Ведьма

               
                « И постиг я, безутешный,
                сколь безумно все земное » 
                (Ш о т а    Р у с т а в е л и ,
                " Витязь в тигровой шкуре " )

Война застала меня в Москве, где я после окончания девятого класса гостил у дяди,  известного журналиста. 
Я хотел стать  актером,  в  школьном драмкружке считался корифеем и мечтал о Малом театре. Дядя, к моей радости,  поверил в меня, одобрил мои планы и даже более того:  решил оставить меня у себя для учебы  в одной из московских школ. Попутно я должен был ознакомиться как можно лучше с театральной жизнью столицы.
В то памятное воскресенье,  двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года, первая моя мысль была о старшем брате.
Я позвонил домой, в Челябинск, но никто не отвечал. Он сам позвонил вечером, сказал, что уволится с завода и  пойдет на фронт добровольцем. Пожелал мне учиться лучше всех, стать выдающимся артистом.
- Мы этих гадов разгромим быстро,  - слышал я родной голос, - и я первым делом заявлюсь проверять тебя, Соломон.
Мы с братом осиротели недавно: родители-врачи выехали на борьбу с опасной эпидемией - и сами  оказались  ее  жертвами. Только дядя  остался  у  нас после этого.  Да еще его дочь, красавица Гинда, которая жила в Киеве с мужем и дочерью.
Я пожелал брату успеха, всем нам - быстрой победы,  повесил трубку - и сник. Мрачные предчувствия овладели мною.
Дядя больше месяца созванивался с Гиндой,  требовал  немедленно переехать в Москву,  нервничал.  Она почему-то замешкалась, и он сам едва не отправился в Киев. 
Но тут  его  вызвали в военкомат,  и он через день вылетел на самолете к  линии фронта. 
Не знаю,  почему, но я почувствовал, что никогда его больше не увижу.  Так и случилось:  он вместе со всей дивизией попал в окружение, затем - в лагерь, где его выдал как еврея и командира один из предателей. Об этом, как и о гибели моей кузины-красавицы в Бабьем Яре, я узнал лишь после войны.
Дядина жена ушла на фронт военврачом,  и я  после  этого больше учиться не мог: вместе с другими одноклассниками записался добровольцем и надеялся сразу же попасть на передовую, где уже сражался брат.
Был я рослым, крепким и ловким, как и он.  Мечтал попасть в ту же артиллерийскую часть, где сражался Лева, и бить фашистов прямой наводкой.
Вышло иначе:  меня направили на курсы, несколько месяцев я проходил  вместе  с такими же добрыми м;лодцами усиленную подготовку. Затем в составе диверсионной группы был  заброшен на оккупированную территорию.
Мы выполнили задание, но вернулась лишь половина группы. Я был ранен довольно легко,  но прочувствовал и понял,  что такое страх и что такое ярость, не понаслышке, а на деле и  в полной мере.
Еще не раз меня забрасывали в тыл врага. Я, как и товарищи, стал почти буднично справляться со своим делом: привык.
Вместе с другими я получал награды, но не было радости в моей душе:  сначала я узнал о Бабьем яре,  потом - что дядя числится среди без вести пропавших;  вскоре был опубликован очерк о подвиге  брата,  награжденного  орденом посмертно; главное же - я понял, что фашисты хотят уничтожить всех евреев.
И не только они, а и прихвостни, пособники их.
Поэтому я стал беспощаден и порой  жесток при выполнении заданий командования: я мстил.  Даже товарищи, видавшие виды,  поражались изменению моего характера.
Видимо, об этом доложили командованию,  потому что в августе тысяча девятьсот сорок второго года меня, к тому времени старшего лейтенанта,  направили в пехотный полк, который был изрядно потрепан и пополнен наспех. Перед этим,  конечно,  взяли  подписку  о  неразглашении обстоятельств  предыдущей службы. 
Тепло проводили меня мои боевые товарищи. На следующий день я прибыл на передовую.
В первом  же бою,  пытаясь остановить отступление своего взвода, растерявшихся необстрелянных мальчишек, я был тяжело ранен.  Однако хирурги постарались, и я после двух тяжелых операций и довольно долгого  санаторного  лечения  вернулся  в часть. Принял взвод ветеранов пехоты.
То было иное время: май сорок третьего,  после разгрома вражеских войск под Сталинградом наши наступали.
Однажды поздно  вечером я был вызван в политотдел армии. Здесь меня направили к полковнику Федорову. Он крепко пожал мне руку.  Предложил сесть.
Мы разглядывали друг друга.
- В сорок втором ты положил полвзвода, - сказал он, наконец.
- Был приказ: стоять насмерть, ни шагу назад.
- Если бы ты сам не был тяжело ранен, то ответил бы по всей строгости. Так?
Я молчал. 
Федоров все так же внимательно меня рассматривал. Лицо его было серьезно и даже печально.
- Вот что,  Соломон.  Я знаю о тебе все - и даже больше. Знаю больше, чем ты сам о себе знаешь. Понятно?
Я понял, откуда этот полковник. Холодок пробежал по спине, хотя в кабинете было жарко.
- Понятно.
- Вот  и  ладненько.  У меня к тебе,  старший лейтенант, просьбишка. Приказывать не могу,  только попросить. Но дело  серьезное. И очень опасное.
- Я бывал в переделках, - пожал я плечами.
- Вот-вот.  Но можешь попасть в такую,  что и не снилась тебе в самом страшном сне.  Мы знаем, ты не трус. Но здесь понадобится не только мужество,  но и хладнокровие,  и твои актерские способности тоже.
- Я готов. Лишь бы мстить, и мстить посильнее.
- Тебе надо будет отправиться на Дальний Восток.
- Нет, я хочу воевать с немцем! У меня еще большой счет!
- Знаю. Но мне нужен человек для выполнения задания особого,  важного  для нашей Родины.  И - там,  а не здесь.  И действовать придется в потемках,  почти всегда в  одиночку. Шансов погибнуть у тебя появится куда больше,  чем на передовой. Можешь подумать. До утра. И - никому ни слова.
Что-то неведомое, смутное подтолкнуло меня сразу же.
- Я готов, я уже сказал. Что я должен сделать?
- Для начала ты должен пройти инструктаж,  затем напрочь до поры до времени забыть о нашем разговоре,  о своем задании - и выехать в часть. А до этого - пережить разжалование в младшие лейтенанты за то, что положил столько людей в сорок втором.
Я опустил  голову:  мне было до боли жаль тех мальчиков, но ведь и сам я лишь чудом остался жив:  вытащила такая  же молоденькая, новенькая. И ранена была при этом. Я уже знал, что более половины полка полегло тогда,  пытаясь остановить  прорывающуюся к Сталинграду лавину. Но своя вина жгла.
- Не расстраивайся:  это разжалование - не наказание,  а  необходимость. Нам надо, чтобы ты стал привлекательным объектом для врага по твоим данным, главное - крепко и несправедливо обиженным.  Короче, тебя должны завербовать! Будешь играть с ними в кошки-мышки. Но знай: провал - это смерть. И, возможно, очень страшная.
Он опустил голову,  казалось,  некое горе придавило его.
- Неужели это из-за меня? - подумал я удивленно.
