те, кого он спас, замал-
чивали его с наибольшим упорством, сильнее других погружа-
ли его в еще более глухую, непроницаемую пучину безмолвия.
Некоторые в глубине души, в ее преступном полумраке уже
позволяли себе думать про себя, что он, возможно, вполне
счастлив и умирает, может быть, как раз вовремя для своей
славы. Возможно, так думали некоторые, несомненно, неко-
торые так и думали. Дело в том, и в этом ему надо отдать
должное, что умер он кстати, удобно для многих. Почти для
всех. Некоторые люди, кого он заставил подписаться на Тет-
ради во время кризиса Дела Дрейфуса, с нетерпением ждали
его смерти, чтобы выслать нам отказ от подписки, избавиться
от той огромной дани в тридцать франков в год, которую он
им навязал во время Дела Дрейфуса, как тогда уже говорили.
Мы получили уведомление о прекращении подписки от г-на Луи,
Луи Дрейфуса,72 через две недели или через месяц, может быть
через неделю, после смерти Бернара-Лазара.
Те, кого он спас, торопились больше всех. И ему это было
очень хорошо известно. Но что толку знать, что так заведено.
Все равно каждый раз оно ранит как откровение. И принять
такое трудно всегда.
Сам он не питал никаких иллюзий насчет людей, которых
раньше защищал. Повсюду он видел, как политики, полити-
ческие деятели приходят и уничтожают все, порочат его дело.
Я расскажу обо всем, о чем он говорил со мной. Он достигал,
он добивался глубины чувства, невероятной глубины жалости,
сочувствия к людям, он достигал тех невероятных глубин до-
бросердечности, на которые способен только основательно ра-
зочаровавшийся человек.
Жалкое меньшинство, маленькая группа, состоящая из ог-
ромного большинства бедных евреев (а их много) и просто
несчастных (а их тоже много), оставались верными ему, были
преданы ему фанатичной любовью, усиливающейся с каждым
днем по мере приближения его смерти. Вот они-то любили
его. Мы любили его. Богатые уже больше его не любили.
Я расскажу, какими были его похороны.
Я расскажу, каким был его конец/
Я расскажу, как он страдал.
Я расскажу в моей исповеди, как он умолк.
Я все еще ощущаю на себе взгляд его близоруких глаз,
такой умный и такой добрый, полный столь непобедимой,
ясной, озаряющей, сияющей доброты, доброты неутомимой и
к тому же такой умудренной, просвещенной, испытавшей все
возможные разочарования, доброты, которую он сумел сохра-
нить несмотря ни на что. За стеклами очков, крепко оседлав-
ших крупный нос этого человека и скрывающих его добрые
близорукие глаза, людям современным трудно, просто невоз-
можно разглядеть огонь, зажженный пятьдесят столетий тому
назад. Но мне довелось сблизиться с ним. Только меня он
подпустил к себе и только мне доверял. Надо было слышать,
надо было видеть этого человека, который, естественно, считал
себя современным. Надо было видеть его взгляд, надо было
слышать его голос. Естественно, он был искренним атеистом.
Тогда атеизм был не просто господствующей метафизикой, а
метафизикой окружающей среды, той, которой дышали, кото-
рая ощущалась в самом климате, в атмосфере эпохи; он сам
собой разумелся, как хорошее воспитание; и кроме того под-
разумевалось, позитивно, научно, раз и навсегда, что речь идет
не о метафизике; а Бернар-Лазар был позитивистом, поклон-
ником науки, интеллектуалом, человеком современным, нако-
нец, всем, чем угодно; а главное, он и слышать не хотел о
метафизике(ках). Одним из его излюбленных аргументов, ко-
торый он всегда приводил мне, был, что народ Израиля, по-
скольку из всех народов он —- наименее верующий в Бога,
очевидно, будет легче всего освободить от древних суеверий;
и следовательно, он и покажет путь другим народам. Превос-
ходство евреев, по его словам, в том, что они раньше всех
стали свободо-мыслящими. Даже с дефисом. Внутренне, серд-
цем он откликался на любое политическое известие, он был
человеком, который, набрасываясь на газету на четырех,
шести, восьми, на двенадцати страницах, одним молниенос-
ным взглядом выхватывал строчку со словом «еврей», начинал
краснеть, бледнеть, сам старый журналист, бывалый журналист
мертвенно бледнел, обнаружив в газете сообщение, отрывок
статьи, строчку, телеграмму, если в этом сообщении, в этой
газете, в этом отрывке статьи, в этой строчке, в этой теле-
грамме было слово «еврей»; его сердце кровоточило во всех
гетто мира и, быть может, больше всего в таких разомкнутых,
рассеянных гетто, как Париж, нежели в других замкнутых и
перенаселенных гетто; его сердце кровоточило в Румынии и
Турции, в России и Алжире, в Америке и Венгрии, повсюду,
где преследовали евреев, то есть в определенном смысле —
везде; его сердце кровоточило на Востоке и на Западе, в мире
исламском и христианском; его сердце кровоточило в самой
Иудее, и при этом он был человеком, который смеялся над
сионистами; таков еврей; буря гнева и все из-за какого-нибудь
оскорбления, нанесенного в долине Днепра. И поэтому то,
чего наши Власти не желали знать, что он был пророком,
евреем, вождем, было известно мелкому еврейскому торговцу,
было видно самому последнему румынскому еврею.73 Страх,
непреходящая нервная дрожь. Вполне достаточно, чтобы уме-
реть в сорок лет. Не было мышцы, не было нерва, которые
бы не находились в напряжении ради тайного призвания, в
постоянной вибрации ради тайного призвания. Никогда до
такой степени человек не считал себя вождем своей расы и
своего народа, ответственным за свою расу и за свой народ.
Он был существом, находящимся в постоянном напряжении.
Непреходящем внутреннем напряжении. Не было чувства, не
было мысли, не было даже тени страсти, которая не находи-
лась бы в напряжении, подчиняясь велению пятидесятивеко-
вой давности, велению, изреченному пятьдесят столетий тому
назад; целая раса, целый мир — на его плечах, раса, мир всех
пятидесяти столетий лежали на его сутулых плечах; плечах,
согнувшихся под этим гнетом; его сердце сжигалось огнем,
огнем собственной расы, поглощалось огнем своего народа;
огонь — в груди, глава пылала, и жарте уголья жгли уста
пророка.,74
Когда мне приходится встречаться с кем-нибудь из наших
бывших противников (что становится явлением все более час-
тым, неизбежным, даже желательным, поскольку просто необ-
ходимо, чтобы народ воспрянул, восстал изо всех своих сил),
я сначала говорю ему: Вы нас не знаете. Вы имеете право нас
не знать. Наши политики устроили такую Ярмарку на Площади,
что вы не могли видеть, что происходит в доме.75 Наши поли-
тики не только истребили, поглотили нашу мистику. Они полно-
стью скрыли ее, по крайней мере от общественности, от тех,
кого называют широкой публикой. Вы не были среди подпис-
чиков Тетрадей. Естественно. Вы были заняты другим. Вы не
читали Тетрадей. Но та мистика, о которой мы говорили, не
выдумана нами сегодня для пользы дела, мы не сегодня взяли
и придумали ее. На протяжении десяти, пятнадцати лет она
вдохновляла эти Тетради и не раз проявлялась в их публика-
циях. Единственная разница в том, что скрываемые политика-
ми наши Тетради тогда не доходили до широкой публики, а
при нынешнем идейном разброде среди политиков, конечно,
и по другой причине тоже, и, конечно же, по этим двум при-
чинам, теперь они доходят до широкой общественности.
Единственная разница заключается в том, что раньше нас
не читали, а теперь нас начинают читать.
С другой же стороны, определенно, мы — единственные,
только мы, вот уже пятнадцать лет строго, безоговорочно, не-
преложно следуем этой мистике. В ней наша сила. И сегодня
безвестная вместе с нами, не признаваемая вместе с нами,
сохранившаяся вместе с нами, благодаря нашим заботам, эта
мистика, естественно, появляется сегодня нашими стараниями
вместе с нами.
Она была нашей силой, силой, которая принадлежала нам —
слабым, силой, которая принадлежала нам — беднякам. Мис-
тика — это непобедимая сила слабых.
Но вся разница заключается в том, что она была безвестной;
а сегодня с нами вместе, через нас она приобрела известность.
Именно поэтому я очень хочу, чтобы была составлена апо-
логия нашего прошлого и чтобы она была хорошо написана,
лишь бы только, само собой разумеется, речь шла не о нашем
прошлом, а о прошлом других. Мое же прошлое ни в какой
апологии не нуждается. Иначе бы произошел, свершился бы
оптический обман, крайне обидный для нас; и несправедли-
вый; и глупый. Некоторое число, небольшое число дрейфуса-
ров, их верхушка, создали, провели в жизнь демагогию, на-
стоящую демагогию, целую дрейфусистскую политику. Неко-
торое число, очень большое число других людей, то есть нас,
низов, глубин, глупцов, сделало все, рисковало всем, чтобы
остаться верными нашей мистике, чтобы воспротивиться ус-
тановлению господства политики. Именно нас и надо прини-
мать в расчет. Именно мы имеем значение. Свидетельствуем
мы. Доказательством являемся мы. Мы согласны, чтобы другие
выступали в свою защиту, писали апологии, обнаруживали уг-
рызения совести, произносили слова сожаления и проявляли
беспокойство, чтобы они каялись и несли бремя покаяния
здесь на земле, просили и получили бы отпущение всех грехов,
мирских, гражданских, политических. Мы даже покажем, как
это сделать. Но мы настаиваем, чтобы они не просили и не
добивались того же для нас, чтобы они не делали этого за
нас; и, во-вторых, чтобы они не просили, не добивались и не
делали так ни ради самого дела Дрейфуса, ни ради дрейфу-
сизма. Я не нуждаюсь в апологии Пеги, ни в апологии прошлого
Пеги, ни в апологии Тетрадей, ни в апологии прошлого Тетра-
дей, Я не желаю, чтобы меня защищали. Я не нуждаюсь в
защите. Меня ни в чем не обвиняют.
Я ничего так не боюсь, как того, чтобы меня защищали.
Вот все, с чем я имею смелость выразить свое несогласие.
Я не обвиняемый. Мы не обвиняемые. Наше дело Дрейфу-
са — не подсудно. Под общим названием дела Дрейфуса, как
это часто случается доистории, под именем, почти что родо-
вым, было в действительности два совершенно различных,
предельно разных дела. Каждое из обоих дел прошло свой
путь, каждое следовало своей судьбе. Они прошли своим
путем. Нашему делу не в чем себя упрекнуть. Среди дрейфу-
саров были чистые и нечистые. Таковы законы человечества.
Было дело Дрейфуса чистое и было дело Дрейфуса нечистое.
Таковы законы события. И мы не потерпим, чтобы первое
приносило извинения, раздавало покаяния за второе. Или,
если хотите, чтобы второе приносило, раздавало извинения от
лица первого. Наравне с первым. Вместе. Нам не за что про-
сить прощения. Мы не потерпим, чтобы те, кто должен про-
сить прощения, или те, кто склонен просить прощения, про-
сил бы прощения и за нас.
Мы вовсе не желаем, чтобы нас прощали. v
Мы пожертвовали всем ради того, чтобы противопоставить
себя комбистской демагогии, вышедшей из нашего дрейфусиз-
ма, политике, вышедшей из нашей мистики, в дрейфусизме
мы не та величина, которой можно было бы пренебречь, ко-
торой следовало бы или было бы возможно пренебречь при
подведении итогов, которую можно было бы устранить Hjipe-
3$$ij^..mi;i№&*,Ш1МттУ^яшй'-с, исхор&ей,,. Напротив, сре-
доточие и сердце дрейфусизма — это мы, и мы ими остаемся,
» его душа — мы. Точка отсчета — мы. Время следует сверять
по нашим часам.
Была и есть честь дрейфусаров. Те, кто не были ей верны, те,
кто не следовали кодексу этой чести, отнюдь не должны просить
прощения за тех, кто им следовал и продолжает следовать.
Когда мне время от времени приходится встречаться с кем-
нибудь из тех прежних противников, я говорю: Вы нас не
знаете. Вы, быть может, и не догадываетесь о нашем сущест-
вовании. Вы имеете на это право. Столько наших не знают
нас. Наши политики сделали все возможное, чтобы вы нас не
заметили, чтобы вы нас не обнаружили, они отреклись от нас,
отвергли нас, предали нас, нашу мистику и нас самих. Совер-
шенно естественно, что в этой битве вы смотрели на них и
видели только верхушку, политику, только то, что выставляло
себя напоказ, и что нас вы не увидели, не увидели низы, глу-
бины, соль земли. Вы увидели поверхностное, и поскольку мы
следовали кодексу нашей чести, вы не увидели главных сил.
Таков сам закон битвы. Сегодня вы не можете прочесть все.
Вернуться к истокам. Вы не можете знать о нас все. Невоз-
можно наверстать все, все исправить, вспомнить все спустя
десять, двенадцать или пятнадцать лет. Так возьмите хотя бы
вот это. И тут я им даю или отправляю Тетрадь iii—21 Жана
Дэка В защиту Финляндии16 и не только затем, чтобы они про-
читали объемный и прекрасный труд нашего сотрудника в тот
самый момент, когда Финляндия, которой в свое время уда-
валось все-таки хоть как-то сопротивляться чистой автократии,
автократической бюрократии, теперь уже не способна сопро-
тивляться автократии парламентской, не способна больше за-
щищаться от замаскированной автократической бюрократии,
закамуфлированной неопределенным парламентским аппара-
том, но и потому, что в конце этой тетради в тот злосчастный
август 1902 года мы в порыве смятения и ощущения катаст-
рофы, предчувствуя провал, спешно собрали в конце нашей
Тетради все, что только можно было собрать, все, что только
можно было найти дрейфусарского, против политики и против
демагогии закона о конгрегациях.11 Прочитайте хотя бы, говорю
я им, в конце этой Тетради то досье в тридцать или сорок
страниц за и против конгрегации. Прочитайте хотя бы в конце
досье статью Бернара-Лазара от 6 августа 1902 года, озаглав-
ленную Закон и конгрегации. Двадцать пять страниц. Действи-
тельно, это последнее, что он нам дал. Год спустя он уже умер
или был при смерти.
Надо сказать, прочитав ее, они обычно бывают потрясены.
Они даже не подозревали, какими мы были. И главное, они
не подозревали, что такими мы были с самого начала. Что
такими мы были всегда, с первых дней. Они и понятия не
имели о той долгой, изначальной, безупречной верности, вер-
ности на всю жизнь. И главное, в особенности они и понятия
не имели о том, каким бывает человек, подобный Бернару-
Лазару.
Подумать только, в этом досье, в этой статье, которую
обязательно надо прочитать, в этом не только восхитительном,
но и незабываемом памятнике Бернар-Лазар из последних
своих сил сопротивлялся извращению дрейфусизма, перерож-
дению его в политику, в комбистскую демагогию. Пусть те,
кто поддался, кто уступил, хоть на йоту, худшей из всех де-
магогии — демагогии комбистской, пусть они и пишут аполо-
гии, или же пусть кто-нибудь сделает это за них. Но умоляю,
не делайте этого за тех, кто был непоколебим, за тех, кто не
уступил и строчки. Когда перечитываешь ту восхитительную
работу Бернара-Лазара, вздрагиваешь, краснеешь лишь от
мысли, что кому-то опрометчиво могло прийти в голову от-
нести такого человека, как делают посторонние, обществен-
ность, невежды, к разряду помилованных, тех, кто нуждается
в апологии.
^ По меньшей мере два дела Дрейфуса происходило, разви-
валось на материале одной jj той же истордщТччДело Бернара-
Лазара, наше, было безгрешным и Тй^'^кдается в защите. Да
и в другом смысле было именно два дела Дрейфуса^ одно ис-
ходило от Бернара-Лазара, а другое исходило от полковника
Пикара.78 С делом полковника Пикара все было благополучно.
А дело Бернара-Лазара никак не могли закончить.
Подумать только, именно в этой статье, ставшей буквально
его мистическим завещанием, он выступил не только против
комбизма — злоупотребления, демагогии системы. Он с не
меньшей силой выступил против вальдекизма, бывшего, так
сказать, обычаем и нормой. Он не только коснулся злоупот-
ребления, но дошел до причины его распространения. Он
дошел, добрался до сути, до самого корня. Разумеется, одним
только движением души, жалобой, естественным требованием,
как всякий глубоко мыслящий человек. Он усмотрел следствие
в причине, злоупотребление — в обычае. Следовательно, надо
полагать, что он всеми своими силами, всеми оставшимися у
него силами восстал не только против развития, дальнейшего
развития, но и против самих истоков, самого принципа дрей-
фусистской политики. Нельзя не перечитать его досье, статью,
красноречивое требование, обращенное к Жоресу, почти что
ультиматум и, конечно же, угрозу.
Надо думать, он был человеком, скажу точнее, — проро-
ком, для которого весь аппарат власти, государственные ин-
тересы, земная власть, политическое могущество, власть всякого
рода — политическая, интеллектуальная, ментальная — ровно
ничего не значили по сравнению с возмущением, с протестом
чистой совести. Это невозможно даже представить себе. Мы
просто не способны себе такое представить. Когда мы восстаем
против власти, когда мы идем против властей, мы, самое мень-
шее, ослабляем их насилие над нами. Ведь мы же чувствуем
его. По крайней мере, внутри нас. И нам приходится хотя бы
его ослаблять. Мы знаем, мы чувствуем, что идем против влас-
тей и что их ослабляем. Для него власти не существовали.
Вовсе. Не знаю даже, как показать, насколько он презирал
земную власть, насколько он презирал могущество, не знаю,
как дать об этом представление. Он даже не презирал их. Он
просто более чем игнорировал их. Он не замечал их, не рас-
сматривал. Он был близорук. Власти не существовали для него.
Не были соразмерны ни его чину, ни масштабу его личности,
ни самой его величине. Для него они были чем-то посторон-
ним. Они были для него меньше, чем ничто, равны нулю. Их
можно было бы сравнить с дамами, которых в его салоне не
принимали. Он испытывал к власти, к правлению, к прави-
тельству, к мирской силе, к Государству, к государственным
интересам, к господам, облеченным властью, блюдущим госу-
дарственные интересы, такую ненависть, такое отвращение,
такое непреходящее раздражение, что они просто для него не
существовали, просто не входили, не имели чести войти в
сферу его понимания. В том деле о конгрегациях, законе о
конгрегациях, или точнее, о последовавших друг за другом за-
конах о конгрегациях и об их применении,79 из которого было
видно, что правительство Республики, именующееся прави-
тельством Комба, не выполняет ни одного из обязательств,
взятых на себя еще правительством Вальдека,80 так вот в этом
деле, совсем ином деле, новом деле, из которого было видно,
что правительство нарушает обещание, данное другим прави-
тельством, и, следовательно, обещание правительства как та-
кового нарушает обещание, данное Государством, если только
позволено ставить эти два слова вместе, Бернар-Лазар счел,
естественно, что необходимо выполнять обещание, данное Рес-
публикой. Он счел необходимым, чтобы Республика сдержала
данное ею слово. Он счел необходимым, чтобы закон был при-
менен и истолкован так, как правительство, обе Палаты, Го-
сударство наконец, обещали его применять, обязались его при-
менять и истолковывать. Обещали, что будут его применять.
Для него это было так очевидно. Кассационный суд тоже, ес-
тественно, не колеблясь, присоединился к мнению (господ из)
правительства. Речь идет о втором правительстве. Некий друг,
(как говорят) торжествуя, пришел сказать ему: Видите, мой до-
рогой друг, мнение Кассационного суда противоречит вашему.
Дрейфусары, ставшие комбистами, уже лопались от гордости
и, умничая, принимались за свои политиканские гнусности.
Надо было видеть тогда его глаза, светившиеся мягким лукав-
ством и знанием. Кто не видел его черных глаз, его близоруких
глаз, тот не видел ничего; и складку его губ. Слегка припух-
ших. Мой дорогой, —- ответил он мягко, — вы ошибаетесь. Про-
сто я рассудил иначе, чем Кассационный суд. Мысль, что с ним,
Бернаром-Лазаром, можно хоть на мгновение сравнить Касса-
ционный суд, все его палаты, казалась ему шутовской. И по-
скольку у того, другого, все же слегка перехватило дыхание,
он продолжал. По, мой мальчик, — обратился он к нему очень
мягко, — Кассационный суд, это всего лишь люди. С монаршим
видом он говорил с ним так мягко, так деликатно, как с
каким-нибудь бестолковым учеником. Который, возможно,
что-то не понял. Подумайте, ведь это было время, когда вся-
кий политик-дрейфусар жил в добром согласии с Кассацион-
ным судом, произносил Кассационный суд, надув щеки, лопаясь
от гордости, потому что историческил^юридически был реаби-
литирован и оправдан Кассационным судом и, закатывая глаза,
уверял себя, внутренне полагаясь на Кассационный суд, что
Дрейфус, конечно же, невиновен. Бернар-Лазар сохранил ;
себе мальчишество, то непобедимое мальчишество, которое и
является самим признаком величия, благородное непринуж-
денное мальчишество, являющееся признаком непосредствен-
ности в величии. Оно было, прежде всего, тем мальчишеством
мужчины, которое непременно присуще людям с чистым серд-
цем. Нет, никогда я не видел такой столь величественной про-
стоты. Никогда я не видел, чтобы с таким величием, таким
здравомыслием, с такой естественностью, с такой ровностью
человек духа презирал земное общество. Никогда я не видел,
чтобы человек духа так пренебрегал своим бренным телом.
Чувствовалось, что Кассационный суд ему ничего не предпи-
сывал, что для него он — просто собрание стариков, старых
простаков, и мысль противопоставить их ему, Бернару-Лазару,
как судебную власть казалась ему в высшей степени странной,
смехотворной, чувствовалось, что сам он, Бернар-Лазар, был
высшей инстанцией — судебной, политической и какой угодно
еще. Что у него были иные полномочия, совсем иная юрис-
дикция, что он провозглашал совсем иное право. Чувствова-
лось, что он всегда видел их без судейского облачения, ли-
шенными всех их атрибутов и самих этих мантий, мешающих
разглядеть человека. Что по-иному он и не мог их видеть.
Даже приложив всю добрую волю, всю свою добрую волю.
Ибо он был добр. Чувствовалось, что он не мог их увидеть
как-то иначе. Сам он представлял их себе не иначе как в
виде старых голых обезьян. И уж совсем не как обезьян, об-
лаченных в длинные мантии и горностай, как можно было
бы предположить сначала, при первом, поспешном, поверх-
ностном взгляде. Чувствовалось, что он знал, что самому ему,
Бернару-Лазару, удавалось водить их за нос и удастся еще, но
что его, Бернара-Лазара, провести невозможно, а этим лю-
дям — в особенности. Что здесь, на земле, он их всех водил
за нос, но что в смысле вечности никто и никогда его не
проведет.
Для него они не были и никогда бы не стали высочайшей
властью в стране, высочайшей судебной инстанцией, высочай-
шим судебным учреждением страны, высочайшим судейством
Республики. То были старые судьи. И ему было хорошо из-
вестно, кто такой старый судья. Явно чувствовалось, что он
знает, что его, водившего за нос этих людей, они никогда не
проведут. Когда его собеседник ушел, он сказал мне, смеясь:
Вы видели его, как он смешон со своим Кассационным судом. За-
метьте, что он был очень решительно настроен против самих
законов Вальдека. Против закона Вальдека. Но все-таки, раз
уж закон Вальдека существовал, ему хотелось, ему было не-
обходимо, чтобы юридически его придерживались. И даже со
всей скрупулезностью. Чтобы его применяли, чтобы его ис-
толковывали таким, каков он есть. Он не любил Государство.
Но, в конце концов, поскольку Государство существовало и
нельзя было поступать иначе, он по меньшей мере хотел,
чтобы то самое Государство, которое создало закон, было бы
и тем, кто его применяет. Чтобы Государство не уклонялось
от ответственности и не меняло ни своего названия, ни ста-
туса, чтобы оно, начав что-нибудь делать под одним именем,
не разрушало бы потом его, назвав другим именем, иначе. Он
хотел по меньшей мере, чтобы Государство сохраняло свою
неизменность хотя бы в течение нескольких лет. Его собесед-
5 Шарль Пеги
129
ник, вероятно, хотел сказать, что очень высокой ценой, вы-
сочайшей ценой, ценой верховного суда Кассационному суду
удалось снять обвинение с Дрейфуса. Для него же это не имело
никакого значения. Для него такое юридическое признание
было чисто юридическим и всего лишь мирской победой и,
прежде всего, несомненно, собственной победой, победой са-
мого Бернара-Лазара над Кассационным судом. Ему и в голову
не приходила мысль, что от Кассационного суда могла зависеть
или не зависеть, зависела или не зависела невиновность Дрей-
фуса. Но он чувствовал, он прекрасно сознавал, что именно
он, Бернар-Лазар, имеет решающее влияние на Кассационный
суд, что сам Кассационный суд находится у него в руках, по-
тому что именно он дает материал для процесса и, более того,
от него зависит сама форма суда. Что в некотором смысле, в
этом самом смысле от него зависит срок полномочий суда.
Вовсе не Кассационный суд любезно оказывает ему честь. А
он проявляет любезность, оказывая честь Кассационному суду.
Никогда я не видел, чтобы человек так верил, настолько со-
знавал, что величайшая светская власть, основные силы Госу-
дарства держатся, существуют только благодаря внутренним
духовным силам. Хорошо известно, что он был абсолютно про-
тив применения статьи 44581 в том виде, в каком ее исполь-
зовали (Клемансо82 тоже был против), известно и о тех затруд-
нениях, которые мы испытали после манипуляций с этой
статьей, о непреодолимых затруднениях, которые возникли и
последовали за такими манипуляциями. Как известно, мани-
пуляций можно было бы избежать, если бы вести дело поз-
волили ему. Безо всякого сомнения, он считал манипуляции,
должностным преступлением, злоупотреблением, актом судеб-
ного насилия, нарушением закона. Кроме того, благодаря сво-
ему ясному здравомыслию, очень французскому здравомыс-
лию, этот еврей, очень парижский еврей, своим ясным юри-
дическим взглядом предвидел те непреодолимые трудности,
которые из-за этого возникнут перед нами, предвидел, что тем
самым дело останется открытым или, точнее, возникнет вечное
препятствие для того, чтобы его закрыть. Он говорил мне;
Дрейфус пройдет через пятьдесят военных советов, если надо, или
еще: Дрейфус проведет перед военными советами всю свою жизнь.
Но необходимо, чтобы его оправдали, как всех. Суть его мысли,
впрочем, заключалась в том, что Дрейфус поступил глупо, по-
тратив столько сил, чтобы его невиновность была законно до-
казана конституционными органами; что тем людям нечего
делать в деле; что главное было сделано, все было сделано
уже тогда, когда удалось избавить его от несправедливого пре-
следования; что покровительство властей и оправдание в суде
излишни, несущественны, поскольку происходят от сословия,
не заслуживающего внимания, что слишком много чести этим
господам; что вполне достаточно, если невиновен, просто дать
возможность установить это. И тем самым прибавить автори-
тета властям, так в нем нуждающимся. Но в таком случае, во
время второго суда, если уж прибегать к их помощи, то прямо,
не виляя, без хитростей, в первую очередь потому, конечно, что
это значило бы проявить перед ними видимое или действительное
преклонение и страх. И поскольку идешь на такое, и поскольку
пользуешься им, то прямо так и надо делать. Это было еще
одним способом возвыситься над ними. И если уж речь шла
о политике, нужно было по меньшей мере, чтобы она была
прямой и открытой. У него была невероятная тяга к прямоте,
особенно в том, чего он не любил, в политике и судебной
сфере. И поневоле идя на это, он, так сказать, отыгрывался,
наперекор их воле проявляя свою прямоту. Я никогда не
видел, чтобы человек так же хорошо, как он, умел сохранять
дистанцию, держаться на расстоянии и делать это с такой мяг-
костью, с таким знанием дела, с такой, так сказать, опреде-
ленностью. Я никогда не видел, чтобы тот, кто ощущает в
себе духовную силу, кто признает себя как бы духовной силой,
внутренне столь презрительно, столь определенно дистанциро-
вался от мирских властей. Следовательно, у него была тайная
связь, дружба, глубокое родство с другими духовными силами,
даже с католиками, с которыми он решительно сражался. Но
сражаться с ними он хотел только духовным оружием, в ду-
ховных битвах. Таким образом, его глубокое внутреннее и
явное противостояние вальдекизму происходило из двух ис-
точников. Во-первых, из соображений некоего равновесия,
уравновешенности, беспристрастности, равенства, справедли-
вости, политического здоровья, распределения по справедли-
вости он желал, чтобы мы поступали с другими так, как они
поступают с нами, хотя ему и хотелось бы, чтобы они с нами
не поступали именно так. Клерикалы донимали нас многие
годы, — говорил он и энергично добавлял, — но теперь речь
не идет о том, чтобы донимать католиков. Никогда не прихо-
дилось видеть, чтобы еврей, приверженец закона талиона, так
мало помышлял, так плохо представлял себе возмездие. Не
знаю точно, платил ли он добром за зло, но, несомненно, —
справедливостью за несправедливость. А еще он думал, что
здесь нет ничего мудреного, что вовсе нет необходимости чув-
ствовать себя сильным, чтобы прибегнуть к духовным силам.
И значит, он чувствовал себя сильным. Он понимал, что здесь
вовсе не нужна самоуверенность. И значит, он был самоуве-
рен. Как все по-настоящему сильные люди. Как все по-насто-
ящему сильные люди, он не любил пользоваться легким ору-
жием, добиваться легкого успеха, успеха малого, успеха со-
мнительного, успеха, значение которого не соответствовало бы
значению, величию тех битв, которые ему предстояло выдер-
жать.
Во-вторых, несомненно, у него была тайная симпатия,
внутреннее сродство с другими духовными силами. В этом пол-
ностью проявлялась его ненависть к Государству, ко всему
мирскому. Нельзя, — говорил он, — именем закона преследовать
людей, собирающихся ради молитвы. Но ведь может случиться,
что они соберутся толпою в пять тысяч. Пусть тогда, если ока-
жется, что они опасны, что у них слишком много денег, их пре-
следуют, пусть и к ним применяют общие для всех меры, наравне
со всеми (этими же словами, этими же выражениями, наравне
со всеми, он пользовался как раз применительно к Дрейфусу)
именем общеэкономических законов, касающихся всех тех, кто
столь же опасен, как и они, и обладает такими же деньгами, как
и они. Он не терпел, чтобы политические партии, Государство,
Палаты, правительство отнимали у него лавры победителя в
борьбе, которую он намеревался вести, чтобы они заранее де-
лали его борьбу бесчестной.
Вообще он не любил, просто терпеть не мог, чтобы мирское
начало вмешивалось в дела духовные. Все суетные рычаги, все
мирские средства, все эти громоздкие механизмы казались ему
слишком грубыми, чтобы касаться своими жесткими лапами
не только прав, но и самих духовных интересов. Ему казалось
не только грубой профанацией, но еще и неким проявлением
дурного вкуса, неким злоупотреблением, особой некомпетент-
ностью позволить столь грубым органам, как правительство,
Палата, Государство, Сенат, чуждым как ничто другое всему
духовному, даже к нему прикоснуться. И наоборот, в случае
необходимости он чувствовал в себе тайное, особое духовное
согласие с папой.
Никогда я не видел, чтобы человек, не скажу, верил, а
скажу, до такой степени знал, что совесть не только стоит над
всеми судебными инстанциями, но на самом деле сама осу-
ществляет судебную власть и является ею, что она и есть выс-
ший судия — единственный.
Если бы к нему прислушались, если бы только последовали
за ним, если бы только пошли по его пути, если бы только
уважали его память, сегодня бы сам пересмотр решения суда
над Дрейфусом не подвергался той опасности, какой он под-
вергается сейчас. Не подвергался бы тому риску, какому он
подвергается сейчас.
* См. комментарий к сноске 151.
Мы присутствовали и на его похоронах.83 И я расскажу,
какими были его похороны. Кем были мы, — а нас было так
мало, — в этом кортеже, в этом шествии, в этой печальной
свите верных, что спускались вниз с холма и проходили по
Парижу. В самый разгар каникул. Было это в августе или,
вернее, в начале сентября.* Всего несколько таких же одер-
жимых, таких же фанатиков, евреев и христиан, несколько бо-
гатых евреев, очень мало, несколько богатых христиан, тоже
очень мало, и бедные, несчастные евреи и христиане сами
тоже довольно немногочисленные. В целом, небольшое сбо-
рище,84 очень маленькая группа. Всего-то и ничего людей шло
по Парижу. Несчастные евреи — чужестранцы, я имею в виду,
чужие для французов, ибо не было ни одного румынского
еврея, я хочу сказать, еврея из Румынии, который не знал бы
его как пророка, не считал бы его пророком. Для всех этих
несчастных, для всех этих преследуемых он оставался той ис-
крой, тем вновь зажженным факелом, которому не суждено
угаснуть. И на земле, и на небе. И поскольку сами все эти
признаки родовые, поскольку все, что идет от Израиля, идет
от расы, поскольку такое сохраняется в семьях, то как тут не
вспомнить, не увидеть здесь обряд древнего погребения, если
всего за несколько недель до этого видел столь же мало народу
на похоронах его матери. Относительно мало народу. А ведь
они были знакомы со многими. Я расскажу о его смерти, о
его долгой и жестокой болезни. Жесточайшей. Неистовой.
Упорной. Казалось, такой же, каким был он сам. Как мы все.
Я не знаю никого другого, кто бы так мучительно, потряса-
юще, трагично, напрягшись изо всех оставшихся у него сил,
встал наперекор своей победоносной партии. Кто бы в отча-
янном усилии, доводя себя до изнеможения, пытался, старался
обуздать тот порыв, ту волну, ту ужасающую устремленность,
непреодолимое стремление к победе и злоупотреблениям, зло-
употреблениям победой. Тот единственный, безудержный порыв.
Неистребимый азарт завоеванной победы. Победы свершив-
шейся. Увлечение победой. Непреодолимую устремленность,
механическое, автоматическое стремление манипулировать по-
бедой. Я все еще вижу, как он лежит на постели. Этот атеист,
профессиональный атеист, официальный атеист, в ком с такой
силой, с такой невероятной кротостью звучало вечное слово;
с вечной силой; с вечной кротостью; равных которым я нигде
и никогда не встречал. Я все еще ощущаю на себе, ловлю
глазами вечную доброту его бесконечно кроткого взгляда,
доброту не бессознательную, а взвешенную, мудрую. Я все еще
вижу, как он лежит на своей постели, этот атеист, из чьих
уст струится Божье слово. Даже на смертном одре он нес на
плечах все бремя своего народа. И бесполезно было ему го-
ворить, что он за него не в ответе. Никогда я не встречал
человека столь обремененного, столь отягощенного грузом веч-
ной ответственности. Подобно тому, как мы несем ответст--
венность за наших детей, наших собственных детей в нашей
собственной семье, он точно так же, именно так, до такой же
степени чувствовал ответственность за свой народ. В самых
ужасных страданиях у него была лишь одна забота: как бы его
евреи из Румынии не оказались коварно забытыми ради успеха
движения, в той кампании осуждения, которую некоторые ев-
ропейские публицисты вели тогда против эксцессов, связанных
с преследованиями на Востоке. Я вижу его лежащим на по-
стели. Надо было подняться вверх до той самой улицы Фло-
ренции; перейти на чуждый для нас правый берег, уйти так
далеко от Квартала. Автобусы тогда еще не ходили. Мы под-
нимались по улице Рима или по улице Амстердама, Римскому
или Амстердамскому бульвару, уж не вспомню, какой из них
как называется, до того перекрестка наверху, который я вижу
как сейчас. Его богатый дом, где он в то время жил в нищете.
Он извинялся, что дорого платит за квартиру, говоря: На мне
висит огромная арендная плата. И не знаю, смогу ли я сдать
* Умирающие и мертвые (лот,).
в поднаем, как мне того хотелось бы. Когда я снимал эту
квартиру, я думал, что создам большую газету и мы будем
здесь работать. У меня были планы. Ему было далеко до со-
здания большой газеты. Создавались газеты для других, другие
газеты при условии, что его там не будет. Мне вспоминается
та большая комната, на улице Флоренции, дом номер 5 (или
7) по улице Флоренции, комната с его постелью, где он стра-
дал, прикованный к постели, комната героя (комната святого),
камера приговоренного к смерти. Комната с его кроватью, с
которой он уже не поднялся. Неужели я все уже настолько
забыл, что этот номер 5 (или 7) механически уже не отвечает
на призыв моей памяти, что цифры 5 или 7 дерутся, как старь-
евщики, в кладовой моей памяти, наперебой набивая себе
цену. А ведь я там бывал. И между собой мы запросто гово-
рили: Ходил ли ты на улицу Флоренции. В большой прямо-
угольной комнате я вижу большую прямоугольную кровать. Там
было одно, или два, или три огромных прямоугольных окна,
из которых слева косо падали прямоугольники яркого света и
медленно клонились, медленно сходили на нет. Постель на-
ходилась где-то в глубине, но не напротив окон, где были
двери и, думаю, коридоры, а в глубине от вас, если окна ос-
тавались слева. Из этой глубины кровать выступала прямо к
самой середине, изголовьем к стене, ногами к центру комнаты.
Он лежал как раз посередине постели, на спине, симметрично,
словно осевая линия кровати, словно ось равноправия. Руки
лежали ровно слева и справа. Так было в последнее время.
Болезнь подходила к концу. И тот, кто питал к нему глубокую
братскую привязанность, уже старался придумать, как облег-
чить его уход, чтобы хоть немного, насколько возможно, из-
бавить его от последних жестоких мучений той неистовой бо-
лезни.85 Чтобы его смерть не стала венцом жестокости. О бо-
лезни ему лгали, лгали и лгали. Верил ли он? Как и все, делал
вид, что верит. Что он думал об этом, это секрет мертвых.
Morientium ас mortuorum* В неизлечимой трусости современного
мира мы смело говорим с человеком обо всем, кроме того,
что его действительно интересует, мы не осмеливаемся сооб-
щить ему самую великую весть, весть о его последнем часе,
из-за этой трусости мы столько раз обманывали сами себя и
обманывали стольких умирающих, стольких умерших, что
будем все же надеяться, когда наступит наш собственный
черед, сами мы до конца не поверим в ту ложь, которую нам
преподнесут. Вот и он притворялся, что верит. Но в его пре-
красных, кротких глазах, в его больших, огромных ясных гла-
зах ничего невозможно было прочесть. Они были слишком
добрыми. Они были слишком кроткими. Они были слишком
прекрасными. Они были слишком ясными. Невозможно было уз-
нать, благодаря ли чуду надежды (мирской) (и, может быть,
более) он продолжает надеяться или благодаря чуду милосер-
дия притворяется ради нас, что надеется. Сам взгляд, взгляд
его ясных, сверкающих детской прозрачностью глаз светился
за стеклом, за линзой пенсне, излучая кротость и доброту,
свет и ясность. Он был непроницаем. И поэтому в нем каждый
читал все, что хотел. Так было в последнее время. Уже не-
многим было дозволено его навещать, даже родственникам.
Но он так любил меня, что позволял бывать у себя до самого
конца. Я садился в ногах на его кровати, слева. Следовательно,
справа по отношению к нему. Он говорил обо всем так, словно
собирался прожить сотню лет. Как-то он опросил меня, на
чем я добрался до него. И с ребяческой гордостью сказал, что
открылась станция метро Амстердам. Или еще какая-то дру-
гая.86 Он простодушно увлекался всем, что имело отношение
к дорогам и средствам передвижения. Все, что относилось к
движению взад и вперед, — шла ли речь о географии, фото-
графии, телеграфе, телефоне, передвижении туда и обратно,
движении транспорта, перемещении, переездах, исходах и вто-
розакониях — приводило его в состояние неистощимой детс-
кой радости. Метро в особенности он воспринимал как лич-
ную победу. Все, что представляло собой скорость, ускорение,
лихорадку передвижения, перемещения, быстрого движения,
наполняло его детской радостью, радостью его предков, ра-
достью, идущей из глубины пятидесяти веков. Это было его
делом, касалось его лично. Стремление к перемене мест — ве-
ликий порок этой расы, ее великая тайная добродетель, вели-
кое призвание этого народа. Прошедшие пятьдесят столетий
ничего не изменили, и путешествие по железной дороге для
него ничем не отличается от караванного пути предков. Любой
переезд для них — переход через пустыню. Самые удобные
жилища, самые прочные, построенные из тесаных камней, по-
добных колоннам храма, самые основательные дома, самые
фундаментальные, подавляющие своей громадой здания для
них навсегда остались лишь шатром в пустыне. Взамен степных
шатров сложен гранитный склеп**1 И не важно, что величест-
веннее — строительные камни или колонны храма. Они ни-
когда не сходят с верблюдов. Что за странный народ. Столько
раз я думал об этом. Для них самые монументальные здания
так и останутся шатрами. А мы, наоборот, мы, действительно
спавшие в шатрах, в настоящих шатрах, — сколько раз я вспо-
минал вас, Леви, вас, никогда не спавшего в шатре, разве что
только в воображении, читая Библию,88 — мы уже спустя всего
несколько часов считали те шатры в лагере Серкотт89 нашим
домом. Как прекрасны шатры твои, Иаков, жилища твои, Изра-
иль.90 Сколько раз я думал, сколько раз думал о вас, сколько
раз эти слова тихо подступали к губам, как прилив пятидеся-
тивекового величия, как великая тайная радость славы, испод-
воль распиравшая меня священным воспоминанием, когда мы
возвращались в лагерь, мой дорогой Клод,91 в те суровые май-
ские ночи. Народ, для которого камень его жилища навсегда
останется холстом шатра. Для нас же, наоборот, именно холст
шатра уже превратился и навсегда останется камнем нашего
дома. Он не только не испытывал к метрополитену той не-
приязни, той отстраненности, какую мы все еще в глубине
души к нему питаем, даже если он оказывает нам величайшие
услуги, перевозя нас слишком быстро, и, по существу, оказывает
нам слишком много услуг, но, напротив, питал к нему насто-
ящую нежность, исполненную той гордости, какую обыкно-
венно испытывает творец. Тогда еще метро только начинали
строить, думаю, работала еще только линия номер один. И он
преисполнялся гордостью человека, живущего поблизости, гор-
достью человека из того же квартала, он гордился тем, что
к нему метро уже пришло, что оно уже поднимается к его
высотам. Он сказал мне об этом за несколько месяцев до
того, как его попытались, как было принято, отправить по-
правляться на юг.92 Там он переезжал из гостиницы в гости-
ницу. И был счастлив, как ребенок. До тех пор, пока не нашел
маленький крестьянский домик, о котором писал мне, как
о воплощенном рае. И естественно, оттуда он вскоре вернул-
ся, приехал в Париж. И тогда произнес слова, которые сразу
же выдают человека, народ, расу. Видите ли, Пеги, — говорил
он мне, — я начинаю чувствовать себя дома, как только пере-
* Гюго В. Собрание сочинений: В 15-ти томах. Т. 13. Стихотворения / Пер
Г. Шенгели. М.: Худож. лит., 1956. С. 312.
езжаю в гостиницу. Так он говорил, смеясь, и все же это было
правдой.
Короче говоря, в общественной деятельности, в политике,
как же без нее, раз до нее приходилось снисходить, он был
сторонником общего права. Общего права в деле Дрейфуса,
общего права в деле Конгрегации. Общего права, применен-
ного в пользу Дрейфуса, общего права, примененного против
Конгрегации. Это кажется пустяком, но завести может далеко.
Его это привело к одиночеству в смерти.
По сути дела, он был за справедливость, за равноправие,
за равенство (естественно, не в демократическом смысле, но
в смысле совершенного равновесия, совершенной ровности
правосудия). Он был против любого исключения, против за-
кона исключения, против меры исключения, будь она за или
против, преследованием или помилованием. Он был за опре-
деленный уровень правосудия.
И вот в то утро у него дома, на улице Флоренции, в доме
номер 7 я смотрел на него. Слушал его. Сидел на его кровати
слева у него в ногах как верный ученик. Меня обезоруживали,
меня поражали те кротость и мягкость, с какими он принимал
свое жестокое положение. Такая, так сказать, неизбывная кро-
тость. Я благоговейно слушал его, храня почтительное и не-
жное полумолчание, подавая лишь реплики, чтобы как-то под-
держать беседу. Только что вышел Бетховен Ромена Роллана.93
Наши подписчики еще помнят, каким неожиданным откры-
тием была эта Тетрадь, какое волнение она вызвала повсюду,
как молниеносно она распространилась, почти что мгновенно,
как тут же внезапно стала открытием в глазах всех, принесла
неожиданное согласие, всеобщее согласие, оказавшись не толь-
ко началом литературного успеха Ромена Роллана и литера-
турного успеха Тетрадей, но и бесконечно большим, чем просто
начало литературного успеха, — нравственным откровением,
внезапным, обнажившимся и проявившимся предчувствием,
откровением, озарением, неожиданным проявлением великого
морального успеха. Но все это движение еще только назревало
тогда, еще не успев проявиться. Тетрадь, повторяю, только что
вышла. Бернар-Лазар сказал мне: Ах да, я прочитал ту Тетрадь,
где вы напечатали Ромена Роллана. Действительно прекрасно. Надо
признать, что еврейская душа и эллинская душа всегда были двумя
великими частицами универсальной души. Я промолчал, потому
что, как уже говорил, перед тем, как идешь навестить боль-
ного, заранее решаешь помалкивать. В таком случае ты защи-
щен непробиваемой броней, непроницаемой маской. Но его
слова потрясли, взволновали меня до глубины души. Ибо я
пришел, зная, что увижу, я был готов увидеть признаки фи-
зической смерти. И это уже немало. А тут я внезапно увидел
признаки перехода в потусторонний мир. Чтобы измерить глу-
бину, новизну такого понятия, как вечная душа и даже еврей-
ская душа и душа эллинская, надо знать, до какой степени, с
какой религиозной совестливостью эти люди, люди того по-
коления, избегали употреблять самое невинное слово из мис-
тического "лексикона. В то время поговаривали о пересмотре
дела Дрейфуса, о возврате к делу Дрейфуса. Надо помнить,
что между самим делом Дрейфуса и вторым делом Дрейфуса
был долгий период затишья, тишины, нашего полного одино-
чества. В то время было еще не очень ясно, возобновится ли
дело вообще когда-нибудь. Было бы лучше, если бы оно вовсе
не возобновлялось. Мы отнюдь не были удовлетворены реше- J
нием Кассационного суда. Но мы оставались теми, кем на
самом деле были, мы были чисты перед.страной ^и&торией.
Но совсем изнемогая от этого великого Дела, от своего первого
участия а великой истооии, еще в поту и возбуждении от
битвы, смущенные покоем, затишьем, штилем, худым миром,
сомнительным покоем, подозрительным перемирием, бездей-
ствием, обманчивым миром, встревоженные тем, что ничего
не добились, не достигли даже тех преходящих результатов,
на которые надеялись, на которые уповали, тем, что не смогли
осуществить царство справедливости на земле и царство прав-
ды, больше всего обеспокоенные тем, что от нас ускользает
наша мистика, мы в глубине души лелеяли мечту о возобнов-
лении дела, о том, что мы называли между собой, подобно
заговорщикам, повторной атакой. Увы, мы не могли предуга-
дать, что возобновление Дела превратится в еще более низкое
падение, полное извращение, грубое перерождение мистики в
политику. С ним мы говорили и про это. Он, лежа на своей
постели, тихо говорил со мной про это. Я вскоре почувствовал,
что он говорит со мной об этом, как о заговоре, но заговоре,
его не касающемся, заговоре, к которому он не имеет отно-
шения. Вольно или невольно? Я сказал ему: Но все-таки, что
они собираются делать? Значит, они не просили вашего сове-
та? Он тихо ответил: Они предпочли обратиться к Жоресу. Им
так приятно сделать что-нибудь без меня.
Они, это было всё, это были все остальные, это был Дрей-
фус, которого он любил, как младшего брата.
f Он отнюдь не сомневался, что для нас лрсйфуг.г^тг.^яя миг-
тика была не только особым случаем христианской мистики,
но выдающимся ее проявлением, толчком, мирским кризисом,
\ явлением как бы образцовым и переходным и, я бы сказал,
необходимым. Как отрицать это сейчас, когда от нашей юнос-
ти нас отделяют двенадцать, пятнадцать *т1ет и когда, наконец,
в наших душах что-то начинает проясняться.94 Наш дрейфу-
) сизм был религией, я беру это слово в самом буквальном,
точном, его смысле, был религиозным порывом,95 и я насто-
ятельно посоветовал бы всякому, кто возьмется изучать, рас-
сматривать, познавать какое-нибудь типичное, очень опреде-
ленное, вполне готовое религиозное движение современности,
воспользоваться этим уникальным примером. Добавлю, что для
нас, в нашей среде, внутри нас самих это религиозное дви-
жение было христианским по сути, христианским по проис-
хождению, оно росло из христианского корня, оно вытекало
из древнего источника. Сегодня мы можем это признать. Столь
любимые нами Справедливость и Правда, за которые мы от-
дали всё, нашу юность, абсолютно всё, чему мы целиком от-
дали себя в годы нашей юности, вовсе не были умозритель-
ными справедливостью и правдой, отнюдь не были мертвыми
справедливостью и правдой, не были справедливостью и прав-
дой, вычитанными в библиотеке из книг, не были справедли-
востью и правдой, концептуальными и интеллектуальными, не
какой-нибудь справедливостью и правдой партии интеллекту-
алов, а были естественными, христианскими и ни в коей мере
не современными, были вечными, а не просто мирскими, были
многими Справедливостями и Правдами, одной живой Спра-
ведливостью и одной живой Правдой. Сегодня мы можем при-
знаться, что из всей лавины чувств, которые привели нас к
этому потрясению, к этому уникальному кризису, из всей ла-
вины страстей, ввергших нас в это горение, кипение, вдохно-
вение, столпотворение, в нашем сердце была лишь одна до-
бродетель, и это была добродетель милосердия. Не хочу во-
зобновлять старый спор, сегодня уже ставший историей, но в
наших врагах, у наших врагов, у наших""противников тех вре-
мен, ставших, как и мы, истоддай^ оставшихся в истории, я
отмечаю много ума, даже много проницательности, много про-
зорливости, но более всего меня в них поражает, конечно же,
некое отсутствие милосердия. Я не стану забегать вперед от-
носительно того, что есть подлинное значение всякого веро-
исповедания. Но бесспорно, что во всем нашем социализме
было заключено неизмеримо больше христианской веры, чем
во всей церкви Мадлен, вместе взятой с церквями Сен-Пьер-
де-Шаио, и Сен-Филипп-де-Руль, и Сен-Оноре д'Эйло.96
По сути он был религией бедняков. И значит, несомненно,
был религией,, которой суждено стать наименее почитаемой в
современности. Бесконечно, неизмеримо менее чтимой. Она
отметила нас столь сурово, столь неизгладимо, наложила на
нас свой отпечаток, такое суровое клеймо, столь незабываемое,
что'мы останемся с ним на протяжении всей нашей земной
жизни и даже в жизни вечной. Наш социализм никогда не
был-ни парламентским социализмом, ни социализмом богатого
прихода. Наша христианская вера никогда не станет ни пар-
ламентской христианской верой, ни христианской верой бо-
гатого прихода. С того времени в нас — такое призвание к
бедности, даже к нищете, такое глубокое, такое внутреннее
и в то же время такое историческое^ такое зависящее от конк-
ретного .слузаа, зависящее от конкретного события призва-
ние кПзедности, что с тех пор мы уже никогда не могли из
нее выйти, и я начинаю думать, что уже и не сможем
никогда.
Это некое призвание.
Предназначение.
В заблуждение вводило то, что все политические силы Церк-
ви были против дрейфусизма. Но политические силы Церкви
всегда были против мистики. Особенно против мистики хрис-
тианской. И это самое выдающееся применение, которое
когда-либо имело то общее, выше указанное нами правило.
Можно было бы даже сказать, что дело Дрейфуса было пре-
красным поводом для возникновения религии, религиозного
движения, для зарождения религии, поводом редким, может
быть, исключительным.
И наконец, дрейфусистская мистика была для нас, по сути,
кризисом французской мистики (французским кризисом мис-
тики). Это дело стало для нас и благодаря нам определенно
французским. Поскольку оно было для нас и благодаря нам
определенно христианским. Мы сами неуклонно придержива-
лись в нем французской линии, поскольку неуклонно следо-
вали линии христианской. В нем проявились наши француз-
ские качества, поскольку они были нашими христианскими
качествами.
В нем мы проявили собственно французские добродетели,
достоинства и доблесть расы: безупречную храбрость, стреми-
тельность, добронравие, постоянство, твердость, стойкость,' все
это хорошего тона, отличной выправки, неистовое и одновре-
менно взвешенное, исступленное в целом и полностью благо-
разумное; присущее французу веселье вперемежку с грустью;
смелые речи; пылкую и хладнокровную решимость; непринуж-
денность, прочное знание; покорность и вместе с тем посто-
янное возмущение событием; органическую невозможность со-
гласиться с несправедливостью, смириться.97 Прозорливость,
проницательность, острую, как клинок. Как его острие. Надо
просто сказать, что мы были героями. А вернее — героями на
французский манер. (Доказательством служит то, что мы все
еще от всего этого не освободились, что мы все еще не вышли
из игры). (Всю свою жизнь, быть может, мы так и останемся
отставными офицерами на половинном жаловании).98 Дейст-
вительно, надо же понять, как ставился вопрос. Ведь тогда
нас ни в коей мере не интересовало, невиновен или виновен
Дрейфус. Нам надо было знать, хватит или не хватит мужества
объявить его, признать его невиновным.
Когда мы будем писать ^г^ША^лД^^Ф^в^ которая ста-
нет собственно мемуарами дрейфусара, придется исследовать,
пристально изучить, точно установить со всеми подробностями
то, что я назову кривой общественной веры в невиновность Дрей-
фуса. Естественно, эта кривая претерпела самые необычайные
изменения. Естественно также, что антидрейфусары сделали
все, чтобы заставить ее подниматься, и надо отдать должное
дрейфусарам за то, что они в целом сделали все, чтобы заста-
вить ее опуститься. В 1894 году, начав отсчет с нуля (исключим
семью и нескольких очень редких людей), она, можно сказать,
скачкообразно пошла вверх, через политическиеи...историче-
ские колебания^как всегда бывает с Такого рода кривыми, она
постоянно поднималась до того самого дня, когда вместе с
прибытием корабля, на котором Дрейфуса привезли во Фран-
цию, в нашей среде возник сам предмет спора." С тех пор,
несмотря на мнимую, кажущуюся остановку, несмотря на то
что она выглядела застывшей на одном месте, в действитель-
ности она медленно и постепенно опускалась. Несмотря на
всякого рода удачи, несмотря на видимость удачи, в действи-
тельности она стала опускаться. Этот спуск, это падение, это
снижение сегодня прекратилось, можно считать, что оно ос-
тановилось навсегда, поскольку больше не способно идти даль-
ше, упасть еще ниже, потому что многим людям все безраз-
лично, и прежде всего потому, что мы снова впали в некое
равновесие, в некое весьма соблазнительное равновесие, весь-
ма прочное, весьма заурядное, точно такое же, как то, которое
долго предшествовало нашему подъему: Франция, Mnp,j4CT(^:
рия бщй^за^щощ^адвое, на две различные партии, четко
отделенные одна от другой, вполне сложившиеся и професси-
онально, официально верящие: одна — в виновность, а дру-
гая — в невиновность, похваляющиеся своей верой: одна — в
виновность, другая — в невиновность. Такое положение ве-
щей — заурядная, обычная, так сказать классическая, ситуа-
ция, известное положение, когда мир разделен надвое в отно-
шении какого-то одного вопроса. Удобное положение, ибо это
ситуация противостояния, ситуация взаимной ненависти. Это
положение, к которому все привыкли. Значит, ему суждено
продолжаться столько же, сколько все длилось, пока кривая
поднималась, но теперь, при спуске, кривая вернулась к пре-
жнему уровню и замерла там окончательно. Естественно, в
дальнейшем с новыми поколениями такое положение будет
постепенно сходить на нет, все больше угасая, окончательно
исчезая в ходе^стории. Замечательно то, насколько подобная
ситуация, ^одобна1Гостановка на полпути удобны для страны,
разделенной надвое, с какой готовностью, как основательно
мы устроились там при подъеме и как легко и стремительно
мы снова туда скатились. И снова основательно устроились.
Каким легким, естественным было наше движение при подъ-
еме, в разгар битвы, как легко, как естественно мы сражались,
будто были среди своих, и как долго все продолжалось. А на
обратном пути, при спуске, как же легко, как стремительно,
мы снова оказались там в уже знакомой обстановке. Но бес-
спорно, эта кривая, при всех ее скачках, в конце подъема
несколько раз достигала maximum'a, который был самим
universum'oM* Подчеркну, что при всех этих колебаниях, суете,
кризисе, внезапных переменах, актах насилия и неожиданных
развязках случалось, по меньшей мере 2 или 3 раза, когда в
течение сорока восьми часов" вся страна (даже наши против-
\^ ники, скажу, даже их вожди) поверила в невиновность Дрей-
фуса. Например, так случилось, в частности, при том ужасном
< ч потрясении, которое мы испытали непосредственно после не-
S ожиданной развязки с полковником Анри на Мон-Валерьен
Щ (смерть или симуляция смерти, убийство, умерщвление, само-
V. > убийство или симуляция самоубийства). (Во всяком случае, его
4N не стало).100 Каким образом мы снова упали, вновь скатились
С с этого summum 'а** которого в тот день, в том молниеносном
Ч ; озарении, нам показалось, мы достигли навсегда, каким обра-
^ Л; зом нас оттуда столкнули, каким образом удалось так снизить
^ .;\ кривую — в этом секрет политиков. Секрет разных политик.
"4 "Секрет самой политики. Секрет самого Дрейфуса в той мере,
Vj а она полная, в какой, покинув нас, он целиком отдался в
"К руки политиков.101 Каким образом удалось выиграть это пари
f; и сбросить нас с того итогового maximum здесь заключена
^ великая ловкость, в этом таится секрет политиков. Как можно
^ Г' проиграть выигранную битву — об этом спросите у Жореса.
ч, \ Отныне мы обречены на постоянные споры, пока, наконец,
v л,: не наступит со временем, с приходом следующих поколений
неизбежное притупление, осдабдейие.,, угасание страстщ^рб-
V % ственно и называемое историей,.. исторический точкой .зрения.
3* правы (может быть, на треть, в долях), когда выступали против
* Мировое целое, мир (лат.).
* Вершина (лат.).
% и стори ч ее к и м оп ыто м. Когда наши враги, когда наши против-
I' ^ ники упрекали нас за то, что мы — партия иностранцев, они
3 полностью ошибались, абсолютно ошибались, выступая против
нас (по поводу нашей мистики и против нашей мистики); в
какой-то мере они были правы, когда выступали против на-
шего главного штаба, как раз и скрывавшего нас от них, де-
лавшего все возможное, чтобы скрыть нас от мира, что ему
^\ столь замечательно и всецело удалось; частично они были
наших вождей, выступали против нашей политики, выступали
против наших политиков; это потом подтвердилось при их
присоединении к Эрве102 и эрвеизму, в трусливом дрожании
Жореса, унижении, пресмыкании перед Эрве и эрвеизмом, и
более того, в усердии и усердно заботливом внимании к Эрве
и эрвеизму; но ведь они имели право не знать нас, по крайней
мере, в суматохе битвы они могли, в крайнем случае злсхщм--
ческиг в крайнем они могли нас не
знать; Ярмарка на Площади могла скрыть от них то, что про-
исходило в доме;103 им был виден лишь политический парад;
но все же в худшем, в самом крайнем случае, по крайней мере
при крайних обстоятельствах, обвиняя нас в том, что мы —
партия иностранцев, наши враги могли нанести нам ущерб
лишь б мирском смысле; непомерный мирской ущерб, наи-
больший мирской ущерб, но в конечном счете — ущерб только
мирской. Они не могли опорочить нас. Они могли лишить
нас имущества, могли лишить нас свободы, могли лишить нас
даже родной земли. Но не могли отнять у нас нашу честь. И
наоборот, когда, с одной стороны, во имя родины Жорес по-
дозрительно, трусливо потворствовал всему эрвеизму, лично
Эрве, допускал на словах и на деле предательство, разрушение,
отказ от Франции, создавая таким образом ту политическую
иллюзию, согласно которой дрейфусистское движение — дви-
жение антифранцузское; и когда, с другой стороны, во имя
веры, когда, движимый самыми низкими интересами предсто-
ящих выборов, идя на поводу у самого трусливого, самого низ-
кого потворства демагогии и суете радикалов, он говорил и
действовал так, что дело Дрейфуса и дрейфусизм стали неотъ-
емлемой частью демагогии, антиклерикальной возни радика-
лов, антикатолической и антихристианской, отделения Церкви
от Государства, закона о Конгрегациях в духе Вальдека, страш-
ного, комбистского применения этого закона, и создавал та-
ким образом политическую иллюзию, согласно которой, дрей-
фусистское движение — движение антихристианское, он не
только предавал нас, не только заставлял нас сойти с пути,
он марал нашу честь. Никогда не надо забывать, что комбизм,
комбистская система, комбистская тирания, источник всех
этих несчастий, были изобретением Жореса, что именно Жорес
благодаря своей ненавистной политической силе, своей ора-
торской силе, своей парламентской силе навязал это изобре-
тение, эту тиранию стране, то господство, которое только он
и поддерживал, мог поддержать; что в течение трех и даже
четырех лет он- под именем г-на Комба был подлинным хо-
зяином Республики. Когда Жорес, — говорил Бернар-Лазар в
том вызывающем восхищение досье, прекрасном исследова-
нии, крайне интересной статье, помеченной Париж, 6 августа
1902 года,т то есть тогда, когда мы хотели, чтобы закон Валь-
дека приобрел всеобщий смысл и обратную силу. — Когда Жо-
рес выступает перед нами, готовый поддержать дело, которое он
одобряет, в котором он желает сотрудничать, то поскольку он
Жорес, поскольку он был нашим соратником в незавершенной битве,
он должен...т (действительно, поражало, и Бернар-Лазар с его
огромной политической проницательностью сразу же это за-
метил, что не стали хотя бы ради самой политики, думая
о политике, дожидаться окончания дела Дрейфуса, его итога,
чтобы заразить, опозорить, извратить мистику политикой, пере-
родить, превратить мистику в политику, то есть уже между
двумя делами Дрейфуса, даже до того, как уничтожили дело,
в самый момент, когда готовились открыть его вновь, возоб-
новить), (то есть начали осуществлять перерождение мистики
в политику именно тогда, когда готовились вновь призвать на
помощь все силы, все неисчислимые силы мистики.
Именно поэтому не было преступнее наших политиков и
нашей политики, преступных вдвойне. Если бы они только
занимались своей политикой, скажем, профессионально, если
бы они только занимались своим политическим ремеслом, они
были бы виновны лишь в первой степени, были бы преступны
лишь единожды. Но они же хотели сохранить и все преиму-
щества мистики. А это как раз составляет вторую часть их
вины. Им очень хотелось одновременно и предавать мистику
и в то же самое время не только ссылаться на нее, не только
прикрываться, пользоваться ею, быть вместе с ней, но и стать
ее первопричиной. Они хотели, они замыслили вести двойную
игру, они желали играть одновременно в две разные игры, в
игру мистическую и игру политическую, исключающую иг-
ру мистическую, они готовились вести двойную игру, они ду-
мали, что будут играть одновременно в свою политику и в
нашу мистику, соединять преимущества своей политики и
нашей мистики, одновременно извлекать выгоду из своей по-
литики и из нашей мистики, всегда играть вкупе в мирское
и в вечное.
Играть в мирские игры со власть имущими этого мира и
тут же использовать мистику и деньги бедняков, продолжать
черпать в сердцах и кошельках бедняков.
Именно в силу этого ответственность Жореса в данном пре-
ступлении, в таком двойном преступлении, в этом преступле-
нии, возведенном в квадрат, достигла своей высшей точки.
Оказавшись во главе действия, политик, такой, как другие,
хуже других, хитрец из хитрецов и плут из плутов, он только
притворялся далеким от политики. Отсюда высшая степень его
опасности. Отсюда его высочайшая ответственность. Когда
профессиональные националисты говорили, что мы — партия
иностранцев™6 они могли лишь клеветать на нас, могли на-
вредить нам лишь в мирском смысле, нанеся как нельзя более
страшный, мирской урон, величайший мирской урон. Когда
же Жорес, напротив, говорил вместо нас, признавался вместо
нас, когда в этом качестве, в нашем качестве, он включил
дрейфусизм и дело Дрейфуса, с одной стороны, в политичес-
кий антипатриотизм эрвеистского толка, в антипатриотичес-
кую политику эрвеистского толка, в эрвеистскую антипатрио-
тическую возню и демагогию, когда он, с другой стороны,
включал их в ту другую политическую демагогию, антихрис-
тианскую демагогию, он метил, наносил удар, попадал в самое
сердце дрейфусизма.
В своем двойном преступлении, в своем преступлении в
квадрате Жорес более всего ответственен за то, что единст-
венный из всех нас был политиком, таким же, как другие по-
литики, а говорил — что мистик. Естественно, он будет при-
дираться к этому слову, потому что сей человек способен тор-
говаться, как никто из всех известных мне барышников.107 Но
он прекрасно знает, что мы хотим сказать.
Благодаря своему университетскому прошлому интеллекту-
ала, началу своей университетской интеллигентской карьеры,
своим связям, всем своим манерам, благодаря массе, множес-
тву дружески настроенных людей, пылко тянувшихся к нему
и любезно поощряемых и подстрекаемых им, благодаря тем
беднякам, маленьким людям, преподавателям, нам, кого он
притягивал и объединял, подобно фокусу, собирающему в
пучок свет и тепло, Жорес выглядел профессором, которого
направили в политику, не политиком, а интеллектуалом, фи-
лософом (в то время дипломированные философы были фи-
лософами, как сегодня все они — социологи). Человеком,
умевшим работать, знавшим, что такое работа, У него была
профессия. По существу он выглядел не политиком, а, скорее,
человеком, которому как бы поручено представлять нас, про-
водить наши идеи в политике. Но на деле он, наоборот, был
политиком, притворявшимся профессором, притворявшимся
интеллектуалом, притворявшимся, что работает и умеет рабо-
тать, имеет профессию, притворявшимся, что он наш, притво-
рявшимся во всем. Когда политики, когда те, кому политика
служит профессией и ремеслом, занимаются этим ремеслом,
когда они играют, когда они действуют в своей профессии
официально, под собственным именем, те, кого и знают та-
ковыми, тут уж ничего не скажешь. Но, когда те, чье ремесло
и профессия — аполитичность, занимаются под этим именем
политикой, они таким постоянным обманом совершают двой-
ное преступление. Заниматься политикой и называть ее по-
литикой, допустим. Но заниматься политикой и называть ее
мистикой, брать мистику и превращать ее в политику — зна-
чит совершать ничем не искупимое преступление. Грабить бед-
ных — значит грабить дважды. Обманывать простаков — об-
манывать дважды. Украсть самое дорогое — веру. Доверие.
Доверчивость. И только Богу известно, были ли мы просто-
душными, бедняками и маленькими людьми. Сегодня как раз
это и вызывает у них смех. Кто те, — говорит он, — кто те
глупцы, поверившие тому, что я говорил? Ну счъ успокоится, пусть
подождет. Жизнь длинна, течения в ней могут оказаться об-
ратными, и как бы однажды ему не попасть в наши руки.
Быть может ему не всегда насмехаться.
