Моя любимая тетушка полина, жванецкий, дамские шту

МОЯ ЛЮБИМАЯ ТЕТУШКА ПОЛИНА

Моя любимая тетушка Полина вечно что-то напевала и при этом ловко орудовала тряпкой, убирала, чистила, вылизывала свою и без того сверкающую квартиру. А в кухне между тем что-то уютно урчало на плите, аппетитно чавкало на сковородке, и по всем комнатам плыл дразнящий, ванильно-сладкий аромат пирога с корицей и яблоками. Ох, уж по части готовки она была мастерица! Рядом с Полиной — хозяйкой дома — я чувствовала себя полным ничтожеством.

В молодости Полина была очень хорошенькой, училась в музыкальном училище и недурно пела. Ей пророчили большое будущее, конкурсы в беломраморных залах, консерваторию... Но жизнь распорядилась иначе, и Полина осталась преподавать уроки пения и фортепьяно в обычной средней школе.
— Главное, петь весело! — говорила тетушка своим ученикам и азартно ударяла по клавишам. Взъерошенные пятиклассники переставали тузить друг друга кулаками и плеваться жеванными, обильно смоченными слюной комочками бумаги из трубочки. Набрав в легкие воздух, они начинали петь. Петь на Полининых уроках и в самом деле было весело.

Впрочем, я отвлеклась. И хочу рассказать совсем о другом. В конце концов, от чего зависит счастье женщины?
От мужа.
Мужа Полина привезла из Жмеринки.
Как это произошло? Полине было 20, она возвращалась из Одессы и на обратном пути заехала к своей жмеринской бабушке. Приезд оказался роковым.
— Моя московская внученька, — не могла нахвалиться соседям бабушка Полины. — Умница, красавица, поет, играет. Мишенька мой ничего для дочки не жалеет — деньги, наряды, квартиру кооперативную строит...
Жмеринские женихи сладко вздрагивали: эта девушка им не по карману... И вот ведь!

В тетушкиной интерпретации эта история звучит так:

Вовчик пригласил ее покататься на лодке, завез на необитаемый остров и...  Дальше дело было в шляпе. Через девять месяцев после описанной выше лодочной прогулки родилась Юлька (моя троюродная? — вечно я путаюсь в родственных связях — сестра). А вероломный жених получил красавицу жену, кооперативную квартиру и московскую прописку.

Как вечно сонный, зевающий и почесывающий свой круглый, заросший черными курчавыми волосами живот, Вовчик мог затащить неприступную столичную красотку в кусты, в какой-то там Жмеринке — остается для меня загадкой. Подозреваю, что для Полины тоже. Тем более, что по истечении полутора десятка лет Вовчик, хорошо одетый и подстриженный в модном салоне на Арбате, так и остался жмеринским.  Справедливости ради надо сказать, что первое время Полина прилагала титанические усилия, повышая культурный уровень мужа. Она неутомимо носила книги из библиотек, водила его на вернисажи и в залы филармонии. Не в коня корм! Книги Вовчик не читал, в картинных галереях зевал, а среди чинной публики филармонии выглядел, как пугало на гороховом поле — под музыку Вовчик засыпал намертво.

Почему же Полина не развелась? Это тоже было загадкой. В конце концов, Полина была еще молода, привлекательна, деятельна и, кто знает, могла бы еще устроить свое счастье даже с ребенком на руках. Но...

— К мужу надо относиться так, как относишься к своему ребенку, — говорила тетушка. — Бог мог послать другого — более способного и красивого, но мы любим свое дитя таким, каково оно есть. Так надо относиться и к мужу.
И она относилась.
Первые 2-3 года супружеской жизни Полина много плакала. Потом привыкла, взвалила Вовчикину сонливость и непробиваемую провинциальность себе на плечи и поволокла по жизни. И надо отдать должное тетушкиной выносливости, очень даже неплохо поволокла.

Так, может быть, Вовчик был (как бы это помягче выразиться) сильным мужчиной, прекрасным любовником? Судя по всему, нет. Скорее наоборот. А в тетушке пенилась, била ключом энергия. В общем, Полина была достаточно темпераментна. Так в чем же дело? — спросит нас догадливый читатель. Мало ли подобных историй предлагает нам жизнь, давайте не будем стыдливо прятать глаза — в таких случаях заводят любовника.

В 19 лет Полина, студентка музыкального училища, была пылко влюблена в сына маминой приятельницы, аспиранта-физика. Феликс заканчивал университет, был худ, высок, мрачен и блестящ. Это неповторимое сочетание и свело с ума мою тетушку окончательно.

Молодые поехали на юг. Бог мой, какая свобода для развития любовного сюжета! Море, солнце, кипарисы (чуть не написала «баобабы», но вовремя спохватилась), хмельное вино, персики с нежной, покрытой белесыми волосками кожей, открытые платья, ночные купания... Даже банально. Молодые были вместе с раннего утра до позднего вечера. Ходили обнявшись, целовались в сумраке аллеи, Феликс нежно гладил тетушкино запястье, шептал что-то в ушко и... Они расходились в разные комнаты домика, где снимали у хозяев квартиру. Так продолжалось весь месяц. И ни о чем таком — ни-ни! Даже намека.

— Какой Феликс целомудренный, застенчивый, как он меня любит, — думала счастливая Полина, ворочаясь в жаркой постели. — Как он трогательно заботится обо мне, бережет. Отпуск у Феликса закончился, и они вернулись в Москву. И тут полную сладких грез и ожиданий Полину ждало первое разочарование. Феликс, успешно защитив диссертацию, отбыл работать в Новосибирскую Академию наук. А своей возлюбленной слал нежные многостраничные послания, однако, предложения руки и сердца не делал и к себе особенно не звал. Тетушка загоревала...

— А что у вас весь месяц так ничего и не было? — спросила сметливая подруга.
— Ничего, — грустно вздохнула тетя.
— У него другая, или ты не привлекаешь его как женщина, — сказала подруга.
У Полины больно сжалось сердце.

А тут пришла весна с кипением черемухи, теплое лето — жизнь закрутила, понесла, запенилась... Двадцатилетняя тетушка поехала в Одессу, а на обратном пути заехала к своей жмеринской бабушке... Впрочем, дальнейшее нам известно.

— Как же все это получилось? — опять спрашиваю я Полину.
— О, — машет она рукой, — на мне шкура горела... А время идет.
И вот еще один сентябрьский лист, плавно кружась, летит на землю, и еще один... Бегут годы. И подрастает Юлька, крутится перед зеркалом, поправляет пышные банты на голове, меряет мамины туфли на каблуках... Из Новосибирска под Новый год приходят яркие поздравительные открытки.

— Кто это? — лениво спрашивает Вовчик. Он опять зевает.
— Сын маминой приятельницы. Физик.
— А-а-а, — тянет муж. — Сын так сын, — он потягивается, лениво поводит плечами и, шлепая стоптанными домашними туфлями, отправляется в спальню.
За окном дождь. Полина сидит на кухне, смотрит в окно. Шумит в зябких ветвях ветер, срывает последние листья.