Инструктаж оказался  тяжелейшей школой,  где  на  меня, единственного  ученика,  насело несколько учителей-мастеров  шпионажа. Через три недели было объявлено,  что я готов  к   выполнению задания. Моя легенда почти полностью совпадала с подлинной биографией, она была тщательно выверена.
Затем состоялось позорное понижение до  младшего  лейтенанта, за ним  -  псевдопопытка самоубийства, госпиталь - и медицинская комиссия, которая рекомендовала временно, на полгода,  направить меня с фронта в какой-нибудь гарнизон.
Город, где была расположена моя новая часть,  был далеко от фронта, однако война и здесь чувствовалась. Инвалиды без руки, на костылях, иногда совсем без ног, на тележках, то и  дело встречались на улицах. С песнями маршировали новобранцы.  Почти все люди были плохо одеты.
В магазинах продукты отпускались по карточкам, а на рынке были очень дороги.
Впрочем, нам,  офицерам, жилось не так уж плохо: кормили нас отменно,  обмундирование было первосортное,  сама служба после всего пережитого не казалась трудной. Было, конечно,  и свободное время.  Можно было использовать его, повеселиться. Но я был угрюм и одинок: человек от  Федорова не объявлялся.
Я ждал его  с  нарастающим  беспокойством, но старался вести себя так, как и остальные.
Поначалу мне показалось, что мои товарищи не знали фронта, не теряли близких. Их жизнелюбие и оптимизм раздражали меня.  Но постепенно я узнавал, что многие офицеры еще  до меня побывали в бою:  на Финской, на Хасане и Халхин-Голе.  Капитан Мурашов,  замполит батальона, сражался в Испании.
 У некоторых были родные на оккупированной территории.
Нам, возможно,  предстояло  еще повоевать вместе:  здесь или на западе. Поэтому я даже обрадовался, когда в день моего рождения, двадцать девятого июня, ко мне подошел Мурашов и с видом заговорщика пригласил в офицерскую столовую.
- Будет сабантуй, - сказал он.
Я задержался на плацу, опоздал. Войдя, услышал дружное:
- Привет новорожденному!
Увидел накрытый  стол,  веселые улыбки.  Мурашов взял со стола две граненые стопки,  наполненные почти до края, одну  из них подал мне:
- Дорогой Соломон!  Сегодня тебе исполняется всего двадцать один год, а ты уже хлебнул горького до слез. Мы знаем,  что ты потерял брата, тревожишься о близких  - и понимаем твое горе.  Мы знаем, что ты славно повоевал, - и уважаем тебя.  Знаем  о твоем    разжаловании. И сожалеем об этом. Короче: мы - твои друзья. Твое здоровье! Здоровье именинника!
Мы чокнулись,  и все выпили залпом.  Закусили. Я расслабился, оттаял. Капитан Мурашов взял гитару и запел, перебирая струны. Все притихли: пел он задушевно, пел о любви. Потом вдруг предложил мне:
- Ну-ка, давай ответный тост! А мы наполним посуду.
Когда стопки вновь наполнились, я громко отчеканил:
- За погибель Гитлера, за нашу победу и здоровье всех.
- Три тоста в одном. Ай да Соломон, - засмеялся Мурашов.
С того вечера он стал моим другом,  а затем и соседом по комнатушке. Он тоже был холост, и мы наведывались к местным красавицам. Гитара Юрия и его голос помогали нам одерживать победы. Да, стыдно признаться, но мы были далеко не ангелы.
Между тем,  на фронте шли жестокие бои,  наши разгромили фашистов под Орлом и Курском. Наступление продолжалось. Мне все труднее  было  вести  сытую  спокойную  жизнь.  Правда, кое-кто  поговаривал  о  том,  что Япония тоже может сейчас  выступить против нас, но в это трудно было поверить.
Во всяком  случае,  бдительность  в нашей части резко повысилась. О ней постоянно напоминали друг другу.
Однажды Мурашов,  который  несколько  дней  был  мрачен,  вдруг предложил для разнообразия пойти в городской сад. Мы переоделись  в  гражданскую одежду и отправились.  По дороге Юрий предупредил меня:
- Смотри,  Соломон, горсад - не Дом офицера: наври о работе, не называй настоящего имени. Ты - Федя, Митя, Сергей.
- А мой нос?
- Ну, скажи: Аарон, Исаак. Главное, наври. Я - Гоша, работаю преподавателем в Елизаветинке, приехал в гости к тебе.
- Стыдись: сам коммунист, а комсомольца учишь врать.
- Не врать, а быть бдительным. Вот что.  Будешь ты Вася. Савченко. Хохол. Многие хохлы на евреев похожи. Почему-то.
Мы посмеялись  - и отправились в горсад.  Там пригласили на фокстрот зазывно улыбавшихся нам подружек.  Протанцевали  с ними несколько танцев.  Но тут пришли их кавалеры,  парни уголовного вида,  дело едва не дошло до драки,  но  Мурашов  уладил  конфликт  шутками.
- Надо было набить им морды, - громко и зло говорил  я,  когда мы вышли с танцверанды и прогуливались по аллее.
- Можно было,  но - не нужно,  - возразил Юрий,  -  этих  бить надо насмерть,  иначе - самим хана. У них - ножи, возможно даже - пистолеты.  Зачем нам такое?  Тем  более,  что   танцевали мы с их девицами, а не они - с нашими.
- Скажи уж лучше, что ты струсил, - я все еще злился.
- Что? Что ты сказал?! - вдруг рассвирепел Мурашов.
- Молодые люди,  можно вас обогнать? Вы вдвоем всю аллею заняли, - послышался сзади женский голос.
Я оглянулся:  две симпатичные молодые женщины шли за нами, улыбаясь.
- Зачем же обгонять?  Мы сузимся,  и можно будет  гулять  вчетвером, - заулыбался в ответ мой приятель.
- Да ладно,  не лезь к ним, дай обогнать, - все еще сердито возразил я.
Мурашов взвился:
- Что это на тебя нашло сегодня,  Вася?  Посмотри, какие милые девушки!  Или тебе мало света фонаря? Девушки, не обращайте внимания,  он отличный парень, просто сегодня утром  встал случайно не с той ноги, но это уже завтра пройдет.
Что-то в голосе Юрия было необычно. Я насторожился.  То была какая-то нервная тревога. Но он, видно, сумел ее обуздать, так как, продолжая шутить, взял под руку одну из незнакомок.
Я тут же последовал его примеру,  взял под руку ее  подругу.
 Болтая, мы подошли к танцевальной площадке,  но наши новые  знакомые,  Валя и Лина,  сказали, что любят танцевать  только дома или в хорошем зале. Прогулялись - и домой пора.
Мы напросились провожать их. Вскоре подошли к большому кирпичному одноэтажному дому.
- Вот здесь живу я,  - сказала Лина,  которая, казалось,   заинтересовалась мною.
- Может быть, зайдем, чайку попьем, - предложил Юрий.
- Нет, извините, у меня сегодня бес- порядок.
- Тогда, может быть, завтра, - настаивал Мурашов.
- К сожалению, завтра ...
- Ну что ты к ним пристал?  Не видишь,  что ли, что тебя никто не приглашает ... Гоша, - снова взорвался я.