Нет ничего более захватывающего, чем свидетельство, чем
заклинание приговоренного Бернара-Лазара, обреченного Бер-
нара-Лазара, нет ничего более грозного, чем это свидетельство,
грозное уже самой своей сдержанностью. Когда Жорес, — писал
Бернар-Лазар, — выступает перед нами, готовый поддержать
дело, которое он одобряет, в котором он желает сотрудничать,
то, поскольку он Жорес, поскольку он был нашим соратником в
незавершенной битве, он должен дать нам иные доводы, нежели
доводы теологические. (Он ясно видел, сколько грубой теологии
было в Жоресе, во всей современной ментальности, в поли-
тическом и парламентском радикализме, в псевдометафизике,
в псевдофилософии, в социологии). Итак, он говорит нам, исхо-
дя из теологических доводов (здесь, предупреждаю, идут слова
Жореса, процитированные Бернаром-Лазаром): Есть полити-
ческие и социальные преступления, за которые приходится пла-
тить, и великое преступление, совершенное Церковью против ис-
тины, против человечества, против права и против Республики,
наконец будет оплачено по справедливости. Не напрасно она
своим соучастием во лжи, клятвопреступлении и предательстве
возмутила совесть стольких людей. (Конец Жореса, конец ци-
таты из Жореса)) Бернар-Лазар говорил проще: Нельзя досаж-
дать людям только потому, что они молятся. Этот человек имел
свободолюбивый нрав. Он был влюблен в свободу, она состав-
ляла его суть, костяк, была у него в крови. Отнюдь не интел-
лектуальная, умозрительная свобода, свобода, вычитанная в
книгах, готовая свобода, свобода, усвоенная в библиотеках.
Свобода пожалованная. А свобода природная, естественная и
живая свобода. Я никогда не видел, чтобы человек так верил,
так был убежден, настолько сознавал, что только человеческая
совесть — это абсолют, непобедимый, вечный свободный, по-
бедно, триумфально, вечно противостоящий всем властям на
земле. Не надо принимать подобных оправданий, — писал Бер-
нар-Лазар, — именно и особенно когда они даются Жоресом, ибо
исподволь другие готовы истолковывать их в самом дурном смысле
и делать из них выводы, угрожающие свободе. В нескольких ярких
примерах он наглядно, остро и кратко перечислял некоторые
из этих основных антиномий, некоторые из этих антагонизмов.
Он предвидел тебя, Берню,108 и сопротивление польского народа
против прусской германизации. Действительно, уже тогда он
писал, и его слова ясны, важны и так же актуальны, как и в
первый день: Если мы не проявим осторожность, завтра нас в
ультимативной форме заставят аплодировать французскому жан-
дарму, насильно ведущему за руку ребенка в светскую школу, и при
этом порицать жандарма прусского, принимающего принудитель-
ные меры в отношении польского школьника из Врещена. Вот че-
ловек, вот друг, которого мы потеряли. А еще он писал, и его
слова нельзя обойти вниманием, над ними стоит поразмыслить
сегодня, как вчера, сегодня, как тогда, над ними нужно будет
думать всегда, ибо неизмерима высота его взгляда и значение
его слова: Пусть завтра нам предложат способы, как решить
вопрос об образовании, и мы обсудим. Уже сегодня можно сказать,
что университетская монополия не является его решением. Мы
одинаково отказываемся принимать догмы, будь они сформулиро-
ваны Государством, взявшим на себя заботу об образовании, или
сформулированы Церковью. Мы больше не испытываем доверия
ни к Университету, ни к Конгрегации. Но довольно уж мне ци-
тировать. Не могу же я процитировать всю эту великолепную
статью, процитировать целую тетрадь в тетради, воспроизвес-
ти несколько тетрадей в одной, включить всю Тетрадь II1-21
в Тетрадь XI-12.109
Вот человек, вот друг, которого мы потеряли. Для такого
человека мы не станем писать апологию и не потерпим, чтобы
ее писали другие.
Только такие люди имеют значение, только они и имеют
значение. Значение имеем мы и только.мы. Не только посто-
ронним не подобает говорить за нас. А лишь только нам и
подобает говорить за всех.
Он был героем, более того, в нем было некое величие свя-
тости. Вместе с ним и мы были безвестными героями.
Как не отметить в тех нескольких процитированных нами
словах, только в этих приведенных нами нескольких фразах,
как удержаться, чтобы не отметить не только его чувство сво-
боды, ту свободную непринужденность в его обращении со
свободой, но и, а это важнее, присущее ему потрясающее,
поразительное, кажущееся неожиданным умение распознать
теологию, увидеть опасность ее возрождения. Он мгновенно
почувствовал, как теология проклевывается всюду, где она
проклевывалась в действительности, сама или некое подра-
жание ей, некая подделка под нее, настоящая или фаль-
шивая.
Как не отметить также и его точный, совершенный, насто-
ящий интернационализм, за вычетом Израиля, ту непринуж-
денность и точность, безусловно, присущие его интернацио-
нализму, слишком простому, слишком естественному, ни в
коей мере не усвоенному, ни в коей мере не навязанному, ни
в коей мере не книжному и слишком очевидному, чтобы
когда-нибудь стать антинационализмом. Когда он рассказывал
о поляках вместо бретонцев, это не было игрой и любопытным
сближением. Не было прихотью и делалось не ради шутки.
Он считал естественным рассматривать в одной плоскости и
бретонцев, и поляков. Он действительно рассматривал Хрис-
тианство как Ислам, к чему никто из нас, даже те, кто к
этому стремится больше всего, не может приблизиться. Потому
что в действительности он был равным образом вне обоих.
Такого угла зрения, такого взгляда никто из нас не способен
добиться. Тогда делалось все по-человечески возможное, и
быть может, это особенно ощущалось в его окружении, чтобы
политическими средствами вытеснить его евреев из Румынии,
не компрометируя при этом, не обвиняя армянское движение,
и в этом всеобщем ослеплении ему было все так понятно.
Когда-то, когда я был у Бернара-Лазара, от него уходил один
старый друг из Квартала.110 Указав мне на уходящего, он слегка
передернул плечами, выражая тем самым высшую степень пре-
зрения, и тихо сказал: Снова онхочет облапошить меня со своими
армянами. Вечно одно и то же. Они при..:нимаются за Великого
Турка, потому что он турок, и не желают, чтобы хоть одно слово
было произнесено о короле Румынии, поскольку тот христианин.
Вечный сговор за счет христианства.
И как, наконец, не отметить, насколько прекрасно он
пишет — солидно, взвешенно, ясно, благородно, по-француз-
ски. Непозволительно принимать подобные оправдания. Уверенное
заявление, верные слова. Неоспоримое решение. Не вызыва-
ющие сомнения тон и звучание картезианской мысли.
Апология Бернару-Лазару.111 — Вскормленные, вспоенные
нашей мистикой нынешние политики с Жоресом во главе, и
Жорес первый из них, тут же исказили, унизили, мгновенно
увели ее в политику и создали то двойное заблуждение, что,
во-первых, дрейфусизм был антихристианским, а во-вторых —
антифранцузским. На последнем следует остановиться.
Сам наш социализм, наш прежний социализм, едва ли мне
необходимо говорить об этом, никоим образом не был ни
антифранцузским, ни антипатриотическим, ни антиттю-
нальным. По сути своей, в строгом, точном смысле слова он
был интернациональным. Теоретически он никоим образом не
был антинационалистическим. А был строго интернационали-
стическим. Далекий от того, чтобы унижать народ, предать его
забвению, он, напротив, возвышал его, заботился о его здо-
ровье. Далекий от того, чтобы унизить нацию, предать ее за-
бвению, он, напротив, превозносил ее, пекся о ее здравии.
Нашим тезисом было и есть как раз обратное — только бур-
жуазия, буржуазность, буржуазный капитализм, капиталисти-
ческий и буржуазный саботаж и подрывают силы нации и на-
рода. Нужно понимать, что не было ничего общего между тем
прежним социализмом, нашим социализмом, и тем, что под
этим названием мы знаем сегодня. И здесь политика тоже сде-
лала свое дело, и нигде, как здесь, ей не удалось так разгро-
мить, так извратить мистику. Политика, я говорю о политике
политиков, профессионалов, политиканов, парламентских по-
литиков. Но еще лучше это, без сомнения, удалось професси-
ональным антиполитикам, антиполитиканам, профессиональ-
ным антиполитикам, синдикалистам, антипарламентским ан-
типолитикам, которые изобрели, организовали, внедрили
саботаж112 — такое же политическое изобретение, как и голо-
сование, даже в большей степени, чем голосование, хуже него, я
имею в виду, что саботаж был политическим, глубоко поли-
тическим. Так мы думали тогда и сейчас продолжаем так ду-
мать, но пятнадцать лет назад все думали так, как мы, вместе
с нами, или притворялись, что думают вместе с нами, и по
этому поводу, относительно этого принципа не было даже и
тени колебаний и намека на спор. Совершенно очевидно, что
буржуа и капиталисты начали первыми. Я имею в виду, что
буржуа и капиталисты прекратили свое общественное служение
еще до того, как это сделали рабочие, и задолго до этого. Нет
никакого сомнения в том, что саботаж сверху начался гораздо
раньше, чем саботаж снизу; буржуа и капиталисты перестали
любить буржуазный и капиталистический труд задолго до того,
как рабочие перестали любить работу. Именно в такой оче-
редности, начиная с буржуа и капиталистов, произошло это
всеобщее охлаждение к труду, ставшее самым глубоким поро-
ком, главным пороком современного мира. А раз это было
общим положением современного мира, то речь шла вовсе не
о том, как выдумали наши синдикалистские политики, чтобы
изобрести, прибавить рабочие беспорядки к беспорядкам бур-
жуазным, рабочий саботаж к саботажу буржуазному и капита-
листическому. Все было как раз наоборот, наш социализм по
сути и к тому же официально был общей теорией, доктриной,
общим методом, философией организации и реорганизации
труда, возрождения труда. По сути и к тому же официально
наш социализм был возрождением, даже всеобщим возрож-
дением, возрождением всех и вся. И никто тогда этого не
оспаривал. Но в последние пятнадцать лет за дело взялись
политики. Политики в обоих смыслах: собственно политики
и антиполитики. Политики победили. А ведь речь-то шла, на-
против, о всеобщем возрождении, всецелом возрождении, о
возрождении всех и вся, начиная с мира рабочих. Речь шла
о всеобщем возрождении, основанном на предшествующем
возрождении мира рабочих, на всецелом опережающем возрож-
дении мира рабочих. Об этом говорилось очень четко, и тогда
никому и в голову не приходило оспаривать это, напро-
тив, все так учили, все это декларировали, напротив, речь
шла о том, как всецело оздоровить мир рабочих, переделать,
оздоровить его на уровне молекул, организма, о том, чтобы,
начав оздоровление от ближнего к ближнему, оздоровить весь
град. Именно такая мораль, такие общий метод и филосо-
фия производителей должны были найти в г-не Сореле, мо-
ралисте и философе, свое самое высочайшее выражение, свое
окончательное выражение. Добавлю даже, что иначе и быть не
могло.
И никоим образом не могло быть и речи о чем-то другом.
Заметим, для философа, для всякого человека, предающегося
философствованию, наш социализм был уж никак не меньше,
чем религией мирского спасения. И даже сегодня на меньшее
мы не согласны. Мы стремились добиться никак не меньше,
чем мирского спасения человечества, вернув здоровый дух
миру рабочих, оздоровив труд и мир труда, возродив труд и
трудовое достоинство, оздоровив, органически переделав, пере-
строив каждую молекулу мира труда, а тем самым и всего
мира экономики и промышленности. Именно это мы и назы-
ваем промышленным миром, в противоположность миру ин-
теллектуальному и миру политическому, миру школьному и
миру парламентскому; именно это мы и называем экономикой',
моралью производителей;113 производственной моралью; ми-
ром производителей; экономическим миром; рабочим миром;
экономической, промышленной (органической, молекулярной)
структурой; именно это мы называем промышленностью,
промышленным строем; именно это мы называем строем
промышленного производства. И наоборот, мир интеллек-
туальный и мир политический, мир школьный и мир парла-
ментский стоят в одном ряду. Благодаря возрождению нравов
в промышленности, оздоровлению производственного цеха мы
надеялись добиться уж никак не меньше, мы стремились до-
стичь уж никак не меньше, чем мирского спасения челове-
чества. И смеяться тут будет лишь тот, кто не желает видеть,
что даже христианство, религия вечного спасения, увязло в
этой грязи, в грязи дурных нравов в экономике и промыш-
ленности; что в одиночку ему из нее не выйти, что избавление
придет только с экономической, промышленной революцией;
что, наконец, самое гибельное место на свете, прямо-таки
специально приспособленное для того, чтобы погубить чело-
века навечно, это современный цех, другого такого места про-
сто нет.
Отсюда и проистекают все трудности Церкви, все подлин-
ные, глубокие, связанные с народом трудности; из-за того, что,
несмотря на существование так называемых благотворительных
организаций для рабочих и нескольких так называемых рабо-
чих-католиков, рабочий цех для нее закрыт и она закрыта для
рабочего цеха; из-за того, что она превратилась в современном
мире, становясь тоже все более современной, почти исключи-
тельно в религию богатых и, таким образом, в социальном
смысле, если можно так выразиться, перестала объединять ве-
рующих. Причины слабости Церкви, а может быть, следует
сказать, потери ею влияния в современном мире заключены
не в том, как принято думать, что Наука окончательно опро-
вергла Религию, не в том, что Наука нашла против нее какие-
то якобы веские доказательства и аргументы, а в том, что се-
годня сохранившимся в обществе остаткам христианского мира
существенно недостает милосердия. Недостает не доказа-
тельств. А именно милосердия. Все доказательства, все теории,
все псевдонаучные аргументы потеряли бы весомость, останься
в мире хоть капля милосердия. Все эти умствования не по-
лучили бы столь широкого распространения, сохранись хрис-
тианский мир таким, каким он был, — единением, останься
христианство тем, чем было прежде, — ;^ejHpfejL^eDiiita. Здесь
заключена одна из причин, почему современные люди ничего
не понимают в подлинном, истинном христианстве, в истин-
ной, подлинной;, историихристианства ив том, чем было хрис-
тианст^на^ал^^ сколько еще христиан продолжают
понимать его. А сколько христиан в этом самом вопросе, и
именно в этом вопросе современны). Они верят, когда ис-
кренни, а такие есть, они верят, что христианство всегда было
современным, то есть как раз в то, что оно всегда было таким,
таким они его видят сегодня, каким оно пребЕ>шает в о&вре^
М&нцом мире, где ему в его прежнем смысле уже нет места.
Таким образом, в ^овремеш^ом^щре .современно все, реши-
тельно все, и это, несомненно, самый сильный удар, который
современность и ^щрщрнный мир могли нанести христиан-
ству, а именно осовременить во всяческих смыслах, почти во
всех смыслах само христианство, Церковь и все, что еще ос-
талось христианского. Подобно тому, как в солнечное затме-
ние, весь мир оказывается в тени Луны, так все, что проис-
ходит в некий период развития человечества, в какую-то эпоху,
в каком-то веке, на каком-то пространстве, все, что находится
в некоем мире, все, чему есть место в пространстве, времени,
мире, все, что занимает какое-то положение на земле, в некоем
мире, земном, окрашено в тона современности, лежит в ее
тени. Много разговоров ведется по поводу пресловутого ин-
теллектуального модернизма, являющегося даже не ересью, а
просто разновидностью современного скудоумия, остатком,
каплей вина на дне бокала, в его глубине, на самом донышке,
всего лишь современным интеллектуальным выхолащиванием
великих ересей древности. Такое оскудение было бы не раз-
рушительным, а всего лишь смехотворным, не будь оно заранее
подготовлено, не существуй того великого осовременивания
сердца, угрожающего, бесконечно опасного осовременивания
милосердия. Если бы оно не стало следствием осовременива-
ния сердца и милосердия. Именно из-за этого в современном
мире, поскольку христианство теперь перестало быть народом,
Церковь уже совсем не та, какой была прежде; и поскольку
в социальном смысле она перестала быть народом, огромным
народом, огромной расой, в социальном смысле и христиан-
ство перестало быть религией глубин, религией народа, рели-
гией целого народа, живущего на земле сейчас и вечно, рели-
гией, укоренившейся в величайших мирских глубинах, рели-
гией расы, целой расы мирян, целой расы верующих; в
социальном смысле оно теперь уже только религия буржуа,
религия богатых, разновидность специальной религии для вы-
сших слоев общества, нации, убогая разновидность особой ре-
лигии для людей, так сказать особенных, следовательно, оно
воплощает в себе все самое поверхностное, в каком-то смысле
самое официальное, самое наносное, самое несущественное;
все, что есть самого жалкого, убого формального; в то же
время, и прежде всего, все это в высшей степени противоречит
заповеди его святости, бедности, самой самой формальной
форме его заповедей. Свойству, букве и духу его заповедей.
Его собственным заповедям. И здесь достаточно обратиться к
любому тексту из Евангелия.
И здесь достаточно обратиться к чему-нибудь цельному,
лучше всего к Евангелию.
Виноваты бедность, духовное убожество и мирское богат-
ство, в них — причина зла. Именно осовремененность сердца,
осовремененность милосердия и привели к упадку, вырожде-
нию Церкви, христианства, самого христианского мира, к пере-
рождению мистики в политику.
* Конкордат — договор, заключенный 15 июля 1801 года между Наполео-
ном Бонапартом и Папой Пием VII, который регулировал отношения между
Францией и Святым Престолом до 5 декабря 1905 года. Конкордат поставил
французскую церковь в полную зависимость от государства {прим. перев.).
Сегодня я вижу, как широко муссируется вопрос о том,
что со времени отделения Церкви от Государства католицизм,
христианство перестали быть официальной религией, государ-
ственной религией, религией Государства и что Церковь таким
образом получила свободу. В определенном смысле это верно.
Но очевидно, что положение Церкви иное, совершенно иное
в условиях нового строя. При всей суровости свободы и не-
которой бедности в условиях нового строя Церковь сохраня-
ется уже в другом качестве. При новом режиме у нас уже не
появятся епископы хуже тех, что были во времена Конкорда-
та.* Но не стоит и преувеличивать. Не надо закрывать глаза
на то, что, если Церковь перестала представлять официальную
религию Государства, она вовсе не перестала представлять
официальную религию государственной буржуазии. В полити-
ческом смысле она потеряла, она утратила, в социальном
смысле она отнюдь ничего не потеряла, отнюдь не сложила с
себя обязанности, возложенные на нее в силу ее прежнего
официального положения. И поэтому рано торжествовать. По-
этому цех закрыт для нее, как и она закрыта для цеха. Она
представляет собой, она воплощает официальную религию,
формальную религию богача. Вот что смутно ли, формально
ли, но уж наверняка прекрасно ощущает народ. Вот что он
видит. И значит, она — ничто, как раз поэтому она — ничто.
И в особенности потому, что она была и есть, и стала самой
своей противоположностью, самой противоположностью сво-
ему статусу. И перед ней уже не распахнутся ворота цеха и
перед ней уже не раскроется душа народа, если только она не
заплатит за это той же ценой, что и все, если только она не
заплатит ценою издержек на экономическую революцию, ре-
волюцию социальную, промышленную революцию, точнее, ре-
волюцию мирскую, совершенную ради спасения в вечности.
Таково вечн;Хвечное в миру и мирское в вечности) таинст-
венное подчинение^ самого ^вечного мирскому. В этом и есть
собственно неотъемлемость вечного 6т~мйрского. Приходится
терпеть экономические издержки, соцйалШыё~йздержки, про-
мышленные издержки, издержки мирские. Избежать этого не
может никто, даже вечное, даже духовное, даже духовная
жизнь. Именно поэтому наш социализм был не таким уж глу-
пым и был глубоко христианским.
Вот почему, когда им дают увидеть прежнее христианство,
когда их ставят лицом к лицу с подлинным христианством,
прихожанами, французской паствой начала пятнадцатого ве-
ка,114 времен, когда еще были французские прихожане, когда
им показывают, когда им дают понять, чем в действительности
было христианство, во времена, когда оно еще существовало,
кем была великая святая, быть может, самая великая из всех
святых прошлого,115 во времена, когда еще существовала свя-
тость, во времена, когда существовало милосердие, когда были
святые мужчины и женщины, целый народ христиан, целый
мир, целый христианский народ, целый народ святых и греш-
ников, некоторые из наших современных католиков, не подо-
зревающие о своей современности, но по сути, хотя и неосоз-
нанно, до мозга костей современные, интеллектуальные и похва-
ляющиеся тем, что они не такие, и все же интеллектуальные,
интеллектуальные до мозга костей буржуа и сыновья буржуа,
рантье и сыновья рантье, получающие от правительства пен-
сию, получающие от Государства пенсию, чиновники, получа-
ющие пенсию от других людей, от других граждан, от других
налогоплательщиков, и весьма изобретательно застраховавшие
в Великой Книге Общественного Долга, впрочем скромно,
свой хлеб насущный, и вооруженные таким образом некоторые
из этих современных католиков, оказавшись внезапно перед
откровением древнего, старого, старинного христианства сразу
же принимаются кричать подобно оскорбленным святошам.116
В случае необходимости они отвергли бы Жуанвиля,117 как
слишком земного, как слишком народного. Сира де Жуанвиля.
Они, возможно, отвергли бы и Людовика Святого.118 Как
слишком французского короля.
Надо платить по мирским счетам. Это значит, что никто,
будь то Церковь, будь то любая другая духовная сила, не вый-
дет из сложившегося положения, не заплатив ценой мирской
революции, революции экономической, революции социаль-
ной. Революции промышленной. Лишь заплатив за него. Из-
бежать всего этого, всех этих революций, можно было только
ценою странного соглашения, странной сделки, которая и
была совершена, заключена и заключается сейчас между Цер-
ковью и партией интеллектуалов. Такое вот забавное, смешное
положение, не будь оно столь печальным. Это соглашение,
этот сговор состоят в том, чтобы увести дискуссию в сторону,
сместить акценты, перевести спор в другое русло. Подменить
предмет спора. Скрыть осовремененность, модернизм сердца,
осовремененность милосердия и выпятить тем самым другую
ценность, мнимую ценность, высветить в ложном свете, вы-
ставить напоказ, выдвинуть на видное место интеллектуальный
модернизм, весь современный интеллектуальный инструмента-
рий, торжествующий, славный инструментарий современности.
От этого все только выигрывают, ибо оно ничего не стоит,
не стоит никакой революции, экономической, промышленной,
социальной, мирской, все — наши буржуа с той и с другой
стороны, наши капиталисты с того и другого краю, того и
другого вероисповедания, клерикалы и радикалы, клерикалы
радикального толка и радикалы клерикального толка, интел-
лектуалы и священники, интеллектуальные священники и свя-
щенные интеллектуалы — так страстно желают только одного,
желают только следующего: не платить. Не нести издержек.
Не входить в расходы. Не раскошеливаться. Да простится мне
такое грубое выражение. Но как без него обойтись в этой
грубой ситуации. Чудесное согласие, чудесная сделка. От нее
выигрывают все и вся. Не только потому, что это ничего не
стоит, но и, естественно, потому, что они думают о славе,
которая всегда приходит только к тем, кто ее заслуживает. Так
выгодно всем и, как думают, даже нам. И снова две проти-
воборствующие партии пришли к согласию, нашли согласие,
согласились не только извратить разделяющий или кажущийся
разделяющим их спор, но и извратить, изменить самую почву
спора с наибольшей выгодой для себя и с наименьшими из-
держками для обеих, в угоду лишь собственным мирским ин-
тересам. Суть подобной операции заключается в том, чтобы
скрыть, увести в тень сегодняшнюю ужасающую осовременен-
ность сердца, а на первое, единственное место поставить со-
временную интеллектуальность и придать всему, всему проис-
ходящему, мнимое всемогущество, приводящее в ужас, кажу-
щееся ужасающим всемогущество современной интеллектуаль-
ности. Это — смещение акцентов, подмена, перенос, подлог,
чудесным образом произошедшее преобразование. Усовершен-
ствованное смещение. Интеллектуалы в восторге. Посмотри-
те, — кричат они, — как мы могущественны. Мы такие. Мы
нашли столь необычайные аргументы, что одними ими мы поколе-
бали веру. Доказательство истинности этого в том, что сами свя-
щенники так говорят. И священники, а вместе с ними и добрые
клерикально настроенные буржуа, притворяющиеся католика-
ми, называющие себя христианами, забывшие об анафемах бо-
гатству, о леденящих душу проклятьях деньгам, которыми на-
сыщено Евангелие, в уютной атмосфере сердечного и общес-
твенного покоя, все наши славные буржуа, вопиют: Все это
тоже, — вопиют от, —вина этих проклятых профессоров, имен-
но они изобрели и нашли аргументы и столь невероятные доказа-
тельства. Доказательство истинности этого в том, что мы, свя-
щенники, так говорим. И тогда все в порядке, не только все
остаются в Республике, но и все довольны. Кошельки остаются
в карманах, деньги остаются в кошельках. И никому не при-
ходится раскошеливаться. А это главное. Но повторю, все эти
умствования немногого бы стоили, останься в них хоть капля
милосердия.
Буржуазный клерикальный мир притворяется, что верит в
эти умствования и в то, что современной рассудочности впол-
не достаточно, чтобы избежать затрат на промышленную, эко-
номическую революцию.
Таким был наш социализм, и было очевидно, ибо тогда
это знали все и не подвергали сомнению, что он не только
никоим образом не посягает на законные права наций, но и,
представляя собой и осуществляя всеобщее оздоровление об-
щества, тем самым оздоровляет присущий обществу национа-
лизм и самую нацию, служит, помогает спасению самых на-
сущных интересов, самых законных прав народов. Их самых
священных прав и интересов. И только он так делал. Без на-
силия, без подавления наций и народов, без разрушения, без
нажима, без унижения, без принуждения, без подчинения, а
напротив, стремясь, чтобы на месте поля битвы анархически
соперничающих, возбужденных, неистовствующих народов ес-
тественным образом, путем постепенного замещения вырос бы
целый лес процветающих народов, здоровых и набирающих
силу, целое множество благоденствующих народов. Они росли
бы, питаясь живительными соками своей природы, унаследо-
вав порядочность, присущую их расе, свободные от гнета эко-
номического рабства, свободные от прямого уничтожения каж-
дого из них дурными нравами, процветающими в промышлен-
ности. Не уничтожать нации и народы. А напротив, создать
предпосылки и все условия для их возрождения и роста. Со-
творить их. Уже тогда у нас была уверенность, что мир бес-
конечно больше страдает от буржуазного и капиталистического
саботажа, чем от саботажа рабочего. Капиталистический и бур-
жуазный саботаж возник не только первым, но и вскоре стал
всеобщим. Он вошел, если можно так выразиться, в буржуаз-
ный мир как вторая раса. И наоборот, ему очень далеко до
того, чтобы столь же глубоко проникнуть в рабочий мир, на
такую же глубину и так же всеобъемлюще. И главное, он там
совсем иной. Он отнюдь не вошел в него в качестве расы. В
противоположность тому, как принято думать, тому, как ду-
мают все писатели, публицисты, социологи, интеллектуалы и
буржуа, саботаж в рабочем мире не исходит из его глубин; он
не исходит из самого рабочего мира. Он не рабочий. Он бур-
жуазен по своей сути. Он не идет снизу, подобно испарениям,
со дна рабочего мира. Он идет сверху. И только социализм
мог избежать его, избежать его заразы. Именно буржуазный
саботаж, все тот же, единственный, путем заражения ближнего
ближним проходит вниз через горизонтальные слои в рабочий
мир. Рабочий мир приводит нас в отчаяние отнюдь не своими
собственными пороками. Рабочий мир постепенно обуржуази-
вается. В противоположность тому, что принято думать, сабо-
таж — явление не врожденное, не родившееся в самом рабо-
чем мире. Он воспринят им. Он догматически, интеллектуаль-
но преподан ему, как чуждое изобретение. Это буржуазное
изобретение, политическое, парламентское, интеллектуальное
по сути, проникающее в рабочий мир сверху путем интеллек-
туального заражения и обучения. Но битва еще не выиграна.
Город не взят. В целом это буржуазное изобретение в рабочем
мире выглядит искусственным. Там оно сталкивается с неожи-
данным сопротивлением, с невероятно сильным сопротивле-
нием, с вековечной любовью к труду, облагораживающей тру-
долюбивое сердце. Буржуазный и капиталистический мир по-
чти полностью, так сказать, всецело, предается удовольствию.
Но, наверное, найдется еще немало рабочих, и не только ста-
риков, любящих труд.
Раз таким был наш социализм, то, очевидно, он призывал,
он вел нацию и народ к оздоровлению, к еще не изведанному
ими расцвету сил, благоденствию, процветанию, плодотворности.
А вовсе не замышлял, не злоумышлял, как бы их погубить. У
нас уже тогда была такая уверенность, и мы продолжаем верить,
что народ, первым вышедший на этот путь, народ, которому
выпала бы такая честь и достало бы мужества, а в некотором
смысле и способностей, приобрел бы тем самым столь великую
силу, такое естественное и всеобщее, врожденное, основопола-
гающее процветание, такие жизненные силы, такой рост, такое
всестороннее оздоровление своей силы, что он не только бы
пошел во главе других народов, но и отныне ему было бы нечего
опасаться ни в настоящем, ни в будущем, ни со стороны своих
соперников в экономике, в промышленности, в торговле, ни со
стороны своих соперников в военной области.
Таким образом, обуржуазивание путем саботажа приводит
к целям, как раз противоположным тем, к каким мы хотели
бы прийти. И привести за собой других. Мы хотели, чтобы
оздоровление рабочего мира, восходя от ближнего к ближнему,
оздоровило бы мир буржуазный и таким образом все общество,
весь град. А произошло совсем противоположное, в действи-
тельности произошло то, что разложение буржуазного мира в
смысле экономики, в смысле промышленности и во всех про-
чих смыслах, в отношении труда и во всех прочих отношениях,
переходя от ближнего к ближнему во все более низкие слои
общества, разложило мир рабочих и в конечном итоге все об-
щество в целом, весь град. Не добавляя, отнюдь не желая до-
бавить беспорядок к беспорядку, мы хотели установить, вос-
становить порядок, снова прежний порядок; новый и древний;
но никоим образом не современный, порядок трудолюбия, по-
рядок труда, рабочий порядок; порядок экономический, мир-
ской, промышленный; и путем распространения этого поряд-
ка, так сказать, по восходящей, упорядочить сам беспорядок.
А в действительности, распространяясь по нисходящей, бес-
6 Шарль Пеги
161
порядок сам разрушил порядок. Дезорганизовал организацию
всего организма. Но мы вправе сказать, что этот беспорядок,
этот дурной пример был привнесен в мир рабочих неким ин-
теллектуальным вмешательством, действием, в определенном
смысле столь же искусственным, каким могло быть, например,
и другое изобретение — Народные Университеты."9
Было бы ошибкой думать, что искусственно только благо,
благое усилие, мораль. Зло, особенно в расе, подобной нашей,
злое усилие, усилие унижения, заразы тоже может быть ис-
кусственным. Воспринятым извне.
Лучше, чем кто бы то ни было, я знаю, насколько эти
усилия в отношении образования и преподания моральных
уроков, эти Народные Университеты и всё прочее, и все про-
чие, я знаю лучше, чем кто бы то ни было, насколько бур-
жуазные, интеллектуальные усилия, навязанные миру рабочих
сверху, были искусственны, пусты и тщетны; бессодержатель-
ны; насколько они не действовали и не могли подействовать.
Насколько они были искусственны, поверхностны. Больше то-
го, я могу сказать, что уроки саботажа, столь же буржуазные
и интеллектуальные, напротив, пользовались успехом; навя-
занные, они были восприняты; преподанные, они были вы-
учены. Разные виды наставничества и разные виды ученичес-
тва. Они дали больше, распространились шире, внедрились
сильнее и гораздо глубже, потому что зло всегда легче прони-
кает в умы, чем добро, и скажу то, о чем говорить не принято,
но все же скажу: это были разные, но однопорядковые виды
обучения, идущие, навязанные из одного и того же источника,
из одного и того же мира. Столь же буржуазные, сколь ин-
теллектуальные и искусственные. Может быть, немного менее
поверхностные, потому что зло всегда коренится глубже, чем
добро. Но, по сути, одинаково чуждые миру рабочих.
Это были одинаковые уроки. Учитывая состояние мира ра-
бочих, было бы ошибкой думать, что зло ему присуще, а добро
в силу особой к нему немилости — чуждо.
Таким образом, в современном мире, всецело обуреваемом
жаждой денег, вожделеющем денег, страсть к деньгам, пора-
зившая даже христианский мир, заставляет его пожертвовать
своей верой и своими нравами ради сохранения экономичес-
кого и социального покоя.
В этом, собственно, и заключается нынешняя современная
особенность сердца, нынешняя современная особенность ми-
лосердия, нынешний современный характер нравов.
Существует два вида богатых: богатые атеисты, те, кто,
будучи богачами, ничего не смыслят в религии. Они-то и при-
нялись за рсторию щлигий^ преуспевают в этом120 (впрочем,
следует от^ЕЯТГТТ^должное, они сделали все, чтобы не пре-
вратить ее в историю религии). Именно они изобрели науки о
рел и ги и.121 ;;;
И богатые набожные, те, кто, будучи богачами, ничего не
смыслят в христианстве. Именно они его и проповедуют.
Таков, и нужно это увидеть, нужно это оценить, таков ужа-
сающий современный характер современного мира и такова
его ужасающая и пагубная сила. Он подточил, смог подточить
подобно порче, он осовременил, он подорвал основы христи-
анства. Он разложил его в самом милосердии, в самих нравах,
он растлил само христианство.
Надо ли говорить, напоминать, отмечать и призывать дру-
гих отметить, насколько такой социализм был присущ фран-
цузской традиции, насколько он следовал правильной фран-
цузской линии, передавался из поколения в поколение среди
французов. Оздоровление, просвещение мира всегда было
предназначением, призванием, самой обязанностью францу-
зов. Оздоровление того, что нездорово, прояснение того, что
неясно, упорядочение того, что в беспорядке, организация
того, что есть грубая масса. Надо ли говорить, насколько со-
циализм, основанный на благородстве, столь ясном благород-
стве, полном и чистом благородстве, вписывался в саму фран-
цузскую традицию; даже глубже, чем просто в саму француз-
скую традицию, более того — был просто присущ самому
французскому гению. Энергии и силе самой расы. Плоти и
крови расы. Его отличали благородство щедрое, но не безмер-
ное, великодушное, но и искушенное, цельное и чистое, пло-
дотворное и явное, полное и природное, обильное, но не про-
стодушное, осторожное, но не бесплодное. И наконец, геро-
изм, всецелый и суровый, веселый, но без бахвальства, героизм
по-французски.
Поскольку таким был наш социализм, французский социа-
лизм, каким же должен был быть наш дрейфусизм, дрейфусизм
самый что ни на есть французский. Величайшее заблуждение
в этом отношении, чудовищная иллюзия относительно сущес-
твеннейшего вопроса о патриотизме происходит, несомненно,
из дела Эрве. Из эрвеизма, из эрвеистской демагогии. И в
особенности, без всякого сомнения, из подозрительного по-
пустительства эрвеистской демагогии. Я буду говорить только
с уважением о человеке, который недавно снова возвратился
в тюрьму, быть может в третий или в четвертый раз.122 По
крайней мере, он сидит в тюрьме. Невозможно было бы ска-
зать то же самое о господине Жоресе, который всегда устра-
ивался так, чтобы тюрьмы избежать. А ведь не сам Эрве по-
родил вирус эрвеизма и эрвеистской демагогии. Нет сомнения,
что это сделал Жорес, и никто другой, свою роль тут сыграли
подозрительные беседы Жореса, его интриги, компромиссы,
соглашательские переговоры о группах и съезде, о партии и
объединении, темные соглашения, авансы, пошлости, баналь-
ная капитуляция перед Эрве и перед всем эрвеизмом. И вовсе
не сам Эрве и не эрвеизм представляли смертельную опасность
в Эрве и в эрвеизме. А сам Жорес и жоресизм, ибо опасность
состояла в невероятной вечной капитуляции Жореса перед
Эрве, его раболепной, его бесконечной безропотности. Это
была капитуляция, в определенной степени санкционирован-
ная и официальная, совершенная под прикрытием великого
имени, причем от имени великой партии, что, следовательно,
только и могло придать ей и действительно дало некоторый
авторитет, некоторое прикрытие, некоторую освященность. То
была постоянная капитуляция, не только заставившая Эрве
преисполниться гордыни, но и действительно добавившая ему
авторитета в морали, в политике, в обществе. Ибо человек,
который таким образом давал ему полномочия, лучшие из пол-
номочий, постоянно при этом капитулируя перед ним, почти
торжественно, даже в простой беседе с ним, сам обладал вы-
соким моральным авторитетом, тем самым, которым его удос-
тоили мы, он пользовался огромным политическим авторите-
том, огромным авторитетом в обществе. Никогда не следует
забывать, что все это время сей человек, благодаря изобретен-
ному им комбизму, существовавшему при его поддержке, по-
кровительстве и защите, представлял само правительство Рес-
публики. Таким образом, тут был один из ярчайших воз-
можных случаев извращения авторитета в морали, политике,
обществе. И перенос таким образом ответственности. Без Жо-
реса Эрве был никем. Благодаря Жоресу, с Жоресом он по-
лучил полномочия, он стал настоящим, он стал (как бы) тайным
членом правительства Республики и далеко не самым опасным.
Благодаря Жоресу, благодаря жоресизму, благодаря комбизму
правительство, так сказать, само взваливало на свои плечи,
несло ответственность за Эрве.
Учитывая вышесказанное, необходимо вглядеться с более х
близкого расстояния, с немного более близкого расстояния,
необходимо вглядеться с как можно более близкого расстояния ч
в пресловутое дело Эрве. Надо разглядеть, что оно означает и л
что в нем заключено. И при его рассмотрении надо сказать,
что те, которые сфабриковали и несут ответственность за дело "
Эрве, сфабриковали и ответственны за эрвеизм, они соверши-
ли тягчайшее посягательство, нанесли неизмеримой силы удар,
смертельный удар по общественной вере в невиновность Дрейфуса,
Из-за них, прежде всего из-за них, из-за Жореса, в той мере,
в какой он уполномочил Эрве, даже из-за Дрейфуса, в той
мере, в какой он уполномочил Жореса, мы снова скатились Z
на средний уровень, находящийся на середине бесконечного ..\;
подъема, с которого нам, как уже говорилось, не сойти, ни-
когда не подняться, это и есть тот уровень, с которого, как
мы сказали, истории не подняться никогда.
Ибо надо, наконец, в нескольких словах разобрать меха-
низм этой опасной, этой смертельной демагогии. Кажется,
если только мне не изменяет память и мои воспоминания
верны, в течение всего дела Дрейфуса мы пытались доказать,
что Дрейфус не был предателем. Насколько я помню, именно
наши противники старались доказать или в конечном счете
настаивали на том, что он был предателем. Они, а не мы.
Насколько я помню. Мы утверждали, что он не был предателем.
Насколько я помню, у всех у нас, у тех и у других, был общий
постулат, общее место, и в этом было наше достоинство, то
общее, что составляло достоинство всей битвы, то, что вскоре
стало нашей силой, и это общее начальное положение, без-
условное, бесспорное, вызывавшее всеобщее согласие, даже не
обсуждавшееся, поскольку было несомненным, всюду подра-
зумевалось, и стыдно сказать, само собой разумелось, оно за-
ключалось в том, что предавать нельзя, что предательство, и
именно воинское предательство, — ужасное преступление. Но
мир изменил свой лик в родимом нашем крае.*123 И весь об-
щественный механизм был разобран, переделан и собран на-
оборот с тех пор, как пришел Эрве, из-за того, что пришел
Эрве. Эрве — это человек, утверждающий противоположное.
Антидрейфусары и мы, дрейфусары, говорили на одном
языке. Мы говорили на равных. Мы определенно говорили на
одном патриотическом языке. Мы говорили на равных, как
патриоты. Мы основывались на одних и тех же предпосылках,
на одном и том же патриотическом постулате. Предметом
спора и было как раз то, кто из нас — они или мы — лучшие
патриоты, и то, что это стало предметом спора, уже доказы-
вает, что они и мы вместе, мы были патриотами. По праву,
по замыслу это и составляло предмет спора. Мы, стоявшие
по эту сторону спора, были не только искренними патриотами,
но, прежде всего, патриотами по сути, тем более, что это у
нас оспаривали. К тому же мы были патриотами пылкими,
может быть яростными, потому что нам публично отказывали
в патриотизме, и особенно, быть может, потому что в силу
нашего географического положения на ментальной и сенти-
ментальной карте мыслей и чувств, в силу обстоятельств ис-
торические события не всегда позволяли нам выглядеть пат-
риотами.
* Цитата из трагедии Ж. Расина «Федра», акт 1, сцена 1, стих 34—36 /
Перевод M А. Донского // Расин Ж. Трагедии. Новосибирск: Наука, 1977.
С. 248.
Основываясь на одном и том же постулате, исходя из од-
ного и того же постулата, мы говорили на одном и том же
языке. Антидрейфусары утверждали: Воинское предательст-
во — это преступление, и Дрейфус совершил воинское пре-
дательство. Мы утверждали: Воинское предательство — это пре-
ступление, и Дрейфус не совершал предательства. Он не ви-
новен в таком преступлении. Но мир изменил свой лик с тех
пор, как появился Эрве. Казалось, продолжается все тот же
разговор. Дело продолжается. Но было уже не то же самое
дело, не тот же самый разговор. Оно перестало быть тем же
самым. Оно стало другим, бесконечно иным, потому что сам
язык стал другим, бесконечно иным, потому что сам предмет
спора перешел в иную плоскость. Эрве — это человек, кото-
рый утверждает: Предавать надо.
Именно так, надо совершать воинские предательства.
Профессиональные антидрейфусары утверждали: Нельзя
быть предателем и Дрейфус предатель. Мы, профессиональные
дрейфусары, утверждали: Нельзя быть предателем и Дрейфус
не предатель. Эрве — тот, кто утверждает, и Жорес допускает,
чтобы он утверждал, и даже Дрейфус допускает, чтобы Жорес
позволял Эрве утверждать, и, в определенном смысле, по мень-
шей мере в определенном смысле, сам Дрейфус допускает,
чтобы сам Жорес утверждал: Надо быть предателем.
Именно так, надо быть воинским предателем.
В результате подобного постепенного вовлечения, такого по-
степенного скольжения к соучастию, в результате переиначи-
вания, передергивания, извращения Жорес стал соучастником
преступления Эрве; из-за этого перевоплощения, из-за такого
переноса ответственности; и участвовал в нем самым гнусным
из всех возможных способов, отнюдь не соучаствуя активно,
в чем есть и свой риск, и свое подвижничество, свое соб-
ственное величие, а соучаствуя косвенно, гнусно, втихую и
тихо, в чем было молчаливое, тайное сообщничество, соу-
частие из попустительства. Самое гнусное из всех возможных.
И Дрейфус, вместо того чтобы стать символом времени, при-
соединился, позволил себе присоединиться к преступлению
Жореса.
Легко было предвидеть, как скажется это двойное передер-
гивание, двойное падение, двойное извращение, двукратное
извращение на результатах наших дрейфусарских доказа-
тельств. Когда стараются доказать, что некий человек не яв-
ляется предателем, думая, по существу, что предателем быть
нельзя, вас, по крайней мере, слушают. Но когда стараются
доказать, что некий человек вовсе предателем не является, по-
зволяя тут же говорить и говоря, что предателем быть надо,
то сами доказательства становятся крайне подозрительными.
Ибо тогда, согласно эрвеистской гипотезе, гласящей, что надо
предавать, что надо быть предателем, выходит, что если этот
самый Дрейфус не предавал, то значит вина его велика. И
тогда к чему его защищать. Существуй некое пари, в высшей
степени элегантное, его бы тогда защищали как человека, со-
вершившего преступление, которое как раз и следовало бы
совершить, его защищали бы как человека, совершившего как
раз то, что следовало совершить: вот так почет, вот так учти-
вость. Уж слишком учтиво, чтобы быть честным. Если уж надо
быть воинским предателем, то Дрейфус больше всех виноват
в том, что он не таков. И его защищали бы именно как че-
ловека, который совершил то, что надо было совершить.
Можно было бы сказать: Он не предавал. И был не прав, ибо
предавать надо. Поэтому мы его и защищаем. Это было бы,
это стало бы весьма смелым передергиванием учтивости, такой
галантностью в якобы французском духе, искажением, извра-
щением учтивости в диаметрально противоположном смысле.
Весьма подозрительным действием. Эти люди еще не приучили
вас к пари, заключаемым из вежливости. Такая чрезмерная
учтивость становится подозрительной. В эрвеистском рассуж-
дении, если позволительно так его называть, Дрейфус дейст-
вительно, пока он не совершает предательства, является в полной
мере виновным. Он великий преступник. Тем более преступен
и тем более виновен, что занимал самое благоприятное, с во-
енной точки зрения, место, имел просто восхитительное по-
ложение для предательства. Воинского предательства. А вот у
Эрве не было такой чести, не было таких счастья и возмож-
ности иметь в своем распоряжении графики железных дорог.
Как же тогда человек, Дрейфус, который мог держать в руках
графики этих железных дорог, сразу же не подорвал их. Что
это за человек такой. Не надо забывать, что Эрве — это гос-
подин, который в первый же день мобилизации, точнее в пер-
вый же час первого дня, то есть, я полагаю, между полуночью
и часом ночи, расстреляет 537 ООО человек (французской) дей-
ствующей армии; и еще более 1 357 ООО человек из резерва
действующей армии, образующего вместе с ней первый при-
зыв; а потом еще 576 ООО человек из территориальных дивизий
и 751 ООО человек из их резерва, образующих вместе с ними
второй призыв, не считая первый и второй призывы добро-
вольцев; и если его не остановят, он расстреляет также и чер-
1ые войска, недавнее формирование, знаменитую, хваленую
герную дивизию, цветных, уолофов, сараколле, малинке и дру-
гих народностей, джерма, белла, бариба, бауле, сусу и наго, и
гурлюру, а вместе с ними и их жен. И сделает все с помощью
американских револьверов, ибо он не желает поощрять наци-
энальное производство. Воздержусь называть их Браунингами,
их уже и так достаточно разрекламировали. Эту марку. Рядом
г такой великой бойней, известной под названием бойни двух
призывов, чего стоит передача графика железных дорог. Эрве
часто говорит о деле Дрейфуса, и он пишет о нем в своей
газете. Будь он последователен, в согласии с самим собой,
будь он логичен и будь он логиком — но самые суровые,
самые жестокие логики по отношению к другим далеко не
всегда те, кто сурово безжалостен к самим себе, — будь он
последователен в отношении себя, он сказал бы: Мы защи-
щали Дрейфуса, мы были не правы. Подумайте только, он
был капитаном, капитаном Штаба; в конце концов, он же
работал в отделе Штаба армии. У него были все условия, мес-
то, прямо-таки созданное для предательства. И к сожалению,
он не совершил предательства. Этот неспособный человек не
совершил предательства.
Вот, что сказал бы Эрве, будь он логичен и будь он сво-
боден. Вот о чем свидетельствуют за него события и действи-
тельность. Теперь уже достаточно видно, каким для нас был
результат, каковы были последствия для нашего положения в
истории от такого изменения нашего географического положе-
нйяТ ТЬТЙБря мы, я, естественно, хочу сказать наша партия,
наши политики. Ибо речь здесь идет не о нас самих. А об
отступлении, о последствиях, о вновь начинающих давать о
себе знать последствиях передергивания, извращения того, что
мы утверждали, того, что мы делали, и того, кем мы были.
Когда мы отклоняли обвинение в предательстве, отклоняя, по
сути дела, самую идею предательства, нас можно было побе-
дить, но не слушать нас, по крайней мере, было нельзя. Когда
же, напротив, мы отклоняем обвинение в предательстве, при-
нимая при этом мысль о предательстве, как не увидеть, что
мы тут же становимся подозрительными. Что таким образом
мы теряем самих наших слушателей.
И даже тех слушателей, чье внимание нами уже завоевано,
тех, которые у нас уже есть. Прежних слушателей.
Тех слушателей, чье внимание казалось уже завоеванным.
Сегодня этих слушателей мы уже потеряли.
Бывает, что и задним числом можно навлечь на себя бес-
честье.
Здесь, защищаясь, в дискуссию вступает Жорес. Если я и
остаюсь с Эрве в одной партии, говорит он, если я и оста-
вался в ней постоянно, всегда, так долго, несмотря на мно-
гочисленные пилюли, которые Эрве заставил меня проглотить,
так это по двум равнозначным причинам. Во-первых, как раз
по причине самих этих многочисленных пилюль. Поймите,
этот Эрве — человек из мира, в котором мне больше всего
нанесли пинков в зад. Публично и один на один. На съездах
и на митингах. В его газете. Публично и приватно, как го-
ворит Пеги. Хвала Эрве. Как хорошо он меня знает. Здесь
нужна особая награда. Необходимо, чтобы его рвение было
вознаграждено. Потому что он знает, что я всегда готов верить
только тем, кто дурно обращается со мной. Кто меня толкает.
Кто меня дергает. Кто меня колотит. И что я никогда не
верю тем глупцам, которые меня когда-то любили. Потому
что ему прекрасно известна, если можно так выразиться, сама
суть моего характера. Нельзя, просто невозможно, чтобы такая
проницательность не была вознаграждена. Он так хорошо ме-
ня знает. Он знает меня так же хорошо, как я знаю себя
сам. Он знает, что, если кто-нибудь меня любит и служит
мне, глупец, и расточает мне бесспорные доказательства са-
мой преданной дружбы, самой абсолютной преданности, я тут
же чувствую, как в органе, служащем мне сердцем, начинает
расти непреодолимое презрение к этому глупцу. Действитель-
но, надо ли быть настолько глупым, чтобы полюбить столь
неблагодарного, как я, человека, привязаться к такому небла-
годарному, как я. Как же я его презираю, этого парня. А
во-вторых, вместе с тем одновременно я испытываю чувство
настоящей зависти, самой гнусной, завистливой ненависти к
человеку, который способен испытать чувство дружбы. Сло-
вом, я испытываю множество разных прекрасных чувств, цве-
тущих в грязи, растущих из тины, процветающих в поли-
тической грязи с благословения и покровительства Республи-
ки. Эрве мои чувства так хорошо знакомы, что я просто готов
им восхищаться. Как замечательно он знает мою, если вам
угодно, психологию. Когда я получаю хороший пинок в зад,
пинок ногой, я мгновенно оборачиваюсь, но с чувством глу-
бокого уважения, врожденного уважения к той ноге, к тому
человеку, к стопе той ноги, к человеку, стоящему на этой
стопе; и даже к моему заду, благодаря которому я удостоился
такой чести. Отличного пинка в Hinterland, в мой Hinterland.n4
И подумать только, есть люди, которые утверждают, что мне
не хватает выносливости. Я ненавижу моих друзей. И люблю
моих врагов. Мой характер прекрасно подошел бы для ко-
медии. Я ненавижу моих друзей за их любовь ко мне. Я пре-
зираю моих друзей за их любовь ко мне. Из-за их любви я
чувствую, как во мне по отношению к ним поднимается гнус-
ная ревнивая зависть, непреодолимое чувство неизлечимой
ненависти. Я предаю моих друзей за их любовь ко мне. Я
люблю, я служу, я восхищаюсь, я иду вслед за моими врагами,
потому что они презирают меня (а они меня даже не прези-
рают), потому что они дурно со мной обращаются, потому
что они меня неволят, потому, наконец, что они меня знают,
потому что они все-таки меня знают. И они отлично знают,
как заставить меня согласиться. Когда некто предает меня, я
люблю его вдвойне, я восхищаюсь им, я восхищаюсь его ос-
ведомленностью. Он ведь так похож на меня. Я испытываю
тайное влечение к трусости, к предательству, ко всем чувст-
вам, связанным с предательством. Природа моя двойственна.
Уж в этом-то я разбираюсь. Здесь я чувствую себя привольно,
как у себя дома. Мне здесь вольготно. Мой характер пре-
красно подошел бы как для великой трагедии, так и для грус-
тной комедии. И быть может, ее неплохо бы сочинил Эрве.
Он так хорошо меня знает. Есть множество примеров, когда
я предавал моих друзей. Но за все тридцать лет, что я у дел,
нет ни одного примера, чтобы я предавал моих врагов. Все
это я говорю для того, чтобы вы поняли, что я отлично вла-
дею всеми оттенками политических чувств. Можно было бы
сочинить красивый роман из истдрш^тжо, как я сдался на-
шему товарищу, гражданину ""Зрве.
А тот тайный порок, та тайная склонность, которые я ис-
пытываю к публичным оскорблениям. Я готов их терпеть и
постоянно терплю. Такое вот позорное пристрастие к публич-
ным оскорблениям. К бесчестью, к публичным оскорблениям.
Я как общественное лицо терплю и получаю публичные ос-
корбления больше всех. На моем месте в парламенте. В самой
моей газете. Например, очень часто от Геда.125 Он никогда не
упустит случая, обращаясь к Палате, пройтись на мой счет. И
поэтому я так его чту, так его уважаю, испытываю такое поч-
тение, такое благоговение перед великим Гедом, нашим суро-
вым Гедом. Мое восхищение им сродни священному трепету.
Каким маленьким мальчиком я чувствую себя рядом с этими
людьми, рядом с такими людьми, как Гед, особенно рядом с
такими, как Эрве.
И присущая мне мания неблагодарности, по существу,
все та же тяга к публичному оскорблению. Посмотрите, как
сегодня я обращаюсь и позволяю обращаться (или велю об-
ращаться) с Жеро-Ришаром,126 восемь лет сражавшимся за
меня.
Так говорит Жорес. Во-вторых, говорит он, если я и ос-
тался с Эрве, то как раз для того, чтобы его ослабить, чтобы
раздражать его, чтобы уменьшить его опасность. Таков мой
метод. Когда я вижу, как какая-нибудь доктрина, какая-ни-
будь партия становится вредной и опасной, я с воодушевле-
нием присоединяюсь к ней. Но поскольку обычно я уже к
ней принадлежу, то в ней и остаюсь. И тогда уж остаюсь со
всей присущей мне услужливостью. Я вступаю в нее. Слива-
юсь с ней. И говорю. И говорю. Я красноречив. Я оратор.
Я владею ораторским искусством. Я многословен. Мои речи
льются потоком. И тут я получаю те самые пинки в некое
место, которые вы так неблагодарно ставите мне в упрек. (И
кто дал вам право меня за них упрекать, когда сам я не
упрекаю за них тех, от кого их получаю). Пинки не мешают
мне говорить, напротив. Они побуждают меня говорить. Ко-
роче или, уточним, пространнее, после того как я немного в
этом поупражняюсь (а я не только говорю, я действую и к
тому же действую исподтишка) (я всех превосхожу в работе
комиссий, в (маленьких) заговорах, в махинациях, в игре во-
круг повестки дня, в мелких происках, в комиссиях и ком-
промиссах и в соглашениях, во всей подпольной работе, и
все делаю тайком, исподтишка. В игре и махинациях по по-
воду создания большинства, искусственного, полученного, до-
стигнутого путем умелого разделения голосов. Во всем, что
есть большой и малый политический и парламентский меха-
низм), и наконец, когда я вот так поупражняюсь, — больше
уже нет ни программы, ни идеи, ни партии, теперь уже боль-
ше нет ничего, ни одного из этих зол. И когда я уже слился
с ними, по необходимости снося ради этого все публичные
оскорбления, когда я уже нахожусь в партии определенное
время, достаточно времени, то по истечении указанного вре-
мени становится ясно, заметно, тут уж всем понятно, что я
их предал. Поймите же вы, глупец, говорит он, подталкивая
меня локтем.
Когда я присоединяюсь к какой-нибудь партии, это сразу
же становится заметно, почти сразу же по тому, как партия
захирела. Если я в чем-нибудь участвую, это сразу же ощуща-
ется, узнается по тому, что дела пошли плохо. Из рук вон
плохо. Когда я начинаю представлять идею, она сразу же ста-
новится сомнительной.
Так я действовал в отношении дрейфусизма, так я дейст-
вовал и действую в отношении социализма; так я поступал и
поступаю в отношении эрвеизма; так я поступал и поступаю
в отношении синдикализма. Меньше всего я предавал ради-
кализм. И только комбизм я не предавал никогда.
Я думаю, что Жорес вполне способен предать всех и даже
самих предателей. Но и здесь также он допустит, чтобы наши
пути разошлись. Да и мы тоже, по двум причинам. Первая до-
вольно подлая, заранее прошу за нее прощения. Она политиче-
ская. Что толку быть Жоресом, если в таких вопросах никогда
не знаешь, куда идешь, до каких пор продержишься, чтобы не
увязнуть, до каких пор удастся добиваться успеха или, наоборот,
в какой момент событие одержит над вами верх, в какой момент
те другие, те, к кому вы примыкаете, пойдут против вас, одолеют
вас, возобладают в вас самих. Я имею в виду, что в этом есть
нечто похожее на контрразведку. Но ведь достаточно хорошо
известно, насколько услуги контрразведки (о которых, в част-
ности, мы узнали из самого дела Дрейфуса и которые наблюдаем
в стольких других) странным, но и естественным, образом могут
перепутаться, слиться с услугами, противоречащими шпионскому
праву. Никогда не знаешь, до каких пор доходит предательство
предателей. Насколько оно удается. И до какой степени, наобо-
рот, само предательство, привычка, вкус к предательству проса-
чиваются, проникают в кровь. Очевидно, что делается для пре-
дателей. Гораздо менее очевидно, что делается против них. Когда
официально, формально идешь вместе с ними, в их рядах, то
четко видишь, какую силу это им придает. И гораздо хуже виден
нанесенный им ущерб.
Видно, что предательство всех, совершаемое вместе с ними,
по их примеру, с ними заодно, оборачивается для них, ста-
новится настоящим предательством. Понятно, что оно и есть
предательство. И наоборот, когда их якобы предают, вовсе не
всегда известно, каков результат такого предательства, каковы
его последствия. И чем оно является по сути.
Однажды уступив, однажды сдавшись, уже не знаешь, как
далеко в этом зайдешь.
Во-вторых, и мне приятно сказать, что это — довод, при-
нятый в порядочном обществе и извлеченный из старой мо-
рали: нет права предавать даже предателей. Никогда не было
права предавать кого бы то ни было. А что касается предате-
лей, то их надо побеждать, а не предавать.
Сам Эрве, который столько бахвалился с тех пор, как это
ему стало выгодно, будь-то месяцы тюрьмы или годы, сегодня
это уже четыре года, все еще продолжающие играть в его пользу,
Эрве, призванный говорить все и ничего не бояться, напротив,
был прямо-таки самой осторожностью двуличной, если не ска-
зать бретонской, в течение всего времени предъявления иска.
Все было бы так просто, так откровенно, если бы он нам сказал
прямо: Дамы и господа, граждане и гражданки, я прибыл из
Санса.127 Вы видите во мне предателя. Того, каким, к сожалению,
не был Дрейфус и являюсь я. Я хочу сделать то, чего, к не-
счастью, не сделал Дрейфус, я прибыл в Париж ради этого. Я
нарочно прибыл из Санса, чтобы стать предателем. Я тот, кто от-
ныне будет, говоря языком официальным, преподавать вам курс
воинского предательства. До сих пор вы пребывали в заблужде-
нии. Надо быть предателем, и именно предателем военным.
Как говорили наши учителя, наши общие учителя, я по-
ставил вопрос иначе.
Если бы он просто так и сказал.
Но в те времена я был с ним хорошо знаком. Сей пацифист
продвигался вперед с необычайной осторожностью.
Таким образом, эрвеизм обратным действием извратил, де-
формировал, дисквалифицировал дрейфусизм, это был откат,
отход, отклонение, отступление, ретроспектива, взгляд назад,
возвращение к истокам ответственности. Ответственности за
прошлое.
Обратившись вспять, можно изменить самому себе. Как раз
чаще всего именно так и происходит. В растлении дрейфусиз-
ма такое обратное действие, такое обращенное вспять действие
происходило, по меньшей мере, трижды, если не четырежды.
Своей сопричастностью к комбизму, тем, что он изобрел его
и нес за него ответственность, Жорес уже потом создал ил-
люзию, что дрейфусизм был антикатолическим, антихристи-
анским. Своей ответственностью за эрвеизм он уже потом со-
здал иллюзию, что дрейфусизм был <адя//национальным, ан-
типатриотичным, антифранцузским. Своей ответственностью
(в комбизме) за примитивную, мирскую демагогию он уже по-
том создал иллюзию, что дрейфусизм был примитивным и
варварским. Своей ответственностью (в социализме) за дема-
гогический социализм, я хочу сказать, за то, что есть демаго-
гического в синдикализме, в изобретении и преподнесении са-
ботажа, он уже потом создал иллюзию, что дрейфусизм был
важным элементом, быть может, самым существенным эле-
ментом беспорядка, развала промышленности, подрыва нации.
Мы были героями. Об этом просто надо сказать, ибо, ду-
маю, никто за нас так не скажет. Вот конкретно, в чем и
почему мы были героями. Всюду, где нам приходилось вра-
щаться, всюду, где мы в ту пору заканчивали наше учениче-
ство, всюду, где нам приходилось бывать и действовать, там,
где мы еще взрослели и заканчивали наше образование, в те-
чение тех двух-трех лет, когда кривая шла по восходящей, и
речи не могло идти о том, чтобы узнать, был ли в действи-
тельности Дрейфус невиновен (или виновен). Требовалось уз-
нать, хватит ли мужества признать, объявить его невиновным.
Продемонстрировать его невиновность. Нужно было узнать,
хватит ли двойного мужества. Во-первых, мужества, мысль о
котором приходит на ум первой, очевидного, простого мужест-
ва, проявить которое уже нелегко, гражданского, гласного му-
жества объявить его невиновным открыто, перед всем миром,
в глазах общества, признать его перед народом, (прославить
его), признать его публично, публично объявить его невинов-
ным, публично свидетельствовать в его пользу. И затем риск-
нуть, поставить но кон все деньги, все нищенски заработанные
деньги, все деньги бедняка и нищего, все деньги маленьких
людей, нищеты и бедноты; все время, всю жизнь, всю карьеру,
все здоровье, всю плоть и всю душу; разрушенную плоть, все
потери, надорванное сердце, распавшиеся семьи, отречение
близких, отводящих свои (взгляды) глаза, молчаливое или
яростное осуждение, молчаливое и яростное, вынужденное
одиночество, все бойкоты; разрыв двадцатилетних дружеских
отношений, что означает для нас — вечной дружбы. Всю об-
щественную жизнь. Всю жизнь сердца и, наконец, просто все.
И, во-вторых, мужества, о котором вспоминают во вторую оче-
редь, еще более трудного, внутреннего, тайного мужества —
признаться самому себе, что он невиновен. Отказаться ради
этого человека от душевного покоя.
Не только от гражданского спокойствия, от семейного
покоя, от покоя семейного очага. Но и от спокойствия души.
От первого из всех благ, от единственного блага.
Мужество вступить ради этого человека в царство неизбыв-
ной тревоги.
И горечи, от которой никогда не излечиться.
Наши противники никогда не узнают, наши противники
не могли знать, что принесли мы в жертву этому человеку и
с каким мужеством мы принесли эту жертву. Мы принесли
ему в жертву всю нашу жизнь целиком без остатка и всю
жизнь ощущаем последствия этого дела. Наши враги так ни-
когда и не узнают нас, тех, кто заставил встряхнуться, пере-
вернуться всю страну, наши враги так никогда и не узнают,
как мало нас было и в каких условиях мы сражались, какими
трудными, ненадежными, какими нищенскими и непрочными
были те условия. Насколько, следовательно, для того чтобы
победить, раз уж в конечном итоге мы победили, нам прихо-
дилось развивать, проявлять, находить в себе, в нашей расе
самые древние, самые ценные ее качества. Самую способность
быть героями, именно героями-воинами. И не надо цепляться
к словам. Например, дисциплина анархистов была особенно до-
стойна восхищения. Любому дальновидному человеку не может
быть непонятно, что военные доблести были присущи нам.
Нам, а отнюдь не Штабу армии. Мы, снова мы, были той
горсткой французов, которые могут под сокрушительным ог-
нем ворваться в массы, вести осаду, овладеть позицией.
Да и как бы наши враги, как бы наши противники узнали
бы об этом, если наши друзья (я хочу сказать, друзья нашей
? партии, нашего фланга, политики, историки нашего фд.анга)
даже не заметили этого. Поэтому, например, не спрашивайте
у самих анархистов сведений о них же самих. Они станут бо-
житься, поминая, так сказать, всех своих великих богов, что
никогда не были столь недисциплинированны. Во всех людях
настолько преобладает интеллектуальное начало, что они пред-
почитают предавать, предавать самих себя, предавать, забы-
вать, отвергать свою историю HJTO, чем они были на самом
деле, отвергать свое собственное величие и свою ценность,
только бы не отказываться от усвоенных ими или навязанных
другим людям интеллектуальных клише, штампов и стерео-
типов.
Теоретики Аксьон франсез хотят, чтобы дело Дрейфуса из-
начально, по своему происхождению было не только делом
вредным, бесчестным, но и делом, придуманным интеллекту-
алами, изобретением, интеллектуальным построением; загово-
ром интеллектуалов. Позволю себе в свою очередь сказать в
ответ им, что такая мысль, мне кажется, сама является ре-
зультатом интеллектуального построения. Если побеседовать,
я имею в виду достаточно последовательную беседу с людьми
из этой партии, то можно было бы легко (до)показать и, я
думаю, удалось бы довольно быстро установить, что, являясь
и считая себя великими врагами партии интеллектуалов и со-
временного мира, таковыми они сами в действительности и
являются, некоей разновидностью партии интеллектуалов и со-
временной партии. И в особенности партией логиков, логи-
ческой партией. Вот что следовало бы сказать о них самого
убедительного. Если не самого существенного. Поэтому такого
и не говорят. Это видно, в частности, и по тому, как они
сражаются, и особенно по тому, как они представляют себе
партию интеллектуалов, своих интеллектуальных противников
из партии интеллектуалов. Их представление, их мысль сугубо,
интеллектуальны. Сами по себе. Против себя, хотелось бы даже
сказать, с самими собой, они ведут борьбу, интеллектуальную '
битву на интеллектуальной плоскости, языком и оружием ин-
теллекта. Поэтому обычно они представляют себе своих про-
тивников умозрительно, ибо, сами являясь интеллектуалами,
обо всем имеют интеллектуальное представление и к тому
же путем сопоставления фактов, тайного согласования разных
способов мышления представляют себе интеллектуалов, пар-
тию интеллектуалов вдвойне отвлеченно; их представление аб-
страктно по сути и по методу; по содержанию и по форме; в
субъекте и в объекте; в точке своего происхождения и в точке
своего применения; на всем своем протяжении, на всем своем
пути.
Когда мне приходится читать в Аксъон франсез по поводу
такого сугубо исторического вопроса о происхождении дела
Дрейфуса воспоминания, в частности г-на Морй^ТГКШт^4^
вижу, что он верит (и, естественно, верит, что вспоминает, но
я полагаю, что это чисто интеллектуальное действие, широко
известное явление, получившее широчайшее распространение
за нынешний век господства интеллекта, тот феномен, когда
интеллектуальное начало переносится на саму память, вводит-
ся в память, помрачает, затеняет ее, создает мысль), он верит,
что вспоминает, как дело Дрейфуса было во всем подготовле-
но, как бы сфабриковано с самого начала, изначально партией
интеллектуалов.
Так он подчиняется, подпадает здесь под воздействие, быть
может, величайшей интеллектуальной иллюзии, я имею в виду
великую иллюзию, охватившую массу, огромное количество,
огромное число людей, возникающую чаще других, иллюзию,
владеющую огромным большинством людей и имеющую гро-
мадные и чудовищные последствия; не только той интел-
лектуальной иллюзии, так сказать, всеобщей, суть которой —
подменять всюду в любом историческом событии естественное
явление интеллектуальным образованием';- но особенно той ил-
люзий интеллектуального взгляда. ЛЩ.. истощщ^ суть которой
заключается еГтомГ чтобы непрестанно переносить^нящчщцее
в прошлое, последующее — непрерывно на предыдущее, все
последующее — непрерывно на все предшествующее; иллю-
зии, так сказать, узко специальной; самой по себе естествен-
ной, я имею в виду, что она присуща интеллектуалу; иллю-
зии перспективы или, точнее, полной подмены, когда пыта-
ются полностью подменить перспективой подлинные толщину
и глубину, стремятся полностью подменить настоящее знание,
взгляд вглубь, глубокое видение взглядом в перспективу; на-
стоящее знание трехмерной действительности, трехмерной ре-
альности — взглядом в двухмерную перспективу; оптической
t иллюзии, иллюзии точки зрения, иллюзии исследования и по-
1 знания, того самого, что я пытаюсь углубить в моей диссер-
тации о положении истории во всеобщей истории современного ми-
*ра, одной из множества иллюзий (поскольку она — главная и
и^12^.Qi^шш?щ)лaгaющcc зназ&вд;); иллюзии, смысл которой
в том, чтобы постоянно подменять собой подлинное, естест-
венное движение исторического с&бьш^, вечной^лжзии, цео&т,
хо!И10^"ЯУ*п^шлого""в' будущее всегда через настоящее, как
некая жесткая угловая тень, отбрасываемая в каждый момент
настоящего в прошлое, тень от краешка стены, от угла дома,
который мы считали своим.
