А это-мой Пушкин! Гл. 52. Что в имени тебе моем?

Барон Дельвиг всегда старался, чтобы его родственные чувства не иссякали. Под  самыми  благовидными предлогами он затаскивал его к родителям. Вот и в этот, в очередной раз, он притащил его к ним, где Саша встретил Норова Абрама Сергеевича.Родственная  привязанность этого человека к его родителям  Сашу всегда умиляла.Он как раз рассказывал им о письме брата – декабриста, сосланного в Сибирь, а затем оттуда отправленного рядовым Черноморского батальона на Кавказ. Как поступали в то время со всеми декабристами.

Саша, в котором кавказские впечатления  еще были так живы и до сих пор много думал о них - общался об этом у Раевского и Вольховского, - сразу же заинтересовался:
-А ну-ка, что он пишет о Кавказе?
-Да, вот, – смутился Норов. – Он восторгается…
-Чем?
-А вот послушайте, Александр, сами.- Он уставился в серый лист, усыпанный мелкими буквами. - Ага… Вот это место: - «Признаюсь, что я шел в бой за дело, которое  было мне совершенно чуждо… Я был тем более далек от того, чтобы считать черкесов своими врагами… Я всегда восторгался их героическим сопротивлением…».
-Стало быть, не только я восторгаюсь их мужеством и стойкостью, Абрам Сергеевич! Вот и ваш брат отмечает те же качества в черкесах, которые так восхищали меня!

И они углубились в обсуждение этой темы, оставив беседовать с Сергеем Львовичем барона...

 С Абрамом Сергеевичем Саша имел тесные библиофильские связи и при встречах они  говорили о многом. Бывало, Саша посвящал его и в свои литературные и издательские планы… И в этот раз он очень осторожно поделился проектами освоения земель Причерноморья, о котором ему поведал опальный Ермолов. Алексей Петрович не успел их до конца реализовать - из-за своей отставки…

Услышав бой часов, Саша кинул быстрый взгляд на Норова и заторопился:
-Меня ждут в одном месте, извините...

-Александр, сейчас подадут обед, куда же ты? - услышал он огорченный голос матери.

Выскочив на улицу, под впечатлением письма Сергея Норова к брату, он вспомнил свои рассуждения о черкесах, записанные в черной тетради, и которых он хотел потом как-то оформить: «Можно попробовать влияние роскоши; новые потребности мало-помалу сблизят с нами черкесов… самовар был бы важным нововведением… Должно надеяться, что с приобретением части восточного берега Черного моря черкесы, лишенные торговли с Турцией...

 Есть, наконец, средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века… но этим средством Россия доныне небрежет. Это проповедание Евангелия… Терпимость сама по себе вещь очень хорошая, но разве апостольство с нею несовместно? Разве истина дана для того, чтобы скрывать ее под спудом? Мы окружены народами, пресмыкающимися во мраке детских заблуждений, и никто еще из нас не подумал препоясаться и идти с миром и крестом к бедным братьям, доныне лишенным света истинного… Легче же для нашей холодной лености, в замену слова живого, выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты! Нам тяжело странствовать между ними, подвергаясь трудам, опасностям  - по примеру древних апостолов и новейших римско-католических миссионеров…

Лицемеры! Так ли исполняете долг христианства? Христиане ли вы? С сокрушением раскаяния должны вы потупить голову и безмолвствовать... Кто из вас, муж веры и смирения, уподобился святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, без обуви, в рубищах, часто без крова, без пищи, но оживленным теплым усердием и смиренномудрием? Какая награда их ожидает? Обращение престарелого рыбака или странствующего семейства диких, нужда, голод, иногда мученическая смерть… Мы умеем спокойно блистать велеречием, упиваться похвалами слушателей. Мы читаем книги и важно находим в суетных произведениях выражения предосудительные…

Предвижу улыбку на многих устах. Многие, сближая мои калмыцкие нежности с черкесским негодованием, подумают, что не всякий и не везде имеет право говорить языком высшей истины. Я не такого мнения. Истина, как добро Мольера, там и берется, где попадется… Но -  черт ли в ней!

Зато после путешествия  меня  обуревают другие мысли. Война  - безусловное зло. Атмосфера взаимной вражды и нетерпимости, стремление решать исторические задачи в обстановке ненависти, силой оружия - не дело. Схватки приводят не к победе какой-либо стороны, а к взаимному истреблению обеих сторон…
Черкесы нас ненавидят. Да и как их не понять? Мы вытеснили их из привольных пастбищ — аулы их разрушены — целые племена уничтожены...».