- Какой вы нервный,  молодой человек! - укоризненно произнесла Лина. - Как раз наоборот:  я хочу пригласить вас  обоих так,  чтобы это  было  нам  всем  приятно.  Приходите послезавтра, часиков в восемь вечера. Потанцуем, поболтаем.
Голос Лины, необыкновенно мягкий, нежный, ласкал слух.
- Мне стыдно, Лина, за мою невыдержанность, - сказал  я  с  искренним   огорчением. -  Просто он сегодня еще до нашей с  вами встречи разозлил меня, и я ...
- Давно не дрался, очень уж хотелось, представился случай, а я не дал, - засмеялся Мурашов.
И снова в голосе его мне почудилось какое-то  незнакомое  напряжение.
- Это правда? - неодобрительно спросила Лина. - Вы в самом  деле драчун?
- Нет, я не драчун. Просто хотел проучить хулиганов.
- Тогда  я за вас,  терпеть не могу хулиганов.  И вообще  всяких уголовников.
Мы попрощались с молодыми женщинами и пошли в часть.
- Какой-то ты сегодня не такой,  - сказал я приятелю, - какой-то напряженный весь. Я не верю в то, что ты испугался тех парней и побоялся их проучить. Просто тебе почему-то нельзя.
- Молодец, учуял, - непонятно чему обрадовался Юрий.
Через день мы заявились к Лине. Чего только не было  на столе: икра красная и черная, крабы, апельсины, лимоны, виноград, торт " Наполеон " и еще много всякой всячины. Украшали сервировку бутылки с коньяком, ликером и шампанским.
- Ого! - не удержался Мурашов. - Откуда?
Хозяйка квартиры улыбнулась гордо:
- Я работаю на продуктовой базе. А Валя - экономист горторга. Так-то, мальчики. А где вы работаете?
- Мы шахтеры-любители,  - ответил Юрий,  -  вот,  из-под  земли добыли.
И он  жестом  фокусника  поставил  на стол спрятанный за спиной сосуд со спиртом, который вымолил у фельдшера.
Изрядно захмелев,  мы перешли от  тостов  и  романсов  к главной части вечера: Мурашов с Валей удалились в спаленку, мы с Линой остались сидеть на диване.  Вскоре  из-за  двери послышались  недвусмысленные звуки,  и Лина завела патефон.
На первую же мою попытку поцеловать ее она ответила резко:
- Прекрати!
- Почему? - обиделся я.
- Так.
- Ну и ладно! - я надел фуражку и потянулся за пальто.
- Не  дури,  Вася  Савченко,  - полупрезрительно сказала женщина. - Выпьем лучше за твое военное будущее.
- Какое, какое? - притворился я не понимающим.
 - Я видела вас обоих на танцах в Доме офицеров.  Правда, ты меня  не замечал почему- то.  Не понравилась?  А сейчас - взобраться на пьяную бабу собрался, да? Другой рядом нет?
- Ты меня с кем-то путаешь, Лина ...
- Не путаю я. Ты - лейтенант, он - старший лейтенант.
- Да нет же!
- Обидно, что врешь. Обидно. И потому у нас не выйдет.
- А у них уже вышло. Почему?
- Валька уже давно без мужика, похоронную в сорок первом получила, ждала ...  А твой друг ей понравился очень.
- Может быть, и тебе понравился он, а я - нет?
- Перестань. Просто я не люблю, когда меня обманывают.
- Хорошо. Скажу правду. Только ты ошиблась в звездочках: я всего лишь младший лейтенант, а он уже капитан.
- Это неважно. - Она улыбнулась. - Почему вы оба врете?
- Бдительность, милая. Мы же военные, офицеры. Идет война ...
- Мальчишка ты, а не офицер. Пороху не нюхал еще! Так ведь?
- Я?! Много ты знаешь обо мне! - взвился я, но тут же как бы спохватившись, улыбнулся. - Но ... я бдителен!  Гоша, пора домой. А то мама ругаться будет!
Хохочущий, довольный, вывалился из спаленки Мурашов. За ним, чуть позднее, появилась красная, помятая, но с блаженно сияющими глазами, Валя. Она улыбалась полусонно.
- Приходите завтра снова, мальчики, - сказала  нам  томно.
- Завтра у нас на базе учет, - хмуро возразила Лина.
- Тогда послезавтра.
- Хорошо, послезавтра, - сказал Мурашов.
Когда мы выходили,  Лина неожиданно жарко прошептала мне  в коридорчике:
- Приходи завтра в восемь вечера. Один. Ему - ни слова.
И поцеловала меня. Это был поцелуй мастера: я загорелся.
Дома мы выпили крепкого чаю, легли в кровати. Закурили.
- Докладывай, - произнес Мурашов, улыбаясь.
- Не дала, - ответил я спокойно.
- Подробнее, - потребовал Юрий.
- Да пошел ты ... Я же тебя не спрашиваю.
- Ой, парень, парень, как бы нашей дружбе конец не пришел. Я ведь слышал, как она тебя пригласила. На восемь?
Мне стало  стыдно.  Я рассказал другу обо всем. По мере моего рассказа Мурашов мрачнел. Задумался. Посмотрел на меня внимательно.
- Будем считать,  что я ничего не слышал.  Но она  может оказаться шпионкой, которая хочет завербовать тебя.
Я снова подумал о своем задании, о котором знал здесь только генерал Никитин. Подумал - и едва не выронил неосторожное:
- Именно это и требуется: пусть вербует!
- Вербовать - так генерала, а не г ... - отшутился вслух.
- Здравствуй,  Лина!  - прошептал я,  постучав  ровно  в  восемь, и, едва открылась дверь, обнял молодую женщину.
- Проходи, проходи, лейтенант Вася.
- Соломон. Младший лейтенант. Бывший старший лейтенант.
- Какая разница, мне это все равно, был бы только ты мой.
Лина была совсем другая: глаза светились, голос вибрировал, то и дело она волнующе касалась меня. Мы выпили по маленькой рюмке коньяка, перекусили - и она заговорила:
- Я  слышала в Доме офицеров,  как тебя называли Соломоном,  но если тебе так нравится,  пусть будешь Вася.  Скажу  больше: ты мне давно понравился, и - больше, чем твой приятель-гусак.  Но я не из тех,  кто ищет приключений  сейчас,  когда  еще идет война и льется кровь.  И вообще я хотела бы быть женой достойного человека, а не чьей-то подстилкой.
- Я тоже хотел бы иметь верную жену.  Но  сначала  нужно  победить проклятых фашистов.  Ты думаешь, мне приятно отсиживаться здесь?
- Ты был на фронте? Расскажи, если это не военная тайна.
- Какая тайна? У меня вообще еще не было в жизни тайн.
- Ну уж!
- Представь себе.  Если,  конечно, не счи- тать подписки о  неразглашении.
- Нет уж, не разглашай ничего, пожалуй- ста. Ни к чему.
- Не  волнуйся за меня,  я расскажу тебе только то,  что  можно. Все, кроме моих приключений в диверсионной группе.
- Где, где? Ушам своим не верю. Ты был диверсантом?