— Мама! Тебе письмо! — Давай сюда, дочка.
Боже мой, Феликс приезжает! Скорей, скорей в комнату... Где же они? Куда запропастились? Да вот же — толстая пачка писем, перевязанная бечевкой: «Милая моя Полюшка... Целую тебя крепко...». Да вовсе она ничего не забыла! Вот он, человек, которого и любила все эти годы. Все эти длинные, тягучие дни, слившиеся, как серая бетонная стена забора напротив. О, господи. Она его увидит. Мама рассказывала недавно, что Феликс преподает, пишет докторскую, по-прежнему холост. Вот это последнее и волнует больше всего, наполняет душу смутной надеждой. А вдруг?

И опостылевший Вовчик все зевает, бродит в стоптанных шлепанцах по квартире, почесывает свой увеличивающийся, как при беременности, живот. А ведь все еще можно изменить! И она еще сравнительно молода и... (быстрый взгляд в зеркало) недурна собой. В молодости она была наивна и многое не понимала. А сейчас... Еще не поздно все переменить.

Феликс появляется в вычищенной до парадного блеска тетушкиной квартире. Он приехал в командировку и остановился у нее. Все официально — зачем идти в гостиницу, когда здесь теплый дружеский дом, он гость, сын маминой покойной (да, уже покойной...) приятельницы.
Феликс слегка облысел, но по-прежнему мрачен и блестящ. Без пяти минут доктор наук, физик, золотая голова! Бог ты мой! Да неужели ей вечно жить с этим сторублевым начальником уборщиц и бегать по частным урокам! С этим (да простит ее Юлька, ну и отца она ей выбрала) жмеринским жлобом! Да, да, вот и найдено слово — именно жлобом, непробиваемым жлобом из Жмеринки.
Она садится за пианино и поет. Все свои любимые романсы. Сколько лет она их не пела? Феликс сидит завороженный, не сводит глаз. «Как ты чудно поешь...» Слушай, Феликс, слушай. Все для тебя. Они пьют чай на кухне под оранжевым абажуром. На Полине мягкий, уютный халат с глубоким вырезом.
— А ты все так же хороша, — щурит печальные глаза Феликс. — Совсем не изменилась.
Смотри, Феликс, смотри, понимай, от чего ты отказался в свое время... Но еще не поздно, еще все можно поправить. И Полина разливает свежий чай с душицей и мятой, невзначай задевая плечо Феликса высокой, тугой грудью... Уже поздно. Пора ложиться. Увы, опять надо идти в разные комнаты. В детской посапывает Юлька, гостю постелено в большой комнате, а она идет в супружескую спальню. Муж, как всегда спит, храпит во сне по обыкновению. Спи, Вовчик, спи. Завтра я с тобой за все расквитаюсь. Таких рогов наставлю: будешь ходить — все углы комнаты задевать. За ту лодочную прогулку, за клевание носом в филармонии и за твою мужскую несостоятельность (и как только умудрился тогда мне Юльку сделать?) За все эти тусклые годы, что с тобой рядом жила, а о другом думала. Завтра, все решится завтра...
Завтра наступает ранним ясным утром. Все уходят — Юлька в детский сад, муж командовать уборщиками, Полина остается в пустой квартире с Феликсом.

Полина идет в ванну, наполняет ее водой с благоухающим французским шампунем. Тело будет тонко им пахнуть. Достает прозрачный пеньюар (пригодился все-таки! А уж думала, моль съест), причесывается, подкрашивается, смачивает духами виски, грудь, запястья... Идет мимо его комнаты. Тихо стучит.
— Феликс, ты спишь? — Просыпаюсь.
Заходит осторожно.
— Феликс, милый, я так рада, что ты приехал...
Феликс испуган.
— А помнишь то лето? — Полина садится на краешек постели. Ну почему он ее боится, почему так робок?
— Феликс, мы одни. Вова ушел и вернется только вечером. Юля в садике...
Никакой реакции — только глаза спрятал. Вот глупый! Придется самой, раз он такой трус. Полина протягивает руки:
— Феликс, я так долго ждала этой минуты. Столько лет... Милый, мы имеем право... Понимаешь? Обнимает, шепчет Феликсу на ухо:
— Имеем право... Поцелуй же меня!
Моя бедная тетушка Полина! Увы, твой звездный час не состоялся. Обернулся жалким и глупым фарсом.
— Полина, зачем так? — бормочет Феликс и, споро перебирая тонкими синюшными ногами, ретируется в угол комнаты.
— Успокойся...
— Я не могу... Сегодня.
Сегодня? А вчера, позавчера, 10 лет назад, тогда, в пору горячей молодости? Да ты никогда не мог! Боже, а она, дура, все эти годы мечтала, ждала, надеялась, представляла в горячечных снах. Как глупо и смешно! И как обидно.

Полина встала, пошла в ванную, сняла пеньюар, и, глядя на себя голую в зеркало, разрыдалась. Бог не посылает ей настоящих мужчин. Это судьба. Бедная она, несчастная. Бедный, несчастный Феликс.

Моя любимая тетушка Полина! Что тут скажешь? Надо было попробовать еще? Но груб и неуместен мой совет, хоть и справедлив отчасти. Увы, увы...

Летят твои годы, ложатся морщинки под глаза, тяжелеет, оплывает фигура... И праздник жизни, так щедро переполнявший тебя, постепенно тускнеет, убывает по капле, как вода из треснувшего кувшина.

Чем я могу тебе помочь, как утешить? Только надеждой — природа любит равновесие, и то, что недополучила ты, судьба должна воздать твоей дочери. Будем надеяться. Иначе как?

1988 г.
САПОГИ ОТ ЖВАНЕЦКОГО

— Рита, так мы едем на Жванецкого? — Едем, едем, конечно, едем! Зал собирается медленно. Приветствия, возгласы, разговоры... Эмиграция съехалась со всей земли, со всех больших и малых городов Северной-Рейн-Вестфалии.

И вот, наконец, все затихают, и он выходит на сцену. Маленький, толстый, живой со знаменитым потрепанным портфельчиком под мышкой. И зал выдыхает, замирает в мгновенье и взрывается аплодисментами. А он уже начинает говорить, и зажигаются улыбки, и оживляются взгляды и светлеют лица...

— Какой прекрасный зал! — говорит Жванецкий. — Да, моих зрителей я могу встретить сегодня только в Америке, Израиле, а теперь и здесь в Германии.
 
—Да, и впрямь, какой зал, — отметила про себя Рита.
Как когда-то в Большом зале Филармонии, когда давали, к примеру, Спивакова с его «Виртуозами Москвы» и на концерт приходила вся интеллигенция Питера, или на концерте полузапрещенного барда, только-только начавшего свое восхождение. Какие лица! Какая атмосфера! Да, ей можно надышаться на много недель вперед, а потом вспоминать и смаковать медленно по глоточку в этих друг на друга похожих буднях сырой и сумрачной Германии, куда незнамо-негадано занесла ее с Петей судьба. Кто думал? Кто рассчитывал? Кто знал? ... А в том солнечном и ярком апреле конца восьмидесятых, когда все вокруг зашевелилось, забурлило, заговорило на разные голоса внезапно объявленной перестройки и гласности, они с Левкой Корецким оказались вдруг на Юморине в Одессе. И это, я вам скажу, было зрелище.

— Таки-да... — как громко восклицал бессменный фотокор их издания Левка, щелкая языком и комично закатывая глаза.