Он со стыдом вспомнил свой эпилог к «Кавказскому пленнику», в котором воспевал покорение Кавказа: «Смирись, Кавказ: идет Ермолов!». Вспомнил, как эти строки тогда вызвали протест друга - князя Вяземского, который с возмущением поделился с Тургеневым: «Мне жаль, что Пушкин окровавил последние стихи своей повести. Что за герои - Котляревский, Ермолов? Что тут хорошего, что он:
 
...как черная зараза,
Губил, ничтожил племена?

От такой славы кровь стынет в жилах и волосы дыбом становятся. Если мы просвещали бы племена, то было бы что воспеть. Поэзия - не союзница палачей!».

 Теперь–то я точно знаю, как был тогда прав мой «вечный оппонент» – друг –спорщик… Но все - потом. Я еще вернусь к  этой теме»...
 

Сейчас он торопился к Собаньской. Она появилась здесь ровно через девять лет после его первой с ней встречи. И в нем всколыхнулось все былое...

Саша её первый раз увидел в Киеве, в мае двадцатого года, когда направлялся к месту своей первой ссылки. "Случайность ведет меня по жизни… В губернский дом на Левашовской, где собралось тогда много гостей, я попал случайно.
Там мне сразу на глаза попались две элегантные, прелестные девушки. Мог ли я не заинтересоваться ими!? Расспросив Денисова, выяснил, что это дочери графа Ржевусского. Оказалось - обе уже замужем. Но, приглядевшись, заметил, что замужество не мешает им кокетничать и обольщать многочисленных поклонников. Возле них постоянно вился рой мужчин…"

Семнадцатилетняя Эвелина была нежной и красивой. Но, хоть её старшая сестра, Каролина, отличалась не меньшей красотой, это была красота уже сладострастная, взрослая… Естественно, что он обратил внимание на нее больше!

Её выдали замуж за человека, который был на тридцать лет ее старше - Иеронима Собаньского - владельца доходного торгового дома в Одессе. У них родилась дочь Констанция. Но - могла ли такая женщина найти с мужем  точки  соприкосновения? Начиная с шестнадцатого года, они не жили вместе, а в двадцать пятом году разошлись и официально. Девочка осталась у Каролины.

Саша вспоминал её соблазнительные формы, огненный взгляд изощренных глаз. Конечно,она сознавала свою знатность - отец ее был предводителем дворянства в Киевской губернии, где ему принадлежали большие земельные владения. Её тетку, Ржевусскую-Любомирскую, хозяйку одного из изящных салонов в Вене, как рассказывали, посещали многие известные персоны, даже королевского ранга...

После повторной встречи с ней он день и ночь стал рисовать только Каролину. В любом месте, где была  бумага, из-под  его пера непроизвольно возникала красивая брюнетка зрелого возраста,  с резкими сильными чертами греческого типа и с миндалевидными глазами - то с огненным, то с пронзительным, то с злобным, то с мрачным взглядом... С маленьким, очень красивым ртом.

Он страстно тогда мечтал попасть в число ее избранников и пытался добиться этого всеми силами. Но она исчезла, не обратив на него особого внимания.
 
То, что Каролина практически открыто жила с генералом Виттом, Саша тогда еще не знал. Потом только его просветили:неукротимое честолюбие и страсть к интриге сблизили ее с начальником военных поселений в Новороссийском крае, получившему  поручение  следить на юге  за деятельностью тайных революционных организаций. Говорили, что она стала его помощницей и добровольной тайной осведомительницей - одновременно.

Ей невозможно было отказать в артистизме и умении входить в доверие ко всем без исключения. У неё сверкал авантюризм в характере. Ум, цинизм и незаурядная смелость позволяли ей стать именно тем, кем она  была для Витта: шпионкой, сожительницей. Саша видел генерала  и сразу отметил, что он красив.Мало того, пользуется репутацией Дон Жуана. Он,несомненно, был, под стать ей, талантливым и бесчестным интриганом...
Стал искать встреч с нею. Через некоторое время  вновь столкнулся  с ней уже в Одессе, на рауте у генерал–губернатора Воронцова. Ищущим взглядом выхватил её яркую шляпку со страусовыми перьями из толпы и бросился к ней, но не успел - её увели куда-то.