Тогда, глотая  понемногу коньяк, я рассказал Лине все о себе: как учился в школе, как первый раз влюбился, как погибли родители,  как я был разжалован.  Как узнал о подвиге  брата, как мучат мысли о судьбе дяди и Гинды.  И  с  трудом  утаил лишь то, что было связано с моим особым заданием.
Лина слушала меня внимательно,  на глазах  ее  выступили слезы. Когда я рассказал, как меня  поздравили  с  днем рождения и  как  я  привязался к Мурашову после этого, она привлекла меня к себе, обняла, прижалась – и замерла.
- Ты хороший, - прошептала. - Ты очень хороший. Я не такая. Я  окончила десять классов и училась в Москве,  в МЭИ. Знаешь, это энергетический. Потом познакомилась с одним художником – и стала его любовницей. Институт бросила.  Потом  художник меня бросил. Я вернулась домой, в Иркутск. Родители ужаснулись:  пятый  месяц беременности.
- Ты родила? У тебя ребенок?
- Мальчику  шестой  годик,  он и сейчас живет с ними. Я окончила курсы бухгалтеров,  вышла за хорошего человека ...  Это его дом.  О сыне я мужу не сказала, побоялась. Он так и не узнал: год назад пришла похоронная.
- Я не считаю, что ты нехорошая. Просто так вышло.
- На танцы в дом офицера меня вытащила неделю назад  Валя.  Там я увидела тебя.  Ты похож на ... того художника. И вот - встреча в городском саду ...  Как жаль,  что я старше  тебя на целых четыре года!
Она вдруг заплакала, плач перешел в рыдания. Я никак не  мог ее успокоить. Гладил, уговаривал, потом начал целовать. Она, наконец, горячо стала отвечать на мои поцелуи.
В постели Лина оказалась настолько  желанной,  настолько  удивительной и умелой,  что я сам себя не узнавал: никак не мог насытиться ею, страсть не покидала меня.
Провожая меня, обессиленного, на рассвете, она шепнула:
- Только никому не рассказывай, прошу тебя, умоляю.
Я нежно поцеловал ее и поклялся хранить тайну.  Но когда  вернулся,  оказалось,  что час назад часть ушла на учения и меня ожидают крупные неприятности.  Я все же ухитрился догнать  своих  на попутной машине.  Получил для начала добрую выволочку от Мурашова,  строгое предупреждение от командира батальона и обещание разобраться со мной, как следует.
- Ты был у Лины? - спросил в упор Мурашов.
Я молчал, расстроенный предупреждением комбата.
- Смотри, не влюбись: ты ее совсем не знаешь.
Я продолжал молчать. Мурашов начал меня раздражать.
Узнав о том, что произошло со мной, Лина огорчилась.
- Это я виновата, только я. Прости меня, милый.
- Если бы я был женат на тебе,  меня бы вызвали из  дому на службу - и все.  Знаешь,  что: давай поженимся - и я никогда не опоздаю на службу, - предложил я как бы шутя.
- Если  бы  я была моложе или ты - старше,  - простонала  Лина, - все бы было хорошо. А так ... Иди ко мне, милый.
На этот раз мы сумели расстаться вовремя,  хотя это было так трудно!
Ко мне пришла любовь, сила которой пугала меня.
- Юрий, я хочу жениться на Лине, - сказал я Мурашову через несколько дней. - Как ты думаешь, мне позволят?
- Это ее инициатива?
- Нет, моя. Собственно, я еще только намекнул. Но ...
- Что ж ... Благословляю ... Экая ведьма-баба ... Все же  об  одном  помни:  бдительность с женой нужна тоже,  многие офицеры пробалтывались в постели. А потом их жены ...
- Не учи ученого, - возразил я.
Он был  все дни мрачен.  Скучно напоминал мне о бдительности. Начальство же не было против моей женитьбы.
Я был счастлив: начался медовый месяц. Каждый вечер мы сидели  допоздна  и  болтали, пили и закусывали, потом - шли в постель.
Пару раз заходили Юрий с Валей. Она явно  надеялась на то, что Юрий последует моему примеру, но он не торопился. Или вообще не хотел терять свободу. Однако увлекся и он не на шутку.
Прошла неделя. Я чувствовал, что с каждым днем жена становится все более любимой и желанной.  И как бы  родной.  Я  думал о ней все время,  жил мыслями о ней. И сказал об этом  Мурашову.  Теперь в комнатушке вместе с ним жил другой офицер,  но его дома не было,  и мы с Юрием говорили свободно.
- Любовь твоя мне понятна,  но долг все же выше любви, -  поучал Мурашов.  - И если  когда-нибудь  придется  выбирать  между ними ... Ладно, давай лучше прогуляемся, разомнемся.
Лицо его  было  угрюмо и жестко,  я никогда еще не видел Юрия таким. Мне стало не по себе. Выйдя, я сказал, закурив:
- Я знаю,  что такое долг. Я офицер. Но надеюсь, что выбирать мне не придется. Лина - настоящая подруга.
- Ведьма, ведьма! Как она тебя окрутила!
- Капитан Мурашов! Я попросил бы ...
- Что-то у меня левое колено ломит, к непогоде, видно.
Я вздрогнул от неожиданности, остановился, но ответил:
- Неверно. Я точно знаю. Барометр показывает сушь.
- Увидим завтра, кто из нас барометр.
Я продолжал отвечать, все сильнее волнуясь:
- Поспорим на триста тридцать три рубля.
- Многовато. На триста ровно, идет? Привет от Федорова. С этой минуты будешь в моем подчинении. Твоя жена ...
- Не понял. Ты хочешь сказать ...
- Да, есть основания предполагать, что именно та рыбка клюнула, все идет пока по-нашему. Предупреждаю: никакой самодеятельности до поры. Лина опаснее, чем ты полагаешь, Соломон.  Сын полковника Федорова, капитан, опытный разведчик, был убит здесь: он допустил какую-то ма-аленькую ошибочку, и его расшифровали. Это было за неделю до того, как полковник  вызвал тебя в штаб.  Представляешь его состояние?
- Да,  я заметил тогда ... Но ты понимаешь, что будет со мной?! Я должен не проболтаться жене,  зная, кто она, - и в  то  же  время  спать с ней!  И ждать,  когда же она изволит приступить к вербовке.  Я даже не знаю,  чья  она  шпионка.  Если только шпионка вообще, я в этом что-то сомневаюсь.
- Капитан Федоров не сомневался.
- Он погиб из-за нее? Он был ... ее ... другом?
- Нет,  не ее.  Но она из  тех же ... Судьба операции зависит  от тебя.  Тебя наверху выбрали не случайно, там все  учли. Надеюсь,  не ошиблись. Лина может взять тебя за жабры в любой момент, не расслабляйся. Помни, чему учили тебя!
Не прошло и трех дней, как   э т о   случилось.
- Васенька, Соломончик, у меня к тебе серьезный разговор, - сказала  Лина грустно. - Сядь рядышком. Вот, посмотри: это карта вашей воинской части.  А это - список офицеров,  их  домашние адреса. Это - план штабного помещения. Это - краткие характеристики некоторых твоих товарищей, перечень их слабостей. Это - описание состояния боевой техники. Ну, что скажешь?