Если осуществить такой перенос, то действительно пока-
жется, что партия интеллектуалов сфабриковала все дело Дрей-
фуса. Но если так не делать, то вспоминаешь, что ничего ею
сфабриковано не было. Прежде всего потому, что в истории
ничего не тюисхсшдхиш^сственно. Или же если и''"п]р(ВйсхЬ-"
дйТ, то^е"дотакой_^к.ел;1.епеии. Самым непредсказуемым всег-
да быеает'самс»событие. Достаточно хоть немного пожить без
книг, написанных историками, чтобы узнать, чтобы испытать
на себе, что все сфабрикованное удается обычно хуже всего,
а'то, что не было сфабриковано, |§ак раз обычно и удается.
Нет сомнения, приготовления бывают, но они должны касать-
ся всего целого, отдельных приготовлений, подготовки част-
ностей не бывает. А когда подготавливают частности, необхо-
димо делать это моментально, мгновенно, почти не опережая
результат. Иначе постигнет неудача. Несомненно, Аустерлиц
был подготовлен Наполеоном. Но он его не подготавливал в
день 18 брюмера. А ведь он был совсем не таким постанов-
щиком, не таким режиссером, как партия интеллектуалов. Са-
мая частая, самая обычная интеллектуальная ошибка, причина
которой именно в таком переносе настоящего в прошлое, —
верить, что удаются только вещи, подготовленные заранее. Ес-
ли бы партия интеллектуалов была достаточно хитроумна (до-
статочно сильна), чтобы осуществить столь крупное дело, как
дело Дрейфуса, чтобы его подготовить, то тогда бы она обла-
дала именно теми добродетелями, в которых мы ей отказыва-
ем, и нам, господа, оставалось бы только сложить перед нею
оружие. Успокойтесь, она безоружна. Она пришла, чтобы вос-
пользоваться, потому что все спекулянты приходят уже потом.
Она пришла как паразит, как эпигон. Она пришла не ради
того, чтобы победить, пришла не ради того, чтобы заложить
основы. Общал-истор^чесуод^щ.ибка, общая.да^шшектуальная
ошибка в любом историческом вопросе как раз и заключается
в том, что в любом историческом деле на добродетели осно-
вателей переносится тень от злоупотреблений их дрследовате-
леи, преследующих свою собственную выгоду.
Основатели приходят первыми. За ними следуют эпигоны-
корыстолюбцы.
Можно создать предпосылки для целой карьеры, для целой
жизни, но срежиссировать их нельзя. Можно создать предпо-
сылки к войне, революции (чему-нибудь еще) (для этого
нужно быть многочисленными и еще многое другое), но сре-
жиссировать их целиком нельзя. Находясь на другом конце
цепи, череды событий, можно, как всегда, в деталях срежис-
сировать день, битву, восстание, уличный бой, что-то еще. Но,
находясь в середине цепи, череды событий, нельзя, как всегда,
на расстоянии срежиссировать в деталях целое дело. Можно
срежиссировать день, государственный переворот, восстание,
акт насилия. Подготовить его, сфабриковать мгновенно. Но
невозможно, находясь на некотором расстоянии, на середине,
на удалении, целиком сфабриковать столь крупное дело. Или
же, окажись оно сфабрикованным, оно было бы обречено на
неудачу.
Едва ли уже можно сфабриковать дело в промышленном и
коммерческом смысле слова.
Как раз это и вызывает сомнения. Если бы партия ин-
теллектуалов в действительности была достаточно хитроумной,
достаточно сильной, достаточно проницательной, чтобы сфаб-
риковать, исхитриться сфабриковать, суметь сфабриковать столь
крупное дело, если бы она была в состоянии, если бы она
оказалась достаточно дальновидной, чтобы вызвать мощное дви-
жение действительности, столь мощное, если бы она таким
образом смогла сокрушить, растереть в пыль, перемешать и
вновь вылепить столь мощный кусок действительности, то то-
гда, тогда уж определенно, они не были бы тем, что мы на-
зываем партией интеллектуалов, они вовсе не имели бы тех
недостатков, тех пороков, которые мы как раз и называем по-
роками партии интеллектуалов, бесплодия, поверхностности,
интеллектуальности. Наоборот, они были бы людьми, кото-
рые сокрушили, познали, переварили и вылепили действитель-
ность. Они были бы людьми, закаленными действительностью.
И благодаря тому что собственными руками перетерли столь
мощный кусок действительности, они стали бы особенно зна-
чимыми личностями, деятелями крупного калибра, внушитель-
ных габаритов, большого объема, великими реалистами, на-
ставниками. В конечном итоге всем тем, в чем мы как раз им
и отказываем. Они стали бы Ришелье и Наполеонами. Воз-
можно и наверняка к тому же, они стали бы тиранами. Но
это были бы великие тираны, наставники, реалисты. Они стали
бы всем тем, что мы решительно в них отрицаем. Как тираны
они уподобились бы Ришелье и Наполеону. Они бы погрузи-
лись в реальность, они бы закалялись в ней и управляли бы
ею на самом деле.
Истшики сильно заблуждаются в.. отношении, ценности ис-
торических приготовлений. Даже в 1870 году, в августе, если
бы французскую "'армию в том состоянии, в каком она была,
передали в руки Наполеона Бонапарта, все картотеки и все
приготовления, все карточки и все записи Мольтке129 были бы
сегодня предметом насмешек самих же историков.
Они совершают ошибку того же порядка, более чем ана-
логичную ошибку, ошибку противоположно дублирующую
прежние, когда называют нас партией иностранцев.т Они пере-
носят на нас все злоупотребления Эрве. Или точнее, они
совершают ту же самую ошибку, и отнюдь не ошибку проти-
воположную, а ошибку с тем же самым смыслом, ибо в оп-
ределенном роде Эрве тоже эпигон. Он паразитирует. Он про-
сто паразитирует на нас. В этом особом вопросе основателями
опять же были мы, а Эрве в определенном смысле был эпи-
гоном. Он никогда бы не достиг всего за несколько дней, за
каких-то сорок восемь часов не только что той репутации,
известности, но и собственно той славы, которой сейчас поль-
зуется, если бы не опирался на наши собственные, на мед-
ленно возведенные нами основания, если бы не воспользо-
вался, не злоупотребил нашими великими приготовлениями.
Лучше бы уж наши противники по собственному праву, из
чувства долга и даже по справедливости назвали Эрве партией
иностранцев. Но они, как правило, так не поступают, и при-
чина тут весьма уважительная — почтительное отношение к
заключенному, а еще — весьма почетная тюремная дружба,
совместное заключение, а также и другие, может быть ме-
нее почтенные, — некое пристрастие к потрясениям, тайная
склонность к беспорядкам, тайное попустительство демагогии.
Попустительство оппозиции, каким бы оно ни было, по сути,
это все же оппозиция к себе самим; попустительство всему,
что нарушает ненавистный режим. Всему, что способно на-
вредить ненавистному правительству. И тогда за эту снисхо-
дительность и за эту дружбу, и за пристрастие, и за попусти-
тельство они отыгрываются на нас, называя нас партией иност-
ранцев. Такой вот поворот. И это тоже один из способов
переноса. На нас, основателей, сваливают предательство эпи-
гона Эрве. На нас, предшественников, сваливают предатель-
ство Эрве — последователя, Эрве — преемника. Такой вот
перенос. На нас, основателей, переносится предательство Эр-
ве — паразита. То внимание, от которого им желательно увес-
ти Эрве, они настойчиво привлекают к нам. Только вот, когда
оно переходит с Эрве на нас, его противоположность, оно ме-
няет свой знак. Поскольку оно переходит к противоположному
явлению, сохраняя все тот же знак. Тогда как ему следовало
бы, переходя к противоположному, принять и противополож-
ный знак. Тогда, значит, необходимо, чтобы оно изменило
знак внутренним, чисто произвольным действием. И тогда его
нарочно заставляют изменить знак. Претензии, которые сле-
довало бы предъявить Эрве, предъявляют нам, его противопо-
ложности.
* Род (лат.).
Они совершают ошибку не только того же порядка, но и
того же рода, того же gens,* ошибку, близкую, сопряженную,
родственную, однокоренную ошибку, когда представляют, ко-
гда допускают, что дело Дрейфуса было якобы сфабриковано
партией евреев. Не вынуждайте меня заявлять, и я серьезно
думаю, что дело Дрейфуса в той мере, в какой его сфабрико-
вали, было сфабриковано против партии евреев. Из всей массы
разных видов сопротивления, которому Бернару-Лазару при-
шлось давать отпор в начале, в самом начале, первым, естест-
венно, было сопротивление евреев, поскольку оно было со-
противлением его собственной среды. Но их сопротивление
было не только первым, но также, быть может, и самым энер-
гичным. Полагаю, самым глубинным. Несомненно, самым де-
ятельным. И потом все те, кто никак не хотел ему простить,
были все те же евреи. Я подразумеваю еврейских политиков,
(политическую) партию евреев. И точно так же уже со стороны
интеллектуалов, в лагере, в клане интеллектуалов, даже в уни-
верситетском клане дело Дрейфуса начиналось, было развязано
несколькими одержимыми вопреки осуждению партии, вопреки
тайному или явному осуждению, вопреки молчанию и страху,
вопреки политической деятельности партии. Партия (полити-
ческая) интеллектуалов сама ввязалась в дело только тогда,
когда поверила, что пора пожинать лавры.
Конечно, в деле Дрейфуса было по меньшей мере одно
предательство, и это было предательство самого дрейфусизма.
Но было бы настоящей ошибкой воображать, что предатель-
ство было сфабриковано, умышленно совершено, умышленно
осуществлено евреями по отношению к христианам. В Штабе
этого предательства был Жорес — не еврей, и был, оказался,
Зрве — тоже не еврей. Жорес — тулузец, Эрве — бретонец.
В партии иностранцев я вижу Эрве, будь у Эрве мужество
(вовсе не моральное мужество, если так можно выразиться, и
не сентиментальное, я уверен, что оно у него есть, но мужество
ментальное и даже интеллектуальное, мужество быть последо-
вательным), он сказал бы: Видите, я действительно из партии
иностранцев', в партии иностранцев я вижу Эрве, ответствен-
ным за Эрве мы видели Жореса. В поисках ответственного за
Жореса мы, боюсь, затронули бы кого-нибудь еще. Но все же
я не вижу в этой партии, в этом Штабе ни одного еврея,
который имел бы величину и общественную значимость Жо-
реса.
Чего наши противники, напротив, могут не знать, что они
совершенно искренне не способны вообразить, чего им не вы-
числить, что им неизвестно, что они себе и представить не
могут, о чем не подозревают, о чем и подозревать даже не
могут, это то, сколько евреев было бесповоротно вовлечено в
трагедию дела Дрейфуса, сколько евреев стало жертвами, под-
линными жертвами и остаются жертвами дела Дрейфуса, пре-
дательства, вероломного предательства дела Дрейфуса. Сколько
карьер, сколько жизней евреев были безвозвратно загублены,
разбиты, это известно нам, сколько горя испытали евреи, это
известно нам, тем, кто сражался по эту сторону, и чтобы это
узнать, следовало находиться как раз на нашей стороне сра-
жения; сколько их осталось на всю свою жизнь отмеченными
нищетой; опять же не считая того, кто умер, не считая тех,
кто умерли в наших рядах.131 Ибо утверждение антисемитов,
что все евреи богаты, может вызвать всего лишь улыбку. Я не
знаю, откуда они это берут, почему они так считают. Или
точнее, мне слишком хорошо известно, откуда и почему оно
берется, если они искренни. Допустим, что мне хорошо все
известно. Объяснение очень простое. Дело в том, что в совре-
менном мире, как я уже не раз отмечал в этих самых Тетрадях,
отсутствует, не существует, не имеет значения никакая другая
власть, кроме власти денег, отсутствует, не существует и не
имеет значения любое различие, кроме пропасти между бога-
тыми и бедными, и эти два класса, несмотря на видимость и
великие слова о солидарности, теперь игнорируют друг друга,
как никогда раньше не игнорировали. Как никогда раньше,
как никогда прежде они не замечают и не признают друг друга.
Мишура политического парламентского жаргона скрывает ту
пропасть, которая разверзлась между ними, пропасть незнания
и непризнания одних другими, пропасть некоммуникабельнос-
ти. Когда-то последний из рабов принадлежал к тому же хрис-
тианскому миру, что и король. Теперь же града больше нет.
Мир богатых и мир бедных живут или же делают вид, что
живут, как два отдельных блока, как два параллельных слоя,
разделенные пустотой, пропастью распавшихся связей. Буржу-
азные антисемиты, следовательно, знают только евреев-буржуа,
светские антисемиты знают и ненавидят только евреев из свет-
ского общества, антисемиты-дельцы знают и ненавидят только
евреев-дельцов. Нам, беднякам, выпало знать огромное число
бедных и даже нищих евреев. Этой группе бедных евреев дело
Дрейфуса, политическое, политиканское предательство, парла-
ментское предательство, злостное банкротство дела Дрейфуса
и дрейфусизма нанесло страшный, непоправимый урон. По-
теря денег, работы, подрыв положения, карьеры, здоровья, а
также опустошенность сердца, крушение иллюзий добавились
к вечному разочарованию расы.
Они так же, как и мы, находясь среди нас, являясь нашими
друзьями, подверглись испытанию, они страдали, над ними
издевались так же, как и над нами, больше, чем над нами. И
возвращаются они к жизни с еще большим трудом.
Как и мы, они получают половинное жалованье.132 И всю свою
жизнь они пребывают и будут пребывать в незавидном положении
людей, получающих лишь половину жалованья, как будто им не
довелось участвовать в великих исторических походах.
Надо сказать, что в Штабе иудеев и христиан было совер-
шено предательство великолепных полков иудеев и христиан.
И надо добавить, что так всегда и бывает.
Вот как раз то, что я и хочу сказать о Бернаре-Лазаре. В
номере Тан, пятница, 27 мая 1910, я читаю следующие простые
строчки, набранные мелким шрифтом в разделе «В последний
час»: В последний час. — Изгнание евреев из Киева. — Санкт-Пе-
тербург, 26 мая. — Власти Киева приступили к изгнанию тринад-
цати тысяч еврейских семей, которые согласно предписанию не-
давно распространенного циркуляра министерства внутренних дел
должны покинуть город. — Велико горе изгнанных. (Гавас),п —
Потрясает не только сухость и краткость сообщения. Но и то,
насколько незамеченными проходят такие сообщения сегодня.
Я хочу сказать, что при Бернаре-Лазаре они не остались бы
незамеченными.
Тот же Тан, среда, 15 июня 1910: Деятельность Думы. — На
рабочий стол Собрания был положен законопроект об отмене со-
держания евреев в гетто. Этот проект пользуется поддержкой
166 депутатов от оппозиции и нескольких октябристов.
В Матэн, воскресенье, 12 июля 1910, ибо такие новости
появляются почти ежедневно, читаем: Избирательные права в
русской Польше. — Санкт-Петербург, 11 июля. — Специальная
телеграмма «Матэн». — Сегодня Дума проголосовала за законо-
проект о создании в шести губерниях северо-запада выборных
земств, согласно которому крестьяне получают как минимум одну
треть представительства, польские помещики как максимум то-
же одну треть. Поляки могут избираться и в члены исполнительных
комитетов и признаются годными к службе в качестве земских
служащих. Евреи, напротив (выделено мной. — Ш. П.), евреи на-
против, исключены полностью и могут быть только служащими.
Проект, представленный правительством, лишал поляков боль-
шей части их прав, но оппозиция при поддержке октябристов на-
стояла на внесении этих поправок.
В Матэн, понедельник, 13 июня 1910 года: Шесть тысяч
иудеев изгнаны из Киева. — Санкт-Петербург, 12 июня. — По со-
общению газеты Речь, около шести тысяч иудеев было изгнано из
Киева. Большинство — это бедняки. Многие из них, оставшись без
крова и в большой нужде, бродят в окрестностях города.
Трудно поверить, но их изгнание произошло во исполнение цир-
куляра, изданного в 1906 году г-ном Столыпиным, согласно кото-
рому тогда всем иудеям, находящимся в Киеве нелегально, предо-
ставлялось разрешение там и оставаться. Все иудеи, которые смог-
ли доказать законность своего проживания в Киеве в 1906 году,
были оставлены в покое; и наоборот, те, кто тогда находился там
нелегально, попали под удар постановления об изгнании. Ежедневно
все новые группы жертв изгоняются из города. (Тайме).
И в том же номере Матэн для полноты картины такая
исключительная новость, чрезвычайное сообщение из Сало-
ников: бурлаки евреи от имени турок бойкотируют греческие
товары. Вот это да. Антигреческий бойкот в Салониках. — Кон-
стантинополь, 2 июня. — Бурлаки из Салоников, в основном
евреи (выделено снова мной —Ш. П.), объявили бойкот гречес-
ким пароходам.
Здесь, однако, антигреческая агитация, кажется, становится
менее яростной, и есть надежда, что правительство примет все
необходимые меры, чтобы помешать дальнейшему распростране-
нию движения. (Тайме). Странный народ, у него достаточно
своих собственных распрей, а он вступает в распри других,
имеет достаточно своих собственных несчастий, а сопричастен
счастью и несчастью других.
И в параллельном движении, аналогичном, подобном мно-
гим другим движениям, которые мы уже использовали в этом
вопросе, в этом самом пункте антисемиты гораздо более совре-
менны. Они гораздо более современны, чем мы. Они гораздо
более современны, чем им того хочется. Они гораздо глубже
погружены в современный мир, чем им того хочется и пред-
ставляется, и глубже, чем мы, они сильнее им отмечены. Это
значит — оказать слишком много чести современному миру
и, так сказать, в определенном смысле недооценивать его, недо-
оценивать как раз его современность, его модернизм, недо-
оценить то, чем он является, недооценить заключенный в нем
вирус. — Говорить: ^овреШШЬШ^МИЁ,— это изобретение, вы-
думка, фальшивка, современный мир изобретен, был изобре-
тен, сфабрикован целиком евреями, опиравшимися на нас и
выступившими против нас. Это режим, который они создали
собственными руками и навязали нам, где они господствуют
над нами, управляют нами, тиранят нас; где они абсолютно
счастливы, где мы по их вине абсолютно несчастны.
Так говорить — значит очень плохо знать современный мир.
То есть оказывать ему слишком много чести. А именно, знать
и понимать его весьма поверхностно. Следовательно, весьма
серьезно недооценивать (не осознавать) его вирус, всю его
опасность. Это значит недооценивать всю его немощь и все
его несчастье. Во-первых, современный мир в гораздо меньшей
мере образование искусственное. Он в гораздо большей сте-
пени, чем принято думать, естественная болезнь. Во-вторых,
эта естественная болезнь значительно серьезнее, значительно
глубже, значительно более универсальна.
Никому нет от него пользы, но все страдают от него. Он
касается всех. Сами его приверженцы страдают от него. Те,
кто хвалятся им, кто кичится им, кто радуется ему, — все
страдают от него. Те, кто любят его больше всего, любят свою
болезнь. Даже те, кто думают, что от него не страдают, на
самом деле страдают. Те, кто прикидываются счастливыми, то-
же несчастны, несчастнее других, несчастнее нас. В современном
мире все страдают от современного зла. Те, кто прикидываются,
что он им выгоден, тоже несчастны, несчастнее нас. В совре-
менном мире несчастны все.
Евреи несчастнее других. Современный, мир отнюдь не благо-
склонен к ним каким-то особенным образом, не выгоден им
каким-то особенным образом; не предоставил им кресло для от-
дыха, привилегированное и тихое жилище, отнюдь, современный
мир добавил свое собственное современное рассеяние, свое внут-
реннее рассеяние к их извечному рассеянию, к их этническому
рассеянию, к их древнему рассеянию. Современный мир добавил
свои тревоги к их тревоге; в современном мире они — средо-
точие несчастий; современный мир добавил свои несчастья к их
несчастью, свое горе к их горю, он добавил свою смертельную
тревогу, свою неизлечимую тревогу к смертельной, неизбывной
тревоге расы, собственной, древней, вечной тревоге.
Он добавил всеобщую тревогу к собственно тревоге как та-
ковой.
Их удел — быть средоточием. Они оказались на перекрестке.
Они уподобляются сами себе. Они уподобляют и накладывают
на присущую им еврейскую тревогу тревогу современную, оди-
наково присущую как им, так и нам. Они испытывают, они
одинаково приемлют на этом перекрестке и вертикальную тре-
вогу, и тревогу горизонтальную; тревогу, нисходящую верти-
кально, и тревогу, простирающуюся горизонтально; вертикаль-
ную тревогу расы и горизонтальную тревогу своего века, своего
времени.
В суровом, в смертоносном соперничестве современного ми-
ра, в этом компромиссе, в этом вечном соревновании они
несут большее бремя, нежели мы. Они сосредоточивают в себе.
Они несут двойное бремя. Они объединяют в себе обе тяготы.
Бремя евреев и бремя современности. Бремя еврейской тревоги
и бремя тревоги современной. Свойственная им взаимная
поддержка (излишне преувеличиваемая, ибо, естественно, есть
еще и внутренняя тревога, ненависть, соперничество, сорев-
нование, внутренняя злоба; и незачем далеко ходить, чтобы
привести яркий пример, наглядно показывающий в своей вы-
сшей точке, как личность и величайшая философия г-на Бер-
гсона, которая останется в истории и будет считаться среди
пяти или**йТё1сти великих.философий всего мира, ненавидима^
отвергнута,"разбита в.партии интеллектуалов не кем иным, как
несколькими профессорами евреями, в частности философа-
ми), эта взаимная поддержка возмещается, сторицей искупа-
ется той ужасающей, той растущей волной антисемитизма, ко-
торая накрывает их всех вместе. Им всем вместе постоянно
приходится противостоять ей, отбивать, отражать ее. Разве я
не знаю множества евреев, бедняков, служащих, преподавате-
лей, чьи карьеры были испорчены, испорчены и сейчас, ис-
порчены навсегда, и случилось такое дважды: во время побед-
ного шествия правительственного антисемитизма им сломали
карьеру потому, что они были евреями; (как и христианам за
то, что они были дрейфусарами). И сразу же после этого,
во время победного шествия уже правительственного дрейфу-
сизма, им сломали карьеру за то, что они вместе с нами ос-
тавались чистыми дрейфусарами наперекор господствующему
комбизму. Вот так в силу этого двойного действия они по-
братски разделили с нами двойное горе, двойное вечное не-
счастье.
В этой гонке современного мира они, как и мы, больше,
чем мы, несут тяжелое, двойное бремя.
Антисемиты рассуждают о евреях. Предупреждаю, что скажу
невероятное: Антисемиты совсем не знают евреев.134 Они говорят
о них, но совсем их не знают. Они страдают от них, и очевид-
но сильно, но они совсем их не знают. Богатые антисемиты знают,
быть может, евреев богачей. Антисемиты капиталисты знают,
возможно, евреев капиталистов. Антисемиты дельцы знают,
может быть, евреев дельцов. По той же причине и я знаком
лишь с евреями бедняками и с евреями нищими. Такие есть.
Их столько, что их не счесть. Я вижу их везде.
Да не будет сказано, что христианин не выступил в их за-
щиту. Да не будет сказано, что я не выступил в их защиту.
Как и не будет сказано, что христианин не выступил в защиту
Бернара-Лазара.
Двадцать лет я испытывал их, мы испытывали друг друга.
Я всегда считал, что в деле они, как никто другой, надежны,
сердечны, сильны и дружественны, как никто другой, они во-
площают привязанность, преданность, непоколебимую веру,
верность в любом испытании, действительно мистическую
дружбу, приверженность, непоколебимую верность мистике
дружбы.
Деньги -— это все, их господство в современном мире так
велико, так всецело, так всеобъемлюще, что социальное гори-
зонтальное разделение на богатых и бедных стало неизмеримо
более серьезным, более острым, если можно так выразиться,
более абсолютным, чем вертикальное разделение на расы ев-
реев и христиан. Суровость современного мира к беднякам,
против бедняков стала одинаково всеобщей, ужасающей, без-
божной к тем и другим, направленной против тех и других.
В современном мире знакомства завязываются и распро-
страняются исключительно по горизонтали, в среде богатых —
исключительно между ними, в среде бедняков — исключитель-
но между ними. Горизонтальными слоями.
Сам — бедняк, я буду свидетельствовать в защиту евреев
бедняков. Разделяя с ними бедность и нищету в течение двад-
цати лет, я находил в их непоколебимой дружбе надежность,
верность, преданность, силу, привязанность, мистику, сынов-
нюю любовь. И заслуга их тем ощутимее, их добродетель тем
значимее, что им, в отличие от нас, приходится в то же время
еще и непрестанно сражаться против обвинений, упреков, про-
тив наветов антисемитизма, инкриминирующего им как раз
противоположное.
Так, что же мы видим? Ибо все-таки говорить надо только
о том, что мы видим, надо высказать только то, что мы видим;
так, что же мы видим? Я вижу, как на этой галере современ-
ного мира они гребут, сидя на своей скамье, точно так же и
даже сильнее, чем другие, точно так же и даже сильнее, чем
мы. Точно так же, как и мы, и даже больше подвергаются
испытаниям общей судьбы. Я вижу, как в земном аду совре-
менного мира они наряду с нами и сильнее нас тянут лямку,
терпят лишения. Изнуренные, как и мы. Изможденные, как
и мы. В болезнях, в тяготах, в неврастении, во всех тревол-
нениях земного ада мне знакомы сотни, мне известны тысячи
тех, кто на свою убогую жизнь зарабатывает тяжким трудом
еще более нищенски, чем мы.
В этом общем аду.
О богатых следовало бы сказать много. Но я знаю их мень-
ше. Только и могу сказать, что за двадцать лет мне пришлось
повидать многих из них. И тот единственный из моих кре-
диторов, кто вел себя со мной не просто как процентщик,
но, что существеннее, как заимодавец, как бальзаковский ро-
стовщик, тот единственный из моих кредиторов, кто обошелся
со мной с суровостью, с жестокостью бальзаковского ростов-
щика, был не евреем, а французом, и стыдно сказать, мне
стыдно произнести, он был «христианином», тридцатикратным
миллионером.135 Чего бы только о нем не сказали, окажись он
евреем.
Так насколько же их богачи помогают им? Я подозреваю,
что они помогают им немногим больше, чем наши помогают
нам. Но все-таки, наверно, не следовало бы это ставить им в
упрек. Так я и говорил одному юному антисемиту, торжест-
вующему, хотя и готовому меня слушать;136 позволю себе за-
метить, беседа наша была захватывающей. Я говорил ему: Но
все-таки, представьте себе, как нелегко быть евреем. Ведь от вас
им всегда приходится получать противоречивые упреки. Если их
богачи не поддерживают их, если их богачи суровы, вы говорите:
Неудивительно, ведь это евреи. Если их богачи поддерживают их,
вы говорите: Неудивительно, ведь это евреи. Они поддерживают
друг друга. Но, друг мой, богатым христианам следовало бы делать
то же самое. В нашей среде мы вовсе не мешаем богатым христи-
анам поддерживать нас.
Нелегко быть евреем. С вами. И даже без вас. Если они ос-
таются бесчувственными к призывам собственных братьев, к
воплям преследуемых, к жалобам, к сетованиям своих братьев,
терзаемых во всем мире, вы говорите: Это плохие евреи. Но
если только они прислушиваются к стонам, доносящимся с
Дуная или Днепра, вы говорите: Они предают нас. Это плохие
французы.
Таким образом, вы непрестанно преследуете их, вы угне-
таете их противоречивыми упреками. Вы говорите: Финансы,
принадлежащие им, — еврейские, а не французские. — А финансы,
принадлежащие французам, разве они, друг мой, французские?
И существуют ли французские финансы!
Вы непрестанно угнетаете их противоречивыми упреками.
По существу, вам только бы и хотелось, чтобы их не сущест-
вовало вовсе. Но это уже другой вопрос.
Чего бы только не сказали о нем, окажись он евреем. Они стали
жертвами весьма распространенной оптической иллюзии, ши-
роко известной в других системах, в системе самой оптики.
Собственно оптики. Из-за того, что в настоящее время о них
думают постоянно и думают только о них, из-за того, что вни-
мание постоянно нацелено на них с тех пор, как поднят во-
прос об антисемитизме (а по поводу самого вопроса об анти-
семитизме, из него самого следовало бы создать целую исто-
рию, из него следовало бы сделать историю, посмотреть, каким
Ън вйДЙТ'ся той трети, которую составляют они, трети, которую
составляют антисемиты, профессионалы, и каким он представ-
ляется двум другим третям, как говорил один профессор, двум
другим третям механизма), с тех пор как вопрос об антисе-
митизме поставлен так, что думают только о них и все вни-
мание уделяется только им, поскольку они неизменно нахо-
дятся в фокусе и постоянным бельмом на глазу, как раз они-то
и оказываются жертвами той хорошо известной оптической
иллюзии, согласно которой белый квадрат на черном фоне нам
представляется значительно крупнее, нежели тот же самый
квадрат черного цвета на белом фоне, кажущийся совсем ма-
леньким. Любой белый квадрат на черном фоне кажется значи-
тельно крупнее, чем такой же черный квадрат на белом фоне.
Таким образом, любое действие, любая операция, любой ев-
рейский квадрат на христианском фоне кажется нам, видится
нам значительно крупнее, чем точно такой же христианский
квадрат на еврейском фоне. Здесь чисто оптическая историчес-
кая иллюзия, относящаяся так сказать к области ^еографичес-
кой^ТГ топографической оптики, оптики политической и со-
циальной, той, которую нам будет уместно рассмотреть во всех
подробностях как-нибудь в будущем.
Для того, чтобы измерить все значение, всю величину, весь
размах, все масштабы этой иллюзии и исправить ее, внести
необходимые поправки, для того, чтобы мы вновь могли при-
обрести, обрести правильную линию, направление, чтобы вер-
нуть себе справедливость и правоту, существует превосходное
упражнение, очень полезное для справедливости, правоты, хо-
рошего интеллектуального и морального здоровья, превосход-
ное для умственной и духовной гигиены, нечто вроде оздоро-
вительной гимнастики, некий Мюллер137 для мозгов. Суть его
заключается в том, чтобы привести лучшее из доказательств,
а именно доказательство от противного. Кто, Песлуан138 или
я, придумал его? Вопросы об истоках всегда теряются в су-
мерках времён. Скорее всего, мы оба. Я знаю, что мы вместе
часто пользовались им в опыте наших бесед. Результаты всегда
были замечательные. Упражнение заключается в том, чтобы
приводить доказательства от противного. Прекрасное упраж-
нение для разминки, для очищения. Суть его в том, чтобы
запоминать определенные факты по мере их накопления и од-
нажды сказать, задаться вопросом от имени автора, например
таким, какой мы уже однажды задавали: А что бы сказали, ока-
7 Шарль Пеги
193
жись он евреем? Это упражнение не только всегда плодотвор-
но, но и поражает своей невероятной плодотворностью, очис-
тительным эффектом. Тем, сколько оно дает. Благодаря ему сра-
зу становится видно и легко вычисляется, что самые крупные
и самые многочисленные скандалы вовсе не скандалы, спро-
воцированные евреями. Далеко не их скандалы.
И если здесь сознательно не прибегнуть к тому упражне-
нию, то все равно, не покажется ли нам с первого взгляда
поразительным, что наш великий позор, наше национальное
бесчестье — Жорес, Эрве, Талама139 — по происхождению от-
нюдь не еврейские, отнюдь не евреи. Напротив, весьма при-
мечательно, что как только начинаешь подсчитывать, то тут
же обнаруживаешь, сколь мало еврейского в нашем позоре,
просто примечательно, что среди главных действующих лиц
нашего национального позора нет ни одного еврея. Что бы
говорили, окажись Жорес евреем? Что бы говорили, в особенности,
окажись Эрве евреем?То есть именно, если бы еврей оказался
на двадцатую долю таким же трусом, каким был Жорес, если
бы еврей высказал, произнес против французской родины и
двадцатую долю тех слов против нашей родины, тех гнусностей,
столь великолепно высказанных нашим соотечественником
Эрве, что бы сказали тогда. И точно так же, что бы говорили,
окажись Талама евреем?
Возьмем как случайный пример, совсем маленький, но тем
более яркий, тем более характерный, тем более определенный,
тем более доступный, простой для понимания недавний спор
в совсем особом мире, что бы сказали, если бы случилось так,
что г-н Батай оказался бы евреем, а г-жа Бернар — нет.140
И даже в самом деле Дрейфуса, не возвращаясь к нему,
или вернее не углубляясь в него, в самом Штабе дрейфуси-
зма и дела Дрейфуса совершенно явно видно, что именно ев-
реи, великие евреи дрогнули меньше всех. Характерен пример
г-на Жозефа Рейнака.141 Можно сказать, что в деле Дрейфуса,
в Штабе дела Дрейфуса и партии дрейфусаров он в некотором
смысле, скажем даже официально, представлял то, что назы-
вали партией евреев. Внутри политической партии дрейфуса-
ров он представлял, если можно так сказать, политическую
партию евреев. К тому же он был единственным, кто по своему
политическому и социальному значению мог сравниться с Жо-
ресом, был по меньшей мере фигурой одного с ним масштаба.
Итак, что же мы видим. Надо всегда говорить то, что видишь.
Но прежде всего надо всегда видеть то, что видишь, а это
труднее. Мы видим, что из всего нашего Штаба он был един-
ственным, кто не дрогнул перед дрейфусистской демагогией,
перед политической демагогией, вышедшей из нашей дрей-
фусистской мистики. В частности, он был единственным, кто
не дрогнул, не отступил перед комбистской демагогией, перед
демагогией комбистской тирании. И это тем более замечатель-
но, что только он, сделавший карьеру в политике, стал един-
ственным и первым, кто решительно выступил против клеветы
на Права человека™1 как видно из документов, собранных нами
в свое время.143 Если бы кто-нибудь взял на себя труд про-
читать шесть или семь увесистых томов его Истории дела
Дрейфуса,144 а не оставлял бы такую привилегию "одному лишь
г-ну Сорелю, то сразу же увидел бы, что никто (ни один ис-
то]2ик^не проявлял столько суровости, как он, ко всемПразнотш-
иостям дрейфусистской демагогии, вышедшим из дрейфусиз-
ма, ко всем политическим извращениям, ко всем унижениям,
ко всем унижениям дрейфусизма. Просто даже удивительно.
Здесь есть нечто от весьма курьезного политического стоициз-
ма. Что-то невероятно рискованное. Вызывает удивление, и
конечно же, это самая великая из известных мне похвал че-
ловеку, вызывает удивление, что такой богатый и могуществен-
ный политик не раз обнаруживал политические добродетели бед-
няка. О каком еще нееврее можно было бы сказать то же самое!
О самом Дрейфусе, если уж доходить до самой сути дис-
куссии, до объекта, до самой личности, о Дрейфусе я, оче-
видно, не хотел сказать, не сказал и не мог сказать ничего,
что задело бы частное лицо. Я отдаю себе отчет во всем том,
что трагично и фатально в судьбе этого человека. Но трагичнее
и фатальнее как раз то, что он не имеет права быть частным
лицом. Поэтому мы вправе постоянно спрашивать у него от-
чет, наше право и долг ;— спрашивать у него самый строгий
отчет. И самый суровый.
В противном случае мне было бы прекрасно известно все,
что есть трагического, фатального в частной жизни этого че-
ловека. Самое трогательное из того, что мне о нем известно,
конечно же, то глубокое, почти родительское чувство привя-
занности, которое он внушил нашему старому наставнику г-ну
Габриэлю Моно.145 Всего несколько недель назад г-н Моно
рассказывал мне о нем в редакции Тетрадей. Всего лишь не-
сколько недель тому назад. Почти сразу после того, как Дрей-
фуса постигло несчастье, близко его касавшееся, болезненное,
роковое, семейное. Г-н Моно сообщил нам эту весть со слезами
в голосе. Тогда же он нам говорил или, вернее, не говорил,
что было красноречивее, чем если бы он действительно рас-
сказал о своей привязанности к нему; а мы, присутствовавшие
там, были немного удивлены, слегка поражены той невероят-
ной, неожиданной любовью, в которой было столько глубины
и столько нежности, личным, почти родительским чувством
привязанности, которое он испытывал к Дрейфусу. Мы были
почти что смущены таким своего рода откровением, столь не-
ожиданным, как будто нам открыли новые горизонты, как буд-
то нас ввели в семью, даже не спросив нашего согласия, как-то
опрометчиво и слегка бестактно, настолько прочно в наш оби-
ход вошло стремление видеть в Дрейфусе только лицо общес-
твенное, обходиться с ним, не иначе как с лицом обществен-
ным, столь же сурово, как с общественным лицом. Отбросив
не просто перед лицом реальности, но перед такой захваты-
вающей, такой трагический;, такой душераздирающей.действи-
тельности, отбросйУвесь аппарат якобы научных методов, так
сказать исторических, отбросив весь аппарат метайсторической
Метафюикдй:^.э!ад1 старый наставник говорил с дрожью в го-
лосе: Можно подумать, что рок существует. Можно подумать,
что этот человек отмечен роком. Ему никак не удается выйти из
несчастий. Я совсем недавно от него. (И он стал рассказывать
нам об этой последней встрече, последнем горе, прощании,
семейном, личном несчастье). Я видел его, — говорил он нам, —
героя, великого стоика, воплощение античной души. (Так говорил
он о Дрейфусе — душе несгибаемой, герое, скорбящем, но
античном). Я только что виделся с ним. С этим героическим че-
ловеком, стоической натурой, стоиком, которого мне доводилось
видеть в самых больших испытаниях невозмутимым и никогда
не плачущим. Я только что виделся с ним. Он поник и оплакивал
смерть. Он сказал мне: «Мне кажется, надо мной тяготеет рок.
Всякий раз, как только мы привязываемся к кому-нибудь, как толь-
ко прикоснемся к счастью, как только начинаем чувствовать се-
бя хоть чуть-чуть счастливым, — они умирают». Слушая его в
нашей маленькой книжной лавке, мы испытали потрясение
столь внезапным откровением. Когда же мы наконец почувствуем
себя хоть чуть-чуть счастливыми, — разве это не было тем са-
мым словом, криком народа Израиля, больше чем символом,
самим предназначением Израиля. К тому же мы видели, как
смысл слов, произнесещых цстор&ком. проходит над ним, ус-
кользает от его* высокомерного взгляда ученого, ломая все ме-
тоды, ломая всякую пози^щистсед^ все
coBpTM;;nibie дисциплины, ломая всякую историю, всякую со-
ц^5Я8гиТоГ мы видели, как он превосходит историю. Скрытая
мысль,' Внутреннее намерение, таинственная скрытая тревога,
тайная мысль стольких народов, древних народов, возвраща-
лась к нам все той же нетронутой, целостной, и в то же время
совсем новой, вновь вернулась к нам во всей полноте благо-
даря самому старому живому наставнику наших современных
историков, самому увсШаемому, самому крупному. Такой всег-
1хТи^ыш1ТсШ^Ш;f^не Просто история, а само предназначение
Из^иля!ЪШнсниё остальных удесятерялось во мне в силу не-
кое!^* почти сыновней нежности, некоего тайного благоговения,
которое я со времен учебы в Нормальной школе сохранял к
нашему старому наставнику. Нежности и благоговения, пусть
и немного суровых, как вы успели заметить, но от этого не
менее сокровенных и глубоких.146 Не менее сыновних, не менее
личных, не менее ревностно хранимых. Его отцовское чувство
вдруг смутило меня, заставив ощутить себя мысленно и с не-
жностью как бы братом Дрейфуса. Мы были там. Мы были
Мужчинами. Нас овеяло тем же дыханием, что и древние на-
роды. Нас волновала та же самая проблема, которая привела
в волнение древние народы. Эта проблема, мучительно волну-
ющая проблема рока, которая встает перед любым народом,
перед любым непросвещенным человеком. И объединяя в сво-
ей мысли, в своем слове, незаметно для самого себя, настолько
это было естественно, настолько очевидно, привычно и обыч-
но для него, соединяя воедино человека и творение. гшоя^ж,<
исщц^щ,^ предмет и предприятие, уже на пороге, уходя, он
ТГам сказал:"" Жаков дело. Какое несчастье. А только подумать,
сколько хорошего могло выйти из этого дела для Франции. И дей-
ствительно, было уже совсем неясно, кто несчастен, Дрейфус
или дело Дрейфуса, над кем тяготеет рок, кому не суждено
счастье, кто к счастью не способен, кто отмечен роком. Ибо,
конечно же, оба они были вместе, неразлучно, нераздельно,
неразделимо и неделимо, одно, неся в себе другого, один в
другом. И вот он уходил (а приходил купить Антуанетту147 в
издании Тетрадей) 9 и мы уже пожимали друг другу руки, воз-
вращаясь каждый к своим трудам, своим заботам, своим
занятиям. Мы пожимали друг другу руки, как на похоронах.
И ощущали себя родственниками покойного. Даже бедными
родственниками.
* Он достиг славы вопреки ей и себе (лат.).
** Кормчий (лат.).
Роковым образом именно этот человек стал центром дела,
он был ввергнут в такое общественное действие, какое даже
трудно себе представить. Быть может, ему и были присущи
все добродетели. Он, конечно же, мог бы стать таким превос-
ходным дельцом. И зачем он стал капитаном? Что собирался
делать в кабинетах Штаба? Здесь что-то роковое. И к чему
ему были признание, известность, вся эта мировая слава? Жер-
тва поневоле, герой поневоле, мученик поневоле. Прославив-
шись вопреки своей воле, он предал свою славу. Здесь что-то
роковое. Invitas invitam adeptusgIoriam.*m Став капитаном, под-
нявшись до ранга капитана, войдя в кабинеты Штаба, этот
человек был вынужден взять на себя бремя, неожиданную сла-
ву, бремя вечной славы. Таково таинственное предназначение
Израиля. Стольким другим, алкавшим славы, достался всего
лишь покой. А ему, стремившемуся к покою, было предуго-
товано призвание, предначертано бремя, суждена слава. В этом
собственно и проявился тяготевший над ним рок. Вот человек,
бывший капитаном. Он думал, что поднимется до ранга пол-
ковника, возможно генерала. А возвысился до ранга Дрейфуса.
Как же вы хотите, чтобы он себя признал в нем. Но ведь и
не мог же он не признать себя в нем, все же должен был
признать. Его безо всякой подготовки назначили кормчим, ру-
левым, кормщиком, gubernator** огромного корабля, а он ока-
зался не в состоянии им управлять, не справился с управле-
нием. И тем не менее ответственность за все лежит на нем.
Здесь что-то роковое. В этом таинственное предназначение
Израиля. Нечаянно облеченный, поневоле облеченный огром-
ной ответственностью, главной ответственностью, ответствен-
ностью жертвы, ответственностью героя, ответственностью му-
ченика он обнаружил свою полную несостоятельность. Рок,
/" ;Л,.А'. Ъ ~ ! w W - ^ ; -- к . v V. -v
несчастье, трагедия в том, что мы не можем не спросить у
него отчет за все.
Избранный свыше должен следовать предначертанию. При-
званный свыше должен ответить на призыв. Такова норма,
таково правило, таков закон героических жизней, такова за-
поведь жизней святых. Поневоле возведенный в ранг жертвы,
поневоле возведенный в ранг героя, поневоле возведенный в
ранг мученика он оказался недостоин такого тройного назна-
чения, ^сто^ичес^^^ и действительно недостойным. Не заслу-
живающим этого; ничего не стоящим; неспособным. Неуме-
лым и нерадивым. Он был полной никчемностью. Он не был
достоин того тройного посвящения, того тройного бремени.
t И самое худшее, роковое, трагическое заключается в том, что,
не иначе как соучаствуя в его преступлении, только став при-
частным к совершенной им гнусности, оказавшись в самой
этой гнусности, мы сможем спросить у него отчет. Всякий,
от кого зависели судьбы, несет за этот мир ответственность.
Нам нельзя вступать в его игру. Мы не имеем права войти
в его доводы, будь они даже законными; законными в част-
ном порядке. А если они законные, то нам особенно следует
их опасаться. Ибо, возможно, в них — наше искушение. Мы
должны все забыть, все доброе, что нам известно о нем, ту,
нежность, которую мы, возможно, питаем к нему или которую
чуть было не испытали, трогательную, родительскую любовь
к нему того старого человека; этого старого человека, столь
уважаемого нами, столь любимого нами. Мы должны забыть
обо всем и можем только спросить у него отчет. Отчет за ту
великую битву, которую он проиграл. Поневоле он оказался
в ранге генерал-аншефа и, более того, стал знаменем огром-
ной армии в великой битве против огромной армии. И он
проиграл свою великую битву. И кроме этого нам не о чем
больше с ним говорить. Наше право — говорить с ним только
об одном. Ни начинать, ни вести с ним никакой другой раз-
говор и никакую другую беседу мы не имеем права. Никакие
другие речи.
Мы должны подавить, заставить молчать все другие наши
чувства. Его уполномочили стать общественным лицом. Его
уполномочили стать человеком, чья слава, чье имя гремело
повсюду. И мы можем спросить у него отчет только за его
общественную деятельность, за его общественные чувства, за
общественное несчастье. Тот, кто проигрывает битву, несет за
нее ответственность. Он проиграл ту великую битву. Мы толь-
ко можем спросить у него отчет за все, что было связано с
той битвой, с тем общественным деянием. Мы только можем
спросить у него отчет за общественные нравы, за Францию,
за сам Израиль, за человечество, частью которого он был.
Странная судьба. Он поневоле был возведен в высокий
ранг, назначен лицом общественным. Было столько других,
желавших стать общественными деятелями, и они заплатили
за все сполна, но были неумолимо отвергнуты событием. А
он поневоле был возведен в этот ранг, окутан ореолом славы.
Столько других алкали славы и заплатили за нее сполна, но
были неумолимо отвергнуты событием. А он получил все. По-
лучил поневоле. Получил то, чего не желал. Но облегченный
доверием, он должен был его оправдать.
Столько людей, тысячи и тысячи мужчин, солдат, поэтов,
писателей, художников, деятелей, (жертв), героев, мучеников,
столько мужчин, тысячи и тысячи мужчин желали войти в
общественное действие, стать, сделаться общественными дея-
телями; и они заплатили за это сполна. Столько людей до-
могались славы мирской, тысячи и тысячи человек домогались
бессмертия, мирского бессмертия, мечтали остаться в па-
мяти людской. И они заплатили сполна. Они заплатили гени-
ем, героизмом, бесчисленными усилиями, ужасными усилия-
ми, ужасными страданиями; целыми жизнями, и какими жиз-
нями, подлинным мученичеством. И ничего, всегда ничего. А
он, ничего не сделав, поневоле, за несколько недель стал че-
ловеком, о котором как никогда спорило человечество, чье
имя стало именем, повторявшимся чаще других, стяжало себе
наибольшую славу со времени смерти нашего наставника На-
полеона.™9 То, что тот заслужил в сотнях битв, он получил
поневоле. И не гордился. Вот почему мы и можем говорить
и писать о нем только так, как мы делали в первых двух третях
этой тетради.150
Это трагическое положение напоминает мне слова Берна-
ра-Лазара. Всегда приходится к ним возвращаться, всегда воз-
вращаешься к словам Бернара-Лазара. Его слова будут реша-
ющими в деле. Поскольку они произнесены самим великим
пророком дела и касаются самой жертвы. И значит, по своему
происхождению и назначению они самые важные и в точке
своего происхождения, и в точке своего назначения. Бернар-
Лазар, родившийся в Ниме 14 июня 1865 года; умер в Париже
1 сентября 1903 года.*51 Значит, ему было тридцать восемь. Ес-
ли человек носит пенсне на переносице, если он только носит
пенсне, скрывающее два огромных глаза, то современный мир
уже считает его современным, то современный человек не спо-
собен увидеть, не видит, не умеет разглядеть огонь древности
во взгляде пророка. Это случилось во времена его встреч и
бесед с Морисом Монтегю.152 У того был больной желудок,
как у всех, как у всех бедняков, интеллигентов, живущих на
жалование. И он тоже думал, что у него такая же болезнь
желудка, как и у всех. Он говорил Монтегю: Ах, Монтегю, —
смеясь, ибо по сути был весельчаком, внутренне веселым че-
ловеком. — Не правда ли, Монтегю, все хорошо до обеда, когда в
1 желудке пусто. Легко. Работается. Но потом. Лучше уж вовсе не
есть. Дрейфус только что вернулся. Дрейфус вернулся и почти
мгновенно, при первых действиях, при первых переговорах,
при первых контактах, у всех вдруг сложилось впечатление,
что он — марионетка, что что-то не так, что это он, но не
такой, о каком мы мечтали. Кто-то уже начинал на него се-
товать. Кто-то втайне, затем публично его обвинял. Втайне и
публично его защищал Бернар-Лазар. Сурово, упорно. Настой-
чиво. С тем осознанным ослеплением, какое присуще людям,
истинно любящим, с тем упорным, непобедимым остервене-
нием, какое свойственно любви, защищающей неправое су-
щество, очевидно неправое, публично неправое. Я не знаю, чего
они хотят, — говорил он, смеясь показным смехом, но внут-
ренне он не смеялся, — я не знаю, чего они требуют. Я не знаю
чего они от него хотят. Раз его приговорили несправедливо, от
него требуют всего, у него должны быть все добродетели. Он
невиновен и это уже много.
Не только мы были героями, но и дело Дрейфуса по сути
может быть объяснено только той потребностью в героизме,
которая периодически охватывает наш народ, нашу расу, той
потребностью в героизме, которая тогда охватила нас, целое
поколение. Бывают такие великие события, такие великие ис-
пытания для целого народа, которые подобны другим великим
испытаниям — войнам. Или, вернее, существует только один
вид великих мирских испытаний для народов — это войны, и
любое великое испытание — война. Во всех.. вел и ких и сп ыта-
} ниях, во всех великих событиях_истории_юс,утренняя сила,
/ неистовство взрыва и составляют историческую материю, а
ВОВСе Не .сама материя т^чуиярт, сг\ врр.й нягтоятр.гсьнпстып
g вызывает событие. Когда разражается великая воина, великая
ревШюцйя, разновидность войны, это означает, что великий
народ, великая раса ищет для себя выход; что она устала, а
именно, она устала от мира. Всегда большая масса испытывает
страстную потребность, великую, глубинную потребность, та-
инственную потребность в великом движении. Если бы народ,
если бы раса, если бы масса французов возжелали великой
войны сорок лет тому назад, то та жалкая, та несчастная война
1870 года, сколь плохо ни начавшаяся, сколь плохо ни развя-
занная, превратилась бы в такую же великую войну, как и
другие, и началась бы лишь в марте 1871 года.153 Великая йот.
ХШ^Д^^^шею в виду великую военную историю, историю
* войн времен Революции и Империи, может .быть. ^&щснена
> не иначе как следующим: неким необходимым потрясением^"
4jкогда в определенный момент, дельШ народ, целую^асуохва-
^тывает внутренняя потребность .покрыть себя славой, участ-
v; вовать в войне, иметь собственную лсторшр, Та]рулжнной
j потребностью остаться й С1фйжалях истории. Исторической.
^Таинственной потребностью, принести некие исторические
х плоды. Таинственной потребность^ вписать .великую историю
u в "историю вечную. Все другие объяснения тщетны, рассудрч-
^нъ^щимо}^^ нереальны. Поэтому и наше
делоГДрейфуса может быть объяснено только потребностью,
>; такой же потребностью в героизме, охватившей целое^ижр-
ч ление, наше, потребностью в войне, участвовать в войне и
ч покрыть себя воинской славой, потребностью в мученическом
самопожертвовании, может быть (несомненно), потребностью
в святости. Насколько мы были армией, армией воинов, могли
увидеть воочию, стоя напротив нас, лицом к нам, могли хо-
тя бы почувствовать наши противники, но не наши вожди.
Почему столько надежд, столько предприимчивости оказались
разрушены, остались в забвении, не запечатленныш^_ск1Шг_
жалях^;;ториИз это и^есть то, что я попыталсяйне'только объ-
яснить, но*и показать нашим друзьям и нашим подписчикам в
прошлогодней тетради как раз в эти же дни.154 И если мы
вновь оказались армией львов под предводительством ослов.155
значит, что мы так и не вышли за пределы чистейшей фран-
цузской традиции.
Мы были великими. Мы были величайшими. Сегодня те,
о ком я говорю, это мы, люди, бедно, ничтожно мало, ни-
щенски зарабатывающие себе на жизнь. Но я не вижу, чтобы
евреи бедняки и здесь тоже отличались от нас, чтобы они
; легко зарабатывали себе на жизнь, чтобы им не было трудно,
чтобы им было легче, чем нам, зарабатывать себе на жизнь.
Может быть, даже наоборот. Ибо они все-таки поддерживают
друг друга, хотя и меньше, чем принято думать, меньше, чем
принято говорить, а иногда сражаются между собой и предают
друг друга, но зато им приходится сталкиваться с вновь воз-
никшим сегодня, со все возрастающим антисемитизмом. Я ви-
жу, что все вместе, евреи и христиане, бедные евреи и хрис-
тиане, мы все зарабатываем себе на жизнь, как можем, обычно
плохо, ничтожно мало в этой подлой жизни, в этом подлом,
в этом гнусном современном обществе.
Но даже в самой нашей нищете и в силу самой нищеты
мы хотим быть великими, величайшими в прошлом. Именно
потому, что нам никогда не остаться в скрижалях истории.,,,,,,
Если бы у нас, подобно стольким другим, была бы запись в
скрижалях истории, если бы у нас, подобно некоторым, была
бы запись, соразмерная нашему усилию, нашему намерению,
тому, чем мы были в действительности, уж мы бы сумели за-
платить за нее цену сполна, и могли бы не настаивать на дол-
жном к нам уважении. ft^j„j:;iL.Jj^^
рическую щшсь в мирской памяти человедедгва,, что уважение
истории нам важнее любого другого, почета. И мы от него еще
быТГТшиграли. Поверили бы, что выигрываем.
Но как раз потому, что мы бедняки, обделенные имущест-
венно и обделенные ^вниманием истории, как раз потому, что
нас презирают и не признают богачи и самая великая из
них — ^сдадая, необходимо, чтобы нам самим7^^^^но"'в
нашей среде, было понятно, чтобы мы знали о том, что были
величайшими. Мы можем не говорить этого другим, мы знаем,
что другие, если им угодно, не обязаны заниматься нами. Но
если мы не говорим об этом между собой и в сокровенных
наших речах, то только потому, что оно само собой разумеется,
что нам все известно. А главное, нам не надо оправдываться,
обращаясь ни к кому-либо, ни к jg;jgpnj^.
Мы согласны, чтобы над нами смеялись, но мы хотим быть
великими в прошлом. ^
Вот, дорогой Галеви, до какой тонки мы дошли, вот, мой до-
рогой Галеви, что я называю испытанием совести. Вот, что
я называю выражать сожаление, приносить извинения. Вот,
что я называю покаянием, достойным уважения покаянием.
Мое наказание — давать опровержения. Вот, что, по-моему,
значит усовеститься. Вот моя манера испытывать укоры со-
вести. Вот так я облекаюсь в длинную рубаху, надевая на
шею веревку, пеньковую веревку. Вот так я держу мою све-
чу. Считается, что мы пришли навести беспорядок в общес-
тве, в котором якобы был порядок. Просто так. Бескорыстно.
Но надо же видеть, что существуют мнимые порядки, при-
крывающие, скрывающие собой еще худшие беспорядки.156
Здесь обнаруживается то, о чем мы уже говорили по поводу
эгоизма богатых в современном мире, класса богатых, эгоизма
буржуа. Этот эгоизм затрагивает их разум. Их зрение. Да-
же политическое видение ими политического мира. При Ме-
дине157 был порядок. Но прогнивший порядок, слабый по-
рядок, чисто буржуазный порядок. Наш сотрудник Галеви
прекрасно определил его, как порядок, существовавший при
Луи Филиппе,158 при Гизо,159 в последние восемь, десять,
двенадцать лет при Луи Филиппе. Кажущийся порядок (как,
впрочем, и сегодня), смердящий порядок, смертоносный,
мертвый, умерщвленная плоть (как и сегодня). Во всяком
случае, тогда тоже наступал кризис, как он наступает и се-
годня.
Порядок, смертельный для плодотворности, глубинных ин-
тересов, для долговременных интересов расы, народа, ро-
дины.
В действительности в течение долгого времени подлинное
положение наших предшественников состояло не в том, чтобы
.1 говорить и верить, что Дрейфус виновен, но верить и гово-
рить, что, будь он невиновен или виновен, ради одного-един-
ственного человека все равно не нарушают, не сокрушают, не
подвергают опасности жизнь и спасение народа, ради одно-
го-единственного человека не подвергают риску жизнь и спа-
сение народа, великое спасение целого народа. Имелось в виду
мирское спасение. Нужно видеть, и я это скажу, я напишу об
этом в моей Исповеди, что раз наша христианская мистика
в самой своей высшей точке так полно, так точно совпала с
нашей французской мистикой, с нашей патриотической мис-
тикой, сплавленными все вместе в нашей дрейфусистской
мистике, то и наше место мы определили только с точки зрения
вечного спасения Франции. Что же мы говорили в действи-
тельности? Все было против нас — мудрость и закон, — я
подразумеваю человеческую мудрость, человеческий закон. То,
что мы делали, было из разряда безумия или из разряда свя-
тости, имеющих столь много схожего, столько тайных совпа-
дений с точки зрения человеческой мудрости. Мы шли, мы
действовали вопреки мудрости, вопреки закону. Вопреки
человеческой мудрости, вопреки человеческому закону.160 Вот,
что я хочу сказать. Что же мы в действительности говорили.
Другие говорили: Народ, целый народ — это огромное соеди-
нение интересов, самых законных прав. Самых священных.
Тысячи, миллионы жизней зависят от них в настоящем, в
прошлом, (в грядущем), тысячи, миллионы, сотни миллионов
жизней составляют народ в настоящем, в прошлом, (в гря-
дущем) (миллионы памятей) и на протяжении всей истории
хранят неисчислимые интересы. Законные, священнЭеТ* не-
исчислимые права. Целый народ, составленный из людей,
целый народ, составленный из семей; целый народ, представ-
ляющий права, целый народ, представляющий законные ин-
тересы, целый народ, состоящий из жизней; целая раса;
целый народ, хранящий память; вся история, все восхожде-
ние, весь порыв, все прошлое, все грядущее, все обещания
народа и расы; все, что неоценимо, неисчислимо, бесценно,
потому что происходит лишь единожды, потому что дости-
жимо лишь один раз; потому что никогда не повторится; по-
тому что это удача, единственная; народ, и особенно именно
этот народ, самоценен; наш древний народ; народ не имеет
права рисковать всем этим, и первостепенный суровый долг
народа не рисковать собой ради одного человека, каким бы
он ни был, сколь бы законными не были его интересы или
права. Пусть даже самыми священными. У народа не может
быть такого права. Град нельзя обречь на погибель, град ни-
когда не гибнет ради одного (единственного) гражданина.
Таков был язык подлинной гражданственности и мудрости,
такой была сама мудрость, сама древняя мудрость. Таким был
язык разума. С этой точки зрения очевидно, что Дрейфус
должен был пожертвовать собой ради Франции; не только
ради покоя, но и ради спасения Франции, которую он под-
вергал опасности. И если он сам не хотел принести эту жер-
тву, надо было при необходимости принести в жертву его
самого. А что же тогда говорили мы? Мы говорили, что всего
лишь одной несправедливости, всего лишь одного преступле-
ния, одного незаконного действия, особенно если они офи-
циально занесены в протокол, подтверждены, всего лишь од-
ного оскорбления, нанесенного правосудию и праву, особенно
если оно всеобще, законно, национально, легко приемлемо,
единственного преступления вполне достаточно, чтобы нару-
шить любой общественный пакт, любой общественный до-
говор, единственного должностного преступления достаточно,
единственного бесчестия достаточно, чтобы обесчестить целый
народ. Таков больной орган, заражающий все тело. Мы за-
щищали не только нашу честь. Не только честь всего нашего
народа в настоящем, аллегорическую честь НЯШРХО няродя_,
вш-жаюриз&с^ю^
ков, честь наших детей. Й чем грандиознее наше прошлое,
чем больше мы храним в нашей памяти (тем больше, как
вы говорите, наша ответственность), а значит, тем яростнее
мы должны ее защищать. Чем грандиознее прошлое, стоящее
за нами, тем самоотверженнее нам и надо его защищать, со-
хранять его чистоту. Но в жилах у меня чиста пребудет
кровь.*ш Такими были правила, честь и порыв у Корыеля.
Таким был старинный, корнелевский порыв. Такими были
правила, честь и порыв у христиан. Одно-единствеиное пят-
нышко марает целую семью. И пятнает целый народ. Одна
малюсенькая помарка пятнает честь целой семьи. Одна-един-
ственная малюсенькая помарка пятнает честь целого народа.
Народ не может оставаться с нанесенным, перенесенным им
оскорблением, с преступлением, ответственность за которое
так торжественно, так окончательно возложили на его плечи.
Честь народа неделима.
* Корнелъ М. Театр. T. 1 / Пер. Ю. Корнеева. М.: Искусство, 1984. С. 243.
Что еще сказать, если хоть немного разумеешь по-фран-
цузски, кроме того, что наши противники говорили на языке
государственного разума, языке не только политического и
парламентского разума, презренного политического и парла-
ментского интереса, но, выразился точнее, возвышеннее на
языке, на почтенном языке преемственности, непрерывного
продолжения земного существования народа и расы, на языке
мирского спасения народа и расы. На меньшее они не шли. Нам
же, в силу глубокого христианского движения, глубинного ре-
волюционного и вместе с тем традиционного христианского
порыва, нам, следуя за христианской традицией, самой глу-
бинной, самой живой, самой правильной, стержневой тради-
цией, идущей из самого сердца христианства, только и оста-
валось, что возвыситься, не скажу до понимания смысла ве-
ликого спасения, но до страстного желания, до стремления
спастись, спасти наш народ, нам все-таки удалось жить в по-
стоянных трудах и заботах о вечном спасении нашего народа,
в вечной смертельной тоске, в постоянной тревоге за вечное
спасение. В сущности, мы боролись за вечное спасение, а на-
ши противники — за спасение мирское. Вот истинная, под-
линная причина раскола в деле Дрейфуса. По сути мы не хо-
тели, чтобы Франция пребывала в состоянии смертного греха.
Только христианская доктрина, единственная в мире, в совре-
менном мире, в любом мире, с такой силой, так сознательно,
так всецело, так абсолютно представляет смерть в этом мире
как ничто, как нечто ничего не значащее, как ноль по срав-
нению со смертью в вечности и риск смерти в этом мире как
ничто по сравнению со значением смертного греха, по срав-
нению с риском умереть в вечности. По существу, мы только
и хотели, чтобы из-за единственного греха, смертного, с го-
товностью принятого, с готовностью взятого на себя, с готов-
ностью, так сказать, приобретенного, наша Франция не только
не лишилась бы чести перед лицом мира и перед^лицом ис-
тории, но и чтобы она, естественно, не стала воплощением"
смертного греха. Однажды, в самый болезненный момент этого
кризиса, один друг, неожиданно оказавшийся в Париже, при-
шел ко мне. Друг был христианином. — Я не знаком с этим
делом, сказал он мне. Я живу в глуши, в моей провинции. Я
зарабатываю себе на жизнь тяжким трудом. Я не знаком с
этим делом. И не подозревал, в каком состоянии найду Париж.
Но ведь нельзя же жертвовать целым народом ради одного-
единственного человека. В ответ мне только и осталось, что
взять из книжного шкафа книгу, маленькую книжку в картон-
ном переплете, в издании «Ашетт».162 — Страница двадцать
семь, сказал я ему. «Итак, спрашиваю вас, — сказал он, — что
предпочтете, заболеть лепрой (лепра — проказа) или совершить
смертный грех?». И я, никогда ему не лгавший, ответил, что пред-
почту совершить тридцать смертных грехов, нежели заболеть про-
казой. И когда брат ушел (он призывал двоих братьев), он призвал
меня одного, усадил у своих ног и сказал: «Как это вы мне вчера
говорили?». И я повторил то, что говорил. И он мне сказал: «Вы
говорили поспешно и легкомысленно, ибо вам следует знать, что
нет более страшного несчастья, чем совершить смертный грех, по-
тому что душа, совершившая смертный грех, подобна дьяволу: вот
почему не может быть страшнее несчастья».
* В оригинале текст дается на старофранцузском.
28. — «И очевидно, что, когда человек умирает, он освобожда-
ется от терзаний плоти; но когда умирает человек, совершивший
смертный грех, он не знает, не уверен, что совершил в своей жизни
покаяние, достойное прощения Господа: вот почему он должен ис-
пытывать великий страх, как бы это несчастье не осталось с ним
столь долго, сколь долго Господь пребудет в раю. Если станете
молиться, — сказал он, — столько, как я, и из любви к Господу и
ко мне вложите в молитву все свое сердце, то и вы возлюбите все
болезни, лепру и несчастья вашего тела больше смертного греха в
вашей душе»* Понятно, что раз в качестве аргумента я про-
цитировал, еще совсем недавно процитировал, нашего вели-
кого историка,163 великого биографа одного великого святого,
великого французского святого, то имею на это множество
разумных причин.
* Игра слов: traducunt — проводят, переводят (лат.) и tradunt — проводят,
предают (лат.).
Но такова игра партий. Политические партии, парламент-
ские партии, все политические партии могут вести свои речи
только на языке политическом, парламентском, они могут на-
чинать, вести действие только на политической, парламентской
плоскости и территории. И к тому же, естественно, им надо,
чтобы и мы поступали так же. Чтобы мы постоянно оставались
с ними, среди них. Все, что мы делаем, все, что составляет
жизнь и силу народа, наши поступки и деяния, наши действия
и поведение, наши души и наши жизни, они непрерывно, ав-
томатически, почти невинно переводят на политический, пар-
ламентский язык, превращают в уменьшенную копию, накла-
дывают, проецируют, переносят на политическую, парламент-
скую плоскость. И таким образом, сами ничего в этом не смысля
и не понимая, мешают понимать другим. Они непрестанно нас
искажают и извращают, для себя, в собственном воображении
и для своих последователей, тех, кто таковыми является, в во-
ображении своих последователей. Все, что мы говорим, все, что
мы делаем, они переводят на свой язык, они предают. Trodu-
cunt. Tradunt* И никогда не знаешь, когда они больше причи-
няют вам зла и извращают вас, сражаясь с вами или поддержи-
вая вас, побивая или принимая вас, ибо когда они с вами
сражаются, то говорят на политическом языке и сражаются на
политической плоскости, а когда (что, может быть, даже хуже)
они поддерживают вас, то поддерживают, принимают вас тоже
на политической плоскости и говорят на языке политики. И в
этих противостоящих друг другу разногласиях они равно и по-
лярно неправы, они равно и полярно ущербны. Они равно и
полярно искажают смысл. Они предлагают и воображают, они
понимают равно и полярно лишь уменьшенную копию жизни,
жизнь извращенную. Призрак, остов, схему, проекцию жизни.