Их поселили в гостиницу на берегу моря с пышным названием «Аркадия», что в переводе с греческого означало — страна блаженства. В отеле жили все, кто имел хоть какое-то отношение к юмору в этой стране: зав-отделами сатиры газет и журналов, авторы эстрадных реприз, прославленные капитаны КВН, режиссеры всеми любимых комедий, сценаристы, телевизионщики, писатели... На девяносто процентов они были евреями. Риту этот факт поразил. И заставил задуматься. Получалось, что остроумно шутили в стране развитого социализма, говоря официальным языком, лишь лица еврейской национальности. А что остальные — не имели чувства юмора?

И вся эта шумная, разношерстная, абсолютно неуправляемая публика с утра до ночи болталась по благодатно-теплой Одессе, отдыхала, флиртовала, вкусно ела, пила водку, посещала и давала концерты, завязывала знакомства, а также — сочиняла, ссорилась, хохотала, развратничала, шумела и пела песни, восхищалась, рукоплескала, напивалась и хлопала пробками шампанского — словом гуляла от всей души, на всю катушку, как и полагается литературноартистической богеме.

Толстый, бородатый Левка, шумно сопя, неуклюже топал рядом повсюду, бросая на Ритку влюбленные взгляды жертвенной коровы. Ее роман с Петей тогда был в самом разгаре, и она бегала ему звонить три раза на день, подробно пересказывая все произошедшее. Ее душа была с Петей в Питере. И та пьяно-терпкая, шальная атмосфера Одесской Юморины задевала ее лишь краем, как теплая летняя гроза, прошедшая стороной. Однако творческий вечер Жванецкого, проходивший в огромном роскошном Оперном театре, запомнился Рите надолго.

Как этот толстенький, невысокий, лысый человек вышел на сцену, смешно взмахнул руками, и зал встал на едином дыхании и долго-долго хлопал, не давая ему сказать ни слова. Жванецкий кланялся, прижимал руки к сердцу, качал головой, призывая публику закончить овации, а люди все рукоплескали благодарно и не хотели занимать свои места.

— Вот это да! — восхищенно присвистнул Левка. — Рита, да он же национальный герой! То был самый хмельной год перестройки, ее начало, когда вдруг поверилось, что и в самом деле все возможно изменить к лучшему, перестроить, наконец, для блага людей, и что железные, заржавевшие колеса государственной махины стали со скрипом разворачиваться, открывая окна стремительного свежего воздуха.

И Жванецкий рассказывал о своей первой поездке в Америку, о встречах со школьными друзьями, эмигрировавшими много лет назад, читал новые рассказы. И люди смеялись и плакали. Плакали и смеялись, очищаясь этими слезами и смехом от всего тяжелого и липкого, что скопилось в их душах. И были благодарны автору за это счастливое свойство его таланта.

После концерта Жванецкий вышел на улицу, и у театрального подъезда его окружила плотная толпа. Люди подходили, началась давка и он просто чудом сумел протиснуться в дверцу новеньких «Жигулей», машину его приятелей. И тогда толпа подняла машину и пронесла по улице на руках вместе со всеми пассажирами.

— Народ чтит своего героя, — сказал тогда Левка. — Тебе не приходило в голову, что во времена застоя тоже была гласность? Она называлась Жванецкий. Потом они вернулись в Питер, Рита написала вполне приличный репортаж и его напечатали вместе с Левкиными снимками. Прошел год. Они с Петей поженились и жили в маленькой квартирке на Петроградской. Рита уже работала по договору в хорошем литературном журнале, куда привел ее добрая душа Левка. И жизнь пошла яркая, насыщенная, интересная.

Журнал только что напечатал повесть «Интердевочка», одного ставшего сразу же известным автора. Главной героиней повести была валютная проститутка. Это было открытием темы, и вещь произвела впечатление разорвавшейся бомбы. В образовавшуюся брешь хлынула лавина читательских откликов. И у Риты, трудившейся в отделе писем, и у ее начальницы Ариадны, стареющей красавицы с пепельными волосами и миниатюрной талией, начались сумасшедшие дни. Писали женщины и дети, студенты, пенсионеры, курсанты военных училищ и старые большевики. Кто бы мог подумать, что тема продажной любви за твердоконвертируемую так взволнует общество!

Письма читателей несли мешками. «Да если бы мы раньше знали, что проститутки за валюту так зарабатывают и так живут, то разве стали бы учиться в своем педагогическом?» — писала группа студенток педучилища. Автора проклинали и восхваляли, требовали наградить почетным званием и призвать к ответу по суду за оскорбление общественной нравственности. «Зачем я двадцать лет училась? — возмущалась одна дама, кандидат наук, — если за полгода в своем институте получаю столько, сколько эта девица за ночь?»

— Рехнуться можно, — подвела итоги Ариадна, распечатывая очередное письмо, — такое ощущение, что все наши бабы испытывают горькое сожаление лишь о том, что не стали валютными проститутками, а пошли в инженеры, учителя, врачи. Их разговор прервал появившийся на пороге завотделом сатиры и юмора журнала Костик Натрухан. Костик был знаменит тем, что написал джентельменский кодекс: «Должен ли джентельмен держать вилку в левой руке, если в правой он держит котлету?» Или: «Должен ли джентельмен желать даме спокойной ночи, если дама спокойной ночи не желает?»
Костик относился к Рите своеобразно. Считая себя неотразимым женским сердцеедом, он никак не мог понять, почему Рита совсем не отвечает на оказываемые ей знаки внимания.

— Неужели ты мне так никогда и не дашь? — спросил он задумчиво, поймав Риту в редакционном коридоре. С появлением Костика Рита внутренне напряглась.

— Старуха! — значительно проговорил он. — Еду встречать Жванецкого. От журнала нужна красивая женщина — беру тебя.

— Наглец! — сказала Рита и согласилась.

И они поехали в аэропорт встречать Жванецкого.

И когда Жванецкий сел рядом с Ритой в машину и с любопытством окинул ее взглядом, она сразу же отметила удивительное свойство его глаз — как бы вбирать в себя все окружающее, и еще их цвет — светло-серый. Жванецкий стал что-то рассказывать, и она поняла, что этот недоговаривающий, смещенный, как бы с «акцентом» язык его монологов и реприз, от которых публика на концертах валилась от хохота, органичен и присущ ему в жизни. Он говорил, как писал и писал, как говорил.

Они ехали пыльными ленинградскими улицами, притормаживая у светофоров, и он рассказывал, как они с Ильченко и Карцевым жили в новостройке, приехав из Одессы. Как искали счастья в театре у Райкина. Как он был влюблен в одну красивую молодую женщину, а она, обидевшись на то, что он не торопится жениться, уехала в Америку. Тогда они были молоды, веселы, беспечны...

Рита слушала Жванецкого и чувствовала, что от него идет бодрящая энергия. Как сказал бы Левка Корецкий, последнее время увлекающийся всякими магиями и экстрасенсами:

— Ритка, этот человек — мощный донор. Наверное, это чувствовали и зрители на его концертах, заряжаясь животворящей энергией, а значит любили его не зря.

Они высадили Жванецкого у дверей «Астории». Он торопился: его ждали встречи, друзья, заказанные столики в ресторане.

— А Жванецкому ты бы тоже не дала? — с ехидцей спросил Костик.

Рита промолчала.

А через неделю она заскочила по каким-то делам в Дом актера на Невском и когда уже собиралась уходить, то увидела, как навстречу ей по коридору, заполняя собой все пространство, движется улыбающийся Жванецкий.