- Где ты взяла это? Надо немедленно сообщить нашим! Тот, кто это сделал, должен ответить за предательство!
- Верно, дружок, но я не хочу, чтобы его судил трибунал,   потому что   о н   - мой муж!
- Что-о-о?!
- Да,  Василек,  да,  Соломончик, все это - твоя работа,   твоя безответственная болтовня!
- Лина, ты в своем уме?! Я нигде ничего не говорил!
- Все это ты выбалтывал мне,  а я собирала, собирала - и вот, как видишь ...
- Порви сейчас же! Это не шутки!
- Я не шучу. Это копии, их порвать можно, но ...
- Копии?  Ты что же,  решила меня разыграть? Брось, а то  ведь ...
- Соломон,  я люблю тебя. Люблю нежно, страстно, навсегда. Но я ...
Лина зарыдала, забилась в истерике.
- И зачем я только на свет родилась,  Г-споди?! Меня завербовали давно ...  а теперь я ...  или завербую тебя, или потеряю навсегда: тебя убьют! Нет, ты должен жить, милый!
Она бросилась ко мне, обнимала, целовала, говорила быстро, горячо, почти гипнотически:
- Слушай меня,  слушай:  если ты согласишься работать на  нас,  то мы с тобой сможем еще много лет быть счастливы,  а  старость проведем богатыми людьми в свободной стране.  Если же ты откажешься,  то и меня,  и тебя уничтожат: либо  наши, либо твои.
Она встала,  вытерла слезы. Схватила меня за руки:
- Еще  немного - и мы отсюда уедем.  Нас никогда не найдут.  Надо будет только выполнить одну совсем небольшую работку. И мы будем счастливы.
- Ты хочешь,  чтобы я служил фашистам? Никогда! Слышишь? Пусть лучше меня за болтовню судит трибунал!
- Каким фашистам?  Мы будем служить Британии, прекрасной стране,  стране Шекспира и Диккенса,  Ньютона и ...  Они же наши союзники,  они тоже против фашистов.  Они хотят только знать, будем ли мы вместе с ними воевать против Японии.
- Хрен редьки не слаще.  Я не могу предать свою страну.  Дай мне эти бумаги. Пойдем со мной - и ты все расскажешь.
- Хочешь моей смерти?  Думаешь, твои тебя пожалеют?  Или сразу расстреляют?  Бах - и готово? Нет, они будут тебя пытать, не поверят ничему, ты сам себя оговоришь, дурачок.
- Если я приду с повинной, то попрошусь в штрафную роту.
- Попросишься ... С повинной ... Ты знаешь, кто они? Они сволочи, они  антисемиты!  Тебя разжаловали за то,  за что  другим звание Героя присваивают:  ты же не отступил  ни  на шаг.  Не верь им,  не верь!  Гитлер - мерзость, но и эти не  лучше. А там, в свободном мире ...
- Замолчи! Я не должен ничего этого слушать!
Я тяжело зашагал по комнате.  Они знали обо мне все  ...
Но  Лина  задела  самое  больное.  Не просто отмахнуться от страшной правды, не просто. В чем-то и она была права ...
 И тут,  видно, сказалось напряжение последних дней, сказалось все пережитое за дни войны, сказалось и столкновение моей страсти к этой женщине с чувством долга: пронзительная боль загуляла по моей голове,  в глазах потемнело, я рухнул  на диван  рядом  с женой и упер кулаки в горячий лоб.  Попросил осипшим голосом:
- Налей мне сто грамм! Нет, сто пятьдесят!
Она кинулась к столу,  налила водки,  поднесла молча. Я выпил, не закусывая. Невольный стон вырвался из груди.
- Ты любишь меня? Это правда? - спросил я напряженно.
- Да.  Клянусь жизнью,  я никогда до тебя не знала,  что  такое настоящая любовь, настоящее счастье! А ты?
- Слова - ничто,  ветер.  Но я скажу:  ты у меня одна на всем белом свете. Ты - моя жизнь. Понимаешь? Жизнь моя! Вот ты оказалась ...  предательницей, а я все равно люблю тебя. И не смогу предать.  Но я офицер,  и  я  не  могу  изменить  присяге.  Где же выход? Он должен быть, должен! Или ... его нет? Налей мне еще сто!
- Может быть, не надо?
- Налей!
- Хорошо, хорошо. Только закуси, пожалуйста.
После второй стопки я снова заходил по  комнате.  Теперь сквозь хмель я мучился: не переигрываю ли? И вообще - играю ли я? Ужаснулся: в какую страшную, опасную игру ввязался!
- Поцелуй меня, Лина!
Она поцеловала меня умело и страстно.  Я проникся жгучим желанием, мы  оказались в постели.  Это было еще удивительнее, чем обычно. Когда я устал, то сказал:
- Ты победила,  предательница.  Потому что я люблю тебя,  потому что мне дорог каждый миг с тобой. Ты мне всего дороже в жизни.  А двум смертям - не бывать. И если удастся ... Британия ... Может, это и к лучшему. Что я должен сделать?
- Перепиши и подпиши эту бумагу.
Она подала мне лист. Я прочел. Я обязывался  оказывать содействие Интеллидженс сервис в целях общей победы над фашистской Германией и Японией.
- Ну что ж, это не так уж и плохо,  смячающий текст, - ухмыльнулся я. - А нельзя ли без подписи, под честное слово советского офицера? Все ж спокойнее. А?
Теперь ухмыльнулась Лина:
- С именем - Иван, а без имени - болван. Слова к делу не  пришьешь.
- Чёрт с ним. Семь бед - один ответ.
Я написал текст и расписался.
- А теперь - спать,  - сказал я устало.  - Налей мне еще  сто грамм.
Выпив, я  лег,  но  долго  не  мог уснуть.  Что,  если я ошибся,  переиграл, перестарался? А если наоборот? Проснусь  ли я? Не убьют ли меня по пути на службу?
Нет, не  убили.  Я пришел живым в часть.  В полдень меня и еще двух офицеров вызвали в политотдел округа.  Там  я  и встретил в  одном  из кабинетов Мурашова,  который был сюда вызван за день до нас. Хозяин кабинета вышел.
- Не пропускай ни одной мелочи,  рассказывай,  как кинофильм, - сказал Юрий,  как только мы оказались одни.  -  Не  торопись. И - не утаивай ничего.
Когда я кончил рассказывать, он попросил:
- Расскажи еще раз.
- Зачем? Ты мне не веришь? Проверяешь?
- Я еще никому не верил так, как тебе.
Я повторил  свой  рассказ,  неожиданно вспомнив несколько мелочей. Мурашов попросил еще раз рассказать то же самое,  и  я уже не возмущался.
- Присушила она тебя, друг? - спросил капитан внезапно.
- Да. Это ужасно. Я в самом деле не смогу жить без нее.
- Сочувствую. Подобная история была и у меня. До сих пор  сердце болит.  А меня считают железным.  Впрочем, я в самом  деле ожелезился после того ... Есть такой глагол?
Он внимательно посмотрел на меня. Нахмурился.
- К сожалению, не могу никого вместо тебя подключить  к  операции,  да и сам я уже полгода здесь только ради чего-то вроде этого. Ты во сне не разговариваешь?