Когда они против вас, они сражаются с вами и могли бы нане-
сти вам смертельный урон. Когда они за вас и когда они по-
лагают, что вы за них, они завладевают вами и уж наверняка
наносят вам смертельный урон. И хотят тогда взять на себя
ответственность за вас, а на вас взвалить ответственность за се-
бя. Они защищают вас. Когда они с вами сражаются, то сража-
ются с вашей мистикой с помощью политических низостей,
подлой политики. Когда они поддерживают вас, что бесконечно
хуже, то переводят вашу мистику на язык политических низо-
стей, подлой политики. И то, что мы сделали для нашей мис-
тики, растолковав ее их политике, соответствующей, вышедшей
из нее политике, служит им как раз основой, на которую они
и ссылаются, дабы привязать нас к своей политике, запретить
нам другую мистику, и переносят таким образом, произвольно
переносят в мир мистики противостояния, противоречия, ко-
торые только и существуют, только и возникают, только и ра-
зыгрываются на политической плоскости.
Вот так-то партии и вознаграждают вас за то, что вы сделали
для них в момент, когда они были в опасности, я имею в виду,
за то, что вы сделали для мистики, из которой они вышли, для
мистики, за чей счет они живут и паразитируют, для эксплуа-
тируемой ими мистики. Вот этим-то они и управляют, хотят
управлять вами и соответственно желают связать вас своей по-
литикой, запретить вам какую бы то ни было иную мистику.
И раз со времени вырождения дрейфусистской мистики в
дрейфусистскую политику мы сопротивлялись любой власти,
вынося на своих плечах всю мощь гнета тирании, восставали
против демагогии всех наших (политических) друзей, мы под-
вергались риску, мы пережили пятнадцать лет нищеты ради за-
щиты личных, сущностных, христианских свобод, во имя защиты
христианской совести, то в награду за это политики, реакцион-
ные политики охотно запретили бы нам быть республиканцами.
И раз уж мы отдали не недели и месяцы, как те рабочие, на
службу Республике, а пятнадцать лет нищеты, то в награду за
это политики, республиканские политики охотно запретили бы
нам быть христианами. И таким образом Республика могла бы
стать режимом свободы совести для всех, но не для нас, в на-
граду за то, что мы защищали ее все пятнадцать лет, за то, что
мы ее защищаем, что будем защищать ее и дальше. В награду
за то, что мы в нищете пятнадцать лет верой и правдой служили
Республике, защитили, спасли республиканский режим, став-
ший режимом свободы совести, она, возможно, будет дана всем,
но не нам. А мы обойдемся и без разрешения этих господ. Мы
не живем, мы не движемся в той же плоскости, что и они. Их
споры — не наши споры. Те мучительные споры, которые иног-
да введем мы, наши споры, не имеют ничего общего с их обще-
доступной, с их поверхностной полемикой.
Возможно, Республика и станет режимом свободы совести
для всех, за исключением только самих республиканцев.
Мы попросим у этих господ позволить нам не спрашивать у
них разрешения. Вовсе не случайно наши Тетради в результате
долгих трудов, в силу мощного и тайного родства душ, путем
длительного, так сказать, выпаривания политики стали сооб-
ществом абсолютно свободных людей, которые поголовно во
что-то верят, начиная с типографии, одного из самых прекрасных
ремесел. Вопреки партиям, вопреки политикам и политике, во-
преки противоборствующим политиканам (противостоящим нам
и грызущимся между собой) мы останемся такими, какие мы есть.
Вот, мой дорогой Варьо, что сказал бы я на наших четвергах
в редакции Тетрадей, если бы там говорили не так громко и
хотя бы иногда давали мне возможность высказаться.164 В этих
Тетрадях г-на Миллье вы найдете все, чем была наша респуб-
ликанская мистика. И вы, сударь,165 спрашивающий у меня,
как точно определить с помощью убедительных доводов, путем
доказательств умствующего разума, что такое мистика и что
такое политика, quidsitmysticum, et quid politicum* поймете: респуб-
ликанская мистика, это когда за Республику умирали, а сегодня
за счет республиканской политики живут. Вам ясно, не так ли.
Публикуемые нами записки Миллье сразу же покажутся вам
отобранными из огромной кипы бумаг. Естественно, все опуб-
ликовать невозможно. С того момента, как г-н Миллье принес
первые пачки своей рукописи, между нами завязался горячий
спор. Из скромности он все время хотел что-нибудь из нее вы-
кинуть. Но я всегда оставлял, потому что там было лучшее. До-
вольно уже вычеркнули, переходя от текстов к окончательному
варианту рукописи, при составлении оригинала. — Это письмо
слишком интимное, — говорил он. — Именно потому, что оно
интимное, я и оставляю его. Он отметил карандашом те места,
которые, как ему казалось, можно опустить. Я специально ку-
пил резинку, чтобы стирать его карандаш. Ему хотелось остать-
ся незаметным. Я сказал ему: Напротив, покажите себя. Человек,
который ставит себе целью лишь точно, верно, реально вспо-
минать собственную жизнь и показать ее, сам становится, ока-
зывается лучшим из документов, лучшим из памятников, лучшим
из свидетелей; лучшим из текстов; он дает бесконечно больше,
чем лучший из документов; он бесконечно лучше самого лучшего
из документов; как минимум, он дает лучшее из свидетельств.
Вы заметите, Варьо, вы почувствуете интонацию этих мемуа-
ров. В них интонация самого времени. Меня вовсе не удивило бы,
если б какой-нибудь глупец, лишенный исторического чутья, на-
шел бы эту интонацию немного смешноиГДаТтакой ужеТТЕГбы-
вает. Но люди, ею владевшие, совершили великие дела. А мы?
* Чем была мистика и чем политика (лат.).
Гражданственность сегодня тоже кажется смешной. Сегодня
прилагательное «гражданственный» чувствует себя очень плохо.
Оно оканчивается на -ный. Слово гражданственный кажется со-
звучным таким словам, как ослиный, ненужный. И даже ни с чем
не сообразный. Сколько стариков, сколько больных, сколько
умирающих просили отнести их к избирательным урнам, и, оче-
видно, они не были кирасирами Морсброна.166 Однако все те, кто
видел, как умирающий Коппе велел отнести себя в Академию, чтобы
обеспечить избрание г-на Ришпена,167 нашли этот акт великим.168
* Республиканцы (франц.) (написание в устаревшей орфографии).
** Король (ст.-франц.).
*** Республика (лат.).
Единственная ценность, единственная сила роялизма, мой
дорогой Варьо, единственная сила традиционной монархии в
том, что короля более или менее любят. Единственная сила Рес-
публики в том, что Республику более или менее любят. Един-
ственная сила, единственное достоинство всего, что ни возь-
ми, — быть любимым. То, что ради Республики столько людей
так жили и так страдали, так верили в нее, умерли за нее, вы-
несли ради нее столько непомерных испытаний, вот это счита-
ется, вот это меня интересует, вот это действительно существу-
ет. Вот это и лежит в основе режима, составляет его законность.
Когда я читаю в Аксьон франсез многочисленные строки, испол-
ненные насмешками и сарказмом, подчас столь оскорбитель-
ные, я испытываю неловкость, ибо речь идет о людях, желаю-
щих вернуть, восстановить самые древние достоинства нашей
расы, ведь нельзя же основать, нельзя же восстановить вновь
какую бы то ни было культуру на насмешке, ведь насмешка,
сарказм и оскорбление — дикость. Даже варваризм. Ничего
нельзя основать, возродить, восстановить, восполнить на на-
смешке. Каламбурами культуру не восстановишь. Признаюсь,
мне не удается понять, что же остроумного в написании слова
Respubliquains* которое нам повторяют до полного пресыщения.
Мне кажется, это так же глупо, как и то, что на противополож-
ном фланге пишут leroy.** Через букву у. Эти буквы s и qu мне
представляются из одного алфавита, что и буква у. Боюсь, как
бы не оказалось одинаково глупым, смеяться и над тем и над
другим. У короля все величие французской традиции. У Рес-
публики все величие традиции республиканской. Если добавить
это s к Respubliquains, то ничего не изменится, может быть, толь-
ко прибавится еще немного римского величия. Как раз сейчас
так случилось, что я с пристрастием читаю de К/то.169 Призна-
юсь, что слово respublica*** там имеет огромное значение. Оно
* Публичная {франц.), публичная (лат.).
** Турецкая, турецкий; греческая, греческий; сухая, сухой (франц.).
столь же значительно, как и размах, и величина римского свода.
А что касается замены буквы с на ди в женском роде publique
от public* то она мне кажется не более постыдной, чем женский
род Turque от Turc и Grecque от Grec и s;che от sec,** как учит
нас (французская) грамматика. Образуем женский род, как мо-
жем. Когда я нахожу в Аксьон франсез у Морраса рассуждения,
неумолимые логические построения, безупречные несокруши-
мые объяснения, почему королевская власть лучше Республики,
и, особенно, почему роялизм лучше республиканства, и почему
монархизм лучше республиканства, то признаюсь, меня тянет
выразиться грубо: Это не пробирает. Понятно, что я подразу-
меваю. Это не берет за душу, как протрава берет или не берет
лак. Просто не доходит до сознания. Какие уж там объяснения,
ведь все наше воспитание, все наше интеллектуальное образо-
вание, университетское, школьное, так научило нас без конца
давать, делать подобные объяснения, что мы ими пресыщены.
В случае необходимости мы бы сами объяснили все вместо не-
го. Мы готовы к его объяснениям, и поэтому для нас они ли-
шены остроты. Нам уже и так досталось. Мы знаем в них толк.
Если понадобится, мы и сами можем их дать, И когда в статье
Морраса я, бывает, нахожу не аргумент даже, а, напротив, про-
стую, почти забытую, наверняка безотчетно соскользнувшую с
кончика его пера фразу: Мы были бы готовы умереть за короля,
за восстановление нашего короля^ вот тогда я понимаю, что мне
что-то говорят, что беседа получается. Зная, что этот человек
говорит правду, я начинаю слушать его, слушаю, слышу, оста-
навливаюсь, и тут я потрясен, теперь я готов к разговору. Как-
то в Тетрадях, в один из четвергов, когда так много спорили и
не раз грешили объяснениями, вдруг словно в отчаянии, не вы-
держав, нас прервал Мишель Арно,]70 и тем низким и ясным
голосом, мягким и глубоким, просветленным, слегка приглу-
шенным, серьезным, озабоченным, как и все мы, чуть насмеш-
ливым и готовым к сражению, столь знакомым нам и любимым
нами вот уже восемнадцать лет голосом он почти внезапно за-
ключил: Все это очень хорошо, потому что они представляют всего
лишь неясную и теоретическую угрозу. Но в день, когда они, возмож-
но, превратятся в реальную угрозу, они увидят, на что мы способны
ради Республики, и тут все поняли, что только что, наконец, бы-
ло произнесено нечто важное.
МИСТЕРИЯ О МИЛОСЕРДИИ
ЖАННЫ Д'АРК
Не только в память, но и по замыслу
Марселя Антуана Бодуэна,
от субботы, 25 июля 1896 года
Тетрадь одиннадцатой серии
в честь Рождества и Богоявления;
первая подготовительная Тетрадь
в честь пятисотой годовщины
со дня рождения Жанны д'Арк,
которая приходится на Богоявление
1912 года.
1425 год.
Разгар лета.
Утро,
Жаннетта, дочь Жака д 'Арка, прядет, приглядывая за овцами сво-
его отца на холмистом берегу реки Мёз. На втором плане справа
и слева видны струящаяся среди лугов река Мёз, деревня Домреми
с церковью и дорога, ведущая в Вокулёр. Вдалеке слева — деревня
Максэ. В глубине — холмы; на их склонах пшеничные поля, вино-
градники и леса; пшеница золотится.
Жаннетте тринадцать с половиной лет;
Овьетте, ее подруге, десять с небольшим.
Гкпоже Жервезе двадцать пять лет.
Жаинетта продолжает прясть; затем она
встает; поворачивается лицом к церкви, призывает
Отца и Сына и Святого Духа, не осеняя себя
крестным знамением:
Жан нетта
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое, да
приидет Царство Твое, да будет воля Твоя, как на небе, так
и на земле; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости
нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не
введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого. Аминь.
Радуйся, Мария, благодатная; Господь с Тобою; благосло-
венна Ты между женами и благословен плод чрева Твоего,
Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас грешных
теперь и в час смерти нашей. Аминь.
Святой Иоанн,1 заступник мой, святая Иоанна,2 заступница
моя, молите о нас, молите о нас.
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
Отче наш, Отче наш, суший на небесах! Как нужно, как
отчаянно нужно, чтобы святилось имя Твое, чтобы настало
Царство Твое.
Отче наш, Отче наш, сущий в Царстве Небесном, как от-
чаянно нужно, чтобы Царство Твое настало в царстве земном.
Отче наш, Отче наш, сущий в Царстве Небесном, как от-
чаянно нужно, чтобы Царство Твое настало в царстве фран-
цузском.
Отче наш, Отче наш, сущий на небесах! Как нужно, как
отчаянно нужно, чтобы исполнилась воля Твоя, чтобы хлеб
наш насущный был у нас!
Как нужно, как отчаянно нужно, чтобы прощали мы дол-
жникам нашим и не впадали во искушение, чтобы избавил
Ты нас от лукавого! Аминь.
О, Господи! Нам бы хоть краешком глаза увидеть пришест-
вие Царства Твоего! Нам бы хоть краешком глаза увидеть зарю
Царства Твоего! Но ничего, абсолютно ничего. Ты послал нам
Сына Своего, которого так любил, и пришел Он и столько
выстрадал, и умер — и ничего, абсолютно ничего. Нам бы
увидеть только, как занимается день Царства Твоего! Ты по-
слал своих святых, каждого из которых Ты звал по имени —
других своих сыновей-святых и дочерей-святых, и пришли свя-
тые Твои, Твои сыновья-святые и дочери-святые — и ничего,
абсолютно ничего. Прошли годы, столько лет, что и не пере-
честь; прошли целые века; увы, четырнадцать веков христи-
анства со времени рождения, смерти и проповеди Его. И ни-
чего, ничего, абсолютно ничего. И в том, что царит на земных
просторах, — ничего, ничего, ничего, кроме погибели. Четыр-
надцать веков (пусть даже они были веками христианства),
четырнадцать веков с момента искупления наших душ. И ни-
чего, абсолютно ничего, царство земное — это царство одной
лишь погибели, власть земная — это власть одной лишь по-
гибели. Ты послал нам Сына Своего и других святых. А по
просторам земным катится лишь волна неблагодарности и по-
гибели. Господи, Господи, неужто Сын Твой умер понапрасну.
Неужто приход Его ничему не послужил. Это страшнее всего,
что было раньше. Нам бы хоть краешком глаза увидеть восход
солнца Твоей справедливости. Но кажется, Господи, прости
меня, Господи, кажется, что Царство Твое на исходе. Никогда
раньше так не поносили имя Твое. Никогда так не презирали
волю Твою. Никогда так не попирали заповеди Твои. Никогда
раньше не было такой нехватки хлеба; и если бы его не хватало
только нам, Господи, если бы его не хватало только нам; и если
бы нам не хватало только хлеба, питающего тело, хлеба маи-
сового, хлеба ржаного, хлеба пшеничного; но нам не хватает хлеба
иного; хлеба, питающего наши души; и изголодались мы иным
голодом; тем особым голодом, который ничем не заглушить.
Нам не хватает хлеба иного. А вместо власти Твоего милосер-
дия, единственная власть, которая властвует на земных про-
сторах, на * просторах Твоей земли, земли, Тобою сотворен-
ной — вовсе не власть царства Твоего милосердия, единственная
власть, которая властвует на земле — это власть нерушимого
царства греха. О, нам бы увидеть только пришествие Твоих
святых, нам бы хоть краешком глаза увидеть пришествие цар-
ства Твоих святых. Что, Господи, что же сталось с Твоим со-
зданием, что сталось с созданным Тобой? Никогда раньше не
совершалось столько прегрешений и никогда столько прегре-
шений не погребалось непрощенными. Никогда христианин
не наносил столько обид христианину, и никогда, никогда
раньше человек- не наносил столько оскорблений Тебе, Гос-
поди. И никогда столько оскорблений не погребалось непро-
щенными. Неужели и впрямь окажется, что напрасно послал
Ты нам Сына Своего, и что Сын Твой страдал напрасно, и
что Он умер. Неужели и впрямь жертве Его суждено стать
напрасной, а нам — жертвовать Им каждый день. Неужели
напрасно однажды воздвигнут был крест и напрасно мы вновь
воздвигаем его каждый день. Что сталось с христианским на-
родом, Господи, с Твоим народом. Искушения теперь не про-
сто обстоят нас, они торжествуют над нами; искушения царят,
настало господство соблазна; и все царства земные целиком
подчинились власти царства соблазна; и злые впадают в ис-
кушение злом, в соблазн творить зло; причинять зло другим;
и прости меня, Господи, причинять зло Тебе, Тебе Самому;
а добрые, те, кто были добрыми, впадают в соблазн гораздо
худший: в соблазн считать, что они Тобою оставлены. Во имя
Отца, и Сына, и Святого Духа, избавь нас от лукавого, Гос-
поди, избавь нас от лукавого. Если недостаточно еще было
святых сыновей и дочерей Твоих, ниспошли нам других, ни-
спошли нам их столько, сколько понадобится, ниспошли
столько, чтобы враг изнемог. Мы последуем за ними, Господи,
мы совершим все, что Ты пожелаешь, мы совершим все, что
пожелают они, мы совершим все, что они скажут нам от Тво- >
его имени. Мы Твои верные слуги, пошли нам Твоих святых;
мы Твои овцы, пошли нам Твоих пастухов; мы — паства,
пошли нам пастырей. Мы добрые христиане, Ты знаешь, что
мы добрые христиане. Как же получается, что добрых христиан
много, а истинно христианского мира нет. Что-то здесь не
так. Если бы Ты нам послал, если бы Ты только захотел нам
послать одну из Твоих святых. У Тебя их еще достаточно. Го-
ворят, их еще достаточно. Это очевидно. Это ясно. Это по-
нятно. Но непонятно, что же тогда происходит. Есть святые,
есть святость, но все-таки что-то не ладится. Что-то не так.
Есть святые, есть святость, и вместе с тем никогда еще власть
царства погибели на Земле не была столь очевидной. Быть
может, нужно что-то другое, Господи, Тебе все известно. Тебе
известно, чего нам не хватает. Быть может, нам нужно что-то
новое, что-то, чего мы еще никогда не видели. Что-то, чего
мы еще никогда не делали. Но кто осмелился бы сказать, Гос-
поди, что во всем этом может быть еще что-то новое после
четырнадцати веков христианства, после стольких святых,
стольких мучеников и мучениц, после страданий и смерти Тво-
его Сына.
Она садится и вновь принимается прясть.
Словом, нужно было бы, Господи, послать нам святую...
которая добилась бы успеха, вот что нам было бы нужно.
Из долины доносится голос, он звучит все явственней, все ближе.
Это идет Овьетта.
Она поднимается по тропинке из села.
Она поет:
Англичане не возьмут
Башню Сен-Ник-Ник,
Англичане не возьмут
Башню Сен-Николя.
Жаннетта
Господи, Господи, мы будем так послушны, так покорны,
так преданны.
Господи, Господи, мы Твои дети, мы Твои дети.
Вдалеке появляется Овьетта.
Жаннетта
Господи, Господи, что сталось с Твоим народом?
Входит Овьетта. Она начинает говорить оживленно,
словно ее слова — это естественное продолжение песни,
и лишь постепенно переходит к обыденному тону.
О в ьетта
— Здравствуй, Жаннетта.
Жаннетта
— Здравствуй, Овьетта.
Молчание.
Овьетта
—; Ты опять молилась?
Жаннетта
После довольно продолжительного молчания.
— Да, молилась. Слишком многого не достает. Слишком о
многом нужно просить.
О вьетта
— Господь милосердный хорошо знает, что нам нужно, Гос-
подь милосердный хорошо знает, чего нам не достает.
Затем, по-прежнему, словно болтая:
Ты опять молилась. Не извиняйся за это. Не оправдывайся.
Я тебя в этом не упрекаю. Тебе незачем оправдываться. В
этом нет ничего плохого. Тебе нечего стыдиться.
Жаннетта
Молчание.
—-Я молилась. Ты тоже молишься, Овьетта.
Овьетта
— Я — добрая христианка, как все, я молюсь, как все, я
добрая прихожанка, как все. Конечно, каждое утро и каждый
вечер я читаю «Отче наш» и «Радуйся, Мария, благодатная»,
так начинается и заканчивается мой день. К тому же, это за-
полняет мой день; да-да, этого достаточно, чтобы заполнить
весь мой день, чтобы дать мне силы выдержать день, это под-
держивает меня весь день. Это позволяет мне прожить день.
Я — добрая христианка. Прочесть эти две молитвы также ес-
тественно, как поесть 3 раза в день. Это то же самое. Из этогс
складывается день. Никто не ест целый день. Никто не мо-
лится целый день. Я — усердная прихожанка. Я тоже молюс!
утром и вечером под Анжелюс* и что бы я не делала, естест-
венно, все прекращаю, чтобы откликнуться на звон колоко-
лов. Я — усердная прихожанка прихода Домреми. Я учусь за
кону Божию, как все, а по воскресеньям, как все, хожу ]
сельскую церковь на мессу. Только, видишь ли, по-моему, вое
кресенье не должно походить на будние дни, а будние дни -
на воскресенье. А часы молитвы — походить на остальны
часы дня, остальные же часы дня — на часы молитвы. Инач
получится, что воскресенья словно и нет. В неделе. И не
часов молитвы. В сутках. Тогда воскресенье и вовсе ни к чем;
В воскресенье не положено работать. Поэтому положено рс
ботать на неделе. Один день — для Бога, остальные — дл
работы. Работа — это молитва. По воскресеньям я с утра, i
мессы, учусь закону Божию. На все есть свое время. На кал
дый час хватит своих забот. И своих трудов. Всему свое врем
Работать, молиться — это совершенно естественно, это пр<
исходит само собой.
Воскресенье должно быть особым днем недели, а Анжел)
и час молитвы — особым временем дня. Да, моя милая Жа
нетта, я читаю молитвы, но ты молишься беспрерывно, :
делаешь это все время, непрестанно, тебе мало церкви, '
молишься у каждого придорожного креста. Никогда придоро;
ные кресты не служили для этого так часто.
Жаннетта
— Овьетта, Овьетта...
О вьетта
— Не сердись, моя милая. Никогда придорожные кресты
служили для этого так часто...
Жан н етта
— Увы, увы, некогда один крест уже сослужил службу, один
настоящий крест, из дерева, на горе, уже послужил как-то
раз... в тот самый раз.
Овьетта
— Ты видишь, ты воочую видишь. То, что мы, прочие,
знаегк, ты видишь воочию. То, чему нас, прочих, учат, ты ви-
дишь. Катехизис, весь катехизис, и церковь, и мессу, ты не
знаешь, а видишь, и молитву свою ты не читаешь, ты не про-
сто читаешь, ты ее видишь. Для тебя нет ни недель, ни дней.
Нет ни дней недели, ни часов дня. Всякий час отвечает тебе
перезвоном Анжелюса. Всякий день для тебя — воскресенье
и даже больше, чем просто воскресенье, а воскресные дни —
больше, чем просто праздничные дни, больше, чем день Рож-
дества или Пасхи, ну а месса больше, чем просто месса...
Жаннетта
— Нет ничего больше мессы.
Овьетта
— Я — усердная прихожанка прихода Домреми в Лотарин-
гии, в христианской Лотарингии. Вот и все. Ты — иное дело,
никогда придорожные кресты этих краев не пригождались так
часто, с тех пор как они появились на свете, никогда каменные
кресты не пригождались так часто, никогда к христианским
крестам здешних мест, крестам этого христианского края не
было обращено столько молитв за все то время, что они су-
ществуют на свете, как за те тринадцать с половиной лет, как
на свет появилась ты. Вот, что я знаю. Я и крест на пере-
крестке дорог на Максэ.
Жаннетта
— Увы, увы, дорога эта ведет к врагам, эта дорога во вра-
жеское село. Как могут христиане быть врагами, сыновья еди-
ного Бога, братья Христа?
Все — братья Христа.
Овьетта
— Настолько часто, что тебе стыдно...
8 Шарль Пеги
225
Жаннетта
— Овьетта, Овьетта...
Овьетта
— Настолько часто, что тебе стыдно из-за своих непрестан-
ных молитв, и ты таишься. Вместо того чтобы осенить себя
крестом в начале и в конце своих молитв, ты произносишь
слова, сопровождающие крестное знамение, чтобы не привле-
кать к себе внимания — ведь тебе пришлось бы креститься
все время.
Жаннетта
— Увы.
Овьетта
— Ты хочешь быть такой же, как другие. Ты хочешь быть,
как все. Ты не хочешь привлекать к себе внимания. Напрасно
стараешься. У тебя никогда это не получится.
Жаннетта
— Я — пастушка, как все, я — христианка, как все, я —
прихожанка, как все.
Я —; своя вам, такая же, как вы все.
Овьетта
— Напрасны все твои старания, напрасны слова, напрасны
надежды: ты для нас своя, но ты никогда не будешь такой,
как мы.
Я не упрекаю тебя в этом. Я — в руках Божьих. Все мы,
и вся земля, целиком, — в руках Божьих. А чтобы создать
мир, нужны самые разные вещи. Самые разные твари нужны
для творения. Нужны всевозможные прихожанки, чтобы со-
здать приход. Нужны самые разные христиане, чтобы образо-
вался христианский мир.
Жаннетта
— Были всевозможные святые. Понадобились разные свя-
тые. Нужны они были бы и сегодня. И, возможно, нужны
были бы еще какие-то особенные.
— Ты — одна из нас, но ты не такая как мы, никогда ты
не будешь такой, как мы. Ведь когда я молюсь, мне хватает
этого надолго. На время молитвы и надолго после нее. До
следующей. До ближайшей.
Жаннетта
— Увы!
О вьетта
— Ты же, сколько бы не молилась, вечно остаешься алчу-
щей, алчущей новой молитвы. И ты все так же несчастна, как
и до того. Как до, так и после. Послушай, Жаннетта, я знаю,
почему ты хочешь видеть госпожу Жервезу.5
Жан нетта
— Никто еще об этом не догадался, ни мама, ни моя стар-
шая сестра, ни наша подруга Манжетта.6
О вьетта
— Я-то знаю, почему ты хочешь видеть госпожу Жервезу.
Жаннетта
— Ты, верно, очень несчастна, Овьетта.
Овьетта
— Несчастна, несчастна... Бываю и я несчастна в свой
черед. Да только мой черед не всегда. Просто я — девушка
ясновидящая. Ты хочешь видеть госпожу Жервезу из-за той
тоски, которой полна твоя душа, полна до самой глубины, до
дна. Здесь в приходе думают, что твоя жизнь тебе в радость,
ведь ты творишь добрые дела, ухаживаешь за больными, уте-
шаешь скорбящих, ты всегда с теми, кому трудно. Но я-то,
Овьетта, знаю, что ты несчастна.
Жаннетта
— Ты знаешь это, потому что ты моя подруга, Овьетта.
— Я не только подруга, я — девушка ясновидящая. Сделать
для другого что-то хорошее и самим нам всем прочим, в ра-
дость, если только действительно удается это сделать. Но тебе
ничто не приносит радости. Все приносит тебе лишь горе.
Ничто не утоляет твой голод. Ты терзаешься, ты непрестанно
терзаешься, ты истерзана печалью, ты пропадаешь от тоски,
у тебя, бедное благородное сердце, лихорадка, лихорадка от
тоски, и ты нисколько не поправляешься, ты не поправишься
никогда. У тебя благородная лихорадка. Тебя снедает грусть.
Тоска снедает твою душу. Что ж, твой дядюшка отправился
за госпожой Жервезой.
Жаннетта
— Душа моя и впрямь скорбит.7 Вот только что...
Овьетта
— Зачем же тогда делать вид, зачем пытаться походить на всех?
Жаннетта
— Затем, что мне страшно.
Овьетта
— Грусть, страх, тоска. Это большая семья, многочисленная.
Кажется, будто ты впитала всю печаль земли.
Жаннетта
— Как же душе не погрузиться в печаль? Только что я ви-
дела, как мимо прошли двое детей, два мальчика, два малыша,
одиноко спускавшихся вон по той тропке. За березами, за
плетнем. Тот, что побольше, тащил за собой младшенького.
Они плакали, они заходились в крике: «Я хочу есть, я хочу есть,
я хочу есть...». Их было слышно отсюда. Я их позвала. Я не хотела
бросать своих овец. Мальчики сначала не заметили меня. Они
прибежали скуля, как щенята. Старшему было лет семь.
Овьетта
— А младшему — годика три. Крошки, пострелята. Знаю я
твоих питомцев.
Жаннетта
— Овьетта, Овьетта.
О вьетта
— Я встретила их по дороге сюда. Я поднималась, они спус-
кались. Они еще спускаются. Они назвали меня сударыней.
Вот забавно. Да, они сказали мне (подражая): «Здравствуйте,
сударйня». Вот смешно-то. Еще они мне сказали: «Сударыня,
там, наверху, в конце дорожки, госпожа пастушка пасет своих
овец и прядет шерсть». Да, да, госпожа пастушка — это ты.
(Лукаво) Твоя парочка неплохо выглядела. Очень даже непло-
хо. Они были довольны. Вид у них был счастливый.
Жаннетта
— Они прибежали, словно щенята. Они кричали: «Судары-
ня, я хочу есть. Сударыня, я хочу есть».
Овьетта
— Ты подзабыла. Они должны были назвать тебя, да, да, они
наверняка назвали тебя (кланяясь) госпожа пастушка. Они при-
давали этому слишком большое значение. Они остались тобою
очень довольны, после. И, кроме того, они были очень довольны
этим, довольны, что они тебя так называют. Не то, что я.
Жан н етта
— Ты-то не придаешь этому значения. Ты права, глупышка,
язвочка. Они назвали меня госпожа пастушка.
О вьетта
— Вот видишь. А я даже не обратила на все это внимания.
Я ничего не услышала.
Жаннетта
— Да, они кричали: «Сударыня, я хочу есть, сударыня, я хочу
есть». От этих криков у меня сжималось сердце и сводило живот.
Крики обрушились на меня, словно град ударов, они словно
изрешетили мне сердце. Они причиняли мне боль. (Взглянув
вдруг Овьетте в глаза). Возможно, я не единственная госпожа,
которая не может выносить детских криков.
— Да замолчи же. Замолчи, пожалуйста. Про кого это ты?
О ком это ты говоришь? Я такой не знаю. Я ничего подобного
не знаю. Я ничего подобного не слышала. Нет, нет, я никого
такого не знаю. Заканчивай-ка свою историю, и не будем боль-
ше об этом говорить. Знаю я эту твою историю. Она мне не
по вкусу. Незачем и досказывать. Я и так знаю ее конец. Ты
отдала им весь свой хлеб.
Жаннетта
— Я отдала им свой хлеб, мои обеденные припасы и то,
что предназначалось на четыре часа. Они набросились на все
это как зверьки, они накинулись на все это как зверьки; и
их радость причинила мне боль, еще более пронзительную
боль, потому что как-то сразу, непроизвольно, я вспомнила
(мучительная мысль неожиданно возникла, неожиданно вспых-
нула в моем мозгу) и помимо своей воли осознала, поняла,
увидела — я подумала обо всех других голодных, которым не-
чего есть, о множестве голодных, о бесчисленном множестве
голодных, которым нечего есть; я подумала обо всех несчаст-
ных, которым не дано было утешения, о многих и многих
несчастных, о бесчисленном множестве несчастных, я подума-
ла о худших из всех, о последних, о дошедших до края, о
самых худших, о тех, кто не ищет утешения, о многих и мно-
гих, кто больше не ищет утешения, кому уже опротивело уте-
шение и кто изверился в Божьей доброте. Несчастные не могут
больше выносить несчастий, а вместе с ними и самого уте-
шения; они быстрее начинают тяготиться тем, что их утеша-
ют, чем мы тем, что нам приходится их утешать, словно в
самой сути утешения есть какая-то ущербность, словно в нем
есть червоточина; и, когда мы еще полны желания отдать, они
уже больше не могут получать, они уже не хотят получать;
они больше не согласны, они больше не стремятся получать,
они ничего больше не желают получать; как дать тому, кто
уже не хочет получать? Нужны святые, нужны новые святые,
которые придумали бы новые способы. И я почувствовала,
что сейчас расплачусь. Глаза мои были полны слез, я отвер-
нулась, потому что не хотела причинять им страдания, хотя
бы этим двум.
— О да, да, вы и это выдумали. Все это очень хитроумно.
У вас для этого есть особый способ. Вы умудряетесь страдать
больше самих страдающих. Когда несчастные просто несчаст-
ны, вы делаетесь несчастными стократно из-за того же самого
несчастия. Когда несчастные несчастны — вы несчастны;
когда несчастные счастливы — вы несчастны для разнообра-
зия. Когда несчастные несчастны, вы несчастны вместе с
ними, когда несчастные счастливы, то, чтобы восполнить
ущерб, вы еще более несчастны. Нужно это изменить, дочь
моя, нужно это изменить. Или это плохо кончится. Оба эти
парнишки были счастливы, пока ели твой хлеб. Им выпала
удачная четверть часа. Но вы, особенные, пользуетесь этим,
чтобы доставить себе еще четверть часа страдания. Это уж как
водится. Вы хитроумны. У вас ничего не пропадает зря. Чет-
верть часа глубочайшего страдания. Вы умеете пользоваться
моментом, у вас все идет в ход. Четверть часа глубочайшего
страдания. И на том — хорошо. И на том — спасибо. Уж
вы-то своего не упустите.
Жаннетта
— Я отдала им свой хлеб: многообещающее начало! Сегодня
же вечером они снова захотят есть, и завтра они будут голод-
ны.
Овьетта
— Сегодня вечером они захотят есть, но они не думали об
этом сегодня утром; они вчера были голодны, но они не ду-
мали об этом сегодня утром. А вот ты об этом думала. Вы
испытываете чувство голода за других. Но они найдут еще
кого-то.
Вы испытываете чувство голода за тех, кто голодает, даже когда
они не голодны.
Жаннетта
— Остаться голодной, самой остаться без еды — какой это
был бы пустяк! Можно было бы недоедать постоянно, если
бы это помогало постоянно.
Можно было бы недоедать постоянно, если бы это хоть раз
помогло. Можно было бы недоедать постоянно, если бы это
хоть когда-нибудь помогло.
— Не заботься ни о вчерашнем дне, ни о завтрашнем: до-
вольно для каждого дня своей заботы.8 Нужно принимать все
так, как есть, даже то, что происходит с другими. Нужно при-
нимать все так, как ниспосылает нам Господь, даже то, что
он ниспосылает другим, так, как Он ниспосылает нам то, что
происходит с другими.
Жан нетта
— Их отца убили бургундцы. Увы, увы, даже не англичане.
Англичане не понадобились, чтобы истреблять французов. И
их мать, увы, и их мать. Оба мальчика спаслись чудом, сами
не знают как. И никогда не узнают. Все это рассказал мне
старший, когда поел, прежде чем вновь пуститься в путь.
Непродолжительное молчание.
И вот они уже снова бредут по дороге, сулящей голод.
В пыли, в грязи, голодные. В будущее, в тоску, в тревожное
будущее. Кто же даст им, Господи, кто же даст им хлеб на-
сущный? Наоборот, на пути своем они встретят лишь тоску и
ежедневный голод. Они все еще плакали, смеясь. И смеялись,
плача, словно луч солнца пробивался сквозь их слезы. Круп-
ные слезинки, которых они не замечали, скатывались и падали
на хлеб, словно последние капли дождя в лучах выглянувшего
из-за туч солнца. Они ели хлеб, сдобренный собственными
слезами вместо масла. Чего стоят наши усилия, приносящие
облегчение лишь на день, чего стоят наши благие жертвы? А
ведь я не могу отдавать всегда. Я не могу отдавать все. Я не
могу отдавать всем. Я не могу раздать прохожим весь хлеб
моего отца. Но и в этом случае, разве было бы это заметно?
В толпе голодных. (Непроизвольно она прекращает прясть).
Вместо одного раненого, которого мы случайно выхаживаем,
вместо одного ребенка, которому мы даем поесть, неутомимая
война порождает сотни других, каждый день она порождает
раненых, больных, осиротевших. Все наши усилия напрасны,
наши жертвы напрасны. Война — вот главный источник стра-
даний. О! Будь она проклята! И будь прокляты те, кто принес
ее на землю Франции!
Она полностью прекратила прясть.
Молчание.
Все наши усилия напрасны, напрасны, они постоянно нас
опережают, они успевают сделать больше, чем мы, неизмеримо
больше. Одного огнива достаточно, чтобы сжечь ферму. А
чтобы построить ее, понадобились многие годы. В этом нет
ничего трудного, ничего хитрого. Не один месяц нужен, тре-
буется много, очень много труда, чтобы вырастить хлеб. И
лишь одно огниво -— чтобы его спалить. Годы и годы необ-
ходимы, чтобы вырастить человека; требуется хлеб, много
хлеба, и труд, много труда, и хлопоты, множество всяких хло-
пот. И достаточно одного удара, чтобы человека убить. Удар
меча — и его нет. Чтобы взрастить доброго христианина,
нужно возделывать ниву двадцать лет. А чтобы погубить —
достаточно, чтобы сабля поработала минуту. И так всегда.
Ниву приходится возделывать двадцать лет, а сабле довольно
и минуты, чтобы добиться большего результата, чтобы ока-
заться сильнейшей. Чтобы покончить с этим. Вот почему мы
вечно будем слабейшими. Мы вечно будем отставать, веч-
но меньше успевать сделать. Мы — партия тех, кто созидает.
Они — партия тех, кто разрушает. Мы — партия нивы, они —
партия меча. Мы обречены на постоянное поражение. Они
всегда будут брать над нами верх, брать верх.
Что бы мы не говорили.
Молчание.
Вместо одного раненого, который тащится по нескончае-
мым дорогам, вместо одного человека, которого мы подбираем
па обочине, вместо одного ребенка, бредущего вдоль дороги,
скольких еще породит война — раненых, больных и осиро-
тевших; несчастных женщин и осиротевших детей; и мертвых;
и стольких несчастных, которые губят свою душу. Те, кто уби-
вает, губят свою душу, потому что убивают. А те, кого убивают,
|убят свою душу, потому что их убивают. Сильнейшие, те, кто
убивает, губят свою душу из-за совершенного ими убийства.
А те, кого убивают, те, кто слабее, губят свою душу из-за того,
что оказываются убитыми, поскольку видят, что они слабее и
что их убивают, видят, что более слабыми и несчастными,
побежденными, убитыми вечно остаются одни и те же, и по-
грому несчастные теряют надежду на свое спасение, так как
теряют веру в доброту Господню. Так что, как ни поверни, с
какой стороны ни взгляни — это игра, в которой, как бы ты
пи играл, что бы ни делал, спасение всегда в проигрыше, а
погибель — в выигрыше. Повсюду лишь неблагодарность, от-
чаяние, погибель.
Молчание.
А хлеб небесный? Тот, кому так остро не хватает хлеба
насущного, теряет вкус к хлебу небесному, к хлебу Христову.
Молчание.
Будь она проклята, Богом проклята; самим Богом; и будь
прокляты те, кто принес ее на землю Франции; но следует ли
тем, кто принес ее на землю Франции, следует ли им, Господи,
быть проклятыми еще и тобой? Следует ли нам просить Тебя
обрушить на них проклятия, Твои проклятия. Твое осуждение.
Ведь Твое дело, Господи, — благославлять. Когда мы просим
Твоего благословения, мы просим Тебя заниматься своим
делом. Ты предназначен для того, чтобы ниспосылать благо-
словения словно дождь, словно благотворный дождь, словно теп-
лый, ласковый, приятный дождь, словно живительный дождь
на землю, словно благой дождь, словно осенний дождь на го-
лову, на головы Твоих детей; всех вместе. Возможно ли, Гос-
поди, возможно ли, чтобы теперь мы просили, мы должны
были бы просить у Тебя проклятий, Твоих проклятий, будучи
все Твоими детьми, одни на других.
Когда мы просим проклятий, когда мы просим у Тебя осуж-
дения, мы заставляем Тебя заниматься не своим делом, мы
заставляем Тебя делать нечто, Тебе не свойственное.
Молчание.
Господи, Господи, мы заставляем Тебя заниматься не своим
делом.
Молчание.
Она снова принимается прясть.
Да и что они ей сделают, мои проклятия? Проведи я хоть
всю свою жизнь, проклиная ее с утра до вечера, города не
станут штурмовать реже, и ратники не станут реже вытапты-
вать дорогие сердцу колосящиеся нивы.
Молчание.
О вы, колосья, священные колосья, превращающиеся в хлеб,
пшеница, колос, пшеничное зернышко. Весь урожай хлебных
нив. О хлеб, что был подан на стол Господу нашему. Зерно,
хлеб, который ел сам Господь Бог, который был съеден в один
из несчетного множества дней.
Колосья, священные колосья, преображенные в тело Хрис-
тово в один из несчетного множества дней, колосья, питающие
нас ежедневно, став не просто колосьями, а телом Христовым.
Молчание.
О, зерно, ставшее не просто зерном видимым; хлеб, став-
ший не просто хлебом зримым; о хлеб, который перестал быть
обычным хлебом.
О хлеб, ты уж не тот, что прежде.
Долгое молчание.
И ты, виноградная лоза, сестра колосящегося хлеба. Вино-
градинка из виноградной грозди. Виноград, обвивающий шпа-
леру. Виноградное вино нового урожая. Кусты и гроздья ви-
нограда. Виноградники на склонах.
О вино, которое было подано к столу Господа нашего.
Виноград, вино, которое было выпито самим Господом на-
шим, которое было выпито в один из несчетного множества
дней.
О лоза, священная лоза, вино, преображенное в кровь
Христову в один из несчетного множества дней, что каждый
день преображается в кровь Христову в руках священника, став
не просто вином, но кровью Христовой.
Молчание,
Вино, которое лишь внешне походит на вино, вино, которое
сохраняет лишь видимость вина, вино, которое лишь кажется
вином.
Хлеб, ставший телом, вино, ставшее кровью.9
Хлеб, переставший быть прежним хлебом, вино, перестав-
шее быть прежним вином.
Молчание.
Господи, неужели и впрямь суждено, чтобы кровь Сына
Твоего проливалась напрасно; чтобы она была пролита напрас-
но как-то раз и еще великое множество раз.
Как-то раз, в тот самый раз, и великое множество раз с
тех пор.
Неужели и впрямь нужно, Господи, чтобы тело Сына Тво-
его было принесено в жертву понапрасну; чтобы оно было
принесено в жертву как-то раз и еще великое множество раз.
Как-то раз, в тот самый раз, и еще великое множество раз.
Возможно ли, что Ты оставишь, чтобы Ты оставил христи-
анский мир детей Твоих.
Повсюду — война и погибель. Война порождает погибель.
Ужель оставишь нас на произвол войны.
Молчание.
Ты нужен нам, Ты, некогда простерший длань над всей
землей.
Некогда Ты свершил это. Свершил ради иных народов.
Ужели не свершишь того же для народа Франции.
Народам тем Ты ниспослал святых. Ты ниспослал им даже
воинов.
Мы — грешники, но все же мы — христиане. Христиан-
ский народ. Народ Твоего христианского мира.
Молчание.
Иначе, что ей наши проклятия? Проведи мы хоть всю свою
жизнь, проклиная ее с утра до вечера, проклиная ее так истово,
как обычно молятся. На ней проклятие Христа, а она, него-
дяйка, чувствует себя при этом ничуть не хуже, вот что страш-
но. На ней лежит проклятие, осуждение самого Иисуса, при-
меры тому — святой Петр10 и меч Малха." Малх и меч святого
Петра. Так по какому же праву, какой силой, какой властью
мы стали бы проклинать ее? Как страшно, что есть некто, на
ком лежит проклятие Иисуса и кто победоносно шествует по
дорогам сего мира. Ужель отдашь Ты мир сей в руки этой
негодяйки.
Молчание.
Какой же смысл и что толку нам, слабым, проклинать ее?
Лучше бы мне было спокойно прясть. До тех пор, пока не
сыщется кто-то, кто покончит с негодяйкой, кто предаст смер-
ти смертоубийство и спасет наш народ, пока не сыщется кто-
то, кто покончит с войной, мы будем походить на детей, внизу
на лугу устраивающих ради забавы запруды и плотины из
земли и песка, смешанных с илом Мёз. В конце концов, Мёз
всегда берет верх.
Рано или поздно.
Овьетта
— Из-за этого ты и хочешь повидать госпожу Жервезу?
Жаннетта
Овьетта
— Госпожу Жервезу, а ведь она тебе не подруга...
Жан нетта
— Невозможно быть подругой святой.
Овьетта, весьма жестоко:
— Святости в ней меньше, чем в тебе.
Жаннетта, покраснев от неожиданности
и закрыв на мгновение глаза.
— Замолчи, несчастная, как ты смеешь так говорить? Это
дочь Божия.
О вьетта
— Я — девушка ясновидящая. С дочерью Божией не дру-
жат.
Жаннетта
— Госпожа Жервеза в монастыре. Ни одна девушка не ухо-
дит в монастырь, если Господь не позвал ее по имени. Су-
ществует призвание. Призвание должно существовать. Ни одна
девушка не уходит в монастырь, ни одна душа не ищет убе-
жища в монастыре, увы, ни одна душа, как и ни одно тело,
если Господь не призвал ее, по имени, просвященную, следу-
ющую Его воле, предназначенную, по имени, ведомую за руку,
а иногда и захваченную силой, увлекаемую к нему. Нужно
призвание. Нужно, чтобы Бог предназначил ее для этого. Из-
брал. А коли так — Бог открыл им, Бог, без сомнения, должен
был сказать им то, чего мы не знаем, чего мы, простые смерт-
ные, не ведаем. Бог должен был даровать им особые откро-
вения.
Овьетта
— Нет никаких особых откровений. Есть лишь одно откро-
вение для всех; это откровение Бога-Отца и Господа нашего
Иисуса Христа. Откровение, дарованное самим Богом и Гос-
подом нашим Иисусом Христом. Это откровение для всех доб-
рых христиан, для всех христиан, даже для плохих, и для греш-
ников, и для всех добрых прихожан. Для каждого мужчины и
каждой женщины, для любого из приходской паствы. Любому
прихожанину ведомо. Что спасение обещано... Богом его со-
зданию. Твердо известно. Когда бьют в колокола, когда коло-
кольным звоном возвещают о жатве, то звонят для всех, для
всех жнецов. Когда после жатвы колокольным звоном возве-
щают о сборе колосьев, то звонят для всех, для всех сборщиц
колосьев, для всех тех бедных женщин, которые будут собирать
колосья, подбирать колоски в полях, колоски, которые выпали
из снопов. Когда колокольным звоном возвещают о сборе ви-
нограда, то звонят для всех, для всех сборщиков винограда. А
после сбора винограда, когда колокольным звоном возвещают,
что пора снимать гроздья, оставшиеся после сбора винограда,
об этом возвещают для всех бедных, добрых женщин, которые
будут собирать остатки винограда, для всех добрых старых
женщин, которые будут снимать с кустов то, что на них ос-
талось, то, что не успело еще созреть во время сбора вино-
града. Все, что было еще чуть-чуть зеленым, слегка зеленова-
тым. А ведь о спасении возвестили уже четырнадцать веков
назад. Для всех приходов. Для всех прихожан всех приходов.
Это общее откровение. Христианское откровение. Господь ми-
лосердный призвал всех, предназначил всех, предначертал
всем. Промысел Божий предусматривает. Промысел Божий
предвидит. Промысел Божий печется обо всех, всех призрева-
ет, для всех узревает. Он обо всех позаботился. Он всех ведет
за руку. Он всех нас предназначил. Мы все вступили в мо-
настырь христианства. Мы все нашли прибежище в великом
монастыре христианства. Господь всех нас просвятил, всех
призвал, всем нам возвестил свою волю. У всех нас общий
дом, единый дом, и Господь ведет за собой всех домочадцев.
Он всех нас позвал по имени, это имя дано нам при крещении.
Он всем нам даровал единое откровение о том, что мы попа-
дем в рай, если будем жить как добрые христиане. Он всем
нам даровал единое призвание — в свой черед попасть в рай,
если мы будем жить как добрые христиане. Нет среди христиан
ни одного, которому Бог был бы доступнее, чем другим. Любое
слово мужчины и женщины, отца, матери и детей попадает
Прямо Богу в уши, любая человеческая мольба, любая хрис-
тианская молитва доходит, напрямую достигает слуха Божьего.
Любое слово, изреченное и неизреченное. А вы, старшие, те,
кто уже начал, кто уже принял свое первое причастие,12 вы
непосредственно видите, вы вкушаете милосердного Бога, вы
непосредственно питаетесь Богом.
Жаннетта опускает голову.
Ничто не может сблизить больше, чем прикосновение.
Ничто не может сблизить больше, чем пища. Пища, которая
входит в вашу плоть и кровь, которая в вас воплощается.
Молитва одна для всех. Таинство едино для всех.
Мы тоже были призваны крещением, нашим крещением,
быть добрыми христианами, быть христианами. И мы также
были призваны быть добродетельными девушками и приносить
радость отцу с матерью, и заниматься своими младшими брать-
ями и сестрами, и всем, что положено выполнять в течение
святого дня.
Жаннетта
— Госпожа Жервеза в монастыре, основатели которого —
святые дочери и сыновья Господни. Столько святых, столько
великих святых было основоположниками монастырей, что вся
их святость должна распространиться, должна излиться прежде
всего на тех, кто призван в их монастыри.
Овьетта
— Господь наш Иисус Христос — первый среди святых и
первый среди основоположников. Он — величайший святой и
величайший основоположник. И вся Его святость распростра-
няется, изливается на любого, кто именует себя христианином.
На любого, кто наречен христианином.
Его деяния, Его святость изливаются вечно.
Жаннетта
— Деяния, великие деяния святительниц и святителей —
основоположников — должны особенно сильно преображать
сыновей и дочерей, породненных с ними через призвание.
Овьетта
— Деяния Господа нашего Иисуса Христа — величайшие
из деяний, деяния безмерные — вместе преображают весь
христианский мир.
Всех нас, простых смертных — Его дочерей и сыновей.
Его братьев и сестер.
Всех Его дочерей и сыновей, всех Его братьев и сестер,
породненных с Ним крещением.
Всех, кого породнило с Ним крещение.
Существует содружество, общение13 святых; и начинается
оно с Христа. Он входит в него. Он его возглавляет. Все мо-
литвы, все испытания вместе, все деяния, все заслуги, все до-
бродетели Христа и всех остальных святых вместе, вся святая
братия вместе трудится и молится за всех нас вместе, за спа-
сение всех. Вместе.
Я — маленькая француженка, ясновидящая, и я не перестану
возражать. Я — лотарингская девчушка, которая видит ясно.
Жан н етта
— Госпожа Жервеза в монастыре: она должна знать, почему
милосердный Боже допускает, чтобы было столько страданий.
Столько страданий и погибели.
Овьетта
— А знаешь ли ты толком, как госпожа Жервеза попала в
монастырь?
Жаннетта
— Да: здесь проезжала госпожа Колетта, ставшая святой.
Она обратила Жервезу и трех ее подруг.
Овьетта
— Много слез выплакала тогда ее мать.
Жаннетта, Жаннетта, что если бы все начали так поступать.
Господь наш Иисус Христос не был в монастыре. Он не
жил в монастыре. Он жил у своего отца и матери как обыч-
ный парень. Занимался плотницким делом. Да и потом Он не
удалился от мира. Наоборот, три года он проповедовал, стран-
ствуя среди людей.
Жан нетта
— Я хотела повидать госпожу Колетту, но ей приходится
спасать многие души. Тогда я попросила дядюшку разыскать
в Нанси госпожу Жервезу.
Сходить за госпожой Жервезой.
Овьетта
— С тех пор как она в монастыре, ее мать — одна-одине-
шенька, она тоскует и плачет, на нее больно смотреть.
Жаннетта
— Она сразу же вышла к нему, я жду ее сегодня утром.
О вьетта
— Последний раз, когда по деревне прошли солдаты, ее
мать спасалась вместе с нами на острове; только с ней не
было никого, кто помог бы ей унести веши; я не могла ей
помочь, не могла поднести ей вещи, потому что нужна была
своей маме. Бедная моя Жаннетта, бедная Жаннетта, как не-
стерпимо было одиночество этой старой женщины. Это было
ужасно, ужасно. Слезы на глаза наворачивались. Это было ду-
шераздирающее зрелище, жалкое зрелище. Но ничего нельзя
было поделать. Она бежала, сгорбившись. Я так и вижу ее до
сих пор. Было так стыдно, что хотелось одолжить ей детей.
К тому же, когда она после этого вернулась домой, она ничего
не нашла из того, что раньше у нее было: солдаты все украли,
все сожгли. Стыдно было перед ней.
Она спасалась, словно бедная старая женщина, бездетная
старушка.
Непродолжительное молчание.
По правде говоря, госпожа Жервеза выбрала неудачное
время, чтобы оставить мир и спасать свою душу.
Молчание.
Послушай Жаннетта. Не стоит уподобляться ей и уходить
в монастырь, чтобы спасти собственную душу. Нельзя спасать
свою душу, как спасают сокровище.
Жаннетта
— Увы, увы, между тем это самое большое сокровище. Это
единственное сокровище.
Овьетта
— Значит надо спасать ее так, как сокровище теряют.14 Рас-
трачивая ее. Нужно спасаться вместе. Нужно вместе прийти к
Богу. Нужно вместе предстать пред Ним. Не следует пытаться
обрести Бога поодиночке, друг без друга. Мы должны все
вместе вернуться в дом нашего Отца. Нужно немножко думать
и о других; нужно хоть что-то делать друг для друга. Что бы
Он сказал нам, если бы мы явились порознь, если бы мы
вернулись друг без друга?
Жаннетта
— Так ты на этом настаиваешь? Настаиваешь на том, чтобы
мы вместе строили запруды и плотины из земли, из земли,
смешанной с речным илом, из песка, поперек этой реки по-
гибели?
Овьетта
— Ладно, Жаннетта, не сердись! Ты права. Будь это воз-
можно, лучше всего было бы покончить с войной, как ты
говоришь.
Жаннетта
— Шансы неравны. Для спасения потребовался Иисус,
Иисус и все святые.
Овьетта
— Все остальные святые.
Ж а н н е т т а
— Двадцать веков, неизвестно сколько веков пророков. Че-
тырнадцать веков христианства. И лишь одно мгновение —
чтобы погубить душу. Для погибели нужно лишь мгнове-
ние.
Вечно одно и то же. Шансы неравны. Война воюет с миром.
А мир, естественно, не воюет с войной. Мир оставляет войну
в покое. Мир уничтожается войной. А война не уничтожается
миром. Раз уж она не была уничтожена миром Божьим, миром
Иисуса Христа, как уничтожилась бы она людским миром?
Миром человеческим.
Овьетта
— Ты права, старшая, ты права. Будь это возможно, лучше
всего было бы покончить с войной, как ты говоришь. Но
чтобы покончить с войной, нужно воевать; чтобы покончить
с войной, нужен военачальник; (смеясь, как от самой неожи-
данной и/утки, как от самой неправдоподобной фантазии): но ведь
не мы же будем воевать? не так ли? не мы же в конце концов
станем военачальниками? А значит нам, до тех пор, пока с
войной не покончено, нужно каждому по-своему стараться,
стараться, сколько хватит сил, сохранить невредимым все, что
еше не испорчено.
Каждому из нас.
Жаннетта
— Ох уж эти солдаты, солдаты, приносящие лишь гибель.
В свое время были люди, которые служили и тому и другому.
То спасали, то губили. Но теперь они только губят. В свое
время существовали разные ремесла, у каждого было свое; и,
занимаясь своим ремеслом, они подчас губили, но подчас и
выручали. Теперь же ЛИШЬ губят. Это стало ремеслом. Трудно
себе даже вообразить подобное несчастье, подобную напасть.
Господи, Господи, как допускаешь Ты это? У людей есть ре-
месло; но это ремесло — вечно приносить гибель, убивать ду-
шу, губить душу.
Овьетта
— Послушай меня, Жаннетта:
Старики говорят, что вот уже 50 лет, как солдат собирает
урожай на свой лад. Скоро уже 50 лет, как солдат давит, жжет
или ворует, как ему заблагорассудится, созревший хлеб; с тех
пор, как он топчет копытами лошадей созревший хлеб. И что
же? По прошествии стольких лет каждую осень добрые тру-
женики — твой отец, мой, оба твоих старших брата, отцы
наших подруг — всегда одни и те же, одни и те же крестьяне,
одни и те же французские крестьяне, перед ликом Божьим с
одинаковой заботливостью обрабатывают одни и те же земли,
земли там, внизу, и их засевают. Вот на чем все держится.
Разрушенные дома отстраивают. Разрушенные церкви, даже
церкви, церковные приходы — отстраивают. Паства никогда
не бездействовала. И при всей этой путанице служение, слу-
жение Богу, никогда не прерывалось. Вот на чем все держится.
На добрых христианах. Которые никогда не прекращали слу-
жить обедню, вечерню, любую другую церковную службу,
любое богослужение, никогда не переставали ходить к причас-
тию, хотя бы раз в год на Страстной неделе. Вот на чем все
держится. Труд. Труд во славу Божию. Им достаточно было,
как другим, сделаться солдатами; это нетрудно: тебе достанется
меньше ударов, поскольку ты сам будешь раздавать их другим.
А став солдатами, они тоже могли бы собирать урожай, не
сея. Но добрые труженики любят хорошую пахоту и хороший
сев.
Словно спохватившись:
Послушай, это может показаться глупостью, но в глубине
души я твердо верю, что они так же любят пахоту и сев, как
и жатву. В глубине души они так же любят пахать, как и
жать, сеять, как и собирать урожай, потому что все это —
труд, все тот же труд, все тот же священный труд во славу
Божию.
В глубине души они не хотят жать, не вспахав, собирать
урожай, не посеяв. Это было бы несправедливо. Это нарушало
бы Божий порядок.
Каждый год они с неизменным мужеством в одно и то же
время выполняют одно и то же дело, с неизменным терпением
на протяжении всего года — одну и ту же работу: вот что все
сохраняет, вот на чем все держится. Это они все хранят, это
они все поддерживают, они — те, кто знает все, что только
можно знать; именно благодаря им все еще не умерло, и, в
конце концов, Господь милосердный благословит их жатвы.
А я такая же, как они. Если бы я сидела дома и пряла
свою меру шерсти или играла в дровосеков, какая разница,
если было бы пора играть и если бы пришли сказать мне,
если бы кто-то прибежал сказать: «Овьетта, Овьетта, настал
судный час, час Страшного Суда, через полчаса ангел начнет
трубить в трубу...».
Жаннетта
— Несчастная, несчастная, о чем ты осмеливаешься говорить?
Овьетта
— Я продолжала бы прясть шерсть или играть в дровосе-
ков — какая разница...15
Жаннетта
— Овьетта, Овьетта...
Овьетта
— Потому что Бог радуется, глядя, как играют его создания.
Забавы маленьких девочек, невинность маленьких девочек ра-
дуют Бога. Невинность детей составляет высшую славу Гос-
подню. Все, что мы делаем в течение дня, радует Господа,
если, конечно, это то, что следует. Все — для Бога, все каса-
ется Бога, все делается на глазах Бога; весь день посвящен
Богу. Всякая молитва посвящается Богу; всякая работа посвя-
щается Богу; всякая игра тоже посвящается Богу, если совер-
шается в положенное время. Я — маленькая француженка, я
не боюсь Бога, потому что Он — наш Отец. Мой Отец не
ннушает мне страха. Ради молитвы утренней и молитвы ве-
черней, Анжелюса утреннего и Анжелюса вечернего, ради зав-
трака, обеда и ужина, да еще полдника в четыре часа, и хо-
рошего аппетита за едой, и Benedicite16 перед едой, ради труда
от завтрака до обеда и от обеда до ужина, и игры в положенное
время, и развлечений, когда выпадает возможность, ради того,
чтобы молиться, вставая, потому что день начинается, молить-
ся, ложась, потому что день заканчивается и начинается ночь,
просить в начале дня и благодарить в конце, и всегда охотно,
ради всего этого вместе, ради всего этого в свой черед по-
явились мы на свет, все это вместе, все это в свой черед и
составляет день Божий. Если бы мне вдруг сказали: «Знаешь,
Оньетта, через полчаса...».
Жаннетта
— Милая Овьетта, милая Овьетта...
О в ьетта
— Я продолжала бы прясть, если бы я в это время пряла,
и играть, если бы играла. А представ пред Господом, сказала
бы ему: «Отец наш, суший на небесах, я — маленькая Овьетта
из прихода Домреми в Лотарингии готова служить Тебе; из
Твоего прихода Домреми в Твоей христианской Лотарингии.
Ты призвал нас немножко рановато, ведь я еще совсем ма-
ленькая девочка, но Ты — добрый Отец и знаешь, что дела-
ешь».
Молчание.
Я маленькая упрямая француженка, никогда меня не заста-
вят поверить, что нужно бояться милосердного Господа, что
можно бояться милосердного Господа. Если я иду по дороге,
а мой отец зовет меня домой, мне нечего бояться моего отца.
Молчание.
Я такая же, как они. Мы — их дочери. Чтобы зарубить
человека, нужно меньше сил, чем чтобы срубить дуб. Быть
солдатом — не так трудно, не так тяжело, как быть дровосе-
ком, легче быть солдатом, чем быть крестьянином; на первый
взгляд, легче, приятнее, по крайней мере так говорят; казалось
бы, приятнее быть палачом, чем жертвой. Но вот чудо; вот
великое доказательство, вот одно из величайших проявлений
доброты Божией: при всем этом всегда оказывается столько
же крестьян, сколько и солдат, столько же мучеников, сколько
и палачей; столько крестьян, сколько нужно, столько мучени-
ков, столько жертв, сколько нужно; всегда столько же одних,
сколько и других; это величайшее доказательство присутствия
Бога среди нас, доказательство тщетности всех попыток, всех
самых упорных попыток свести на нет определенные ремесла,
заставить пасть духом определенные ремесла, и доказательство
того, что тружеников в этих ремеслах будет всегда столько,
ровно столько, сколько нужно, чтобы жизнь продолжалась. До-
казательство того, что невозможно лишить крестьян мужества,
невозможно лишить мужества жертвы и мучеников. И что сол-
даты устанут раньше крестьян, а палачи устанут раньше жертв
и мучеников.
Кажется, может показаться, что лучше быть на месте па-
лача, чем на месте жертвы, на месте палача, чем на месте
мученика. Однако же это ошибка.
Жаннетта
— Уже почти 50 лет, Овьетта, добрые землепашцы молят
милосердного Господа о благополучной жатве. Вот уже 8 лет
я, девчушка, молю его изо всех сил о благополучной жатве.
Госпожа Жервеза — в монастыре: она должна знать, почему
милосердный Бог не внемлет усердным молитвам.
i
Овьетта
— Я — добрая христианка. Я — истинная француженка.
Чтобы милосердный Бог благословил жатву, Жаннетта, нужно
сначала, чтобы мы посеяли хлеб; поэтому-то мы начинаем
каждый год с сева. Потом, когда земля хорошо подготовлена,
как следует засеяна, мы молимся о том, чтобы солдаты не
пришли, чтобы новое зерно росло и созревало для жатвы,
чтобы хлеб уродился на славу и жатва была обильной. Это
псе, что мы можем сделать, это все, что нам следует делать:
остальное — дело Божие; мы — в Его руках; Он — владыка;
внять ли нашим молитвам — на то Его воля.
Жаннетта
— Господь нам внемлет все меньше и меньше, Овьетта: пут-
ники, проезжающие по нашим краям, привозят только плохие
новости. Англичане держат в осаде гору святого Михаила,17 а
зерна, которого недоставало для хлеба, вот-вот не хватит и на
сев.
Овьетта
— Это дело милосердного Господа: наше зерно в Его воле.
Мосле того как я добросовестно выполнила свое дело и усерд-
но помолилась, внять ли моей молитве — на то Его воля; не
нам и ни кому бы то ни было требовать у Него объяснения.
И самом деле, Жаннетта, должно быть, ты глубоко несчастна,
если осмеливаешься вот так требовать отчета у Господа Бога.
Требовать у Него объяснения. Искать Ему объяснение.
Ведь ты сама хорошо работаешь. Ты работаешь, как все.
Ты работаешь лучше, чем я. Ты работаешь лучше, чем кто бы
I о ни был. Ты прядешь шерсть; шерсть, от нее лишь польза.
Ты прядешь больше шерсти, чем я. За сегодняшнее утро ты
спрядешь больше шерсти, чем я. Пока я болтаю, я ничего не
Ислаю. Ты же пока болтаешь, работаешь.
Беспокойная девочка, неокрепшая душа, беспокойная душа,
если ты веришь в то, что говоришь, так хоть не работай, по
крайней мере.
Жаннетта
— Это правда: я глубоко страдаю от всей этой погибели,
но еще одна мука заставляет меня страдать, неведомая мука,
превосходящая все, что ты могла бы вообразить.
Овьетта
— Ты, конечно, расскажешь о ней, о твоей новой муке,
госпоже Жервезе.
Жаннетта
— Не знаю.
Молчание.
Овьетта
— До свидания, моя милая, до скорой встречи. {Показывая
на дорогу, ведущую в село). Она придет по этой дороге. {Пока-
зывая на дорогу, которая огибает справа склон холма). А я от-
правлюсь по той. У меня там дела. Не знаю, как так получа-
ется. Вечно у меня дела в другом месте. Не знаю. Я никогда
ее не встречала, эту женщину. Вечно у меня дела в другом
месте. Не там, где она. Так уж выходит. Меня саму это удив-
ляет, но я так никогда ее и не встречала.
Ни здесь. Ни там.
Стыд и позор. Ее мать теперь в обиде на Бога. Ее мать
ревнует к Богу. Ее мать упрекает Бога. Она упрекает Бога в
том, что Он украл у нее дочь. Это такая нечестивость, такая
нечестивость, какой свет еще не видывал. Которой нет назва-
ния. Ее мать так и сказала, что Господь Бог — вор.
Что Он украл у нее дочь.
Нечестивость, которой нет названия.
К чему бы все это ни привело.
Уж лучше я буду думать о двух твоих питомцах. Господь
милосердный пошлет им, может быть, встречу с кем-то по-
хожим на тебя. Хотя ты права. Такие, как ты, редкость.
их почти нет. Если и есть еще такие, как ты, — их очень
мало.
До свидания. Желаю тебе с аппетитом поесть и от души
помолиться.
Она уходит.
, Жаннетта
После продолжительного молчания.
— Господи, Господи, что же это, в любое время, увы, во
все времена люди губили себя; но вот уже сорок лет, увы,
они только этим и занимаются, они губят себя и больше ни-
чего. Что же это, Господи, что же это? Раньше кто-то еще
спасался. Кому-то еще удавалось избежать этой участи. Но
теперь, Господи, разве можно сказать, что есть хоть кто-то,
кто спасается, разве можно сказать, что есть хоть немногие,
лишь некоторые, хотя бы некоторые, кому удастся ее избежать.
Раньше порою земля, увы, часто именно земля готовила к аду.
Но это пустяк по сравнению с тем, что творится сегодня; се-
годня не земля уже готовит к аду. А сам ад извергается на
землю. Что же это, Господи, что же изменилось, что же по-
явилось нового? Что сделал Ты с этим народом, с Твоим хрис-
тианским народом? Ужель и впрямь Тебе угодно было напрас-
но послать на землю Сына Своего, возможно ли, чтобы пона-
прасну умер Иисус, Твой Сын, за нас принявший смерть. Ужель
не положишь Ты конец великой скорби, царящей во Фран-
цузском королевстве.
Молчание.
Иисус, Иисус, однажды на горе в том далеком краю Ты
сжалился над народом, Ты пролил слезы над толпой, люди же
те были голодны, и, чтобы накормить их, чтобы умерить их
телесный голод, чтобы утолить голод, терзавший их плоть, Ты
приумножил рыб и хлебы.18
Иисус, Иисус, Иисус, сегодня Твой народ голоден, а Ты
не утоляешь голод народа Твоего. Сегодня в здешнем краю
Твой нынешний народ в Твоей христианской Лотарингии, в
Твоей христианской Франции, в Твоем христианском мире
Твой христианский народ голоден. У него во всем нехватка.