— Ну вот, — сказал он, беря Риту за руку. — А я вас запомнил и очень рад встретить. Пообедаем вместе? Рита замерла заворожено, порозовев, как школьница. И безоговорочно пошла вслед. За накрытым столом сидело несколько человек.

— Так, — сказал Жванецкий, галантным жестом усаживая Риту за стол. — Мы же не можем обедать без общества красивой женщины. И обед начался. Рита ощущала себя королевой. В честь нее произносились тосты, рассказывались смешные истории, говорились речи. Этот обед Рита запомнила на всю жизнь. Казалось, что эти талантливые, неординарные мужчины соревнуются за право понравиться ей, лидировал, конечно, Жванецкий.

— Яша, а сколько мы вчера заработали? — спросил Жванецкий у пухленького чернявого мужчины, коммерческого директора вновь созданного театрального кооператива. Тот глянул в засаленный блокнотик: — Вчера? Восемьдесят тысяч. Рита округлила глаза. Большинство ее знакомых тогда еще работали на государственных службах с окладом 100–150 рублей, кооперативы еще только-только появлялись первыми робкими росточками, и кооператоры с их баснословными заработками были редки, как экзотические птицы. Сама Рита в своем журнале получала 110 рублей, а ее муж Петя — 150.

— Риточка, — Жванецкий наклонился к уху. — Давайте выйдем на воздух. До моего концерта еще три часа. И они вышли на солнечный многолюдный Невский и зашагали в сторону площади Восстания.

— Скажите, Рита, — вновь касаясь ее руки, проговорил Жванецкий. — Вы ведь замужем, да? Рита кивнула.

— И муж наш человек?

Рита с улыбкой посмотрела на Жванецкого.

— Да.
Он слегка вздохнул и развел руками.

— И у вас все хорошо? Ну... Я рад. — Знаете, Рита, — сказал Жванецкий. — Друзья сказали мне, что здесь неподалеку открыт первый кооперативный рынок. И они свернули на Лиговку в сторону Некрасовского рынка. Рынок гудел и разнообразно пах. Они поднялись на второй этаж, где кооператоры торговали одеждой и обувью. Жирный усатый грузин торжественно возвышался над прилавком с обувью. В центре прилавка стояли высокие красные сапожки из кожи с узким ладным каблучком — Ритина мечта. Рита остановилась, повертела сапоги в руках.

— Сколько стоит? — поинтересовалась она.

— 150, — процедил грузин, не удостаивая ее взглядом.

— Нравится? — спросил, вставший за ее спиной Жванецкий. — О чем речь! Я тебе их куплю. — И полез в карман за бумажником.

— Не надо! — вспыхнула Рита. — Я их не возьму. Одно дело женщину обедом покормить, другое...

— Слушай, дэвушка, — сказал грузин, поманив Риту пальцем. — Это кто такой рядом с тобой будет. Лицо что-то знакомое...

— Это Жванецкий, сатирик, — доверчиво разъяснила Рита.

— Жванецкий?! На бесплатно!

И прежде чем Рита успела опомниться, грузин ловко уложил сапоги в коробку, захлопнул крышку и всунул ей в руки. Далее произошла немая мимическая сцена. Смущенная Рита отпихивала коробку назад, в то время как Жванецкий безрезультатно пытался отдать деньги своему неожиданному поклоннику.

— Зачем не хочешь? Хочу подарок делать! — бил себя кулаком в грудь грузин. Напротив них стали останавливаться люди.

— Смотри, Жванецкий! — сказала молодая женщина своему мужу.

— И впрямь, — изумился тот.

— Жванецкий! Жванецкий! — закричало вокруг несколько голосов. Рита с пылающими щеками, так и не сумев отдать сапоги грузину, в сердцах бросила их на пол и, продравшись сквозь толпу, побежала к лестнице. Внизу на улице ее догнал запыхавшийся Жванецкий.

— Рита, к сожалению мне надо уходить. Скоро концерт. Дайте-ка, я запишу свой московский адрес и телефон. Будете в Москве — заходите.

Рита достала записную книжку. Крупным корявым почерком он написал: Мих. Мих. Жванецкий. Адрес, телефон. Чмокнул Риту в щеку и размашисто расписался.
    Болтливая Ариадна на следующий день раззвонила по всей редакции историю о том, как Жванецкий сапоги Ритке дарил.
  Заинтригованные сотрудницы прибегали с расспросами, охали и восклицали.
- Духи от Диора, сапоги от Жванецкогого!-насмешничала полногрудая корректорша Машка.
 

Но все женщины редакции были единодушны в одном – сапоги она не взяла зря.
Особенно переживала Ариадна.
-Это ж твоя месячная зарплата,- сокрушалась она.-Так и проходишь всю жизнь с голым задом...
И сейчас,спустя десятилетие, сидя в полутемном зале рядом со своим мужем, здесь в Германии, на концерте Жванецкого, Рита вспоминала себя и ту прежнюю жизнь и с грустью подумала, что Ариадна, пожалуй, была права. И вечером, засыпая, она еще раз восстановила эту историю в мельчайших подробностях.
-Надо бы ее кому-нибудь рассказать,-подумала она.
Да только кто ж теперь поверит?


 




































ПРЕДИСЛОВИЕ

Очень люблю писать женские истории. Честно говоря, женщина мне всегда интереснее, чем мужчина. Может все дело в том, что женщин я, что называется, вижу и понимаю. А вот с мужчинами проблемы — ну не умею я правильно описывать мужчин!

Еще в студенческие годы мой сосед по лестничной площадке Лешка водил мне «на смотрины» своих девушек. Я осматривала кандидатку и выдавала прогноз — относительно характера и глубины будущих отношений. Это было несложно, прекрасно зная любвеобильность своего соседа, я без труда вычисляла амплитуду и длительность их отношений, исходя из характера и темперамента девушки. И все, как правило, совпадало — за что мой сосед уверовал в исключительность моей редкой проницательности и знания женской натуры.

— Ты, Борисовна, как скажешь, так оно и бывает, — уважительно кивал головой Лешка. — И нечего зря время тратить… И деньги.
Деньги я соседу экономила, это точно. Леша был кавалер скуповатый и «без пользы дела» тратиться не любил.

Потом в мои способности, правда, не без долгой борьбы, серии пререканий и ряда довольно чувствительных ошибок, поверил и мой муж. Когда в его фирму приходила новая сотрудница, я неспешно пила с ней кофе, говорила ни о чем, а потом выдавала характеристику ее личных и деловых качеств. Ошибок почти не было. Муж стал меня слушать:

— Вы, бабы, лучше в друг друге разбираетесь, — со вздохом согласился он. — А для меня один черт…
Хотя смею вас уверить, черти очень даже разные. «Один черт» — выражение, скорей подходящее к мужчинам. Вот они всегда поражали меня своей прямолинейностью, простотой управления и примитивностью желаний. Мужчины в своей массе лишены загадки. Женщина же, будучи существом интуитивным, сложно и неповторимо устроенным, гибким и чувствительным — интересна  мне всегда!
 О том и пою.   