- Нет. Меня уже проверяли. И ты мог убедиться.
- Остается ждать, когда они тебе что-то поручат. Честно говоря, я беспокоюсь за тебя: она работает на японцев.
Через два дня Лина сказала мне:
- Васенька,  надо  сфотографировать новый секретный приказ, который неделю назад пришел в твой штаб.
- У меня нет доступа к сейфу.
- Ерунда, поможем. Сделаем так ...
По мере  того,  как она говорила,  мне становилось ясно,  что есть еще не менее двух  человек,  которые  помогут  мне  пройти к сейфу и открыть его: один - тот, кто узнал секретный код и снял слепок с ключа от сейфа,  второй - тот,  кто обеспечит мое проникновение в кабинет генерала Никитина.
Мурашов, который на ходу долго прикуривал у меня, мрачно  согласился:
- Да,  не менее двух. И они могут также наблюдать за нами,  что совсем скверно.  Могли уже и подслушать. Нет, вряд ли, мы были осторожны.  Настал решительный момент,  теперь все зависит от того,  согласится ли генерал и ...  выше ...  выпустить приказ из секретности. Пойду к нему. Будь начеку.
Через два дня я уже выполнял ее задание. Все шло, как по маслу. Часовых и дежурного офицера отвлекли, я открыл и кабинет, и сейф, сфотографировал три листа секретного приказа  и  вышел  так  же, как  вошел:  незаметно для охраны штаба, отвлеченной двумя развеселыми полупьяными красавицами.
Лина встретила меня радостно.
- Я так волновалась за тебя, чуть не умерла от  страха. Все  в порядке.  Осталось только проявить пленку и переправить ее вместе с другими документами.
- И уедем?
- Да,  уедем отсюда, наконец. В любую страну, в какую ты захочешь, милый. Посиди пока, я проявлю в погребе.
Она подняла  ковер, и я увидел квадратный вырез в полу. Лина вставила палец в щель и легко отбросила крышку люка.
- Можно, я с тобой?
- Нет, миленький, ты должен меня охранять.
Через час она выбралась, сияя. Закрыла люк ковром.
- Снимки отличные,  я повесила пленку  сушиться.  Теперь  слушай: нужны всего три кадра, к ним я добавлю еще три.  С другой пленки. Все шесть ты вставишь в каблук ботинка ...
- Я не сапожник, не сумею резать каблук и тому подобное.
- Есть кому сделать это. Ты только вставишь - и все.
- Третий предатель, - подумал я, - или тринадцатый? Или ... тридцатый?
Вслух же сказал, что хочу выпить.
- Не увлекайся,  - вымолвила Лина недовольно. - Алкоголь никого еще  до  добра не доводил.  Тебе предстоит завершить это задание: доставить пленки, куда следует.
- Что, больше некому? Ты же сказала ...
- Есть  и  другие  кандидаты,  но ты должен лично встретиться с руководством. Это в наших с тобой интересах.
- Хорошо, куда мне хромать этим каблуком?
Она не засмеялась, даже не улыбнулась.
- Пленка будет зашита у тебя в белье,  вставишь ее в левый каблук ботинок перед тем, как перейдешь границу.
- Ты в своем уме? Как я это сделаю?
- Не волнуйся,  тебе помогут во всем.  Там тебя встретит полковник Сигемицу, он из влиятельного семейства и связан с Интеллидженс сервис. Это мой шеф, а теперь - и твой.
- Я не понимаю по-японски.
- Он владеет русским. Значит, так. Тебе придет телеграмма:  тетя в Омске умерла,  надо помочь старому мужу похоронить ее.  Тебя на неделю отпустят.  Доедешь до первой станции, сойдешь.  Тебя встретят,  проводят до границы и переправят.
Обратно  вернешься так же:  тот человек встретит,  передаст  тебе оформленные в Омске проездные документы и  посадит  на  ночной поезд из Омска. И я тебя обниму, мой родненький!
- Проводник не удивится,  почему не видел меня до  того? Да и пассажиры-офицеры ...  и как я докажу,  что хоронил ту тетю-самозванку, если даже на Омском вокзале не побываю?
- Поедешь в обычном вагоне, а не в воинском. Наш человек все сделает вместо тебя, проводник тоже наш, не нервничай.
Я был поражен: у них такая сеть ... Что же наши делают?
За обедом Мурашов сказал:
- Ты бледен.
- Не выспался, - буркнул я. - Снились крысы.
Это был сигнал: я требовал срочно встретиться.  Он кивнул: понял. Через час меня вызвали в штаб, надо было встретить и хорошенько проверить эшелон,  послали несколько офицеров, в том числе и нас обоих. Там мы работали парами, и я имел возможность  коротко  доложить Юрию обстановку и получить инструктаж, не привлекая ничьего внимания.
К вечеру  пришла  телеграмма,  я оформил кратковременный  отпуск.  Лина взяла отгул на весь день,  с утра не отходила от меня,  но вдруг позвонили с ее базы, сообщили, что произошла кража и что срочно необходимо ее присутствие.
- Сиди дома, не выходи и не открывай никому,  - сказала  побледневшая жена и умчалась.
Я знал, в чем дело: это устроил Мурашов. Вынуть негативы  из тайника в белье,  отпечатать с них в  погребе  снимки  и  спрятать их в надежное место,  не выходя из дому,  мне удалось.  Я знал, что как только мы с Линой поедем на вокзал, снимки будут там, где надо, и их изучат. Однако же пришлось понервничать, особенно в фото-лаборатории, в погребе.
Лина вернулась злая,  молчаливая. Потом постепенно успокоилась, даже пошутила пару раз. Спросила:
- Трусишь?
- Есть немного.
- Не бойся, я с тобой. Все будет хорошо.
Она обняла меня и поцеловала  необычно  нежно, по-матерински. Я почувствовал тупую боль в сердце.
Все шло  гладко.  Я доехал до первой же станции,  переоделся,  обмундирование сложил в мешок.  Вернулся,  вышел из вагона - тут же подошел человек,  произнес пароль.  Я ответил. Мы двинулись к границе.
Глухой ночью начался переход.
- Будет нелепо,  если меня уложат наши  пограничники,  -  подумал я.
Но нет,  мы все двигались и двигались - и вдруг проводник, рыжебородый старик, сказал мне с тихим смешком:
- Маньчжоу-го!  Мы на территории господ япошек.
- Ни те, ни другие нас не заметили. Ну и пограничники!
- Просто наши люди и тут, и там. Вот  и  пропустили нас. Японская разведка - лучшая в мире. Я ушел, ждите здесь.
Он исчез. 
А у меня в ушах звучало: " японская разведка - лучшая в мире,  японская разведка,  японская " ... Да, Мурашов прав: моя жена работает на Японию.
Внезапно меня  ослепил  яркий  свет  не- скольких электрических фонариков, мужской голос произнес пароль. Я ответил. Тот же  голос  сказал  что-то по-японски,  фонарики погасли, и мы с говорившим двинулись в путь вдвоем. Через полчаса мой провожатый остановился перед небольшим одноэтажным кирпичным домом, рядом с которым стоял легковой  автомобиль.
- Вы водите машину, Соломон?
- Если нужно.
- Разумный ответ. Хорошо, поведу я.