Ему не хватает хлеба телесного. Ему не хватает хлеба духов-
ного. Ужель Тебя нет больше среди нас, чтоб насытить его,
чтобы утолить и тот и другой его голод, чтобы дать ему хлеб
для тела и хлеб для души. Ужель не приумножишь Ты вновь
вяленых рыб и хлебы.
Ужель не прольешь Ты слез над этой многочисленной тол-
пой.
Молчание.
Грезя наяву.
Счастливы те, кто видел, как шел Он по своей стороне;
счастливы те, кто видел, как шел Он по этой земле; те, кто
видел, как шел Он по дольней воде;19 счастливы те, кто видел,
как Он воскрешал Лазаря.20 Подумать только, Господи, поду-
мать только, что это произошло лишь раз. Подумать только,
Господи, только подумать. Только подумаю, что это был такой
же человек, как все прочие, обычный человек; на вид — как
все прочие. Он шел по дороге, как обычный человек; его ноги
ступали по земле; и он поднимался по тропинкам на склонах
холмов. Иерусалим, Иерусалим,21 ты был благословеннее, чем
Рим. Истинно, истинно, тебе выпала большая удача, Иеруса-
лим, тебе больше повезло. Такой же человек, как все. И ты,
Назарет,22 небольшое местечко, маленький иудейский городок,
ты благословеннее, чем Реймс и Сен-Дени. И ты, Вифлеем,23
крохотный городок в Иудейском царстве, самый маленький из
городков земли Иудиной, городок, сияющий ярче всех посе-
лений земли Иудиной, вечно будешь сиять ты ярче всех по-
селений земли, ярче всех поселений христианского мира, бес-
конечно ярче наших безвестных поселений, наших маленьких
христианских приходов. Кто когда-нибудь узнает об этом ма-
леньком приходе Домреми. Кто когда-нибудь узнает хотя бы
название этого маленького прихода Домреми. Кто узнает хотя
бы, что он существовал.
И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иуди-
ных; ибо из тебя произойдет Вождь. Который упасет народ Мой
Израиля.2*
А вам, христианские приходы, лотарингские приходы, фран-
цузские приходы, повезло гораздо меньше. Самым большим
среди вас, самым святым среди вас, самым полным, самым
насыщенным святостью, самым великим в своей святости из
всех вас не дано ничего, что хоть на самую малость прибли-
зило бы их к тому, что было даровано этому маленькому за-
холустному городку. Ты, Шартр, город, равного которому нет
во всей Франции, собор, равного которому нет во всем мире,
Шартр, епископат, город, равного которому нет во Француз-
ском королевстве, Шартр, посвященный Богородице, Шартр,
посвященный, принесенный в дар, препорученный пресвятой
Богородице, Шартр, получивший посвящение, что представ-
ляешь ты собой, Шартр, крупный город, по сравнению с этим
крохотным городком. И ты тоже, Сен-Мишель, даже ты, по-
селение, город, равного которому нет во всем мире, равного
которому нет во всем христианском мире, базилика, единст-
венная на весь мир. И ты, Тур, город на Луаре, город святого
Мартина,25 бывший некогда столицей галлов, бывший в этой
стране, во Французском королевстве, столицей первых хрис-
тианских народов. Прародитель, родоначальник, отец всех дру-
гих городов. Что все вы собой представляете, великие диоцезы,
великие города, великие приходы, что все вы собой представ-
ляете, чего вы стоите по сравнению с этим крохотным го-
родком, с этим безвестным поселением, которое, увы, к не-
счастью, возможно, перестало уже быть приходом, приходом
христианским. И вы, башни Собора Парижской Богоматери,
и ты, Париж, ставший столицей Французского королевства,
дважды освященный, дважды посвященный, принесенный в
дар, препорученный — Тебе, пресвятая Богородица, и великой
святой нашей Женевьеве,26 что ты собой представляешь. И ты
тоже, Орлеан, в конце концов, и ты, Орлеан, город на Луаре,
посвященный великому святому Аниану,27 и ты — ничто. Ве-
ликие города, знаменитые города, города христианского мира,
у вас великие святые и великие покровители, самые святые,
самые великие покровители на свете, и во главе всех святых
вам покровительствует Пречистая Дева Мария, Пресвятая Бо-
городица. В вас родились и подвизались в служении Христу
великие святые, и они вечно будут оберегать вас, вечно будут
покровительствовать вам, потому что они вечно будут молить
о вас, сидя одесную. Вечно они будут оберегать вас, вечно
будут защищать вас своими молитвами. И все же вы — ничто,
христианские города, великие города, обители христианства,
престолы, соборы святости, вы — ничто. Ибо все уже вос-
хищено, раз и навсегда; и нечего больше взять. Все уже
восхищено, все, что чего-нибудь стоит, раз и навсегда, однаж-
ды и во веки веков. И больше не осталось ничего, дети мои,
ничего стоящего, нечего больше взять. Ибо, истинно говорю
вам, этот маленький затерянный городок восхитил все, раз и
навсегда, однажды и на все времена, однажды и во веки веков;
в тот единственный раз, в тот единственный из всех раз, од-
нажды, украдкой, он навсегда восхитил все, все, что чего-нибудь
стоит. А вам, великие города, христианские города, что же
вам остается? Что же вы собой представляете? Ибо в то самое
время, пока вы не спеша производите на свет святительниц и
святителей, Иисус уже стал святым того прихода, который,
увы, перестал уже, возможно, быть приходом. Христианским.
Перестал даже быть приходом. У одних есть святой Луп28 и
святой Грациан;29 у других святой Франциск,30 у третьих сама
Богородица. У вас, жители Пикардии, — одни святые, а у вас,
жители Буржа, — другие. И у тебя, Нанси, соседний город, у
вас, окрестные приходы, у вас, жители Нанси, есть святой
Николай.31 И у тебя, Тул, наш диоцез, есть то, что у тебя
есть. (Подчеркнуто повернувшись к церкви). А у тебя, мой приход,
есть великий святой Ремидий.32 Но куда вы держите путь, при-
ходы? Ведь в это самое время Иисус, сам Иисус уже стал
святым, собственным святым, покровителем того прихода.
Пока вы мешкаете. Пока вы не спеша производите на свет
святительниц и святителей, обычных святительниц и святите-
лей, Боже мой, в то самое время, пока вы ни о чем не бес-
покоились, а жители этих краев ни о чем не были предуп-
реждены, пока вы утратили бдительность, а наши отцы и деды,
жившие в этих краях, не получили никакого предупреждения,
а хотя были такими хорошими людьми, появился крохотный
городок, который уже все заполучил. Этому приходу уже бы-
ло даровано то, что никогда не было даровано вам, приходы
Франции, что уже никогда, никогда во веки вечные не бу-
дет даровано никакому другому приходу. Ни одному приходу.
Когда никто этого не ждал. Ибо совершено это было, совер-
шилось это раз и навсегда, однажды и на все времена; в том
краю, всего один раз, навеки, единожды и на веки вечные,
единственный из бесконечного числа раз и во веки веков.
И появился он ночью, словно вор. И никогда больше это не
повторится вновь. Вы замешкались, приходы, вы не спеша
производите на свет величайших святительниц и святителей.
А в это время, никого не предупреждая, никого не ставя в
известность, крохотный, совсем незаметный приход породил
святого из святых. Сразу, с первого раза он смог, он сподо-
бился породить святого из святых. Ему, в озарении, удалось
совершить то, что никогда уже больше не повторится, ему
удалось породить, произвести на свет Того, кто никогда уже
не родится вновь. И подобно тому, как у одних приходов по-
кровители — святой Криспин и святой Криспиниан,33 у тебя,
Вифлеем, покровитель — святой Иисус. У других — святой
Марцел34 и святой Донациан,35 а у Рима — святой Петр, но
у тебя, Вифлеем, маленький безвестный приход, крохотный
затерянный приход, у тебя, хитреца, — святой Иисус, и никто
никогда не сможет отнять Его у тебя во веки вечные. Ибо
Он — твой собственный покровитель, как святой Аудент36 —
покровитель Руана. Ибо именно этого святого ты произвел на свет,
в один светлый день произвел на белый свет. Ты дал жизнь
этому святому, ты породил этого святого. А все мы, прочие, — лишь
простые смертные.
И больше не будет никого, кроме простых смертных, с тех
пор как появился один приход, который заполучил все для себя.
Еще до того, как кто-нибудь принялся за дело.
Никогда уже больше не будет, во веки веков больше не
будет никого, кроме простых смертных.
Молчание.
Блаженна та, которая возлила на ноги Его миро из амфо-
ры,37 та, которая возлила на голову Его миро из сосуда ала-
вастрового в доме Симона прокаженного;38 на ноги Его, на
взаправдошные ноги Его, на тело Его, облеченное во плоть;
на настоящую голову Его, на голову, венчавшую Его тело;
блаженны мужи и жены, блаженны все без разбору, святые и
грешники. Господи, грешникам того времени, грешникам того
времени и того края было ниспослано то, в чем отказал Ты,
Господи, чего не дал Ты, Господи, святым, чего не дал Ты
своим святым всех времен. Величайшим тогдашним грешни-
кам, тамошним грешникам было даровано то, чего не дано
величайшим святым величайших веков. Чего с тех пор уже не
было дано. Никогда. Никому. Блаженна та, которая платком,
обычным носовым платком, платком, которым вытирают нос,
нетленным носовым платком отерла августейшее лицо,39 Его
настоящее лицо, Его реальное лицо, Его человеческое лицо,
чистым белым носовым платком это обреченное на тлен лицо,
Его жалостное лицо; увидев Его тогда, в том состоянии, Его,
Спасителя рода людского, увидев Его таким, Его, Спасителя
всего рода человеческого, какое бесчувственное сердце не
смягчилось бы, какие глаза, какие людские глаза не пролили
бы слез; это потное лицо, всё в поту, всё в грязи, всё в пыли,
сплошь покрытое пылью дорог, сплошь покрытое пылью зем-
ли; пыль с Его лица, обычную пыль, такую же пыль, как у
всех, пыль на Его лице; прилипшую от пота. Блаженна Магда-
лина,40 блаженна Вероника, блаженна святая Магдалина, бла-
женна святая Вероника, вы не такие, как другие святые. Все
святители святы, и все святительницы святы, но вы, вы — не
такие, как остальные. Все святители и все святительницы вос-
седают вместе с Иисусом одесную Отца. Все святители и свя-
тительницы лицезреют Иисуса, восседающего одесную Отца.
И там на небесах облечен Он в свое человеческое тело, в свое
увенчанное славой человеческое тело, ибо таким поднялся Он
на небо в день Вознесения. Но вы обе, вы и только вы видели,
вы касались, вы трогали руками это человеческое тело в его
человеческой ипостаси, в нашей общей человеческой ипоста-
си, когда ходил Он по земле и сидел Он на обычной земле.
Только вы видели Его на земле. Только вы видели Его дважды,
а не один только раз; не один только раз, как все прочие, в
вашей вечной жизни; не только во второй раз, который длится
вечно; но и в первый раз, предыдущий, земной; а это дано
было лишь раз, это дано было не всем. Существует много
разрядов святых, но по сути их два, и вы относитесь к первому,
а все мы, прочие, грешники и святые, с тех пор лишь работ-
ники одиннадцатого часа;41 и сами святые, все прочие святые
на небесах с тех пор, с тех самых пор всего лишь святые
одиннадцатого часа. Ибо они видят Его лицо лишь в вечной
жизни, где времени достаточно, и вы, вы тоже, видите Его в
вечной жизни; но вы уже видели Его, вы видели Его на земле,
где времени не хватает. Единственная в своем роде история,
земная история, которая произошла так быстро и которая не
повторится вновь. Страшная тайна, та страшная тайна, к ко-
торой вы приблизились. Кафедральные города, вы не видели
этого вовсе. В ваших кафедральных соборах заключены века
молитв, века таинств, века святости, святость целого народа,
исходящая от целого народа, но вы не видели этого. А они
это видели. Все они это видели, без всяких различий, те, кто
был там, и те, кто пришел, те, кто пришел специально, и те,
кто пришел не специально; пастухи, волхвы, и тот осел, и
бык, которые согревали Его своим дыханием.42 С Ним можно
было заговорить, до Него можно было дотронуться рукой, Его
можно было увидеть, увидеть собственными глазами, а это
уже не повторится вновь. Реймс, ты — город, в котором вен-
чают на царствование. Стало быть, ты самый прекрасный
город Французского королевства. И нет на свете церемонии
прекрасней, нет на свете церемонии столь же прекрасной, как
помазание на царство короля Франции, нет ни в одной стране.
Но откуда ты взялся, город Реймс, и что в тебе особенного,
Реймский собор? Что вы такое? Обычный хлев в том затерян-
ном городке, жалкий хлев в том жалком крохотном городке
Вифлееме, обычный хлев стал очевидцем того, как родилась
Царская власть, которая пребудет вечно нерушимой, самый
обычный хлев, власть, которая не иссякнет во веки веков, ни-
когда, обычный хлев стал свидетелем рождения Царя, который
будет царствовать вечно. В том далеком краю. Вот что они
делают в том далеком краю. А король Франции, величайший
король на свете, устраивает церемонии торжественного вступ-
ления, в Реймсе он совершает торжественное вступление, и
нет ничего прекраснее, чем вступление короля в Реймс, нет
ничего прекраснее на свете, нет ничего столь же прекрасного
на всем белом свете, и двадцать королей Франции совершили
в Реймсе, в Реймском соборе двадцать торжественных вступ-
лений, двадцать пышных вступлений. Но ты, Иерусалим, бла-
женнее; блажен ты между всеми городами; и бесконечно пре-
восходишь ты их в своем величии, блаженстве и славе. Тебе
досталась часть неизмеримо большая. Ты стократ блаженнее
всех остальных городов, ибо Он вступил в твои стены, сидя
на ослёнке, сыне ослицы,43 и это больше никогда не повто-
рится; и народ того края бросал пальмовые ветви и листья,
ветви вербы и цветы под ноги ослице. Другие приходы видели
рождение, породили, создали других святых. Но эти два при-
хода видели рождение, они породили, они создали великого
святого, святого святых: избранники Божий! Пока вы, хрис-
тианские приходы, забавляетесь тем, что производите на свет
святительниц и святителей, один приход давно уже встал спо-
заранку. Он встал раньше всех. И он создал святого, подобного
которому уже не породишь. Блажен тот, кто находился там в
тот самый момент, когда нужно было нести Его крест,44 по-
мочь Ему нести свой крест, тяжелый крест, Его подлинный
крест, тот тяжелый крест из дерева, из настоящего дерева,
крест для казни, тяжелый, гладко оструганный крест. Такой
же, как у всех, у всех других, казненных той же казнью. Че-
ловек, который, вероятно, проходил там. Ах, он точно выбрал
время, тот человек, который проходил там именно в ту минуту,
именно в то самое мгновение, именно в тот самый момент.
Тот человек, который проходил именно там. Сколько людей
с тех пор, бесконечное множество людей всех веков хотели
бы быть там, на его месте, хотели бы там пройти, хотели бы,
чтобы что-то их привело туда именно в этот момент. Именно
туда. Но, увы, было уже слишком поздно, прошел именно он,
и никогда, во веки веков не уступил бы он своего места дру-
гим; а они, опоздавшие, вынуждены были довольствоваться
другими крестами, заниматься, ограничиваться, довольство-
ваться ношением других крестов. Сами приуготовлять себе дру-
гие кресты. Сами себе их приуготовлять. Искусственно. А это
не одно и то же. Киреянин, по имени Симон, которого они
заставили нести крест Иисуса. Сегодня его уже не нужно за-
ставлять пронести крест Иисуса. Блажен и тот, превыше всего
блажен тот, и он тоже не уступил бы никому своего места,
он, конечно, тоже не уступил бы, блажен тот, кто видел Его,
однако, лишь раз. Блажен, превыше всего блажен, превыше
всех блажен, блаженнейший из всех, блажен тот, кто видел
Его в свое время, но видел Его, однако, лишь раз. Блажен
тот, кто видел Его во храме; и затем; так как этого было
достаточно; был призван как добрый слуга.45 Был это старый
человек из тех краев; человек, приближавшийся уже к закату
и достигший уже заката, прощального заката своей жизни. Но
тогда лишь догорел закат его прощальный, когда встретил он
восход светила вечного. Счастлив этот человек, взявший мла-
денца Иисуса на руки, державший Его на руках, крошечного
младенца Иисуса, как берут, как держат самого обычного мла-
денца, младенца из обычной семьи смертных; на своих старых
огрубевших руках, старых морщинистых руках, бедных старых
высохших и покрытых морщинами руках старого человека. На
двух своих сморщенных руках. На двух своих пергаментных
руках. Тогда был в Иерусалиме человек, именем Симеон. Он был
муж праведный и благочестивый (верующий в Бога), чающий уте-
шения Израилева; и Дух Святый был на нем. Ему было предсказано
Духом Святым, что он не увидит смерти, доколе не увидит Христа
Господня.
И пришел он по вдохновению в храм. И, когда родители при-
несли Младенца Иисуса, чтобы совершить над Ним законный
обряд,
Он взял Его на руки, благословил Бога и сказал:
Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с
миром;
Ибо видели очи мои спасение Твое,
Которое Ты уготовал пред лицем всех народов,
Свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Из-
раиля.
Иосиф же и Матерь Его дивились сказанному о Нем.
Чающий утешения Израилева; и утешение пришло; и утеше-
ние не утешило вдосталь. Утешение пришло, и утешение не
утешило.
Утешение не утешило Израиль, и оно не утешило, о нет,
Твой христианский мир, о Господи.
Чающий утешения Израилева; вот уже пятьдесят лет, Госпо-
ди, вот уже четырнадцать веков, вот уже пятьдесят лет ждем
мы утешения твоего христианского мира.
Чающий утешения Израилева; царства Израилева, до каких
же пор, о Господи, будем ждать мы утешения королевства
Французского; утешения великой скорби, царящей в королев-
стве Французском.
Утешение пришло; и оно не утешило в полной мере; оно
не утешило до конца.
А он, этот старик, старик из тех краев, кто знает, увидел
ли он потом еще хоть что-нибудь. Блаженный, он не узнал
больше никакой истории. Блаженный, блаженнейший из всех,
он не узнал больше никакой другой земной истории.
Ну что ж, и он тоже может похвалиться тем, что оказался
в нужном месте. Он держал, ибо он держал, в своих слабых
руках, величайшего Дофина на свете, Сына величайшего Царя;
Того, кто сам был Царем, Сына величайшего Царя; Того, кто
сам был Царем, Иисуса Христа; на своих руках он носил Царя
парей, величайшего Царя на свете, Царя из царей, Царя над
всеми царями на свете.
Он держал на своих руках Царя, равного которому не было
и нет во всем царствии земном.
И он не узнал больше никакой другой земной истории.
Ибо на закате своей жизни, на закате своего дня, сразу, с
первого раза он узнал самую великую историю на земле.
А также самую великую историю на небесах.
Самую великую историю на свете.
Самую великую историю на все времена.
Единственную великую историю на все времена.
Самую великую историю на всем свете.
Единственную интересную историю, которая когда-либо
произошла.
Значит, всякий мог к Тебе подойти. И этот старый человек,
на закате своей жизни, поцеловал тебя, как обычного младен-
ца. Он, наверняка, Тебя поцеловал. Как старик, потому что
старые люди любят целовать детей, младенцев, совсем малень-
ких детей. Но вы, шпиль колокольни Шартра, неф Амьена,
куда вы держите путь. Чем вы занимаетесь, что вы собой пред-
ставляете, откуда вы взялись. Вы — ничто. И вы, колокольня
Шартра и могила святого Дионисия,46 святыни Французского
королевства, вы — ничто. А в этой маленькой стране, в этом
маленьком городке, в этом маленьком приходе видели то, чего
не видели в Шато-Тьери;47 в том, в ином, маленьком приходе
той самой страны, где, возможно, нет сейчас, сегодня, даже
церкви, видели то, чего никогда не видели в Шато-Тьери. Иной
приход встал раным-ранехонько. Как же они изловчились это
сделать, Господи, люди того времени и той страны, тогдашние
люди, тамошние люди. Чем они Тебе угодили, чем же они
Тебе так угодили, люди того времени и той страны? Какая
тайна, какая страшная тайна. Какая великая тайна. Им нужно
было лишь приблизиться к этой великой тайне. Тем, кто ока-
зался именно там и тогда. Ничем того не заслужив, они по-
лучили, они снискали то, в чем было отказано; поневоле; ведь
это случилось лишь раз; естественно, это могло случиться
лишь раз. То, чего не было дано величайшим святым других
времен и других стран. Им нужно было лишь приблизиться к
этой великой тайне. Последние того времени и той страны
получили то, что первые среди нас, самые святые, самые ве-
ликие святые среди нас не получат никогда во веки вечные.
Какая тайна, Господи, какая тайна. Подумать только, подумать
только, нужно было быть там, достаточно было родиться
именно там, в то время и в той стране. Господи, Господи, Ты
даровал своим мучителям то, в чем отказал стольким своим
мученикам. Римский солдат, который пронзил тебе бок копь-
ем, получил то, чего не дано было стольким Твоим святым,
стольким Твоим мученикам. Ему дано было прикоснуться к
Тебе. Ему дано было видеть Тебя. Ему дарован был на земле
взгляд, исполненный твоего сострадания. Блаженны те, кто
пил взгляд Твоих глаз; блаженны те, кто вкушал хлеб с Твоего
стола; и Иуда, даже Иуда, смог приблизиться к Тебе. Блажен-
ны те, кто пил молоко Твоих речей. Блаженны те, кто вкусил
в один прекрасный день, в один несказанно прекрасный день,
в один-единственный из всех сменяющих друг друга дней, не-
сказанно блаженны, блаженны те, кто вкусил в один прекрас-
ный день, в тот единственный день, в тот Святой Четверг,
блаженны те, кто вкусил хлеб из Тела Твоего; Тебя самого,
освященного Тобой самим; освященного тем единственным
освящением; в тот день, который уже никогда не повторится
вновь; когда Ты, да, Ты сам отслужил первую обедню; над
Твоим собственным Телом; когда Ты освятил Себя самого;
когда хлеб тот, перед двенадцатью и перед двенадцатым, Ты,
тринадцатый, претворил в Тело Твое; и когда то вино Ты пре-
творил в Кровь Твою; в тот день, когда Ты был одновременно
и жертвой и жрецом, Един — и жертва и жрец, дар и дар
приносящий, хлеб и хлебодар, вино и виночерпий; хлеб и тот,
кто дарует хлеб; вино и тот, кто наливает вино; Плоть и Кровь,
хлеб и вино. В тот раз, когда Ты стал священником, а они
были верующими, в тот раз, когда Ты стал священником, впер-
вые совершающим бескровную жертву, приносящим Святые
Дары. В тот раз, когда Ты стал изобретением священника,
первого священника, впервые совершающего бескровную жерт-
ву, приносящего Святые Дары. И Ты был священником и
жертвой одновременно. В тот раз, когда Ты совершил первое
дароприношение. Когда стал первым дароприношением, пер-
вой просфорой. Первой жертвой. Подумать только, Господи,
подумать только, Ты был там, нужно было лишь приблизиться
к Тебе, страшная тайна; и нужно было лишь приблизиться к
этой страшной тайне. Нет, вы только подумайте, что однажды
это произошло. Что кто-то воочию видел это на земле. Что
всякий мог Тебя коснуться, видимый пастырь, — добрые жен-
щины, дети, нищие, бредущие по дорогам. И что Ты говорил,
как говорят обычные люди. Чем же они Тебе так угодили, Гос-
поди, эти люди, что дарованы были им такие честь, счастье,
удача, благословение, милость удостоиться этой благодати.
И вы, евреи, еврейский народ, народ евреев, Господи, Госпо-
ди, чем так угодил тебе этот народ, что ты настолько пред-
почел его всем народам; что Ты отдал ему первенство меж
других народов; что Ты поставил его над другими народами;
над всеми другими народами; выше других, неизмеримо выше
всех других народов. Чем они Тебе угодили, чем же он Тебе
угодил, что стал Твоим избранником? Что Ты настолько преис-
полнил его подобной благодатью; что Ты настолько предпочел
его всем прочим, сделав избранным среди всех других и выше
всех других. Что Ты .озарил его таким сиянием, вечным сия-
нием. Что из века в век, а я считаю прежде всего земные
века, Ты черпал в нем, из него череду пророков, вереницу
пророков. Из века в век, со ступеньки на ступеньку, из по-
коления в поколение, от восхождения к восхождению — по-
степенное восхождение, череда пророков, вереница пророков.
Какой народ не почел бы за счастье, Господи, какой народ
среди стольких народов, какой народ среди бесчисленного
множества народов, не почел бы за счастье быть Твоим на-
родом; какой народ не захотел бы оказаться на их месте; из-
бранный народ; избранное племя, какое племя не захотело
бы стать избранным племенем, Твоим племенем; избранным
среди стольких других; среди всех племен; среди бесчислен-
ного множества других; выше других; неизмеримо выше всего
бесчисленного множества других; какой народ не жаждал бы
стать Твоим народом; какой народ не искал бы стать Твоим
народом; избранным; избранником Божиим; любой ценой,
Господи, любой преходящей ценой, пусть даже ценой рассе-
яния. Ты избрал, Ты выделил, Ты почерпнул среди них, из
поколения в поколение Ты отобрал из них длинный ряд, вы-
сокий, восходящий ряд пророков; и подобно вершине — по-
следнего из всех; последнего из пророков, первого из святых;
Иисуса, который был евреем, одним из вас, евреи; племя,
снискавшее величайшую благодать; благодать, в которой было
отказано всему христианскому миру; тайна благодати; избран-
ное племя; то, что не было дано величайшим святым; вели-
чайшим святым христианского мира, вы получили; и не только
на земле, но и на небе, так сказать, вдобавок еще и на небе;
ибо вы, прочие, христианские святые, великие святые хрис-
тианского мира, в жизни вечной лицезреете Иисуса лишь в
славе Его; вы же, евреи, особенные, особенный народ, един-
ственный в своем роде народ, первый народ, — вы взирали
на Него в унижении Его. Вы видели Его в тот раз, в тот
единственный раз, который идет в счет. И униженность Его
была вашей униженностью. Его самоуничижение было вашим
самоуничижением. Он был евреем, простым евреем, таким же
евреем, как вы, одним из вас, евреи. Вы знали Его так, как
если говорят о человеке: «Я знал его когда-то». А в это время
наши предки, наши деды — язычники, наши деды — кресть-
яне, наши отцы и отцы наших отцов в здешних краях по-преж-
нему возделывали землю; они по-прежнему возделывали здеш-
ние земли; все шло своим чередом, все продолжалось, словно
ничего и не произошло; они продолжали растить виноград и
пшеницу, но ни виноград, ни пшеница еще не служили ни
для какого освящения; ни хлеб, ни вино еще не были освя-
щены; женщины продолжали печь хлеб; но это был лишь доль-
ний хлеб, хлеб из дольней пшеницы, хлеб из земной пшеницы;
хлеб, утоляющий лишь голод телесный; да и вино было лишь
вином из земного винограда; девушки пасли овец, девушки
продолжали прясть шерсть; все были истинно невинны, хоть
и были истинными язычниками, все были истинно трудолю-
бивы. Овьетта, они уже и тогда работали, работали без устали.
По-прежнему. Это были славные люди, горемыки, ни о чем
не ведавщие. Труд их был лишь трудом дольним. Труд их был
лишь трудом земным. Они не ведали, что приуготовляется.
Славные люди, они и не догадывались о той Благой Вести,
которая была получена, которая достигла в это время земли
евреев. Они не подозревали. Они узнали чуть позже. И поэ-
тому опять-таки все мы, прочие, — братья Иисуса в вечной
жизни. И в свое время мы были Его братьями, мы — Его
братья по Адаму, по нашему праотцу Адаму; мы — братья
Иисуса по своей человеческой сущности. Но вы, евреи, вы —
Его братья по крови. Одного роду и племени. О вас пролил
Он свои единственные слезы. О вас плакал Он над тем тол-
нищем. Вы видели цвет его глаз; вы слышали звук его ре-
чей. Одного роду — навеки. Вы слышали звук Его собствен-
ного голоса. Словно младшие братья, вы были окутаны теп-
лотой, нежностью Его взгляда. Вы были укрыты, вам служила
укрытием доброта Его взгляда. О вас печалился Он над той
толпой. Иисус, Иисус, предстанешь ли Ты когда-нибудь так
перед нами? Если бы Ты был здесь, Господи, ничего по-
добного не случилось бы. Ничего подобного никогда бы не
произошло.
Госпожа Жервеза
Грезя на пару с Жаннеттой.
Он здесь.
Он здесь как в первый день.
Он здесь среди нас как в день своей смерти.
Он вечно среди нас словно в первый день.
Вечно, изо дня в день.
Он здесь, среди нас, изо дня в день своей вечной жизни.
Его тело, все то же Его тело, висит на том же кресте;
Его глаза, все те же Его глаза, мерцают от тех же слез;
Его кровь, все та же Его кровь, сочится из тех же ран;
Его сердце, все то же Его сердце, источает все ту же любовь.
В силу той же жертвы льется та же кровь.
Один приход озарен вечным сиянием. Но и все приходы озаря-
ются вечным сиянием, ибо во всех приходах есть тело Иисуса Христа.
В силу той же жертвы распято то же тело, в силу той же
жертвы льется та же кровь.
В силу той же жертвы недвижна та же плоть, в силу той
же жертвы льется та же кровь.
В силу той же жертвы приносятся в дар та же плоть и та же кровь.
Это та же история, абсолютно та же, вечню та же, которая
произошла в то время и в том краю и которая происходит
ежедневно, изо дня в день до скончания веков.
Во всех приходах всего христианского мира.
Будь то хоть в Лотарингии, хоть во Франции.
Все городки сияют в присутствии Божием.
Все городки — христианские в глазах Божиих.
Евреи, вы не сознаете своего блаженства; Израиль, Изра-
иль, ты не сознаешь своего блаженства; но и вы, христиане,
тоже не сознаете своего блаженства; своего нынешнего бла-
женства; а это все то же блаженство.
Ваше вечное блаженство.
Израиль, Израиль, ты совершенно не сознаешь своего ве-
личия; но и вы, христиане, не сознаете своего величия; своего
нынешнего величия; а это все то же величие.
Ваше вечное величие.
Показывая на все городки, все приходы, все колокольни долины —
Домреми, Максэ, Вокулер, и в них, и помимо них на все городки,
все приходы, все колокольни христианского мира.
Все городки любимы в глазах Божиих,
Все городки — христианские, все городки священные,
Все городки — Божий в глазах Божиих.
Словно заметив, наконец, друг друга.
Жаннетта
— Здравствуйте, госпожа Жервеза.
Госпожа Жервеза
— Здравствуй, дочь моя. Спаси, Господи, твою душу.
Жаннетта
— Аминь. Мой дядюшка сказал Вам, госпожа Жервеза, что
я хочу Вас видеть?
Госпожа Жервеза
— Да, дочь моя, и я подумала, что ты несчастна.
Жаннетта
— Увы.
Госпожа Жервеза
— Господь ведет нас, дитя мое, Господь ведет нас за руку.
Все в руках Божиих. Мы не совершаем ничего, на что не было
бы воли Божией и что не было бы ему угодно. Это Господь,
сам Господь привел меня сегодня утром к тебе.
Жаннетта
— Воистину так, госпожа Жервеза.
Госпожа Жервеза
— Господь привел меня к тебе, потому что ты несчастна.
Здесь в приходе наивно полагают, что твоя жизнь тебе по
душе, потому что ты добрая христианка, потому что ты хоро-
шая прихожанка, потому что ты набожна; потому что ты как
должно прошла свое первое причастие; потому что ты исправ-
но посещаешь обедни и вечерни; потому что ты часто ходишь
и церковь; и потому что в поле ты становишься на колени,
когда издалека доносится мирный перезвон колоколов.
Жаннетта
— Увы.
Госпожа Жервеза
— Но я-то знаю, что всего этого недостаточно. Я подумала,
что и ты тоже несчастна, вот почему я сразу же пришла.
Молчание.
Я знаю. Знаю, что ты, напротив, вместила в себе всю печаль
христианской души. А эта печаль бесконечна.
Молчание.
Я прошла через это. Святительницы и святители, все свя-
тительницы и святители прошли через это. Таково, собственно,
условие, тяжкое условие, тяжкий закон, тяжкая школа свято-
сти. Я тоже прошла через это, да, и я, недостойная, тоже.
Настал твой черед. Каждому свой черед. Каждому свое время.
Господь испытывает нас, когда Ему угодно. Господь испыты-
вает нас, каждого в свой черед. Ты не первая. И не последняя.
Жаннетта
Словно бросаясь в атаку.
Внезапно.
— Знаете ли Вы, госпожа Жервеза, что повсюду солдаты
штурмуют города и оскверняют церкви?
Госпожа Жервеза
Поначалу словно невольно обороняясь.
— Знаю, дочь моя.
Жаннетта
— Знаете ли Вы, что они кормят своих лошадей овсом
прямо на священном алтаре?
Госпожа Жервеза
— Знаю, дочь моя. И уверяют, что получается прекрасная
кормушка, очень удобная, как раз на уровне лошадиной го-
ловы.
Жаннетта
— И что они говорят ужасные вещи о Пресвятой Богоро-
дице, о Матушке нашей Пресвятой Богородице; и что они
поносят, что они хулят распятого Иисуса.
Мне даже сказали, что однажды они ударили распятого
Иисуса по щеке.
Госпожа Жервеза
— Это не первая пощечина, которую Он получил. Наши
Грехи больнее хлещут Его по щекам каждый день.
Наши грехи каждый день наносят Ему тяжкие удары и ос-
корбления.
Жаннетта
— Знаете ли Вы, госпожа Жервеза, и да простит мне Гос-
подь, что я осмеливаюсь вымолвить при Вас эти слова, знаете
ли Вы, что солдаты пьют из священной чаши вино, которое
дурманит им голову?
Госпожа Жервеза
— Знаю, дочь моя.
Жаннетта
— Следует ли, Господи, следует ли сказать Вам еще и это.
Следует ли, в конце концов...
Госпожа Жервеза
— ... чтобы исчерпать эту печаль...
Жаннетта
— Следует ли мне сказать Вам еще и это? Знаете ли Вы,
•и о во время пирушек угощением им служат священные
пиры?
Госпожа Жервеза
-- Все святительницы и святители прошли через это. И мы,
недостойные, мы, ничтожные, мы, малые, проходим через это.
Я через это прошла, ты — проходишь, мы все через это прой-
дем. И все же мы лишь простые смертные.
Жаннетта
— Кровь Христова, сосуд, чаша, наполненная кровью Хрис-
товой.
Госпожа Жервеза
— Они разрушают дома, они разрушают церкви.
Один дом разрушается, другой строится; один дом разрушает-
ся—и этот же дом отстраивается вновь; один дом разрушается —
другой дом строится; мы отстроим разрушенный дом заново, мы
всегда будем строить новые дома на месте прежних; у нас никогда
не будет недостатка в рассыпанных по земле камнях для постройки
новых домов, новых земных домов; и у нас никогда не будет
недостатка в руках, у нас не будет недостатка в рабочих руках для
постройки земных домов, для возведения домов дольних.
Не страшно, мы всегда построим на месте прежних доста-
точно новых домов.
Мы построим достаточно домов дольних.
Жаннетта
— Кровь Христова, кровь Христова.
Госпожа Жервеза
— Они разрушают наши дома; но даже если бы они разруши-
ли всё, у нас есть, у нас будет, если на то будет воля Божия,
в угодиях Отца нашего дом, которого солдаты никогда не разрушат.
Жаннетта
— Плоть Христова, плоть Христова. Что они оскверняют
хлеб и вино, плоть и кровь Христову.
Госпожа Жервеза
— У нас есть иные дома, чем те, что нам принадлежат. У
нас есть дома, к которым солдаты никогда не подступятся.
Дом, которого солдаты никогда не разрушат.
У нас есть иные дома, у нас есть иные дома.
Есть иные дома, чем отчий дом. Есть иной Отец, чем наш
родной отец. Господь уготовил нам, Иисус стяжал для нас
иные чертоги, Иисус стяжал для нас чертоги горние.
У нас есть иной Отец, чем тот, который доводится нам
родным.
Жаннетта
— Плоть Христова, священная плоть Христова.
Госпожа Жервеза
— Они разрушают церкви, но мы всегда будем отстраивать
их заново.'Мы всегда отстроим заново каменные церкви.
Есть иной Отец, чем наш отец.
Мы всегда отстроим заново церкви дольние, мы всегда воз-
ведем церкви бренные.
Но есть Церковь, к которой они никогда не подступятся.
Есть Церковь Божия, к которой они никогда не подступятся.
Есть Церковь горняя, Церковь на небесах Господних. Есть
Церковь Вечная. К которой они не подступятся никогда.
Святые сподобились святости навсегда, святые пребудут
святы всегда, во веки вечные. Ничто больше не может погу-
бить святых. Иисус сподобился святости навсегда, Иисус свят,
Он пребудет Иисусом Христом всегда, во веки вечные. А на
небесах Господних пребудет плоть Христова, которой никогда
больше не коснутся пальцы грешных рук, никогда во веки веков.
Плоть Христова, которой пальцы грешных рук не осквернят
больше никогда.
Жаннетта
— Плоть Христова. Заставить служить греху даже саму
плоть, священную плоть Христову.
Госпожа Жервеза
— Есть иная Церковь, чем все церкви (указывая на них) Мёз
и Лотарингии, чем Домреми и Максэ, Вокулер и Нанси, Реймс
и Руан, Париж и Рим. Есть Рим небесный. Есть Иерусалим
небесный. Есть иная Церковь, чем все церкви земли. Есть иная
Церковь, чем все церкви христианского мира. Есть иная Цер-
ковь, которую грешные руки не разрушат, не осквернят ни-
когда, во веки веков. Есть иная Церковь, чем все церкви земли
христианской.
Жаннетта
— Полбеды, что римские солдаты осмелились притрагивать-
п! к Твоему тленному телу, к Твоему нетленному телу: они,
по крайней мере, не знали, что Ты — Сын Божий. Но эти-то,
христиане, христианские солдаты, стараниями отцов и матерей
крещенные в своих приходах приходскими священниками, в
присутствии крестных отцов и матерей, оскорбляют Тебя, зная,
кто Ты, они оскверняют Тебя, оскверняют Твою плоть, зная,
кто Ты. Истинно, Господи, они уже не знают, что и придумать,
какое зло совершить; теперь совершают такие грехи, каких не
совершали никогда. Не знают, что и придумать.
Грехи, которые и представить-то себе было невозможно.
Госпожа Жервеза
— Знаю, дочь моя.
Знаю и то, что проклятье надвигается словно вздыбившаяся
до небес волна, в которой тонут души.
Знаю, что душа твоя полна смертельной муки, когда ты ви-
дишь вечное проклятье, все нарастающее вечное проклятье душ.
Жаннетта
— Знаете ли вы, госпожа Жервеза, что раз мы наблюдаем,
как все это происходит у нас на глазах, и ничего не пред-
принимаем, кроме тщетных попыток проявить милосер-
дие...
Госпожа Жервеза
— Дитя мое, дитя мое, дитя мое, милосердие никогда не
бывает тщетным.
Жаннетта
—... и не стремимся убить войну...
Госпожа Жервеза
— Дитя мое, мое бедное дитя, дитя мое, мое милое дитя,
маленькие девочки, маленькие девочки-христианки так не рас-
суждают.
Главное — не впадай в гнев. Ведь это тоже большой грех.
Жаннетта
— ... и ничего не предпринимаем, кроме тщетных попыток
проявить милосердие, раз мы не стремимся убить войну, то
становимся соучастниками всего этого? Знаете ли вы, что, раз
мы позволяем солдатам все это делать, мы тоже становимся
мучительницами тел и погубительницами душ. Мы тоже, мы
сами бьем распятого Христа по щекам. Мы тоже, мы сами
оскверняем нетленное тело Христово.
t Молчание.
Соучастник, соучастник — это почти что виновник пре-
ступления. Раз мы соучастники, то мы и виновники преступ-
ления. Соучастник, соучастник, это, иначе говоря, виновник
преступления.
Тот, кто позволяет его совершить, ничем не отличается от
того, кто подстрекает его совершить. Все едино. Два сапога —
пара. А тот, кто позволяет его совершить и кто вместе с тем
подстрекает его совершить, это все равно что тот, кто его со-
вершает. {Словно восставая). Он хуже того, кто его совершает.
Ведь тот, кто его совершает, по крайней мере, имеет мужество
его совершить. Тот, кто совершает преступление, по крайней
мере, имеет достаточно мужества, чтобы его совершить. А
когда ему не препятствуют, налицо то же преступление; это
то же преступление; но сверх того еще и малодушие. Вдобавок
еще и малодушие.
Повсюду — безграничное малодушие.
Соучастник, соучастник — это хуже, чем виновник преступ-
ления, несравнимо хуже.
Госпожа Жервеза
— Я знаю, дочь моя, что вы, все вы, — погубительницы
душ. Знаю и то, что душа твоя полна смертельной муки от
сознания, что она — соучастница Мирового Зла; соучастница
и виновница, ты это признаешь; соучастница и виновница Ми-
рового Зла; соучастница и виновница Греха; соучастница и
виновница этой всеобщей погибели,
и ты себя чувствуешь безнадежно малодушной.
Молчание.
Но это еще пустяк.
Это пустяк.
Долгое молчание.
Дочь моя, прости мне то, что я осмелюсь тебе сказать; я
всего лишь простая женщина; я тоже столько всего этого по-
видала в детстве, когда была маленькой девочкой, такой как
ты. Как ты сейчас. Они думают, что словами: «Она ушла в
монастырь», — все сказано. Никогда не говорят толком. И
никогда не говорят заблаговременно. Об этом никогда не го-
ворят толком со своими друзьями. Ни достаточно заблаговре-
менно. Ни, тем более, со своими наперсниками. Но я пред-
почту разбередить твою рану, но сослужить тебе службу; перед
Богом; чем, не касаясь ее, тем самым тебя предать. Я должна
разбередить, если надо. Прости мне то, что я осмелюсь тебе
сказать; потом я уйду, если захочешь, и больше никогда с
тобой не увижусь.
Непродолжительное молчание.
Мне ведомо также твое новое страдание; мне ведомо то
страдание, которое кажется тебе ужаснее всякого другого стра-
дания, ужаснее всего, что только можно вообразить; то, ради
чего ты меня вызвала; ради чего я пришла.
Непродолжительное молчание.
Презирать самого себя, еще как-то можно было бы прези-
рать самого себя, к этому можно было бы приспособиться, с
этим можно было бы свыкнуться; порой и не к такому при-
выкаешь: ты поняла, что малодушны все те, кого ты любила
с давних пор... кого ты любила...
Жаннетта вспыхивает.
Кого ты любишь, кого ты любишь, кого ты любишь, дочь
моя, бедное мое дитя.
Негодование Жаннетты слабеет.
Ты права, дочь моя, бедное мое дитя.
Дитя мое, дитя мое, любовь не проходит. Но любить тех,
кого презираешь, — большое благо. А вот презирать тех, кого
любишь, — величайшее страдание, какое только может быть.
Тех, кого хотела бы почитать, кого должна почитать, кого
хочешь почитать. Кого почитаешь. Все-таки.
Это самая большая низость и самая большая мерзость.
Ты поняла, что все те, кого ты любила с давних пор, —
малодушны; ты поняла, что малодушен твой отец; что мало-
душна твоя мать;
Жаннетта опускает голову.
Твой отец, этот большой сильный человек, такой хороший
христианин, который никого не боится, кроме Бога; твоя мать,
такая хорошая христианка, которая совершила не одно палом-
ничество; и твои братья, и твоя старшая сестра, и твои по-
други.
Охваченная воспоминаниями:
У меня тоже были когда-то подруги.
У меня тоже были подруги.
В прежнем тоне.
Манжетта, которую я видела сегодня утром; Овьетта, кото-
рая не хочет меня видеть.
Отрицательно качая головой в ответ на протестующее
движение Жаннетты.
Знаю, знаю (Сухо, но вместе с тем очень печально).
Нет, она не хочет. Ты поняла, что все они малодушны и
псе они соучастники Мирового Зла; соучастники, виновники
Греха; соучастники, виновники этой всеобщей погибели, а зна-
чит — они за это ответственны. Виновны. Ответственны за
души, которые губят себя. Перед самими этими душами и
перед Богом, ибо души принадлежат Ему, а вы позволяете им
гибнуть, ничего не предпринимая, и вы сами губите себя тем,
что позволяете тем самым гибнуть душам Божиим.
Молчание.
Таковы бесконечный ряд, нескончаемая череда гибельных
душевных падений, объяснение бесконечных душевных паде-
ний; хоровод, отвратительная пляска гибельных падений; одно
неизбежно влечет за собой другое; одно, образуя порочный
круг, влечет за собой другое; одно держит другое за руку слов-
но отвратительного собрата; они так крепко держатся друг за
л руга, что их руки никогда не разомкнутся. Одно держит другое,
и то держит первое, одно держится за другое, и одно укрепляет
другое. Что ни день — новое изобретение. Что ни день — ио-
нии выдумка. Новые гибельные падения, вдвое больше ги-
бельных падений, круги ада уходят все ниже и ниже один под
другим.
Молчание.
Ты стала обманщицей.
С тех пор как ты это поняла, ты стала обманывать: обма-
нывать своего отца, обманывать свою мать, своих братьев,
свою старшую сестру, своих подружек: ты делаешь вид, что
любишь их, а сама не можешь их любить. И тем не менее ты
все-таки их любишь. Ты обманываешь саму себя, так как хо-
чешь убедить себя, что ты их любишь, а сама не можешь их
любить. И тем не менее ты все-таки их любишь.
Ты их не любишь и тем не менее любишь их.
Ты все-таки их любишь. Какой любовью. Как можешь ты
их любить. Любовью, подорванной обманом, любовью, подор-
ванной предательством. Любовью, которая сама себя предает,
которая непрерывно сама себя предает, любовью исковеркан-
ной. Отныне все, что было белым, стало черным, все белое
превратилось теперь в черное. Обманчиво звучание твоего го-
лоса. Обманчив взгляд твоих глаз. Все навсегда исковеркано
в твоей душе. Все навсегда исковеркано в твоей жизни: иско-
веркана дочерняя любовь и исковеркана любовь братская; до-
черняя любовь — первейшее из благ; после благ Божиих; среди
благ Божиих; братская любовь — первейшее из благ; после
благ Божиих; среди благ Божиих; дружба — первейшее из благ;
после благ Божиих; среди благ Божиих; исковеркана дружба;
исковеркана любовь к твоим домашним; исковеркана любовь
к твоим друзьями; исковерканы узы дружбы; исковерканы твои
чувства. Вся твоя жизнь целиком полна обмана и исковеркана.
И живя в своем доме, среди своих близких, ты чувствуешь
себя более непоправимо одинокой и несчастной, чем дитя без
матери.
Продолжительное молчание.
Тебе оставалась одна надежда. Тебе скоро должно испол-
ниться двенадцать лет. Как ни велика была твоя скорбь, ты
все-таки ждала, ты говорила себе, что она скоро пройдет, по-
тому что тебе вскоре предстоит причаститься плоти Господа
нашего, ты вот-вот причастишься плоти Господа нашего, а
причастие плоти Господа нашего излечивает все болезни.
Продолжительное молчание.
И вот час, долгожданный час настал; долгожданный час,
час, ожидание которого растянулось на целую вечность.
Час, которого ждала ты многие и многие дни, час, которого
ждала ты с момента своего крещения, час, которого ждала ты
целую вечность. По-твоему, целую вечность.
И вот день, великий день настал, ты причастилась плоти
Господа нашего.
В свой черед, после тысяч и тысяч, после сотен тысяч дру-
гих, после сотен и тысяч христианок; в свой черед, христианка
и прихожанка, как бесчисленное множество христианок, как
бесчисленное множество прихожанок, как множество самих свя-
тительниц, в свой черед ты причастилась плоти Господа нашего
Иисуса Христа, той же плоти Господа нашего Иисуса Христа.
По прошествии четырнадцати веков, когда настал твой
черед получить причастие. Твой черед причаститься.
В свой черед ты впервые причастилась плоти Господа на-
шего Иисуса Христа.
Долгожданный день. День глубочайшего траура, ибо при-
частие плоти Господа нашего излечивает все болезни; а вече-
ром ты вновь оказалась одна; ты вновь была одна; а ведь ты
уже вкусила тех святых даров, тех же самых, которые вкушали
святители и святительницы; а причащение плоти Господа на-
шего излечивает все болезни; и вот Господь пришел; а вечером
ты вновь оказалась одна все в том же состоянии; но оно уже
было не таким, оно было бесконечно хуже; ты вновь испытала
ту же муку; но она уже была не такой, она была бесконечно
хуже, она стала бесконечной; тебя вновь охватила все та же
скорбь; все та же, увы, все та же; но она была уже не той;
она стала бесконечно хуже, она стала бесконечной; она стала
другой; ибо величайший лекарь на свете посетил тебя и ничем
не помог.
То же одиночество. В том же одиночестве. Но оно уже
было не тем.
Оно было уже не до. Это было после. Вечером твоего дня.
До того это была великая скорбь, но это была лишь великая
скорбь, которая ждала лекарства. После же это была вели-
кая скорбь, которая больше не ждала лекарства. Это была
великая скорбь, лекарство от которой уже было дано. Но не
помогло. Все та же скорбь; иная скорбь, бесконечно иная,
(итконечно худшая; бесконечно испытанная, бесконечно из-
веданная; ставшая бесконечной; потому что единственное ле-
карство на свете уже было дано. Но совершенно не помогло.
Все та же, изначально все та же, оставаясь все той же,
ставшая другой, бесконечно другой. До, после.
Ибо час вечерний бесконечно иной, нежели тот же час ут-
ренний.
Внезапно, почти грубо:
Словом, ты потерпела крах на своем первом причастии.48
Молчание.
Мрачно:
Это чуть ли не хуже, чем потерпеть крах в свой судный
день и в день своей смерти.
Продолжительное молчание.
Жаннетта
— Это правда.
Правда, что душа моя полна смертной муки; мной владеет
скорбь; я никогда не поверила бы, что смерть моей души будет
такой мучительной.
Все те, кого я любила, потеряны для меня.
Госпожа Жервеза
— Даже Бог. Да, все.
Жаннетта
— Все те, кого я любила, потеряны для меня.
Госпожа Жервеза
— Это и есть истинное проклятие; это и есть истинная по-
гибель.
Жаннетта
— Все те, кого я люблю, потеряны для меня; это-то и сгу-
било меня безвозвратно...
Госпожа Жервеза
— Единственное лекарство на свете было тебе дано и един-
ственный лекарь посетил тебя; но лекарство совершенно тебе
не помогло; лекарь совершенно тебе не помог; и вечером того
дня ты оказалась в том же положении, что и утром...
Жаннетта
— Увы.
Госпожа Жервеза
— Твоя жизнь — постоянный обман. И все ж в то утро ты
благословила занимавшийся день; ты благословила солнце, ко-
торое вставало над холмами {показывая на холмы напротив); над
лотарингскими холмами, над холмами вдоль Мёз.
Жаннетта
— Увы, увы.
Госпожа Жервеза
— Нерукотворное солнце над нерукотворной Мёз.
Жаннетта
— Все те, кого я люблю, потеряны для меня, это-то и сгу-
било меня безвозвратно; и я чувствую, что скоро придет моя
земная смерть.
Путь мой будет недолог. Я не могу больше идти. Жизнь
уже совсем истощилась во мне.
Госпожа Жервеза
— Горе сердцу, которого не наполнила плоть Христова; горе
сердцу, которого плоть Христова не насытила.
Жаннетта
— Я не могу больше, я не могу больше идти.
О Господи, пусть придет скорей моя земная смерть. О Гос-
поди, скорблю я о нашей земной жизни, в которой те, кого
мы любим, навек утрачены для нас.
Госпожа Жервеза
— Дитя! Скорби о вечной гибели; дитя, скорби о жизни
адской, там грешники окаянные, грешники пропащие, обре-
чены на самое тяжкое страдание, утрату самого Бога в их
вечной жизни.
Жаннетта
— О, если нужно, чтоб спасти от вечного огня
Тела усопших грешников, безумных от страдания,
Предать мое лишь тело вечному огню,
Предай мое лишь тело вечному огню, о Боже;
Мое лишь тело, лишь тело бедное мое тому огню, что не
угаснет вечно.
Мое, возьми мое лишь тело на потребу того огня.
Лишь тело жалкое мое,
Которое не в счет, которое так мало значит.
И так весит мало.
Лишь тело бедное мое, которому невелика цена.
Молчание.
О, если нужно, чтобы от Утраты вечной спасти
Все души осужденных грешников, безумных от Утраты,
Мою лишь душу бедную обречь на вечную Утрату,
Пусть боль Утраты вечной поглотит ее.
Мою лишь душу на Утрату, боль которой не угаснет вечно.
Госпожа Жервеза
— Замолчи, сестра моя: ты богохульствуешь: Господь, в
бесконечной милости своей, хотел, чтобы мучения людские
служили для спасения души; я говорю «мучения людские»;
муки земные; муки борьбы; но, без сомнения, не муки
мученические, несомненно, безусловно, никак не муки ад-
ские.
Как бы вскрикивая от невозможности;
от очевидности этого:
Тогда они не были бы пропащими, если бы муки их не
пропадали зря. Тогда их терзали бы те же муки, что и нас,
это были бы те же муки, что и у нас. Тогда они были бы
такими же, как мы.
Им было бы даровано прошение.
Однако они не такие, как мы. Разница есть. Она бесконеч-
на. Свершается, свершился Высший Суд.
Ведь иначе они были бы такими же, как мы. Есть, не может
не быть, два сорта, два рода мук: мучения, которые не про-
падают напрасно, и мучения, которые пропадают зря. Муче-
ния, не пропадающие зря, роднят нас с Иисусом Христом;
наши муки того же сорта, такого же рода, что и муки Иисуса
Христа; наши страдания никогда не пропадают зря, если мы
этого хотим.
Муки, которые не пропадают зря, если мы этого хо-
тим, роднят нас всех — от Иисуса до последнего из христи-
ан.
От самого Иисуса до последнего из грешников.
Но есть в мире ином муки, которые пропадают зря; которые
пропадают совершенно напрасно; которые пропадают всегда;
даже если хотели бы, чтоб они не пропали; чего бы ни хотели,
чего бы они ни хотели; чего бы они вечно ни хотели.
Что бы они ни делали. Вечно, что бы они ни делали.
Это и есть ад. Иначе не было бы ада. Там было бы то же,
что и у нас; было бы одно и то же повсюду.
Во всем творении.
Если бы их муки могли чему-то служить, дитя мое, бедное
мое дитя, они были бы такими же, как мы; они были бы
нами; и не было бы, и никогда не было бы Суда Божьего.
Пели бы их муки могли чему-то служить, ведь коль скоро муки
могут служить, они уподобляются, они становятся сродни, они
сближаются с муками Иисуса Христа. Они становятся того же
рода. Они сразу же становятся того же сорта, того же рода,
они становятся сродни мукам Иисуса Христа.
Они становятся сестрами мук Иисусовых.
Они становятся муками сопричастными.
Не было бы никакой разницы.
Если бы их муки чему-то служили, дитя мое, если бы они
могли чему-то служить, тогда они были бы в семье Христо-
вой.
Но ведь их нет в семье Христовой.
Всякие муки, которые могут чему-то служить, всякие муки,
которые чему-то служат, — это сестры мук Иисуса Христа;
они — дочери Божиих мук; они такие же, как и муки Иисуса
Христа.
Не было бы Суда Божия.
Но есть, есть в мире ином муки, которые ничему не служат,
которые вечно ничему не служат. Которые всегда напрасны,
тщетны, которые всегда бессмысленны, всегда бесполезны,
всегда бесплодны, всегда не званы, а значит всегда и не из-
бранны, все до единой, всегда, вечно все до единой, вечно —
всегда, чего бы окаянные не хотели.
Что бы они ни делали. Вечно, что бы они ни делали.
Что бы ни было.
Знай, дитя мое, знай, что такое ад.
В этом признак, в этом отличие, в этом разница. Она бес-
конечна.
Иначе, если бы их муки служили чему-то, они были бы,
как мы. Они были бы столь же блаженны, как мы. Они были
бы, как Иисус, распятый на кресте. Только мы имеем пра-
во быть образом и подобием, быть подражанием Христа;
страдать по образу и подобию; в подражание Христу. Они
же, несчастные, даже не имеют права быть распятыми на
кресте.
Слишком поздно, слишком поздно, после — уже слишком
поздно.
Действенно лишь то, что на земле. После — уже не на
земле.
Действенны лишь муки на земле, а после — все.
Иначе они не были бы мертвы, они не были бы про-
пащими, они не были бы прокляты, они не были бы осуж-
дены.
Они были бы такими же людьми, как мы; они были бы
живыми, земными; они были бы живыми людьми, какими
бывают до Суда Божия. А не после.
Молчание.
Дочь моя, дочь моя, есть много Церквей; в Церкви. Но
существует лишь одна Церковь. Лишь одна. Есть много Цер-
квей. Есть церковь воинствующая, Церковь воинов Христовых
на земле, к которой принадлежим мы. Есть Церковь страда-
ющая, Церковь грешников в чистилище, причастности к ко-
торой мы избежим; если будет на то воля Божия. Есть Церковь
торжествующая, Церковь праведников на небесах, о причаст-
ности к которой мы должны просить Бога. Если на то будет
Его воля. Но нет Церкви адской.
Нет Церкви горящих в геенне огненной.
Это лишено смысла. Это абсурдная выдумка. Это немыс-
лимо.
Все три Церкви — Церкви живые; нет и не может быть
Церкви мертвой.
Церковь по сути своей, по природе своей — живая. Она
непрерывно приемлет жизнь от Бога, Иисус пообещал ей
жизнь вечную. В силу естественных, в силу сверхъестест-
венных причин она — живая. Нет и не может быть Церкви
мертвой.
Если бы их муки могли чему-то послужить, чему-нибудь
служили, они были бы Церковью, они были бы в Церкви.
Воинствующая, страдающая, торжествующая — все три
Церкви живые, нет и не может быть Церкви мертвой.
Молчание.
Есть Церковь воинствующая; к ней принадлежим мы; это
Церковь солдат некоей войны; к ней принадлежим мы; все
через нее проходят, все через нее прошли; мы знаем, что нам
следует в ней делать.
Мы через нее проходим. Все несут в ней службу, опреде-
ленное время несут службу.
На эту службу нельзя заступить повторно.
Повторно не призывают.
После — одних от других отделяют.
Есть Церковь страдающая, Церковь грешников в чисти-
лище. Мы должны попытаться, мы должны просить Бога о
том, чтобы к ней не принадлежать. Таков закон; таков устав.
Ради них, ради их блага мы можем, мы должны умножать
наши труды, наши молитвы, наши страдания. Наши деяния,
если только позволительно позаимствовать это слово у Иисуса
Христа. У единственных деяний. У деяний Иисуса Христа.
В ней могут быть наши отцы и отцы наших отцов. Их
души принадлежат Господу. Трудиться ради них, молиться
за них, принимать страдания ради них. Совершать деяния
ради них. Таков закон; таков устав. И нет нужды просить
нас об этом; нет нужды указывать нам. Ни заставлять нас,
ни даже призывать. Это наше побуждение, это наше вну-
треннее побуждение; это сама наша любовь; это само при-
частие.
Это внутреннее побуждение, естественное побуждение на-
шей любви.
Нашей человеческой любви, нашей родственной любви,
нашей сыновней любви.
Есть Церковь торжествующая, Церковь праведников на не-
бесах; мы должны постараться попасть туда. И не нужно этого
скрывать. Изображать из себя скромников. Мы должны ста-
раться, мы должны просить Бога о том, чтобы к ней принад-
лежать. Таков закон; таков устав. Общий. Мы должны их мо-
лить, а пока мы должны их молить за других и за себя, и
незачем этого скрывать, молить их за других, членов Церкви
страдающей и Церкви воинствующей, за других, живущих на
земле, и за себя, и за других, пребывающих в мире ином,
просить их заступничества, просить, чтобы заступились они за
всех других и за нас, за всех членов Церкви страдающей и
Церкви воинствующей. Чтобы позже быть с ними. Среди них.
Чтобы быть с ними и как они. Это не только закон и устав.
Это еше и наше внутреннее побуждение. Это еше и сама наша
любовь. Это еше и само причастие. Это наше внутреннее по-
буждение.
Это внутреннее побуждение, естественное побуждение на-
шей любви. Побуждение нашего милосердия.
Нашей человеческой любви, нашей родственной любви,
нашей сыновней любви, нашего милосердия.
Есть еще вот какое различие. И оно — основное. В нем —
всё. Те, кто принадлежит к Церкви мучеников, уверены в том,
что вступят в торжествующую. Мы же не уверены ни в чем.
Потому что мы — до.
Абсолютно ни в чем.
Потому что Бог еще ничего не решил о нас.
Еще не направил.
Не разделил.
Не послал по одной из трех троп.
По одному из трех путей.
По одной из двух дорог.
Такова суть причастия, такова жизнь трех живых Церквей.
Но не существует Церкви мертвой. Не существует Церкви, ко-
торая бы не причащалась.
Которая не была бы Церковью, которая, стало быть, не
была бы Церковью. Нет Церкви мертвой.
Молчание.
Дитя мое, милая моя девочка, Господь милосердный по-
ложил пределы. Нужно трудиться, нужно молиться, нужно стра-
дать, не выходя за положенные Господом пределы. Он прием-
лет страдания наши в этом мире ради спасения душ, сбив-
шихся 'с пути истинного. Но Он не допустил, чтобы муки
адские служили спасению душ; Он не принял бы, ради спа-
сения душ, сбившихся с пути истинного, мук в мире ином.
Нет Церкви мертвой.
Жаннетта
Просто:
— Сколько же тогда напрасных страданий.
Госпожа Жервеза
— Бедное, бедное дитя, что ты говоришь.
Жаннетта
— Сколько же в мироздании напрасных мук созданий Божи-
их.
Госпожа Жервеза
— Дело не в том, чтобы страдать. Если бы дело было лишь в
том, чтоб пострадать, кто ни страдал бы. Кто ни страдает.
Молчание.
Есть страдание полезное и страдание бесполезное. Страда-
ние плодотворное и страдание бесплодное.
Молчание.
Вот почему всеобщий наш Учитель...
Жан нетта
— Господь наш, Господь наш Иисус Христос.
Госпожа Жервеза
— Учитель, передающий нам умение, всякое умение, и то
и другое умение, умение повелевать и умение учиться, умение
властвовать и умение перенимать ремесло.
Жаннетта
— Господь наш, Господь наш Иисус.
Госпожа Жервеза
— Уж Он-то должен был уметь. Это Его ремесло. Спасать.
Это Его занятие. Он должен был уметь. Он — наш Учитель
в деле спасения. Вот почему всеобщий наш Учитель, Сын Че-
ловеческий, умевший платить своим страданием, пожелал за-
платить за спасение наших душ любым страданием, действен-
ным, вплоть до мук искушения, но Он никогда не доходил
до того, чтобы платить бесполезным страданием, муками греха.
Спаситель пожелал заплатить всеми муками людскими; так
было условлено, так было договорено. Он вочеловечился, и
муки Его тоже стали муками людскими, страданиями чисто
человеческими. Но Он не пожелал навлечь на Себя муки веч-
ные; это бессмысленно, это непостижимо, это абсурдно; это
было бы богохульством, даже вообразить себе такое — значило
бы совершить безмерное богохульство; это значило бы совер-
шить неслыханное святотатство; ибо Он знал, что даже Его
муки адские, даже Им испытанные муки адские не могли бы
послужить нашему спасению.
Нет, безумие даже допускать такую мысль.
Безумие даже допустить такую мысль. Допускать, чтобы она
даже промелькнула в голове.
Это чудовищное святотатство. Чудовищное искушение. Это
больше, чем святотатство.
Это неслыханное искушение.
Ужасающее богохульство.
Жаннетта
— Возможно ль, чтобы было столько мук напрасных.
Госпожа Жервеза
— Это тайна, дитя (словно делая признание): величайшая
тайна творения. Это даже большая тайна, чем само Воплоще-
ние и Искупление, чем тайна Воплощения и тайна Искупле-
ния. Ведь Страсти Христовы — по крайней мере видишь, ради
чего они. И Воплощение разъясняется Искуплением.
Жаннетта
— О, если нужно, чтоб спасти от вечного огня
Тела усопших грешников, безумных от страданья,
Предать страданьям человеческим мое надолго тело,
Мое, Господь, страданьям тело предназначь;
И если нужно, чтоб спасти от вечной Утраты
Души проклятых, безумных от Утраты,
Предать страданьям человеческим мою надолго душу,
В страданьях человеческих она пусть далее живет.
Госпожа Жервеза
— Умолкни, сестра моя: ты богохульствуешь;
Коль скоро Сын Человеческий в свой смертный час
Вскричал сильней, чем грешник окаянный, от чудовищной
тоски,
И вопль тот резал ухо, как божественное богохульство,
Значит Сын Божий знал.
Почему же, спрашивается, издал Он этот ужасный вопль.
В самом деле, почему?
Все тексты категоричны, именно в этот момент издал Он
ужасный вопль.
Так, почему же, спрашивается, издал Он в этот момент
ужасный вопль.49
Ведь все предполагало совершенно обратное. Он должен
был быть доволен.
Все было кончено.
Все свершилось.
Чаша испита.
Его страсти закончились; его воплощение было, считай, за-
кончено, завершилось; страдания испиты; завершились; искуп-
ление осуществлено. Завершилось.
Оставалась лишь формальная (для Него) смерть.
Искупление было закончено и увенчано;
увенчано терниями, высшим венцом.
Именно в этот момент Он должен был, Он должен был бы
быть счастлив.
О, любимейший Сын, который вновь обретал Отца;
Сын возвышенной любви, который восходил на небеса,
Сын среди всех сынов, который возвращался к Своему
Отцу,
Блудное Дитя, блудный Сын единокровный;
О, любимейший Сын, который возносился к Своему Отцу.
Отчего бы, спрашивается, Ему кричать в этот момент. Все
как раз подходило к концу.
Закончился срок Его человеческой жизни;
Он покидал тюрьму ради чертога славы;
Он возвращался в дом Своего Отца.
Словно путник на исходе странствия,
Он завершил свой земной путь;
Он испил чашу своего иерусалимского странствия.
Словно усталый путник на исходе странствия Он видел дом.
И словно жнец на исходе дня
В руки Своего Отца высыпал Он заработанное;
Словно усталый жнец на исходе жатвы
В руки Своего Отца высыпал Он заработанное,
Души праведников, которые Он искупил,
Заработок, давшийся ему так тяжело.
Души святых, которые Он освятил.
Души праведников, которые Он сохранил.
И души грешников, которые Он оправдал, трудясь не покладая
рук.
Которые Он подобрал, словно упавшие колоски.
Которые Он оправдал своими деяниями.
Души праведников, которые Он заработал за день, словно по-
денщик.
Словно жалкий батрак, который работает на фермах.
Словно бедный работник, который трудится не разгибая
спины.
Все то, что Он собрал.
Все те души, которые Он смог собрать, старательно трудясь.
Целую охапку.
Все, что Он мог удержать обеими руками.
Не тратя зря времени.
Потому что это было время Его хозяина.
Его Отца, который был Его хозяином.
Все, что Он мог удержать обеими руками.
Своими вечными руками.
Души праведников, которые Он наполнил благоуханием своих
добродетелей.
Целый букет, целый пук, целую охапку, целую связку, целый
сноп душ.
Столько, сколько он мог удержать в обеих руках.
Столько, сколько он мог удержать обеими руками.
Он был словно сын на исходе дня;
Его Отец ждал Его, чтобы наконец Его обнять;
Вечный поцелуй скоро омоет Его чистый бок;
Отеческий поцелуй омоет Его чистый лоб;
Вечный поцелуй Его Отца омоет Его живые раны,
Освежит Его живые раны,
И Его голову, и Его бок, и Его ноги, и Его руки.
Вечный источник,
Вечная, чистая вода ждала Его живые раны.