СЕКРЕТ ХОРОШЕГО НАСТРОЕНИЯ

Одна моя знакомая вышла замуж за итальянца и уехала на заре перестройки в солнечную Италию. Лерке надоело жить в советской нищете и непритязательности быта, потому как сама она была достаточно притязательна, а класс «новых русских» еще не народился.
Я приехала ее навестить.
Лерка жила в просторном солнечном доме с подземным гаражом и огромным садом. Утром она просыпалась в своей шикарной спальне, потягивалась, накидывала пляжный халат и шла плескаться в бассейне. За завтраком, когда мы пили кофе, на террасу спускался ее муж, довольно симпатичный итальянец.

— Как дела? Как настроение? — смешно произнося русские слова, говорил он, с гордостью демонстрируя мне, что не забыл язык. Моя приятельница подцепила его, когда итальянец работал в русском представительстве «Фиата».
— О, мой милый! — отвечала Лерка, обвив его шею руками и ослепительно улыбаясь. — Прекрасно! Как всегда!
Счастливый муж удалялся.

— Вот бестолочь итальянская! — без паузы восклицала Лерка. — И что спрашивать? Со мной ведь так просто — с утра денег дал и у меня весь день хорошее настроение!
Когда класс новых русских уже народился и хорошо
встал, моя знакомая вернулась в Москву. Теперь ее мужем был набирающий силу олигарх. Олигарх успешно продал газ, нефть и прочие стратегические запасы своей Родины и купил просторный особняк в Лондоне, личный самолет и завел футбольную команду. А Лерке дал золотую кредитную карточку.

Теперь она просыпается утром в своем лондонском особняке, плещется в бассейне, пьет принесенный горничной кофе и берет сколько хочет денег по карточке. И у нее с утра хорошее настроение.


ТОЛЬКО НИКОМУ НЕ ГОВОРИ


Алка была существом в высшей степени экзотическим и импульсивным. Одно слово — художница! Когда она плыла в своем экстравагантном оперении на какой-нибудь вечеринке, при этом грациозно выгибая свою лебединую шейку и покачивая бедром, все мужчины готовы были подписать для нее свои денежные чеки, ну, минимум на тысячу долларов. И Алка этим пользовалась.

Вот уже несколько лет она была замужем за одним средней руки немцем, который открыл Алке небольшую галерейку. Галерейка довольно вяло функционировала. На раскрутку требовались деньги и еще раз деньги. А тут Алкина старая подруга позвонила из Москвы и сообщила, что в Берлин летит Митька, то есть Дмитрий Михайлович, их общий знакомый, друг юности, а на сегодня человек приближенный к президенту, влиятельный и очень богатый.

Алка встрепенулась, когда-то друг юности имел к ней сильные и довольно определенные чувства. И если напомнить ему пару бурных эпизодов их молодости, кто знает, что из этого может проистечь…

Митька прибыл личным самолетом в сопровождении манекенщиц и телохранителей. Они встретились в шикарных апартаментах «Адлона». За прошедшие годы Митька заматерел и приобрел тот особый лоск, который всегда сопутствует запаху денег и успеху. Но с ней он был очень мил, вручил Алке букет роз, они выпили бутылку шампанского, поговорили о днях их молодости и сегодняшней Москве, а затем распрощались. Алка была разочарована — на все расточаемые ею улыбки он никак не реагировал, без особого оптимизма пригласил в Москву и обещал как-нибудь на досуге подумать над предложением о совместной московско-берлинской галерее. Не помогло даже обнажение коленок, недвусмысленное покачивание стана и очень глубокое декольте.

-Чурбан несчастный! — в сердцах произнесла Алка, не в силах смириться с поражением, и позвонила подруге. — Дорогая, да он давно уже импотент! — обнадежила та.
 Алке полегчало.
— Ну и как твой московский друг? — поинтересовалась я на нашем воскресном кофепитии.
— Ой, да он давно импотент, — махнула рукой Алка. — Только никому не говори… — серьезно произнесла она. — Клянись!
— Могила, — пообещала я. А тут по случаю Алку пригласили на канал русского телевидения, поучаствовать в ток-шоу. На программе Алка разговорилась, да и тема была волнующей — современные женщины, современные мужчины в сегодняшнем постмодернистском обществе…
— Когда я два месяца назад была в Москве, — начала Алка, сделав лицо думающей женщины, — у меня возникло ощущение, что там все помешались на пластических операциях. Ну ладно, женщины, а то ведь и мужчины… И считается, если после сорока ты не убрал животик, морщины или не сделал укол ботекса, то у тебя либо нет денег, либо не все в порядке с головой…
— А я так не считаю, — ринулась в дискуссию другая дама. — Не в порядке с головой как раз у того, кто это делает… Надо уметь быть красивой старухой.
— Зачем старухой? — зашипела Алка. — Я вот собираюсь, как можно дольше быть молодой и красивой, если сегодня это позволяет пластическая хирургия. И нравиться мужчинам…
— И хватать за хвост уходящую молодость, — съехидничала дама-режиссер, — когда твои ровесницы уже нянчат внуков. — Одно другому не мешает, — парировала Алка.
— Да вы знаете, как сегодня живут новые русские? Там отобранных молодых красоток специально обучают, как понравиться богатым мужчинам, обольстить их, но не сразу уступать, а так, чтобы вызвать у них инстинкт охотника…
— Я надеюсь, вы уже проверили эту тактику? — сладко улыбнулась поэтесса.
— А что вы знаете о современных московских мужиках? — взорвалась Алка. — Вот мой друг детства недавно прилетал на личном самолете с эскортом манекенщиц. И все это одна бутафория…
— Почему? — удивилась дама-режиссер.
— Да он давно импотент!
Коронная фраза пошла в эфир, из передачи ничего не вырезали. Редактор решил, что сейчас как раз в моде острые и актуальные дискуссии. Алка спохватилась, когда программа была уже смонтирована и запущена на 22 страны.
— Ой, что же мне делать? — в панике причитала Алка, бегая по комнате, на нашем общем совете. — Он же увидит…
— Да он вообще телевизор не смотрит, — утешала я. — А уж этот эмигрантский канал… Может и пронесет.
— А если смотрит? Или знакомые услышат и донесут… Жены его друзей сидят здесь в своих особняках и маются дурью. Ты что, не знаешь наших баб?

Мы наших баб знали.

— Что же мне делать? — в отчаянии заламывала руки Алка.
— Купить бронежилет, — вздохнула я.
Алка посмотрела на меня с ужасом и задумалась… Но, видно, моя приятельница родилась под счастливой звездой. Олигарх и в самом деле не смотрел телевизор, и никто из его приближенных тоже. В общем, пронесло… А недавно Алка позвонила мне и сказала, что Митя согласился финансировать ее галерею.

— А что, он сейчас в Москве на свои нефтедоллары и Третьяковку профинансировать может, — торжественным шепотом произнесла она. — Только никому не говори…



ВЕСЫ


Когда в очередной раз не застегнулась молния на платье, а брюки, чуть не лопнув по швам, обрисовали поистине рубенсовские округлости, Поля поняла, что дальше так продолжаться не может. Необходимо срочно похудеть.

Стопка всевозможных диет от кремлевской до Берговской давно и прочно лежала на тумбочке перед кроватью уже покрывшись нежным слоем пыли, вместе с учебниками немецкого языка.
— А ты мама их под подушку положи, — ехидничал сын. — Может эффект больше будет — и похудеешь и язык выучишь...
И уносился по своим делам — молодой, стройный, подтянутый, блестяще знающий немецкий.