Ехали долго. Остановились перед виллой, окруженной высокой каменной стеной. За ней грозно залаяли собаки.
- Пройдемте, - сказал мой гид.
Теперь я  мог рассмотреть его.  На вид человеку было лет  за пятьдесят,  на нем был мундир японского офицера,  но сам  он явно был европеец. Даже, судя по его речи, - русский.
О нас,  видимо,  знали,  потому что мой спутник  коротко  кивнул двум молодцам в штатском,  стоявшим у входа. Лай тут  же смолк. Мы вошли в вестибюль виллы, а затем - в кабинет.
Седовласый полковник  в очках  вышел из-за стола и подал мне руку. Пожатие ее было крепким и коротким.
- Добро пожаловать, капитан, - сказал он.
- Ошибаетесь, я младший лейтенант.
- Нет,  ошибаетесь вы. Со вчерашнего дня вы капитан. Вам присвоено это  звание,   и  я  первый  вас  поздравляю.  Ямпольский, помогите капитану переодеться. Я подожду.
Через пять минут я уже стоял перед полковником  Сигемицу в мундире капитана японской армии.
- Сейчас меня разденут  и  начнут  пытать,  -  мелькнула  трусливая мысль, но я тут же ее прогнал.
- Как здоровье Лины? - вежливо осведомился полковник.
- Благодарю вас, все хорошо. Вот только перед самым моим отъездом обокрали базу, где она работает.
- Знаю, - нахмурился Сигемицу. – Надеюсь, обойдется. - Я тоже надеюсь, Лина - везучая. Можно вопрос, господин  полковник?
- Можно. И даже не один.
- Вопрос таков: я работаю на ...
- Господин капитан, все, что вам сказала Лина, - правда. И больше не надо об этом.  Вы работаете на Японию.  Во  имя  счастья своей страны. Ясно?
- Так точно. Я все понял.
- Странно. Я ожидал вопроса об оплате ваших героических усилий во имя дружбы наших стран. Ну?
- Вы правы. Но звание капитана меня так взволновало ...
- На вашем счете в Лондонском банке,  действительно,  будет  расти  вклад,   который  обеспечит  вам  с женой безбедную  жизнь  и  спокойную старость.
- Благодарю, - я встал и поклонился с достоинством.
- Садитесь, капитан. Перейдем к делу.
Вошел Ямпольский с фильмоскопом.  На экране внезапно затемнившейся комнаты возник текст секретного приказа. Мы все трое читали его в напряженной тишине.  Второй кадр, третий, четвертый, пятый,  шестой ...  Что это? Седьмой? Кадр с каким-то списком. Я напряженно впился в него: запомнить!
- Дальше, - резко приказал Сигемицу.
Следующий кадр продолжал список.
- Дальше.
Последний кадр был планом мероприятий.
Закрыв глаза, я впечатывал в память то, что мог. Но смог не так  уж много:  не больше десяти фамилий,  четыре пункта плана. Впрочем,  и этого было бы достаточно,  чтобы узнать,  какие наши документы оказались рассекреченными. Но если это  их документы?
- Превосходно,  - сказал полковник,  - то, что надо. Ямпольский, помогите там с переводом. И свяжитесь с Эдвардом.
Когда Ямпольский вышел, Сигемицу обратился ко мне:
- Времени мало,  вам  придется  крепко  потрудиться.  Вы  должны научиться пользоваться шифрами, тайнописью и приемами конспиративной связи. Или вам знакомо все это?
 - Честно говоря,  я никогда этим не занимался и не уверен, что за несколько дней преуспею.  Но я буду стараться,  това ... простите, господин полковник.
Сигемицу чуть улыбнулся.
- Привычка - вторая натура. Не смущайтесь, бывает. Можете меня вообще называть " товарищ полковник ". Это даже пикантно. А теперь прослушайте небольшую лекцию.
И он объяснил мне,  что Япония надеется  на  нейтралитет Советского Союза,  но некоторые силы не желают этого. И потому разведка должна помочь не допустить войны с СССР. Это – в  интересах руководства Британии тоже.
- Ваш труд благороден,  капитан.  Я говорю искренно.  Не нужна лишняя кровь,  загубленные солдатские жизни.  Но ваша деятельность опасна, и требуется осторожность. Скоро, очень скоро вы окажетесь в Японии или в любой  стране  по  вашему  выбору. Прощайте.  У меня еще много дел. Ямпольский поможет вам перейти границу. Большой привет майору Лине.
Он нажал кнопку.  Вошел японец в гражданской одежде. Сигемицу что-то сказал ему, и мы удалились.
Я сказал, что не выспался и хотел бы часок  вздремнуть. Японец  понял,  привел меня в комнату,  указал на диван - и вскоре я лежал с закрытыми глазами, напрягая всю мощь своей памяти,  чтобы навсегда запечатлеть увиденное на экране.
Через час начался недельный курс моей интенсивной подготовки, по завершении которой я оставил свой мундир японского капитана  на  сохранение,  получил  фотопленку  -  новую  инструкцию  для  майора Лины,  спрятал кадрики в каблук - и вскоре был у границы.
Что я пережил за эти дни, трудно описать: каждую секунду японцы могли меня разоблачить,  и такие проверки происходили, но мне везло - и я переиграл противника.
Заволновался я по-настоящему, когда до  наших  остались последние метры. Ямпольский и я сидели в машине у кирпичного дома и кого-то ждали.  Наконец,  подошел японец-солдат и что-то сказал. Мой провожатый был обеспокоен.
- В чем дело? - не выдержал я.
- Этот болван что-то сожрал, и у него дизентерия.
- У этого японца?
- У советского пограничника, который должен был пропустить вас.
- Что же делать?
- Свяжусь с полковником,  хотя это мне может дорого стоить: вдруг засекут Советы ...
Он включил рацию, вмонтированную в автомобиль, переговорил по-японски и сказал мне:
- Я беру группу, имитирую прорыв, а вы переходите границу в том же месте, что и раньше, и следуете далее по плану. Честно говоря, я не завидую вам, как и вы мне, наверно: у вас много шансов погибнуть даже при удачном переходе. Но приказ есть приказ. Да ... Я в вашем возрасте был всего лишь поручиком ...
Если выживете, поцелуйте матушку-землю Российскую за меня. Я видел плохой сон ...
Я проклял в душе дизентерийного предателя: наша операция была рассчитана на мое благополучное возвращение и дальнейшую игру.  Болело сердце за тех ребят, которые могут погибнуть в надвигающейся жестокой схватке. Странно, о себе я не думал: был уверен в том, что останусь невредим.
Бой завязался  около  полуночи. 
Я шел знакомой тропкой,  спеша, почти не пригибаясь,  стараясь не сбиться с пути. И, когда  уже перешел границу,  был ранен шальной пулей в  руку.  Трудно сказать, как пошло бы дело дальше, если бы не рыжебородый проводник.
- Что случилось? - спросил он, возникнув внезапно.
- Идиот обосрался, пришлось прорываться. Я ранен.
- Пойдемте ко мне, - предложил он, поколебавшись.
В его избе жил только кот, еще более старый, чем хозяин, но такой же рыжий. Он злобно зашипел на меня и ушел в угол.
Хозяин осмотрел  руку,  развязав ремень,  которым при нашей встрече стянул ее. Ранение было сквозное.
- Это хорошо, - сказал рыжебородый. - Я ведь фельдшер, правда, ветеринарный.  Но и людей подлечиваю. Так что я тебя, милый, сейчас починю. Главное, кости и сосуды целы. Везучий ты, парень.
Он промыл оба отверстия спиртом, густо смазал иодом, наложил два куска марли, перевязал руку бинтом. Потом обернул ее ватой, покрыл пергаментом и заклеил.
- Чтоб не протекал ты,  парень. Понял? А теперь вот что: выходить тебе пока нельзя.  На этот случай я должон предупредить.  Держи руку вверх, пока не напяливай форму военную. Жди меня, свет не зажигай.
Не отзывайся, если постучат. Вот тебе сало и хлеб, вот самогон, в термосе - чай.
Рука болела все сильнее,  я не хотел есть,  зато самогон глотнул. Полегчало.  И вдруг меня обожгло: что, если пограничники пошли с собакой по следу?  Это же провал. Я заходил  по избе.  Кот зашипел.  Я сел на стул, положил раненую руку на голову и незаметно задремал.
Разбудил меня хозяин.
- Пошли, скоро поезд. Тебя встретят. Как рука?
- Болит. А что, если за мной пошли с собаками?
- Я кое-чего насыпал на дорогу, не боись. Не тукает?
- Рана? Нет.
Лина встретила меня тревожно. Обняла, прижалась. Дома сняла перевязку,   бработала рану с обеих сторон, заново перевязала. Задумалась. Потом решительно заявила:
- Ты заболел гриппом!  Тебе нужен больничный лист! Я вызову врача!
- Ты сошла с ума: он сразу заметит рану.
- Из кабинета не заметит, - криво усмехнулась жена.
- И ладненько, - поняв, так же усмехнулся и я.
- Докладывайте, капитан. Подробно и по порядку, - потребовала майор Лина.
Врач, разумеется,  так и не появился, но больничный лист лег на стул около кровати,  где валялся я.  Утром Лина ушла  на работу, а вскоре заявился Юрий.
- Похоронил тетку? Все в порядке?
- Да, в порядке. Но вот гриппом заболел. Не заразись.
Он кивнул:  в доме могла быть подслушивающая аппаратура Я передал ему  тетрадь, где уже написал коротко о встрече с Сигемицу  и  все то,  что смог запомнить из текста дополнительных кадров, мелькнувших на экране в его кабинете.
Пленки в каблуке не оказалось. Значит, Лина ночью успела  ее оттуда вынуть.
" В погребе? " - написал Мурашов в тетради.
Он осторожно отвернул ковер,  убрал контрольные нитки. " Она тебе не доверяет:  наследил, когда печатал с негативов. Нитка - признак.  Подстрахуйся ", - написал он, болтая о том и о сем, после чего спустился в погреб.
Он обнаружил сушившиеся отпечатки и сфотографировал  их.  Выбрался,  водворил нитки на место,  выровнял ковер.
- Поправляйся, работы много, - сказал на прощанье.
В тетради написал: " Приступаем к ликвидации всей их сети. Сегодня ночью приедут еще наши. Будь осторожен. "
Лина мрачнела, но в постели оставалась такой же. Несмотря на ранение, я желал ее непрерывно, как только мы оказывались  вместе.  Ведьма?  Или  гейша?  Я бодрствовал ночью, опасаясь ее мести, спал наскоро днем. Ждал Мурашова ...
Через несколько дней жена пришла домой в обед,  бледная. Я лежал в  постели,  проснулся,  услышав,  как  открывается  дверь.  Лина  заходила по комнате тигриной походкой, потом приблизилась. Впилась мрачным взглядом. Прошипела:
- Предатель! Сволочь! Жидовская морда! Ненавижу!
- Ты с ума сошла, Лина! - изобразил я удивление и гнев.
- Да,  сошла с ума,  когда поверила тебе, Иуда Искариот! Наших берут одного за другим,  только я да ты целехоньки. Я  не дура,  я майор японской разведки,  но ты, жид, переиграл  меня. А я ведь почти полюбила тебя,  дерьмо.
Она вынула из сумочки браунинг.
- Прежде, чем убью, я скажу: моих родителей убили проклятые Советы;  воспитывали меня,  сиротинку,  тетя с мужем.  Они мне и признались во всем, когда я в фотоальбоме увидела  себя,  малышку,  с папой и мамой. Я мстила большевикам,  я  связала судьбу свою с Японией.  Потом понадеялась, что мы с тобой построим семью. А ты оказался дерьмом, предателем. На  колени, сволочь, не хочу стрелять в лежачего.
- Я тоже полюбил тебя,  и не почти, а всей душой.  И  если  бы ты согласилась работать на нас ... Еще не поздно, только одно твое слово ...  Лина ...  - простонал я.  - Прощу даже  все обидные слова твои.
- Работать на бандитов-большевиков? Никогда! Вставай! На колени, труп! – истерически закричала она, плача.
Я вынул из-под подушки пистолет.
- Прошу поднять руки вверх, мадам. Патроны в вашем браунинге - холостые. Можете нажать на спусковой крючок.
Она побледнела еще сильнее. Нажала на курок. Хлопнул холостой выстрел.
- Руки, - прорычал я. - Живо! Спиной ко мне!
Слезы полились по ее щекам.
- Зачем,  зачем ты не захотел любить меня? - прошептала Лина. - Глупенький, несчастный мой. Песня моя лебединая.
О как прекрасна была она в тот миг!  Бледная, печальная,  с расширившимися зрачками,  она смотрела на меня ...  с любовью, да-да, с любовью!
- Прощай, Соломон Мудрый, прощай, мой единственный.
Она прикусила воротник кофты - и упала замертво.
Я бросился к ней,  не выпуская из руки пистолета: еще не  верил. Поднял веко:  она была мертва.  От воротника  слегка  пахло горьким миндалем.
- Цианистый калий,  - сказал вошедший Мурашов.  -  Исход мгновенный. Отмучилась твоя жена. Я опоздал. Жаль, она знала больше всех. Раньше бы взять ее! Ошибочка ... Как ты?
Я не  мог говорить:  непобедимый спазм перехватил горло, мне не хватало дыхания.  Я смотрел с ужасом  на  посиневшее  лицо той,  что только что была моей возлюбленной. 
Наконец,  прорвались рыдания. Я упал на колени рядом с ней и закричал сквозь судорожные всхлипывания:
- Ну вот,  вот я на коленях,  Лина! Как ты хотела! Лина,  зачем, зачем ты так, Лина?! Зачем?! Заче-ем?!
Я целовал ее лицо,  ее руки,  я выл волком.  Юрий поднял  меня, тряс  и говорил, говорил:
- Опомнись,  Соломон, ты офицер. Ты снова старший лейтенант, слышишь? Даже представлен к четвертой звездочке и ордену. Соломон, наша армия подошла к Днепру. Ты срочно отзываешься на запад,  в свой полк.  Соломон,  здесь тебе оставаться опасно: они все поняли, начнется охота за тобой, они не простят. Соломон, друг, ты слышишь меня?