Вечный поцелуй запечатлеется на его боку;
Отчий поцелуй коснется его лба.
Он покидал дом земной ради дома небесного;
Дом временный ради дома вечного.
Он вскоре должен был вернуться в свою вечность.
Задача Его была выполнена и труд Его завершен.
Закончился срок Его земной жизни.
Ангелы ждали Его, чтобы устроить Ему радостную встречу.
Ангелы ждали Его, чтобы омыть Его живые раны.
Ангелы ждали Его, чтобы промыть Его живые раны.
Чтобы промокнуть Его живые раны.
Чтобы наложить Ему повязки.
Ангелы ждали Его, чтобы омыть Ему раны.
Ангелы ждали Его, чтобы ополоснуть Ему раны.
Чтобы промокнуть Его живые раны.
Пять повязок для пяти Ран.
Из тончайшего полотна.
Из льна.
Но уже слегка поистертого. Потому что так нежнее.
Вечный источник для омовения Его ран.
Ангелы ждали Его, чтобы принять Его из наших рук,
Чтобы восславить имя Его и пропеть Ему аллилуйю;
Чтобы омыть Ему бок; чтобы омыть Ему руки;
Ангелы ждали Его, чтобы ополоснуть Ему, чтобы омыть Ему
Его раны;
И кровь с Его рук, и кровь с Его ног;
И раны от гвоздей на руках Его, и раны от гвоздей на ногах Его.
Как Он омыл ноги учеников своих
Так ангелы омоют ноги Его.
Ноги Учителя.
И не только ноги.
Но, как просил когда-то Петр.
Симон Петр.
Не только ноги, но и руки и голову.™
Как когда-то омыл Он ноги своим ученикам.
Это было в потаенной горнице.
Где царил покой.
В комнате для вечерней трапезы.
Совершенно потаенной, где еще царил покой.
А теперь это будет на небесах.
Впредь это будет на небесах.
Отныне.
Духи ждали Его после смерти тел;
И чистые духи — чистыми после тел плотских.
И тонкие духи — чистыми после смерти плотской, после смер-
ти грубой.
И тонкие духи — чистыми после грубых тел.
Странное таинство.
Духи ждали Его, чтобы омыть Ему Его тело.
Словно они представляли себе, что такое тело.
Словно они знали, что такое тело.
Словно это их касалось.
Странное таинство.
Совершенно очевидно, что это было именно Его тело.
Его престол ждал Его по правую руку Отца.
Он был цесаревичем, восходящим к Царю.
Ведь он собирался вернуться в Свою вечность,
Он вот-вот должен был вернуться в Свою вечность,
И именно тогда, все тексты совпадают, все тексты указывают
точно, что именно тогда Он издал тот ужасный вопль.
Отправляясь снова в свою вечность.
После несчетного множества лет, после несчетного мно-
жества веков одно-единственное деяние
Приуготовляло дом материнской славы.
После долгого странствия входил Он в Свой дом.
После такой битвы — вечный мир;
После такой войны — вечная победа;
После такого унижения — вечная слава;
После такого умаления — вечное возвышение;
После такого оспаривания — бесспорное воцарение.
Ты понимаешь. Все было кончено. Он отправлялся к Себе.
Он возвращался к Себе. Ему оставалось лишь вернуться к
Себе. Он уходил отсюда. Издали Он видел вновь дом своего
Отца. Он вновь видел также свой здешний дом.
Другой дом, дом своего приемного отца.
Он вновь видел жалкую колыбель Своего детства, .
В которую Его тело было положено в первый раз.
Пеленки на соломе и бык, и брюхо
Осла, и дары пастухов и волхвов.
Жаннетта
— Он родился в Вифлееме в бедном хлеву.
Госпожа Жервеза
— Дары, которые Ему принесли пастухи и волхвы.
Он вновь видел жалкую вифлеемскую колыбель,
В которую Его тело было положено в первый раз;
Дары, которые Ему поднесли, которые Ему подносили пастухи
и волхвы.
Вифлеем, Вифлеем, и ты, Иерусалим.
Жизнь, начавшаяся в Вифлееме и закончившаяся в Иерусалиме.
Жизнь, заключенная между Вифлеемом и Иерусалимом.
Жизнь, вписанная между Вифлеемом и Иерусалимом.
Он вновь видел жалкую колыбель своего детства.
Жизнь, начавшаяся в Вифлееме и вовсе не закончившаяся в
Иерусалиме.
Пеленки на соломе были собраны для стирки;
На смену была приготовлена другая стопка пеленок.
Простершись ниц, пастухи дарили шерсть.
Шерсть своих овец, дитя мое. Шерсть овец того времени.
Такую же шерсть, как та, что прядем мы.
Жаннетта
— Такую, как эта.
Госпожа Жервеза
— Волхвы подарили золото, ладан и смирну. Золото — как
своему Царю.
Жаннетта
— Ладан — как своему Богу.
Госпожа Жервеза
— Смирну — как смертному человеку.
Жаннетта
— Который однажды будет умащен благовониями.
Госпожа Жервеза
— Волхвы Гаспор, Мельхиор и Валтасара
Жаннетта
— Гаспар, Валтасар и Мельхиор, волхвы.
Госпожа Жервеза
— Все это происходило под ясными небесами.
Ангелы в ночи образовали хороводы.
Ангелы в ночи пели, сплетаясь в венок, словно цветы.
Над пастухами, над волхвами.
Ангелы в ночи пели вечно.
Под добрыми, под юными, под вечными небесами.
Под твердью, которую назвал Он небом}2
Словно цветы песнопения, словно цветы гимна, словно цветы
молитвы, словно цветы благодарственного молебна.
Словно распускающиеся цветы, словно распускающаяся листва,
завязывающиеся плоды молитвы и благодарения.
Все это происходило под хорами ангелов.
Все это происходило под добрыми небесами.
Гнезда в ночи блестела словно шляпка золотого гвоздя.
Звезда в ночи блестела вечно,
Чвезда в ночи — словно золотая булавка.
Жаннетта
— Появилась звезда, взошла звезда, которая не взойдет уж
больше никогда.
Госпожа Жервеза
— Как все маленькие дети, Он забавлялся картинками.
—, Совершенно неожиданно:
Вопль, который звучит еще во всем человечестве;
Вопль, от которого пошатнулась воинствующая Церковь;
В котором Страдающая узнала свой собственный ужас;
Которым Торжествующая поверила свое торжество;
Вопль, который звучит еще в сердцах всех людей;
Вопль, который звучит в сердцах всех христиан;
О, кульминационный крик, вопль вечный и непреходящий.
Крик, словно Бог, подобно нам, впал в грех;
Словно даже Бог пришел в отчаяние;
О, кульминационный крик, вопль вечный и непреходящий.
Словно даже Бог, подобно нам, впал в грех.
В грех самый тяжкий.
Грех утраты надежды.
Грех отчаяния.
Словно Он согрешил сильнее, чем два разбойника, распя-
тых по бокам;
Что выли смертным воем, как две тощие собаки.
Разбойники те выли лишь воем человеческим;
Разбойники кричали лишь человеческим предсмертным кри-
ком;
И брызгали лишь человеческой слюной:
;
Один лишь Праведник издал вопль вечный. \
\
Но почему же? Что с Ним было? /
Разбойники те исходили лишь воплем человеческим:
Они ведь познали лишь человеческую смертную тоску;
Они вкусили лишь человеческую смертную тоску.
Один лишь Он мог вопль сверхчеловеческий издать;
Один лишь Он, сверхчеловеческой тоской пронзенный.
Вот почему разбойники издали лишь крик, который затих
в ночи.
А крик, который Он издал, будет звучать всегда, во веки
вечные, крик, тот, который не затихнет уж никогда во веки
веков.
Ни в одну из ночей. Ни в одну из ночей времени и веч-
ности.
Ведь разбойник слева и разбойник справа
Чувствовали лишь гвозди в ладонях рук.
Что причинял Ему удар римского копья;
Что причиняли Ему удары молотка по гвоздям;
Вонзающиеся гвозди, пронзающее копье;
Что причиняли Ему гвозди в ладонях Его рук;
Гвозди, вонзающиеся в ладони обеих Его рук;
Его горло, которое болело.
Которое сохло.
Которое горело.
Которое саднило.
Его пересохшее горло, жаждавшее воды.
Его пересохшая гортань.
Его гортань, жаждавшая воды.
Его левая рука, которая горела.
И Его правая рука.
Г.го левая нога, которая горела.
II Его правая нога.
Потому что Его левая рука была пронзена.
И Его правая рука.
II Его левая нога была пронзена.
И Его правая нога.
обе Его руки и обе Его ноги.
Обе Его бедные руки и обе ноги.
И Его бок, который жгло, будто огнем.
I го пронзенный бок.
I го пронзенное сердце.
И Его сердце, которое жгло, будто огнем.
Его сердце, испепеленное любовью.
Его сердце, истерзанное любовью.
Отречение Петра53 и римское копье;
Плевки, оскорбления, терновый венец;
Бичующая трость, тростниковый скипетр;
Крики толпы и римские палачи.
Пощечина. Ведь Он впервые получил пощечину.
Не закричал Он от удара римского копья;
Не закричал Он от вероломного поцелуя;54
Не закричал Он и от урагана брани;
Не закричал Он от римских палачей.
Не закричал Он от горечи и неблагодарности.
Вкус горечи в горле.
В гортани.
Горло сухое и горькое от горечи.
Сухое от проглоченной горечи.
Сухое, горькое от проглоченной неблагодарности.
Людской.
Горькое, сжатое удушьем от проглоченного.
Сжатое удушьем от волн неблагодарности.
Сжатое спазмом от проглоченного.
Больше Он уже не заговорит иносказаниями.
Не закричал Он при виде лица вероломного;
Не закричал Он при виде лиц хулителей;
Не закричал Он при виде лиц римских палачей.
Так почему ж тогда Он закричал; при виде чего О
чал.
* Печальный, печальный до смерти (лат.).
Tristis, tristis usque ad mortem;*
Печальный до смерти; но до какой же смерти;
До смерти совершившейся; или до смерти
Запечатленной.
Он вновь видел жалкую колыбель своего детства.
Ясли,
В которые Его тело было положено в первый раз;
Он провидел усыпальницу Своего мертвого тела,
Последнюю колыбель любого человека,
В которую будет положен каждый человек.
Чтобы уснуть.
Будто бы.
С виду.
Чтобы отдохнуть наконец.
Чтобы истлеть.
Его тело.
Между четырьмя досками.
Вплоть до воскресения тел.
Так как души, к счастью, нетленны.
Ведь Он был человеком;
Он должен был подчиниться общей судьбе;
Лечь туда, как все;
Он должен был пройти через это, как все;
Он через это пройдет.
Как другие.
Как все.
После стольких других.
Его тело будет положено туда в последний раз.
Но оно останется там лишь два дня, лишь три дня; благодаря
воскресению.
Ведь Он воскреснет на третий день.
Потому что Ему суждено особое воскресение и вознесение.
Его личное.
Которое Он совершил вместе с собственным телом, с тем
самым телом.
Его погребальная пелена;
Белая, как плат той, что звалась Вероникой;
Пелена, белая, как пеленка.
И которую заворачивают, как в пеленку.
Но больше, гораздо больше.
Потому что и сам Он уж вырос.
Он стал мужчиной.
«Дитя уже выросло.
Его большая белая погребальная простыня.
Он будет погребен этими женщинами.
Благоговейно, руками этих женщин.55
Как человек, который умер в деревне.
Спокойно, в своем доме, в своей деревне.
Умащенный благовониями.
Благоговейно и спокойно погребен этими женщинами,
Которых никто не потревожит.
Благоговейными руками этих женщин.
Благоговейными пальцами этих женщин.
Это и назовут потом снятием с креста.
Потому что римляне не были злыми.
Все эти римляне.
В глубине души они не были злыми.
Они не отдадут на поругание Его тело, Распятое.
И снятое с креста.
Они не станут глумиться над Его останками.
Бренными.
Они не станут искать ссор с этими бедными женщинами.
Со святыми женщинами.
Ни с этим старым Иосифом Аримафейским.56
Этим добрым стариком.
Этим мудрым добрым стариком,
Который уступит Ему свою усыпальницу.
Можно одолжить друг другу уйму разных вещей, пока ты жив
По-свойски.
Можно одолжить своего осла, чтобы съездить на рынок.
Можно одолжить свою лохань, чтобы постирать белье.
И свой валёк.
Можно одолжить свою кастрюлю.
И свой котел.
И свой чугунок, чтобы сварить суп.
Для детей.
Для всех домашних.
Но одолжить другому могилу.
Это необычно.
Одолжить другому усыпальницу.
Свою собственную усыпальницу.
А этот старик одолжит Ему свою усыпальницу.
Этот мудрый старик.
Этот дальновидный старик.
Этот богатый человек.
Этот прозорливый старец.
Этот седобородый муж.
С убеленной сединами головой.
Этот старый мудрец.
Этот седой как лунь старик.
Усыпальницу, которую он давно велел соорудить.
Которую он давно велел приготовить для себя самого.
Потому что так было угодно Богу-Отцу.
Чтобы молодые часто умирали раньше стариков.
И чтобы многие старики вовсе не собирались умирать.
И чтобы Он умер совсем молодым, тридцати трех лет от
роду.
Когда же настал вечер, пришел богатый
Человек из Аримафеи,
именем Иосиф,
который также учился у Иисуса.
Он, придя к Пилату, просил тела Иисусова. " '
Ведь рано или поздно наступает день, когда приходится что-
нибудь просить у власть имущих. .
Пока человек жив, он действует им наперекор.
Герой, святой, мученик действует им наперекор.
Но когда он умирает.
Другие не идут им наперекор ради него в вопросах погребе-
ния.
Это доказывает, что Иосиф Аримафейский не боялся обра-
щаться к власть имущим.
Объясняться с власть имущими.
Он умел говорить. Он умел договариваться.
Несомненно, это был человек, который умел столковываться.
Он не боялся объясняться.
Ом знал, что сказать.
Он не боялся.
Ли АС Пилата.
Он умел хлопотать.
Он, придя к Пилату,
просил Тела Иисусова.
Тогда Пилат приказал отдать тело.
Большего и не потребовалось.
Этот Пилат определенно был неплохим человеком
Это был хороший чиновник.
Прокуратор.
Римский.
Он не питал личной неприязни к Иисусу.
Он не питал неприязни к телу Иисусову.
Назавтра он больше уже и не думал об этом.
Он не питал неприязни лично к Иисусу.
Он не питал неприязни к телу Иисусову.
Ему и без того забот хватало.
Назавтра он больше уже и не думал об этом.
А все человечество думает об этом вечно.
И, взяв Тело,
Иосиф обвил Его чистою плащаницею.
В чистую плашаницу.
In sindone munda*
В белую плащаницу.
И положил Его в новом своем гробе.
В своем новом гробе.
Posuit illud.** Он Его положил.
Который высек он в скале.
В скале.
И, привалив большой камень,
Он велел подкатить большой валун.
К двери гроба,
Ко входу фоба.
Удалился.
Потом, надо полагать, он приискал для своего
собственного тела другую гробницу.
* В чистую ткань (лат.).
'* Положил Его (лат.).
Великая усыпальница Его погребения
Гроб Господень.
Гробница Его великого упокоения.
Он сказал Иоанну: «Иоанн, вот мать твоя.
— И вот сын твой».57
Он вовсе не печалился об Иоанне, Марии и Магдалине;
Он покидал их всего на несколько лет;
В положенный день и час они вознеслись в обитель Его Отца;
Разлука отмерялась лишь мерой человеческой.
Все, что было связано с Ним, все, что исходило от Него, все,
что оставалось после Него, в этом отношении, было лишь
человеческим.
Далекая колыбель, ясли в хлеву; под песенный хоровод,
под хор ангелов; под спокойными, но дрожащими, трепещущими
крыльями ангелов.
Он полнее познал, .глубину муки, чем они;
Ведь они оценивали ее лишь человеческим взглядом;
Даже проклятый, даже разбойник, чья душа пошла в ад;
По сравнению с Ним разбойники были лишь погибшими че-
ловеческими существами.
Своим божественным взглядом созерцая вечность,
Он был одновременно и в самом начале — и там,
Он был одновременно и в самом конце — и тогда.
Он был посреди и вместе с тем на обоих концах™*"***
Он один.
Из всех.
Одним взглядом Он объял свою человеческую жизнь,
Которая, несмотря на тридцать лет, проведенных в семье, и
Три года, проведенных на людях,
Все еще оставалась невыполненной;
Которая, несмотря на тридцать лет, проведенных в семье,
и три года, проведенных с учениками,
Его новой семьей,
Совсем иной семьей,
Его семьей телесной и Его семьей избранной,
И той и другой — телесной, и той и другой — избранной.
Обеими — телесными, обеими — избранными,
Все еще оставалась незавершенной;
Которая, несмотря на тридцать лет работы и три года молитв,
Тридцать три года работы, тридцать три года молитв,
Все еще оставалась незаконченной;
Несмотря на тридцать три года работы, тридцать три года мо-
литв.
Которая, несмотря на тридцать лет плотницкой работы и
три года проповедей,
Несмотря на тридцать три года плотницкой работы, тридцать
три года проповедей, тайных; открытых;
Все еще оставалась неисчерпанной;
Ведь поначалу Он работал по плотницкой части, по своей
профессии.
Он работал, Он состоял в плотницкой артели.
В плотницкой мастерской.
Он был мастеровым-плотником.
И даже был в ту пору хорошим работником.
Потому что Он был в ту пору хорош во всем.
Он был товарищем плотника.
Его отец был хозяином небольшой мастерской.
Он работал у своего отца.
Выполнял надомную работу.
А еще Он видел, Он вновь видел верстак и рубанок.
Верстак. Чурбан, на который ставится кусок дерева для колки.
Пилу и фуганок.
Хорошенькие древесные завитушки, хорошенькие древесные
стружки.
Чудесный запах свежего дерева.
Свежесрубленного.
Свежеотесанного.
Свежераспиленного.
И прекрасный цвет, и прекрасный запах,
И чудесный цвет, и чудесный запах.
Дерева, с которого снимают кору.
С которого счищают кожицу.
Как с прекрасного фрукта.
Как с чудесного фрукта.
Который так и хочется съесть.
Только едят его инструменты.
И кору, которая отделяется.
Которая отстает.
Которая счищается.
Которая потихоньку снимается топором.
Которая так хорошо пахнет и у которой такой чудесный ко-
ричневый цвет.
Потому что Он любил это ремесло.
Кору, у которой такой чудесный цвет, такой чудесный запах.
Потому что Он любил свое ремесло.
Он был создан для этого ремесла.
Определенно.
Ремесла колыбелей и фобов.
Которые так похожи друг на друга.
Столов и стульев.
Л также другой мебели.
Любой мебели.
Потому что никого не следует забывать.
Никого не следует огорчать.
Ремесла буфетов, шкафов, комодов.
Ларей.
Куда кладут хлеб.
Скамеечек под ноги.
Земля подножье ног Его*
Так как в это время столяры еще не были отделены от плот-
ников.
Нее, что связано с работой по дереву.
Потому что в ту пору Он любил хорошо выполненную работу.
Хорошо сделанную работу.
• У Ш. Пеги неточная цитата: «Земля — подножье ног Твоих». В Библии
m Матфея (Мф, 5 : 34—35): «А Я говорю вам: не клянитесь вовсе: ни небом,
Mi и ому что оно Престол Божий; Ни землею, потому что она подножье ног
I и>« (прим. перев.).
Он был в ту пору хорошим работником.
Хорошим плотником.
Потому что Он был в ту пору хорошим сыном.
Хорошим сыном для своей матери Марии.
Послушным ребенком.
Покладистым.
Покорным.
Повинующимся своим отцу и матери.
Ребенком.
Какого все родители хотели бы иметь.
Хорошим сыном для своего отца Иосифа.
Хорошим сыном для своего приемного отца Иосифа.
Старого плотника.
Хозяина плотницкой мастерской.
Потому что Он был также хорошим сыном для своего Отца.
Для своего Отца, сущего на небесах.
Потому что в ту пору Он был хорошим товарищем для своих
маленьких приятелей.
Хорошим товарищем по школе.
Хорошим приятелем по играм.
Хорошим товарищем по играм.
Хорошим товарищем по мастерской.
Хорошим товарищем плотника.
Среди всех других сотоварищей.
Плотников.
Для всех сотоварищей.
Плотников.
Потому что в ту пору Он был таким, каким пристало быть
бедняку.
Потому что в ту пору Он был таким, каким пристало быть
гражданину.
В ту пору Он был хорошим сыном для своих отца и матери.
Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.
Проповедь.
Хорошим сыном для своей матери Марии.
Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.
Хорошим сыном для своего отца Иосифа.
Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.
Словом, все было хорошо.
Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение. GUQJ^i-^'
Он был всеми любим.
Все очень Его любили.
Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.
Приятели, друзья, сотоварищи, власти,
Сограждане,
Отец и мать
Были всем этим очень довольны.
Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.
Приятели считали, что Он хороший товарищ.
Друзья — что хороший друг.
Сотоварищи-плотники — что хороший компаньон.
Не гордый.
Сограждане считали, что Он хороший гражданин.
Равные — что Он и впрямь им ровня.
Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.
Сограждане считали, что Он хороший гражданин.
Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.
Вплоть до того дня, когда Он проявил себя как иной граж-
данин.
Как основатель, как гражданин иного Града.
Града Небесного.
Града Вечного.
Власти были всем этим очень довольны.
Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.
Власти считали, что Он — человек добропорядочный.
Степенный молодой человек.
Спокойный молодой человек.
Серьезный молодой человек.
Хорошо управляемый.
И воздающий Кесарю Кесарево.
Вплоть до того дня, когда Он положил начало смуте.
Внес смуту.
Величайшую смуту, какая только была на свете.
Какая только была когда-нибудь на свете.
Величайший порядок, который только был на свете.
Единственный порядок.
Который когда-нибудь был на свете.
Вплоть до того дня, когда Он сбился с ^гц_иг™"нг>гг>
И сбившись. сбил_с^ути.--14сд:ШШЬ;оГвесь свет.
Вплоть до того дня, когда Он выказал себя
Единственным Пастырем на свете.
Учителем всего света.
Единственным Учителем на свете.
И когда Он явил себя всему свету.
Когда равные ясно поняли,
Что нет Ему равных.
Тогда свет счел, что Он слишком велик.
И у Него начались неприятности.
Вплоть до того дня, когда Он начал воздавать Богу Богово.
Он был хорошим сыном для своих отца и матери.
Хорошим сыном для своей матери Марии.
И Его отец и мать были этим очень довольны.
Его мать Мария была этим очень довольна.
Она была счастлива, она гордилась тем, что у нее такой сын,
Что она — мать подобного сына.
Такого сына.
Возможно, в глубине души она хватила себя за это и возносила
хвалу Господу.
Magnificat anima теа.
Dominum.
Et exultavit spiritus meus.
Magnificat. Magnificat.*>г
Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение,
Но с тех пор, как Он начал свое служение.
Возможно, она больше уже не возносила благодарностей.
Вот уже три дня она плакала.
Плакала, плакала.
Как ни одна женщина никогда не плакала.
Ни единая.
Вот что принес Он своей матери.
Никогда ни один мальчик не стоил стольких слез своей ма-
тери.
* Величит душа Моя Господа, / И возрадовался дух мой [о Боге]. /
Аллилуйя, аллилуйя (лат.).
Никогда ни один мальчик не заставлял столько плакать свою
мать.
Вот что принес Он своей матери.
С тех пор как Он начал свое служение.
Оттого что Он начал свое служение.
Вот уже три дня она плакала.
Вот уже три дня она скиталась, она шла следом.
Она шла следом за кортежем.
Она следила за событиями.
Она шла следом, как на похоронах.
Но это были похороны живого.
Пока еще живого.
Она следила за происходящим.
Она шла следом, словно сама принадлежала к кортежу.
Этой церемонии.
Она шла следом словно сопровождающая.
Словно служанка.
Словно римская плакальщица.
На римских похоронах.
Словно это было ее ремеслом.
Плакать.
Она шла следом словно бедная женщина. \/\S^f
Словно привычная участница кортежа.
Словно следующая за кортежем простолюдинка.
Словно служанка.
Словно уже привычная.
Она шла следом словно нищенка.
Словно бродяжка, просящая подаяние.
А ведь они никогда ничего ни у кого не просили.
Теперь же она просила милостыню.
Не подавая вида, она просила милостыню.
Потому что, не подавая вида, сама даже того не зная, она
просила милостыню сострадания.
Сострадательной любви.
Хоть чуточку любви.
Pie tas.*59
•Любовь, милосердие, сострадание {лат.).
Вот в кого Он превратил свою мать.
С тех пор, как Он начал свое служение.
Она шла следом, она плакала.
Плакала, плакала.
Женщины только и умеют, что плакать.
Ее видели повсюду.
В кортеже, но чуть в стороне от кортежа.
В галереях, в аркадах, в потоках воздуха.
В храмах, во дворцах.
На улицах.
Во дворах и на задних дворах.
И она тоже взошла на Лысую гору,*
Она тоже вскарабкалась на Лысую гору.
Хоть это крутая гора.
А она даже не чувствовала, что идет.
Она даже не чувствовала, как ее несут ноги.
Она ног под собой не чуяла.
Да, она тоже прошла свой крестный путь.
Она тоже пронесла свой крест, пронесла.
В шумной толпе, чуть позади.
Пронесла по Голгофе.
На Голгофу.
На вершину.
До самой вершины.
Где Он был теперь распят.
Прибит за руки и за ноги.
Как ночная птица на двери гумна.
Он, Царь Света.
В месте, называемом Голгофа.
Что значит Лобное место.
Вот в кого Он превратил свою мать.
Родную мать.
В женщину в слезах.
В нищенку.
Скорбную нищенку.
Скорбящую нищенку.
Молящую о сострадании.
С тех пор, как Он начал свое служение.
Вот уже три дня она все шла и шла следом.
Провожаемая лишь тремя-четырьмя женщинами.
Этими святыми женщинами.
* Французское Calvaire от латинского calva — череп.
В сопровождении, в окружении этих нескольких же
Нескольких святых женщин.
Святых женщин.
Наконец.
Потому что их вечно должны так называть.
Заслуживших таким образом.
Обеспечивших таким образом свою долю рая.
И наверняка они получат хорошее место.
Не хуже того, что у них было в этот момент.
Потому что у них будет то же место.
Ведь они будут так же близко от Него, как и в этот момент.
Я имею в виду, что они будут так же близко от Него, как и
в этот момент.
Как в этот самый момент.
Вечно так же близко, как в этот самый момент.
Вечно так же близко, как в этот самый момент времени.
Иудейского времени.
Вечно так же близко в Его славе.
Как и во время Его страстей.
В славе Его страстей.
Все четверо вместе, а может быть, чуть больше, чуть меньше.
Чуть больше, чуть меньше.
Они всегда составляли отдельную группку.
Маленький кортеж чуть позади большого кортежа.
Чуть поодаль.
И их узнавали. I
Она плакала, плакала под большим льняным покровом. j
Большим синим покровом.
Немного выцветшим. л
Вот в кого Он превратил свою мать.
Она плакала, как никогда
Как никогда не придется
Плакать ни одной женщине на земле.
Никогда во веки веков. \
Никакой другой женщине. J
Вот в кого Он превратил свою^ать. /
Родную мать. ---—
Как'ни странно, все относились к ней с сочувствием.
Люди с большим сочувствием относятся к родителям осуж-
денных.
Они говорили даже: бедная женщина.
И в то же время они глумились над ее сыном.
Ибо таков человек.
Так уж устроен человек.
Таков мир.
Люди таковы, каковы они есть, и никогда их не изменить.
Она не знала, что Он, наоборот, пришел изменить человека.
^тоОнпришел измеди1ь_._мир.
Она шла следом, она плакала.
И в то же время они глумились над ее мальчиком.
А она все шла и шла.
Таковы люди.
Их не изменить.
Их не переделать.
Их никогда не переделать.
Он же пришел, чтобы их изменить.
Чтобы их переделать.
Чтобы изменить мир.
Чтобы его переделать.
Она шла следом, она плакала.
Все относились к ней с сочувствием.
Все ее жалели.
Говорили: бедная женщина.
Ведь все они, возможно, были людьми незлыми.
В глубине души они были незлыми.
Они следовали Писанию.
Как ни странно, все относились к ней с сочувствием.
Сочувствовали, уважали, преклонялись перед ее горем.
Ее отстраняли, ее оттесняли не слишком рьяно.
С особыми предосторожностями.
Потому что она была матерью осужденного.
Думали: это семья осужденного.
Об этом даже тихонько говорили.
Об этом шептались между собой,
С тайным восхищением.
И были правы, это была вся Его семья.
Семья телесная и семья избранная.
Семья на земле и семья на небе.
Она шла следом, она плакала.
Глаза ее так затуманились, что дневной свет вечно будет ка-
заться ей тусклым.
Отныне уж вечно.
Вот уже три дня люди говорили: «Она постарела на десять
лет.
А ведь я ее видел совсем недавно.
А ведь я ее видел на прошлой неделе».
За три дня она постарела на десять лет.
Отныне уж навек.
Она шла следом, она плакала, она ничего толком не пон
Но она прекрасно понимала, что власти против ее мал
А значит, дело плохо.
Что власти за то, чтоб предать Его смерти.
Совсем плохо дело.
И ничем хорошим оно кончиться не может.
Все власти сговорились против Него.
Власти еврейские и власти римские.
Власти судейские и власти духовные.
Власти военные и власти церковные.
Ему наверняка не выкарабкаться.
Никаким образом.
Все были против Него.
Все были за Его смерть.
За то, чтоб предать Его смерти.
Хотели Его смерти.
Г>ывает, что какие-то власти на твоей стороне.
А другие — против тебя.
Тогда еще можно выкарабкаться.
Но против Него все власти.
Прежде всего власти, все до единой.
И власти и народ.
Вот что самое страшное.
Самое страшное, когда абсолютно всё против тебя.
Власти и народ.
Которые обычно никогда не бывают заодно.
И тогда на этом можно сыграть.
Этим можно воспользоваться.
Большая редкость, чтобы власти и народ были заодно.
И тогда тот, кто против властей, —
С народом.
За народ.
А тот, кто против народа, —
С властями.
За власти.
Тот, кто пользуется поддержкой властей,
Не пользуется поддержкой народа.
Того, кого поддерживает народ,
Не поддерживают власти.
1огда, опираясь на одних или других.
Им одних против других.
Можно иногда выкарабкаться.
Можно было бы как-то всё уладить.
Но у них шансов не было.
Она прекрасно видела, что все против Него,
Власти и народ.
Вместе.
И они Его получат.
Они Его прикончат.
Как ни странно, все насмешки сыпались только на
И не было ни одной насмешки над ней,
По отношению к ней.
Никакой насмешки.
По отношению к ней проявляли только сочувствие.
К ее горю.
К ее несчастью.
Ей не говорили дерзостей.
Наоборот.
Люди старались не слишком ее разглядывать.
Чтобы ничем ее не задеть.
Чтобы ничем ее не оскорбить.
Она тоже взошла.
Поднялась вместе со всеми.
До самой вершины.
Сама того не замечая.
Ноги сами ее несли.
Она тоже проделала свой крестный путь.
Все четырнадцать стаций.*
Но было ли действительно четырнадцать стаций,
Было ли четырнадцать стаций.
Было ли их четырнадцать.
Она уж точно и не знала.
Она уж и не помнила.
И все же она их преодолела.
Она была в этом уверена.
Но можно ведь и ошибиться.
В такие моменты голова идет кругом.
Мы, не преодолевшие их, знаем это.
Она же, преодолевшая их, не знала.
Все были против Него.
* Стация — этап крестного пути Спасителя (прим. перев.).
Все хотели Его смерти.
Как ни странно.
Даже те, кто обычно не объединяется.
Власти и народ.
Вплоть до того, что власти были полны злобой, словно по
следний извозчик.
Не меньше, чем последний извозчик.
А последний извозчик — словно власти.
Не меньше, чем власти.
Тут уж пиши пропало.
Когда одни за тебя, а другие против, иногда еще удается вы
карабкаться.
Выкрутиться.
Можно как-то выкрутиться.
Можно как-то выкарабкаться.
Но Ему не выкарабкаться.
Наверняка не выкарабкаться.
Когда все против тебя. —i
Что же такого Он всем сделал? -
Я скажу вам:
Он всех спас.
Она плакала, плакала.
Вот уже три дня, как она плакала.
Нет, только два.
Нет, только со вчерашнего дня.
Его арестовали вчера вечером.
Только.
Она прекрасно это помнила.
Ну да.
Как летит время.
Нет, медленно.
Как оно медленно тянется.
Эна думала, что прошло уже три дня.
<.ак легко ошибиться. г
Его арестовали в Гефсиманском
<оторый был местом прогулок. I
воскресных. *—'
Его арестовали вчера вечером в Гефсиманском саду.
Эна отлично помнила.
Она прекрасно помнила.
Но ей казалось.
Она думала, что прошло уже три дня.
Не меньше.
И даже больше.
Гораздо больше.
Много-много дней.
И лет.
Ей казалось, что прошла целая вечность.
Почитай, целая вечность.
Ей казалось.
Что так оно всегда и было.
Иногда в жизни такое случается.
Все были против Него.
От Понтия Пилата до последнего извозчика
Она шла поодаль.
Близехонько.
В отдалении.
Совсем близко.
Вслед за вопящей толпой.
Сворой, заходящейся лаем.
И кусающей.
Вслед за этой вопящей толпой, которая выл
Без всякого права.
С полным правом.
Ведь они следовали Писанию.
Данному через пророков.
Все были против Него.
Во-первых, Понтий Пилат.
Тот самый Понтий Пилат.
Pondus Pilatus.
Sub Pontio Pilato passus.
Et sepultus est.
Честный человек.
По крайней мере слывший честным.
Здравый.
Не злой.
Римлянин. r
Который понимал интересы страны. ,/
И с немалым трудом управлял этими евреями.
Племенем, признаться, весьма непокорным. j
Да вот беда, уже три дня их словно безумие обуяло против ее /
мальчика.
Какое-то безумие. Что-то вроде бешенства.
Да, они просто, как бешеные, ополчились.
Против Него.
Что на них нашло?
Ведь Он ничего такого уж плохого не сделал.
Все.
И во главе — Понтий Пилат.
Человек, который умыл руки.
Прокуратор.
Прокуратор для римлян.
Прокуратор Иудейский.
Все. И Каиафа, первосвященник,60
Генералы, офицеры, солдаты.
Унтер-офицеры, сотники, центурионы, декурионы.
Священники и князья церкви.
Писцы.
То есть книжники.
Фарисеи,61 мытари.
Фарисеи и Саддукеи.62
Сборщики податей, по-иному — откупщики.
Которые, при этом, не хуже других людей.
Л еще ей сказали, что у Него есть ученики.
Апостолы. —
Но их что-то не видно.
Может быть, это и неправда.
Может быть, у Него их и нет. —'
Может, у Него никогда их и не было.
В жизни, подчас, легко ошибиться.
Если бы они у Него были, их не пришлось бы искать.
Потому что, если бы они у Него были, они не стали бы пря-
таться.
Ведь это же мужчины, они не стали бы прятаться.
Она плакала, она не просто плакала. ,
Она плакала в счет сегодняшнего дня и в счет завтрашнего.
И в счет всего своего будущего.
В счет всей своей грядущей жизни.
Но плакала она, но еще она плакала.
Плакала она и в счет своего прошлого.
В счет тех давних дней, когда она была счастлива.
Святая простота.
Чтобы стереть из памяти те дни, когда она была счаст
Чтобы стереть из памяти те счастливые дни.
Свои давние счастливые дни.
Потому что дни те ее обманули.
' Те обманчивые дни.
, Дни те ее предали.
„ : Те давние дни.
,^ Те дни, когда она должна была плакать впрок.
ч Про запас.
' Ч Нужно бы всегда плакать про запас.
В счет грядущих дней.
Грядущих несчастий.
\
Недремного горя.
ч Ей следовало бы сделать это из предосторожности.
,v Предусмотреть.
v Предосторожность никогда бы не помешала.
Если б она только знала.
Если б она знала, она все время бы плакала.
Плакала бы всю свою жизнь.
Плакала бы впрок.
Она бы поостереглась.
Она подготовилась бы заранее.
Так хоть она не была бы обманута.
Не была бы предана.
Она сама себя предала, не плача.
Сама себя обокрала.
Сама себя обманула.
Не плача.
Принимая счастливые дни.
Она сама себя обманула.
Вступила в игру.
Подумать только, бывали дни, когда она смеялась.
По простоте душевной.
Святая простота.
В ту пору все было так хорошо.
Она плакала, плакала, чтобы стереть из памяти эти дни.
Она плакала, плакала, плакала, она стирала из памяти эти дни.
Дни, которые она украла.
Которые у нее украли.
Дни, которые она похитила у своего бедного сына, который
теперь умирал на кресте.
Мало сказать, что против Него был народ.
Нет, целых два народа.
Оба народа.
Народ бедняков.
Который серьезен.
И почтителен.
И народ нищих.
Голытьба.
Который несерьезен.
И непочтителен.
Против Него были те, кто работает, и те, кто ничего не делает.
Те, кто трудится, и те, кто бездельничает.
Вместе.
Наравне.
Народ тружеников.
Который серьезен.
И почтителен.
И народ попрошаек.
Который несерьезен.
Но который, возможно, все же почтителен.
Кто его знает.
Голова идет кругом.
Ум за разум заходит.
Мысли путаются, когда видишь такое.
Против Него были городские работники.
Из города.
Тс, кто работает в городе.
У хозяев.
У зажиточных.
А также, наравне, вместе — сельские работники.
Наравне с ними также.
Крестьяне, приезжающие на базар.
Но ведь Он же ничего плохого им не сделал.
Всем этим людям.
Чего только порой ни наговорят.
Нагородят вечно с три короба.
Злые языки.
Чего только ни наговорили.
А ведь Он никому ничего плохого не сделал.
Он слишком молод.
У Него и времени-то не было.
Во-первых, у Него и времени-то не было бы.
Да, видно, на чужих костях всяк плясать горазд.
Вы, христиане, знаете, что Он сделал.
Вот что.
Спас мир.
Странная судьба — настроить всех.
Восстановить всех против Себя.
Она плакала, плакала, она подурнела от слез.
Она, величайшая Краса на свете.
Мистическая роза.63
Башня из слоновой кости.64
Turris eburnea.
Царица красоты.
За три дня на нее стало страшно смотреть.
Люди говорили, что она постарела на десять лет.
Они ничего в этом не смыслили. Она постарела больше ч(
на десять лет.
Она знала, она прекрасно чувствовала, что постарела болы
чем на десять лет.
Она постарела на целую жизнь.
Дураки.
На всю свою жизнь.
Она постарела на всю свою жизнь целиком, и даже больше,
чем на свою жизнь, больше, чем на одну жизнь.
Потому что постарела она на целую вечность.
Она постарела на всю свою вечность.
А это первая вечность, после вечности Божией.
Потому что постарела она на всю свою вечность.
Она стала Царицей.
Она стала Царицей Семи Скорбей.65
Она плакала, плакала, она так подурнела.
За три дня.
Она стала страшной.
Просто смотреть страшно.
Такой некрасивой, такой страшной.
Что над ней стали бы смеяться.
Наверняка.
Если бы она не была матерью осужденного.
Она плакала, плакала. Ее глаза, ее бедные глаза.
Ее бедные глаза покраснели от слез.
И больше никогда уже они не будут видеть ясно.
Впредь.
С этих пор.
После всего этого.
Польше никогда.
Отныне _больще никогда она не будет видеть достаточно
яедо. ..
Чтобыгзаботать.
А ведь потом придется гнуть спину, чтоб заработать на
жизнь.
На свою бедную жизнь.
Опять гнуть спину.
Потом как и прежде.
До гроба.
Штопать чулки да носки.
Иосиф износит еше.
Словом, справляться со всем, что женщине положено делать
по дому.
Сколько приходится биться, чтоб заработать на жизнь.
Она плакала, она стала страшной.
Слипшиеся ресницы.
Оба века, верхнее и нижнее, —
Набрякшие, помятые, побуревшие.
Щеки, испещренные.
Изрезанные.
Изборожденные морщинами.
Словно изъеденные слезами.
На каждой щеке — глубокий след от слез.
Глаза ей жгло огнем.
Никто еще никогда так не плакал.
Меж тем слезы были для нее облегчением.
Кожу ей саднило, жгло огнем.
А Он в то же время висел на кресте, и Его Пять Ран жгло огнем.
И Его лихорадило.
И ее лихорадило.
И была она тем сопричастна Его Страстям.
Она плакала, нелепая, страшная.
До того страшная,
Что над ней наверняка стали бы смеяться.
Потешаться.
Наверняка.
Не будь она матерью осужденного.
Даже уличные мальчишки отворачивались.
Когда ее видели.
Отворачивали голову.
Отводили взгляд.
Чтобы не рассмеяться.
Чтобы не рассмеяться ей в глаза.
А кто его знает, быть может, и чтобы не заплакать.
Счастье еще, что Он знал старого Иосифа Аримафейского.
Благодетельный человек этот старец, тут уж сомневаться не
приходится.
И какое все-таки счастье, что этот старик соблаговолил
проявить к Нему участие.
К Его останкам.
Бренным.
Так что у нее будет все же большое утешение.
Единственное.
Одно-единственное.
Последнее.
Утешение в виде могилы.
Погребения и могилы.
Точнее сказать, Его похоронят в превосходной гробнице.
В новой гробнице.
Вырубленной в камне.
В скале.
Прямо в скале.
Сверх того, Его похоронят в превосходном саване.
В простыне.
Для Его последнего ложа.
Для Его последнего сна.
И в довершение всего, Его похоронят в гробнице богача.
Счастье, что этот старый человек займется Им.
Проявит к Нему участие.
К Его телу. К Его останкам.
Бренным.
Всегда, знаете ли, хорошо, когда о тебе заботятся.
Этот старый мудрый человек.
Добродетельный человек.
Осторожный, как все старики.
Благоразумный.
Осмотрительный.
Внимательный.
Заботливый. Предусмотрительный.
Бережливый.
1'ачительный. *—7 J
Быть может, чуть-чуть скуповатый, как все старики. I
Потому что у них остается уже не так много жизни. /
Главнейшего из благ.
Самого большого блага.
Вооз был весьма рачительным.
Рачительный, дорожащий своими силами.
Рачительный, дорожащий своими деньгами.
И, конечно, дорожащий своим временем.
Он все-таки сделал себе гробницу.
Превосходную гробницу.
Превосходную усыпальницу.
Вырубленную в камне, в скале.
Прямо в скале.
На свою усыпальницу он все-же слегка раскошелился.
Чтобы потом ему было хорошо.
Теперь же ссужает, отдает, оставляет гробницу свою Иисусу.
Ох, ох, это значит, что сын ее вовсе не всеми оставлен.
Раз уж богач уступает ему свою гробницу.
Уступить свою гробницу — это, пожалуй, самое большее, чем
можно пожертвовать ради другого.
Особенно если ты стар.
И рассчитывал там почивать в мире.
Специально для этого ее соорудил.
Специально для себя.
Чтобы там почивать в мире.
Старик этот.
Определенно, человек этот самую большую жертву принес, из
возможных, Иисусу Христу.
Это был очень достойный человек.
Он был вхож к власть имущим.
К наместнику.
Прокуратору Иудейскому.
Он прекрасно знал Пилата.
Он, возможно, был даже накоротке с Пилатом.
Кто знает.
Никогда ведь не знаешь.
Тем больше заслуга, что занялся он ее сыном.
Она плакала. Она плакала. Она таяла.
Она исходила слезами.
Она глотала горькие слезы.
И в то же время горло у нее было сухим, горящим.
От лихорадки.
Гортань — сухой.
Горящей.
Она обливалась слезами.
И слез не убывало.
Они все лились и лились.
И в то же время голова ее была воспаленной, тяжелой, горя
щей.
Тяжелой, как камень.
Глаза разъедало.
В висках стучало.
Оттого что она так много плакала.
И оттого что еще больше хотела плакать.
Она плакала. Она таяла. Таяло ее сердце
Таяло ее тело.
Она истаивала от доброты.
От милосердия.
Лишь голова ее пылала.
Она шла как в тумане.
Она больше не узнавала сама себя.
Она больше ни на кого не сердилась.
Она исходила добротой.
Милосердием.
Это было слишком большое несчастье.
Воль ее была слишком велика.
•)то была слишком большая боль.
На кого на свете сердиться за несчастие, превосходящее все
на свете.
Что сердиться теперь на весь свет.
Что сердиться теперь на кого бы то ни было.
Раньше она защитила бы своего мальчика от любых напастей.
Когда он был маленьким.
Сегодня же она оставляла Его этой толпе.
Не сопротивлялась.
Покорилась.
Что одна женщина может сделать против толпы.
Спрашивается.
Она больше не узнавала себя.
Она очень изменилась.
Она скоро услышит крик.
Крик, который не 'затихнет ни в одну ночь ни одного вре-
мени.
Неудивительно, что она больше себя не узнавала.
Она действительно была уже не та.
До этого дня она была Царицей Красоты.
А теперь она вновь будет, она вновь станет Царицей Красоты
лишь на небе.
В день своей смерти, в день успения.
После дня своей смерти, после успения.
Навечно.
Но сегодня она сделалась Царицей Сострадания.
И пребудет такой во веки веков.
И все же она была рада, что этот богач занялся ее сыном.
Человек степенный.
Уважаемый.
Почтенный торговец.
Ушедший на покой.
Отошедший от дел.
И все ж, несомненно, он близко знавал ее сына.
Ведь собственную гробницу не уступают так просто кому-то,
с кем не был знаком.
Кого даже не знаешь.
Так что теперь уж не смогут сказать, что ее сын — беспутный.
П разднош атающй йся. Б родя га.
Как неустанно тнердили пред трибуналом первосвященники.
Хоть и пришлось ей признать, что вот уж три года Он дома
не появлялся.
И бродил по дорогам с людьми, забросившими ремесло.
Разве могла она обвинять своего сына. .
" • »
Дети порой приносят много печали.
Сударыня.
Но этот им приносил всегда только радость.
Такую, что большей нельзя и желать в этой жизни.
Пока Он не вырос.
Пока Он оставался дома.
Вплоть до того дня, вплоть до того самого дня, когда Он начал
свое служение.
Когда Он приступил к своему служению.
Но с тех пор, как Он начал свое служение.
Приступил к своему служению.
С тех пор, как Он покинул дом.
Он приносил им только заботы.
Он, признаться, постоянно им приносил только заботы.
С детьми подчас много забот.
Дети подчас приносят много печали.
Он же был прежде для них лишь усладой.
Он же был прежде для них одной лишь усладой.
Дети порой приносят много печали.
Пока они растут.
Говорила ведь она Иосифу.
Это плохо кончится.
Как они были счастливы, пока Ему не стукнуло тридцать
лет.
Это не могло так продолжаться.
Это не могло хорошо кончиться.
Это не могло кончиться иначе.
Он таскал за собой.
Он бродил по дорогам.
Он таскал за собой всяких людей, о которых ей не хотелось
бы плохо отзываться.
Но грош им цена.
Раз они за Него не вступились.
Прежде всего, Он наживал себе слишком много врагов.
Это неосторожно.
Враги рано или поздно дают о себе знать.
Враги, которых наживаешь, в конце концов дают о себе знать.
А еще.
Он беспокоил слишком многих людей.
Люди не любят, когда их беспокоят.
Чудную порой получаешь награду в жизни.
Никогда еще сын не заставлял свою мать столько плакать.
Чудная порой выпадает награда.
Чудную подчас получаешь награду в жизни земной.
Никогда еще мальчик не заставлял свою мать столько плакать.
Как Он ее.
За эти три дня и три ночи.
За эти три года.
Как жаль. Жизнь, которая так хорошо начиналась.
Очень жаль. Она ведь прекрасно помнит.
Как Он лежал, лучезарный, на соломе в хлеву Вифлеем-
ском.
Звезда взошла.
Пастухи Его обожали.
Волхвы Его обожали.
Ангелы Его обожали.
Что же стало со всеми этими людьми.
Чудную порой получаешь награду.
С этими детьми.
Звезда взошла.
Пастухи Его обожали.
И дарили Ему шерсть.
Мотки шерсти.
Клубки шерсти.
Волхвы Его обожали.
И дарили Ему золото, ладан и смирну.
Ангелы Его обожали.
Волхвы Каспар, Мельхиор и Валтасар.
Что же стало со всеми этими людьми.
Что стало со всем этим миром.
Однако это были все те же люди.
Это был все тот же мир.
Люди по-прежнему были людьми.
Мир по-прежнему был миром.
Мир не изменился.
Волхвы по-прежнему были волхвами.
Пастухи по-прежнему — пастухами.
Великие мира сего — великими.
Малые — малыми.
Богачи по-прежнему были богачами.
Бедняки же по-прежнему — бедняками.
Власти по-прежнему были властями.
Она что-то не видит, чтоб и впрямь Он изменил
Это были все те же пастухи, все те же крест!
ревни.
Которые пришли в город.
Сегодня.
Которые теперь Его травили.
Значит мир все же изменился за тридцать лет.
Она что-то не видит.
Чтоб и впрямь Он изменил мир.
Которые теперь готовы были загнать Его до смерти.
Она что-то не видит, чтобы и впрямь
Он изменил мир.
Кто тянул Его, кто толкал.
То туда, то сюда.
Но и тот, кто Его тянул, и тот, кто толкал.
Гнали Его к вершине Голгофы.
Очень жаль, это жизнь, которая так хорошо начинал.
Все так хорошо Его встретили.
При Его появлении на свет.
При Его рождении.
Которое называют Его Рождеством.
Оказали Ему столь радушный прием.
Когда Он был маленьким.
Но теперь, когда Он стал взрослым.
Когда Он стал мужчиной.
Никто больше не хотел ничего знать.
Меж тем, это был тот же самый мир.
Меж тем, это был тот же самый человек.
Никто больше не хотел ничего знать.
Знай лишь набрасывались на Него, все.
С бранью.
С отвратительной бранью.
И криками: «Смерть!»
Они ничего больше не видели. И не слышали.
Они ничего больше не чувствовали.
Они жаждали одного.
Они жаждали лишь одного.
Наброситься на Него.
Когда Он был маленьким, все были Ему рады.
Всем доставляло удовольствие Его видеть.
А теперь, когда Он стал взрослым.
Когда Он стал мужчиной.
Никто больше не был Ему рад.
Никто больше не хотел даже слышать о Нем.
Мир изменчив.
Однако с тех пор о Нем ходило немало толков.
Никто больше не хотел Его видеть.
Мир сильно изменился.
Люди сильно изменились.
Маленькие детки, маленькие бедки. Вырастают детки, вырас
тают бедки.
Дети порой приносят много горя, сударыня.
Не скажешь, что она нашла утешение в своем мальчике.
Она, прежде такие надежды на него возлагавшая.
Она, прежде такой счастливой себя почитавшая.
Вот уж не скажешь.
'Ото их вина. Должно быть, это их вина.
Они всегда Им слишком гордились.
Они с Иосифом всегда Им слишком гордились.
'Ото должно было плохо кончиться.
I le следует быть таким гордым.
Не следует быть настолько гордым.
Не следует кичиться.
О Что будут петь во веки веков.
67
Аминь.
| А в храме была еще та добрая старушка.1
. Ч
Разве не они были Им горды.
Слишком горды.
И в тот раз тоже.
В тот раз, когда Он блистал среди учителей.
Как же они испугались сперва.
Возвращаясь домой.
Он куда-то исчез.
Он вдруг куда-то исчез.
Они думали, что где-то Его оставили.
Она до сих пор трепещет при мысли.
Они думали, что потеряли Его.
Они думали, что где-то Его потеряли.
Шутка ли. Она до сих пор вся дрожит.
Не каждый день такое случается.
Не каждый же день теряется двенадцатилетний мальч]
Взрослый уж мальчик двенадцати лет.68
К счастью, они нашли Его в храме, среди учителей.
Сидящим среди учителей.
Учителя слушали Его благоговейно.
Он поучал, в двенадцать лет Он поучал учителей.
Разве не были они Им горды.
Слишком горды.
Он должен был все же поостеречься в тот день.
Он действительно был слишком блестящ, Он слишком блис-
тал, слишком сиял среди учителей.
Для учителей.
Он был слишком велик среди учителей.
Для учителей.
Он слишком ясно дал понять.
Он слишком прозрачно дал понять.
Он слишком открыто дал понять, что Он — Бог.
Учителя такого не любят.
Он должен был поостеречься. У этих людей отличная па-
мять.
На то они и учителя.
Он наверняка задел их в тот день.
У учителей крепкая память.
У учителей долгая память.
Он должен был поостеречься. У этих людей долгая память.
И потом, они держатся друг за друга.
Они поддерживают друг друга.
У учителей долгая память.
Он наверняка задел их в тот день.
В двенадцать лет.
А в тридцать три года они поймали Его.
И теперь уже не упустят.
Это — смерть.
Они Его заполучили.
Живым Ему не уйти.
В тридцать три года они поймали Его.
У учителей долгая память.
Они Его подловили на перекрестке.
На переломе.
На повороте пути жизни бренной.
На повороте пути жизни в Духе.
И указали Ему дорогу к смерти.
К этой смерти.
Они крепко держали Его.
В этот раз.
И уже не упустят.
Теперь не упустят.
Ах, Он больше не блистал среди учителе!
Сидя среди учителей.
Он не блистал.
А меж тем Он блистал вечно.
Блистал больше, чем когда-либо.
Блистал больше, чем где-либо.
И вот какова ей награда.
Чудную порой получаешь награду.
Чудная порой выпадает награда.
А они так дружно жили вместе.
Мальчик и мать.
Они были так счастливы в то время.
Мать и мальчик.
Вот какова ей награда.
Вот, какую награду она получила.
За то, что выносила.
За то, что родила.
За то, что вскормила.
За то, что носила.
1На руках.
* Того, кто умер за грехи мира.
о, что выносила.
За то, что родила.
За то, что вскормила.
За то, что носила.
На руках.
Того, кто умер во спасение мира.
За то, что выносила.
За то, что родила.
За то, что вскормила.
За то, что носила.
На руках.
Того, кем грехи мира будут отпущены.
И за то, что готовила Ему еду и до тридцати лет застилала
постель.
Так как Он охотно позволял ей окружать себя нежностью.
Он знал, что это продлится недолго.
Какой матери приятно было бы видеть, что с ее ребенком
обращаются так, как теперь обращаются с ее мальчиком.
Глумление. Надругательство. Побои. Немыслимая брань.
Оскорбления. Мучения, о которых лучше и не вспоминать.
Немыслимые мучения.
И наконец — смерть.
В конце концов — смерть.
Дети приносят столько горя.
Растишь их, растишь, а потом.
Она ощущала все, что происходило с Его телом.
Особенно страдания.
Дети приносят вам только муку. -^Г
Все, что было с Его телом.
С Его телом, словно с ее собственным.
Она ощущала Его тело словно свое собственное.
Потому что она была матерью.
Она была матерью.
Она была Его матерью.
Матерью, зачавшей Его от Духа Святого, и матерью, родившей
Его во плоти.
Матерью, вскормившей Его.
Вдобавок Его сводило судорогой.
Сверх всего Его сводило судорогой.
Ужасной судорогой.
Из-за этой позы.
Из-за того, что Он не мог изменить позы.
Она ее чувствовала.
Из-за того, что Он вынужден оставаться в этой ужасной позе.
Все тело сводило судорогой.
Всей тяжестью тело давило на Его четыре Раны.
Его сводило судорогами.
Она прекрасно знала, как Он страдает.
И она ощущала, какая острая боль Его пронзает.
Это ее голову, ее бок, ее четыре Раны пронзала боль.
И в душе Он говорил себе: «Вот мать моя. В кого я ее превратил.
Вот в кого я превратил свою мать».
В эту бедную старую женщину.
Состарившуюся.
Которая вот уже сутки идет следом.
Из судилища в судилище.
И из судилища на толпище.
Почитай отца твоего и мать твою.69
Чтобы продлились дни твои на земле.
Таков был закон Его Отца.
' Отца нашего, сущего на небесах.
Каким продиктовал Он его Моисею.
Первому Законодателю.
Его Отца, воззвавшего из Неопалимой Купины.
И вот сколь долги дни Его.
Если говорить не о Его жизни вечной.
И вот как почитал Он отца своего и мать свою.
Если говорить не об их жизни вечной.
Он превратил ее в эту старуху.
Обычно, когда родители стареют.
Дети кормят отца и мать своих.
Когда отцы и матери становятся старыми.
Таков обычай. Таков закон.
Когда дети выросли.
Когда дети стали взрослыми.
Стали мужчинами.
Таков обычай. Таков порядок. Таков закон.
Таков закон Его Отца.
И вот как Он кормит своих родителей.
Если говорить не о Его жизни вечной.
Он заставил ее, свою мать, проделать свой собственный крес-
тный путь.
То чуть дальше, то чуть ближе.
То поодаль, то близехонько.
Шла она следом.
По крестному пути, гораздо более мучительному, чем Его соб-
ственный.
Потому что гораздо мучительнее видеть, как страдает твой сын.
Чем страдать самой. ] \JtM/
Гораздо мучительнее видеть, как умирает твой сын. / ;
Чем умирать самой. / .
Он накормил их.
Своих родителей.
Вот только накормил Он их горьким горюшком.
Таков обычай, таков порядок, таков закон.
Что сыновья приносят что-то в благодарность своим родите-
лям.
Что дети.
Повзрослевшие. у I ;;Ji
Приносят что-то своим родителям. v ' .
Постаревшим. / /jls^ i
И вот что принес Он своим отцу и матери.
Вот что принес Он своей матери. : » Q /
Вот что вложил Он в ее руку.
Вот как Он ее отблагодарил. I
Он ей принес. * 0 ,. ., ъ* л
Он вложил в ее руку.
Семь скорбей.
Он ей принес.
Он вложил в ее руку.
Дар быть Царицей.
Быть Матерью.
Он ей принес дар.
Быть
Богоматерью Семи Скорбей.
Тогда, как все умирающие, Он заново перебирал в памяти всю
свою жизнь.
Всю жизнь в Назарете.
Он вновь видел все, что с Ним было в жизни.
И Он спрашивал себя, как Он мог нажить себе столько врагов.
Невероятно. Как Он ухитрился нажить себе столько врагов.
Невероятно. Уму непостижимо.
Все эти люди из города, из пригородов, из деревень.
Все, кто пришел, кто был здесь.
Кто здесь столпился.
Кто собрался.
Как на праздник.
На отвратительный праздник.
Поденщики, чернорабочие.
Батраки, рантье.
Великий понтифик, первосвященники.
Писари, то есть книжники.
Святоши, мытари.
Сборщики податей, по-иному — откупщики.
Фарисеи и Саддукеи.
Вы, христиане, знаете почему:
Просто Он пришел провозгласить Царствие Божие.
И в общем весь этот люд был прав.
Весь этот люд не так уж ошибался.
Это был великий праздник, который был дан в честь спасения
мира.
Только расплачиваться за все приходилось Ему.
Ну понятно еще — торговцы.
Он сам первым начал.
Однажды Он обрушил на них свой гнев.
Праведный гнев.
И изгнал их из храма.
Яростными ударами бича.
Кажется, яростными ударами бича.
Со словами, которые вряд ли могли им понравиться.71
Он их этим стеснил.
В их делах.
Потревожил.
Ненадолго.
В их делах.
Он затронул их интересы.
Он, возможно, повредил их торговле.
Он выгнал ведущих торг из храма.
Всех продающих и покупающих в храме.
Он опрокинул столы меновщиков.
Mensas numerariorum*
И скамьи продающих голубей.
Et cathedras vendentium columbas.**
И не позволял, чтобы кто-нибудь пронес через храм какую-
либо вещь.***
Et non sinebat ut quisquam transferret vas per templum.
Но вообще-то торговцы эти сами виноваты.
Зачем превратили Они в вертеп разбойников
* Столы менял (лат.).
** И скамьи продающих голубей (лат.).
*** И не позволял, чтобы кто-нибудь проносил вешь через храм (лат.). —
V Пеги «сосуд», но в русском тексте евангелия от Марка — «вешь». Латинское
г лоно «vas» имеет несколько значений, в том числе «сосуд» и «домашняя
viпарь».
Дом Божий.
Не написано ли:
Nonne scriptum est:
Дом Мой домом молитвы наречется для всех народов.
Quia domus теа, domus orationis vocabitur omnibus gentibus.
A вы сделали его вертепом разбойников.
Vos autem fecistis eam speluncam latronum.
И Он продолжал учить в храмах.
И исцелять.
Он каждый день учил в храмах.
Вот что сделал Он в Иерусалиме.
Почти сразу же после своего въезда в Иерусалим.
Почти сразу же после того, как Он въехал в Иерусалим.
Сидя на ослице и молодом осле, сыне подъяремной.
Да сбудутся Писания
Пророков.
К тому же Он не любил торгующих.
Мастеровой.
Сын мастеровых.
Сын взращенный.
Сын вскормленный.
Трудовой семьей.
Он инстинктивно не любил торгующих.
Он ничего не смыслил в торговле.
В коммерции.
Он умел только работать.
Он склонен был считать, что все торговцы — воры.
Торговцев, торговцев из Храма Он еще понимал.
Но остальные.
Как умирающий, как все умирающие, Он заново перебирал в
памяти всю свою жизнь.
В тот момент, когда должен был предъявить ее,
В ней отчитываться своему отцу.
В один прекрасный день товарищи сочли, что Он слишком
велик.
Просто.
В один прекрасный день друзья, да, друзья сочли, что Он
слишком велик.
В один прекрасный день сограждане сочли, что Он слишком
вел и к.
И Он не стал пророком в своем отечестве.
Вы, христиане, знаете почему:
Просто Он пришел провозгласить Царствие Божие.
Все сочли, что Он слишком велик.
Слишком бросалось в глаза, что Он — Сын Божий
ko
При встрече с Ним.
Евреи сочли, что Он слишком велик.
Для еврея.
Слишком великий еврей.
Слишком бросалось в глаза, что Он — Мессия, предсказанный
пророками.
Возвещенный, ожидаемый испокон веков.
Он заново перебирал в памяти, переживал заново каждый час
своей жизни.
Всю свою жизнь в Назарете.
Он посеял столько любви.
Он пожинал столько ненависти.
Его сердце жгло_рг_Н;м~-. t
Его сердце, истерзанное любовью. /•• ^/
И вот что принес Он своей матери.
Видеть, что так поступают
С плодом ее чрева.
И это всё те же, что в Вербное воскресенье.
Несколько дней тому назад.
Несколько месяцев. Несколько недель.
В Вербное воскресенье.
Устроили Ему тот триумфальный въезд.
Триумфальный въезд в Иерусалим.72
Его сердце жгло огнем.
Его сердце рвалось от терзаний.
Его сердце, опаленное любовью.
Его сердце, истерзанное любовью.
Его сердце, испепеленное любовью.
И никогда человек не вызывал столько ненависти.
Никогда человек не вызывал такой ненависти.
Невероятно.
Уму непостижимо.
Он пожал совсем не то, что посеял.
Лишь Отец Его знал, почему.
Любили ли Его друзья так, как ненавидели враги.
То лишь Отец Его ведал.
Ученики защищали Его отнюдь не так, как преследовали
враги.
Ученики, Его ученики, любили ли они Его так, как ненавидели
враги.
То лишь Отец Его ведал.
Апостолы защищали Его отнюдь не так, как преследовали
враги.
Апостолы, Его апостолы, любили ли они Его так, как ненави-
дели враги.
То лишь Отец Его ведал.
Одиннадцать любили ли Его так, как двенадцатый, как три-
надцатый ненавидел.
Одиннадцать любили ли Его так, как двенадцатый, как три-
надцатый Его предал.
То лишь Отец Его знал.
То лишь Отец Его ведал.
Он не ведал того. —-'
Как человек Он не ведал того.
Ведь ни один человек не знает, что есть человек.
Так как жизни человека.
Жизни человеческой, жизни во плоти человеческой недоста-
точно, чтобы познать человека.
Так он велик. И так мал.
Так он высок. И так низок.
Что же такое тогда человек.
Тот человек.
В чью природу Он облекся.
То лишь Отец Его ведал.
Вдобавок и те солдаты, которые Его арестовали.
Которые водили Его из судилища в судилище.
И из судилища на толпище.
И те палачи, которые Его распяли.
Люди, занимавшиеся своим ремеслом.
Те солдаты, которые играли в кости.
Которые делили меж собой Его одежду.
Которые разыгрывали в кости Его одежду.
Которые бросали жребий о Его платье.
Вовсе не питали к Нему ненависти.
Которая, несмотря на тридцать лет тяжкого труда и три года
труда тягчайшего,
Которая, несмотря на тридцать лет уединения и три года на людях,
Тридцать лет в семье и три года среди народа,
Тридцать лет плотницкого дела и три года проповеди,
Три года общественной жизни и тридцать лет частной,
Всё еще оставалась не увенчанной,
Несмотря на тридцать лет ртстной жизни и три года общест-
венной,
(Он поместил свою частную жизнь перед общественной.
Свое уединение перед проповедью)
(Перед Страстями и смертью)
Раз понадобилось еще и венчание этою смертью.
Раз понадобилось свершение этой муки.
Раз понадобилось подтверждение этим свидетельством.
Раз понадобилось, раз было нужно завершение этой трехднев-
ной агонии.
Раз понадобилось вкушение этой предсмертной агонии и этой
жуткой тоски.
И снятие с креста, и погребение; три дня во гробе, и три дня
в могиле, три дня в лимбе до воскресения; и странная
жизнь post mortem* Эммаусские путники;73 вознесение на
сороковой день.
Раз было нужно.
* После смерти (лат.).
и
Просто Сын Божий знал, что напрасно страда
Сына человеческого, ибо бессильно спасти окаянных,
И обезумев сильней, чем они, от безнадежности,
Иисус, умирая, оплакивал Богом оставленных. f-f;Z4€4.
От безнадежности общей.
Сильней, чем они, обезумев от их безнадежности, от безна-
дежности той же, что и они, от их собственной безнадеж-
ности.
Он почувствовал то же отчаяние, что и они. Но Он ведь был
Богом: а значит ему неподвластен.
Когда почувствовал Он приближенье своей человеческой смер-
ти,
Не видя ни свою скорбящую мать, в слезах, внизу,
Прямо у подножья креста, ни Иоанна, ни Магдалину,
Иисус, умирая, оплакивал смерть Иуды.
Умирая сам лишь нашей человеческой смертью, Он оплакивал
эту вечную смерть.
Он, первый среди святых, — первого среди грешников;
Он, величайший среди святых, — величайшего среди грешни-
ков;
Он, создатель, первооткрыватель искупления, —
Первого, осужденного на вечное проклятие,
Он, создатель, первооткрыватель выкупа душ;
Он, положивший начато спасению, — /
Того, кто положил начало погибели. /
I
Первого, чей удел — осуждение
Вечное.
Ведь Он уже знал, что тот, чей удел — высшее наказание,
Бросил деньги, которыми ему заплатили за кровь,
Цену крови, тридцать сребренников в монете той страны;
Отсчитанные в динариях, в динариях того времени и той стра-
ны.
Тридцать динариев, временная цена, временная монета, вре-
менные динарии.
Эти несчастные тридцать динариев, цена Крови вечной;
Эти тридцать несчастных динариев, лучше бы их вовсе не из-
готовляли.
Никогда не выпускали.
Несчастен тот, кто отчеканил их.
С изображением Кесаря.
Несчастен тот, кто получил их.
С изображением Кесаря.
Несчастны все те, кто имел дело с ними.
С изображением Кесаря.
Несчастны все те, кто был связан с ними.
С изображением, с изображением Кесаря.
Кто передавал их друг другу из рук в руки.
Опасные динарии.
Более фальшивые.
Бесконечно более фальшивые.
Бесконечно более опасные, чем фальшивые монеты.
А между тем они были хорошей пробы.
Эти динарии, о которых будут все время говорить. И дольше,
чем во все времена.
Когда времени больше не будет.
Даже первосвященники, которые их дали,
Больше не захотели взять их назад.
Первосвященники, синедрион, старейшины, которые их дали.
Чтобы оплатить невинную кровь.
Больше не захотели взять их обратно.
Тогда Иуда.
Предавший Его.
Выдавший Его.
Увидев, что Он осужден.
И раскаявшись.
[вижимый сожалением, угрызениями, раскаянием.
Ьзвратил тридцать сребренников.
Серебряных динариев.
1ервосвященникам.
1 также старейшинам.
оворя:
Погрешил я, предав Кровь невинную.
~>ни же сказали ему:
(то нам до того?
Смотри сам.
; бросив сребренники в храме.
)н вышел.
Тошел и удавился.
1овесился.
1ервосвященники,
Ьяв сребренники,
Сказали:
Непозволительно положить их в сокровищницу.
1,ерковную.
Ъскольку это цена крови.
Сделав же совещание.
Супили на них землю горшечника.
1ля погребения странников.
1осему и называется земля та.
Землею крови»,
(о сего дня.
Ъгда сбылось реченное через пророка Иеремию,74
(оторый говорит:
И взяли тридцать сребренников, цену Оцененного,
которого оценили сыны Израиля.
i дали их за землю горшечника.
Сак сказал мне Господь».15
Знал, что повесился тот, кто оставлен Всевышним,
Где-то на смоковнице этой страны,
И что деньги пошли на покупку земли горшечника.
Перед Ним предстало все Его прошлое. Перед Ним предстало
все Его настоящее. Все грядущее, все будущее было перед
Ним. Перед Ним предстала вся вечность.
Вместе и порознь.
Он предвидел все заранее и все одновременно.
Он видел все после.
Он видел все до.
Он видел все во время, Он видел все тогда.
Все перед ним предстало, что в вечность вмещено.
Ему знакомы были сребренники и земля горшечника.
Тридцать динариев серебром.
Как Сын Божий, Иисус знал все.
Знал Спаситель и то, что не спасет Иуду, которого Он любит.
Отдав всего себя.
И именно тогда постиг Он бесконечное страдание,
Именно тогда познал Он, именно тогда изведал,
Именно тогда ощутил Он бесконечную агонию,
И как безумный возопил о той чудовищной тоске,
Вопль тот заставил пошатнуться Марию, еще державшуюся на
ногах,
И милостью Отца настала Его человеческая смерть.
К чему желать, сестра моя, спасти умерших, осужденных
на вечный ад, стремясь вдобавок преуспеть в том больше, чем
Спаситель Иисус?
Жаннетта
Она прекращает прясть.
— Но кого же тогда нужно спасать, госпожа Жервеза? Как
нужно спасать?
Госпожа Жервеза
— Что ты говоришь, дитя мое, что ты такое говоришь. Мы
следуем за Иисусом, дитя мое, мы идем по Его стопам, мы —
стадо Его учеников. Мы должны получать Его наставления.
Мы — стадо, идущее за пастырем. Нам не пристало бежать,
мы не должны идти впереди Него.
Мы — стадо Его учеников. Мы — стадо. Мы должны идти
за пастырем. Мы не должны забегать вперед. Как овцы, про-
ходящие через вертящийся крест. Нам не пристало путаться у
Него под ногами. Мы не должны быть помехой.
На Его пути.
Жаннетта
— Так скажите мне, госпожа Жервеза: кого же тогда нужно
спасать? Как нужно спасать?
Госпожа Жервеза
— Подражая Иисусу; внимая Иисусу:
Молчание.
Учитель спасения даже не пытался спасти осужденных
после.. Ведь Он уже знал, что вечный ад — узилище, где нет
надежды.
Он уже знал, что это бесправные души, чье время прошло,
души, упустившие время и лишенные прав.
Молчание.
Учитель спасения не стал сеять и не велел сеять, потому
что Он умел умножать хлебы; не нужно сеять, потому что Он
по-прежнему умеет умножать хлебы.
Nemo potest. Никто не может служить двум господам: ибо или
одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет
усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и
маммоне.
Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам
есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не
больше ли пищи, а тело одежды?
Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни соби-
рают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо
ли лучше их?
Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя
на один локоть?
И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии,
как они растут: ни трудятся, ни прядут.
Но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался
так, как всякая из них.
Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет
брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры!
Итак, не заботьтесь и не говорите: «что пить?» или «во что
одеться?».
Потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец
ваш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом.
Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все при-
ложится вам.
Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам
будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей забо-
ты.16
Militiasua\ своей заботы, своих проблем, своих переживаний;
своей работы; своих испытаний; может быть, увы, своего ис-
кушения; может быть, своего греха.
Короткое молчание.
Учитель спасения не захотел, чтобы Петр обнажил меч против
вооруженных солдат: не следует вступать в войну.
Et ессе unus* И вот, один из бывших с Иисусом, простерши руку,
извлек меч свой...
Жаннетта
— Значит, у них были мечи.
Госпожа Жервеза
— Значит, у них были мечи. Извлек меч свой и, ударив раба
первосвященников а, отсек ему ухо.
Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место, ибо
все, взявшие меч, мечом погибнут;
Или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он
представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов?
Как же сбудутся Писания, что т'ак должно быть?
В тот же час сказал Иисус народу: как будто на разбойника
вышли вы с мечами и кольями взять Меня; каждый день с вами
сидел Я, уча в храме, и вы не брали Меня.
Сие же все было, да сбудутся писания пророков.
Жаннетта
— Тогда все ученики, оставив Его, бежали;
Госпожа Жервеза
— Дитя мое, дитя мое, как ты рассуждаешь, маленькие де-
вочки так не рассуждают.
Жаннетта
— Я думаю... я думаю...
Госпожа Жервеза
— Дочь моя, дитя мое, что ты осмеливаешься говорить?
Жаннетта
— Я думаю, что, если бы я была там, я бы Его не бросила.
* И вот один (лат.).
11 Шарль Пеги
— Дочь моя, дитя мое, сохрани нас Боже от греха гордыни.
Мы из того же теста, что и все. Такие же христиане, как и
все. Мы могли бы быть такими, как они. Мы могли бы быть
среди них. Мы могли бы поступить так же, как они. Писания
должны были исполниться. Все Его бросили. Ни один не ос-
тался. Так было нужно. Все Его бросили. И мы тоже бросили
бы Его.
— Если бы мы были с ними, если бы мы были среди них,
если бы мы были из них, из их числа, если бы мы были ими.
мы поступили бы так же, как они. Как, по-твоему, почему,
по-твоему, мы поступили бы не так, как они?
Ведь мы не лучше других.
Жаннетта
— Это были не французы. Это были не французские ры-
цари.
Госпожа Жервеза
— Дочь моя, дитя мое, как ты рассуждаешь. Ты рассужда
ешь не так, как другие, ты рассуждаешь не так, как все.
Жаннетта
— Никогда французы не бросили бы Его.
Госпожа Жервеза
— Дочь моя, дитя мое, как ты рассуждаешь. Добрые хрис-
тианки, нормальные христианки так не рассуждают.
Жаннетта
— Никогда французские рыцари, французские крестьяне,
никогда люди из наших краев не бросили бы Его.
Те, кто рожден во Франции. Те, кто рожден в Лотарингии.
Госпожа Жервеза
— Дочь моя, дитя мое, даже в мыслях нужно остерегаться
гордыни, сохрани нас Боже от греха гордыни. Те люди, о ко
торых ты так легкомысленно рассуждаешь, первые стали хрие
тианами.
Жаннетта
— Им выпало счастье.
Госпожа Жервеза
— Они были первыми христианами. Это было не просто,
быть первыми христианами.
Жаннетта
— Им дано было счастье.
Госпожа Жервеза
— Это было не легко. Земля, вся земля, целиком, была в
сетях язычества. Земля, вся целиком, была в плену у покло-
нения ложным богам. Они были первыми христианами хрис-
тианства. Им предстояло вернуть земле чистоту, всей земле,
словно замаравшемуся ребенку.
Они стали первыми христианами христианского мира. Пос-
ле Христа — первооткрывателями христианского мира.
Жаннетта
— Им дано было счастье. Никогда наши французы не бросили
бы Его вот так, никогда наши французы Его не бросили бы.
Те, кто родом из Лотарингии, те, кто родом из Франции.
Госпожа Жервеза
— Дочь моя, дитя мое, как ты рассуждаешь. Тебе не по-
добает так рассуждать. Они стали первыми святыми христи-
анства; они стали первыми христианами христианского мира;
они стали первыми святыми христианского мира, основате-
лями (движение Жаннетты), после Иисуса (расхрабрившись),
имеете с Иисусом, основателями всего христианского мира,
создателями, вторыми создателями, прочими создателями хрис-
тианского мира, основателями, создателями, основоположни-
ками, первооткрывателями всего христианского мира.
После Бога, вместе с Богом, по воле Божьей, творцами все-
И) христианского мира.
Жаннетта
— Никогда люди из здешних краев не бросили бы Его.
— Писания должны были исполниться. Не пристало рас-
суждать высокомерно, дитя мое, дочь моя, не суди свысока
об этих древних святых, первых святых. Они стали первыми
покровителями, первыми нашими покровителями, они стали
родоначальниками и провозвестниками остальных, всех тех,
кто пришел вослед. Нас, неблагодарных. Они — те, кто при-
готовил обитель. Обитель земли тленной. Вечную тленную не-
тленную обитель тленной земли. Они создали жилища, раз-
местили, расселили, они подготовили обители для всех осталь-
ных. Для всех остальных. А стало быть, и для нас. Для нас в
том числе. Для нас, неблагодарных. Они были наречены име-
нами. Они стали первыми учениками, они стали двенадцатью
апостолами. Древние святые, вечные святые, первые древние
святые, вечные древние святые. У них были имена, которые
дорогого стоят, дитя мое. Имена, которые они носили, при-
думаны не позавчера. Не в тринадцатом-четырнадцатом веке.
Они всему положили начало. После Иисуса. С Иисусом. Веч-
ные древние святые. Они носили имена, которые будут звучать
вечно. Они носили, они освятили имена, которые потом при-
няли, с тех пор приняли тысячи и тысячи, сотни тысяч хрис-
тиан, чтобы получить небесных покровителей; и среди этих
тысяч и тысяч, этих сотен тысяч христиан — сами святые,
которые приняли те же имена, святые — в свою очередь, ты-
сячи и тысячи святых, принявших то же имя, чтобы самим
получить благодаря нему небесных покровителей, вслед за
ними стали в свою очередь покровителями небесными, при-
дали новую святость имени, наделили его новой славой сверх
славы ушедших времен, словно длинная череда, словно ду-
ховное содружество, словно вечная семья, временная вечная,
вслед за своим главой, словно своеобразная семья, своеобраз-
ная духовная семья, своеобразная временная духовная семья,
за своеобразным отцом семьи, главой семьи, за покровителем,
положившим начало, за первым покровителем; которые таким
образом удвоили, утроили имя, которые удвоили, утроили его
святость, которые удвоили, утроили его славу, которые удво-
или, утроили его покровительство, которые удвоили, утроили,
учетверили, упятерили, ушестерили, удесятерили, которые сто-
кратно умножили его покровительство. Вот, что это такое,
дитя мое. Вот каковы имена, которые они носили. Вот какому
порядку все это подчиняется. Они стали святыми святых, тех.
кто впоследствии стал святым. Они стали покровителями по-
кровителей, тех, которые после них стали покровителями не-
бесными. Они стали святыми первых дней.
Имена, которые они носили, возникли не сегодня и не
вчера.
Жаннетта
— Им выпало счастье.
Госпожа Жервеза
— Они носили, они утверждали первые имена мира, они
утвердили, выдвинули, ввели, изобрели первые имена христи-
анского мира. Дитя мое, дитя мое, они изобрели сам христи-
анский мир; после Иисуса, вместе с Иисусом они утвердили,
выдвинули, изобрели христианский мир. Теперь, когда это сде-
лано, кажется, что все просто, легко говорить о них свысока,
когда сделано навсегда, сделано навечно, сделано ими и не-
рушимо. Сделано ими для нас. Когда мы это делаем, дитя
мое, это уже сделано. Но когда они это делали, это было еще
не сделано. Им нужно было, дитя мое, им нужно было очис-
тить мир, весь мир, им нужно было вернуть чистоту всей
земле.
Лику земли.
Они стали провозвестниками первых имен мира. Они стали
провозвестниками самого христианского мира.
Жаннетта
— Им выпало счастье.
Госпожа Жервеза
— Они утвердили великие имена. Это были великие имена,
дитя мое, те имена, о которых ты говоришь свысока, были
священными именами. Они стали первыми из христиан. Они
стали первыми из святых. Их имена стали первыми из имен.
Первыми из христианских имен. Они стали воплощением
христианских имен. После Иисуса, вместе с Иисусом они про-
мыслили, они утвердили, они изобрели, они привнесли, они
выдвинули, они выявили саму возможность быть святыми,
быть христианами, носить христианское имя. Они положили
начало. Они только становились христианами. Они только ста-
новплись святыми. Они стали зачинателями святости, зачина-
телями христианства, зачинателями всего.
Все прочие — лишь последователи; мы лишь идем следом.
А это не одно и то же.
Это разные вещи.
Мы лишь идем вслед за ними.
Христиане и преемники.
Сыновья и наследники.
Сыновья в духе и наследники в духе.
Сыновья духовные и наследники духовные.
Жаннетта
— Им выпало счастье.
Госпожа Жервеза
— Там, где не было ничего, они сделали все. А мы делаем
разве что самую малость, там, где есть все. У них были имена,
которые принимали и вечно будут принимать как покров, как
защитный покров; имена, которые особенно часто, которые
по преимуществу принимали и вечно будут принимать свя-
тые — их преемники.
А мы там, где есть все, это теряем.
Жаннетта
— Им выпало счастье.
Госпожа Жервеза
— Значит они в чем-то уподобились Иисусу. Они стали свя-
тыми святых, других святых, святых — их преемников, многих
поколений других святых — их преемников. Они стали по-
кровителями покровителей, других покровителей небесных,
покровителей — их преемников, многих поколений покрови-
телей — их преемников. Значит они в чем-то уподобились
Иисусу. Иисус стал святым всех святых, покровителем всех
покровителей, святым, покровителем всего христианского
мира. Тем, чем Иисус стал для всех, для всего христианского
мира, для них самих и для всех прочих святых, для них самих
и для всех прочих христиан, для всех, кто исповедует христи-
анскую веру, для всех, кто принадлежит к христианскому миру,
для всех членов христианской Церкви; они стали в свою оче-
редь путем организации, путем делегирования, выделения до-
ли, раздела, передачи, распределения, подражания, подлинного
уподобления Иисусу, они сами стали для своих собственных
семей, для многих поколений своих собственных потомков,
для многих поколений своих духовных потомков в большой
христианской семье, в большой общей семье, в большой семье
соборной христианской Церкви. Что-то вроде вечного пере-
распределения заранее осуществилось им во славу. И в собст-
венной семье каждого из них, в его духовной семье, в каждой
такой самостоятельной семье есть великие святые.
В силу распределения, в силу передачи святости от одного
к другому, в силу перераспределения, в силу переноса.
Жаннетта
— Им выпало счастье.
Госпожа Жервеза
— Это были Иаков и Иоанн, сыновья Зеведеевы.78 Теми
именами, о которых ты так легкомысленно рассуждаешь, дитя
мое, называли двух братьев, Симона, называемого Петром, и Ан-
дрея, брата его, закидывающих сети в море (ибо они были рыболовы).
И говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами челове-
ков.
И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним.
Оттуда, идя далее, увидел Он двух братьев, Иакова Зеведеева
и Иоанна, брата его, в лодке с Зеведеем, отцом их, починивающих
сети свои, и призвал их.
И они тотчас, оставив лодку и отца своего, последовали за
Ним.79
Жан нетта
— Им выпало счастье.
Госпожа Жервеза
— Они заложили град Божий, царство Божие на земле. Да
ириидет царствие Твое. Царство Божие на земле. Для свя-
ii.ix — их преемников. Для христиан, для всех христиан — их
преемников. Для нас. Воздаяние, которое Он заработал так
гижко. Души грешников, которым Он принес искупление. Зва-
иись они (не среди них ли был некто, звавшийся Захария),
звались они: первый Симон, называемый Петром, Симон, про-
званный Петром, и Андрей, брат его;
Иаков Зеведеев и Иоанн, брат его; Филипп и Варфоломей; Фома
и Матфей мытарь; там были люди разных званий; Иаков Ai -
феев, и Леввей, прозванный Фаддеем;
Симон Кана ниш...
Жан нетта
и Иуда Искариот, который и предал Его.80
Госпожа Жервеза
— Бедное, бедное дитя. Но ведь один из них получил свое
имя из рук самого Иисуса, из собственных рук Иисуса.
Жаннетта
— Тот самый, который потом отрекся от Него. Те, кто ро-
дом из здешних краев, никогда не отреклись бы от Него.
Госпожа Жервеза
— Бедное, бедное дитя, что за мысли бродят у тебя в го-
лове? Et ne nos inducas in tentationem* Боже нас сохрани, дитя
мое, Боже нас сохрани от греха гордыни. Боже нас сохрани
от искушения гордыней. Он получил свое имя из рук самого
Иисуса Христа. Это было прекрасное крещение именем, дитя
мое. Иисус Христос стал его крестным отцом и крестной ма-
терью. Этот человек, о котором ты так высокомерно говоришь,
этот христианин, этот святой, primas** первый из всех получил
не только то, что получили все мы: крещение водой. Он по-
лучил не только то, чего мы не имеем: крещение кровью. Он
получил также, сверх того, крещение именем. И имя это дал
ему Иисус Христос. Да какое имя. Вечное имя для вечности
Церкви. Он получил свое имя, свое новое имя, свое истинное
имя, свое единственное имя, из собственных рук, из рук са-
мого Иисуса.
Первый понтифик. Первый римлянин.
Ключник.81
Первый епископ Рима.
* И не введи нас во искушение (лат.).
** Первый (лат.).
Свое придуманное имя; свое новое имя; свое вновь создан-
ное имя.
Он говорит им: о вы за кого почитаете Меня?
Симон же Петр, отвечая, сказал: Ты — Христос, Сын Бога
Живого.
Тогда Иисус сказал ему в ответ: блажен ты, Симон, сын Ионин,
потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мои,
сущий на небесах;
И Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь
Мою, и врата ада не одолеют ее;
И дам тебе ключи Царства Небесного.82
Жаннетта
— Трижды. Именно Он. Именно Он трижды отрекся от
него.
Госпожа Жервеза
Словно впадая в гнев праведный:
— Отречение Петра, отречение Петра. Вам больше нечего
сказать, кроме этого, отречение Петра. (Глотая слова, говоря
почти бессвязно от гнева). Его, это отречение, используют как
аргумент, о нем говорят, чтобы замаскировать, чтобы скрыть,
чтобы извинить наши собственные отречения. Чтобы заставить
забыть, чтобы забыть самим, чтобы заставить себя забыть наши
собственные отречения. Чтобы поговорить о чем-нибудь дру-
гом. Чтобы перевести разговор на другую тему. Петр отрекся
от Него трижды. Ну а дальше. Ведь мы-то сами отрекались
от Него сотни и тысячи раз ради греха, ради греховных за-
блуждений, отрекались греша.
Tu es Petrus Он единственный после Иисуса получил так
свое имя, непосредственно, из собственных рук Бога. И Иисус
был с ним на ты.
Святые метельщики, великие святые метельщики мира.
Жан нетта
— Никогда те, кто родом из этих краев, никогда святые из
здешних мест, никогда даже простые христиане из здешних
краев не бросили бы Его. Никогда французские рыцари, ни-
когда французские крестьяне, никогда простые прихожане
французских приходов. Никогда участники крестовых походов
не бросили бы Его. Никогда эти люди не отреклись бы от
Него. Скорее сложили бы голову.
Те, кто родом из Франции. Те, кто родом из Лотарингии.
Госпожа Жервеза
— Писания должны были исполниться.
Жан нетта
— Они могли бы оставить кому-нибудь другому заботу об
их исполнении. Никогда король Франции83 не бросил бы Его.
Никогда Шарлемань и Роланд,84 никогда уроженцы здешних
мест не позволили бы сделать это. Никогда мастеровые из
городов, никогда мастеровые из маленьких городков не по-
зволили бы сделать это. Кузнец взял бы свой молот. Женщи-
ны, слабые женщины, сборщицы колосьев, взяли бы садовые
ножи. Никогда Шарлемань и Роланд, участники крестовых по-
ходов, никогда монсиньор Годфруа де Буйон,85 никогда святой
Людовик86 и даже сир де Жуанвиль87 не оставили бы Его. Ни-
когда наши французы не отступились бы от Него. Святой Лю-
довик, король Франции, святой Людовик французский. Ни-
когда святой Дионисий и святой Мартин, святая Женевьева и
святой Аниан, никогда святой Луп, никогда святой Аудент не
бросили бы Его. Никогда наши святые не отступились бы от
Него. Это были бесстрашные святые.
Госпожа Жервеза
— Дитя мое, дитя мое, как ты рассуждаешь. Ты опираешься
на вторых святых в пику первым святым; ты горячо высказы-
ваешься за вторых святых в пику первым святым; ты ссыла-
ешься на вторых святых в пику первым святым. Какое свято-
татство, дитя мое. Ты вносишь раскол в Церковь; ты вносишь
распрю в святое братство. Раскол, распрю в христианское брат-
ство.
Ты приводишь в пример вторых святых в пику первым свя-
тым.
Всякий дом, разделившийся сам в себе, падет.
Жаннетта
— Я говорю то, что думаю. Я знаю тех, кто родом из здеш-
них мест.
Госпожа Жервеза
— Ты вносишь раскол в единую Церковь, которую Господь
наш основал единой, которую Он задумал единой, которую
Он вечно сохранит единой.
Жаннетта
— Я говорю о том, каковы мы сами и какими были наши
святые. Они не страшились ударов.
Госпожа Жервеза
— Есть лишь одна святость. Это такие же святые. Есть лишь
одна святость, которая исходит от Иисуса.
Которая не что иное, как святость Иисуса.
Источаемая вечно.
Жаннетта
— Святая Женевьева, святой Аниан, святой Луп не боялись
идти навстречу армиям язычников. Они не боялись армий
язычников. И святой Мартин был солдатом. Перед ними была
уже не горстка римских солдат и римских палачей. Не не-
сколько декурионов. С их маленькой декурией, их жалкими
маленькими декуриями. Которые нужно было обратить в бег-
ство. Речь шла уже не о нескольких сотниках. Не о каком-то
центурионе и трети или четверти его центурии. Они, не дрог-
нув сердцем, бросались навстречу бесчисленным армиям, язы-
ческим армиям. Нет, они не опускали глаз. Не дрожали как
мыши. Не отрекались. Не отступались. И святой Бернар,88 про-
поведовавший второй крестовый поход. Это тоже второй свя-
той. Они несли тело Иисуса навстречу бесчисленным полчи-
щам. И святая Женевьева — слабая женщина, парижская дев-
чушка. А ведь это были бесчисленные полчища, полчища
язычников, несшие кровь и смерть. И был не один меч, был
уже не один меч, речь шла уже не об одном мече, подобном
мечу солдата — слуги первосвященника. Подобном мечу или
палке этого Малха. Мечу, сабле городового. Сабле сельского
караульного. Это были тысячи и тысячи, и сотни тысяч сабель.
Сабель, уже не раз служивших. Сабель, которым предстояло
послужить еще. Много. Долго.
Которые привычны были служить.
Которые готовы были служить.
И все же они шли им навстречу. В складках своих плащей
они несли славу Божию.
Да, это были пастыри. Для своего стада они сделали боль-
ше, чем иные — для великого Пастыря, главного Пастыря.
Для народа Божьего они сделали больше, чем иные — для
самого Бога.
Госпожа Жервеза
— Все святые в складках своих плащей всегда несли славу
Божию.
Жан нетта
— Это были варвары, полчища варваров, полчища язычни-
ков. В сто раз больших варваров, в сто раз худших, несравнимо
больших варваров, несравнимо худших, чем сами англичане.
И чем бургундцы.
И все же они шли им навстречу. В складках своих плащей
они несли славу Божию и тело Иисуса. И варвары склоняли
головы перед ними. И в поражении они оставались победо-
носцами, они побеждали, они торжествовали над самими по-
бедителями.
Госпожа Жервеза
— Всякая святость исходит от Бога, всякая святость берет
начало от Бога. Есть лишь одна святость — святость, исходя-
щая от Иисуса Христа. Все святые — Божьи святые, братья
Иисуса, братья по святости самого Господа нашего Иисуса
Христа. Юные братья, меньшие братья, младшие братья Иису-
са. Всякая святость — все та же святость. Всякая святость ис-
ходит от Бога, Он — ее вечный источник. Всякая святость
берет начало от Иисуса, Он — ее источник и ее первый тво-
рец. И первый предмет и первый приют. Первая обитель, оби-
тель вечная. Он — первый пример ее. Образец, первоисточник,
предмет всякого подражания. Успех, самый большой успех, и
самый первый, первое воплощение. Все святые на свете —
лишь отражение Иисуса. Всякая святость — лишь отражение
святости Иисуса.
Жаннетта
— Святой Франциск никогда бы не отрекся от Него.
Госпожа Жервеза
— Ты вносишь раздор туда, где никогда не должно быть
раздора. Ты вносишь раскол туда, где никогда, во веки веков
не будет раскола.
Ибо Церковь нетленна; святое братство нетленно, а всякий
дом, разделившийся сам в себе, падет}9
Жаннетта
— Святая Клара90 никогда не отреклась бы от Него.
Госпожа Жервеза
— Церковь — едина; святое братство — едино; едино во
времени; едино в вечности.
Жан нетта
— Отречься, отречься — это хуже всего. Госпожа Колетта91
никогда не отреклась бы от Него.
Госпожа Жервеза
В ней вновь поднимается тот же гнев.
— Дитя мое, дитя мое, те святые, на которых ты ссылаешься
и противовес первым, те христиане, которых ты выдвигаешь
В противовес первым христианам, от Шарлеманя до святого
Франциска и нашей святой Клары, те святые, те христиане,
которых ты обращаешь против самих себя, обращая их против
других, судили об этом иначе, чем ты. Они не обращались
против своих братьев. Они не обращались против своих стар-
ших братьев. О нет, они не обращались против своих первых
собратьев. О нет, они не обращались против вечного источ-
ника.
Против тех, кто служил им образом, примером, предметом
для подражания.
Жаннетта
— Я говорю то, что есть.
Госпожа Жервеза
— Они испытывали глубочайшее почтение, они испытывали
лишь глубочайшее почтение к своим братьям — святым, к
своим братьям — первым святым. Они скромно и смиренно
стремились, они стремились лишь подражать им. Все вместе;
все вместе, как они; все вместе после них; все вместе вкупе
с ними — подражать Иисусу.
Они лишь почитали своих братьев и подражали им, своим
старшим братьям, своим великим братьям.
Жаннетта
— Я не могу лгать. Я не хочу лгать. Я говорю то, что есть.
Госпожа Жервеза
— Ну а они считали; они знали, что они — часть единого
тела; единого тела христианского мира. Они знали, что они
связаны воедино, в одно единое целое, в великое единство
христианского мира.
Что они связаны воедино в одно единое целое, великое
единство святости.
Нераздельные составляющие великого единства святости.
Жаннетта
— Отречься, отречься. Нет, как могли они отречься от Сына
Божьего.
Госпожа Жервеза
— Евреи, греки, латиняне, французы, нет разных сортов,
нет четырех родов святых. Еврейские святые, греческие святые,
латинские и римские святые, французские святые; английские
святые и бургиньонские святые — все они принадлежат к од-
ному роду — роду вечному. Есть лишь один род святых, род,
который не прервется вовек, духовное племя, вечное племя;
которому не будет конца никогда, никогда во веки веков. По-
тому что оно берет свое начало, потому что оно проистекает
из источника, который не иссякнет никогда во веки веков.
Все те святые, на которых ты ссылаешься, эти великие свя-
тые, Шарлемань и святой Людовик, святая Женевьева и святой
Франциск, от Шарлеманя до Франциска, — я не просто ут-
верждаю, что они никогда не говорили ничего подобного, ни-
чего похожего на то, что говоришь ты. Я утверждаю, что они
пришли бы в ужас, если бы услышали речи, подобные тем,
что ты только что вела. Против подобных речей они восстали
бы, взбунтовались бы, протестовали бы изо всех своих сил,
изо всех своих слабых сил, изо всех своих несокрушимых сил.
Против попытки их так дурно использовать. Так пагубно ис-
пользовать. Так кощунственно использовать, выставляя их
против их братьев, пользуясь ими против их предшественни-
ков, против основателей их братства, против тех, кто первым
испил из вечного источника, против тех, кто первым вкусил
из вечного источника.
Жаннетта
— Я утверждаю только одно: мы никогда, никогда бы Его
не бросили.
Госпожа Жервеза
— Мы бросаем Его каждый день, несчастное дитя. Мы бро-
саем Его каждый день. Ты приводишь в пример святого Фран-
циска, мое бедное дитя. Благодаря госпоже Колетте, благодаря
святой Кларе, благодаря духовной связи, породнившей меня
со святой Кларой, сделавшей меня ее духовной дочерью, ду-
ховной сестрой, духовной крестницей, духовной спутницей, я
постриглась в монастырь святого Франциска; именно того, то-
го самого святого, которого ты упоминаешь; я связала себя,
я навечно связала себя, на веки вечные я связала себя с ор-
деном святого Франциска; я нашла убежище в монастыре свя-
того Франциска; на веки вечные я укрылась в монастыре свя-
того Франциска. Того самого святого, которого ты мне про-
тивопоставляешь. Я буду жить и умру, если Богу будет угодно,
если будет на то воля Божия, я буду жить и умру по уставу
святого Франциска, в монастыре святого Франциска. Вот по-
чему ты приводишь мне в пример святого Франциска. Ты не
глупа. Ты не так проста. Ты противопоставляешь мне моего
учителя. Ты противопоставляешь мне моего покровителя. Ты
противопоставляешь мне моего святого. Ты противопоставля-
ешь мне моего пастыря.
Ты противопоставляешь мне моего отца.
Молчание.
Ну что ж, я, окормляемая святым Франциском, тебе, не
окормляемой...
Жаннетта
Горячо:
— мне, никем не окормляемой. Поосторожней, госпожа. В
христианском мире ты всегда откуда-то родом, всегда с кем-то
и с чем-то связана.
В христианском мире нет ни голодранцев, ни безродных.
Нет ни скитальцев, ни бродяг.
Вы, окормляемая святым Франциском; мне, окормляемой
святым Ремидием, святым Иоанном и святой Иоанной. Свя-
тым Ремидием — благодаря моему приходу; а святым Иоанном
и святой Иоанной — благодаря моему крещению, благодаря
данному мне при крещении имени, благодаря той родственной
связи, которая возникла при крещении. Святым Ремидием как
прихожанка. И святым Иоанном и святой Иоанной как хрис-
тианка, как крещеная, как крещеная христианка. Святой Ре-
мидий — покровитель, главный покровитель моего прихода. А
святой Иоанн и святая Иоанна — мои покровители, мои глав-
ные покровители.
Мои главные покровители по крещению.
Мои покровители по крещению и мои небесные покрови-
тели.
Но самый главный покровитель это Иисус — наш покро-
витель, наш главный покровитель, главный покровитель всех
людей.
А Пресвятая Дева — наша мать.
Вы, окормляемая святым Франциском; мне, окормляемой
святым Ремидием, святым Иоанном и святой Иоанной.
Вы, окормляемая Иисусом; мне, окормляемой Иисусом.
— Я, окормляемая святым Франциском; тебе, окормляемой
святым Ремидием, святым Иоанном и святой Иоанной.
Я, окормляемая Иисусом; тебе, окормляемой Иисусом, го-
ворю:
Я тебя уверяю: если бы мой учитель, покровитель и отец
был здесь; уверяю: если бы твои покровители, твои отцы, крест-
ные отцы, духовные отцы были здесь; если бы Франциск, мой
отец, мой учитель Франциск был здесь; и если бы святой Ре-
мидий, святой Иоанн и святая Иоанна были здесь, я утверж-
даю, что ты тихо пряла бы, дочь моя. Ты не была бы такой
заносчивой, дитя мое; не была бы такой самоуверенной. По-
тому что это были великие святые. Все склонялось перед ними.
Ты пользуешься тем, что я — лишь слабая женщина, увы,
лишь жалкая грешница, как и все. Грешница. Нищенка, про-
сящая милостыню. И ты тоже склонилась бы перед ними.
Вместе со мной, вместе со всеми мы склонились бы перед
ними. Вместе — без разбору, вместе — сообща, вместе — всем
миром. Они были так близки к благодати, они были так на-
поены источником, они были так близки к источнику, они
были так напоены благодатью, что сами источали благодать,
зримо источали благодать, полнились благодатью словно жи-
вотворный источник. И все не только подчинялись, дитя мое;
не только следовали за ними; не только склонялись перед
ними; нет, не только; все обретали счастье, все находили в
них радость и утешение, черпали в них радость и утешение,
вес получали через них пищу духовную; вес с радостью под-
чинялись, с радостью шли следом, с радостью повиновались,
с радостью склоняли голову. Ты склонилась бы, дитя мое, ты
смиренно склонила бы голову. Все подчинялись, все с ра-
достью шли следом. Это не сопровождалось, как теперь, при-
нуждением и неблагодарностью, строгостями и суровостью, это
не было из-под палки и насильно. Это была неиссякаемая
радость, неизбывная благодать, радость, наслаждение идти сле-
дом, удовольствие идти вслед. Наоборот, потребовалось бы
приложить усилия, чтобы не пойти за ними, бесплодные, не-
вероятные усилия, усилия, которых к тому же никто и не при-
лагал, которых никому не хватило бы духу приложить. Радость
полноты и благословения. Словно становишься землей, зали-
той, прогретой солнцем, напоенной теплыми добрыми весен-
ними дождями, теплыми добрыми осенними дождями. Этому
отдавались. В этом растворялись. И вместе с тем чувствовали
себя свободными, чувствовали себя совершенно свободными.
Были полны радости, понимаешь. Плакали от радости. У тебя
ее было бы вволю. Плакали от радости. Отдавались целиком.
Плакали от благости. Все. Пили это молоко. Запасались, на-
сыщались, купались в этой благодати. Ее было слишком много.
Она пропадала зря. Слишком много ее пропало. Не знали уже,
что с ней делать. Она лилась со всех сторон. Не то, что теперь.
Теперь ее не хватает. Теперь мы проводим каналы. Теперь мы
словно хлебопашцы, словно крестьяне, словно земледельцы,
словно садовники, которым не хватает воды; и поэтому мы
устраиваем запруды, чтобы не потерять ни капли из тоненькой
струйки; чтобы не дать ничему пропасть. Мы строим запруды
и каналы, системы каналов; мы распределяем, мы регулируем,
мы используем эту тонкую струйку воды; воды вечной; струйку
воды из вечного источника. Мы стараемся использовать ее как
можно лучше. А земли наши все же политы скудно. Земли
наши скудны. Скудная струйка воды. Скудные земли. Скуд-
ные урожаи. В своих оскудевших руках мы приносим лишь
скудный урожай. Счастье еще, если мы хоть что-то приносим.
Она лилась рекой. Лилась неиссякаемым потоком. Есть раз-
ница между большой рекой и детскими забавами. Между боль-
шой рекой и каналами, искусственными, водными забавами.
Но я — лишь слабая женщина. Этим-то ты и пользуешься.
Ты этим злоупотребляешь. Ты сильнее меня. Но Бог сильней
и тебя, и меня. Ты сопротивляешься. Ты споришь. Ты упор-
ствуешь. Но Бог, коли будет Ему угодно, сильнее всех. Бог,
если будет на то Его воля, сотворит то, чего я, недостойная,
сделать не могу. Деяния и молитвы Иисуса, обеты Иисуса,
деяния и молитвы всех святых работают на нас. И кто знает,
быть может, Бог пошлет что-нибудь в ответ на мои молитвы,
как бы мала, недостойна и убога я не была. Быть может, Он
пошлет, без сомнения, Он пошлет многое в ответ на твои,
ибо нужно молиться о себе, сначала нужно молиться о себе,
Богу угодно, чтобы люди молились и чтобы сначала они мо-
лились о себе. Иначе в человеке появилась бы гордыня. Даже
капелька гордыни — уже гордыня. Господь вырвет тебя, Гос-
подь освободит тебя из этого рабства. Господь спасет тебя.
Господь избавит тебя от этой тревоги. Этой опасной, этой
губительной тревоги. Гибельной для твоей души. Смертельной
тревоги. Господь выведет тебя на свет из той тьмы, из тех
потемок, в которых ты ищешь.
Нужно молиться о себе в числе прочих, среди прочих, за-
одно со всеми.
Все, что я хочу тебе сказать, все, что я могу тебе сказать,
я, слабая женщина, — это то, что если бы великий святой
Франциск, наш брат Франциск, был здесь, я уверяю тебя, он
не только не рассуждал бы, как ты, дитя мое, дочь моя; уве-
ряю, что, услышав подобные речи, он пришел бы в ужас; уве-
ряю, что они ранили бы его в самое сердце. А впрочем, нет,
дитя мое, бедное мое дитя. (Почти смеясь). Они вовсе ничего
ему не сделали бы. Потому что он ничего и не услышал бы
(смеясь), и не потому, что он — глухой, он не услышал бы их
вовсе. Все были бы избавлены от этих слов. Лик небесный
был бы избавлен от них. Ведь если бы он присутствовал среди
нас, дитя мое, если бы наш Франциск находился здесь, если
бы он был здесь, мое бедное дитя, мое дорогое дитя, то ты
сама не произнесла бы их; будь он здесь, ты склонила бы
голову, прекрасное дитя, твое сердце растаяло бы. И ты пошла
бы следом, ты пошла бы следом. Твое сердце растворилось
бы в истинно благоговейной любви. Господи, святые Твои дол-
жны были бы жить вечно. Они уходят слишком рано; всегда
слишком рано. Ты призываешь их всегда слишком рано. Тебе
их и так хватает. У тебя их и так достаточно. А нам их очень
не хватает. Нам, грешным, их очень не хватает. Нам их не-
достает. Нам их так недостает. Нам их всегда не хватает. У ос-
тальных как-то получалось. У нас же, слабых женщин, никак
не получается.
Скажу больше, дочь моя, если только можно испытывать на
небе какое-то страдание, — слова, подобные тем, что ты только
что, что ты недавно произнесла, — вот то, что может причи-
нить самую острую боль, если они их слышат, если бы они
когда-либо их услышали, вот то, что может причинить самую
острую боль святым, сущим на небесах.
Жаннетта
— Я сказала только, простите, я сказала только одно: ни-
когда мы, простые смертные, не бросили бы Его, никогда мы
не отреклись бы от Него. Это правда. Я говорю только: ни-
когда люди из здешних мест, никогда мы, простые смертные,
никогда те, кто родом из Лотарингии, никогда те, кто родом
из долины Мёз, никогда прихожане нашего прихода или при-
хода Вокулер, или Домреми, никогда те, кто из Максея, не
бросили бы Его. Мы — большие преступники, мы — большие
грешники. Но никогда мы не сделали бы этого.
Никогда мы не позволили бы сделать это.
И, что хуже того.
И, что самое худшее.
Из всего.
Я не люблю англичан. Но уверяю Вас: никогда англичане
не позволили бы сделать это.
Госпожа Жервеза
— Берегись, дитя мое, гордыня не дремлет; всегда нечистый
настороже. Верх его искусства — обратить во грех те самые
чувства, которые влекли нас к Богу, которые возносили нас
к Богу.
Которые направляли нас, которые приводили нас на путь
служения Господу.
У нас есть чувства двух сортов, дитя мое. Два рода чувств
взрастает в нас, созревает в нас, дитя мое, делит меж собой
нашу душу, два рода страстей; две наклонные плоскости слов-
но два ската крыши увлекают нас; два разных механизма за-
ставляют нас клониться, крениться; два механизма, два откоса
нас увлекают; два движущих механизма, два склона заставляют
нас соскальзывать, скатываться в одну или другую сторону.
Есть чувства, которые склоняют нас, направляют нас к
Богу; которые ведут, которые приводят нас к Богу, есть страс-
ти, которые возносят нас к Богу, есть механизмы, которые
увлекают нас к Богу; есть скат, наклонная плоскость, склон,
спуск, который заставляет нас соскальзывать, скатываться на
сторону Бога.
Но увы, увы, к несчастью, есть и другая сторона. Есть чув-
ства, которые отклоняют нас, отдаляют нас, соблазняют нас,
отвлекают нас от Бога; которые ведут нас в противоположную
сторону, уводят нас, которые совращают нас, которые отвра-
щают нас от Бога; есть страсти, которые вырывают нас у Бога;
есть механизмы, движущие механизмы, которые оттягивают
нас от Бога; есть скат, наклонная плоскость, которая застав-
ляет нас ускользать от Бога; наклон, спуск, который заставляет
нас соскальзывать, скатываться на другую сторону, увы, не на
ту сторону, где Бог.
Но ведь пока дьявол действует на своей стороне, мое бед-
ное дитя, бедное дитя мое, можно в каком-то смысле сказать.
что и говорить не о чем; увы, увы, к несчастью, увы, как ни
грустно, как ни ужасно это говорить: но ведь пока он дей-
ствует на своей стороне, можно было бы в каком-то смысле
сказать, ты прекрасно меня понимаешь, милое мое дитя,
можно было бы в определенном смысле сказать, что это его
право; что это законно, как бы законно; когда он действует
в своих владениях, в своем царстве, увы, в своем царстве
погибели; когда он действует в сфере тех чувств, которые ра-
ботают на него, когда он действует в сфере тех чувств, ко-
торые ему служат, которые у него в услужении по самой сво-
ей природе; которые созданы, которые, увы, как бы созданы
для него; когда он действует, когда он играет на страстях,
которые ему принадлежат; когда он, презренный, разыгрывает
свою карту; когда он спускается по склонам, которые, увы,
как бы ему отведены.
Как бы оставлены.
Вот только при этом его владения, его царство, его пре-
зренное царство всегда было ограничено. Он никогда не полу-
чал, он не мог получить больше определенного числа душ.
Тогда он, презренный, придумал, изобрел, он, коварный, не-
сущий погибель, заразу, придумал, додумался изобрести еще
один грех; новый грех; необычный грех; собственный грех;
особенный грех; грех, при помощи которого он наконец про-
никнет на другую сторону; при помощи которого он наконец
удвоит, он бесконечно, безгранично расширит свои владения,
свое царство погибели; при помощи которого он введет в со-
блазн, он искусит самих святителей Божиих.
Он дотянется рукой до самих святителей Божиих.
Презренный, дважды презренный, подлый — одной и дру-
гой рукой.
Грех, который уже не просто такой же, как все остальные.
Как все остальные грехи. Как все существующие грехи. Как
его братья, его презренные братья — грехи. Новый грех. Хит-
роумный грех. Грех — не чета другим. Всем другим грехам.
Грех, который заставляет пороки и добродетели, равно пороки
и добродетели, дуть в одну дуду. И быть может, больше, опре-
деленно больше добродетели, чем пороки. Который царит,
прежде всего, над всеми остальными своими братьями — гре-
хами, своими меньшими братьями, своими постыдными брать-
ями, своими братьями по погибели. Который царит, если мож-
но так сказать, равно и над добродетелями. И даже больше
над добродетелями, скорее даже над добродетелями, если мож-
но так сказать, еще сильнее над добродетелями. Который со-
единяет, объединяет в низком, постыдном, рабском служении,
который использует, который уравнивает в низости, в общем,
позорном равенстве добродетели и пороки.
Который в равной мере играет своими и чужими картами.
Старый как мир грех гордыни не дремлет, дитя мое. Бере-
гись, берегись, старая ведьма-гордыня не дремлет.
Первый, самый старый властитель мира. Самый старый учи-
тель рабства. Первый придуманный. Самый старый придуман-
ный. Грех гордыни, который погубил самих ангелов.
Властитель, который играет своими и чужими картами. Ко-
торый дает и берет одной и другой рукой. Который действует
обеими руками. Который играет всеми картами.
Старая ведьма-гордыня никогда не смыкает глаз. Бере-
гись, берегись, дитя мое, старая ведьма-гордыня всегда на-
стороже.
Старая ведьма-гордыня не знает сна ночью. Старая ведьма-гор-
дыня не знает покоя ни днем ни ночью.
Это величайшее изобретение дьявола, дитя мое, мое бедное
дитя. Оно вызывает чуть ли ни восхищение, если можно так
сказать, ты понимаешь, ты прекрасно улавливаешь, дитя мое,
ты понимаешь, что я говорю, ты прекрасно улавливаешь, что
я имею в виду. Это действительно верх его искусства, это в
каком-то смысле шедевр. Ведь таким образом он искусил, он
смог искусить, ему удалось искусить самих святителей Божиих
И всю ту силу, которую дала нам природа, он в нас извращает,
ее-то в нас он и обращает против природы и против Бога; и
всю ту силу, которая дана нам милостью Божией, он в нас
извращает, ее-то в нас он и обращает против Бога. Это заме-
чательная система каналов, ты прекрасно понимаешь меня,
невероятный поворот вспять, возврат, отвод каналов в o6pai
ном направлении, немыслимое уклонение по ложному пути
О да, о да, это шедевр. Как только Бог попустил ему придулкп ь
это. При помоши этого средства, при помощи этого способа,
при помощи этой системы каналов. Посредством этого сне
соба, посредством этой системы каналов. Страшно. Страшно
даже подумать. И именно при помощи тех чувств, которые
обращали нас к Богу, именно при их помощи, при помощи
их самих он нас от Него отвращает. При помощи тех чувств,
которые естественным путем направляли нас к Богу, прибли-
жали нас к Богу, приводили нас к Богу, при помощи них-то
он нас от Него отдаляет. При помощи тех страстей, тех волн
страсти, которые нас возносили к Богу, именно при помощи
них-то он нас у Него вырывает. И в волнах благодати, не-
счастное дитя, в волнах Божьей благодати, именно в этих-то
волнах, именно в этих-то самых волнах он нас топит в грехе.
Вот как он работает, дитя мое, вот что такое гордыня. Лука-
вый — всегда лукавый. Он играет даже картами Бога, даже
картами самого Бога. И все то, что Господь даровал нам, чтобы
помочь достичь спасения, даже самого Иисуса и Его деяния,
Иисуса и Его обеты, он использует для нашей погибели, он
заставляет это служить нашей погибели, он заставляет это слу-
жить тому, чтобы погубить нас навечно.
Он ведет игру на той стороне, где он не должен был иг-
рать, где он никогда не должен был бы играть, он разыгры-
вает карты Бога, он играет картами Бога.
Он использует все, он извращает все, он все способен из-
вратить. Даже самого Иисуса и житие Иисуса.
Жаннетта
— Я говорю только: ни французы, ни англичане, ни бур-
гундцы, никогда ни мой отец, ни моя мать, мы не выдали бы
Его; ни мой отец, этот большой сильный человек; ни моя
мать, совершавшая паломничества; никогда ни мой дядюшка
Лассуа, мой дядя Дюраи Лассуа;92 никогда ни мой крестный
отец, ни моя крестная мать; никогда ни трос моих братьев,
ни моя старшая сестра; никогда сам приходской священник,
приходской священник Домреми, старый отец Барде,93 притом
что он такой славный человек, такой добрый человек; и такой
мягкий, такой кроткий; блаженны кроткие; человек, который
никогда не вышел бы из себя, человек, который никогда не
повысил бы голоса; человек, который за всю жизнь никогда
и мухи бы не обидел; и который до мозга костей священник.
Так вот, в этот день, даже он, наш священник, впал бы в
гнев. Никогда ни мой дядюшка, ни Овьетта, ни Манжетта,
мы не потерпели бы этого. Наши святые — это святые, ко-
торые не страшились ударов.
— Старая ведьма-гордыня никогда не смыкает глаз. Когда
дьявол действует при помощи других грехов, при помощи шести
смертных грехов, он занимается своим ремеслом, презренный;
он делает то, что положено по его ремеслу, он работает на
своей стороне. Но когда он действует при помощи гордыни,
Господи, когда он подбирается, когда он продвигается путями
гордыни, когда он проходит этими путями; этими окольными
путями; этими путями, выбивающими из колеи; этими обход-
ными путями; этими путями, ведущими в обход; когда он на-
кидывает покров гордыни, вот тут уж, Господи, тут уж он
позволяет себе лишнее. Ты попускаешь его делать то, что вы-
ходит за рамки его ремесла.
Жаннетта
— Я говорю только одно: мы не вынесли бы этого. Мы не
стали бы этого терпеть. Мы не позволили бы это сделать. Го-
ворю Вам: Овьетта. Говорю Вам: Манжетта. (Неожиданно взгля-
нув ей прямо в глаза). Говорю Вам: Вы, госпожа Жервеза, не
позволили бы это сделать.
Госпожа Жервеза
Пошатнувшись вдруг от такого натиска, от такого напора, от такого
выпада; прямого; от такого изобличения самой потаенной мысли. Она дро-
жит. Она неожиданно краснеет. Глаза загораются. Затем она говорит,
чтобы успокоиться. Она медленно, сдержанно гасит все это.
— Дитя мое, дитя мое, пощади меня.
Он пришел, ночью, как разбойник, и все украл.
Запинаясь, глотая слова,
постепенно вновь овладевая собой:
В то время меня еще не было на свете, дитя мое.
Жаннетта
Неумолимо:
— Вы не отрекались бы от Него.
Делая невероятное усилие, страшное усилие самоуничижения; добро-
вольного; воли к самоуничижению; словно загнанный зверь; вся дро-
жа, дрожа крупной дрожью; закрыв глаза; смиренно; она договарива-
ет упавшим голосом.
— Дитя мое, я такая же, как и все.
Я не лучше, чем другие.
В то время меня еще не было на свете. Господь приводит
нас в этот мир тогда, когда Ему угодно. Он всегда прав. Гос-
подь делает хорошо то, что делает.
Он пришел ночью, как вор, и все похитил.
Жаннетта
Ей удается каким-то образом произнести смиренно следующее:
— Я уверена, что я не оставила бы Его. Бог мне свидетель,
я не отступилась бы от Него.
Госпожа Жервеза
Постепенно вновь обретая уверенность, в какой-то мере
по привычке:
— Отступничество, отступничество...
Все еще в волнении:
— Старая ведьма-гордыня не смыкает глаз. Господь призы-
вает нас в этот мир тогда, когда Ему угодно. Старая ведьма-
гордыня не умерла. Старая ведьма-гордыня никогда не уми-
рает.
Отступничество, отступничество — вам больше нечего ска-
зать; отступничество учеников, сомнения апостолов, отпира-
тельство, отречение Петра, вам больше нечего сказать. Из
жизни подлинного святого вы берете, вы запоминаете лишь
одно: что он стал, что однажды он стал отступником. Теперь
легко быть христианкой, легко быть прихожанкой. Это было
не так просто, когда они начинали. Теперь вы строите из себя
хитроумных, вы строите из себя гордых, вы строите из себя
сильных, вы строите из себя великих. Вы строите из себя свя-
тых. Теперь легко быть прихожанкой. Это было не так просто,
когда не существовало прихода и когда вся земля была еще
не возделана. Тринадцать веков христиан, тринадцать веков
святых очистили для вас землю; тринадцать веков христиан,
тринадцать веков святых очистили для вас землю от скверны;
тринадцать веков возделали землю. Неблагодарные: небла-
годарное племя: тринадцать веков обратили для вас землю в
христианство, тринадцать веков святых освятили для вас зем-
лю. И что же, вы больше ничего не можете сказать. Три-
надцать веков христиан, тринадцать веков святых построили
вам ваши приходы, очистили для вас землю, лик земли от
грязи, построили вам ваши церкви. И что же, вам больше
нечего сказать. Неблагодарные, неблагодарное племя. Придя
в этот мир, вы нашли готовый дом и накрытый стол. Алтарь.
Вы же говорите лишь о том, что однажды, в один траур-
ный день, в день вечного траура, что однажды он стал отступ-
ником.
Земля, лик земли был так грязен, дитя мое. Весь замаран
грязью, весь замаран, весь осквернен язычеством.
Весь осквернен поклонением идолам.
Культом идолов.
И не было ни одного прихода в поднебесной.
Отступник, отступник. Легко сказать. Раз в жизни он от-
рекся от Иисуса — троекратно. А мы-то, мы, сколько раз мы
от Него отрекались. Отречение Петра, отречение Петра: и ваше
отречение, отречение всех прочих. Наше отречение, мое отре-
чение. Отречение всех на свете, постоянное отречение всех на
свете; всех вас, всех нас прочих на всем свете. Тысячи и ты-
сячи раз мы от Него отрекаемся. И худшим отречением. Сотни
и тысячи раз мы Его оставляем, мы Его предаем, мы от Нею
отрекаемся, мы от Него отступаемся. И каким отречением.
Отречением бесконечно худшим. Потому что это разные вещи.
Они были простыми людьми, которые ничего не знали. Их
никто ни о чем не спрашивал. Их мнения не спрашивали.
Иисус прошел и похитил их. Однажды Он прошел как вор
Он всех похитил. Он все взял, все унес. Всех тех, кто был
отмечен. Всех тех, кто там был. Кто был по правую руку. Это
были простые рыбаки; с Тивериадского озера. Которое назы
вали также Галилейским морем. И те двое, которые чинили
сети со своим отцом. И однажды, ошеломленные этим гран
диозным житием, потрясенные этим необычайным откровенп
ем, что ж, да, однажды, бедняги, они сплоховали. Их не было
там в тот день. Это оттого, что у них не было сноровки, не
было привычки к столь возвышенному житию. Они еще не
свыклись, они еще не приспособились к своему собственному
величию. Они никак не были к этому подготовлены. Всей
своей предшествующей жизнью. Своими родителями, своим
ремеслом, своей семьей. Своими привычками, своими друзь-
ями, своими сотоварищами. Своими разговорами, своими по-
вседневными занятиями. Они не были заранее предупреждены.
Они не думали, они не знали, что появились на свет ради
этого. Специально ради этого, единственно ради этого. Они
не осознавали своего величия, своего собственного величия,
своего призвания. Они не были заранее предупреждены. Они
не получили никакого предупреждения. Словом, они были
удивлены. Естественно. Они этого не ожидали. Оно и понятно.
Это было впервые. Но мы.
Она произносит упавшим голосом:
Гордыня не смыкает глаз.
Старая ведьма-гордыня не смыкает глаз.
Дитя мое, мы пришли в мир не в те времена.
Мы в точности такие же, как все.
Земля была вся в грязи, вся в вязкой грязи, вся замарана
липкой грязью.
В то время.
In il/o tempore
В те дни.
In diebus autem illis.**
Вся в липкой грязи.
А нам землю очистили от грязи, обжили, собрали, при-
готовили запасы пищи, которыми мы будем подкрепляться
вечно.
Жаннетта
— Я говорю лишь одно: я такая же, как и все; (но) я знаю,
что я не бросила бы Его.
Госпожа Жервеза
* В то время (лат.).
— Они не имели представления о своем житии, о своем
собственном житии, о величии их собственного жития. Да и
как могли они догадаться. Никто ничего подобного никогда
не видел. Но мы. Мы получили тринадцать веков предупреж-
дения. Мы получили тринадцать веков увещевания. Разве не-
достаточно были мы предупреждены. Мы накопили тринадцать
веков практики. Тринадцать веков существования. И даже три-
надцать веков привычки. Мы знаем. Мы осознаем. Мы не
должны были бы растеряться.
Предупреждения, разве мы недостаточно их получили. Три-
надцать веков христиан, тринадцать веков святых, тринадцать
веков христианства. Мы должны были бы знать. Раз в жизни.
Единожды, дважды, трижды. И пропел петух. Мы же — вот
уже тысяча, сто тысяч, сотни тысяч раз, как мы Его выдаем;
как мы Его бросаем, как мы Его предаем; как мы от Него
отступаемся, как мы от Него отрекаемся. Неблагодарное
племя, неблагодарное племя, да еще и отступники. Тысячи и
сотни тысяч раз мы от Него отрекаемся ради греховных за-
блуждений.
Сколько же раз, тысячи и сотни тысяч раз петухи на фер-
мах, на всех фермах пропели, после того как мы трижды от-
реклись от Него; о наших однократных, двукратных, трое-
кратных отречениях. Петухи на соломе. Застилающей навоз
на фермах.
Не странно ли то, что всегда говорят об этом петухе, он
знаменит, о петухе, который находился там, чтобы пропеть,
чтобы протрубить, чтобы возвестить об отречении Петра. Это
чтобы переменить, чтобы увести разговор в сторону, направить
его в другое русло. Это чтобы сменить тему. Мало ли было
петухов с тех пор. В наших краях петухов предостаточно. И
они не сидят без дела. Мы не даем им бездельничать. Можно
подумать, что в наших краях нет петухов. Но о петухах наших
краев никогда не говорят. Увы, увы, нет ни одного петуха ни
на одной ферме, который не пропел бы, не протрубил, кото-
рый не возвестил бы на восходе солнца, который не засвиде-
тельствовал бы каждый день, на каждой заре, худшие отрече-
ния. Больше чем троекратные. Который не объявил бы во все-
услышание о человеческом бесчестии. Петух поет на рассвете.
И вот о чем каждый петух поет на рассвете дня, на рассвете
каждого дня; горделиво стоя на навозе всех ферм; стоя, гор
деливо задрав голову, на навозе всех ферм, они восхваляют,
они объявляют во всеуслышание, они возвещают о наших бес-
численных отречениях. Как можно, слыша по утрам пение пе-
туха, как можно, слыша, как поет петух, каждый петух по
утрам, а они вновь принимаются петь каждый день, да по
скольку раз в день, по скольку раз каждый день, не подумать
сразу же о троекратном отречении, не опечалиться из-за трое-
кратного отречения и из-за наших отречений, более чем трое-
кратных. Каждый день.
Из-за Петра пропел один петух; а сколько петухов поет
из-за нас; их род не убывает.
Петушиный род не идет на убыль.
Только мы их не слышим, мы их, петухов, слышать не хо-
тим.
Увы, увы, Он, наверно, начинает к этому привыкать. Из-за
нас у Него это вошло в привычку; это стало Ему привычным;
мы Его к этому приучили. Мы привили Ему эту странную
привычку: быть тем, от кого отрекаются.
Мы заставили Его приобрести эту привычку.
Все время происходит одно и то же. В присутствии, в ре-
альном присутствии Иисуса вечно происходит одно и то же.
Но ведь те святые, о которых ты говоришь так высокомер-
но; да и не только ты одна; все вокруг говорят о них высо-
комерно; тот самый Петр, наш основоположник, о котором
ты говоришь свысока; над которым все насмехаются; в руках
которого ключи. Они были избраны апостолами. Они стали
первыми учениками.
Иисус простил и простил сразу же, заранее, отречение Пет-
ра. Видно Богу было угодно привыкнуть к этому; чтобы точно
так же Он и нам прощал наши бесчисленные отречения.
Богу угодно, чтобы Господь привык. Господу угодно при-
выкнуть. Привыкнуть и к этому.
Привыкнуть к этому и ко всему другому.
Ко всему другому, к чему мы Его приучили.
К этому и еще ко многому другому.
Петр — камень, на котором мы стоим. Петр — камень,
положенный в нашем основании.
Они стали первыми. Они стали учениками. Они стали апос-
толами. Они стали мучениками. Петр удостоился высшей чести
быть распятым.94 Распятым, как Иисус! Какое отличие. Какая
честь; редкостная. Какое высшее отличие его предназначения.
Только он был распят головой вниз, к основанию, из смире-
ния, потому что никто, естественно, не может быть распят в
точности, как Иисус.
Иисус был вершиной, а он — основанием. Иисус был го-
ловой, а он — ногами. Подножием.
А Андрей, его брат Андрей, был распят на кресте святого
Андрея.95
Только тогда, дитя мое, когда мы заплатим, как они, той
же мерой, что они, за наши отречения, за наши собственные
отречения, мы сможем о чем-то рассуждать. Когда мы удос-
тоимся этой чести, когда мы умрем за Него, как они, тогда,
дитя мое, мы, быть может, и сможем промолвить словечко.
(Почти смеясь внутренне). Но тогда, дитя мое, тогда-то мы ни-
чего и не скажем. Потому что тогда нам уже ничего не нужно
было бы говорить. Потому что тогда мы были бы уже во Цар-
ствии, где больше ничего не говорят, где больше ничего не
нужно говорить. Потому что тогда мы разделили бы с ними
вечное блаженство.
Тогда мы разделили бы их вечное блаженство.
Их блаженство. Блаженство, которое они заслужили. В Цар-
стве, где ничего больше не говорят, потому что ничего не
нужно больше говорить.
Потому что нечего больше сказать.
Иисус проповедовал, Иисус молился, Иисус страдал. Мы
должны подражать ему, насколько хватит сил. О! Мы не можем
проповедовать, как Бог, мы не можем молиться, как Бог, мы
никогда не испытаем бесконечного страдания. Но мы должны
изо всех наших человеческих сил пытаться как можно про-
никновеннее донести, передать слово Божие; мы должны изо
всех наших человеческих сил пытаться как можно проникно-
веннее молиться по слову Божьему; мы должны изо всех на-
ших человеческих сил пытаться как можно проникновеннее
страдать, вынести все возможные человеческие страдания,
вплоть до смертных мук, не лишая себя жизни. Вот, что мы
должны делать на этом свете, если мы действительно не хотим
из трусости позволить осудить других на муки, если мы не
хотим из трусости позволить, чтобы и нас тем самым осудили
на муки вместе с ними.
Жаннетта
— Я твердо верю, что в глубине души я не труслива.
Госпожа Жервеза
— Вот что мы должны делать на этом свете. Потому что
существуют кладези. Потому что существует, к несчастью, если
можно его так назвать, как бы кладезь грехов, но, к счастью,
к счастью, существуют и другие кладези.
Существует на небе, на небе и на земле, на небе, а потому
и на земле, существует на небе кладезь благодати; неисчерпа-
емый кладезь благодати; вечный источник благодати; всегда
струится из него благодать и всегда он остается полон; вечно
струится из него благодать и вечно он остается полон; вот
чего не поняли мудрецы земные.
Он всегда полон. Он всегда вечно все так же полон. Вот
чего не поняли земные целители.
Есть кладезь страданий, вечный кладезь страданий. Страсти
Господни наполнили его разом; наполнили его до краев; на-
полнили его неизбывно, наполнили его навечно. А меж тем,
он все время ждет, чтобы мы его наполняли, вот чего не по-
няли мудрецы земные.
Есть кладезь молитв, вечный кладезь молитв. Молитва
Иисусова наполнила его разом; наполнила его до краев; на-
полнила его неисчерпаемо, наполнила его навечно; в тот раз,
когда Он сочинил «Отче наш»; в тот раз, в тот первый раз;
в тот единственный раз; в первый раз, когда «Отче наш» по-
явился на свет; в тот раз, в тот единственный раз, в тот первый
раз, когда «Отче наш» появился на этом свете; произнесенный
этими божественными губами; озарил весь свет; слетев с таких
губ; молитва, которой суждено было вслед за тем, вечно во
след, столько раз быть произнесенной, столько раз словно от-
звук звенеть на губах недостойных; молитва, которой суждено
было столько раз быть повторенной; столько раз словно отзвук
звенеть на губах человеческих; во след, вечно, столько раз;
молитва, которой столько раз суждено было звучать, суждено
было трепетать на грешных губах; столько раз быть вознесен-
ной верующими губами. Столько раз быть пропетой; произ-
несенной шепотом. Столько раз трепетать в сонмах верующих,
в тайниках сердец.
Когда молитва появилась в тот раз, в тот первый раз, мо-
литва, которой мы лишь вторим как эхо.
В первый раз, когда «Отче наш» появился на этом све-
те, появился в мироздании, озарил весь свет; исходя от
Него.
Появился на свете, озарил весь свет.
В первый раз, когда «Отче наш» поднялся к Отцу нашему,
сущему на небесах.
Сочиненный им, произнесенный Его божественными губами.
Есть кладезь молитв. В тот раз Иисус, в тот первый раз
Иисус разом наполнил его; наполнил до краев; наполнил на-
вечно. А меж тем, он все время ждет, чтобы мы наполняли
его, вот чего не поняли мудрецы земные.
Есть кладезь деяний. Он полон, он абсолютно полон дея-
ниями Иисуса Христа. Он полон неистощимо, полон навсегда.
Там хватит с лихвой; если можно так сказать; на нас, недо-
стойных. Он ими переполнен. Он готов излиться; вылиться
через край; излить их. Он неистощим, а меж тем, мы можем
в него добавить, вот чего не поняли мудрецы земные. Он по-
лон, но ждет, чтобы мы его пополняли. Он неистощим, но
ждет, чтобы мы в него добавили.
Он надеется, что мы в него добавим.
Вот что мы должны делать на этом свете. Радуясь, когда
Господь по бесконечному милосердию Своему, благоволит
принять наши труды, молитвы и страдания во спасение души.
Душа, одна-единственная душа — бесценна.
Жаннетта
— Какова же тогда цена множества душ; какова же тогда
цена бесконечного множества душ.
— Есть кладезь обетов. Разом, с первого раза Иисус ис-
полнил все обеты. Он пришел и исполнил все обеты. Он
исполнил все Божьи обеты, все обеты пророков. Все Божьи
обеты, запечатленные, переданные пророками, многими по-
колениями пророков. Все обеты, данные Богом своему наро-
ду, народу Израилеву; а в лице Израиля и всему человечеству.
Странные обеты. Все они были исполнены с первого раза,
все они были увенчаны разом. Но вечно они ждут, чтобы
мы, мы тоже, в конечном счете именно мы их исполнили,
их увенчали. Странные обеты. Необычайно странные. Стран-
ные вдвойне. Именно нам они были даны. Именно нам они
были обещаны. И именно от нас в итоге зависит их испол-
нение, именно от нас ждут они своего увенчания. Именно в
наших руках, в наших слабых руках, в наших жалких руках,
в наших недостойных руках, в наших грешных руках нахо-
дится само их исполнение и упование на их увенчание. Все
перевернуто с ног на голову. Тот, кому обет был дан, вместе
с тем — это также и тот, кто в итоге его исполняет, сам
исполняет данный ему же обет. Все шиворот-навыворот. Тот,
кто исполняет, — это вместе с тем и тот, кому обещано. Мы
сами держим слово, нам же данное, сами должны держать
слово, нам же данное. Вот чего не поняли мудрецы земные.
Жаннетта
— Душа, одна-единственная душа — бесценна. Какова же
тогда цена бесчисленного множества душ?
Госпожа Жервеза
— Ты меня не щадишь. Задаешь мне слишком трудную за-
дачу. Когда говорят «спаси душу», это значит «спаси данную
душу», значит, что думают о данной душе; о спасении данной
души. Говорят: «спасти душу». Это не значит, что исключают
всех остальных, что думают, что трудятся во вред другим, обо-
собляясь от других; что прокладывают себе дорогу во вред дру-
гим, обособляясь от других; что молятся, обособляясь от других.
Ведь это значило бы молиться, обособляясь от святого брат-
ства.
Когда говорят «спасти душу», имеют в виду некую душу,
какую-то определенную душу. Не подразумевают «одну», «одну-
единственную», как когда считают «один, два, три».
Никогда не молятся, обособляясь от других.
Так, чтобы кто-то не был включен.
Никогда не молятся кому-то во вред.
Говорят «спаси душу», вот как говорят.
Жаннетта
Словно не слыша:
— Какова же тогда цена бесчисленного множества душ?
Госпожа Жервеза
— Нужно думать обо всех, нужно молиться обо всех. Без-
мерно радуясь, когда по бесконечной благости Своей избирает
Он эту душу среди тех душ, которые мы любим. Ах! Жаннетта,
если бы ты знала...
Непродолжительное молчание.
Тебе скажут не раз, что я убежала от мирской жизни и что
я струсила, что я была трусливой; что я бросила мать; они
только о том и говорят, что это уход от жизни, что мы бежим
от жизни: если бы ты знала, ценой каких слез и крови моего
тела, и крови моей души я хотела спасти эту душу! Прости
мне, Господи, эту вездесущую гордыню — осмелиться выбрать
душу, чтобы радеть о ее спасении.
Продолжительное молчание.
Но когда душа прошла Суд Божий, если Бог осудил ее на
вечный ад, наши добрые дела уже не приносят ей пользы; она
мертва; наши молитвы уже не приносят ей пользы; наши стра-
дания уже не приносят ей пользы. Так не след нам отдавать
ей, не след отдавать ей понапрасну наши живые добрые дела,
наши живые молитвы, наши живые страдания: предоставь мерт-
вым погребать своих мертвецов.96
Жаннетта
Она перестает прясть, чтобы вступить в спор.
— Значит, госпожа Жервеза, когда Вы видите, что душа гиб-
нет...
Госпожа Жервеза
с глухим неистовством; словно сдерживая крик:
— Мы никогда не знаем, гибнет ли душа.
Жаннетта
— Увы, мы прекрасно знаем, что есть гибнущие души. Мы
прекрасно это видим. Да ну же! Госпожа Жервеза: мы часто
бываем твердо убеждены, что некая душа погибла.
Госпожа Жервеза
— Сестра моя, когда я твердо убеждена, что душа погибла,
я несчастна и доставляю Господу новое страдание, в которое
погружает мою душу предположение, что, еще будучи здесь,
душа уже погублена.
Мы приносим Господу то, что имеем.
Жаннетта
— А когда Вы видите, госпожа Жервеза, что Ваши молитвы
напрасны?
Госпожа Жервеза
С жаром; словно приглушенно вскрикивая; словно сдавленно
вскрикивая:
— Мы никогда не знаем, напрасна ли молитва.
краснея и быстро спохватываясь:
Точнее, мы знаем, что молитва никогда не бывает напрасна.
Есть кладезь молитв. С тех пор как Иисус произнес свой «Отче
наш». С тех пор как в первый раз Иисус произнес «Отче наш».
очень твердо:
И даже если бы это было так, на все воля Божья: наши
души принадлежат Ему. Коли я истово молилась и страдала,
в Его воле внять моей мольбе: ни мы, ни кто-либо другой не
вправе требовать у Него отчета.
Жаннетта
— И страдала.
— Он внемлет страданию, как внемлет мольбе.
Жаннетта
— А когда на наших глазах, когда на наших глазах сам хрис-
тианский мир, весь христианский мир целиком мало-помалу
изо дня в день сознательно погружается в погибель.
Госпожа Жервеза
— Погоди, погоди, дитя мое. Что ты в этом понимаешь.
Что ты об этом знаешь. Что ты знаешь. Что мы об этом знаем.
Там видно будет. Пусть вершится, пусть исполняется воля Бо-
жия. Мир гибнет, мир погружается в погибель. С каких пор
ты это замечаешь, ты это видишь? Положим, вот уже восемь
лет. Ты слышишь, как об этом говорят старики, с каких пор?
Положим, вот уже сорок, вот уже пятьдесят лет. От отца к
сыну, положим, вот уже пятьдесят, сто лет. И что же. Что
значат сорок, что значат пятьдесят или сто лет в сравнении с
тем, что обещано Церкви. И коль скоро это продолжается уже
тринадцать веков. Что значат века дней и века лет. Что значат
века минут? Предстоят века веков. Мы принадлежим к Церкви
вечной. Мы — часть вечного христианского мира. Настали та-
кие времена, грядут иные времена. Настали такие времена,
грядет, предстоит вечность. Чего стоят века веков времени по
сравнению с вечностью.
С настоящей, с подлинной вечностью.
По сравнению с вечными обетами. С обетом вечности. С
обетом, данным Церкви.
По сравнению с обетами.
По сравнению с обетами чего стоят повседневные события;
жалкие, ничтожные события; все, что происходит.
Что мы знаем.
Что мы видим.
И даже если бы это было так, на все воля Божья: сам
христианский мир принадлежит Ему, Церковь принадлежит
Ему. Коли я истово молилась и страдала, в Его воле внять
моей мольбе: ни мы, ни кто-либо другой не вправе требовать
у Него отчета.
Мы — в руках Божиих.
Пути Господни неисповедимы.
Жаннетта
Немного резко.
— Прощайте, госпожа Жервеза.
Госпожа Жервеза
— Прощай, дочь моя. Да ниспошлет Спаситель Иисус веч-
ное спасение твоей душе.
Жаннетта
— Аминь, госпожа Жервеза.
Оно вновь принимается прясть.
— Орлеан в том краю, где Луара.
Госпожа Жервеза давно уйма. Но она возвращается прежде,
чем успевают опустить занавес.
ПРИМЕЧАНИЯ
НАША ЮНОСТЬ
Перевод осуществлен по следующему изданию: Шарль Пеги. Пол-
ное собрание прозаических сочинений в трех томах. Париж: Изд-во
Галлимар, 1992. Том III. (Библиотека Плеяды).
Пунктуация перевода по возможности отражает особенности пунк-
туации автора, как-то: отсутствие вопросительных знаков, обилие
точек с запятой, использование курсива вместо кавычек при выделе-
нии прямой речи и т.п.
1 Вильом Максим (1844—1925), коммунар, член Интернационала в
Женеве. Возвратившись в Париж после амнистии коммунаров, за-
нялся журналистской деятельностью. Редактор журнала «Радикал». С
Ш. Пеги познакомился в 1907 году, в 9-й и 10-й сериях Двухнедельных
тетрадей опубликовал шесть из десяти «Моих красных тетрадей», по-
священных Парижской Коммуне. «Мои красные тетради» («Mes cahiers
rouges») Максима Вильома в десяти тетрадях объединили воспомина-
ния автора о Коммуне 1871 года (Парижская Коммуна). Они выхо-
дили с 4 февраля 1908 года по 9 июня 1914 года. Публиковались в
Двухнедельных тетрадях. Тетради 1, 2, 3, 4, 5 и 7 были переизданы
в 1909 году издательством «Оллендорф», а затем в 1971 году — из-
дательством «Альбен Мишель».
2 В 1830 году Франция вторглась в Алжир, намереваясь сделать
его своей колонией. На протяжении 15 лет Алжир сопротивлялся, но
многочисленные восстания все же были подавлены. Алжир оставался
французской колонией до 1962 года.
3 Вооруженная интервенция Великобритании, Испании и Фран-
ции в Мексику (1862—1867 года) с целью свержения прогрессивного
буржуазного правительства Б. Хуареса и превращения Мексики в ко-
лонию. Экспедиция окончилась крахом.
4 Франция и Англия участвовали в Крымской войне между Рос-
сией и Турцией (1853—1856 года) на стороне Турции, опасаясь уси-
ления военного потенциала России. Война закончилась поражением
России. В 1855 году в Крым вторглись войска Сардинского королев-
ства Пьемонт, сражавшиеся на стороне англичан и французов против
385
России. Кампания закончилась подписанием так называемого Турин-
ского договора (1860 год) между Наполеоном III и Пьемонтом, в
результате которого к Франции отошли Савойя и Ницца.
5 Пеги думает здесь о Жане Боннеро, авторе 8-й' Тетроды 8-й
серии «Книга книг» (30 декабря 1906 года), и в особенности об Эд-
моне Морисе Леви, своем друге и библиографе Тетрадей. Оба они
были библиотекарями в Сорбонне.
6 Кине Эдгар (1803—1875) — французский философ и историк.
Так же как и Мишле был одним из наиболее яростных противников
клерикализма. С антиклерикальными лекциями выступал в Коллеж
де Франс. Будучи депутатом в 1848 году ратовал за отделение церкви
от государства. Выслан из страны после государственного переворота
2 декабря 1851 года. Жил в Бельгии, затем в Швейцарии, продолжая
писать свои исторические труды: «Революции в Италии» (1852), «Ре-
волюция» (1865), «Созидание» (1870). В 1870 году возвратился во
Францию, а в 1871 году был избран депутатом Национального со-
брания.
7 Распай Франсуа Венсан (1794—1878) — французский ученый-
химик, медик, политик, республиканец. Участвовал в Июльской ре-
волюции 1830 года. Основатель газеты Реформатор. На президентских
выборах кандидат от социалистов. После событий 1848 года был арес-
тован и в 1849 году посажен в тюрьму. Во время Второй империи
жил в изгнании в Бельгии до 1869 года, затем по возвращении во
Францию избран депутатом в 1869 году, еше раз — в 1876 году.
8 Бланки Огюст (1805—1881) — социалист, один из вождей рево-
люции 1848 года. Его много раз арестовывали, он провел в тюрьме
в общей сложности 36 лет. Во время войны 1870 года основал газету
Патрианданже {Отечество в опасности). С 1877 года после амнистии
продолжает организаторскую деятельность в социалистическом дви-
жении, издает газету НиДье, ни Сезар (Ни Бог, ни Царь). Изучает про-
изведения Маркса, критикует утопический коммунизм и ратует за
революционные действия. Его учение (бланкизм) связывает француз-
скую социалистическую мысль с марксизмом.
9 Фурье Шарль (1772—1837) — французский экономист и фило-
соф-утопист. Работал над проектом социальной и экономической ре-
формы общества, в основе которой лежали так называемые фаланги
или фаланстеры: маленькие группы рабочих, объединенных общим
ремеслом. Такая организация общества должна была привести ко все-
общей гармонии. Несмотря на попытки Фурье осуществить свой про-
ект, его опыт не удался, но у фурьеризма как учения имелись свои
адепты.
10 Цитата из христианской молитвы «Отче наш».
11 См. Предисловие.
«2 С 1789 года (см. прим. 18).
13 См. Предисловие.
14 Аллюзия на раннее произведение «Марсель, или первый диалог
о Граде Гармонии» (см. Предисловие).
15 Имеются в виду выборы в Законодательное собрание 24 апреля
и 8 мая 1910 года, показавшие значительное усиление социалисти-
ческого влияния (избрано 74 социалиста по сравнению с 52, избран-
ными в 1906 году).
16 III Республика берет начало с 1870 года (см. прим. 33).
17 Пеги перефразирует знаменитые слова Наполеона, произнесен-
ные им 20 июля 1798 года в начале завоевания Египта: «Солдаты!
Сорок столетий взирают на вас с высоты этих пирамид».
18 1789—1815 гг. — период от начала Великой французской рево-
люции до падения империи Наполеона I (22 июня 1815 года) и рес-
таврации Бурбонов (8 июля 1815 года). 1830 год — Июльская бур-
жуазная революция во Франции. 1848 год — Февральская буржуаз-
но-демократическая революция во Франции.
19 Это противопоставление, возможно, навеяно работой Э. Ренана
«Будущее науки» (см. Renan Е. Avenir de la science: Ca;man Levy, 1890.
P. 419, 423, 424).
20 Математический термин, означающий подобие.
21 Эта категория (интеллектуалы) занимает особое место в фило-
софии Пеги. См. об этом, например, Leroi G. D;bat sur les intellectuels
dans les «Cahiers de la Quinzaine» (1900—1904) // La Revue des Lettres
Modernes. (Paris). 1983. N 2 (Ch. P;guy).
22 Варьо Жан (1881 — 1962) — журналист и писатель, сотрудник
Аксьон франсез. Ученик и последователь Жоржа Сореля (см. прим. 70),
с которым в 1911 году основал периодическое издание «Эндепан-
данс». В 1935 году в издательстве «Галлимар» опубликовал «Беседы
Жоржа Сореля» («Propos de Georges Sorel»). По мнению известного
исследователя и комментатора творчества Пеги Робера Бюрака, дан-
ный упрек должен скорее адресоваться не Варьо, а Сорслю. Пеги и
далее будет выступать против Сореля на страницах «Нашей юности»,
см., например, рассуждения о саботаже (наст. кн. с. 118). В Преди-
словии мы упоминали, что «Наша юность» — это, кроме прочих, и
ответ Жоржу Сорелю, его «Дрейфусарской революции», в которой
он, к примеру, иронизировал по поводу памятника Бернару-Лазару,
воздвигнутому в Ниме в 1908 году.
23 Холм Вальми в Шампани, увенчанный мельницей, где 20 сен-
тября 1792 года произошло сражение французской республиканской
армии с австро-прусскими войсками интервентов, закончившееся по-
бедой французов.
24 В этом месте Наполеон во время битвы при Ватерлоо впервые
столкнулся с серьезным сопротивленим противника.
25 Крайне правое роялистское, националистическое и антидемо-
кратическое движение, основанное в апреле 1898 года Морисом Пю-
жо и Анри Вожуа. Во время Дела Дрейфуса действовал Комитет
Аксьон франсез, трансформировавшийся впоследствии в Лигу Аксьон
франсез. С 1908 года под руководством Ш. Морраса, Ж. Бенвиля и
Л. Доде выпускалась ежедневная газета Аксьон франсез. Под влиянием
Морраса это движение провозгласило «всеобщий национализм», «на-
следственную, антипарламентскую и децентрализованную монархию»
и католическую церковь как гарант общественного порядка. Церковь
в 1926 году осудила это движение. В 1939 году папа Пий XII отме-
нил этот вердикт. Во время второй мировой войны организация под-
держивала правительство Виши и была запрещена после освобожде-
ния.
26 Основанное в 1867 году ежедневное периодическое издание, в
котором сотрудничал Ж. Сорель.
27 В это время начали вводиться первые законы школьной рефор-
мы Жюля Ферри об обязательном светском образовании.
28 Имеется в виду приход к власти в результате военного переворо-
та Луи Наполеона Бонапарта 2 декабря 1851 года. 2 декабря 1852 го-
да Луи Наполеон Бонапарт объявляет себя императором Наполео-
ном III.
29 18 брюмера (9 ноября) 1799 года в результате военного перево-
рота установилась военная диктатура Наполеона I Бонапарта.
30 Директория, точнее Исполнительная Директория (Directoire
executive), — правительство Французской республики, осуществляв-
шее власть крупной буржуазии. Существовало с 4 ноября 1795 года
по 10 ноября 1799 года. Состояло из пяти директоров. Колебания
Директории то вправо, то влево вызывали сильное недовольство сре-
ди крупных собственников, нуждавшихся в твердой власти. Конец
Директории положил государственный переворот 18 брюмера (см.
прим. 26).
31 Людовик XVIII Бурбон (1755—1824) — король Франции (1814—
1824 годы). Дважды занимал французский престол: первая реставра-
ция Бурбонов после отречения Наполеона 1 — 6 апреля 1814 года.
20 марта 1815 года после вступления Наполеона в Париж Людовик
бежал из Франции. 8 июля 1815 года вторично занял французский
престол.
32 Так называется период французской истории, во время которого
после отречения Наполеона I (апрель 1814 года) восстановилась мо-
нархия Бурбонов (см. прим. 31), продолжавшаяся в обшей сложности
до 1830 года. Первая реставрация была прервана возвращением им-
ператора с острова Эльба (Знаменитые «Сто дней» с 20 марта 1815 го-
да по 22 июня 1815 года).
33 4 сентября 1870 года — провозглашение республики во Фран-
ции (Третья республика).
34 После капитуляции маршала Базена и сдачи крепости Мец не-
мецким войскам 29 октября 1870 года начались крупные народные
волнения, и 31 октября национальная гвардия захватила парижскую
ратушу. Попытка свергнуть правительство закончилась неудачей. Но-
вое восстание вспыхнуло в Париже 22 января 1871 года, но также
было подавлено.
35 18 марта 1871 года — захват власти национальной гвардией и
установление Парижской Коммуны.
36 См. прим. 27.
37 Аллюзия на знаменитую поэму В. Гюго «Искупление» из сбор-
ника «Возмездие», опубликованного в 1853 году. О влиянии поэзии
Гюго, в частности «Возмездия», на творчество Пеги см.: Sabiani J. La
Ballade du coeur, po;me in;dite de Charles P;guy. Paris, 1973.
38 Вторая империя провозглашена 2 декабря 1852 года императо-
ром Наполеоном III — Луи Наполеоном Бонапартом (см. прим. 28).
39 Первая империя (18 мая 1804 года—4 апреля 1814 года и
20 марта—22 июня 1815 года). Правление Наполеона I Бонапарта.
40 Шовинистическое движение во Франции, возникшее в условиях
политического и экономического кризисов Третьей республики в конце
80-х годов XIX века, возглавляемое генералом Ж. Э. Буланже (1837—
1891). Пеги противопоставляет здесь генерала Буланже полковнику Пи-
кару, подобно тому, как он только что противопоставлял возмущения
реставрациям (perturbations et restaurations), и подобно тому, как далее
он будет противопоставлять «порядок мнимый» порядку подлинному.
41 Разновидность диктатуры, когда управление государством пере-
ходит в руки правителю, провозглашенному армией, но обладающему
абсолютной полнотой власти.
42 См. Предисловие.
43 Имеются в виду работа Пеги, опубликованная в Тетрадях 4 но-
ября 1906 года (3-я Тетрадь 8-й серии) под названием «О положении
истории и социологии в общей философии современного мира», а
также диссертация Пеги, подготовительную работу над которой он
начал в 1908—1909 годах, оставив заметки под названием «О поло-
жении истории в общей философии современного мира».
44 Четверг был днем, когда в редакции Тетрадей (ул. Сорбонны,
дом 8) собирались друзья и сотрудники журнала, чтобы обсудить по-
следние новости. Здесь часто можно было услышать философа Жоржа
Сореля, который обычно руководил этими встречами. Этот день был
удобен для школьных учителей, так как по четвергам французские
школьники обычно не учились.
45 Неосуществленный проект Пеги.
46 Это выражение взято из статьи Даниеля Галеви «Апология на-
шего прошлого» (см. Предисловие).
47 Название знаменитого произведения графини де Сегюр, вышед-
шего в 1860 году в одном из томов «Розовой библиотеки» (издатель-
ство «Ашетт»).
48 Возражение Д. Галеви, который писал в «Апологии нашего про-
шлого» о маленькой группке «своих» дрейфусаров.
49 Христианский праздник, в 1910 году праздновался 15 мая.
50 См. Предисловие.
51 Морис Баррес в своем очерке, посвященном «Мистерии о ми-
лосердии Жанны д'Арк», писал в Эко де Пари 28 февраля 1910 года:
«Мы увидели в дрейфусизме бесплодность самых искренних религи-
озных порывов, если они не подчиняются никакой традиционной
дисциплине: их сила способна только разрушать и вскоре рассеива-
ется как дым».
52 Исаак Жюль (1877—1963) — историк. Учился вместе с Пеги и
был его соратником, преданным дрейфусаром. Посвятил Пеги книгу
своих воспоминаний «Опыты моей жизни. Пеги» (1959).
53 Вальхерен — остров в Нидерландах, расположенный в устье ре-
ки Эско, в настоящее время примыкает к континенту. В 1809 году
англичане предприняли экспедицию с целью его захвата, однако она
провалилась.
^Лютцен, город — 2 мая 1813 года сражение между француз-
скими и русско-прусскими войсками при Лютцене, завершившееся
победой Наполеона.
55 Бауцен, город — 20—21 мая 1813 года сражение между фран-
цузскими и русско-прусскими войсками при Бауцене, завершившееся
победой Наполеона.
56 Березина, река — 26—28 ноября 1812 года переход французской
армии через Березину.
57 Полк и рота в которых юный Пеги проходил военную службу
в ноябре 1892 года.
58 Парафраз латинского изречения Dura lex, sed lex — Закон суров,
но это закон.
59 Дармстетер Джеймс (1849—1894) — профессор Коллеж де Франс,
известный своими научными трудами по языкознанию и религии
древней Персии. Автор труда «Пророки Израиля» (1892). Гастон
Парис, один из крупнейших французских историков литературы, на-
зывал его «последним пророком» (Ревю de Пари, 1 декабря 1894 года).
60 Пеги начал писать его на следующий день после смерти своего
друга, но оставил незаконченным (см. Предисловие).
61 Латинский квартал в Париже, квартал в котором расположены
Сорбонна, Коллеж де Франс, Нормальная школа и т.д. Квартал сту-
дентов и преподавателей. Здесь же находилась редакция Двухнедельных
тетрадей.
62 Одно из подразделений Сорбонны, состоящее из нескольких от-
делений. Отделение изучения религий было создано в 1886 году.
63 Дрюмон Эдуар (1844—1917), много лет издавал националистичес-
кую антисемитскую газету Ла Либр Пароль (см. Предисловие). Автор
памфлета «Еврейская Франция» (1886). 5 сентября 1903 года, через
4 дня после смерти Бернара-Лазара, опубликовал в своей газете
статью под названием «Еврей», где, в частности, писал: «Нам остается
желать только одного — чтобы христиане сумели сделать из величия
и славы самого слова „христианин" то, что делал Бернар-Лазар из
величия и славы слова „еврей"».
64 «Рождение и разрушение» — название труда Аристотеля.
65 Цитата из стихотворения Ш. Бодлера «Лебедь» (сборник «Цветы
зла»).
66 Рейнак Соломон (1858—1931) — археолог, филолог. Дрейфусар с
самого начала Дела Дрейфуса. Один из создателей Лиги прав чело-
века, основанной в Париже в 1898 году вследствие процесса над Золя
после опубликования «Я обвиняю».
67 Цитируется протокол процесса против Э. Золя перед судом при-
сяжных Сены и кассационным судом, опубликованный в издательстве
«Сток» в 1898 году (т. 1. С. 33, 34).
68 Галеви Людовик (1834—1908) — отец Даниеля Галеви, вместе с
Анри Мейлаком автор текстов либретто к знаменитым опереттам Оф-
фенбаха, таким как «Елена Прекрасная», «Парижская жизнь» и др.
69 Лабори Фернан (1860—1917) — один из адвокатов А. Дрейфуса
и Э. Золя.
70 Сорель Жорж (1847—1922) (см. Предисловие и прим. 22, 26,
44) — инженер и философ-политик. В период между 1901 и 1912 го-
дами сотрудничал и печатался во многих Двухнедельных тетрадях и
вел собрания по четвергам. Будучи духовным вождем революционного
синдикализма, оказал значительное влияние на столь разных полити-
ческих деятелей, как Ленин и Муссолини. Автор множества статей,
таких как «Социалистическое будущее профсоюзов» (1898), «Размыш-
ления о насилии» (1908), «Дрейфусарская революция» (1909) и др.
71 Намек на переговоры, которые привели к созданию в апреле
1904 года газеты Юманите под руководством Жореса. Две трети ак-
ционеров были евреями, среди них Люсьен Леви-Брюль и Леон Пи-
кар по прозвищу Ле Пик, которые держали половину капитала.
72 Луи-Дрейфус Луи (1867—1940) — банкир, судовладелец, один из
самых богатых людей во Франции, акционер Юманите, которой он,
отказавшись от подписки на Двухнедельные тетради, пожертвовал
20 000 франков. Это помогло ему стать депутатом от социалистов ок-
руга Лозер с 1905 по 1910 год.
73 13 февраля 1902 года в 8-й Тетради 3-й серии, посвященной
угнетению евреев в Восточной Европе, Бернар-Лазар опубликовал труд
«Евреи в Румынии».
74 Пеги перефразирует строчку из стихотворения Леконта де Лиля
«Dies irae» из сборника «Античные поэмы».
75 Названия двух книг романа-эпопеи «Жан-Кристоф» Ромена
Роллана, публиковавшегося в Двухнедельных тетрадях в марте
1908 года и феврале 1909 года (13-я и 14-я Тетради 9-й серии и 9-я
и 10-я Тетради 10-й серии).
1ьДжЖан - псевдоним Жана Пуаро (1873-1924). В 21-й Тетради
3-й серии от 16 августа 1902 года он опубликовал свою работу «В за-
щиту Финляндии. Заметки и документы». Тетрадь заканчивается ра-
ботой Бернара-Лазара «Закон и конгрегации».
77 См. Предисловие и прим. 79.
78 Пикар Жорж (1873—1924) (см. Предисловие). После пересмотра
Дела Дрейфуса в 1906 году получил звание генерала. В том же году
стал военным министром кабинета Клемансо. Перед этим в марте
1906 года он опубликовал в Двухнедельных тетрадях свой труд «К во-
просу об обороноспособности Франции» (13-я Тетрадь 7-й серии).
79 Основываясь на новой интерпретации закона Вальдека-Руссо об
ассоциациях от 1 июня 1901 года, введенной Государственным со-
ветом 23 января 1902 года, Эмиль Комб закрыл в июле 1902 года
2500 школ, еще до ратификации этого закона. Таким образом, он
дал закону обратную силу (см. прим. 80).
s0 Вальдек-Руссо Пьер Мари Рене (1846—1904) — французский по-
литический деятель. С 22 июля 1899 года по 28 мая 1902 года воз-
главлял правительство, в которое вошли все направления республи-
канского движения. Его кабинет принял решение о пересмотре Дела
Дрейфуса. Он же в 1901 году принял закон об ассоциациях, который,
касаясь главным образом конгрегации, привел в конечном итоге к
отделению церкви от государства (1906 год).
81 Кассационный суд опирался на последний параграф статьи 445
уголовно-процессуального кодекса, поскольку ничего не оставалось
от обвинения, вынесенного военным трибуналом в Ренне в августе
1899 года и отмененного 12 июля 1906 года. Отмена приговора была
произведена без передачи дела в новый военный трибунал. Нацио-
налисты возмущались этим фактом, считая его нарушением закона,
так как кассационный суд не может отменить приговор военного
трибунала, не передав дела снова в военный трибунал. Заметим, что
Бернар-Лазар был того же мнения.
82 Клемансо Жорж (1841 — 1929) — французский политический де-
ятель, начал свою политическую карьеру сразу же после 4 сентября
1870 года (падение Второй империи) в качестве мэра 18-го округа
Парижа. В 1871 году стал депутатом-радикалом. Представлял крайне
левое крыло Национального Собрания в 1876 году. Являлся ярым
оппозиционером, сумевшим свергнуть кабинеты Гамбетта и Ферри,
за что получил прозвища «низвергателя министерств» и «Тигра». Именно
он в 1898 году опубликовал в газете «Орор» письмо Золя «Я обвиняю».
Сотрудничал в Двухнедельных тетрадях, опубликовав статью «Слово о
свободе» в 5-й Тетради 5-й серии от 8 декабря 1903 года. В 1906 году
стал премьер-министром при президенте Армане Фальере. В 1917 году
опять возглавил правительство при президенте Пуанкаре. Закончил
свою политическую карьеру в 1920 гоДу, потерпев поражение на пре-
зидентских выборах.
83 Похороны Бернара-Лазара состоялись 4 сентября 1903 года. Пеги
присутствовал на них вместе с администратором Тетрадей Андре Бур-
жуа, дабы подчеркнуть огромную роль, которую усопший играл в из-
дании Двухнедельных тетрадей. На похоронах присутствовал Матье Дрей-
фус, брат Альфреда Дрейфуса, последний же на похоронах отсутствовал.
84 По оценке полиции, которая сопровождала похоронную про-
цессию, опасаясь инцидентов, подобных тем, что произошли за год
до того во время похорон Золя, в погребении Бернара-Лазара участ-
вовало от двухсот до четырехсот человек.
85 Бернар-Лазар умирал от рака кишечника. Его страдания облег-
чал один из младших братьев, хирург.
86 Первая линия метро была открыта в Париже по случаю Все-
мирной выставки 19 июля 1900 года. Пеги здесь имеет в виду станцию
Плас Клиши 2-й линии. Эта станция выходит на улицу Амстердам
недалеко от улицы Флоренции, где жил Бернар-Лазар. Пеги не был
уверен в названии станции, так как, навещая своего друга, не поль-
зовался метро.
87 Цитата из поэмы В. Гюго «Совесть», входящей в поэтический
сборник «Легенда веков».
88 Леей Эдмон-Морис (1878—1971) — друг Пеги, библиотекарь Сор-
бонны. Пеги любил подшучивать над его неприязнью ко всему, что
касалось армии и военной службы.
89 Серкотт — военный лагерь около Орлеана, куда Пеги, офицер
запаса, был призван на военные сборы.
90 Первая фраза ежедневной молитвы евреев (Пятикнижие. Книга
Числ XXIV, 5).
91 Казимир-Перье Клод (1880—1915) — сын президента Республики,
друг Пеги. В мае 1909 года вместе с Пеги, будучи лейтенантом за-
паса, проходил сборы в лагере Серкотт. После выхода «Нашей юно-
сти» написал Пеги о том, как его тронуло упоминание об этом
лагере.
92 После первого серьезного приступа болезни в начале 1903 года
Бернар-Лазар поехал отдыхать на юг: сначала в Грасс, затем в Ниццу,
Марсель, Авиньон и Ним.
93 «Жизнь Бетховена» Ромена Роллана была напечатана в 10-й Тет-
ради 4-й серии 27 января 1903 года.
94 Выражение заимствовано из пьесы Мариво «Игра любви и слу-
чая» (акт II, сцена XII).
95 Даниель Галеви писал в «Апологии нашего прошлого» по поводу
Дела Дрейфуса: «...это совершенно особая революция, быть может,
гораздо более религиозная, чем все религиозные войны. Столько лю-
дей, не проливая кровь, отдали ей свои жизни».
96 Церкви и церковные приходы. В письме к Эдуару Дрюмону от
21 марта 1910 года Пеги писал: «Огромное число католиков хотят
непременно... чтобы Иисус принадлежал, по крайней мере, приходам
Мадлен и Сент-Клотильд и Сен-Филипп де Руль и Сен-Оноре д'Эйло
(богатые приходы. — Т. Т.). Они никогда не признают, что, напротив,
он был из прихода Сен-Медрад и Сен-Жак дю О-Па (приходы для
бедноты. — Т. Т.).
97 В драме «Жанна д'Арк» 1897 года Рауль де Гокур говорит по
поводу Жанны: «Это женщина, которая не примирится ни с чем»
(«Битвы», часть 2-я, акт I).
98 Пеги проводит аналогию с положением офицеров в период рес-
таврации Бурбонов. Людовик XVIII уволил в отставку большое ко-
личество офицеров бывшей наполеоновской армии, переведя их на
половинную пенсию.
99 30 июня 1899 года корабль «Сфакс» высадил Дрейфуса на фран-
цузскую землю.
'00 Находящийся под арестом в крепости Мон-Валерьен полковник
Анри, уличенный в том, что он сфабриковал письма для обвинения
Дрейфуса, был найден 31 августа 1898 года с перерезанным горлом
и рукой, неестественно лежащей на бритве.
101 Пеги упрекает Дрейфуса и его семью в том, что они доверили
Жоресу предпринять пересмотр Дела. Он писал об этом «парламент-
ском политическом пересмотре» в июне 1903 года в 20-й Тетради
4-й серии. Заметим, что Бернар-Лазар был глубоко оскорблен тем.
что семья Дрейфусов обратилась за консультацией не к нему, а к
Жоресу.
102 Эрве Гюстав (1871—1944). Родился в Бретани. Преподаватель
истории в лицее города Сане. Лишен права преподавания из-за своих
антимилитаристских памфлетов. В 1905 году пишет антимилитарист-
скую статью «Их родина». В 1906 году основывает еженедельное из-
дание Да Гер сосиаль. В этой газете он обвиняет в ренегатстве Кле-
мансо и Пикара. 16 сентября 1908 года Эрве публикует там же статью
под названием «Смерть дрейфусизма». Его избирают в администра-
тивную комиссию (СФИО). Несмотря на несогласие с его взглядами
членов этой партии, он оставался в ней, опираясь на поддержку Жо-
реса. По обвинению в антимилитаризме был заключен в тюрьму в
1906 году — с начала февраля по 14 июля. Вновь приговорен 24 де-
кабря 1907 года к году тюрьмы и штрафу в 30 000 франков за ос-
корбление армии (его высказывания адресовались войскам в Марок-
ко) и подстрекательство к неповиновению. Помилован в 1912 году.
103 См. прим. 75.
104 Бернар-Лазар «Закон и конгрегации» (21-я Тетрадь 3-й серии
от 16 августа 1902 года) (см. прим. 76).
105 В этом месте Пеги прерывает цитирование Бернара-Лазара соб-
ственными рассуждениями и возобновляет цитату лишь на с. 148.
106 Пьер Лассер писал в Аксьон франсез от 22 марта 1910 года: «В то
самое время, когда бушевали гражданские страсти, дрейфусистское
сознание Пеги испытывало больше уколов совести, чем он сам по-
дозревал; как будто он смутно чувствовал, что победа дрейфусаров
подспудно освобождает дорогу иностранной агрессии...».
107 Жорж Сорель в работе «Размышления о насилии», второе из-
дание которой вышло в издательстве Марселя Ривьера в начале
1910 года, называет Жореса «торговцем скота».
108 Намек на 10, 11 и 12-ю Тетради 8-й серии соответственно от
20 января, 17 февраля и 17 марта 1907 года, в которых Эдмон Бер-
ню(с) опубликовал свой труд «Поляки и пруссаки. О сопротивлении
польского народа прусской германизации».
109 То есть процитировать «Закон и конгрегации» в «Нашей юнос-
ти».
110 Без сомнения, имеется в виду Пьер Кий ар (1864—1912), поэт
и публицист, дрейфусар, автор работы «В защиту Армении», опубли-
кованной в 19-й Тетради 3-й серии от 24 июня 1902 года.
111 Это название перефразирует название статьи Даниеля Галеви
(см. Предисловие).
112 Здесь Пеги вскрывает свое принципиальное несогласие с Жор-
жем Сорелем, который превозносит пролетарский миф о всеобщей
забастовке.
113 «Мораль производителей» — название последней главы «Раз-
мышлений о насилии» Жоржа Сореля (см. прим. 107).
114 Пеги воспроизводит здесь текст вставки, написанной им для
публикации «Мистерии о милосердии Жанны д'Арк» в издательстве
«Плон и Нурри».
115 По-видимому, подразумевается Жанна д'Арк.
116 Пеги имеет здесь в виду враждебную реакцию католиков, в
частности Ж. Маритена (см. Предисловие) и Ж. Дюмениля, директора
и создателя католического журнала Л'Амитье де Франс, на появление
«Мистерии о милосердии Жанны д' Арк» (см. Предисловие).
117 Жуанвиль Жан де (1224—1317) — французский хроникер, сене-
шаль Шампани, участник седьмого крестового похода (1248 год) под
предводительством Людовика Святого (Людовика IX). Оставил по-
сле себя жизнеописание последнего под названием «Книга свя-
тых изречений и благих деяний нашего святого короля Людовика»
(1309 год).
1,8 Людовик IX или Людовик Святой (1214—1270) — король Фран-
ции (1226—1270 годы). Предводитель двух крестовых походов (в Еги-
пет и Тунис). Известен умением улаживать внутриевропейские кон-
фликты. При его правлении Франция переживала период интеллек-
туального, художественного и нравственного подъема. Его жизнь
хорошо известна благодаря хроникеру сиру де Жуанвилю. Славился
набожностью и был канонизирован в 1297 году.
119 Народные университеты — воскресные народные университеты
для рабочих — открывались силами французской интеллигенции в
1899—1902 годах. Одними из инициаторов и энтузиастов этого начи-
нания были Анатоль Франс и Жан Жорес.
120 Пеги, без сомнения, подразумевает здесь Соломона Рейнака,
который в феврале 1909 года опубликовал в издательстве Альсида
Пикара шестисотстраничный труд «Орфей. Всеобщая история рели-
гий».
121 См. прим. 62.
122 См. прим. 102.
123 Ср. со словами, произнесенными героем трагедии Расина «Федра»
Ипполитом (акт I, сцена I, стих. 34—35).
124 Хинтерланд, глубокий тыл (нем.).
125 Гед Жюль (1845—1922) — французский политический деятель,
распространявший марксистское учение. Основал первый во Франции
марксистский журнал «Эгалитэ» (1877—1883). Вместе с Полем Ла-
фаргом был создателем партии французских рабочих. В отличие от
Жореса возражал против вхождения социалистов в состав буржуаз-
ного кабинета министров. Тем не менее принял должность министра
без портфеля (1914—1916 годы), занимал националистическую пози-
цию во время первой мировой войны.
126 Жеро-Ришар Леон (1860—1911) — главный редактор Ла Петит
Репюблик. Выпускал эту газету вместе с Жоресом до 1904 года, пока
последний не основал Юманите. В 1905 году, когда была создана
СФИО, он отдалился от новой социалистической партии главным
образом из-за антипатриотических высказываний Эрве. В 1908 году
стал директором Пари-Журналь. В 1910 году был избран депутатом
от Гваделупы. Незадолго до появления «Нашей юности» подвергся
грубым нападкам на страницах Юманите в четырех заметках Андре
Моризе под названием «Колониальный роман» (3, 5, 6 и 11 июня
1910 года).
127 См. прим. 102.
128 См. прим. 25.
129 Мольтке Хелшут Карл фон (1800—1891) — главнокомандующий
прусской армии, фельдмаршал, начальник генерального штаба Прус-
сии.
130 СмЛ.„гиэим. 106.
131 Жорж Делааш в начале 5-й Тетради 3-й серии в статье «Евреи»
в декабре 1901 года писал о страшной волне антисемитизма, поднятой
Делом Дрейфуса, и его непоправимых последствиях для евреев.
>32 См. прим. 98.
133 Агентство печати, подробно освещавшее в том числе и Дело
Дрейфуса.
134 Еще в 1896 году Бернар-Лазар писал в своей работе «Против
антисемитизма» (издательство «Сток»): «Послушайте, Дрюмон, вы со-
всем не знаете евреев или, по крайней мере, знаете далеко не всех»
и далее: «Если бы г-н Дрюмон разбирался в вопросах, которые он
хочет поднять, он знал бы, что, если в мире существуют восемь мил-
лионов евреев, то семь восьмых из них пролетарии и бедняки».
135 Речь идет о некоем Пьере Дюшене-Фурце, бывшем ученике
Высшей Нормальной школы, директоре завода строительных матери-
алов, которому Пеги в 1905 году должен был выплатить сумму долга
в 15 000 франков и который нанес глубокое оскорбление Пеги, за-
ставив того дать свое личное поручительство за кредит, предостав-
ленный Двухнедельным тетрадям.
136 Речь, возможно, идет о Жорже Валуа (1878—1945) — активисте
Аксьон франсез, посвятившем Пеги статью «После разговора с г-ном
Шарлем Пеги» от 19 июня 1910 года. По другим источникам, Пеги
мог иметь в виду Рене Жоанне (1884—1972), редактора отдела зару-
бежной политики журнала Ла Круа.
137 Переводы на французский язык двух работ датчанина Йоргена
Питера Мюллера «Моя система: четверть часа работы в день для
пользы здоровья» (5-е издание. Первое датируется 1905 годом) и
«Книга на свежем воздухе» появились в 1909 году. Работы Мюллера
получили большую популярность во Франции и переиздавались
вплоть до второй мировой войны.
138 Песлуан Шарль Лука де (1878—1952) — выпускник Высшей по-
литехнической школы, близкий друг Пеги, с которым он познако-
мился в коллеже святой Варвары. Ученый, инженер и писатель, зна-
ток искусств. Принимал активное участие в работе Двухнедельных
тетрадей.
139 ТаламаАмедэ (1867—1953) — ученый-историк, проповедовал те-
орию о том, что Жанна д'Арк была подвержена слуховым галлюци-
нациям.
140 Сара Бернар подписала контракт об участии в постановке «Фа-
уста» Гёте по сценарию Генри Батайя, но не смогла в ней сыграть.
Драматург заставил ее платить неустойку в 20 ООО франков. Наложе-
ние ареста на имущество было произведено в отсутствие актрисы
31 мая 1910 года.
141 Рейнак Жозеф (1856—1921) — адвокат и политический деятель.
Страстно поддерживал Дрейфуса. В 1898 году изобличал в газете Ле
Сьекль подделку, сфабрикованную полковником Анри, за что был
исключен из списка офицеров запаса. Написал «Историю Дела Дрей-
фуса» (1901—1911) в семи томах.
142 Название 9-й Тетради 6-й серии от 24 января 1905 года.
143 Главным образом в 9-й, а также в 10, 11 и 14-й Тетрадях
6-й серии, вышедших в начале 1905 года.
144 См. прим. 141 и Предисловие.
145 Моно Габриель (1844—1922) — историк, специалист по творче-
ству Мишле, был преподавателем Пеги в Высшей Нормальной школе.
146 У Пеги вышел небольшой конфликт с Габриелем Моно в связи
с тем, что Пеги без его разрешения опубликовал письмо Г. Моно
к социологу Селестену Бугле (1870—1940), будущему вице-президен-
ту Лиги прав человека (с 1911 года). Вместе с тем Пеги старался
подчеркнуть свою привязанность к старому учителю, который в
то время подвергался многочисленным нападкам со стороны Аксьон
франсез.
147 Название одной из книг романа-эпопеи Ромена Роллана, опуб-
ликованной в 15-й Тетради 9-й серии от 5 апреля 1908 года.
148 Ср. со Светонием Транквиллом «Божественный Тит» из «Жиз-
ни двенадцати цезарей» «Berenicen statim ab urbe dimisit invitus invitam»
(Тит, который страстно любил Беренику, выслал ее из Рима вопреки
ей и себе). Эта строчка была переведена и процитирована Расином
в его предисловии к Беренике.
149 Намек на Виктора Гюго, а также на сотрудника Двухнедельных
тетрадей Андре Сюареса, который работал над эссе «О Наполеоне»
(опубликовано в 1-й Тетради 14-й серии 28 июля 1912 года).
150 Заметим, что Альфред Дрейфус отказался от подписки на Двух-
недельные тетради в октябре 1910 года сразу после появления «Нашей
юности».
151 Ср. со с. 133. Известно, что 19 мая 1910 года Пеги выяснял
по пневматической почте точную дату смерти Бернара-Лазара и полу-
чил ответ: 1 сентября 1903 года. Отсюда, видимо, это уточнение.
152 Монтегю Морис (1855—1911) — поэт, драматург и романист ев-
рейского происхождения, чьи ирония и смелость вызывали немало
споров в конце XIX века.
153 См. прим. 35.
154 13-я Тетрадь 10-й серии от 20 июня 1909 года.
155 Распространенное в те годы выражение является на самом деле
парафразом из знаменитой речи афинского военачальника Ификрата
(415—353 гг. до н. э.): «Нужно больше остерегаться армии оленей
под предводительством льва, чем армии львов под предводительством
оленя».
156 Последователь Пеги Эмманюэль Мунье (1905—1950) вновь об-
ратится к этой идее при создании своего журнала Эспри в 1932 году,
чтобы «порвать с установившимся беспорядком».
157 Мелин Жюль (1838—1925) — французский политический де-
ятель, глава правительства во время Дела Дрейфуса. Враждебно
относился к пересмотру Дела. Ушел в отставку после выборов
1898 года.
'58 Луи-Филипп /(1773-1850) - король Франции (1830-1848 го-
ды). После Июльской революции 1830 года он был приведен к власти
крупной либеральной буржуазией, которая таким образом еще раз
предала интересы народа во имя «порядка», гарантировавшего ее соб-
ственные интересы.
159 Гизо Франсуа Пьер Гийом (1787—1874) — французский политик
и историк. В годы буржуазной монархии Луи-Филиппа поддерживал
его правление и занимал посты в правительстве.
160 Сравни с «Первым посланием Коринфянам» апостола Павла:
«Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спа-
саемых, — сила Божия» (гл. I, стих 18) и «Потому что немудрое Бо-
жие премудрее человеков и немощное Божие сильнее человеков»
(гл. I, стих 25).
161 Корнель. Сил (акт 1, сцена VI, стих 344).
162 Имеется в виду издание «Истории Святого Людовика» Жуан-
виля (см. прим. 117), вышедшее в серии «Французские классики» в
1881 году и затем много раз переиздававшееся.
163 Имеется вставка к «Мистерии о милосердии Жанны д'Арк».
сделанная для издательства «Плон и Нурри» (см. прим. 114).
164 Безусловно, намек на Жоржа Сореля (см. прим. 70).
165 Здесь Пеги обращается уже не к Варьо. Адресат нам неизвестен.
166 Морсброн (Нижний Рейн) — место битвы 6 августа 1870 года.
Имеется в виду битва 6 августа 1870 года, в которой потерпел по-
ражение Мак-Магон, и героическая атака так называемых рейхсхоф-
фенских кирасиров, которые все погибли во время этой битвы под
огнем немецких пушек.
167 Коппе Франсуа (1842—1908) — поэт, один из пяти основателей
Лиги французского отечества, умер в мае 1908 года.
168 Ришпен Жан (1849—1926) — поэт, основатель Лиги в защиту
французской культуры, был избран во Французскую Академию 5 мар-
та 1908 года.
169 Пеги, обучая латыни своего старшего сына Марселя, переводил
с ним «De viris illustribus urbis Romae a Romulo ad Augustum» («O
знаменитых мужах города Рима от Ромула до Августа») аббата Ломон;|
(около 1775 года).
170 Арно Мишель, настоящее имя Марсель Друэн (1871 — 1943) —
бывший ученик Высшей Нормальной школы, преподаватель, зять
А. Жида. Пеги познакомился с ним в 1892 году во время учебы.
Знакомство возобновилось в рядах дрейфусаров. В ноябре 1909 года
Мишель Арно опубликовал о Пеги серьезную статью в Нувель ревю
франсез. В сентябре 1910 года этот же журнал опубликован его заметку
о «Нашей юности».
Автор комментариев приносит глубокую благодарность Роберу
Бюраку и Жану Бастэру, оказавшим неоценимую помощь в данной
работе.
МИСТЕРИЯ О МИЛОСЕРДИИ ЖАННЫ Д'АРК
1 Святой Иоанн — (здесь и далее дается русский вариант имен
католических святых) применительно к Жанне, либо апостол Иоанн,
либо Иоанн Креститель.
2 Святая Иоанна — одна из жен-мироносиц, пришедших к гробу
Спасителя, чтобы помазать его тело миррой.
3 Овьетта — реальный персонаж. Ее имя встречается в протоколах
процесса реабилитации Жанны д'Арк, где она давала показания о ее
детстве и юности. Там же встречается и имя Манжетты.
4 Анжелюс — католическая молитва, читаемая 3 раза в день.
5 Госпожа Жервеза — чисто литературный образ.
6 Манжетта — реальный персонаж. Далее см. прим. 3.
7 Аллюзия на слова Христа в Гефсиманском саду: «...душа Моя
скорбит смертельно» (Мф, 26 : 38).
8 Слова Христа из Нагорной Проповеди (Мф, 6 : 34).
9 Слова Жанны воспроизводят идею Евхаристии: когда верующие
причащаются, они вкушают не хлеб и вино, а тело и кровь Христову
(Мф, 26 : 26-28).
10 Святой Петр был рыбаком и назывался Симоном. Когда он был
призван к апостольскому служению, Христос сказал ему: «...ты —
Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою (Мф, 16 : 18) (Петрос —
камень (греч.)).
11 Малх — первосвященнический раб, которому святой Петр в
Гефсиманском саду мечом отсек правое ухо, когда он вместе с во-
оруженными воинами и рабами, служителями первосвященников и
фарисеев, хотел схватить Иисуса (Ин, 18: 10).
12 Таинство Евхаристии — см. прим. 9.
13 Общение святых — см., например, Первое послание святого
апостола Иоанна Богослова: «Если мы говорим, что имеем общение
с Ним, а ходим во тьме, то мы лжем и не поступаем по истине;
Если же ходим во свете, подобно как Он во свете, то имеем общение
друг с другом, и Кровь Иисуса Христа, Сына Его, очищает нас от
всякого греха» (Ин, 1 : 6—7).
400
14 Аллюзия на евангельский текст: «Сберегший душу свою поте-
ряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Мф, 10 :
39). В евангельском тексте «душа» понимается как «жизнь».
15 Пеги вкладывает в уста Овьетты слова, напоминающие ответ
Людовика Святого, Гонзага (XVI в.) на вопрос, что бы он делал если
бы через 25 минут настал конец света. Святой ответил, что продолжал
бы играть в мяч... Этому святому Пеги посвятил очерк, опублико-
ванный в 8-й Тетради 7-й серии от 31 декабря 1905 года. Там и
приводятся эти слова. См.: Пеги Ш. Полное собрание прозаических
сочинений: В 3-х тт. Париж: Галлимар, 1988. T. II. С. 380—381.
16 Benedicite — молитва перед едой.
17 Гора святого Михаила возвышается из вод Ла-Манша в несколь-
ких километрах от берега, между провинциями Нормандия и Бретань.
На вершине статуя Михаила Архангела. Имя Михаила Архангела встре-
чается в Библии всего несколько раз, в том числе и в Откровении
святого Иоанна (Апокалипсис) (Ин, 12 : 7).
(Святой Михаил — покровитель всех поселений, носящих его
имя. В эпоху Жанны д'Арк вокруг аббатства было несколько доми-
шек, а кроме того, имя святого Михаила носило местечко неподалеку
от Домреми).
В эпизоде, отсутствующем в окончательном варианте, Жанна взы-
вает к Богу с просьбой подать ей знак его благоволения к ней и
получает его: Овьетта сообщает ей о снятии осады с горы святого
Михаила.
18 Жанна говорит о чуде умножения хлебов (Мф, 14 : 17—21).
19 Ученики Иисуса отправились на другую сторону Галилейского
озера (моря). Помолившись, Христос пришел к ним по водам (Мф,
14 : 22-25).
20 Когда отвалили камень от входа в гробницу, где лежал умерший
четыре дня назад Лазарь, Иисус, любивший Лазаря и его сестер
Марфу и Марию, произнес: «Лазарь! иди вон!» (Ин, 11 : 43). И Лазарь
ожил и вышел из гробницы.
21 Иерусалим — город в Иудее, где происходят многие события
земной жизни Иисуса и где Он был распят и воскрес.
22 Назарет — город в Галилее, где Дева Мария получила от Ангела
Благую весть и где прошли первые тридцать лет земной жизни Ии-
суса.
23 Вифлеем — небольшой городок в Иудее, где родился Спаситель.
24 «И ты, Вифлеем...» — цитата из Евангелия от Матфея (2 : 6).
25 Святой Мартин — епископ города Тура (IV в.). Благодаря ему,
христианство восторжествовало на западе Галлии.
26 Святая Женевьева — покровительница Парижа (V в.). Она обе-
щала жителям Лютеции (будущего Парижа), что их минуют полчища
Атиллы, и ее обещания исполнились.
27 Святой Аниан (Эньян) — см. Предисловие.
28 Святой Луп (Лу) — епископ, который своими молитвами защи-
щал город Труа от Атиллы (IV—V вв.)
29 Святой Грациан (Грасьен) — мученик (Пикардия, ок. 285 г.).
30 Святой Франциск Асизский (1182—1226), основатель ордена фран-
цисканцев.
31 Святой Николай, епископ из Мир в Ликии (в русской тради-
ции — Николай Мирликийский). Умер мученической смертью в IV в.
Покровитель Лотарингии. Его мощи с 1087 года покоятся в местечке
Сен-Николя дю Пор недалеко от Домреми.
32 Святой Ремидий (Реми) — епископ Реймса (V—VI вв.). Он об-
ратил в католическую веру французского короля Хловиса.
33 Святые Криспин и Криспиниан (Крепин и Крепиньен) —
братья, которые погибли мученической смертью в Галлии в III в.
34 Святой Марцел (Марсо) — святых с таким именем много. У
Пеги, по-видимому, имеется в виду Парижский епископ (V в.).
35 Святой Донациан (Донасьен) — мученически погиб в Нанте в
конце III века. В Орлеане есть соборы и церкви Сен-Марсо и Сен-
Донасьен.
36 Святой Аудент (Уан) — епископ Руана (VII в.).
37 В Капернауме в дом, где находился Иисус, вошла грешница,
она облила ноги Его слезами, отерла их волосами головы своей и
целовала ноги Ему, и мазала миром. Иисус простил ей грехи за лю-
бовь к Господу и веру (Лк, 7 : 36—50).
38 Когда Христос был в Вифании, в дом Симона прокаженного
пришла женщина с алавастровым сосудом мира и, разбив сосуд, воз-
лила миро на голову Спасителю (Мк, 14 : 3).
39 По преданию, известному примерно с V века, Вероника отерла
платком лицо Иисуса, идущего на Голгофу, после чего на платке
осталось тройное изображение Христа, поскольку платок был сложен
втрое.
40 Мария Магдалина была исцелена Христом от злых духов (Лк,
8 : 2). Она всюду сопровождала Его во время Его земной жизни. Ей
первой явился воскресший Спаситель (Ин, 20 : 11—17).
41 Одна из притч Иисуса, в которой говорится о хозяине, поровну
заплатившем тем работникам, кто работал целый день, и тем, кто
начал работать лишь в последний час (Мф, 20 : 1 — 16). Смысл притчи
в том, что Богу одинаково угодны и праведники, и грешники, обра-
тившиеся к Нему в последний момент. Однако Жанна считает святых,
которые пришли в мир после Христа и не видели его живым, «всего
лишь работниками одиннадцатого часа».
42 В момент рождения Иисуса перед пастухами в поле предстал
Ангел и возвестил им о рождении Спасителя. Пастухи отправились
в Вифлеем и увидели взошедшую на Востоке звезду, которая привела
их к пещере, служившей хлевом, где и родился Иисус (Лк, 2 : 8—16;
Мф, 2 : 1—2). Ночь рождения Иисуса была холодной, и по преданию,
Младенца, лежащего в яслях, согревали своим дыханием домашние
животные.
43 Въезд Господень в Иерусалим (Мф, 21 : 1 — 11). На ослах в Иу-
дее ездили люди знатные и богатые.
44 Симон Киринейский — его заставили нести крест Иисуса,
после того как тот упал под его тяжестью. (Мф, 27 : 32).
45 Имеется в виду старец Симеон Богоприимец из Иерусалима.
Цитата из Евангелия от Луки (Лк, 2 : 25—30).
46 Святой Дионисий (Дени) — апостол Галлии, первый епископ
Парижа (III в.).
47 Шато-Тьери — город французского департамента Эн-на-Марне.
Образован в VIII—X вв. Постоянно был объектом военных действий
и переходил из рук в руки французских феодалов. Родина святого
Тьери — епископа Орлеанского (XI в.). Возможно, имеется в виду
другой святой Тьери, который был учеником святого Ремидия (св.
Реми) и аббатом Мон д'Ор под Реймсом (умер в 1033 году).
48 Документы ничего не говорят о том, что первое причастие
Жанны обернулось для нее разочарованием и горьким одиночеством.
49 Последние слова Иисуса, когда он умирал, распятый на кресте,
были: «Боже мой, Боже мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф 27 :
46).
50 Перед праздником Пасхи Иисус стал умывать ноги своим уче-
никам, а Петр сначала воспротивился этому, а потом попросил умыть
ему еще руки и голову, чтобы быть ближе к Иисусу (Ин. 13 : 3—17).
51 По преданию, волхвов звали Гаспар, Мельхиор и Валтасар.
52 Цитата из Книги Бытия (Быт., 1: 8).
53 Когда Иисуса схватили, Петр трижды отвечал на вопросы ок-
ружающих: «Я не знаю Его», как и предсказал Иисус (Лк, 22 : 55—62;
Мф, 26 : 69-75).
54 Иуда поцеловал Иисуса, чтобы так указать на него стражникам
(Мф, 26 : 49).
55 У креста стояли Мария, мать Иисуса, Мария Клеопова, по пре-
данию сестра его матери, и Мария Магдалина (Ин, 19 : 25). Другие
евангелисты называют не эти имена.
56 Иосиф Аримафейский, тайный ученик Христа, попросил Пилата
отдать ему тело Иисуса и положил его в высеченную в скале усыпаль-
ницу, приготовленную им для самого себя (Мф, 15 : 57—61).
57 Этими словами Иисус поручил Иоанну, своему любимому уче-
нику, заботы о своей матери (Ин, 19 : 26—27).
58 Цитата из Евангелия от Луки (1 : 46—47).
59 Pietas — изображение Марии, оплакивающей своего сына.
60 Кайфа (или Каиафа) — первосвященник в Иудее во время зем-
ной жизни и смерти Иисуса Христа.
61 Фарисеи — религиозная секта, возникшая после плена иудеев
в Вавилоне. Они требовали неукоснительного соблюдения обрядов,
часто забывая об их духовном смысле. Иисус обличал их за гордыню
и лицемерие.
62 Саддукеи — религиозная секта, стремившаяся к политической
власти. Отличались своеобразным материализмом и «либерализмом»
в вопросах веры и скептическим отношением к Священному Писа-
нию. Казнь Христа во многом на их совести.
63 Мистическая Роза — имя, данное Богоматери ранними христи-
анскими мистиками (например, сочинения Бернара Клервосского и
«Рай» из «Божественной комедии» Данте — песни 30—32).
64 Башня из слоновой кости — слова из Литании Деве Марии.
65 Семь скорбей Богоматери — от слов старца Симеона: «...и Тебе
Самой оружие пройдет душу» (Лк, 2 : 35) и бегства в Египет до
распятия, снятия с креста и положения во гроб ее сына.
66 Вооз — благочестивый богатый и рачительный человек из Кни-
ги «Руфь». Очевидно, Жанна уподобляет Иосифа Аримафейского
(см. прим. 56) этому библейскому персонажу.
67 Видимо, имеется в виду Анна-пророчица, которая была в храме,
когда младенца Иисуса принесли туда. Она стала славить Господа
после пророчества старца Симеона (Лк, 2 : 36).
68 Когда Иисусу было двенадцать лет, он вошел в храм в Иеру-
салиме и беседовал там с учителями, которые дивились его уму и
его ответам. Тем временем, Мария с Иосифом ушли из Иерусалима
и очень испугались, обнаружив, что Иисуса нет с ними в толпе род-
ных и знакомых (Лк, 2 : 41—51).
69 Одна из заповедей Моисея. Моисей — первый пророк и свя-
щенный бытописатель, выведший иудейский народ из рабства и услы-
шавший десять заповедей Закона Божьего из уст самого Господа
(Исх., 20 : 12).
70 Неопалимая Купина — терновый куст, который горит и не сго-
рает. Из него Моисей впервые и услышал Глас Божий (Исх., 3 : 2).
71 Когда Иисус вошел в Иерусалим, Он отправился в храм, опро-
кинул столы меновщиков и скамьи торговцев голубями, сказав: «Дом
Мой домом молитвы наречется» (Мф, 21 : 12—16).
72 Когда Иисус направлялся в Иерусалим, народ приветствовал
его, устилая его дорогу своими одеждами и срезанными ветвями (Мф,
21 : 1-9).
73 Эммаус — небольшое селение недалеко от Иерусалима, где вос-
кресший Христос был узнан двумя своими учениками (Лк, 24 : 13—
35).
74 Пророческое служение Иеремии началось в пятнадцать лет. Ок-
ружающие и даже его собственная семья смеялись над ним и гнали
его. Обличая лжепророков, Иеремия был вынужден скрываться от
властей. Его перу принадлежит Книга пророчеств. Цитата взята не
из сочинения Иеремии, а из Книги пророка Захарии (Зах, 11 : 12—
13).
75 На тридцать сребренников, брошенных Иудой, первосвященни-
ки купили землю горшечника для погребения в ней странников.
Место это называлось Акелдама (земля крови) (Мф, 27 : 6—8).
76 Цитата из Евангелия от Матфея (6 : 24—34). Маммона — ара-
мейское слово, обозначающее богатство и вообще земные блага.
77 Цитата из Евангелия от Матфея (26 : 51—56).
78 Иаков и Иоанн, апостолы — первые ученики Христа.
79 Цитата из Евангелия от Матфея (4 : 18—22).
80 Госпожа Жервеза перечисляет имена двенадцати апостолов (Мф,
10 : 2-4).
81 Христос поручил Петру ключи от Царствия небесного. См. след.
цитату.
82 Цитата из Евангелия от Матфея (16 : 15—19).
83 Карл Великий (742—814) — франкский император, коронованный
папой в Рождество 800 года. На всех завоеванных землях насаждал
католическую веру.
84 Роланд — предводитель арьергарда войска Карла Великого, раз-
громленного басками в Ронсевальском ущелье (778 г.). Герой фран-
цузского эпоса. Он воплощает идеи патриотизма и защиты веры, по-
скольку в народных сказаниях и песнях баски, бывшие христианами,
заменены на мавров-мусульман.
85 Годфруа IV, называемый обычно Буйонским (XI в.), возглавил
Первый крестовый поход.
86 Людовик Святой (1214—1270) — король Франции. Отправился в
крестовый поход в 1249 году, но неудачно. Принял участие в Восьмом
крестовом походе, во время которого умер от чумы. Вел переговоры
с Англией. Благодаря договору, заключенному в конце концов с Ан-
глией в 1258 году, к Франции отошла Нормандия.
87 Жуанвиль сир (XIII—XIV вв.) — сенешаль Шампани, французский
хроникер. Участвовал в Седьмом крестовом походе под предводитель-
ством Людовика Святого. Оставил после себя его жизнеописание.
88 Святой Бернар {Бернар Клервосский) (1090—1153) — основатель
Клервосского аббатства и Систерианского ордена, связанного с ор-
деном бенедиктинцев. Принимал участие во Втором крестовом по-
ходе. Автор многих теологических трактатов.
89 Слова, сказанные Христом после исцеления бесноватого, когда фа-
рисеи обвинили его в том, что он исцеляет силой сатаны (Лк, II : 17).
90 Святая Клара Асизская (XII—XIII вв.) — основательница жен-
ского ордена Святого Франциска, т. е. Кларисского ордена.
91 Госпожа Колетта — Святая Колетта Корбская (XIV—XV вв.) ре-
формировала Кларисский орден. Именно к нему у Пеги принадлежит
госпожа Жервеза.
92 Дюрон Лассуа — прототипом является двоюродный брат Жанны
д'Арк Дюран Лассар, который был намного старше ее, и по дере-
венским обычаям Жанна называла его дядюшкой. Это реальное ис-
торическое лицо. Участвовал в процессе реабилитации.
93 Пеги, безусловно, знал, что во времена Жанны д'Арк кюре Дом-
реми был Гийом Фронт, а не отец Барде. Но он решил воскресить
таким образом воспоминания о священнике, которого знал, будучи
ребенком, в приходе Сен-Аниан и к которому испытывал глубокое
уважение.
94 Мученическая смерть настигла апостола Петра в 67 году в Риме.
95 Апостол Андрей был распят в городе Патрах в Ахее. Его крест
имел форму буквы X (Андреевский крест).
96 Цитата из Евангелия от Луки (9 : 60).
СОДЕРЖАНИЕ
Т. С. Тайманова. Шарль Пеги 5
Наша юность 63
Мистерия о милосердии Жанны д'Арк 215
Примечания 383
Шарль Пеги
НАША ЮНОСТЬ.
МИСТЕРИЯ О МИЛОСЕРДИИ ЖАННЫ Д'АРК
Редактор издательства 3. В. Епифанова
Художник П. Палеи
Технический редактор И. М. Кашеварова
Корректор М. В. Орлова
Компьютерная верстка Л. Н. Напольской
Лицензия ИД № 02980 от 06 октября 2000 г.
Сдано в набор 20.04.2001. Подписано к печати 29.12.2001.
Формат 60 х 84 Vi6- Бумага офсетная. Гарнитура тайме.
Печать офсетная. Усл. печ. л. 23.7. Уч.-изд. л. 22.3.
Тираж 2000 экз. Тип. зак. № 4323. С 232
Санкт-Петербургская издательская фирма «Наука» РАН
199034, Санкт-Петербург, Менделеевская лин., 1
main@nauka.nw.ru
Санкт-Петербургская типография «Наука» РАН
199034, Санкт-Петербург, 9 лин., 12
Магазины «Книга — почтой»
121009 Москва, Шубииский пер., 6; 241-02-52
197345 Санкт-Петербург, Петрозаводская ул., 7Б; (код 812) 235-05-67
Магазины «Академкнига» с указанием отделов
«Книга — почтой»
690088 Владивосток-88, Океанский пр., 140 («Книга — почтой»);
(код 4232) 5-27-91
620151 Екатеринбург, ул. Мамина-Сибиряка, 137 («Книга — почтой»);
(код 3432) 55-10-03
664033 Иркутск, ул. Лермонтова, 298 («Книга — почтой»);
(код 3952) 46-56-20
660049 Красноярск, ул. Сурикова, 45; (код 3912) 27-03-90
220012 Минск, проспект Ф. Скорины, 73; (код 10375-17) 232-00-52,
232-46-52
117312 Москва, ул. Вавилова, 55/7; 124-55-00
117192 Москва, Мичуринский пр., 12; 932-74-79
103054 Москва, Цветной бульвар, 21, строение 2; 921-55-96
103624 Москва, Б. Черкасский пер., 4; 298-33-73
630091 Новосибирск, Красный пр-т, 51; (код 3832) 21-15-60
630090 Новосибирск, Морской пр-т, 22 («Книга — почтой»);
(код 3832) 30-09-22
142292 Пущино, Московской обл., МКР «В», 1 («Книга — почтой»);
(13) 3-38-60
443022 Самара, проспект Ленина, 2 («Книга — почтой»);
(код 8462) 37-10-60
191104 Санкт-Петербург, Литейный пр-т, 57; (код 812) 272-36-65
199034 Санкт-Петербург, Таможенный пер., 2; (код 812) 328-32-11
194064 Санкт-Петербург, Тихорецкий пр., 4; (код 812) 247-70-39
199034 Санкт-Петербург, Васильевский остров., 9-я линия, 16;
(код 812) 323-34-62
634050 Томск, Набережная р. Ушайки, 18; (код 3822) 22-60-36
450059 Уфа-59, ул. Р. Зорге, 10 («Книга - почтой»); (код 3472) 24-47-74
450025 Уфа, ул. Коммунистическая, 49; (код 3472) 22-91-85
Магазины «Книга — почтой»
121009 Москва, Шубииский пер., 6; 241-02-52
197345 Санкт-Петербург, Петрозаводская ул., 7Б; (код 812) 235-05-67
Магазины «Академкнига» с указанием отделов
«Книга — почтой»
690088 Владивосток-88, Океанский пр., 140 («Книга — почтой»);
(код 4232) 5-27-91
620151 Екатеринбург, ул. Мамина-Сибиряка, 137 («Книга — почтой»);
(код 3432) 55-10-03
664033 Иркутск, ул. Лермонтова, 298 («Книга — почтой»);
(код 3952) 46-56-20
660049 Красноярск, ул. Сурикова, 45; (код 3912) 27-03-90
220012 Минск, проспект Ф. Скорины, 73; (код 10375-17) 232-00-52,
232-46-52
117312 Москва, ул. Вавилова, 55/7; 124-55-00
117192 Москва, Мичуринский пр., 12; 932-74-79
103054 Москва, Цветной бульвар, 21, строение 2; 921-55-96
103624 Москва, Б. Черкасский пер., 4; 298-33-73
630091 Новосибирск, Красный пр-т, 51; (код 3832) 21-15-60
630090 Новосибирск, Морской пр-т, 22 («Книга — почтой»);
(код 3832) 30-09-22
142292 Пущино, Московской обл., МКР «В», 1 («Книга — почтой»);
(13) 3-38-60
443022 Самара, проспект Ленина, 2 («Книга — почтой»);
(код 8462) 37-10-60
191104 Санкт-Петербург, Литейный пр-т, 57; (код 812) 272-36-65
199034 Санкт-Петербург, Таможенный пер., 2; (код 812) 328-32-11
194064 Санкт-Петербург, Тихорецкий пр., 4; (код 812) 247-70-39
199034 Санкт-Петербург, Васильевский остров., 9-я линия, 16;
(код 812) 323-34-62
634050 Томск, Набережная р. Ушайки, 18; (код 3822) 22-60-36
450059 Уфа-59, ул. Р. Зорге, 10 («Книга - почтой»); (код 3472) 24-47-74
450025 Уфа, ул. Коммунистическая, 49; (код 3472) 22-91-85
В первом русском издании Шарля Пеги -
одной из самых оригинальных и значительных
фигур в истории французской литературы и
политической мысли рубежа XIX-XX вв. -
предлагаются два произведения, опубликован-
ные в 1910 г. и ставшие итогом его полити-
ческих, духовных и религиозных исканий.
"Наша юность" - программное произведение,
в котором автор, обращаясь к делу Дрейфуса,
ставшего переломным моментом в жизни
французской интеллигенции и самого автора,
говорит о принципах и идеалах, которым всегда
оставались верны он и его соратники. "Мистерия
о милосердии Ж.Д'Арк" - религиозная поэма,
где пеги устами своей героини открывает свое
отношение к религии и вере, войне и миру,
социальной справедливости.
© Copyright: Алекс Боу, 2011
Свидетельство о публикации №211112500626
Свидетельство о публикации №211112500626
Рецензии