Поля подходила к зеркалу и тяжело вздыхала: живот — фартуком, бедра «галифе», складки жира на... Да, что там — везде!
С понедельника (ну, какой еще день недели столь классически подходит для начала!) решено было начать худеть. Для чего денег не жалеть и купить самые точные весы, чтобы сразу видеть потерю каждых ста граммов живого веса, как у грудничков, и, худея, вдохновляться.
Поля пошла в большой магазин. На километровых прилавках лежали коробки со всевозможными модификациями весов, измеряющих вес, жир, воду, «соль и сахар», как опять-таки сыронизировал сын, в организме.

Она неторопливо прошлась вдоль.
— Вы не могли бы мне порекомендовать самые точные весы? — обратилась Поля к продавщице.

Высокая и презрительная девица с фигурой кинозвезды достала с полки самые дорогие. И неразборчиво тараторя по-немецки, стала перечислять преимущества данной фирмы. Поля послушно слушала, половины не поняла, но покорно полезла в кошелек за деньгами — красота, как известно, требует жертв.

Весы были торжественно доставлены домой и установленны в центре гостиной на идеально ровной поверхности для точности измерения. Поля выгнала всех из комнаты, сняла одежду и абсолютно нагая торжественно взгромоздилась на это разрекламированное чудо техники.

Результат превзошел все ожидания. Выскочившая на дисплее цифра была так чудовищно велика и несоизмерима с тем, что в самом худшем варианте рассчитывала увидеть Поля, что она решила, что явно сделала что-то не так.
— Пол, наверно, кривой, — решила она и перетащила весы в другую часть комнаты. Однако от перестановки мест слагаемых сумма не изменилась, и на экранчике опять замаячила катастрофическая цифра.

Через несколько минут в комнату были вызваны и по очереди поставлены на весы все члены семьи включая ни в чем не повинного персидского кота по прозвищу Васька.

— Ну как? — тревожно заглядывая в глаза вопрошала Поля. — Неправильно?

— Да, я так примерно и вешу... — индифферентно заметил муж и, позевывая, отправился досматривать телевизор.
— И я, — поддакнула десятилетняя дочь.

Поля схватилась за сердце.
— Мать, не нервничай, — примирительно сказал сын, проявив не свойственный ему такт и милосердие. — Может они и в самом деле неправильные. Поди сдай их и купи новые.
Она пошла на кухню, накапала в стакан валерьянки и позвонила подруге. Та блестяще знала немецкий и тоже вела перманентные бои с излишним весом. В магазин для поддержки поехали вдвоем, надо было принять правильное решение.

— Эти весы слишком много показывают, — решительно сказала Поля презрительной девице. — Я столько не вешу.
— Да? — спросила продавщица и иронично окинула ее взглядом. Поля втянула живот.
— Да! — с вызовом ответила она. — Я хочу их сдать и взять другие.
— Видите ли, — мягко начала подруга, — моя знакомая сомневается в их точности... Они слишком много показали. Мы хотели бы попробовать другие. Возможно...
— Мой Бог, — сказала продавщица, — найдите те, что покажут меньше.
 И стала швырять к их ногам коробки. Поля сняла пальто, туфли, теплую кофту и стала поочередно вставать на весы. Около нее уже выстроилась целая шеренга весов, их было уже около пятидесяти. Продавщица заметно нервничала.

Весы безбожно врали — они показывали то больше, то меньше, но в пределах той цифры, с которой ей так не хотелось смириться.

И вот, наконец, стрелка самых простых и дешевых механических весов качнулась — и показала результат на пять килограмм меньше.

— Беру, — сказала Поля. — Эти правильные!

И бегом побежала в кассу.

— Мама, но они же врут, — сказал бескомпромиссный сын.
— Они не врут, они вдохновляют! — ответила Поля и поняла, что сказала абсолютную правду.



НЕБО В АЛМАЗАХ ИЛИ ЖРИЦА ЛЮБВИ


Когда вокруг не было мужчин, их запаха, вспыхивающих желаньем взглядов, рук, губ и комплиментов Ирке становилось скучно.

Призвание дало себя знать еще в ранней юности. В 16 лет она, дочка крупного дипломатического работника, работающего в одной из африканских стран, умудрилась закрутить жгучий роман с сыном местного царя. Ложе любви располагалось непосредственно в кустах в царском саду, куда она бегала через специально сделанный лаз. О! Вкус у нее был уже тогда недурен — и нежный, превосходно сложенный, темпераментный мулат сразу ввел ее в курс дела, заставив узнать, что такое истинная страсть и еще очень долго не мог сравниться ни с одним из белых мужчин, претендовавшим на ее постель и сердце.

Столь яркое начало наложило, конечно, отпечаток на всю ее биографию…

Но тогда их застукала охрана, Ирку с позором привели в посольство, где начался бурный, под стать их темпераментам, скандал. Отец пил валерьянку, а мать трясущимися руками пыталась налить ему из графина воду, и все проливала струйки на скатерть.

Решено было срочно увезти девочку в Москву, чтобы замять дело.
 А тут еще этот слезший с пальмы и совсем потерявший чувство реальности местный царек заслал в посольство сватов — взять бедную девочку 15-й женой в местный гарем! Как отца тогда не хватил удар — одному Богу известно. История обросла немыслимыми слухами и подробностями, просочилась в министерство, после чего папочкина дипломатическая карьера стремительно пошла под откос.

В Москве Ирка быстро осмотрелась, поступила в экономический институт и ринулась на покорение новых рубежей, благо молодость, внешность и огромное количество мужчин вокруг это позволяли. В 22 она зачем-то выскочила замуж за подающего надежды художника-грузина (нет, ее определенно тянуло на восточных мужчин, совсем другое обхожденье плюс южный темперамент), родила по его настоянию двух детей-погодков, мальчика и девочку и… заскучала.

Затем история развивалась, как в хорошем водевиле. Грузин застал ее в постели с одним джаз-музыкантом, не вовремя заглянув домой, (а сказал, что ушел в мастерскую). Разгневался, устроил страшный беспорядок в доме, поломал мебель, хотел поколотить и ее, но она вовремя укрылась в ванной, и наконец, ушел, громко хлопнув входной дверью.
Когда шум затих, Ирка осторожно выползла из ванны, огляделась по сторонам, подошла большому зеркалу и расхохоталась… Она была еще очень молода и ослепительно хороша собой. Все только начиналось…

Оскорбленный муж отобрал сына, отправив его на воспитанье грузинским бабушкам, а ее выдворил вон. Ирка не очень переживала. Началась перестройка, время было бурное, под стать ее натуре, а кроме того в Москве появилось много богатых иностранцев, представителей разных фирм…

Захомутать одного из них, высокого, ухоженного, пахнущего дорогой парфюмерией Зигфрида, представителя «Сименса», было делом техники. А уж в технике любви равных ей было мало. Она была отработана ею до таких высот, таких нюансов и мелочей, что техникой назвать сей акт было бы грубо. Скорей искусством, призванием, дарованием — главным делом жизни, можно сказать.

В общем, в «науке страсти нежной», как сказал когда-то великий поэт, ей был свойственен творческий подход.

А все, что делается творчески, с выдумкой и фантазией — как известно, рано или поздно приносит свои щедрые плоды…

Через три месяца немец совершенно обалдел от «загадочной русской души», в данном случае правильно было бы сказать — тела, и увез Ирку в Мюнхен в трехэтажный дом в престижном районе города. Дочку решено было взять с собой.

В Мюнхене Ирке понравилось. После бурной Московской жизни требовалась передышка, пауза — и она ее получила. Богатая, упорядоченная Германия по контрасту с Иркиным вулканическим темпераментом холодила душу и приводила в порядок мысли.

Да и время неумолимо катилось к тридцати… Надо было оглянуться и подумать, как жить дальше.

Три года (рекордный срок) она прожила с Зигфридом, почти не изменяя ему. Но не считать же изменами стремительные и острые, как приправа, одно-двухразовые интрижки с тренером по фитнесу с фигурой Аполлона и симпатичным страховым агентом! Это не в счет.

Они с Зигфридом много путешествовали, он брал ее с собой в деловые поездки и она без преувеличения повидала мир. Какое-то время ей даже было интересно. Зигфрид был нежен, предупредителен, неутомим в постели, но… довольно предсказуем. И скорей походил на бесперебойно функционирующую поршневую машину. И Ирке опять стало скучно…

А тут они поехали на вечеринку, куда мужа пригласил его коллега. Модный пятизвездочный отель на берегу озера — шампанское, фейерверки, она в переливающемся платье с обнаженными плечами и шикарный Отто, хозяин фирмы… В одной из вспышек фейерверка она поймала его взгляд и все поняла.

Они ушли в лес за гостиницу, благо было тепло, стоял душный, напоенный ароматами цветения июнь, и трава мягким ковром стелилась под их спинами, и пьяно стрекотали цикады, и ветер качал деревья в такт их страсти, а звездное небо накрывало одеялом жаркой, незабываемой ночи...

Побледневший, осунувшийся Зигфрид встретил ее в холле гостиницы на рассвете, взглянул на них, все понял, стремительно вскочил в свой серебристый «Порше», и уехал.

Чемоданы с Иркиными  вещами были доставлены в дом Отто через два дня без слез, угроз и истерик. И Ирка была ему благодарна.

С Отто они переехали в Берлин, который пришелся ей по душе. Масштаб города совпадал с привычным московским, а ей давно хотелось назад в большой город, музейный остров удивительно напоминал некоторые кусочки Петербурга, а главный проспект восточного Берлина точь-в-точь совпадал с Кутузовским, и вообще — это была столица с ее размахом, перспективами и воможностями.

Вот здесь мы с Иркой и познакомились. Она томилась в своем огромном уютно отделанном и красивом доме (здесь сказался ее вкус и художественные способности) и время от времени писала для гитары свои песенки. Да, я забыла сказать, Ирка замечательно пела под гитару и довольно симпатично сочиняла тексты, и ее низкий вибрирующий голос был одним из мощных инструментов многоликого арсенала обольщения. Все-таки талантливый человек — талантлив во всем!

Дела Отто в то время уже шли не очень хорошо, оттого он был очень занят, редко бывал дома и стал давать меньше денег на домашние расходы, (а раньше был щедр!) А главное, стал заниматься с ней любовью непростительно мало — самое время было подумать о любовнике.

Мы пили кофе, Ирка много курила и рассуждала о мужчинах. В отличие от подруги, я никогда не относилась к противоположному полу так серьезно.

— Мужчины, — вообще тупиковая ветвь развития человечества, — прихлебывая кофе, разглагольствовала я.
— Ну, не скажи! — горячо возражала она. — Да это же самое главное! Если мне ни с кем сейчас не хочется трахнуться — день считай прошел зря…       -Нимфоманка, — лениво укоряла я.
— Рыбина холодная, — отвечала Ирка, полируя и без того безукоризненные ногти.
Честно говоря, Иркины постельные подвиги вызывали у меня тайную зависть и внутреннее восхищение. Наверное, ко мне больше подходили слова снайперски точного Жванецкого: «Я уже давно ушел из большого секса…» А в Ирке неиссякаемым фонтаном бил такой вулканический темперамент, такой вдохновенный напор, что только по уши деревянный мужчина мог устоять перед его извержением.

Последнее Иркино приключение выглядело так. У Отто в Мюнхене был личный адвокат, давний друг семьи. Импозантный, подвижный ,с внимательными серыми глазами и красиво очерченным ртом, он давно волновал Иркино воображение. Но адвокат был удачно женат и профессионально осторожен, и хоть и поглядывал на Ирку не без интереса, но рисковать выгодным клиентом и репутацией не решался. После переезда в Берлин многое поменялось, и Ирка, в один из дождливых ноябрьских дней, затосковав всерьез, по-настоящему, решила во что бы то ни стало развеяться, для чего съездить в Мюнхен как бы по делам, а заодно и навестить приятеля-адвоката. И повод нашелся сразу — какая-то юридическая заковыка в паспорте. Да мало ли причин может придумать женщина, если в ее крови возникло желание, а в очаровательной головке созрел гениальный план!

Адвокат звался Маркус.

— Можно, я вас буду Мариком называть? — лукаво осведомилась Ирка. — Как-то интереснее. На русский манер.
Адвокат не возражал. Его давно интересовали русские женщины. Перед отъездом Ирка позвонила ему и милым, но довольно официальным голоском, чтоб Отто ничего не заподозрил, сообщила милому Марику, что приезжает во вторник в Мюнхен и просить назначить ей аудиенцию на конец рабочего дня. По реакции на том конце трубки стало понятно, что ей, конечно же, рады и обещают принять, отодвинув другие важные встречи.

Наряд продумывался долго и довольно тщательно.

— Я должна его потрясти с первого взгляда. Просто пронзить, — сурово сказала Ирка. И открыла огромных размеров платяной шкаф. Гардероб отбирался при мне. Я уже окончательно потеряла ориентацию во времени и пространстве от бесконечных Иркиных примерок и перекладыванья вороха кружевных лифчиков, затейливых форм, едва видимых глазу прозрачных трусиков, блузочек,
кофт и мини-юбок (о, ноги надо обязательно показывать, если хочешь задурить мужчине голову!), туфель на высоком каблуке и легкого, летящего при ходьбе плаща… Когда все это было много раз примерено и отобрано — Ирка бросила на себя последний взгляд в зеркало и покачиваясь на каблуках задумчиво произнесла:

— Как ты думаешь я могла бы быть жрицей любви… Ну, например, в древности?
Я уверила ее, что очень даже бы смогла и ретировалась. Дома ждала немытая посуда, несваренный борщ, несделанные уроки у ребенка… О каких тут жрицах любви речь, где и когда они жили?

Итак, Ирка умчалась в Мюнхен. И дальнейшую хронологию событий я вынуждена выстраивать по ее рассказам.

Моя подруга появилась в его кабинете в конце рабочего дня. Встала на пороге в боевой стойке, покачиваясь на высоких каблуках, грудь вперед, подбородок приподнят ,и послала в безликое пространство делового офиса одну из своих самых неотразимых улыбок. Маркус оживился, расслабил узел галстука на шее и отослал на полчаса раньше срока, что было для него не совсем характерно, секретаршу.

Для начала они немного поговорили о делах. Ирка, нагибаясь и невзначай задевая его высокой грудью, передала нужные бумаги. Маркус вспотел. Однако осторожность профессионала брала свое.

И моя подруга поняла, что инициативу надо брать в свои руки. В буквальном смысле этого слова.

  -Маркуся, ты мне сегодня снился, — своим низким, вибрирующим голосом проворковала Ирка и решительно скользнула ладонью под его брючный ремень...
Через полчаса по кабинету известного в городе адвоката, уважаемого отца семейства летали деловые бумаги и огромный, покрытый зеленым сукном стол, обычно служащий для подписания всевозможных сделок и договоров, трещал, стонал и катался по всему кабинету то в быстром, то в замедляющемся, то в откровенно бешеном темпе.

Ирка показала адвокату все свое мастерство, продемонстрировав такой высокий класс, что бедный Маркус с вытаращенным и глазами еще час не мог отдышаться, никак не попадая босой ногой в штанину брюк, и еще неделю разыскивал по всему кабинету разбросанные в горячке страсти контракты богатых клиентов.
Словом, поездка в Мюнхен удалась. И Ирка заметно повеселела. Жизнь опять приобретала объем, запах и движение. Ручной и пылающий страстью, а значит и поглупевший адвокат звонил каждый день и в ожидании новых встреч произносил поистине гамлетовские монологи... Что стало, естественно, мою подругу немного утомлять. Потому как влюбленные мужчины удивительно похожи меж собой и достаточно предсказуемы.

В очередной свой приезд Маркус отвел ее в дорогой ювелирный магазин к своему приятелю итальянцу Марчелло. Высокий ,стройный итальянец с темными вьющимися волосами так ловко умудрился примерить дорогое кольцо на тонкий пальчик Ирки, что сразу после отбытия любовника-адвоката Ирка делилась со мной уже новыми планами, касающимися исключительно ювелира.

— А что, — все более оживляясь, фланировала по комнате Ирка. — Берем большой лимузин, он 350 евро в день стоит, совсем недорого... Я узнавала. В нем такие мягкие сиденья и плотная шторка, так что шоферу ничего не видно... Окна затемнены.
— Ну и? — простодушно вопрошаю я, не понимая, к чему она клонит.
— Лимузин ставим у Брандербургских ворот. Там красиво, это место всегда меня возбуждает. А тебя? Я мычу что-то неопределенное. Ирка с досадой машет на меня рукой.

— Мы с Марчелло берем этот лимузин и...
— Что? — оторопело спрашиваю я.
— И я показываю ему такое небо в алмазах! Такой класс любви, о каком он в своей ювелирной лавке и не мечтал.
— Да! — восхищаюсь я. — Лимузин у Брандербургских ворот, это круто... О таком он точно не мечтал.
— Вот и я говорю, — блестя глазами, смеется Ирка. — Главное в сексе неповторимость и элемент неожиданности. Он меня никогда не забудет и на смертном одре будет вспоминать...
— А как же Маркус? — бестактно спрашиваю я.
Ирка досадливо морщится.

— Никакого творческого подхода. Я ему говорю — давай снимем вертолет и займемся любовью на высоте полторы тысячи метров...
— А он?
— Да я ж говорю — никакой фантазии. Законник несчастный! Немцы вообще в своей массе так скучны!
— Заведи ради разнообразия русского.
— А что? — загорается Ирка. — К Отто в фирму прилетал один из Сибири, нефтяной король. Такой колорит! Надо будет... — и она, размахивая руками, излагает мне новый план...
Ах, Ирка, Ирка — и когда ты успокоишься, когда утихнут твои ураганы страсти, отхлынут штормы, обмелеют моря и бурлящий, неподвластный обычным меркам вулкан утихнет, угомонится наконец? Годам к восьмидесяти? И какому счастливчику на суше, море или в бескрайнем космосе покажешь ты в очередной раз «небо в алмазах»?

Чтоб помнил и не забыл. До смертного одра.


ПСИХОТЕРАПИЯ ДЛЯ ДАМ
 БАЛЬЗАКОВСКОГО  ВОЗРАСТА

Полюбите себя, пожалуйста…

Дорогие мои, мы уже в том возрасте, когда начинаешь понимать, что к мужчинам надо относиться, как капризным, плохо управляемым и упрямым детям. Ежесекундно нуждающимся в ласке, поддержке и одобрении.

Лучше не реже чем три раза в день подходить к нему, гладить голову, спину, животик и говорить: «Сема, Саша, Миша (список имен можно по желанию продолжить) хороший...»

Итак, ключевое слово запомнили — «ты мой хороший». Тогда мужчина становится почти ручным и необременительным в управлении.

Второй слоган, которому мы должны научить наших подрастающих дочерей и младших подруг — «только с тобой!» Если этому доверчивому существу с утра до вечера говорить, что только с ним у тебя так все так замечательно получается, только он способен доставить тебе немыслимые радости, о которых с другими ты просто не мечтала. Впрочем, о других ,вообще ,лучше не говорить. Запомни, их не было! Все началось с того момента, когда в твоей жизни появился он… А остальные? Но разве можно эти ничтожества, эти пустые места принимать всерьез! Итак, он единственный и только с ним.
Запомнили? Через месяц такой психотерапии ваш спутник окончательно становится только ваш. Совершает  подвиги и изо всех сил старается оправдать ваше доверие. Кроме того, его абсолютно перестают интересовать другие женщины. Зачем? Там ему, несмышленышу, никогда такое не скажут, А он уже привык — он самый–самый…

Третье, надо научить его зарабатывать деньги. Желательно большие. Нынче все дорого. Потому как если мужчина не кормилец — то зачем он вообще нужен? Как говорят наши особо продвинутые подруги — если мужчина мало зарабатывает, то быстро становится непопулярен.

Против природы не пойдешь. Женские особи всегда выбирали тех, кто мог обеспечить лучшие условия существования тебе и твоему потомству. Отбить у врага пещеру попросторней и принести более жирный кусок мяса. Надо сказать, что за прошедшие тысячелетия мало что изменилось, разве что форма. Вы и сегодня с большим энтузиазмом выдадите свою дочь за владельца фирмы и особняка, чем получателя социального пособия.
Впрочем, мы сбились с темы… Итак, чтобы он зарабатывал — надо говорить ему, что он — самый умный и самый талантливый. А временные неудачи — это происки завистливых коллег. Тогда он поверит в себя и станет приносить в дом больше денег.

Что еще? Ну, что мужчину надо вкусно и регулярно кормить, говорить просто неприлично. Это, мои подруги, такая же банальность, как «Волга впадает в Каспийское море….» Одевать в чистые рубашки, водить гулять на коротком поводке… Что мы еще забыли?

Женщина — это спринтер на короткой дистанции. Надо все успеть — выучиться и выйти замуж, родить ребенка и не потерять профессию. И все за очень короткий промежуток времени. А то останешься с дипломом, но без ребенка, или с ребенком, но без мужа, или с мужем и ребенком, но без диплома… Вариации бесконечны. Но в нашем возрасте мы, наконец, можем расслабиться. Нам некуда больше спешить — мы все успели.

А сейчас я скажу главное, полюбите себя, пожалуйста! Не мужа, не сына, не дочку, не маму, не свекровь… Полюбите, пожалуйста, себя! И в свои 45, 54, 63 (не будем смотреться в зеркало — оно врет!) мы по-прежнему достойны поклонения, нежности и восхищения, как это было в юности.

И нам по-прежнему хочется любви.