 Муж Эвелины – Ганский, заметив его явную склонность к свояченице, произнес насмешливо:
-Мой юный друг, я вижу, с каким обожанием ты смотришь на эту бесчувственную женщину, у которой, должен тебя предупредить - коварный нрав, жестокое и холодное сердце. Кроме кокетства, ты в ней ничего не найдешь… И, - он прочистил горло,- она принадлежит Витту…

-Я знаю,- тихо промолвил Саша, удрученный тем, что его влечение так  явно заметно.

Он стал бывать там, где могла оказаться и она. С неожиданной ловкостью он подстраивал, ждал случая, чтобы уединиться с ней где угодно: во время морской прогулки, в театральной ложе, на балу…

Кокетничая, Каролина сама давала ему надежду.  В день крещения сына графа Воронцова, она, находясь с ним в Кафедральном Преображенском соборе, опустила пальцы в купель, а затем, в шутку, коснулась ими его лба - словно обращая в свою веру... А он, и вправду, готов был стать и католиком, лишь бы это помогло завоевать сердце обольстительной полячки.

Но она обладала не только пленительной красотой, но и безудержными порывами страсти - вела очень бурную жизнь и совершенно не боялась молвы. Тогда, в Одессе, Саша так и не смог растопить её сердце - с неутоленными чувствами он отступил.

А вскоре после своего отъезда из Одессы  узнал, что она опять обрела страстного поклонника. И был это не кто иной, как его друг - Адам Мицкевич. Это было  в феврале двадцать пятого года. Адам  свое любовное опьянение, судорожное и мучительное, выливал в страстных и меланхолических элегиях. Вскоре они с Каролиной поссорились - она,видимо, не испытывала к нему любви и не скрывала этого."Как тогда ко мне самому".

Потом-то он читал оскорбительное обличение  Адама её холодности и циничности - кто-то из одесских друзей прислал ему тот самый сонет Адама, посвященный ей:

Пренебрегаешь мной! Уже погас твой пыл?
Но он и не горел. Иль стала ты скромнее?
Другим ты увлеклась. Ждешь золота, краснея?
Но прежде я тебе за ласки не платил.
Но не платя, я их не дешево купил:
Я жертвы приносил, что золота ценнее,
Платил покоем я, платил душой своею...

 Саша,когда прочел, подумал: «Я никогда не относился к ней так, как Адам – презрительно…»

И вот он - опять во власти Каролины, и в его сердце вновь непроизвольно  вспыхнули прошлые чувства. Он забыл обо всех, о ком мечтал после далекой встречи с ней… «Все время, с того дня, когда впервые увидел ее, я был верен былому чувству. Не зря я всегда носил в себе её образ и рука непроизвольно  выводила её профиль - на всех листах, что попадались мне…»

Размышляя о  неожиданных вспыхнувших вновь чувствах в то самое время, когда он добивался то Софи Пушкину, то  Оленину, то Катюшу  Ушакову, то Натали, он сам не мог понять себя. Что это? Чувство уязвленного самолюбия, или, на самом деле, он любил до сих пор только Каролину, и только её одну? Почему так болит душа?..

Мучительные переживания облеклись в слова:

Я вас любил; любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил: безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим...

В тиши ночи лихорадочно набросал одно за другим два послания к ней, где признался, что обязан ей тем, что "познал все содрогания и муки любви»…
 «Мне легче писать Вам, чем говорить", - и по сей день он чувствовал перед ней боязнь, которую так и не смог преодолеть.

Но, сколько бы Каролину её ни любил, влюбленность не помешала трезво посмотреть на все: острота чувств уже сгладилась, и в письме он не стал этого скрывать: "От всего у меня осталась лишь слабость выздоравливающего, одна привязанность, очень нежная, очень искренняя и - немного робости..."

Он и сам понимал, что, по существу, что это - прощание с прошлым. А право хранить былую нежность здесь он оставлял только за собой, отступая в очередной раз от нее,и не посмев послать писем, написанных в горячке.

 Перечитывая стихотворение, поймал себя на том, что в лейтмотиве «Я вас любил» невольно он создает двусмысленность. "Что это? Прощание навсегда - с полячкой или  я  выражаю потерю надежды на обретение счастья с Натали?  Так ли это?». - Он сам не знал.

Пятого января тридцатого года он в альбом Каролины вписал такие строки:

Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальний,
Как звук ночной в лесу глухом.

Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.

Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.

Но в день печали, в тишине,
Произнеси его, тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу